Атанова Лия : другие произведения.

Ученица

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 8.75*9  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Отныне - главная и единственная редакция. Продолжение следует. Все оценки и комментарии, касающиеся произведения в целом просьба оставлять здесь.

УЧЕНИЦА

  

Рассказ о том, как началась эта история, слишком длинный, чтобы стать прологом, но чересчур короткий, чтобы стать отдельной историей

  
   Весна в этом году выдалась суровая.
   Дотошный педант и зануда на моем месте мог бы уточнить, что на самом деле суровая, холодная и затяжная выдалась зима, а весна была ее, этой зимы, логическим продолжением. Я же скажу, что такое продолжение, даже будучи логическим, не становилось от того менее мерзким. Потому как (если уж предаться уточнениям) настоящая весна -- та самая, которая "воскресение природы и чувств" и "время надежд" -- пока и не думала наступать. И совсем не похоже было, что скоро наступит. Иногда, под влиянием острого приступа хандры, мне мнилось: она не наступит никогда, и это гнусное межсезонье, стылое и слякотное, пронизанное острым северным ветром, придавленное мокрым снегом, затянутое низкими свинцовыми тучами, будет тянуться, тянуться, тянуться, пока плавно не перейдет в такую же гнусную, стылую и слякотную осень, а там и снова в зиму. Никак не верилось, глядя на все это уныние, что в прошлом году я, примерно в то же время, могла позволить себе роскошь безнаказанно разгуливать в одной рубашке. Сейчас только лишь от мысли об этом вполне можно было схватить не то что инфлюэнцу, а даже и пневмонию. Правда, только лишь от мысли о том, что прошлой весной я вообще могла позволить себе роскошь разгуливать безнаказанно где бы то ни было, меня сильнее всякой пневмонии одолевала та самая хандра.
   Обо всем этом и о многом другом я размышляла, стоя на самой верхушке Башни и созерцая простиравшийся далеко внизу пейзаж, безрадостный до крайности и способный вогнать в ипохондрию любого певца "поры любви и пробужденья".
   Кто я? Философский вопрос. По всей видимости -- человек. Двуногое прямоходящее, лишенное перьев и не то наделенное, не то обремененное даром не всегда разумной речи. Отзываюсь на кличку "Гадюка-Наттер", и еще на пол дюжины кличек разной степени обидности. Но имею, впрочем, и вполне обычное, человеческое, ничем не примечательное, кроме того, что дано оно мне было неведомо кем, имя -- Инга. Имя, которое я почти забыла за первые семнадцать лет своей непутевой жизни и стала потихоньку вспоминать в этот последний год. Я -- бывшая кадетка Черной Академии, бывшая выпускница, несостоявшийся гвардеец, а ныне -- пленница, ученица, помощница и любимая игрушка фра Ильмаринена.
   Кто такой фра Ильмаринен? О, это страшный человек. Мастер меча, харизмат силы почти невероятной, Учитель Айдештурма и неофициальный (в силу того, что официально этой должности не существовало -- равноправие-с) глава Совета Школ, непременный участник всех придворных интриг и подковерных игр, выдающаяся личность, о которой домыслов и слухов ходило больше, чем достоверных сведений. Мой учитель (мучитель?) и хозяин.
   Как так получилось? Ну, это очень запутанная история. Настолько запутанная, что я, собственно, сама не очень-то понимаю, как же так получилось. А началось все...
  
   Все началось с пьянки. С самой обыкновенной, банальнейшей, можно сказать, пьянки, веселой гульбы, отчаянного, разудалого шабаша, каких немало уже было на памяти этого трактира. Да и на памяти его нынешних клиентов тоже. Кое-что, правда, отличало именно эту конкретную пьянку от всех предыдущих и последующих. Повод, например: праздновали выпуск...
   ...Весело гуляли выпускники Черной Академии, весело, пьяно и страшно. Гудел трактир, рекой лилось хмельное, сухим порохом вспыхивали шумные пьяные ссоры и тут же гасли, залитые дешевым вином, сменялись не менее шумным пьяным весельем. Прятались в подвале ко всему, казалось, привычные служанки, десятой дорогой обходили веселое заведение случайные прохожие, даже ушлые трактирные крысы -- и те забились поглубже в щели, дабы не попасть ненароком под горячую руку разгулявшимся не на шутку экс-кадетам. И правильно делали, между прочим. Потому что выпуск это... это выпуск! Позади -- Академия, впереди -- новая жизнь, веселись, душа, гуляй-празднуй, хорошо празднуй, на совесть, не было еще у тебя такого праздника и в другой раз не скоро будет. Гудит трактир, льется вино, стучат кружки по столу, поет сердце, хмелем согретое, птицей-соколом в небо рвется... Кто не испытал на собственной шкуре всех "прелестей" гвардейского воспитания, кто не считал с нетерпением узника дни до окончания десятилетнего срока, кто даже представить себе не может, что значит быть воспитанником единственной в стране Гвардейской Академии, не даром называемой ее кадетами Черной -- тот вряд ли поймет ту неистовую, граничащую с безумием радость, что кипела сейчас в трактире. Кипела как суп в слишком плотно закрытом котле. Опасно кипела...
   ...А еще гости. Не часто, ох не часто заглядывали они в этот трактир на огонек. Тем более в такой день. Тем более такие гости. Нежданные, незваные, не к добру лихим ветром сюда занесенные. Почему не к добру -- ясно. Вон значок у парня на плече нехорошо так поблескивает. Плохая примета. Очень плохая. К потере здоровья, говорят. Кто его потеряет -- тоже не вопрос. Нужно было быть круглым дураком, чтобы попытаться задеть, словом ли, делом ли, развеселую компанию новоиспеченных гвардейцев. Нужно было быть безрассудным храбрецом, чтобы просто войти в трактир, где эта самая компания празднует свое "второе рождение". И нужно было быть совершеннейшим безумцем, чтобы проделать и то и другое, имея на плече ненавистный каждому кадету знак одной из Высоких Школ.
   -- Открой-ка окно, трактирщик! Здесь дурно пахнет!
   Ну, холера ясная... Такого, я вам скажу, никто не ожидал. Не ожидал пройдоха-трактирщик, не ожидала вусмерть перепуганная прислуга, не ожидали порядком обалдевшие от подобной наглости гуляки, что в мире водятся до сих пор такие идиоты. Они, эти идиоты, давно должны были вымереть естественным путем, как те звероящеры, ввиду полнейшего отсутствия инстинкта самосохранения. Да вот, видать, не вымерли. По крайней мере, один представитель этого редкого вида благополучно дожил до наших дней, дабы повергнуть теперь в глубочайший ступор гордящихся своей выдержкой экс-кадетов.
   На мгновение в трактире воцарилась гробовая -- без преувеличений, честное слово, -- тишина. И, по крайней мере, двое из присутствующих тут же пожелали оказаться где угодно -- хоть в том самом гробу -- только бы не здесь. Одним из двоих был Безрукий Адам, трактирщик и бывший гвардеец. Бывший, соответственно, некогда также кадетом и выпускником вышеупомянутой Черной Академии, и не забывший еще собственную бешено-разгульную молодость. А посему слишком хорошо представляющий реакцию своих постоянных клиентов на подобное заявление, а так же форму, которую могла принять эта реакция, ее возможные последствия и реакцию городских властей на эти самые последствия. Вследствие чего вышеупомянутое желание мгновенно нарисовалось у него на лбу аршинными литерами.
   Вторым был школяр, неожиданно для себя, хотя и вполне ожидаемо, оказавшийся в центре всеобщего недоброго внимания, и теперь лихорадочно пытающийся понять, что же он все-таки натворил. Можно было поспорить (ха-ха), что он явился сюда на спор (гип-гип ха-ха!). А теперь на что спорим (три раза гип-гип ха-ха!) что скоро он об этом здорово пожалеет? Держись, барчук, сейчас пойдет потеха! В лучшем случае -- морду лица набьют, сильно, но не до смерти. А вот в худшем... В худшем... Что ж, а почему бы и нет?..
   Дальше случилось то, что, в общем-то, и должно было случиться. Секундная отсрочка истекла и...
   Стук захлопнувшейся двери и лязг засова...
   (старый Адам, прикинув масштаб надвигающейся катастрофы, благоразумно ретировался на кухню.)
   Нервный смешок, плавно переходящий в сдавленное хрюканье...
   (ваша покорная слуга оценила по достоинству идиотизм ситуации.)
   Грохот опрокинувшейся мебели...
   (попятившийся было школяр наткнулся на своевременно подставленный кем-то из выпускников табурет.)
   ...одновременно нарушили повисшую в трактире тишину. Три камешка, упав, подтолкнули лавину. С кипящего котла сорвало крышку.
   -- А посмотрите-ка кто к нам прише-е-ел!..
   -- Надо же, какой чи-и-истенький...
   -- Аккуратненький...
   -- И без единого синяка!..
   -- Ништяк, ребята, ща мы это поправим!
   Пьяные крики, пьяный гогот, распаленное воображение, неспособное примирить осознание запретности творимого с навеянной хмелем и потому несокрушимой уверенностью в собственной неуязвимости, пьяный кураж, когда перспектива наказания не останавливает -- лишь подхлестывает... И властный окрик:
   -- А ну стоять!
  
   Устроить дуэль -- это была моя идея. Не самая удачная идея в моей жизни, признаю. Но ведь... ведь выпуск же! И вино! И ненависть, давняя, застарелая, выдержанная -- куда там дрянному вину скупца Адама...
   Их было ровно тринадцать -- чертова дюжина. Чертова дюжина чертовых Высоких Школ, оплотов и рассадников родовой аристократии герцогства -- тринадцать башен, полукольцом охвативших город, тринадцать заведений, в которых дворян учили быть дворянами, вассалами и сюзеренами, полководцами и придворными, министрами и епископами... И одна Гвардейская Академия, сиротский приют, питомник будущих гвардейцев знаменитой "черной сотни", а также младших офицеров (для тех, кто не удостоился чести попасть в личную охрану герцога); Черная Академия, чьим выпускникам высочайшей герцогской милостью дарованы были дворянские привилегии -- но не дворянство. Разумеется, мы черной завистью завидовали им, пользующимся благами ничем не заслуженными, полученными лишь потому, что стерва-Судьба улыбнулась им при рождении. Разумеется, они презирали и ненавидели нас, плебеев и наглых выскочек, посягнувших на извечные права аристократов. Разумеется, вся эта ненависть и зависть, гордость и презрение приводили к жестоким схваткам, после которых большинство драчунов с нашей стороны, включая легко раненых, зачастую оказывалось в карцере, и хорошо еще, если не в колодках. Как наказывали их -- не знаю, но наказывали, факт. Иначе с чего бы все без исключения участники стычек с таким достойным лучшего применения единодушием стремились избежать внимания городской стражи?
   И вот при всей той искренней, страстной и нежно лелеемой вражде, что имела место быть между двумя лагерями, одна из Высоких Школ всегда предпочитала держаться слегка в стороне от конфликта. Айдештурм, Башня Ящерицы. Детище того самого фра Ильмаринена, о котором ходили самые разнообразные сплетни, начиная с "внебрачного сына старого герцога" и кончая "дьяволопоклонником, продавшим душу за нечеловеческое мастерство фехтования". Как бы то ни было, он, бес, его родственник, знает почему, строго-настрого запрещал своим воспитанникам уличные драки. В результате чего ученики Айдештурма при виде кадетов с демонстративным высокомерием крутили носами и цепляли на физиономию выражение типа "ввязываться в вульгарные стычки с плебеями -- ниже моего достоинства".
   Кадеты в ответ с не менее демонстративной надменностью игнорировали "ящериц", делая вид, что их вовсе на свете не существует. У них на то были уважительные причины. Не только потому, что выученики фра Ильмаринена владели оружием на порядок лучше своих коллег из других школ, не говоря уж обо всех прочих (читай -- кадетах-недоучках), но и потому, что с теми, кто имел глупость связаться с этой Школой, случались порой, совершенно неожиданно, разные... происшествия. В большинстве своем довольно неприятные. Ребята никогда не ввязывались в драку по своей инициативе, а ввязавшись предпочитали применять секретный прием, в народе называемый "ноги в руки", всякий раз, когда преимущество оказывалось не на их стороне. Зато мстили потом за своих жестко, отлавливая врагов поодиночке и рассчитываясь с ними по принципу "за око -- два ока, за зуб -- все какие есть в наличии". Само собой, другие Школы тоже своих обидчиков вниманием не оставляли... вот только получалось это у них почему-то далеко не так эффективно, в чем ваша покорная слуга убедилась однажды на собственном опыте. Прежде я никогда не упускала случая "приласкать" где-нибудь в темном переулке случайно встреченного школяра, особенно ежели того под белы ручки поддерживала парочка моих товарищей. Пока не нарвалась как-то раз сдуру на "ящерицу", и не сама не узнала чуть позже, каково это -- когда двое держат, а один бьет. Не то чтобы меня так уж портил сломанный нос, но больно было. А пуще того -- унизительно...
  
   ...И еще как! И вот один из этих... этих... одним словом -- этих. Здесь. Сейчас. Тепленький -- голыми руками его бери... Что вы говорите? Оружием лучше владеют? Воистину так. Оружием их учили владеть так, как нам и не снилось, увы, несмотря на все старания наших наставников перенять их приемы и техники. Вот только это -- не тот случай. Одного-единственного взгляда довольно было чтобы понять: мальчишка, хоть и немногим меня младше, но -- сопляк, щенок, один из младших учеников, не вчера, так позавчера впервые взявший в руки настоящий меч и переполненный по этому поводу гордостью -- совершенно безосновательной. Наставники с таких щенков обычно стараются глаз не спускать и из Школы без крайней на то необходимости носа высунуть не позволяют. Почему -- становилось ясно, стоило только взглянуть на этого горе-бретера.
   Что там еще? Авторитет Школы? Есть такое дело. Вот только мне сейчас любой авторитет до лампады, пусть даже завтра я и пожалею о том сугубо и трегубо. Известно ведь: пьяному море по колено, пьяному гвардейцу -- по щиколотку, пьяный же выпускник Академии пройдет по воде аки посуху и пальца не замочит. Я была пьяна в доску -- от вина, от собственной храбрости, а пуще всего -- от предвкушения триумфа, восторга в глазах товарищей, славы "победительницы Айдештурма"... Слово "посмертной", некстати мелькнувшее где-то на задворках моего хмельного сознания, было отметено как не соответствующее торжественности момента.
   Кто пьяная? Я пьяная? Да что вы говорите! Ну, пьяная, и что с того? Думаете драться не смогу? А вот... огурец вам в... в зубы. В смысле не дождетесь. Пить, знаете ли, уметь надо. Так вот, я -- умею. А правильное обращение с вином позволяет добиваться состояния эйфории при относительном сохранении мыслительно-двигательных функций. Я давно уже установила -- экспериментальным путем, разумеется, -- собственную норму, и обычно старалась не превышать ее. Да-да, сейчас я ее тоже не превысила... Ну, почти не превысила... Ну ладно, слегка превысила. На пару-тройку кружек. Как следствие, в голове у меня уже шумело, но ноги еще не заплетались, и руки слушались -- стало быть, порядок! Итак...
  
   Итак, дуэль имела место быть. И ее последствия тоже. Думаете, я не понимала, чем это все закончится? Правильно думаете. Но поскольку тогда я еще не понимала, что я не понимаю... Все закончилось так, как закончилось.
   Плохо? Хорошо? Да и закончилось ли? Не знаю. Сейчас -- не знаю.
   А вот тогда, год назад -- тогда я была абсолютно уверенна, что это полный конец. В обоих значениях этого очаровательно двусмысленного слова.
   Причем, что характерно, уверенна была еще до того, как ввязалась в эту сомнительную авантюру с трудно предсказуемым результатом. Я даже успела пожалеть о том, что собираюсь в нее ввязаться. Но слово -- не воробей, и даже не канарейка. Может, я и надеялась в глубине души, что мое предложение примут за шутку, может быть, ждала, что кто-нибудь более трезвый меня остановит -- никто не засмеялся и не вспомнил об осторожности. Никто, к величайшему моему сожалению, не собирался меня останавливать. Трезвость и трезвомыслие были в тот день среди экс-кадетов в большом дефиците. Зато вдоволь хватало пьяного азарта. Бурный энтузиазм, с которым друзья-товарищи приняли мое предложение, внушал дрожь и трепет душевный. Что вполне естественно -- не им же предстояло это предложение в жизнь претворять. Дальнейшее ход событий был очевиден, как миазмы в сортире и столь же воодушевляющ: инициатива наказуема, назвалась горшком -- полезай в печь, сказала "гоп" -- прыгай. А ежели чего, то и отвечать будет угадайте кто? Правильно, Инга-Гадюка, стервь рыжая, гадина подколодная. Идея ее, исполнение тоже, вот пусть сама и выкручивается, даром, что ли, ее Змеей окрестили...
   И ведь (что, кстати, еще более характерно) я действительно рассчитывала выкрутиться. Нет, ну не то чтобы всерьез рассчитывала... Скорее, надеялась по привычке на три магических слова -- "авось", "небось" и "вывози, нелегкая". До сих пор как-то помогало, знаете ли. Да и теперь помогло. Вывезло. Так вывезло, что я до сих пор не пойму, в какие же дебри меня в результате занесло... Я поежилась -- не так от холода, как от досады, и плотнее запахнула плащ, черный, как мои мысли.
   Когда-то давным-давно, год тому назад, когда я была молодой и глупой, я еще могла презирать плащи и людей, их носящих, находя сей предмет одежды совершенно бесполезным, и даже вредным. Нет, красиво конечно, никто не спорит, но... Не самая ведь удобная одежда -- и распахивается, и ветер пропускает, и рукам мешает, и в ногах путается -- однако ж вот носят. Форс держат. Еще бы, ведь полы редингота не запахнешь этак элегантным движением руки, а куртку не бросишь широким жестом даме под ноги -- масштаб, как говорится, не тот. Зато и дурня из себя строить не будешь, пытаясь в нужный момент отыскать среди складок рукоять меча. И хорошо, если только дурня -- а то ведь можно и покойником стать... Увы мне, с тех пор я потеряла не только изрядную долю своей самоуверенности, но и возможность самостоятельно выбирать себе одежду. А у Учителя весьма своеобразное чувство юмора. Чего только стоит цвет моего наряда -- угольно-черного от шнурков на сапогах и до кончика пера на берете.
   Тогда, год назад, я тоже была одета в черное. Как и все остальные участники злополучной попойки, в общем и целом двадцать человек.
   Такова традиция.
   Первое, что делает выпускник, узнав, что ему выпало войти в двадцатку избранных -- тех, кого ждет испытание на почетное звание гвардейца, -- одевается в черное. "Черной сотне" -- черная форма. Одежда выпускников -- еще не форма. Далеко не. Но уже -- знак принадлежности. Право надеть форму получают не все -- только десятеро из двадцати, прошедшие испытание. Еще десятеро попадают в дворцовую стражу или охранку, кому как повезет, и больше никогда не надевают черного. А не везет остальным тридцати с лишком соученикам: их безо всяких испытаний направляют в армию, в дальние гарнизоны, а уж там носи, что хочешь. Вернее -- что есть.
   Гвардейская форма, строгая, элегантная, по-своему эффектная... Той весной я была уверенна... да что там, я знала наверняка, что скоро надену ее. Я знала, что пройду испытание. Я была одной из лучших в своем выпуске. Что не уберегло меня от фатальной ошибки. Нет, вы знаете, как ни странно, испытание я не провалила. Мне просто не представилось такой возможности. Не иначе как сам черт меня дернул тогда устроить дураку дуэль "по правилам"...
   По каким таким правилам? Да вот по таким. По тем самым, которые Кодексом Битвы называются. Неписаным, правда, кодексом, но кого и когда это волновало. Правила есть, и все кому это надо, их знают. Ну а насчет исполнения -- это уж, я вам скажу, как получится. Означенный Кодекс, неведомо кем во времена оны придуманный и любым курсантом, не говоря уж о "благородных" юных дворянах, с младых ногтей назубок заученный, традиционно и с обоюдного согласия игнорировался во время обычных, с позволения сказать, "дуэлей" между школярами и кадетами. Которые правильнее было бы называть драками, стычками, либо потасовками, но уж никак не дуэлями, поскольку пользовали они так называемый Вольный Кодекс, допускающий употребление всего, что имеет в наличии, от кинжалов -- единственного оружия дозволенного к ношению и нам и им вплоть до совершеннолетия -- и до совсем уж нетрадиционных подручных средств, включая собственные зубы (но никогда мечей, мечи -- для другого, и тех, кто не понимал этого "учили" свои же, чтоб не позорил славное имя... чего именно -- не суть важно).
   Так какого же лешего мне именно тогда вздумалось устроить "честную дуэль"?
   Честно говоря, сама не знаю.
   Просто показалось, что это будет... ну, логично, что ли? Без правил парня можно было поколотить и отпустить с миром, а коли уж я заварила всю эту кашу с дуэлью, так и солить ее следовало строго по рецепту. Кроме того, какой смысл мухлевать, если победить можно и так? Чисто победить, красиво, с шиком? В конце концов, для чего все это затевалось -- для того, чтобы доказать городу и миру... ну, все, что можно доказать. А для этого просто таки совершенно необходимо, чтобы все было гладко, как на турнире: с чувством, с толком, с расстановкой... Побить противника его же оружием, доказать всему свету, что гвардейцы тоже не лыком шиты, щи не сапогом хлебают, и оскорблений не спускают, будь ты хоть трижды аристократ и самого дьявола выученик... Нет уж, такой уникальный случай упускать было нельзя. Да никто и не собирался, я -- меньше всех, несмотря на то, что приводить идею в исполнение предстояло именно мне. Перспектива одержать вверх на дуэли над одним из них -- тех, кто, по общему мнению, значительно превосходил нас в искусстве фехтования, была соблазнительна, как декольте куртизанки. Да, но дуэль... дуэль обязательно должна была быть "по правилам".
  
   Хотя, на самом деле все это было просто смешно. По правилам (если уж сходить с ума последовательно) мне сейчас следовало: продекламировать высокопарную и в высшей степени бессмысленную формулу вызова; выслушать не менее бессмысленный ответ; выслушать секундантов, в чьи обязанности входит непременная попытка помирить противников; дать подтверждение вызова; выслушать подтверждение оппонента; заслушать правила дуэли, мнение все тех же секундантов о телесном и душевном здоровье дуэлянтов, их оружии и поводе дуэли -- и только после этого становиться в стойку.
   Это если по правилам.
   На практике же -- что поделаешь, жизнь вносит свои коррективы -- не было ни официального вызова, ни подтверждения, ни даже сколько-нибудь уважительного повода для дуэли, если только не считать таковым брошенную парнем рискованную фразу, на самом деле довольно двусмысленную -- в конце концов, запашок в трактире действительно стоял тот еще... А что вы хотите? Это все же трактир, а не дамский будуар. Оружие -- легкие са-шхо, длинной в перехват руки и без гарды (мои), против массивного "бастарда", явно самого длинного из тех, что можно носить на поясе, не опасаясь оставлять за собой при ходьбе борозду (его) -- внушало чувство вопиющей несправедливости происходящего. Душевное здоровье дуэлянтов -- чувство глубокого сомнения. Секунданты, вместо того, чтобы мирить противников, следили, чтобы их подопечный не ретировался раньше времени с поля боя и одновременно лечили его от излишнего миролюбия. В результате их усилий, мой визави вместо торжественной декламации официальных формул упражнялся в сомнительного качества красноречии на тему моих физических и умственных достоинств, а также интимных пристрастий моих предков до десятого колена включительно. Речь получалась эмоциональной и тем более увлекательной, что оратор явно не знал буквального значения половины употребляемых им выражений. Информационная ценность тирады сводилась к одному-единственному предложению: "Вы все еще пожалеете!"
   Парень был по-своему прав. "Ящериц"-то игнорируют, в конце концов, не без причины -- обычно игнорируют, но не сегодня. Крепкое вино в сочетании с ощущением долгожданной (и недолгой, такой недолгой!) свободы кружит голову не хуже запретной травки, дарит иллюзию вседозволенности... В другой день, в другом месте, в другой ситуации его бы не тронули. Разве что посоветовали бы прикусить язык да проводили бы подзатыльником. Но не здесь и не сейчас. Напрасно парень крутится ужом на сковородке, пытаясь продемонстрировать свой значок как можно большему количеству народа, напрасно поминает всуе имя своего учителя. Ребятам его бояться резону нет, а я уже отбоялась. Меня сейчас и легионом зеленых чертей не проймешь. Так что никуда ты от меня, дорогуша, не денешься. Не судьба, голубчик.
   Дуэль началась, как всегда, незаметно. Если между вами нет герольда, бросающего красный платок, или секунданта, взмахом руки возвещающего начало, очень трудно определить, как и в какой именно момент приготовления к дуэли переходят в собственно дуэль. Вроде бы противники еще стоят, как и мгновенье назад, спокойно, расслаблено, еще выслушивают последние наставления секундантов, еще пытаются сосредоточиться, оценить диспозицию, но вот сцепились взгляды, и повисло в воздухе звенящее напряжение, и началась борьба, пока еще невидимая -- за право нанести первый удар. Выиграет безмолвную схватку тот, кто уступит это право противнику, заставит его раскрыться. Первое движение -- мягкое, скользящее, почти незаметное глазу, стойка плавно перетекает в стойку, и вот движутся уже оба противника, пока еще по кругу, присматриваясь, изучая, пытаясь определить стиль противника, его сильные и слабые стороны, дразня, издеваясь, стараясь вынудить того, другого, напасть первым... У него в каждом движении -- надменное презрение, кто ты и кто я, на кого руку подняла, шваль безродная, в ногах валяться будешь, пощады просить, бравада, рисовка, все напоказ, на публику, а поджилки-то трясутся... Я, способная обезьянка, двигаюсь легко, даже небрежно, жесты спокойные, расслабленные, клинок острием вниз, ты мне не противник, насмешка, барское раздражение -- стиль, подсмотренный когда-то у одного дуэлянта из тех... Выпад!
   Не мой!
   Парирую широким движением. И теряю контроль над собственным телом. Не думаю, не чувствую, растворяюсь в ритме боя, в звоне металла, в блеске свечей на полированной стали -- состояние близкое к одержимости берсеркеров... или к любовному экстазу...
   ...Выход из транса резкий, почти шоковый. Мир, еще мгновенье назад не существовавший, рывком вторгается в сознание. Схватка длилась секунд пятнадцать, от силы двадцать. Схватка закончилась. Теперь начинается игра. Снова движение по кругу, медленное, текучее. Диспозиция не меняется, меняются роли. Сцена та же, но на ней уже не два противника, а -- охотник и жертва. Вы когда-нибудь видели кошку, забавляющуюся с раненым воробьем? Так вот: кошка сейчас я. Нет, вы меня неправильно поняли. Он не ранен, даже не оцарапан. Но совершенно деморализован. Знаете то состояние, когда понимаешь, что с тобой сейчас могут сотворить что угодно, а ты ни-че-го не можешь с этим поделать? Не знаете? Ваше счастье. А я знаю. И он теперь знает. Потому что я действительно могу сделать с ним что захочу.
   Осталось придумать, что именно.
  
   И я таки придумала. До сих пор собой горжусь. Не за светлый ум горжусь, потому как глупость это была несусветная. И не за предусмотрительность горжусь, потому что осторожностью моя выдумка и не пахла. А горжусь за остроумие и изобретательность. Сами посудите. Ведь не в том проблема была, чтобы победу одержать -- это было уже, можно сказать, дело решенное. И не в том, чтобы парня поэффективнее от... кх-м... отучить выпендриваться -- с воображением у меня полный порядок, особенно когда дело касается издевательств над ближним своим. Проблема была в том, чтобы сделать победу предельно убедительной и неоспоримой, но при этом элегантно соблюсти меру. Убивать я беднягу не собиралась. Во-первых, это неспортивно, во-вторых, мне моя собственная жизнь дорога, и в-третьих, смерть противника -- еще не доказательство твоего превосходства. "Ему просто не повезло" -- как сказал наемный убийца, когда клиент, поскользнувшись, напоролся на его кинжал. С другой стороны, если бы я отпустила парня совсем уж невредимым, свои могли не понять, а я такого непонимания старалась избегать всеми силами: легкомыслие легкомыслием, но в определенных ситуациях любые магические слова бессильны. Иначе говоря, мне в срочном порядке требовалось сделать что-то, что не позволит школяру скрыть свое поражение или оправдать его пресловутым "невезением", при этом не слишком навредив ему и имея в виду, что все, что я проделаю с ним, кто-то непременно попытается проделать со мной в самом скором времени. Вывод? От членовредительства тоже пришлось отказаться. Хотя бы потому, что "случайно" оттяпать человеку, скажем, правую руку куда проще, чем аккуратно выбить из той же руки оружие. Или, допустим, срезать пояс...
  
   ...Срезать пояс -- это, конечно, хорошо. Но зачем же ограничиваться одним только поясом? Я пресекла неумелую попытку отрубить мне голову и неожиданно для себя самой рассмеялась. Идея была бредовой, да, но не более бредовой, чем большинство идей, приходящих мне в голову. И уж точно не более бредовой, чем вся эта затея с дуэлью. Зато куда более смешной.
   Минут этак через десять в голос хохотали уже все присутствующие. Не оценил шутку разве что мой противник. Ну нету у человека чувства юмора, что тут поделаешь? Зато теперь он наверняка не сможет заявить, стыдливо отводя глаза, что ему, дескать, не повезло, что он поскользнулся (отвернулся, отвлекся, не успел приготовиться), что проклятая гадина -- каков каламбурчик, а? -- взяла его на нечестный прием, что их было десятеро на одного... ну и так далее. Люди богаты на выдумку, когда нужно найти оправдание собственным промахам -- по себе знаю. Но школяру придется здорово извернуться, чтобы объяснить учителю свой внешний вид. Он, этот вид, мягко говоря, оставлял желать лучшего. Собственно, на данный момент, из одежды на нем оставались только перчатки, сапоги и пояс. Все остальное либо валялось на полу, либо свисало живописными лохмотьями, неспособными прикрыть ничего из того, что должно быть прикрыто. Особенно досталось широкому плащу дуэлянта: а не надо франтить, собираясь на поединок.
   Вы когда-нибудь видели, как меч пытаются использовать в качестве фигового листа? Незабываемое зрелище. Особенно учитывая кое-чей невысокий, прямо скажем, уровень владения холодным оружием. Можно было побиться об заклад, что этот кое-кто непременно себе кое-что отрежет. Отчасти чтобы избежать кровопролития, отчасти из дурного желания продлить забаву, я швыряю парню свою, кем-то услужливо мне поданную куртку. Те из коллег, кто еще находился в вертикальном положении, после этого ложатся на пол. Потому что, учитывая разницу в габаритах, единственное, то школяр (парень на полторы головы меня выше и раза в два крупнее) мог сделать с моей курткой -- это повязать ее на пояс, на манер гульфика. Что он, кстати, и сделал -- не побрезговал. После чего (о, людская неблагодарность!) снова попытался проткнуть меня мечом. Я так обиделась, что даже отвечать не стала, плюнула и пошла подбирать ножны. Пусть бегает за мной, если хочет. Вон, вокруг полно желающих посодействовать, добрый совет дать -- за какой конец ему следует меч держать, и куда этот меч следует засунуть...
   Жестом велю коллегам проводить парня до двери. Меня, что характерно, слушаются. Берут "ящерицу" под белы ручки и с изысканной, я бы даже сказала -- изощренной, вежливостью выпроваживают на улицу (нежарко там... ну да ничего, не зима, небось, не простудится). Когда придет время платить по счетам, господа-товарищи, друзья и единомышленники, враз забудут, что вообще со мной знакомы. Но сейчас они меня на руках носят и глаза заглядывают -- не пожелаю ли еще чего-нибудь, -- чем я и пользуюсь совершенно беззастенчиво. А чего стесняться? Будем считать это авансом за грядущую опалу.
   Пью. За победу, за Гвардию, за гвардейцев и черную гвардейскую форму, за удачу на экзамене и даже -- кто бы мог подумать! -- за Черную Академию. Гуляют выпускники, будущие гвардейцы, летят шутки, гремит смех, поет сердце, душа радуется... Радуется, радуется, а где-то на самом дне ее копошится червячком паскудная мысль. Душишь ее, эту мысль, в вине топишь -- а она не тонет, воли ей не даешь, в самый дальний угол загоняешь -- а она нет-нет, да и высунется, выползет, когда не ждали, злорадствует, напоминает: не бывает, мол, вина без похмелья, а греха без наказания. Хорошо гулялось, суметь бы теперь расплатиться...
  
   А расплачиваться было за что. И все почему? Все потому, что всегда лучше десять раз прикусить язык, чем один раз распустить. Не остановила бы товарищей, позволила б им отметелить парня от души -- меньше было бы проблем и у парня, и у меня. Только где ж это видано, чтоб Инга Рыжая смолчала, когда есть возможность высказаться. Или отступилась, когда есть возможность сыграть злую шутку над ближним своим. При всем при этом я имею несчастье принадлежать к тому самому, вымирающему аки звероящеры змееголовые, виду, начисто лишенному полезной привычки просчитывать последствия своих поступков, ибо всегда и во всем следую завету величайшего из полководцев: "Главное -- ввязаться в драку, а там видно будет". Ну вот и ввязалась. Как выпутываться-то будем, подруга?
   Ничего путного в голову не приходило. А то, что приходило, наводило на мысли о чертях, чернилах и заднице дикобраза. И о Черной Академии. Лукавить не буду, скучала я по ней не больше, чем каторжник по своим кандалам. Порядочки там были -- круче только крутые яйца. Но зато и Большой Приз, ожидающий в конце, стоил всех мучений. Стоил того, чтобы за него бороться, сносить "воспитательные меры" наставников и "дружеские розыгрыши" своих, с позволения сказать, товарищей, а главное -- учиться, учиться и еще раз учиться, поскольку желающих служить в Гвардии было раз в пять больше, чем вакантных мест. Каждый воспитанник Академии получал, таким образом, три весьма ценных вещи: перспективу, цель и надежду. И четвертую, не столь ценимую, но тоже по-своему неплохую -- стабильность. Ведь даже полное ничтожество (если только оно как-то ухитрялось дотянуть до выпуска -- что само по себе показатель не такого уж ничтожества) могло по окончании учебы рассчитывать на унтер-офицерское звание и соответствующую должность в нашей доблестной армии. Для нищего сироты (а другие в нашу Академию не попадали) это, знаете ли, тоже совсем немало. И вот этой-то стабильности -- не говоря уж обо всем остальном -- мне сейчас здорово недоставало: нынешнее мое положение устойчивостью соперничало с подвесным мостом. У которого перетерлись все веревки кроме одной. И та держится на последней пряди.
   А я еще имела... хм, назовем это наивностью, считать, что неопределенность кадета, ждущего экзамена уступает разве что неопределенности подсудимого, ждущего вынесения приговора. Не следуйте моему примеру, господа, будьте оптимистами: в какой бы паршивой ситуации вы не оказались, можете быть абсолютно уверенны, что это не самая паршивая ситуация в вашей жизни. Мне, например, сейчас даже немного смешно вспоминать, как донимала меня когда-то мысль о предстоящем экзамене.
   Очень сильно, прямо скажем, донимала.
   Да, я была лучшей, да, меня побаивались и соученики, и забияки из тех, и даже кое-кто из наставников, да, я была уверенна в себе, как конная статуя на дворцовой площади, но... Но. Все мы были уверенны в себе. Все были одеты в черное, все говорили: "Когда я стану гвардейцем..." "Когда" а не "если". Пусть суеверные горожане плюют через левое плечо, чтоб черт не подслушал и не вывернул удачу наизнанку -- выпускникам Академии черт не страшен. Все мы были тогда -- будущие гвардейцы. Вот только десятеро из нас так и не превратились из "будущих" гвардейцев в настоящих. Девятеро -- не сдавших экзамен, и я, десятая -- на экзамен не явившаяся по независящим от меня обстоятельствам.
   Самое забавное, что, перебирая мысленно, как всякий уважающий себя кандидат, всевозможные причины, которые могли бы помешать мне сдать экзамен, до той самой, настоящей причины я так и не додумалась. Фантазии не хватило.
   А пользовались моим расположением тогда два варианта. Первый -- что я экзамен просто не сдам. Вот так. Не сдам и все. К этому экзамену невозможно было подготовиться. Ведь как готовиться к тому, о чем ничего не известно? Когда никто не знает (а кто знает -- не говорит) в чем заключается испытание, как оно проходит, по каким критериям, кроме самых очевидных, отбирают в Гвардию кандидатов? Никто не знал даже, когда состоится экзамен: от выпускных испытаний до отборочных обычно проходило от трех дней до дюжины -- для каждого по-своему. Никто никого ни о чем не предупреждал. За кандидатом могли прийти в любой день, в любое время суток, после чего снова увидеть его можно было либо в казармах Гвардии, среди таких же, как и он счастливчиков, либо в трактире Безрукого Адама, в компании товарищей по несчастью. Но не раньше, чем пройдут экзамен все его соученики. Вот и мучались выпускники, вот и терзались сомненьями, чуть ли не на маргаритке гадали: сдам - не сдам. И сползались (иногда -- в прямом смысле этого слова), отгуляв "свой" день, в надоевшую до судорог казарму, к остозвездевшим занятиям, к зубрежке и тренировкам, к тоскливому ожиданию и глухому, ревнивому напряжению: кто? кто следующий?
   Собственно, именно в казарму мы тем историческим утром и возвращались. В ту самую казарму, к тем самым занятиям. Шли себе спокойно, никого не... ну почти никого не трогали, когда... Гляди-ка!
  
   -- Гляди-ка! Гадюка, уж не по твою ли душу?
   Самаэль, он же Маль, был бретер и задира, главный мой товарищ по хулиганским выходкам и вечный соперник, всегда готовый учинить пакость. Сокращенное Маль -- "Шрам" -- подходило ему как нельзя лучше: по количеству отметин на шкуре он переплюнул даже меня. И то, что голос его прозвучал не испуганно, нет, но как-то... встревожено, что ли, подействовало на меня подобно оплеухе. Если то, что ухитрилось встревожить Маля, в самом деле явилось по мою душу, пора побеспокоиться о ее сохранности.
   Источник вероятного беспокойства обнаружился не сразу. Он, этот источник, спокойно стоял у стены, не то что бы на дороге, но так, что обойти его ватаге выпускников по узкому тротуару не было никакой возможности. Нужно было знать привычки и обычаи воспитанников Гвардейской Академии, чтобы понять, почему этот факт вызвал такое замешательство. Буйный нрав и необузданность кадетов были хорошо известны горожанам, равно как и размах, с которым они обычно праздновали выпуск. Город давно привык к происходящим раз в год безумным попойкам, так что, завидев где-нибудь в начале весны не вполне вменяемую компанию юнцов и юниц в новенькой черной одежде, дворянин временно забывал про родовую гордость, а торгаш -- про купеческое достоинство, и оба благоразумно спешили перейти на другую сторону улицы. Потому как наказать, по примеру одного безумного царя, можно даже море -- только вот какая тебе от того радость, если ты уже утонул? К этому все привыкли, это было нормально и не вызывало удивления. Именно потому такое удивление вызвало то, что кто-то посмел не уступить нам дорогу. И именно потому вышеупомянутая компания отреагировала на сие недоразумение таким несвойственным для нее образом -- остановилась в смущении.
   Трудно сказать, почему все, включая вашу покорную слугу, единогласно решили, что незнакомец явился по мою душу. Скорее всего, его просто узнали. Даже не в лицо -- благодарение богам, никому из нас не доводилось до сих пор лицом к лицу сталкиваться с главой самой влиятельной из Высоких Школ -- узнали по манере держаться, по властной повадке человека, не сомневающегося в своем праве находиться там, где он пожелает, и вполне способного это право отстоять в случае чего. Почему-то глядя на этого невысокого, неброско одетого, не первой молодости мужчину ни у кого из нас, молодых и сильных, даже мысли не возникало не то что с дороги его оттолкнуть -- глянуть непочтительно.
   А еще, наверное, потому, что незнакомец, кажется, тоже уверен, что ему нужна именно я. Во всяком случае, нащупав меня взглядом среди соучеников, он глаз уже не отводит, рассматривает в упор, как любопытную зверушку. Ну конечно. Следовало ожидать...
  
   А я что? Я, между прочим, ожидала. Редкий для меня, несомненно, случай предусмотрительности. Вторая порция недобрых предчувствий, терзавших меня в преддверии экзамена, была логическим следствием моих же ночных подвигов. Трудно было представить, что господа благородные мстители из Айдештурма преминут свершить праведное возмездия за поруганную честь сотоварища. Вот только думала я тогда -- насколько мне позволяло думать похмельное мое состояние, -- что не так проблемой будет мне в казарму вернуться, как будет проблемой мне потом из казармы выйти. Я была уверенна, что дружки "ящерицы", отправленного мной в Школу в чем мать родила, нипочем не успокоятся -- будут дежурить под самыми воротами круглые сутки. Посменно. А я... а у меня на носу был экзамен.
   А экзамен и телесные повреждения суть две вещи несовместимые.
   А экзаменаторов едва ли хоть сколько-нибудь волновали мои разборки с воспитанниками Айдештурма. Вряд ли они посочувствовали бы мне настолько, чтобы изменить из-за моих неприятностей порядок экзаменовки. Вряд ли они вообще мне посочувствовали бы. Отношение начальства к кадетским проблемам всегда было предельно ясным: твои проблемы это только твои проблемы, если ты не можешь с ними справиться -- тебе не место в Гвардии. Я не готова была смириться с тем, что мне не место в Гвардии -- следовательно, мне следовало смириться с вынужденным затворничеством в стенах казармы. Если бы не экзамен, я бы в тот же день отправилась гулять по городу. В одиночку. Демонстративно. У меня куча недостатков, но трусость среди них не значится, и вся Академия мне в том свидетелем. Если бы только не экзамен! Если бы да кабы... В том-то все и дело, что -- экзамен.
   Впрочем, даже это было бы не так уж страшно. Мне, главной заводиле и непременной участнице всех кадетских безобразий, не привыкать было к нарядам вне очереди и отсутствию выходных. Хуже другое. Смириться пришлось бы также и с косыми взглядами, и с издевательским шепотком за спиной, и с приглушенными смешками. Гадюка-Наттер струсила! Гадюка-Наттер боится высунуть нос за ворота казармы! А не нужна ли Гадюка-Наттер охрана? Готова поклясться, что о моем подвиге никто не вспомнил бы. Зато припомнили бы многое другое... А самое паршивое, что в глаза бы мне этого никто не сказал. Не смели мне такое в глаза говорить. Шептались бы за спиной -- но так, чтобы я услышала. И ничего с этим нельзя было поделать: или терпи, или отправляйся к "ящерицам" на расправу. Поскольку доказывать собственную храбрость такой ценой мне было не в масть, следовало терпеть. Три дня как минимум -- двенадцать как максимум. Вот уж когда пожелаешь, чтоб день испытания наступил поскорее -- "раньше сядешь, раньше выйдешь", как сказал разбойник, когда ему влепили каторгу пожизненно...
   Конечно, мне стоило, -- коли уж речь зашла о предусмотрительности -- ожидать также, что я не одна такая умная додумалась отсидеться в безопасности, и что меня постараются перехватить до того, как я доберусь до казармы. Стоило, вместо того, чтобы терзаться смутными тревогами, озаботиться более реальными опасностями. Но на это моих мыслительных способностей уже не хватило. И пусть тот, кто способен с тяжкого похмелья связать хоть полторы трезвых (sic!) мысли, первым бросит в меня камень.
   Вот и получается, что единственной в данной ситуации настоящее неожиданностью -- но зато какой неожиданностью! -- было то, что за мной сам фра Ильмаринен явился. Ну не должен он за каждым обидчиком каждого из своих драгоценных учеников по городу гоняться, не по чину ему! А за мной лично явился -- считай, честь оказал. Не большую честь -- огромную. Ну просто век, можно сказать, такой чести ждала...
  
   ...И еще бы подождала, не стоило, право же, так торопиться. А то приятный сюрприз, конечно, получился, но уж больно настораживающий, жуткий даже. Одно хорошо: у меня теперь целых три дня на поправку будет. Ежели что. И ежели будет. Кожей чувствую, как вокруг меня образовывается пустота: друзей-товарищей словно невидимой метлой сметает. Боятся. Я тоже боюсь. Только мне, в отличие от них, деваться некуда. Следовало ожидать, кроме всего прочего, что пострадавший барчук не преминет описать в подробностях свою обидчицу, что, учитывая мою нестандартную внешность, даже слишком легко.
   Демонстративно не смотрю по сторонам. Жива останусь -- припомню коллегам это предательство, а пока пес с ними. Вместо этого возвращаю противнику изучающий взгляд: не одному же ему любопытствовать... Начинаю понимать, откуда берутся слухи про проданную дьяволу душу. По виду его так и не скажешь, что он меч в принципе поднять способен. Тем более такой меч -- "бастард", чуть ли не с него самого длиной (традиционное это у них что ли?). А ведь у фра Ильмаринена слава непобедимого фехтовальщика. Фехтовальщика -- не рубщика! Понятно, почему коллеги, сами на форму не жалующиеся, шарахнулись от него, как бесы от святого знамения. Посмотрела бы я на того, кто попробует его со своей дороги столкнуть.
   Мой визави, наглядевшись видимо, делает знак рукой: подойди, мол. Подхожу. Отчего бы и не подойти, если вежливо приглашают. Руки на поясе, подбородок вверх, по сторонам не смотреть -- не хватало еще -- взгляд прямо перед собой... А вот это зря. Привыкла я, что взгляд мой приходится обычно примерно на уровне груди среднего человека. А фра Ильмаринен-то, оказывается, не многим меня выше -- на пол-ладони максимум. Так что смотрю я прямо перед собой -- и аккурат на его взгляд натыкаюсь. Как, пардон за избитое сравнение, на острие шпаги. Пронзительный такой у него взгляд. И холодный. До костей промораживает, а мне и без того не жарко -- без куртки-то. Брр... не по зубам мне пока такие игры. Опускаю сначала глаза, потом голову. Потом кланяюсь -- низко... еще ниже. Что ни говори, а этот человек умеет внушать уважение. С одного, маму вашу бумзен, взгляда. Получаю в ответ кивок. Небрежный, но не презрительный. Что ж, и на том спасибо. Приглашающий жест в сторону какого-то переулка. Разговаривать со мной он, кажется, не собирается. Иду за ним, что мне еще остается делать.
  
   На самом деле, сделать можно было много чего. Например -- рвануть тем самым переулком, да так, чтоб пыль столбом. Я более чем уверена, что гнаться за мной уважаемый господин Учитель, глава и так далее не стал бы -- больно уж несолидное занятие, особенно с таким мечом на поясе. Можно было -- пропадать, так с музыкой -- завопить "Караул!", кликнуть стражу, собрать толпу зевак и устроить безобразную свару. Надо полагать, этого мероприятия мой новый знакомый также постарался бы избежать, опять-таки ввиду его, мероприятия, крайней непрезентабельности. Так вот, можно-то оно, конечно, можно, да только вот беда -- язык невесть почему к гортани прилип, и ноги будто свинцом налились, что, впрочем, не помешало им послушно двинуть в указанном направлении. Что ж... Ладно. Как скажете. У меня, знаете ли, тоже гордость имеется, унижаться прилюдно я не собиралась. Наедине -- другое дело. Да и то, если совсем немножко.
   В общем, оценила я обстановку, помучалась недолго сомнениями, и поняла, что пока я мучалась да оценивала, решение принялось как-то само собой, помимо моей воли. Вот и не осталось мне ничего, кроме как послушно следовать за провожатым и разглядывать его исподтишка по дороге. Впечатление он, надо сказать, произвел на меня немалое. Походка мягкая, небрежная -- и абсолютно бесшумная, внешне неторопливая, но очень быстрая: я хоть и поспевала за ним без особого труда, но уж по мне никак не сказать было, что я никуда не тороплюсь. Одет неброско? Это я преуменьшила. Наряд был более чем скромный: рубашка без кружев и вышивки, простая кожаная куртка, плащ -- тоже, видать, традиционный. Я бы сказала даже -- простоватый наряд, если бы рубашка не была шелковой, а подбой плаща -- бархатным. Зато оружие у него было -- глаз не отвести. Что меч на левом боку, что кинжал на правом. У меня аж дыханье сперло: я подобное раньше только на картинке видала, да и то скверно нарисованной, а тут такое сокровище и совсем рядом. Про "подержать", разумеется, не то что речи -- мысли не было, но хоть полюбоваться...
  
   Полюбовалась.
   Увлекшись наблюдением, я слегка утратила контакт с окружающей действительностью, и едва успела затормозить, когда обладатель меча, видимо, почувствовав взгляд, решил вдруг умерить шаг и обернуться на ходу. Он улыбнулся моей оплошности и посторонился слегка. Я догнала, пошла вровень, отметив попутно, что напавший на меня ступор будто бы прошел, а страх, хоть и не пропал окончательно, но на разумность моих действий влиять перестал.
   -- Тебя как зовут?
   -- А я думала, Вы говорить не умеете! -- Когда я утверждала, что страх влияет на разумность моих действий, я имела в виду положительное влияние. Вот как получу щас за наглость... Нет, обошлось: мой попутчик только брови удивленно вскинул -- ох, навряд ли он привык к такому обращению. Вздохнул:
   -- Так как тебя все-таки зовут?
   -- Гадюка.
   -- Как-как?
   -- Гадюка... ну, Инга.
   -- А почему "Гадюка"?
   Я только оскалилась. Что тут скажешь? Потому.
   Он, как ни странно, понял, качнул головой сочувственно.
   А дело все в том, что прозвище мое было отнюдь не лестным. Трудно счесть за лесть обращение "Эй ты, гаденыш!". Так меня звали когда-то -- за худобу, раскосые глаза невнятного цвета и скверный характер. Отчаявшись отстоять свое имя, я решила -- в пику мучителям -- сделать именем кличку. Зовете змеей? Ну так получайте в придачу ловкость и изворотливость, ядовитый язык, умение бить исподтишка и без пощады... Своего я добилась. Гаденыш вырос в Гадюку, унизительная кличка превратилось в уважительное обращение, а бывшие мучители -- в друзей и соратников по издевательствам над теми, кто послабее. Представлялась я всем и вся исключительно Гадюкой и на другие обращения принципиально не реагировала. Но вспоминать, откуда ноги растут у моего прозвища, не любила.
   Переулок, между тем, закончился. Мой провожатый вывел меня на небольшую площадь -- скорее даже не площадь, а площадку-пятачок между домами: глухие стены, узкие трещины-переулки между ними -- и, не тратя слов и времени, вытащил меч. Хм. Кто там хотел рассмотреть поближе? Мне что-то перехотелось. Истолковать данный жест хоть сколько-нибудь превратно решительно не выходило. Я даже заглянула (хоть и зарекалась не так давно) ему в глаза -- так, на всякий случай, проверить, уж не ошиблась ли. Не ошиблась. Вне всяких сомнений -- вызов. Неожиданно? Не то слово.
  
   Немыслимо -- вот, пожалуй, более точная характеристика того, что случилось со мной. Бред, делириум, сон (кошмарный), вздор и ересь... Ведь вызвать человека на дуэль, значит признать его равным себе! А мы с моим противником равны были, как солнце и речной песок. Он -- потомственный вельможа, я -- невесть чье отродье, оказавшееся в Академии, когда мне не было и года. Он -- мастер меча, а я только то и умею, чему меня научили уроки наставников да уличные драки... Да скажи мне кто-нибудь, что такое со мной стрясется -- первая бы беднягу в богадельню направила. На обследование. Однако же стряслось.
   И хотя ослу распоследнему понятно было, что мне этой схватки не выиграть никогда и ни за что, что легче зайцу загрызть лису, а оленю загнать стаю волков, хотя внутренности мои завязались узлом, а простой вдох показался действием почти невыполнимым, я механически кивнула и потянулась к торчавшим из заплечных (а что? я тоже люблю пофорсить) ножен рукоятям са-шхо. Потому что отказаться было невозможно: от такой чести не отказываются. Даже если честь эта -- приглашение на тот свет.
   Про вечносущую надежду выкрутиться (не тот гвардеец, что победил, ага), равно как и про упрямое желание показать гордецу на каком, собственно, основании я претендовала на гвардейское звание (самолюбие, ага), я, пожалуй, скромно умолчу. Очень уж некрасиво кончилось: и не выкрутилась, и не показала. Ага. А ведь сначала подумалось (понадеялось?) -- шутка. Вот сейчас улыбнется и скажет: шутка! а ты и поверила, да? обойдешься, куда тебе со свиным-то рылом. Ан нет. Стоит фра Ильмаринен, пальцами гравировку на лезвии рассеянно поглаживает, не улыбается ниразу, да и объясняться не спешит. На нервах, гад, играет. Ну и... разозлил он меня, в общем. Особенно когда подбородком этак надменно дернул -- мол, долго мне ждать еще? Нет, я, конечно, все понимаю: я, помнится, формальностями себя тоже не отягощала. Но вот то, что он даже плащ свой распрекрасный снять не посчитал нужным, меня добило. Ну ладно, я, допустим, на победу и не рассчитывала, так далеко мое самолюбие не простирается, но чтобы уж настолько меня за противника не считать... Обиделась я. И пообещала себе, что пусть он меня хоть четвертует, но повозиться я его сперва заставлю. Ингу-Змею голыми руками не возьмешь! -- этой вот несамокритичной мыслью и окончилась вся моя подготовка к дуэли.
  
   А чего там готовиться-то? Снимать мне нечего: ножны за спиной -- не помеха, а куртка так и осталась у того школяра. Пригладить волосы, чтоб в глаза не лезли, да оружие обнажить -- вот тебе и все приготовления.
   Иду к противнику.
   Медленно иду, неохотно: злость и гордость вперед толкают, страх назад тянет... только, как ни тяни время -- не больно оттянешь, если до цели пять шагов. Один шаг, второй, третий... пятый... Я уже на расстоянии выпада. Чего ж так быстро-то? Господин Учитель, кажется, снова разучился разговаривать -- жестом приглашает нападать. Все правильно, я, собственно, и не рассчитывала, в гляделки мне у него не выиграть, проверено -- класс не тот -- первый выпад все равно мой, так зачем время терять?..
   Считаю. До десяти. Интересно -- один -- чего он от меня -- два -- ждет. Первое правило -- три -- пойми, чего от тебя -- четыре -- ждет противник и сделай -- пять -- наоборот. А если -- шесть -- противник умный и ждет -- семь -- что ты поступишь наоборот? -- восемь -- Тогда делай то, чего он от тебя ждет... Или не ждет... А черт, сама запуталась... -- девять и десять! На счет "десять" срываюсь с места. Бешеный рывок, прямой, без затей, удар в лоб, силовой прием, совершенно для меня не характерный, не подходящий для моего оружия, неудобный, непривычный, и потому неожиданный для противника... По крайней мере, я на это надеялась.
   Прихожу в себя на земле. Челюсть ноет, в ушах -- лязг металла о металл. Он разминает пальцы левой руки. Вот так, да? Отлично! К дьяволу Кодекс, к дьяволу правила! Рывком поднимаюсь на ноги, одновременно пытаясь вспомнить движение, которым он парировал мой удар. В последний момент парировал, но так, что я едва на ногах устояла, и легкого толчка хватило, чтобы отправить меня в нокаут. Сплевываю кровь. Понимаю, что от силовых приемов придется отказаться. А то в следующий раз можно не кулаком по зубам получить, а... В общем, лучше отказаться.
   Что ж, пойдем другим путем. Классическим: движение по кругу, обманные выпады, уход от реального контакта, попытки оценить противника... Да какое там "оценить"! Оценила уже. Мне время нужно -- чтобы очухаться от удара и поймать то особое состояние, которое помогает двигаться на инстинктах, ощущать оружие продолжением руки, чтобы соскользнуть в привычное "не думаю, не чувствую..."
   Пытаюсь.
   Еще раз пытаюсь.
   Не получается. Не знаю почему, но -- не получается. Отвлекаюсь, не чувствую ритм. Понимаю, что противник ведет меня за собой, но слишком поздно понимаю. Пытаюсь перехватить инициативу и чувствую -- кожей чувствую -- что делаю именно то, что ему нужно. Тоже слишком поздно. На ходу меняю направление удара, не успеваю, опаздываю... Пальцы, стальным браслетом сжавшиеся на правом запястье, завернутая за спину рука... бью с левой, вслепую -- мимо -- снова удар по лицу, не рукой -- рукоятью меча, сильный: сознания не теряю, но падаю на колени, правую руку пронзает болью, от плеча до кончиков пальцев. Едва не вою от ярости и унижения, но двинуться не смею: десятая доля дюйма -- и хрустнут, ломаясь, кости. Тиски сжимаются... сильнее... сильнее... на мгновение кажется, что он сейчас просто раздавит мне запястье, но внезапно все кончается.
   Облегченно вздыхаю и открываю глаза (я успела их зажмурить? когда?).
   Проходит какое-то время, прежде чем до меня доходит, на что смотрю.
   Выпавшая из правой руки са-шхо (пальцы левой все еще судорожно сжимают рукоять, но понимаю я это только сейчас) лежит совсем рядом -- достаточно протянуть руку. Достаточно... жаль только рука не слушается, висит плетью. Так и стою на коленях, ожидая, пока утихнет боль и вернется чувствительность в онемевшие пальцы...
   Беру оружие. Поднимаюсь -- не торопясь, куда спешить? Все так же, без спешки нахожу взглядом противника. Тут он, никуда не делся. Стоит, улыбается. Забавляется, гадючий сын, в кошки мышки играет, напомнить мне кое о чем хочет... Не надо, ох не надо!
   Злость делает то, чего не смог страх -- я все-таки окунаюсь в знакомое боевое безумие, холодное и прозрачное, как ключевая вода, как воздух ясным зимним полднем, как серые глаза фра Ильмаринена... Боль остается где-то далеко, за гранью восприятия. Там же остаются страх, гнев, хмельные пары, мысли о предстоящем экзамене, обида на товарищей... Я спокойна, как каменный идол, меня уже не волнует ни победа, ни поражение, я просто дерусь. Бесстрастно и хладнокровно, как на самой заурядной тренировке. Я не нападаю -- я делаю выпад. Я не защищаюсь -- я парирую. И только сейчас я в полной мере понимаю, насколько хорош мой противник. Дьявольски хорош. Ни от чьей руки не терпела я еще столь горького унижения, никого еще не ненавидела столь страстно, никому так горячо не желала поражения... И никем еще так не восхищалась. Скулы сводит от лютой, нестерпимой зависти: ни за что мне не научиться так фехтовать...
   Почему, нет, ну почему!
  
   Я совершила ошибку, позволив эмоциям вновь овладеть мной. Типичную, как зимний снег, ошибку неопытного фехтовальщика. В какой-то мере, вероятно, даже спровоцированную -- учитывая тот факт, что неопытным фехтовальщиком я не была уже давно. И памятуя о том, как легко, изящно даже мой блистательный противник вывел меня из равновесия в самом начале схватки (угу, не прошло и года, как я догадалась): на то, что у меня обычно отнимало несколько минут, ему понадобились считанные секунды и пара скупых жестов. Впрочем, неизбежность ошибки не делала ее менее обидной. Мне так хотелось если уж не выиграть схватку, то хотя бы продлить ее, растянуть это сомнительное удовольствие, полюбоваться еще чуть-чуть искусством моего соперника, может быть научиться у него чему-нибудь...
   Не судьба.
   Слишком близко он ко мне оказался. Слишком близко и слишком внезапно. Я, естественно, не успела ни закрыться, ни отступить. Хотя нельзя сказать, что не попыталась. Но...
  
   Удар правой са-шхо наталкивается на лезвие меча, уходит в сторону, левый запутывается в ловко наброшенном плаще (ох уж этот плащ!), проблеск стали перед глазами (кинжал... когда он успел его достать?), резкая боль, горячая струйка крови, стекающая за шиворот, любопытный взгляд... Он отстраняется, потом отходит на пару шагов. Убираю са-шхо в ножны, снимаю перчатку, ощупываю правую щеку. Ерунда, царапина, могло быть и хуже. Много хуже. Вот только почему так трудно убедить себя, что шрам-метка на лице -- не самое скверное из возможных зол? Ладонью стираю кровь, тряпочку бы мне... машинально ловлю брошенный платок. Надо же! Ладно, мы не гордые. Могу даже спасибо сказать...
   -- Не стоит благодарности.
   Фра Ильмаринен прячет оружие, поправляет сбившийся плащ. Сегодня я дважды попалась на обманный взмах черной тканью и один раз обидно и довольно чувствительно получила мокрым краем по лицу. Господин Учитель определенно не из тех, кто путается в складках собственной одежды. Однако, он, кажется, уходит!..
  
   Бог весть, какой бес дернул меня тогда за язык... Бог весть, какой черт толкнул меня под руку... А может и не дергал никто, не толкал, может я просто не смогла снести эту презрительную улыбку, не смогла дать ему уйти вот так...
   Во всяком случае, я окликнула его: "Подождите!"
   Он оглянулся, приподнял вопросительно бровь. Я спрятала платок в рукав, снова обнажила оружие -- и с поклоном вернула ему приглашающий жест: "Теперь Ваша очередь".
   Не берусь судить о его чувствах в тот момент: невозмутимость -- напускная ли, истинная ли -- надменного лица если и дрогнула, то лишь на миг. А вот я слегка обалдела. У всякой наглости есть пределы -- я своих, оказывается, еще не знала. Попытка угадать его реакцию (развернется и уйдет? снова даст мне по морде?) с треском провалилась: то, что случилось потом, в мои представления о реальном никак не укладывалось. Как, впрочем, и все случившееся до и после. Он вновь достал оружие. Он принял мой вызов! Изволил. Снизошел. С перепугу я так и не смогла решить, стоит ли мне радоваться этому или огорчаться. (По правде говоря, решить этот вопрос я не смогла и позже, так что перепуг тут, скорее всего не при чем.) Отступать, во всяком случае, было поздно...
  
   ...и некуда -- места в городе маловато для таких маневров.
   Одной рукой расстегнув пряжки, снимаю ножны, аккуратно складываю у стены -- еще пригодятся. Убираю с лица выбившиеся из-под повязки волосы, предельно тщательно заправляю их обратно. Ничто, ни одна мелочь не должна помешать мне. Мой противник может позволить себе небрежность, я -- нет. Вдох. Выдох. Приступим.
   Несколько секунд мы просто смотрим друг на друга. Никакой скрытой борьбы, вызывающих взглядов -- ничего подобного. Просто смотрим. А потом я получаю возможность полюбоваться собственным, столь неудачно проведенным силовым приемом, выполненным так, как он должен был бы быть выполнен, будь у меня на то достаточно силы и умения. Да вдобавок еще и с такой отшлифованной, академической точностью, с такой безупречной аккуратностью, какой мне не добиться, проводи я на тренировочной площадке хоть сутки напролет. Залюбовавшись, едва успеваю увернуться от удара. Парировать даже не пытаюсь -- не охота снова на земле оказаться...
   Следующие пол часа мой противник методично гоняет меня по всей площади, делая выпад за выпадом и не давая ни малейшей возможности провести контрприем. Я отбиваюсь, но и только -- на ответный удар не хватает времени. Он неторопливо, но вполне успешно меня изматывает, не давая передышки, заставляя впустую тратить силы... Когда я, обезоруженная и обессилевшая, уходя от очередного удара, чувствую за спиной стену, меня на миг охватывает облегчение: некуда больше убегать, да и зачем, если можно прислониться к прохладному камню и перевести, наконец, дух... И только потом я понимаю, что в горло мне упирается лезвие меча.
   -- Ну и что мне с тобой делать?
   Не отвечаю. Рискованно это -- спорить с человеком, чей меч находится в опасной близости от твоей шеи. Вдобавок, большая часть сил уходит на то, чтобы успокоить дыхание и перестать хватать ртом воздух, аки вытащенная из воды рыбина -- слишком близко лезвие, так и пораниться недолго. А у него, у него-то голос спокойный до отвращения, дыхание ровное -- даже не запыхался, подлый змей. А ведь он раза в три меня старше! Судорожно вжимаюсь спиной в стену. Стена каменная, в нее не слишком-то повжимаешься. Фра Ильмаринен -- понятливый, мерзавец -- немного отводит меч. Ровно настолько, чтобы я не опасалась за сохранность своей шеи, но не рискнула при этом сделать лишнее движение. Киваю с благодарностью -- надеюсь, это движение не попадет в разряд "лишних". И прикусываю язык. Так, на всякий случай, чтоб не возник соблазн ляпнуть очередную глупость.
   -- Молчишь?
   Молчу.
   -- Не поздновато ты за ум взялась? Кто тебя, спрашивается, за язык тянул? Мало тебе проблем на твою лохматую голову?
   Молчу. И ничего у меня голова не лохматая, я причесывалась. Вчера. Утром. Кажется.
   Он тоже молчит. Интересно, это надолго? И что он в итоге решит?
   Решит? Как бы ни так!
   -- Раз уж у тебя хватило храбрости меня на дуэль вызвать -- (храбрости? плохо же он меня знает) -- наберись духу и ответить. -- (это в каком же смысле, интересно: на вопрос, или вообще?) -- А то ведь я, как оскорбленная сторона, по закону могу с тобой что захочу сделать. Могу тебе прямо сейчас горло перерезать. Хочешь?
   Хороший вопрос. А что от моего ответа зависит? Молчу. Но на всякий случай осторожно качаю головой. Кто его знает, вдруг и в самом деле перережет.
   -- Не хочешь, значит... Тогда можешь у меня пощады попросить. По обычаю, на коленях. Самый простой для тебя выход, кстати.
   Снова качаю головой.
   -- Тоже не хочешь? Это почему же? Гордость мешает?
   Осторожно высвобождаю язык, мысленно даю себе слово следить за собственной речью, и только после этого открываю рот:
   -- Не умею.
   Это правда. Действительно не умею. Выражение лица у меня, знаете ли, неподходящее: не просят с таким лицом пощады, а если просят -- никто не верит, и правильно делает. Так что не выйдет. Даже если захочу -- не выйдет. Еще решит -- издеваюсь.
   -- Не умеешь, значит... Что ж, учиться никогда не поздно.
   Не хочу учиться. Хватит с меня на сегодня унижений. Молчу.
   -- Ладно. Тогда вот тебе третий вариант. Можешь со мной пойти.
   -- Плен?
   -- Да.
  
   Вот так и вышло, что пришлось в итоге мне решать -- выбирать из плохого и худшего. Из трех, значит, вариантов. Есть в нашей юридической системе такая хитрая процедурка, сохранившаяся со времен кровной мести и клановых войн, переходивших когда-то по наследству от отца к сыну, а от того -- к внуку. Некогда дворянин, победив на дуэли, предлагал проигравшему три исхода на выбор: мог объявить его -- с согласия последнего, разумеется -- своим пленником и освободить за выкуп или обещание ответной услуги (или не освободить -- чувствительные баллады о верных женах, по двадцати лет ожидавших своих томящихся в неволе супругов, до сих пор популярны в свете); мог, если проигравший отказывался признать себя пленником, убить его; а мог и помиловать, если тот на коленях просил пощады, а победитель был в хорошем настроении. Но обычно все соглашались на плен -- кто ж решится положиться на милость кровника? Обычай этот давно устарел, но до сих пор не был никем отменен.
   И мой противник решил поиграть со мной в эту игру.
   Должна заметить, в данном конкретном случае, имелась парочка "но". Во-первых, с тех пор, как дуэль превратилась из орудия кровной мести в способ решения споров типа "Вы наступили мне на ногу, сударь!", воспитанные люди перестали прибегать к этой процедуре, это считалось... несколько неприличным. Во-вторых, это правило, как и многие другие, было действительно исключительно между дворянами, я же на благородное происхождение никогда не претендовала. А в-третьих...
  
   -- А зачем?
   ...В-третьих, что с меня возьмешь? Какой выкуп, какую услугу может потребовать почти всесильный глава Айдештурма от нищей кадетки?
   -- Это уж предоставь решать мне.
   -- Ладно.
   Пожимаю плечами. Нет, ну в самом деле, чем мне это грозит? Изгаляться просто так, ради удовольствия, не станет -- не тот человек, по глазам видно. Мстить тоже не будет -- не его я полета птица, а за своего щенка он со мной уже рассчитался -- щеку, вон, так и дергает болью, шрам останется -- к гадалке не ходи. Ну, проучит, ну накажет за дерзость... невелика плата, если уж на то пошло. Короче говоря, не пугал меня плен. Зря, может быть, но вот не пугал и все. Да и не было у меня другого выбора. Прочие варианты уже были рассмотрены и признаны неприемлемыми. Я кивнула:
   -- Ладно.
   Фра Ильмаринен убрал меч в ножны, и, даже не дав времени вздохнуть с облегчением, неожиданно мягким движением ухватил меня за плечи и развернул лицом к стене. Я моргнуть не успела, а он уже заломил мне руки за спину. Что-то сжало запястья. Я извернула шею, пытаясь разглядеть, что происходит сзади. Ничего хорошего там не происходило. Господин Учитель аккуратно обматывал мои запястья узким ремешком. И ведь зачем, а? Ну зачем?! Не смогу ведь я ему ничего сделать, даже если очень захочу. Мы с ним оба в этом не так давно убедились. И удрать тоже не смогу. В воспитательных целях руки вяжет, бесов сын, чертов родственник, чтоб место свое не забывала...
   -- Вы с собой всегда веревку носите?
   -- Нет, специально для тебя прихватил.
   И не поймешь -- издевается гад, или правду говорит. Я скрипнула зубами и снова уткнулась лбом в стену. Не люблю я, когда мне руки вяжут. Да не так, как другие не любят, а, можно сказать, панически. Страх у меня такой еще с давних времен, с одного очень неприятного для меня происшествия. В другой ситуации я бы визжала, кусалась и брыкалась, но сопротивлялась до последнего. А сейчас терплю, вот что удивительно. Скриплю зубами -- но терплю. Что ж это выходит, никому нельзя, а ему можно? Нервно передергиваю плечами.
   -- Чего дергаешься? Больно?
   -- Да нет. Не нравится мне это.
   -- Никому не нравится. Стой спокойно, это не смертельно. Так не жмет?
   -- Нет.
   Напрягаю мышцы, проверяю, есть ли слабина. Ага, как бы ни так. Нету. Крепко связал, изверг, не вырвешься. Чувствую прикосновение пальцев к шее. Что он там делает? На черта ему мой шейный платок? Плотная ткань ложится на глаза. Ну, все, дамы и господа, гасите свет, сливайте воду. Хана мне. Сказать, что я плохо переношу собственную беспомощность, значит ничего не сказать. У меня начинается форменная истерика. Чувствую, как на висках выступает холодный пот. Вроде бы умом понимаю, что ничего страшного мне не грозит, а нервы все равно на пределе. Щас выть начну. Громко. С трудом заставляю свой голос звучать более-менее нормально:
   -- Не надо...
   -- Извини, Инга, так нужно.
   Ответить не успеваю. Сильный толчок заставляет меня пролететь добрую сажень, прежде чем грохнуться на землю. И знаете что? Это помогает. Во всяком случае, подошедшего мучителя я встречаю не утробным воем, а добрым пинком. Мало ли, что у меня руки связаны... Толкаться-то зачем? Все равно, правда, промахиваюсь, но это уже мелочи. Важен не результат, важно намерение -- как сказал осужденный, сорвавшись с виселицы.
   Сильная рука хватает меня за шиворот, вздергивает на ноги.
   -- Ну что, пойдем?
   -- А у меня есть выбор?
   -- Нет.
   -- Ну, тогда пойдем.
  
   Таким вот грустным образом я, в итоге, и оказалась в Айдештурме. Разумеется, ни на двадцать лет, ни на год даже, я там задерживаться не планировала. Максимум - на три дня. У меня же экзамен, понимать же надо! С какой стати фра Ильмаринен должен отпустить меня именно через три дня, и как я буду выбираться оттуда, если он меня не отпустит -- о таких мелочах я как-то не задумывалась. Я в тот момент вообще не очень задумывалась -- неподходящий он был какой-то. А потом... Потом я тоже не задумывалась. Потому что неподходящий момент неким странным образом плавно растянулся на срок, природой для него явно не предусмотренный.
   И дело было вовсе не в том, что обильные возлияния без перерыва на здоровый сон не способствуют обострению интеллекта. И не в том, что сложившаяся ситуация решительно не укладывалась в рамки моего жизненного опыта. И даже не в том, что кадет, согласно уставу, вид должен иметь лихой и придурковатый, дабы разумением своим не смущать начальство -- в связи с чем в Академии была большей частью в ходу сообразительность совершенно особого рода.
   Вернее, в том. И в другом, и в третьем. Но лишь отчасти.
   Главной же причиной внезапно постигшего меня слабоумия я ныне склонна считать свое первое столкновение с тем, что я до той поры почитала если не за бабушкины сказки, то уж точно за "магию". Сиречь -- по мнению всякого просвещенного человека -- за сущее шарлатанство и ловкость рук, выглядящие в глазах непосвященных делом сверхъестественным.
   Итак, харизма. Вернее -- charisma. Святой дар, божий дар. Проклятый дар, к которому не иначе как приложил свою когтистую лапу кое-кто не очень божественный и совсем не святой. Способность силой одной лишь только воли подчинять себе всех, кто ниже тебя, данная любому дворянину от рождения и напрямую зависящая от древности рода и чистоты крови. Прямое свидетельство того, что проклятые аристократы, как ни противно мне это признавать, на самом деле рождены, чтобы повелевать. А все остальные, соответственно, рождены, дабы им повиноваться.
   Похоже, она все-таки существует. Обидно, да?
   Долгое время -- лет этак семнадцать -- я тешила себя иллюзией, что пресловутая дворянская "богоизбранность" -- не более чем предрассудок, тщательно насаживаемый, культивируемый и лелеемый теми, кому это выгодно, сиречь самими дворянами, с целью обеспечения беспрекословного себе повиновения со стороны всех тех, кто дворянами не является. Предрассудок, достойный презрения не менее чем все прочие предрассудки вместе взятые. Я была убежденной эгалитаристкой, сиречь, по церковным меркам -- почти еретичкой. Мне удалось убедить себя (и не только себя, благо аудитория подобралась сочувствующая) в том, что все люди на самом деле рождаются равными, и все их "избранничество" зависит от толщины кошелька и ветвистости родословного дерева, каковая теория просуществовала, за неимением опровергающих ее фактов, вплоть до печальных событий того весеннего утра, когда и была разбита вдребезги о камни жестокой реальности.
   Причем тем утром я об этом еще не догадывалась. Догадалась я об этом значительно позже, соотнести свою догадку с реальностью смогла и того позднее, а о том, чтобы хоть как-то контролировать ситуацию, речь не шла и поныне. Результат, как говорится, налицо. И на лице. Я машинально потерла пальцами правую щеку. Рана давным-давно зажила, но до сих пор при воспоминании о тех событиях рука невольно тянется почесать шрам. Именно этот, хотя новых отметин я с тех пор получила предостаточно. Часть из них -- в первый же день.
  
   Снял. Ангелы-святители, Небо всемогущее и все боги, какие на нем есть... Снял! Наконец-то! Это я про повязку, если кто не понял. Я снова могу видеть! Я стала чуть менее беспомощной, чем секунду назад! Позади было длинное -- в милю с гаком по объективным данным и, по крайней мере, в два раза длиннее по личным ощущениям -- путешествие подземным ходом (угу, а вы думали он меня через весь город потащит? я тоже думала... дивный вышел бы спектакль). В сухом остатке имелись синяки от неудачного падения с лестницы (передвижение по незнакомому маршруту со связанными за спиной руками и закрытыми глазами в сопровождении недружественно настроенного конвоира небезопасно для вашего здоровья), онемевшие до полной потери чувствительности кисти, и легкий душевный раздрай, вызванный технической невозможностью свернуть шею виновнику моих страданий и робкой надеждой, что если я буду вести себя хорошо, он, может быть, все же развяжет мне руки. И тогда я смогу свернуть ему шею.
   -- Присядь пока.
   Оглушено кручу головой, пытаясь сориентироваться в окружающем пространстве. Его слишком много, этого пространства, а у меня глаза еще не привыкли к свету, слезятся, сами собой закрываются, а я ни заслониться, ни слезы стереть не могу... Мой мучитель, сжалившись, подводит меня к чему-то, при ближайшем рассмотрении оказавшемуся скамейкой у стены. Сажусь, прислоняюсь плечами и затылком к прохладному камню -- хорошо то как! -- закрываю глаза, и тут же снова их открываю: надоело ничего не видеть. Пробую шевельнуть руками. Нывшие всю дорогу кисти уже не болят -- я их просто не чувствую. Что не чувствую -- плохо. Но хорошо, что не болят.
   Резь в глазах утихает, и я, проморгавшись, принимаюсь рассматривать помещение. На редкость бесперспективное в моем положении помещение. Ощущение большого пространства не обмануло: это действительно просторный зал. Неожиданно светлый -- мне почему-то башня представлялась местом мрачным и зловещим, освещенным неверным светом факелов или, в лучшем случае, свечей. Здесь же света, льющегося из узких, но хитроумно расположенных окон, достаточно, чтобы я, даже в нынешнем моем плачевном состоянии, могла, не напрягая глаз, разглядеть пряжку, оброненную кем-то в дальнем углу. Итак, что мы имеем с гуся? Дверь далеко (и вдобавок неизвестно куда ведет), окна далеко и -- чего ж я не сокол, чего не летаю? -- высоко. Не от пола высоко, от земли: никак не ниже второго этажа, судя по виднеющимся крышам. В десяти футах от меня -- стойка с учебным оружием. Спорю на что угодно, что в случае чего мне просто не дадут до нее добраться. Впрочем, в случае чего это будет мой единственный шанс, так что я все равно попробую. Укрытий никаких, зато свободного пространства -- хоть отбавляй: идеально для варианта "все на одного". Никаких тебе перегородок, ниш, возвышений... Этот зал легко можно было бы принять за бальный, если б не скупая и довольно специфичная обстановка. И не знакомая разметка на полу. Стойки и позиции... это для начинающих, а вот и дуэльные дистанции, стандартные: кинжал, шпага, прямой короткий, длинный, полуторник и двуручник. Фра Ильмаринен прохаживается по залу своим раздражающе бесшумным шагом. Интересно было бы посмотреть на фра Ильмаринена с двуручником. Интересно было бы узнать, чего мы ждем. Но спрашиваю другое:
   -- А почему не во дворе?
   -- Можно и во дворе. Всему свое время.
   -- Что, мерзнут Ваши голубки на свежем воздухе?
   Он подходит ко мне. Останавливается. Спрашивает ласково:
   -- Инга...
   -- Гадюка. -- Отрезаю.
   -- Инга, -- и еще ласковее: -- ты до вечера дожить хочешь?
   -- Хочу. -- А кто, интересно, ответил бы "нет"?
   -- Тогда, ради собственного блага, прикуси язык. Я тебя пальцем не трону... -- он говорит, а я ступеньки в переходе вспоминаю. Нет, я не хочу сказать, что он меня толкнул. Он просто "не успел предупредить". -- Я-то не трону, а вот мои "голубки", как ты их назвала, могут оказаться не настолько сдержанны.
   -- Воспитали плохо?
   -- Инга! -- не рявкнул, нет, очень спокойно сказал. Но так сказал, что я в самом деле поняла: до сих пор он был со мной чрезвычайно сдержан. Ладно. Как прикажете. Если начальство говорит "Заткнись", кадет обязан свернуть себе кляп. Так? Так. Зато теперь понятно, кого мы ждем. "Голубков" ждем.
   И "голубки" появляются.
  
   Предвосхищая события: он меня и в самом деле пальцем не тронул. Ни-ни. Ничего такого. Никаких, небо упаси, грубостей. Ну так ему и не требовалось. Без него нашлись желающие. Я бы удивилась, если бы не нашлись.
   Во-первых, Себастьян. Да-да, тот самый обиженный мной горе-дуэлянт (не будем, пожалуй, сейчас вспоминать о некоторых других любителях поединков). Вот уж чье имя меня не интересовало ни в малейшей степени. Вот уж с кем я не испытывала никакого желания познакомиться поближе. Тем более таким тесным образом. Если вкратце -- бедный мальчик очень страдал от отсутствия возможности отплатить своей обидчице, и ему такую возможность предоставили.
   Чуть позже, когда я немного освоилась в Школе и наловчилась задавать Учителю неудобные вопросы без особого ущерба для собственного здоровья и самолюбия, я поинтересовалась у него, как подобный ни разу не рыцарский поступок соотносится с его представлениями о чести и благородстве. И он мне ответил в том смысле, что возиться со мной самому ему надоело до смерти, а отпустить с миром не позволила его воспитательская натура. Руки же он мне оставил связанными "ради соблюдения справедливости и уравнения шансов". Определить, серьезно ли говорил Учитель, или подсмеивался по обыкновению, не представлялось возможным. Как всегда, впрочем.
   Что же до самого "знакомства", то отомстить мне Себастьян так и не сумел. Напуганная и обозленная до крайности таким беспардонным обращением, я тоже плюнула на условности и без лишних церемоний вломила парню ногой, куда дотянулась, а дотянулась я дважды...
  
   ...носком сапога бью его по сжимающим рукоять пальцам и тут же, пока не опомнился, каблуком в подреберье. Покачайся, мальчик, по полу, повой от боли. Медленно, не смея оглянуться, пячусь в сторону ближайшей стены. Только попробуйте подойти! Ну? Кто самый смелый -- с мечом да на безоружного? Вот когда я и в самом деле готова вцепиться зубами в глотку -- а не получится в глотку, так в любую другую часть тела -- первому, кто окажется достаточно близко. Приближаться никто не торопится. Перешептывавшиеся в полголоса ученики умолкают. Потом начинают перешептываться вдвое громче. Кто-то хихикает. Повторись ситуация с точностью до наоборот, это была бы я, но сейчас мне не смешно, а здесь, похоже, свои юмористы имеются. Фра Ильмаринен, змеев выползыш, ухитряется наблюдать за всеми сразу: за мной, за взволнованными учениками и за всхлипывающим на полу Себастьяном. Помогать пострадавшему никто не рвется. Кажется, его здесь не очень-то любят. Как я их понимаю. Наконец от стайки учеников отделяется один -- не то самый храбрый, не то самый нетерпеливый, -- направляется к своему любезному Учителю... Ба, кого я вижу!
  
   В-последних, были все остальные.
   А вот во-вторых -- во-вторых был Алек. Белокурый красавчик с невинными голубыми глазами и лицом новорожденного ангела, так искренне, так радостно улыбнувшийся, увидев меня в зале. Сволочь и подонок, каких мало. Мой старый -- действительно старый -- знакомец. По его милости я с переломанным носом хожу. Я прокляла тот миг, в который идиоту-Себастьяну взбрело в голову сунуться в трактир. А заодно -- и тот, в который меня угораздило появиться на свет. Алек мог быть каким угодно мерзавцем, но слабаком и бездарью он не был точно. А не справиться со мной на тот момент могла только полная бездарь -- вроде той, что придушенным голосом требовала позвать лекаря. Произошедшее далее напоминало хорошо отрепетированную комедию. Или трагедию -- все зависит исключительно от точки зрения. Колокол... Занавес...
  
   Алек (с ужимками Преданного Вассала Доброго Короля): -- Фра Ильмаринен, не позволите ли мне разрешить это недоразумение? -- далее следует легкий наклон головы в мою сторону.
   Ремарка: Сам ты недоразумение.
   Фра Ильмаринен: по-королевски величаво кивает.
   Ремарка: Судя по снисходительно-мудро-отстраненному виду ему больше по душе роль Посланца Небес, он же Глас Провидения.
   Алек (будто бы внезапно столкнувшись с непреодолимым препятствием): -- Вот только...
   Ремарка: Какого лешего ты там жмешься, как девица на выданье? Насчет твоей невинности здесь никто иллюзий не питает.
   Фра Ильмаринен: -- Что?
   Ремарка: Посланец Небес скромно стоит в сторонке. Куда ему.
   Алек (образец рыцарства): -- У леди... хм, хм... Гадюки связаны руки. Мне это кажется не вполне... учтивым по отношению к даме.
   Ремарка: Сволочь, подлец! Его послушать, можно подумать, он так искренне мне сочувствует и даже -- какое великодушие! -- вступается за меня перед суровым учителем. Чтоб ты так жил, как я тебе верю!
   "Суровый учитель" уже совсем не театрально, почти по-человечески пожимает плечами и оборачивается ко мне.
   -- Подойди сюда.
  
   Разумеется, я не подошла. Разумеется, это ни на что не повлияло. Зато у меня появилось два хороших повода для размышлений: 1) почему, что бы я ни делала, все равно выходит так, как хочется фра Ильмаринену; и 2) почему у меня никак не выходит ни разозлиться на него, ни напугаться толком? Ну да, да, я действительно была и зла, и напугана. Кто на моем месте не был бы? Вот только проявлялось все это далеко не так бурно, как должно было бы, уж поверьте моему опыту. Сам факт того, что я способна была о чем-то думать, дожидаясь, пока отойдут хоть немного вконец онемевшие кисти... о чем-то, что не было бы кровавой расправой... так вот, сам этот факт еще за день до того я назвала бы крайне маловероятным.
   Стервецу-Алеку, по всему видать, не терпелось. Но добровольно взятая роль "благородного рыцаря" диктовала манеру поведения, и он, то ли куражась со скуки, то ли блюдя образ, предложил, чтобы кто-нибудь одолжил мне меч. Совесть ему, видите ли, не позволяла безоружную девушку резать. Где ж его совесть раньше была, интересно. Там же, видимо, где и теперь. На то, что кто-то и в самом деле доверит мне собственное оружие, надежды не было ни малейшей, и он это прекрасно знал. Потому, наверно, так удивился, когда фра Ильмаринен протянул мне под правую руку свой меч. Я, впрочем, удивилась не меньше. Настолько не меньше, что даже сначала не поняла, что именно мне протягивают. Не поверила глазам своим. Личное оружие -- вещь настолько глубоко интимная, его и лучшему другу не всегда доверишь. А тут... Такое сокровище... Ну вот я бы на его месте не решилась, честное слово.
   Обладание, пусть временное, столь ценным артефактом, придало мне бодрости: право же, с таким оружием без боя сдаваться -- грешно. И плевать, что ангелу моему белокурому -- тоже, кстати сказать, обладателю неплохого "бастарда" -- я и по ныне ни с мечом, ни без него не противник, даже когда в лучшей форме пребываю. Плевать, что до того я работала преимущественно с легкими парными мечами, и что такую тяжесть мне одной рукой не удержать было. Это сейчас я наловчилась немного, хотя все равно тяжело. А тогда -- измотанной и с крепко изувеченными кистями -- и пытаться не стоило. Двумя, только двумя, как двуручник. И плевать заодно с высокой колокольни на то, что с двуручным мечом я... как бы это помягче сказать... практики мне, короче, не хватало. Я раскланялась -- услуга обязывает -- с господином Учителем и... эх, горе не беда, где наша ни пропадала, защищайтесь, сударь!
  
   Всему свое время. Время собирать камни и время швырять их в огород соседа. Настала и моя очередь кататься по полу и... нет, не выть от боли, до этого я еще не дошла. Но была к тому куда ближе, чем мне хотелось бы. Два глубоких пореза (плечо и запястье), сокрушительный удар по шее тупой стороной лезвия (спасибо, что тупой) и с полдюжины синяков на разных частях тела: по одному за каждую попытку подняться. Меч все еще оставался в моей правой руке -- выронить его казалось мне, по меньшей мере, кощунственным -- но толку от того было мало: я едва ли смогла бы поднять его. Чудом -- не мечом, ладонью! -- отвожу очередной удар, перекатываюсь через плечо, -- больно-то как! -- рывком встаю на колени... и едва успеваю вскинуть меч над головой. Если бы не подставленная вовремя левая рука, удар раскроил бы мне голову вне зависимости от того, бил ли мой противник тупой стороной или лезвием. Если бы не глубокий порез на левой ладони, я бы, возможно, сумела удержаться в вертикальном положении. А так я опять валяюсь на полу и любуюсь подрагивающим в дюйме от моих глаз острием клинка. По счастью, противнику, увлеченному инерцией собственного удара, тоже нужно время, чтобы восстановить равновесие. Долго он еще будет надо мной измываться? Двумя пальцами отодвигаю лезвие от своего лица. Мне нужна передышка. Отчего бы ни поболтать со старым знакомым?
   -- Слушай, какого черта, а? -- Красноречие -- не моя сильная сторона. Но мы друг друга поняли.
   -- Себастьян -- мой брат.
   Да ну? А по виду и не скажешь...
   -- Ну и что?
   Получаю в ответ смущенную улыбку.
   -- Ну, понимаешь, родственные узы, братский долг, и все такое...
   -- А-а.
   Мысленно обкладываю любящего брата тройным по матушке. На слова меня уже не хватает: в горле клокочет не то хрип, не то рык. Мысленно же посылаю все к лешему и переворачиваюсь на спину. Лежу. Смотрю в потолок. Я держалась неплохо. Правда, неплохо. Я даже смогла достать его пару раз. Учитывая обстоятельства, учитывая форму, в которой я нахожусь по милости его Учителя, учитывая, что для меня это третья дуэль за последние двенадцать часов... Вряд ли кто-то смог бы продержаться дольше. Какова вероятность того, что вы встретите на улице звероящера? Ноль целых, пять десятых. Какова вероятность того, что меня сейчас убьют? Не знаю. Либо убьют, либо не убьют.
   -- Вставай!
   Перевожу взгляд с потолка на меч, упирающийся мне в горло. Потом -- на лицо ангела, витающее надо мной. На челе ангела -- печать скорби за грехи человеческие, за мои грехи, в частности. Ничего. Скоро за мной других ангелов пришлют. Настоящих, с крылышками. Хотя очень может быть, что и не пришлют. Очень может быть, что за мной явятся совсем из другого ведомства...
   -- Иди в пень.
   Ангел хмурится, огорченный моим упорством во грехе, отводит меч от шеи и коротко, без замаха, бьет меня по щеке. По раненой.
   ...Уф, кажется, я снова могу дышать. И, кажется, я все-таки не ослепла. И не оглохла. И даже могу повернуть голову. Чуть-чуть, просто чтобы оглядеться. Вижу лезвие. Чистое лезвие, блестящее. Хорошее лезвие, капли крови скатываются по нему, не оставляя следов. Плох тот меч, который приходится вытирать после боя. Слизываю кровь с губы.
   -- По этой... щеке не бей... Больно...
   -- Ладно, -- покладисто соглашается ангел: -- по этой не буду.
   И тут же бьет по другой. Сволочь. Но с понятиями. Интересно, где там его Учитель? Не собирается вмешаться? Ох, дождется, прикончат меня без его участия.
  
   Учитель вмешался, разумеется. Как потом еще не раз вмешивался. Прежде, чем меня прикончили, но после того, как я перешла знакомую грань, отделяющую разум от безумия. Много позднее он обмолвился как-то, что для этого потребовалась немалая доля его способностей: иметь дело с безумцами непросто даже самым сильным харизматам. Но тогда мне показалось, что он проделал все до отвращения легко и непринужденно. Морозная сталь взгляда, властный приказ: "Довольно!" -- и вот я уже покорно и совершенно добровольно (не связанная, не подгоняемая сталью и кнутом, не, не, не...) иду, куда велено, нимало не заботясь о том, куда меня ведут, и что за чертовщина со мной происходит. Ювелирная работа, однако.
   Потом был наскоро приспособленный под темницу школьный карцер -- в меру просторная, в меру светлая комната, отличающаяся от обычной только решетками на окнах и запирающейся снаружи дверью -- ставший отныне постоянным местом моего обитания. Было лечение -- милейший Фальк, местный лекарь, по каким-то своим причинам, изначально не стал делать разницы между мной и прочими обитателями Школы, и окружил меня такой заботой, какой я не видала за все свои семнадцать лет, чем немало, надо признать, озадачил. И был разговор, сложный, опасный, обернувшийся для меня сплошным испытанием нервов и воли -- ставить собеседников в неудобное положение господин Учитель умел и любил -- в ходе которого я получила, наконец, ответ на сакраментальный вопрос "А зачем?".
   Кукла. Живой -- до поры до времени -- манекен, условно-реальный противник, на котором отрабатывают безусловно реальные боевые приемы. В наше время, когда фехтование как искусство все дальше отходит от фехтования как системы боя -- той системы, которой оно являлось изначально -- превращаясь постепенно в набор эффектных па, в зрелище, более пригодное для увеселения публики, нежели для битвы, как никогда необходимо внушать ученикам, что эффектность и эффективность далеко не всегда идут рука об руку, и что иногда чистотой искусства стоит пожертвовать ради победы в бою. Последняя фраза не мне принадлежит, как вы понимаете. Ну а поскольку в наше время всеобщего упадка и деградации никто не дозволил бы господину Учителю демонстрировать различия между боем и искусством на настоящих примерах с настоящим же риском для ученической жизни и неокрепшей психики... И поскольку я имела неосторожность так легкомысленно угодить к нему в руки... Он вполне закономерно решил, что сама судьба посылает ему возможность убить двух ворон одним выстрелом. На этом месте у меня возникло не менее закономерное возражение: естественно, что он беспокоится о безопасности своих учеников, но кто позаботится о моей безопасности? Не хотелось бы умирать такой глупой и нелепой смертью. Фра Ильмаринен меня некоторым образом обнадежил: дескать, моя преждевременная гибель и не в его интересах тоже. Человека, который лучше умел бы позаботиться о собственных интересах, я не знала, потому волноваться перестала. И не волновалась целых три дня. Бесилась, тяжело переживая унизительность своего положения и понимая, что отомстить обидчику едва ли удастся, невзирая на все страшные клятвы, получала по шее и от самого Фра Ильмаринена и от его учеников, сама выдавала "ящерицам" на орехи и за это снова получала по шее, пыталась бежать и опять получала по шее, неоднократно оказывалась на попечении добряка Фалька, но за жизнь свою не боялась. Обещано.
   А про экзамен я просто забыла. Ну вот так, очень даже просто. Забыла и все. Самостоятельно, или с посторонней помощью, теперь уже роли не играет. А когда вспомнила -- было поздно.
  
   Растудыть тебя через самовар да в тринадцатую становую кость левым боком! Е-е-е...
   Я вскочила на ноги, и с полминуты бессмысленно пялилась в окружающее пространство, не узнавая ставшую привычной за прошедшие три дня обстановку карцера, силясь уразуметь одно: КАК Я МОГЛА?!! Как я могла забыть про экзамен? Самый важный в моей жизни экзамен, экзамен, неотступно занимавший мои мысли весь последний месяц, экзамен, к которому я готовилась, как епископ к концу света! Экзамен, который начался... ну да, сегодня на рассвете, а значит уже около двенадцати часов назад! Проклятье, проклятье, проклятье... Как?!! Какая крыша у меня поехала, какая клепка потерялась, какие тараканы завелись в голове, чтобы я могла учудить такое... такое... Все. Вот теперь мне действительно конец.
   Я без сил опустилась на табурет.
   И тут же вскочила, в сердцах швырнула на кровать книгу, которую спокойно читала до того, бросилась к двери, что было сил замолотила по ней кулаками. Отоприте, чтоб вас всех так и растак! Хоть кто-нибудь, откройте же, пожалуйста, ради всего святого, ну скорее же, скорее!
   Дверь не открывалась мучительно долго. Мне уже начало казаться, что меня никто не слышит, что в Школе никого нет, что все уехали, умерли, исчезли без следа, что я осталась одна во всей Башне, и теперь так и буду сидеть здесь до скончания века, потому что никто и никогда меня не выпустит...
   Дверь открылась, когда я уже начала потихоньку приходить в отчаяние, но облегчения мне это не принесло: за дверью стоял человек, известный мне, как наставник Эшер. Понятия не имею, чему он учил бедных "ящериц", но даже я уже знала, что в Школе его опасались чуть ли не больше, чем самого фра Ильмаринена. Судя по выражению его лица -- не зря опасались. За его спиной маячила парочка школяров с холодным оружием наперевес. Мне стало не по себе, но я стиснула зубы и мужественно ринулась в атаку:
   -- Мне нужно поговорить с фра Ильмариненом.
   -- Его нет. -- Процедил сквозь зубы наставник Эшер и попытался закрыть дверь. Я всунула в щель ногу:
   -- Это очень срочно!
   -- Ничем не могу помочь. -- Давление на ногу усилилось. Я навалилась на дверь плечом:
   -- Когда он будет?
   -- Завтра утром, но едва ли он сочтет беседу с тобой необходимой.
   Я попыталась открыть дверь пошире, но мне показали нечто колюще-режущее, длинное и острое, грубо втолкнули внутрь и захлопнули дверь прямо у меня перед носом, не обратив внимания на мой отчаянный вопль "Подождите!". Я где стояла, там и села на пол. Что тут прикажете делать? Мне оставалось только ждать, когда же господин Учитель "сочтет необходимым" побеседовать со мной. Если сочтет. Если ему доложат о моей просьбе. Если он вернется завтра утром. Чертовски хотелось разреветься, но почему-то не получалось.
  
   Следующую ночь я провела без сна. Покажите мне человека, который смог бы уснуть на моем месте и я сниму перед ним головной убор. Карцер, еще недавно казавшийся в меру уютной, в меру просторной комнатой, снова стал подозрительно напоминать темницу. Я слепо металась от одной стены к другой, натыкаясь на мебель и не чувствуя боли от ушибов. Я ложилась и снова вскакивала, боясь проспать, хотя сон бежал меня, как купец -- мытаря. Я тысячу и один раз подходила к окну, прижималась лбом к холодным прутьям, до рези в глазах вглядывалась в ночное небо, -- не зашла ли уже луна? не тускнеют ли звезды? не светлеет ли небо в преддверии зари? -- до очумения вслушиваясь в доносившийся из города едва слышный звон колокола, -- какую стражу бьют? вторую? не может быть, наверное, я не расслышала, ведь должна быть уже четвертая! -- до изнеможения отсчитывая часы, минуты, секунды -- почему их прошло так мало? почему так медленно, так невыносимо медленно тянется время!.. Словом, я делала все, что обычно делает человек, снедаемый самым жестоким нетерпением.
   Рассвет застал меня в углу, скорчившуюся от безысходности, уставшую от собственных метаний, отчаявшуюся дождаться утра. Я должна была быть в казарме сутки назад. Что могло случиться за эти сутки? Может быть и ничего. А может быть -- все. Время от рассвета и до ежеутреннего колокола тянулось стократ более невыносимо, чем время от заката до рассвета. Но время, прошедшее со звона колокола, с того момента, как я возобновила свою безумную дробь в дверь, и до того, как эта дверь открылась, показалось мне невыносимым убийственно. Хотя прошло, пожалуй, не больше минуты, и минута эта ничего в моей участи изменить не могла. Вслед за тем судьба внезапно решила дать мне поблажку -- и прибежавшие на мой стук школяры, щедро отведя душу за испорченное утро, потащили меня не куда-нибудь, а в кабинет Учителя, который все же вернулся к тому времени. Что ж, не мытьем, так катаньем -- как сказала прачка, пряча в кошель монеты, полученные отнюдь не за стирку белья. А потом судьба опомнилась, и моя удача на этом окончилась, а началось что-то совершенно иное...
  
   -- Во-первых, успокойся.
   Кто, я? Да я спокойна, как труп на отпевании. Полученная не далее как несколько мгновений назад пощечина надежно выбила из моей головы все, что я собиралась сказать, и все, что не собиралась. В самом деле -- кто сказал, что фра Ильмаринен (судя по порядком пропыленному дорожному костюму и хлысту подмышкой, он действительно только что вернулся -- и тут же получил сюрприз в моем лице) будет расположен меня выслушать -- после того шороха, что я навела в Школе?
   -- Во-вторых, приведи себя в порядок.
   Я перехватила ироничный взгляд, устремленный на мою расхристанную персону, и смущенно потянула за снурок, возвращая на место сползший с плеча ворот и стягивая шнуровку на груди, распустившуюся сильнее, нежели считалось допустимым в приличном обществе. Недавняя потасовка сказалась на моем внешнем виде не лучшим образом.
   -- В-третьих, встань, пожалуйста. Я же говорил тебе, что не люблю этого.
   Говорил. В самом начале нашего знакомства, когда я, еще не освоившаяся, не определившая своего места во вставшем на уши мире и не узнавшая получше своего тюремщика, попыталась однажды приветствовать его поклоном несколько более глубоким, чем допускали обстоятельства. Не от великой почтительности, а по свойственному каждому кадету обыкновению быть по-особому учтивым с тем начальством, к которому испытываешь особую кадетскую симпатию. Господину Учителю это не понравилось, и он превентивно запретил мне все, что каким-либо образом выходило за рамки обычной вежливости. Вот только сейчас я оказалась на коленях не по своей воле -- в кабинет меня втолкнули безо всяких церемоний, и я попросту не удержалась на ногах, только что не растянувшись на полу во весь рост.
   Я могла бы и возразить, конечно, но... чего уж там, мне ли сейчас спорить. Я изобразила в меру резвое -- с поправкой на синяки -- вскакивание. И даже отряхнула пыль со штанов.
   -- В чем дело? Что это за... беспорядки?
   Фра Ильмаринен прошелся по кабинету, бросил на стол перчатки и хлыст, отстегнул брошь, удерживавшую плащ, небрежным кивком отослал притащивших меня сюда "ящериц" -- "ящерицы" испарились мгновенно и почти беззвучно -- и взглядом поторопил меня с ответом. Я сглотнула -- в горле пересохло:
   -- Мне нужно поговорить с Вами.
   -- Говори.
   Все ночь и все утро в голове у меня теснились сотни слов -- дерзких и смиренных, требовательных и просительных, и все как одно жутко веских и убедительных. Сейчас там было пусто, как в кошельке нищего. Только бестолково крутилась одна-единственная бестолковая фраза:
   -- Отпустите меня, пожалуйста, -- нервно пробормотала я. И снова приготовилась бухнуться на колени -- так, на всякий случай.
  
   Исчерпывающий ответ на удивленный вопрос Учителя "Что стряслось?" можно было дать единственным словом -- "катастрофа". Но я добросовестно обрисовала собеседнику ситуацию -- и что экзамен, и что вчера начался, и что пропустить мне его никак нельзя, и что может быть фра Ильмаринен смилостивится и дозволит мне, и что я отплачу, как смогу... -- уложившись в итоге слов в пятнадцать. Ответ на безжалостное в своей справедливости замечание, что слишком поздно я спохватилась, уместился в пять слов. В ответ на жалостливый взгляд и просьбу присесть раздалось только одно -- "Нет!!!"
   Еще не зная, что именно хочет сказать мне мой тюремщик, еще сползая медленно под его взглядом на ближайший стул, я уже чуяла нутром, что моя жизнь на самом деле кончена. И не имело ни малейшего значения, по какой причине это произошло. Не было никакого смысла слушать то, что мне собирались сказать. Но я все равно слушала. О том, как Учитель был в городе по своим делам, как, между прочим, навел справки... о том, что я уже числюсь в списках без вести пропавшей и на экзамен не явившейся по неустановленным причинам.
   Я порадовалась, что все же сижу -- известие меня подкосило, несмотря на то, что внутренне я была к нему готова. Я умела держать удары судьбы, но это был не удар. Это была контузия. Если экзаменатор явившийся за испытуемым не находит последнего на месте, его просто вычеркивают из списков. Раз и навсегда. Бесповоротно. Это не правило даже -- закон. И не было в нем ни единой зацепки, за которую я могла бы ухватиться, ни единой щели, в которую могла бы проскользнуть. К кому бы я не бросилась с мольбами, какие бы доводы не приводила в свое оправдание, какие бы доказательства своей невиновности не предъявляла, пути назад мне не было. Более того, мне и в армию теперь путь был заказан: беглец из Академии хоть и не считался формально дезертиром, но отношение к таким было абсолютно недвусмысленное.
   Стоит ли удивляться, что я как утопающий за соломинку ухватилась за единственную спасительную мысль: "Этого не может быть".
  
   -- Этого не может быть, -- растерянно повторила я. Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда. Не может и все тут. Это неправда. Это не со мной происходит. Я сплю, и мне снится сон. Страшный сон. Я перенервничала, я переутомилась, я отравилась чем-то, я уснула на закате и теперь мне снится ужаснейший кошмар. Разбудите меня, пожалуйста, пока я не сошла с ума...
   Новая пощечина привела меня в чувство, спасая, вероятно, от того самого безумия, в которое мне так легко было окунаться, и из которого я в этот раз вряд ли сумела бы вынырнуть. Не могу сказать, что я испытывала благодарность к своему спасителю. Нет, я, конечно, еще буду бороться, сдаваться без боя -- это не по мне. Может... нет, даже наверняка, какое-то время спустя ко мне вернется былой боевой дух, я еще, наверное, буду трепыхаться, буду метаться в поисках несуществующего выхода, тщиться что-то придумать, изыскивать какие-то решения, хвататься за какие-то призрачные возможности... Но это все потом. Потом, когда ко мне вернется ощущение реальности происходящего, когда мучительная ясность осознания снова подернется дымкой надежд, разочарований, стремлений, азарта борьбы, когда суета ежедневных забот и насущных проблем, лихорадочных попыток что-то предпринять, заслонит собой это чувство беспомощного, отстраненного какого-то непонимания: "Как же так? Почему это происходит? Ведь этого же просто не может быть!"...
  
   Сейчас, по прошествии довольно большого периода времени, я сознаю, что, вероятно, была очень близка тогда к тому, чтобы по-настоящему лишиться рассудка. Вот так разом утратить смысл и цель всей своей сознательной жизни -- это, знаете ли, чревато. Когда мир, в котором ты обитал семнадцать лет, рушится, когда понимаешь, что в мире новом нет больше места Инге-кадетке, Гадюке-Наттер, подающей надежды выпускнице Гвардейской Академии... Это теперь я могу удивляться тому, что простейшее, лежащее на поверхности решение пришло в голову не мне. А тогда из успокоительного "Приди в себя, это не причина сходить с ума или вешаться" мое сознание сумело вычленить только одну мысль: "Вешаться... а что, ведь это тоже выход".
   А еще сейчас, узнав все, что я знаю теперь об Учителе, о харизме, и о себе, любимой, я могу только восхищаться тем, что он сумел тогда не просто справиться со мной, но сделать это, не прибегая к насилию. Ведь подавив первый самоубийственный порыв, я немедленно направила требовавшую выхода агрессию на более привычный объект. На того, кого считала виновником моих страданий. Не себя же мне, в конце концов, винить было. Не то чтобы я на что-то надеялась... Не то чтобы мне было на что надеяться... Просто в привычных и знакомых эмоциях я искала единственную отдушину, единственную возможность вырваться из этого тягостного бреда назад, в привычный и знакомый мир. Искала чего-то простого и понятного, как удар с правой в челюсть, как жизнь и смерть солдата, как ненависть, впитанная с детства, хорошо знакомая, привычная и потому не требующая доказательств и размышлений, потому понятная, потому простая, ведь это так просто -- ненавидеть... Гораздо проще, чем попытаться взять себя в руки и поискать выход.
   Позже я была глубоко благодарна Учителю за то, что он не позволил мне натворить глупостей, не дал совершить ничего такого, о чем мне потом стыдно было бы вспоминать. Он даже не показал каким-либо образом, что заметил мою спасительную ярость.
   Он просто молчал. Смотрел мне в глаза, и молчал, и молчал, и...
  
   -- Успокойся.
   Что? Успокоиться? Да, конечно, я уже успокоилась, я спокойна, как... как... Что?
   Да.
   Да, вот теперь я совершенно спокойна. Вся моя ярость и все мое остервенение, секунду назад пылавшие ярким пламенем, потухли, как искры костра, упавшие на наст и залитые для надежности ведром воды. Господин Учитель хотел видеть меня спокойной и рассудительной, и мне ничего не оставалось, кроме как стать спокойной и рассудительной. Точка. Если бы мне еще требовались доказательства существования харизмы, это стало бы последним и самым убедительным из всех: большей беспомощности мне до сих пор испытывать не доводилось, а у меня, как-никак, имеется в этом деле некоторый опыт. Если бы я сохранила способность удивляться, я бы удивилась, пожалуй, тому, что он так долго терпел мои выходки -- при его-то способностях ему ничего не стоило на самом деле превратить меня в куклу, безмысленную и бесчувственную. Впрочем, подозреваю, что моего мучителя это больше забавляло, чем беспокоило.
   Голос фра Ильмаринена -- по-прежнему возмутительно ровный -- доходил до меня, как сквозь толстый слой пуха. Но звучал при этом до отвращения четко:
   -- Послушай, -- слушаю, а что мне еще остается? Можно подумать, у меня есть выбор. Я даже руки поднять не могу, чтобы уши заткнуть. -- Послушай, насколько я знаю, любой может подать прошение о принятии его в Гвардию. Это так?
   -- Так. -- Так. Да, это так. И что с того? Действительно любой и действительно может. Но, безусловно, ему, как и всем, приходится сдавать экзамен. И, безусловно, соперничать с кадетами, которых не один год к этому экзамену готовили, ему не просто. А экзаменаторам, безусловно, нет резона благоволить чужаку. Так что в большинстве случаев таких ходатаев -- а их и так было не ахти как много -- отправляли назад с позором. Редко, крайне редко удавалось пришельцу выдержать экзамен с честью. Ни на моей памяти, ни на памяти всего нынешнего поколения кадетов такого не случалось.
   -- Что же мешает тебе сделать это следующей весной? Заранее, разумеется.
   Что, что... А в самом деле -- что?
   -- Ведь ты же окончила Академию? И, вероятно, с отличием, раз уж тебя допустили до экзамена. Если в твоих силах сдать его сейчас, то сможешь сделать это и в будущем году, не так ли?
   Я подумала немного, -- мысли ворочались с трудом, мне даже пришлось потереть виски ладонями, чтобы хоть как-то расшевелить их, но я все равно подумала -- да, подумала, и решила, что, наверное, так, и что жизнь моя, наверное, еще не окончена, и вешаться, наверное, действительно пока не стоит. И раз уж я все равно не попадаю на экзамен... И раз я не в состоянии найти другой выход, кроме как вешаться, да и тот, по правде говоря, нашла не сама...
  
   В общем, судьба моя на ближайший год была решена. Предложенный мне выход не был ни хорошим, ни плохим -- он был единственным, и это автоматически снимало вопрос о его достоинствах и недостатках, хотя никто, разумеется, не собирался давать мне гарантию того, что я сумею поступить в Гвардию на следующий год, ни даже того, что со мной за этот год не случится ничего такого, что вновь лишит меня возможности попасть на экзамен. Когда же на заданный без всякой задней мысли, скорее себе, чем ему, вопрос "Как мне пережить этот год безо всяких средств к существованию?" Учитель с лукавой улыбкой ответил, что он меня, дескать, пока никуда и не гонит, я сообразила, что едва ли осталось что-то им не продуманное и не предусмотренное. И всецело отдалась на его волю.
   Сдаваться без боя, конечно, не в моих правилах...
   Но очень уж безнадежной представлялась ситуация, и очень заманчивым -- предложение. Мне действительно некуда было податься. У меня не было дома, у меня не было ни родни, ни друзей, у меня не было ни оружия, без которого меня не то что в наемные охранники, а и в наемные убийцы не возьмут, ни денег, за которые можно было бы купить оружие, ни вещей, за которые можно было бы выручить деньги. Весь мой нехитрый скарб и скудные сбережения остались в казарме, куда мне отныне ходу нет. Я могла пойти воровать или торговать телом, но все же и первое и второе привлекало меня куда меньше, чем в меру спокойная и относительно непыльная работа "куклы", которая хоть и не оплачивалась, но зато единственная из доступных мне позволяла не только сохранить навыки, но даже и подучиться кое-чему. Конечно, за год меня могли и убить, но риск -- благородное дело, а жизнь -- сама по себе штука опасная, от нее, говорят, умирают.
   Словом, я хорошо знала, почему я приняла это весьма своевременное предложение. Чего я не додумалась спросить, так это с какой стати фра Ильмаринен решил вдруг проявить такую неслыханную щедрость. Мне, Гадюке-Наттер, битой-перебитой, трепаной жизнью, не имеющей скверной привычки доверять кому бы то ни было крысе, в голову не пришло поинтересоваться -- зачем ему это нужно?
   Великая вещь -- харизма, не так ли?
   Беседа, начавшаяся столь экстремально, завершилась, в конце концов, к обоюдному удовольствию. Я выразила готовность добровольно исполнять навязанные мне обязанности в обмен на пропитание, обмундирование и крышу над головой. Фра Ильмаринен вслух порадовался моему благоразумию и вежливо выпроводил, наконец, меня из кабинета.
   И только уже в дверях меня -- видимо в качестве реакции на пережитое напряжение -- разобрал абсолютно не соответствующий торжественности момента, почти неприличный смех. В ответ на недоумение господина Учителя я с трудом, давясь от хохота, выдавила: "Вам придется придумать другой способ наказания для Ваших учеников, раз уж я надолго поселилась в карцере". И выходя, услышала вслед тихое: "Об этом не беспокойся".
   Вот как началась эта история. Как она окончится -- можно не уточнять: все истории на самом деле оканчиваются одинаково. А вот что будет между началом и концом -- время покажет. До экзамена оставались считанные недели. Я уже мысленно составляла текст прошения, усиленно готовилась к экзамену (хотя хорошо знала, что подготовиться к нему на самом деле невозможно), и немного жалела о том, что придется расставаться со Школой и с Учителем. Как-то я к ним уже привыкла и даже привязалась. Привыкла быть не змеей, не гадюкой, не гадиной подколодной -- Ингой. Привыкла своевременно получать необходимое лечение. Привыкла к чистой одежде, ежедневным посещениям купальни и помаде для волос -- хотя одно Небо знает, чего стоило Учителю приучить меня к этому. Я даже привыкла называть его про себя Учителем. Вопреки собственному твердому решению вернуться однажды к нашей с ним дуэли и сделать все, чтобы на этот раз победить в ней или погибнуть с честью. Одно другому не мешало.
   Впрочем, до экзамена и всего, что последует за ним, еще следовало дожить. А пока что -- я прислушалась к едва доносящемуся до облюбованной мной караульной площадки звону -- похоже, мне уже пора спускаться. Тренировка вот-вот начнется.
  

Год первый. Ученица

Глава 1

   День не задался с самого утра. В последнее время отчего-то так часто случалось -- достаточно часто, чтобы мою и без того беспокойную жизнь превратить в почти невыносимую. Учитель говорил, что я слишком нервничаю из-за пустяков, и советовал не обращать внимания. Лекарь Фальк говорил то же самое и советовал пить настойку пустырника. Лекарский подмастерье Штефанек таскал мне дешевые галантные романы. Учителю я сдержанно улыбалась и благодарила за заботу. Настойку пустырника тайком выливала в отхожее место. Пошлые романы швыряла назад неизменно удивляемому таким оборотом дел болвану-Штефанеку. А нервное напряжение сбрасывала универсальным и хорошо известным каждому кадету способом, благо возможностей у меня к тому было хоть отбавляй, и в рабочее время, и в свободное -- ведь нет лучшего средства для снятия стресса, чем хорошая драка, уж поверьте моему богатому опыту.
   Отчего порой и без того незадавшийся день не задавался еще больше.
   Но вот чтобы настолько, да еще с утра пораньше...
   Начать с того, что я самым безобразным образом проспала, что со мной, по правде сказать, случалось нечасто. Хотя я лично предпочла бы, чтоб это случалось каждый божий день, но только не сегодня. Потому что вчера Учитель вежливо попросил меня быть в зале минут за десять до начала тренировки, следовательно... э... хм, десять минут назад. А если Учитель меня о чем-то вежливо просил, означало сие обычно, что "просьбу" следует выполнять незамедлительно, неукоснительно и беспрекословно. Но я проспала. И проспала, между прочим, не просто так, а потому что накануне, выполняя в библиотеке какое-то мелкое поручение, чрезмерно увлеклась, причем тем, чем увлекаться мне никак не следовало, поскольку некоторые мои увлечения Учитель решительно не одобрял. А если Учитель чего-то решительно не одобрял, означало сие обычно, что делать мне это категорически запрещено, если только я не желала нажить себе крупные неприятности. Я, как всякий здравомыслящий человек, наживать неприятности не хотела. А они мне, тем не менее, грозили. Потому что если я опоздаю -- а я уже опоздала -- Учитель непременно поинтересуется, отчего это я поступила таким нехорошим образом. А если Учитель чем-то интересуется, делает он это обычно весьма и весьма настойчиво.
   С этой мыслью я лихорадочно заметалась по комнате, ведомая благой целью -- свести к минимуму срок опоздания, а с тем и учительский к нему интерес. И тут же -- разумеется, куда ж без этого? -- вступил в силу старый добрый закон, гласящий: чем сильнее ты спешишь куда бы то ни было, тем больше самых разнообразных препятствий встает на твоем пути. Портянка вдруг почему-то оказывается под кроватью -- не иначе, домовые утащили. Из треснувшего кувшина (который еще вчера был целехонек) вытекает вода, и не куда-нибудь, а прямиком на висящую на стуле сорочку. Язычок пряжки гнется от слишком сильного рывка, а при попытке вправить его на место вообще отваливается напрочь. Сапоги...
   О-о, сапоги -- это отдельная песня. Служили они мне верой и правдой уже не первый год, и по справедливости, их давным-давно следовало отправить в почетную и заслуженную отставку -- по выслуге лет и в связи с многочисленными боевыми ранениями. Следовало бы, кабы не одно маленькое, но существенное "но": смены им не было и в ближайшем будущем категорически не предвиделось. В связи с чем, довелось ветеранам дослужить свой век до конца и встретить смерть на боевом посту. Их состояние уже давненько внушало мне опасения: если левый еще так сяк держался кучи, то правый просил каши чем дальше, тем настойчивей. По моим расчетам он должен был продержаться еще пару дней, но когда в гости заглядывает пушной зверь песец, все расчеты имеют скверную привычку дружно самоликвидироваться, помахав на прощанье ручкой. В общем, правая подметка выбрала именно это утро, чтобы, наконец, отвалиться окончательно и бесповоротно -- аккурат в тот момент, когда я примеривалась, как бы так поосторожней натянуть сапог на ногу.
   О том, чтобы опоздать "в рамках приличия" теперь и речи не шло. Вопрос стоял по-другому: попаду ли я сегодня на тренировку вообще, и что будет лучше и безопасней -- явиться к середине тренировки, или вовсе не явиться? А заодно -- что мне за все за это будет? Озадаченная этой неразрешимой проблемой я принялась наскоро приматывать предательскую подметку чудом отысканным обрывком бечевы. Не то чтобы я всерьез верила в эффективность этого предприятия, но делать что-то всегда лучше, чем не делать ничего.

***

   Минут пятнадцать спустя я все еще ни на полграна не приблизилась к решению своей задачи, но зато пришла в ту крайнюю степень раздражения, когда все валится из рук, вещи, кажется, приобретают собственную, враждебную и злую волю, и желание растерзать в мелкие клочья упорно не желающий подчиняться предмет, а вместе с ним и всякого, кто попадет под горячую руку, из просто непреодолимого становится императивом, путеводной звездой и целью жизни.
   В таком вот веселом настроении меня и застал фра Ильмаринен, которого я ничтоже сумняшеся про себя называла просто Учителем.
   Я ждала, конечно, что за мной рано или поздно кто-то явится. Я, тем не менее, ухитрилась проморгать появление визитера. Я прекрасно понимала, что ничего хорошего в свой адрес не услышу. Я была расстроена и напугана, и оттого просто горела желанием вцепиться в чье-нибудь горло. Посетителя я встретила сумрачным взором, пылающим от ярости и предвкушения.
   Увы, Учитель был одним из немногих людей, на кого мои гневные и прочие взоры не производили ни малейшего впечатления.
   Я опустила глаза к своему рукоделью, не дожидаясь, пока он вынудит меня сделать это.
   -- Ты заставляешь ждать себя.
   Да ну, неужели? Я с мрачным видом продолжала изучать свою многострадальную обувь. Учитель подошел ближе, вынул сапог из моих рук, с любопытством повертел его и отшвырнул куда-то в угол.
   -- Идем, ты нужна мне.
   Ах, что Вы говорите!
   -- Как? -- все так же мрачно поинтересовалась я. И получила лаконичный ответ:
   -- Босиком.
   -- Но фра Ильм... -- я попыталась возмутиться, была схвачена за шиворот -- его любимый прием, насколько я могла заметить -- и силком выволочена в коридор. Босая, растрепанная, без перчаток и в распахнутой ниже всяких пределов приличия рубахе. Я как могла, привела себя в порядок под строгим взглядом Учителя и угрюмо поплелась вслед за ним в направление фехтовального зала.
   Нет, только не подумайте, что я жалуюсь! По-хорошему-то, не жаловаться мне следует, а скорей уж благодарить всех богов скопом и по очереди за неслыханное везение. Мой тюремщик, хозяин и -- да-да! -- Учитель не был ни жесток, ни слишком суров. Но в подвластной ему Школе он был деспот, князь и бог, непослушания не терпел ни в каком виде и умел заставить повиноваться себе не мытьем, так катаньем, будучи большим искусником по части измышления разного рода наказаний для особо строптивых -- сообразно характеру и нраву каждого виноватца. Меня он -- что правда, то правда -- карами жестокими не изводил, но зато пару раз так "опустил" перед всей Школой, что я надолго зареклась дергать льва за хвост.
   Вот только сегодня Учитель был что-то не в духе.
   Я переступала босыми ногами по каменным плитам, и думала о том, что весна в этом году и вправду выдалась суровая, а Башня -- это вам, господа, не солярий. Далеко не солярий. И чего это он так взбеленился?

***

   В зале меня встретили приглушенными смешками и ехидными комментариями. Меня здесь по-прежнему не любили. Голову, правда, открутить уже не рвались, но и порадоваться моим бедам никогда не уставали, особенно ежели я вдруг в опалу попадала к непонятно благоволившему своей пленнице фра Ильмаринену. Это было вполне обычно. И традиционное кучкование "групп по интересам" в отсутствие Учителя тоже было вполне обычным, никаких неожиданных перемещений не наблюдалось. И даже новенькая в углу тоже была вполне обычной. Мало их, что ли, таких? Только зажатая вся какая-то: мнется в своем углу, по сторонам зыркает, ни с кем не заговаривает... Ну да не мое это дело.
   А мое сейчас дело -- узнать за каким таким хреном меня мой добрый Учитель сюда босиком приволок. Надо же, понадобилась я ему, понимаешь, да еще срочно.
   Зачем понадобилась -- долго гадать не пришлось. Я, повинуясь знаку, развернулась и сложила руки за спиной. Мягкий кожаный ремешок аккуратно стянул мои запястья. И это тоже было вполне обычно. Знаю я этот фокус. Я, безоружная и связанная, против какого-нибудь сопляка с боевым оружием в руках -- кто кого. Воспитательное мероприятие. Не для меня, а для сопляка -- лекарство от самоуверенности. Не смогешь ли, дескать, боец могучий, для начала с беспомощной девкой справиться? Справлялись не часто. Меня и раньше-то достать не так просто было -- соплякам, я имею в виду, -- Себастьян тому свидетель, ну и минувший год для меня тоже даром не прошел. Так что пугаться мне резону не было. Я и не пугалась. Только поинтересовалась у Учителя:
   -- Кто?
   -- Вон в углу. -- Как ни в чем ни бывало, ответил Учитель. И кивнул на... хм, на новенькую, однако.
   А вот тут мне слегка поплохело. Побежали, знаете ли, мурашки по коже. Не похожа была новенькая на новенькую. На начинающую то бишь. Стояла твердо, с ноги на ногу не переминалась, рукоять шпаги своей не тискала и перевязь поминутно не поправляла, как бывает частенько с неофитами, не привыкшими еще к тяжести оружия. Да и вышла она уже из нежного возраста. Я поежилась и сделала попытку мягко намекнуть Учителю на этот факт:
   -- Я не видела ее в деле...
   -- Сама виновата. -- Голос Учителя был тверд, как монаршая воля и непреклонен, как выя аристократа.
   -- Но что я могла сделать! -- снова возмутилась я такой вопиющей несправедливостью.
   -- Сказать мне раньше, что у тебя сапог порван -- обманчиво кротким тоном посоветовал мой истязатель. -- Не спорь. Ты и без того всех задержала.
   Ага, поспоришь с таким. Можно подумать, он без меня не мог вступительные испытания провести. Я смирно, как овца на убой -- тьфу-тьфу-тьфу через левое плечо -- поплелась за бесцеремонно тащившим меня за локоть Учителем.
   То, что я увидела вблизи, понравилось мне еще меньше. Еж вашу клеш, а ведь мне сейчас туго придется. Ох, сдается мне, жертвой этого воспитательного мероприятия таки должна была стать я. Что вам сказать по этому поводу? Не-на-ви-жу когда меня воспитывают.
   Учитель, дотащивший меня до места назначения, похоже, счел свои обязанности воспитателя выполненными и оставил обе жертвы его педагогического таланта разруливать ситуацию на собственное усмотрение. Ситуация разруливаться не торопилась. Я подождала чуть-чуть, и решила, что пора брать инициативу в свои руки -- иначе этот спектакль грозит затянуться до бесконечности. Немножко подсобравшись с духом, я вскинула голову и с подобающим невинной жертве деспотизма выражением кроткого мужества и непоколебимой никакими муками твердости взглянула в лицо своей сопернице. И встретила ответный взгляд -- против обыкновения не глумливый и не высокомерно-презрительный, а растерянный и какой-то жалостливый, что ли. Нашла, кого жалеть, глупышка. Еще неизвестно, кого из нас в конце концов пожалеют. Я улыбнулась ей, широко и со значением. Не дрейфь, мол, сердобольная ты моя, до смерти не запинаю. Новенькая слегка побледнела и нервно поинтересовалась у ближайшей стены:
   -- Что я должна делать?
   Ба, да мы, оказывается, роль забыли. Отсебятину несем. Я приготовилась было объяснить бледной, что именно она должна делать, но Учитель меня опередил:
   -- То же, что и раньше. Драться.
   Новенькая побледнела еще сильнее и тихо спросила:
   -- С кем?
   Учитель молча мотнул головой в мою сторону.
   Новенькая побледнела совсем уж до синевы, затравленно посмотрела на него, потом на меня -- словно ожидая, что я сейчас растворюсь в воздухе, или наоборот, скажу, что это шутка такая -- и еле слышно возразила:
   -- Я не могу это сделать.
   И откуда только взялась такая принципиальная, на мою голову?
   -- Почему? -- вкрадчиво осведомился Учитель, подходя к ней вплотную и заглядывая в глаза. А если Учитель у вас о чем-то вкрадчиво осведомляется, да еще и в глаза при этом заглядывает... Это, я вам скажу, не фунт изюму, такое не всякий выдержит. Она и не выдержала. Сникла, потупилась... но с ответом нашлась:
   -- Я могу случайно -- как-как? "случайно"? браво! -- убить или покалечить Вашу ученицу.
   -- Она не ученица. -- Увы, горе мне, горе. Сейчас разрыдаюсь.
   -- А... кто? -- робко поинтересовалась кандидатка в новенькие.
   -- Пленница. -- Отрезал Учитель. -- Приступай.
   -- Нет.
   Ну вот. Чую, что-то интересное тут происходит, и без моего активного участия. Непорядок, господа, как же так? Я с любопытством прислушивалась к диалогу, благо мое присутствие актеров нимало не смущало. Девчонка уперлась рогом -- дрожит, но стоит на своем. Эх, знала бы она, за кого ее угораздило вступиться! Учитель холоден, как хек свежемороженый: чем-то ему бедняжка не угодила. Нет, не на меня он все же сердит, я так, под раздачу угодила. А у меня, знаете ли, ноги мерзнут. Но я терплю пока -- интересно, что дальше будет.
   -- Воля твоя. -- Это опять Учитель. -- Можешь считать, что это твое вступительное испытание. Сумеешь пустить ей -- снова кивок в мою сторону -- кровь, приму в Школу. Нет -- не обессудь.
   Ага. Эврика, как говорится. На чем бишь я остановилась? Да, не при чем здесь я -- и хвала богам, -- не меня Учитель воспитывать собрался. Опять-таки, хвала богам. Зато я теперь знаю, о чем он со мной за десять минут до начала тренировки говорить думал. Не хотел он эту новенькую к себе в Школу брать, не глянулась она ему чем-то: может, слово непочтительное поперек молвила -- хоть и сложно мне такое представить, -- может, еще чего... Не хотел, а отказать не мог почему-то. Вот и изгалялся теперь, как умел, а умел он по-всякому, -- чтоб не просто ей расхотелось в Айдештурм соваться, а чтоб на семь лет дорогу забыла, на семь миль подойти не смела, и вообще, чтоб носа своего курносого сюда век больше не казала.
   А курносая... неладное что-то с ней творилось. Видно было, что хоть и боится она моего любезного Учителя пуще чумы бубонной, а развернуться и уйти не может. Вот не может, и все. Очень этой, тихой зачем-то нужно было попасть в Айдештурм. Это за каким таким макаром, интересно? В ее-то возрасте, с неплохой, насколько я могу судить, школой за плечами, но без особого желания и с весьма мрачными перспективами, учитывая явную нелюбовь к ней фра Ильмаринена?
   Впрочем, это опять-таки не мое дело. Я тут вообще сбоку припека. Вот только замерзла, знаете ли, как последняя собака. Да когда ж они там закончат трепаться? Что уже закончили? Ну надо же, не прошло и пол года. Новенькая -- которая еще не была новенькой, а такими темпами могла и вовсе никогда не стать ею -- наконец сдалась и неловко потянулась за шпагой. Видать, ей во что бы то ни стало нужно было попасть в Айдештурм. Я поморщилась и поторопила ее:
   -- Слушай, давай скорей, а? Ноги замерзли.
   Она посмотрела на мои ноги. Я пошевелила пальцами и добавила:
   -- И руки затекли. -- И вообще, сколько же можно тянуть кота за хвост?
   Оказалось, можно. Длиннохвостый такой кот оказался, просто не кот, а буксирный канат какой-то. Курносая сочувственно вздохнула, и вдвинула наполовину извлеченную было шпагу обратно в ножны. Альтруистка, блин. Я тоже вздохнула. Сочувственно. И лягнула тихую в колено. Я была без сапог, так что пинок вышел не настолько сильным, чтобы что-то там сломать, но достаточно чувствительным, чтобы пробудить в моей визави инстинкт самосохранения... нет, все же недостаточно. Тихоня только охнула и поинтересовалась:
   -- За что?
   -- За все хорошее. Доставай шпагу, ну!
   Она моргнула и обнажила, наконец, свою шпильку. Уже что-то.
   -- Умница. Теперь нападай.
   -- Я не...
   -- Слушай, дорогуша! Я ведь могу и повыше пнуть. -- Я с нарочитой медлительностью принялась обходить противницу, недвусмысленно демонстрируя, какое именно место должно было стать следующей мишенью. Тихоня настороженно поворачивалась вслед за мной. И раз, и два... оп! Ладно, будем считать, что мы обе промахнулись. Продолжим.

***

   Ритуальные пляски длились энное количество минут. Я кружила вокруг тихони, она неохотно отмахивалась, когда не удавалось увернуться. Но при этом ухитрялась не подпускать меня на расстояние выпада и ни разу не коснуться острием моей кожи. Я искренне восхищалась артистизмом исполнения каждого нового приема, после чего продолжала свои нападки.
   -- Ой! -- это я таки достала ее, хоть и не туда, куда метила.
   -- Е..! -- это кончик шпаги остановился в волосе от моей шеи... от того места, где только что была моя шея. Нет, не прошел для меня даром минувший год, я все же успела уклониться. Но вполне могла и не успеть. И очень даже запросто. С ее-то великолепной -- без иронии и преувеличения великолепной -- техникой курносая вполне могла расписать мою шкуру руническими письменами и даже не вспотеть. На мое счастье, она при всей своей великолепной технике была никудышным бойцом. И в придачу, кажется, трусовата. Эх, не туда ты сунулась, голубушка, не в ту Школу и не к тому Учителю. А в общем и целом, пора кончать этот спектакль. Не в театре, однако.
   И раз, и два... оп!
   А, ч-черт! Больно все-таки. Не прошел таки для меня даром минувший год -- избаловалась я до неприличия, изнежилась, разучилась боль терпеть. Да ладно, ладно, не так все страшно. Всего-то и требовалось, что пустить мне кровь. Не убивать, не калечить -- маленькой царапины вполне достаточно. И совершенно нечего так бледнеть.
   Трюк оказался даже проще, чем я рассчитывала. Моя противница, сообразив, что я -- не самая легкая добыча и на острие ее шпаги попадать не тороплюсь, успокоилась, стала двигаться смелей и почти уверилась, что ее нечаянной жертве ничего не угрожает. А я ее крупно разочаровала: в один прекрасный момент, вместо того, чтобы в энный раз уклониться от порхающей в опасной близости стали, я неловко качнулась навстречу клинку.
   И тут же поняла, что моя неловкость если кого и обманула, то разве что новоиспеченную "ящерицу", которая в данный момент постепенно приобретала соответствующий ее новому статусу равномерный зеленоватый оттенок. Похоже, она ко всему прочему еще и крови боится. Во всяком случае, на шпагу свою курносая смотрела с отвращением и чуть ли не с ужасом. У меня же между лопатками свербело от взгляда, которым меня сверлил Учитель, отчего я пребывала в ничуть не меньшем ужасе. В общем -- полная гармония...
   Я вздрогнула от неожиданного прикосновения. За время моего здесь пребывания я так и не научилась определять приближение Учителя на слух: змей он и есть змей. Ремешок привычно соскользнул с рук и я с привычным же наслаждением встряхнула слегка онемевшими кистями, поморщилась от боли в плече: царапина, конечно, но все равно неприятно. Выговора я не ждала. Его и не последовало: Учитель не имел обыкновения выговаривать провинившимся в присутствие других учеников. Насмешливое замечание -- да, небрежная оплеуха походя -- тоже да, но "работа над ошибками" проходила обычно наедине. За что я Учителю нередко бывала благодарна. Однако сейчас мне было не до благодарности -- я зябко поежилась, и на этот раз не от холода: взгляд, которым меня наградил старый аспид, не обещал ничего хорошего.
   Я с огромным удовольствием полюбовалась бы продолжением спектакля с максимально возможного расстояния -- пространственная отдаленность имеет свойство создавать иллюзию непричастности, -- но Учитель молча прошел мимо, "забыв" отправить меня на мое место. А я не осмелилась проявить инициативу. Свинья, которую я, не долго думая, рискнула подложить ему, была жирной и тучной: поставленное условие было выполнено, и он не мог отступиться от публично данного слова без урона для чести. Курносая была принята в Школу -- вопреки его воле. То, что я об этом "не знала", ничего не меняло: умышленность действий налицо, и строить из себя наивную дурочку поздно. Оставалось ждать расправы с тем самым кротко-мужественно-непоколебимо-твердым выражением на личности.
   Учитель, надо отдать ему должное, своего неудовольствия ничем не проявил: будничным голосом отдал необходимые распоряжения, построил обалдевших от такого бесплатного зрелища "ящериц", коротко объяснил своей новоиспеченной ученице ее обязанности на ближайшее время...
   Зато курносая снова отличилась. Когда Учитель предложил ей присоединиться к начавшим тренировку школярам, она, вместо того, чтобы проявить благоразумное послушание, вдруг вскинула на меня свои растерянные глаза и заявила:
   -- Она ранена.
   Я мысленно прокляла ее тройным гвардейским. Меньше всего мне хотелось сейчас привлекать к себе внимание Учителя...
   ...который оглянулся на меня, будто желая удостовериться в сказанном (я почувствовала сильнейшее побуждение просочиться сквозь пол, да поглубже, поглубже) и, не меняя тона, спросил:
   -- Ну и что?
   Новенькая с вызывающей "эх-пропадай-моя-головушка" интонацией потребовала:
   -- Ей нужно к лекарю.
   А чтоб тебе икалось три дня и три ночи. Поймаю -- голову откручу, а потом приставлю, да не туда, где было, а куда -- не скажу...
   -- Потерпит. -- Все так же спокойно ответил Учитель. И легким толчком отправил меня, наконец, восвояси -- на скамейку то бишь.
   Это, в общем-то, тоже было вполне обычно. Как правило, этот злодей не давал себе труда прерывать тренировку из-за полученных мной (как, впрочем, и любым другим из его подопечных) легких травм. А я старалась не давать ему повода для беспокойства, счастливо избегая травм более серьезных. Но сейчас меня от его фразы почему-то покоробило. И кое-что вспомнилось. Не был жесток и суров мой Учитель... но только до тех пор, пока его не разозлишь как следует. Отчего-то казалось, что валяйся я сейчас на полу, истекая кровью -- он проявил бы не больше сочувствия. Одно слово -- змей, тварь хладнокровная. Я с ногами забралась на лавку и с чувством мрачного удовлетворения занялась своим плечом. Удовлетворения -- потому что терпеть вечное, пусть даже и довольно доброжелательное, но все равно равнодушие человека, для которого ты -- никто и ничто, ноль, пустое место, пыль под ногами, иногда становилось просто невыносимо. Настолько невыносимо, что я порой готова была на что угодно, лишь бы заставить его обратить на меня внимание. Мрачного -- потому что теперь я, кажется, зашла слишком далеко, а мое "что угодно", оказывается, не включало в себя очень многих вещей. Я сама испугалась того, что натворила, подчинившись минутному порыву.
   Из зала я попыталась выскользнуть одной из первых. В конце концов, он ведь мог меня не заметить? Отвернуться на секунду? Обратить свой интерес на кого-нибудь другого... на новенькую, скажем...
   -- Инга, задержись, пожалуйста.
   Он всегда говорил "пожалуйста". Даже когда суть "просьбы" сводилась к повелению встать на колени и подставить спину под кнут. Я скрипнула зубами и подошла к поманившему меня Учителю.
   Ноги на ширине плеч, руки за спиной.
   Поза арестованного, мой маленький безобидный способ выразить протест. Он, как обычно, не обратил на это ни малейшего внимания. А я, против обыкновения, не стала клясться себе, что заставлю его переменить отношение ко мне. Я для этого уже достаточно постаралась.
   Из зала я вышла последней, вслед за Учителем.

***

   -- Что ты о ней думаешь? -- Иногда мне казалось, что Учитель находит некоторое удовольствие в том, чтобы застать меня врасплох и заставить растеряться. Конечно, я для него -- никто и ничто... но он, тем не менее, продолжал делать это с завидным постоянством.
   -- О ком?.. -- я действительно растерялась, даже споткнулась от неожиданности, и не сразу сообразила, о чем идет речь. Но все же сообразила и тут же поправилась: -- Вас действительно интересует мое мнение?
   -- Если бы не интересовало, я бы не спрашивал. -- Резкий тон отповеди не соответствовал вниманию, неожиданно проявленному к моей скромнейшей персоне. Обычно, будучи в раздражении Учитель со мной просто не разговаривал, выражая все, что желал выразить, жестами и предельно лаконичными словами-фразами. Я немного подумала, соображая, как бы так пообтекаемей выразить мнение, составленное мной о новенькой -- Эльзе, как я успела выяснить, -- потом решила, что снявши голову по волосам не плачут.
   -- Она... она неплохо танцует.
   Услышь я о себе такой комментарий -- оторвала бы комментатору башку баранью, не вступая в дальнейшие разговоры. А новенькая... обиделась бы, наверное. А может быть, даже бы и не обиделась. Вот поэтому я -- пусть скверный, но боец, а она -- прекрасный... танцор: великолепная техника и больше ничего.
   Учитель наверняка знал мое отношение к "балету", потому прекрасно понял все, что я хотела и не хотела сказать этой фразой. А я на то и рассчитывала. Но просчиталась.
   -- Она тебе понравилась? -- два раза за неполные две минуты -- это немного слишком. Не люблю чувствовать себя идиоткой. Мне снова пришлось собираться с мыслями, хотя вопрос иного ответа кроме "да"/"нет" не предполагал.
   -- Да.
   Нет. Не понравилась. Но это не Ваше, господин мой Учитель, дело.
   -- И поэтому ты сделала то, что сделала.
   Это было утверждение, а не вопрос, и ответа на него не требовалось. Я остановилась, подождала, пока удивленный (слегка) Учитель обернется ко мне...
   -- Она за меня вступилась.
   Это была половина правды. Вторую половину сказал мой тон, взгляд, поза. Я сделала то, что сделала, потому, что она пожалела меня. Я сделала то, что сделала, потому, что Вам пожалеть меня просто не пришло в голову. Учитель отлично понимал язык жестов... когда хотел. Сейчас он понимать меня решительно отказывался.
   -- Понятно. -- Он отвернулся и снова зашагал по коридору. -- Сходи, пожалуйста...
   Я, сцепив зубы, выслушала длинный список поручений, которые мне предстояло выполнить после завтрака. Поручений было много, времени -- до начала вечерней тренировки. Если бегать быстро, я, возможно, успею пообедать. Если забыть об обеде, мне, наверное, удастся выкроить время и привести себя в порядок. Вопрос "Где бы мне раздобыть обувь?" я задать постеснялась. Тяжела моя жизнь босяцкая.
   Положение, которое я занимала при Учителе, было чем-то средним между секретарем, ординарцем, "девочкой на побегушках" и еще черте-кем. Сходить, найти, позвать, сказать, передать, принести, отнести, привести, провести, доложить... Из этого состоял обычный список моих дневных дел. С другой стороны -- и это несколько утешало мою травмированную гордость -- прислугой в полном смысле этого слова я тоже не была. Обязанности мои были скорее почетными, чем обременительными, до моего появления здесь они исполнялись зачастую либо младшими наставниками, либо кем-то из учеников, которые обычно радешеньки были услужить Учителю, а заодно и пропустить по такому случаю какое-нибудь занятие. После же моего появления... Получив в первый раз подобное задание, я попыталась было воспротивиться, но мне вкратце объяснили, что мое пребывание в Школе создает определенные финансовые проблемы. Проще говоря, меня тоже нужно кормить, поить и одевать. А поскольку платить за все за это я не имею возможности, то... Придется отрабатывать. Таким вот образом к моим обязанностям "живого манекена" присоединились обязанности учителева порученца. Справедливости ради нужно сказать, что кормили и поили меня ничуть не хуже чем всех прочих, на одежду я тоже не жаловалась. Ну а "милостивое дозволение" ухаживать за личным оружием Учителя окончательно примирило меня с необходимостью делать все остальное.
   Обременительными, как я уже говорила, эти обязанности не были.
   Даже когда Учитель бывал не в духе.
   Вот только сегодня Учитель -- лосось его укуси -- был сильно не в духе.
   Поэтому мне пришлось побегать. Босиком. И обычное "спасибо", которое Учитель -- воплощенная вежливость -- даже будучи сильно не в духе никогда не забывал добавить, выслушав доклад о сделанном и не сделанном за день, звучало сегодня как-то особенно издевательски. И даже свободное от всяких поручение время после вечерней тренировки, которое я в другой раз не преминула бы употребить с максимальной пользой для себя, было мне сегодня не в радость. Я забилась в свою комнату, как крыса в нору (именно сейчас вдруг вспомнив о ее оригинальном назначении... с чего бы это?), мельком глянула на валяющийся в углу сапог с наскоро прикрученной подметкой, даже не подумав извлечь его оттуда (все равно гусю ясно, что ему уже ничем не поможешь)... Отсутствие со стороны Учителя какой бы то ни было нормальной человеческой реакции на мою выходку пугало мене сильнее, чем любая, самая бурная и яростная реакция. В голову приходили странные мысли, навроде "Полно, да человек ли он вообще?"
   "Нет, не человек." -- решила я, обнаружив в другом углу новенькие, с иголочки, сапоги.

Глава 2

  
   Назовите самое нормальное, естественное и обычное из человеческих чувств. Любовь? Вы либо святой, либо безнадежно влюбленный, либо профессиональный проповедник. Ненависть? Да кто ж это вас, батенька, так страшно обидел? Я и то о людях лучше думаю. Радость? Ну-у, вообще-то состояние непреходящего счастья свойственно разве что блажным дурачкам. Не знаете? Так я вам скажу.
   Страх.
   Страх -- вот то чувство, которое, будучи наиболее свойственно человеку, сопровождает его от младенческих пеленок и до более или менее безвременной смерти. Счастлив могущий сказать про себя: я прожил жизнь без страха. Счастлив и редок, как постоялый двор без тараканов. Остальным же, от самого нищего крестьянина и до светлейшего Герцога нашего, чувство сие сопутствует повсевременно. Страх, боязнь, испуг, ужас, трепет, опасение, тревога -- кто из нас, смертных, не испытывал всего этого по самым разным поводам. Церковники страх проповедуют, поэты его воспевают, художники тщатся внушить его своими творениями, матери учат ему детей своих, дабы те с самого нежного возраста приобщались к великому чувству, на котором -- скажу вам без преувеличения -- держится наш мир.
   Это не речь уличного мыслителя в набедренной повязке и не пассаж из мудреной философской книги, написанной великим знатоком душ человеческих. Это краткое резюме тех мыслей, которым я предавалась последние семь дней. И столь мрачное направление мои мысли приняли, как вы наверняка догадываетесь, не без причины. Правильно догадываетесь. Потому что все последние семь дня я пребывала в непрерывном ожидании чего-то непередаваемо кошмарного, что рано или поздно непременно должно было со мной случиться.
   Причиной же всему, как обычно, был Учитель.
   С самого столь скандально закончившегося вступительного испытания и принятия в Школу новой ученицы он не оставлял меня своим вниманием. Я постоянно чувствовала на себе его взгляд во время тренировок. Я неотлучно должна была находиться подле него в перерывах между тренировками. Я исполняла уйму разнообразных и большей частью бессмысленных поручений, разбирала никому не нужные бумаги, составляла доклады на самые нелепые темы и отвечала на глупые вопросы, заданные предельно вежливым тоном. От этой вежливости мне становилось нехорошо, на душе начинался концерт сводного кошачьего хора, а в низу живота поселялся клубок противных холодных пиявок.
   Учитель делал вид, что ничего такого не замечает.
   Я пыталась от него прятаться, сказывалась больной и даже допустила, чтобы меня еще раз ранили -- не помогало. Все семь дней я вела себя тише воды, ниже травы, моей кротости и смирению позавидовал бы старый опытный святой, не один год проведший среди закоренелых во грехе язычников, моей осмотрительности -- матерый разведчик, не одну милю намотавший по осеннему льду, весеннему насту, болотному мху и прочим неблагонадежным дорожным покрытиям. Не помогало.
   Сегодня я впервые за всю седмицу получила некоторое послабление, да и то, как будто, лишь потому, что мой мучитель был занят иным. Я тут же воспользовалась неожиданной свободой и удрала в библиотеку. Во-первых, потому что библиотека была моим традиционным убежищем и Учитель, в случае чего, знал, где меня искать; во-вторых, потому что "ящериц" сюда обычно приходилось загонять палкой, а потому шанс нарваться на истового ревнителя дворянской чести и влипнуть в очередную свару был минимален; ну а в-третьих... В-третьих, здесь находилось нечто, к чему я испытывала особый интерес.
   В библиотеке находились книги.
   Но отнюдь не все книги в библиотеке меня интересовали.
   В библиотеке были книги, чтение которых мне настоятельно рекомендовалось. В библиотеке были книги, чтение которых мне не возбранялось. В библиотеке были книги, чтение которых мне не советовалось. И в библиотеке были книги, чтение которых мне категорически запрещалось.
   Вот к этой последней категории меня, по закону притяжения противоположностей, и влекло со страшной силой.
   Все последние семь дней я сюда если и заглядывала, то только по неотложной необходимости. Во-первых, потому что времени не было, а во-вторых, зачем будить лихо, если оно уже и так проснулось и одним глазом на тебя посматривает. Но сегодня... Ну, сегодня Учитель, кажется, был чуть более рассеянным... И он, похоже, действительно занят... Надеюсь, надолго... А я так и не успела тогда как следует рассмотреть эту книгу... Всего лишь посмотреть -- что в этом плохого?
   Ничего, правда? Особенно, если никто не узнает.
   Я сдалась на милость своего любопытства и полезла на верхнюю полку -- добывать вожделенный фолиант.

***

   -- А что ты тут делаешь?
   Я мысленно взвыла и с трудом поборола желание сделать какую-нибудь глупость. Во всей Школе один Учитель имел чудесное свойство радовать меня своими неожиданными явлениями. Впрочем, зайди сюда Учитель -- и я попала вне зависимости от того, удастся ли ему застать меня врасплох. Устраиваясь за столом с книгой, я от всей души надеялась, что ему не взбредет на ум лично идти искать меня -- а на любого другого у меня имелись безотказные отвлекающие приемы. Но любого другого я услышала бы еще на подходе в библиотеку. Правда, любому другому и в голову не пришло бы пробираться коридорами Школы крадучись и проскальзывать в библиотеку, как вор в клеть -- сквозь едва приоткрытую дверь.
   А она, судя по всему, именно это только что и проделала.
   Она -- Эльза, новенькая, моль бледная, мышь курносая, тень ползучая. Так ее успели прозвать за бледность, курносость и общую невыразительность. В частности -- за привычку везде и всюду ходить так, будто она смертельно боялась кому-то помешать. (Что, в результате, она чаще всего и ухитрялась сделать: ее просто не замечали и очень удивлялись, обнаружив подпирающей стену где-нибудь в совсем неподходящем месте). Я хотела было объяснить ей некорректность такого поведения в предельно некорректных же выражениях, но поглядела в ее испуганные глаза и только выдохнула сквозь зубы. Вот уж кто действительно боится всегда и всего, причем до полной потери здравомыслия. Такую обидеть -- грех на душу взять. Я молча кивнула на книгу.
   Спросит, что читаю -- прибью!
   Она посмотрела на стол. Я мило улыбнулась и перевернула страницу. Когда совершаешь преступление, главное что? Нет, не сделать все тайком. Главное -- вести себя предельно естественно и уверенно. Так, будто делаешь что-то абсолютно обычное, нормальное, законное и уж конечно совсем не запрещенное. Так, будто имеешь право. Я словно ненароком положила локоть на страницу, мешая ей разглядеть иллюстрацию. Нечего, нечего. Да иди ты уже, не топчись здесь, не видишь -- человек занят. Я изобразила на лице вежливое нетерпение ну очень занятого человека, которому воспитание мешает погнать собеседника взашей.
   Белесая не вняла:
   -- Так это что, неправда, да?
   -- Что именно? -- поинтересовалась я.
   -- Ну, что ты пленница, и все такое...
   Я мысленно выругалась. Не отучи меня Учитель давно и прочно от сквернословия -- выругалась бы вслух. Неужели я похожа на благородную барышню? Я демонстративно оглядела себя. Она тоже. В смысле, тоже оглядела меня. И попыталась пояснить свою мысль:
   -- В тот раз ты выглядела как... как...
   -- Как пленница.
   -- Ну да, -- смутилась новенькая. -- А сегодня...
   Ну да, одета я сегодня, действительно, была неплохо, можно даже сказать элегантно одета, иные обедневшие дворянчики одевались куда как похуже. И прическа у меня сегодня была не в пример лучше, даром что ли столько помады на нее извела. И сапоги на ногах были -- новые сапоги, хорошие, на высоком каблуке, со шнуровкой и пряжками, спасибо Учителю. Но спутать меня со школяркой... Лестно, конечно, но такой вывод скорее делал честь не моей аристократичной внешности, а невнимательности моей собеседницы.
   -- Нет, отчего же, -- вздохнула я: -- все правда.
   Собеседница сделала круглые глаза и слегка попятилась. Борьба недоверия и любопытства на ее лице выглядела бы комично, если бы к ним не примешивалась изрядная порция страха.
   -- Слушай, я не кусаюсь, да, -- огрызнулась я на такую реакцию.
   Курносая покраснела -- густо, как умеют только очень светлокожие.
   -- Тебе, наверное, тут совсем плохо? -- грустно спросила она. Я оперлась локтями о стол и запустила пальцы в волосы, разрушая с таким трудом достигнутое совершенство укладки. Неужели мне тут совсем плохо?
   -- Я что, похожа на несчастное, забитое, запуганное и... какими там еще бывают пленники... существо?
   -- Нет. Но фра Ильмаринен...
   -- Что фра Ильмаринен?
   -- Он очень жестокий человек.
   -- Фра Ильмаринен -- очень добрый и великодушный человек, ты просто еще не знаешь его как следует, -- вступилась я за Учителя. Может он и не образец добродетели, но "очень жестокий человек" -- это как-то слишком.
   -- Я знаю, -- возразила Эльза.
   -- Это откуда же, позволь узнать?
   -- Я... э-э... Он плохо обошелся с тобой.
   Это что ж ты такое хотела сказать, да осеклась, а? Скажи, мне тоже интересно.
   -- Он обошелся со мной так, как я этого заслуживаю, -- отрезала я.
   -- Ты не можешь такого заслуживать.
   -- Ну, голубушка! Уж извини, наверное мне виднее, -- совсем взвилась я. И откуда только взялась эта, тепличная. Она, вишь ты, ведает, чего я могу заслуживать, а чего нет! -- Меня-то ты точно не знаешь.
   -- Ты помогла мне, -- тихо сказала новенькая. -- Ради меня ты поранила себя. Плохой человек не мог так поступить.
   Нет, вы слышали, а? Я только и смогла, что мысленно поаплодировать такой наивности.
   -- Что ты знаешь о моих мотивах? -- подалась я вперед с хищной улыбкой. -- Я тебе отвечу: ты ни-че-го о них не знаешь, да. Запомни, девочка, если хочешь жить долго и счастливо и умереть в своей постели: когда кто-то делает тебе добро, ты, прежде всего, спроси себя -- зачем ЕМУ это надо? И пока ответа на этот вопрос не найдешь -- не верь. Ничему не верь, ни добрым делам, ни, тем более, словам. Потому что альтруисты, гуманисты и прочие бескорыстные филантропы давно, знаешь ли, вымерли как вид, да. Превратились, знаешь ли, в редкость, достойную коллекции светлости нашей Герцога -- известного, знаешь ли, любителя всяких диковинок.
   Девчонку аж покоробило от моей речи. Ничего, зато впредь умнее будет. В отличие от меня. А мне-то общение с Учителем, кажись, не на пользу идет: фехтовать так толком и не выучилась, зато поучительский зуд некстати прорезался. Белесая открыла рот, видно собираясь поинтересоваться, зачем же мне это надо, но так и не решилась, убралась в дальний угол и там уселась на стул в позе "я оплакиваю все скорби мира".
   Я вздохнула с облегчением, подумала "Ну, слава богам!", забралась с ногами на свой стул, устраиваясь поудобнее... и слетела на пол, проклиная все на свете, а первым делом -- собственную рассеянность. Предупредить о своем появлении Учитель, как всегда, не посчитал нужным.

***

   Отвлекающий прием, посредством которого я надеялась избежать чересчур пристального внимания любого, кого угораздит некстати поинтересоваться моими литературными пристрастиями, был предельно прост и надежен. Состоял он в том, чтобы довести несчастного до такой степени озверения, когда способность замечать что бы то ни было, кроме моей несносной персоны улетучивается напрочь -- что для меня, сами понимаете, особого труда не составляло. Прием этот применялся мной обычно с неизменным успехом. Жаль только, против Учителя он срабатывал нечасто -- не чаще, чем рак на горе после дождичка в четверг свистит.
   Но я все равно попытаюсь -- уж хуже-то теперь точно не будет.
   Едва завидев своего хозяина, я вскочила на ноги, и тут же склонила колено в глубоком поклоне, коснувшись правой ладонью пола в знак уважения.
   Уважения ли?
   Фра Ильмаринен не терпел подхалимажа и преувеличенной почтительности. Особенно, почему-то, в моем исполнении. Чем я и пользовалась порой, чтобы позлить его -- главным образом, когда у меня самой появлялись веские причины для недовольства.
   Краем глаза я поглядывала на новенькую: как-то она поведет себя, заложит или нет? Новенькая тоже поднялась, неловко поклонилась -- это она-то, на площадке грациозная, как лань, -- и застыла столбом, явно не зная, куда себя деть.
   -- Встань, -- равнодушно бросил Учитель, проходя мимо. Я упрямо осталась стоять на одном колене. Мне не нужно было оборачиваться, чтобы узнать, куда он направился. К столу. К тому самому столу, на котором лежала та самая книга.
   -- Э-э-э... Фра Ильмаринен!.. -- В отчаяние начала я.
   -- Слушаю тебя. -- Ответ сопровождался тихим шелестом переворачиваемых страниц. Я безнадежно опустила голову. Мне кранты. Крышка, каюк, капут, капец, пи... Проблемы у меня, в общем. Откуда, спросите, такой пессимизм? А от вер... ай!
   Пальцы, не пальцы -- стальные клещи, впившиеся в мое ухо, заставили меня сначала поднять голову, а потом и встать на ноги. Попробовала бы я не встать. Без уха осталась бы, ей богу.
   -- Так что ты хотела мне сказать?
   Легко спросить, да нелегко ответить. На языке вертелась дерзость. Не от великой храбрости, а от растерянности -- мне почему-то в затруднительных ситуациях именно дерзости всегда первыми на ум приходят. Хорошо хоть этого самого ума в последнее время прибавилось ровно настолько, чтоб не пытаться их вслух произносить. Жаль только, Учитель мою сдержанность не оценил.
   -- Может быть, ты хотела напомнить мне, что именно я тебе говорил насчет той книги, которая лежит на столе?
   Вот уж чего я точно не хотела. Только хотела -- не хотела, а пришлось: этот садист так крутанул мое ухо, что у меня невольно слезы на глаза навернулись. И от боли, и от обиды тоже -- хоть бы уж не при свидетелях за уши-то таскал.
   -- Вы говорили, чтобы я не смела к ней прикасаться. -- Процедила я сквозь зубы. Может, изначальная формулировка и была немного другой, но смысл я передала точно.
   -- Вот как? Тогда что же заставило тебя нарушить запрет?
   Каюсь, был соблазн, был. Мелькнула -- кто ж из нас без греха? -- подлая мыслишка: откреститься от вины, свалить все на новенькую, ей, небось, ничего за это не будет. А доказательств нет. Вот только Учитель меня и без доказательств... того, за ложь-то. И новенькую жалко.
   -- Я только хотела понять, что в ней такого, отчего мне нельзя ее брать.
   -- И как, поняла?
   -- Нет.
   Ни шиша я не поняла. И уже вряд ли пойму. Разве только...
   -- Ладно. Идем, объясню.

***

   -- Теперь поняла?
   Острие меча осторожно, почти ласково щекочет мне кожу под подбородком. Ухо горит огнем. Ушибленное запястье немилосердно ноет. Поняла ли я? Еще как поняла. Легкое движение меча заставляет меня вздернуть голову.
   -- И что же ты поняла?
   Что я -- дура набитая, вот что я поняла. Я аккуратно отползаю чуть назад. Учителю я, разумеется, доверяю, но сталь у моего горла -- не то развлечение, которое может доставить мне удовольствие. Фра Ильмаринен слегка отводит клинок, словно размышляя, не влепить ли мне еще разочек, для пущей усвояемости, но, видимо, раздумывает и к великому моему облегчению убирает меч в ножны. Мой меч валяется неподалеку от меня. Я сначала его подбираю -- так, на всякий случай, -- и только потом вскакиваю на ноги. Такого сокрушительного поражения на мою долю давненько не выпадало.
   -- Ты вообще поняла, что ты сделала?
   Да поняла я, поняла, как не понять. Я попыталась -- совершенно случайно, вот вам слово и святое знамение -- применить один прием, который встретился мне в книге. И, сама не соображу как, оказалась на полу. Что-то еще, господин Учитель? Господин Учитель вздохнул и подошел ко мне вплотную. Я перевела взгляд на бесполезную железяку в своих руках и, смутившись, спрятала ее за спину. Все равно толку никакого. Фра Ильмаринен сопроводил взглядом этот мой конфузливый жест и властным движением взял меня за подбородок. Я ненавидела, когда он так обращался со мной. Но поделать ничего не могла -- вырываться и возражать было совершенно бесполезно, проверено на собственном горьком опыте. Я прикрыла глаза. В знак протеста.
   -- Я поставил тебя в такое положение, когда у тебя не было иного выхода, кроме как воспользоваться одним приемом. Ты знаешь, каким. И ты им воспользовалась. -- Ага. Я открыла глаза. Значит, это все-таки было не случайно. -- Проблема в том, что тебе не хватает ни сил, ни умения, чтобы воспользоваться им правильно. Ты просто не можешь этого сделать. И еще долго не сможешь. -- Как это печально. Я снова опустила веки.
   Учитель оставил в покое мой подбородок, отобрал учебный меч, который я все еще прятала за спиной, и неторопливо подошел к стойке.
   -- Инга, пойми, некоторые приемы неспроста называют тайными. И неспроста скрывают их от непосвященных. Если бы вместо меня твоим противником был фехтовальщик послабее, ты могла бы серьезно его покалечить...
   Вот уж невелика беда.
   -- ...а покалечить противника по глупости и неосторожности -- продолжил Учитель, словно прочитав мои мысли, -- это совсем не то же, что ранить его благодаря собственному мастерству. Но и это не все. -- Меч был, наконец, водворен на место, и мой собеседник снова соизволил повернуться ко мне лицом. -- Ты и сама могла бы серьезно покалечиться из-за своей неумелости.
   Я вспомнила, каким неуклюжим движением обернулся в моем исполнении казавшийся таким простым прием, каким тяжелым вдруг стал словно заживший собственной жизнью меч, и мысленно согласилась: вполне могло бы быть. Ну и что теперь, вешаться прикажете? Или возрыдать и поклясться, что я больше не буду?
   -- Откуда же мне было знать?! -- набралась я смелости возразить.
   -- Напомни мне, что я тебе говорил насчет той книги. -- Тихо попросил Учитель.
   -- Вы говорили, чтобы я не смела к ней прикасаться. -- Грустно ответила я.
   -- Почему бы тебе не предположить на минутку, что мне виднее? -- Фра Ильмаринен снова завладел моим подбородком, вынуждая смотреть прямо себе в глаза. -- Инга, в этой Школе есть правила, обязательные для всех. И ты не исключение. Жаль, что ты не хочешь этого понять. Боюсь, нам с тобой все же придется расстаться.
   -- Учитель!..
   С перепугу я забыла все правила обращения и прочие формальности. До них ли, когда вся жизнь, можно сказать, рушится. В очередной раз.
   -- Уч... фра Ильмаринен, не гоните! Я больше не буду!
   Я шагнула было к отвернувшемуся Учителю...
   -- Я вижу тебе уж и плен не в тягость.
   ...и запнулась о брошенную им фразу, словно об острый камень. Фраза как фраза, ничего особенного -- констатация, как говорится, факта. Чистая правда, между прочим. Только я почему-то себя чувствую, как помоями облитая.
   -- Очень хорошо тебя понимаю: кусок хлеба с маслом и крыша над головой, конечно, дороже свободы.
   А вот это уже не в бровь, а в глаз. Не "урок", не снисходительная насмешка -- чистейшей воды оскорбление, умышленное, откровенное и недвусмысленное. А на случай, если я вдруг что-то пойму не так -- неприкрыто издевательский тон и брезгливый взгляд свысока. За что ж он меня так, а?
   Ведь это же не правда...
   Ведь он же сам...
   Ведь я же не...
   На меня находит полнейший ступор: я потерянно стою, то краснея от стыда, то бледнея от ярости; я просто не знаю что ответить на такой выпад. Как я жалею о тех временах, когда вопрос могла решить словесная перепалка, драка, пощечина и дуэль, наконец... Как я жалею, что передо мной не товарищ-кадет, не наглый барчук, не наставник Академии... Скажи это любой из них -- ох, как бы я заставила его пожалеть о неосторожных словах, как бы дорого заставила заплатить. Но Учитель... Я мысленно представляю, как заношу руку для удара, как бью его по щеке -- и понимаю, что не осмелюсь. Тогда я представляю, как стою перед ним, понурив голову, и сбивчиво оправдываюсь, в спешке подыскивая неубедительные аргументы в свою защиту и сама же сознавая, как жалко они звучат. Омерзительное зрелище. Я готова заплакать от бессилия, от незаслуженности упрека, оттого, что я не могу доказать Учителю, что он не прав. Не прав, слышите! Подождите, фра Ильмаринен, не уходите!
   -- Подождите.
   Учитель медлит у двери, но оборачиваться не спешит. Я подхожу к нему. Обида сжимает сердце и горло. Мне нечего сказать в свое оправдание, а если бы и было -- гнев не дал бы мне вымолвить ни слова, а если бы и дал -- к чему слова. Молчание -- золото. Я молча снимаю перчатку и аккуратно кладу к его ногам -- швырнуть не хватает мужества.
   Ну вот и все. У меня, конечно, нет оружия... Ничего. Одолжу у кого-нибудь. Думаю, Алек не откажет. А если откажет -- что ж, есть еще стойка. Что с боевым, что с учебным, что с голыми руками -- для меня разницы нет. Конец все равно будет тот же.
   Заодно и слово свое сдержу, хоть и чуть раньше, чем собиралась.
   Вы уж не откажите в одолжении, господин Учитель, сделайте милость. Что Вам стоит-то.
   -- Подними.
   Конечно. Разумеется. Так и должно быть. Другого я, в общем, и не ожидала. Кто я такая, чтобы он принял мой вызов? Один раз позабавился, и будет. А только перчатку я не подниму, хоть убейте. Я демонстративно скрестила руки на груди.
   -- Инга, я не буду с тобой драться.
   Естественно, не будете. Кто ж Вас неволит? Не хотите -- не надо. Идите себе с богами. Что, я на дороге стою? Ну подумаешь, невелика беда. Ударьте меня... или прикажите мне... Я открыто нарывалась на насилие. Фра Ильмаринен не хочет дуэли? Ладно. Меня устроит и банальная драка. Или поединок воли. Мой противник сильнее? Да, безусловно, сильнее. А я и не рассчитывала на победу. Я хотела поквитаться за обиду. Я хотела вынудить его сделать то, чего он делать не хотел. Учителя это уязвляло. А все, чего я сейчас хотела -- это уязвить его побольнее. Ах, он и так уже зол? Ну извините, я тоже. Я не часто осмеливалась смотреть Учителю прямо в глаза -- это приравнивалось к вызову и кончалось понятно чем, -- но сейчас-то мне именно это и нужно было.
   Мне, но не Учителю.
   Он всегда замечал то, что хотел заметить, и прекрасно умел игнорировать то, что замечать не хотел. И он решительно не намеревался поддаваться на мои провокации. Ну-ну. Посмотрим, чья возьмет. Что-то он теперь делать будет, а?
   Что-о?
   Я пораженно смотрела, как фра Ильмаринен поднимает мою перчатку с пола и стряхивает с нее пыль. Я так удивилась, что даже не попыталась воспротивиться, когда он взял меня за руку и... ловким движением натянул перчатку обратно. Поправил перекрутившуюся ткань. Аккуратно одернул.
   -- Я сказал ерунду. Извини.
   Ага. Вот теперь я точно расплачусь. Играете Вы со мной, господин Учитель, как кошка с мышкой играете. Нехорошо это, неправильно, грех. Кошке игрушки -- мышке слезки. Отпустите мою руку! Слышите?! ОТПУСТИТЕ!
   Не отпустил. Не только не отпустил -- еще и за плечо приобнял. Со стороны может показаться -- по-дружески. Только уж больно цепко. Боится, глупостей наделаю? А ведь и наделаю. Вот как только он меня отпустит, так и...
   -- Инга, ты назвала меня Учителем. Почему?
   -- Простите, оговорилась. -- Я сделала все, чтобы двусмысленное извинение было понято в максимально оскорбительном смысле. И у меня таки неплохо получилось.
   -- Ничего, можешь называть меня так, если хочешь. -- "Не уловил" иронии фра Ильмаринен. -- Только для начала определись, кто ты -- пленница или ученица.
   Великолепно. Можно подумать, это от меня зависит.
   -- Одно другому не мешает.
   -- Мешает. Мешает. Как моя пленница ты находишься в абсолютной моей власти, но, не будучи связана словом, имеешь полное моральное право не подчиняться мне. Если не боишься, конечно...
   Я рванулась так, что чуть связки себе не порвала. Никакого эффекта, если не считать усилившейся хватки.
   -- ...я уже понял, что ты не боишься.
   Мне бы Вашу уверенность.
   -- Но как ученица ты обязана повиноваться своему Учителю. Не из страха, а из уважения и доверия -- потому что полагаешься на его мудрость и опыт и признаешь за ним право распоряжаться твоей жизнью. Для твоего же блага. Понимаешь? Подумай, готова ли ты на самом деле принести обет послушания.
   Э-хм... Ну и вопрос. Подчиняться не по принуждению, а по велению сердца? Быть покорной не оттого, что другого выхода нет, а по собственной доброй воле и желанию? Для меня это что-то новенькое. Я запустила пальцы свободной руки в и без того порядком растерзанную шевелюру. Надо подумать. Я сказала -- подумать! Психовать потом будешь, он ведь тебе еще ничего толком и не предложил.
   -- А как же прочие Ваши ученики? Я что-то не наблюдаю в них особой покорности.
   -- Никто из них не зовет меня Учителем, если ты заметила. Я получаю определенную плату за то, чтобы в Школе им передали определенный объем знаний и умений. Не меньше, но и не больше.
   -- И Алек тоже?.. -- подозрительно спросила я. Белобрысый гад давно закончил полагающийся ему курс школьного обучения и теперь делил со мной тяготы и привилегии службы у фра Ильмаринена. Вернее, это я с ним делила, поскольку из нас двоих главным был он -- чем и пользовался беззастенчиво. Правда, и круг обязанностей у него был пошире. Блондин готовился стать младшим наставником и мечтал когда-нибудь -- чем нечистый не шутит -- принять у Учителя руководство Школой. Упаси меня милостивое Небо дожить до этого дня.
   -- И Алек тоже. Хотя вскоре это может измениться. Он еще не определился. К тебе же, в любом случае, отношение будет иным.
   Ежу понятно.
   -- Ну а если... если я готова?
   Учитель пожал плечами и отпустил, наконец, мою руку. Я машинально помассировала запястье -- ну и хватка у него.
   -- В таком случае я, возможно, позволю тебе остаться в Школе.
   -- И?..
   -- И, возможно, в самом деле, попытаюсь тебя чему-нибудь научить.
   Он попытается меня чему-то научить... Вы слышали? Нет, вы слышали!? Только теперь я позволила себе, наконец, поверить своему счастью и обрадоваться. Но зато как обрадоваться! Тут вам и перехваченное от восторга дыхание, и улыбка до ушей, и сердце, отплясывающее тарантеллу... Даже в зале как-то вдруг посветлело, честное слово. Я до последнего не верила, что Учитель мне это скажет. И теперь еще не верила, что все будет так радужно, как мне мечталось. Да что там не верила -- знала наверняка, что не будет. Но все же... все же... Он позволил мне остаться в Школе. И назвал меня своей ученицей. Разве год назад у меня была хоть малейшая надежда на то, что это когда-нибудь случится? Нет, нет, и еще раз нет. Но ведь случилось же!
   От избытка эмоций и от неумения по-другому выразить свои чувства я снова упала на одно колено и, схватив руку Учителя, прижалась к ней сначала лбом, потом губами. Совершенно искренне, клянусь вам.
   Фра Ильмаринен, змеев сын, положил ладонь мне на затылок, вконец растрепав прическу, а когда я совершенно растаяла от этой ласки, как мороженое в печке, вдруг взял и вернул меня на грешную землю. Может оно и к лучшему. А то от избытка счастья, говорят, умереть можно. Я медленно поднялась на ноги, повинуясь пальцам, впившимся во все то же многострадальное ухо.
   -- Инга, я же говорил тебе, что не люблю этого.
   Я снова улыбнулась, несмотря на боль. Бьюсь об заклад, мой мучитель был не слишком раздосадован этой моей выходкой.
   -- Простите, я больше не буду.
   -- То-то же. -- Я с облегчением потерла оказавшееся на свободе ухо. -- А теперь дай мне пройти, пожалуйста.
   -- Да, конечно... э-э-э... подождите!
   -- Что еще?
   Да так, вспомнила кое-что.
   -- Скажите, зачем Вам это надо?
   -- Что именно?
   -- Зачем я Вам понадобилась? Вы ведь не каждую встречную наглячку к себе берете. Только не говорите, что я Вам с первого взгляда понравилась...
   -- Не кокетничай. -- Кто, я? Небо упаси. -- Ты мне действительно понравилась. Но взял я тебя, разумеется, не поэтому.
   А почему же?
   -- У меня были на то свои причины.
   Да ну, неужто мне сейчас откроется великая тайна?
   -- Какие?
   -- Со временем узнаешь.
   Ну вот, всегда так. "Господин старший наставник, откуда берутся дети?" -- "Вырастешь, узнаешь". Из собственного опыта. Обидно, да. Я проводила взглядом фра Ильмаринена, которого теперь имела полное официальное право называть Учителем, и прислонилась к стене, раздумывая, куда бы теперь направиться. Никаких новых указаний я покамест не получила, возвращаться в библиотеку не было настроения, а Алек -- единственный человек в Школе, с которым я могла относительно нормально общаться -- наверняка был занят и по такому случаю не преминул бы послать меня в страну вечной охоты. Для начала можно было бы пойти направо, во двор... или налево, на кухню... или... а, зараза! Согни тебя и разогни в три погибели, нельзя же так людей пугать!
   -- Какого... э-э... зачем ты это сделала, а?
   Белесая моль, только что самым невинным (с ее точки зрения) способом оповестившая меня о своем присутствии, испуганно отпрянула. Да что ж она за человек-то такой? И как до своих лет дожить умудрилась?
   -- Я только хотела убедиться, что с тобой все в порядке.
   Блеск! Нашлась на мою голову защитница.
   -- А что со мной может быть не в порядке?
   -- Фра Ильмаринен...
   Я улыбнулась и с огромнейшим удовольствием сгребла собеседницу за грудки:
   -- Слушай, курносая, если ты хоть слово против него скажешь, я тебе задницу надеру, ей-богу.

Глава 3

   Вы никогда не замечали, как сильно меняется речь, поведение, внешность, да что там -- само мироощущение человека в зависимости от того, какое место он занимает в публичной общественной иерархии? Любовница может быть красива, умна и могущественна, осыпаема подарками и знаками внимания, но вы никогда не спутаете ее с женой -- не хватает ей какой-то толики уверенности во взгляде, достоинства в осанке, повелительности в жестах. Подмастерье может превзойти своего наставника в таланте и умении, но пока он сам не станет мастером, не видать ему ни мастерского авторитетного тона, ни твердости в общении с заказчиками, ни легкости в работе. Купец может накопить больше золота, чем драконий царь, но стоит ему, потратив значительную часть своего богатства на подати и подкупы, приобрести должность бургомистра, хлопотную и совершенно бесполезную в плане всяческих выгод, и былые партнеры и конкуренты диву даются -- откуда только взялись у их товарища этакая надменность и расточительная любовь к роскоши.
   Что, не замечали?
   Я, в общем-то, тоже. Я, как и всякий нормальный человек, не слишком склонна обращать внимание на что бы то ни было, если оно никаким краем не касается меня лично -- что есть, с моей точки зрения, абсолютно разумно и логично, поскольку зачем же впустую тратить силы и время.
   Спросите, каким краем оно меня коснулось теперь? Да все тем же, все тем же.
   Ведь кем я была раньше? Совершенно верно, хоть и довольно обидно, -- никем. Никем и ничем. На протяжении всего последнего года я была существом без прав и, по большому счету, без обязанностей -- положение неопределенное, но, как я внезапно выяснила, достаточно необременительное. К несчастью, выяснила я это уже после того, как перестала быть "никем" и стала "кем-то". Иными словами -- обзавелась определенным социальным статусом. Потому что "ученица фра Ильмаринена" -- статус вполне социальный и куда как определенный, это я прочувствовала уже на следующий день после нашего с Учителем исторического разговора.
   Внешне ничего не изменилось: все те же тренировки, на которых я продолжала играть роль "условного противника", те же ежедневные поручения, то же ко мне чуть прохладное отношение Учителя... Но вот существенное ограничение своей свободы я ощутила сразу. Раньше я могла позволить себе выглядеть, как мне заблагорассудится: не хочу причесываться -- и не причесываюсь; лень мне чинить одежду -- хожу в драной. Теперь же -- привет тебе курносая Эльза -- я просто обязана была выглядеть "не как пленница", дабы не позорить Учителя своим неблагопристойным видом. Раньше я могла позволить себе (по крайней мере, теоретически) ослушаться приказа или нарушить запрет: для пленника строптивость -- не только не порок, но и в некотором роде добродетель. Теперь же -- привет и Вам, фра Ильмаринен -- ничего не попишешь: Учитель есть Учитель, и коли уж дал ему обет добровольного послушания, будь добр, держи слово не за страх, а за совесть. Раньше я предпочитала добрую ссору худому миру и находила прошедшим зря день, прошедший без славной стычки с "ящерицами". Ну а теперь -- прощайте, кадетские замашки, здравствуйте новые соученики. Любить их я, разумеется, вовсе не была обязана, но сам факт перехода ненавистных барчуков из разряда "идеологических врагов" в разряд "товарищей" значил немало.
   Зато через некоторое время я поняла, что и общее отношение ко мне в Школе существенно изменилось. Нет, былые недруги тоже не возлюбили меня всем сердцем, но смену эмоциональной атмосферы с откровенно враждебной на неопределенно-озадаченную я почувствовала очень четко. Меньше стало явных попыток задеть меня, меньше насмешек и обидных намеков на мое неясное происхождение, сомнительное воспитание и кадетское прошлое. Зато больше стало сплетен, шушуканья за спиной и косых взглядов. Меня это страшно бесило -- так и тянуло выяснить отношения старым привычным способом, -- но я сдерживалась, памятуя о необходимости блюсти свое и учительское достоинство. Пару раз случились провокации, такие явные и неуклюжие, что мне почти не составило труда оставить их без внимания. Я -- и то действовала бы тоньше.
   А еще через некоторое время я узнала, что Учитель и не думал никого ставить в известность о смене моего статуса.

***

   -- Что это на тебя нашло?
   -- О чем ты?
   Все сегодняшнее утро и вот уже половину послеобеденного времени я провела в библиотеке, раскапывая и систематизируя для Учителя сведения о до неприличия запутанных родственных связях между членами правящих домов доброй дюжины государств, с которыми на мое несчастье граничило наше Герцогство. Проплутав полдня в глухом лесу генеалогических древ, перепутавшихся ветвями до полной невозможности разобрать что-либо в этом хитросплетении, и отчаявшись выяснить, кто же кому приходится свекром/шурином/отчимом/вдовым консортом/сводным кузеном/троюродным дядей по материнской линии первой жены, я менее всего склонна была поддерживать разговор с маявшимся от безделья Алеком, не говоря уж о разгадывании всяческих загадок.
   -- Ты на себя в зеркало давно смотрела? -- решил сменить тему Алек.
   -- Ну, -- неопределенно ответила я, проводя пунктирную стрелочку от имени внучатого племянника Княгини Стемптонберрийской к имени побочной принцессы дома Агни из Бельтера, на данный момент имеющей неплохие шансы стать наследной. Молодые люди были помолвлены.
   -- Баранки гну. -- Ухмыльнулся блондин. -- Так как, давно?
   -- Уйди в кактус. Не помню. -- Я провела еще одну стрелочку и задумалась о том, на кой лещ просвещеннейшему нашему Учителю моя писанина, если он и так мог без запинки перечислить всех близких и дальних урожденных, кровных, сводных, брачных и прочих родственников любого из членов ныне правящих семей и на моей памяти ни разу не ошибся в титуловании любого из них, включая побочных отпрысков и ублюдков.
   -- А что такое кактус? -- невинным голосом поинтересовался мой собеседник.
   Я молча набросала на грифельной дощечке это милейшее растение, увиденное мной однажды в книге, называвшейся Encyclopaedia и рассказывавшей, кажется, обо всем на свете. Я не слишком хорошо знала древний язык, на котором она была написана, но, судя по тому, что я смогла понять, рос кактус не иначе как в самой преисподней. Алек покрутил рисунок, сказал "Впечатляет" и сунул руку мне за пазуху. Я посадила кляксу на имя Властительного Принца Бельтерского и, позабыв про науку фра Ильмаринена, выругалась так, что кактус -- и тот, наверное, завял бы. Кляксе, впрочем, моя ругань была до флюгера, она неторопливо расплывалась, поглощая одного за другим всех членов принцева семейства. Я снова выругалась -- уже без запала, а так, от общей растерянности. Рядом послышался шум -- это Алек вставал со стула. Стул лежал на полу. Алек лежал сверху. Стул выглядел слегка покорежено -- все-таки блондин весил немало. Едва поняв, что он натворил, я, хоть и весила вдвое меньше, так засадила всердцах мерзавцу, что он свалился со стола, на котором сидел до того, обрушив в процессе падения всю близстоящую мебель.
   -- Полегче, Рыжая. Не нарывайся.
   Ай, как мне страшно. Прям под столом от ужаса валяюсь. Я мрачно отвернулась от принявшего угрожающий вид блондина. Недели две тому я с удовольствием объяснила ему в доступной форме -- и про "рыжую", и про "полегче" и про то, кто из нас нарывается. Но теперь... noblesse oblige, как говорят наши соседи бельтерцы. Ничего не поделаешь. Я молча вернулась на свое место за столом и, подвинув к себе чистый лист, с унылым видом принялась переписывать наново загубленный фрагмент. Дюк Энский... Фюрст Иксский... Король Незнамо-гденский... Царь Ётунхеймский, Падишах Тыгидымский, чтоб им всем жилось долго и счастливо... Алек немного посопел у меня за спиной, и снова взгромоздился на стол.
   Алек...

***

   Алек.
   Алексис фон Адель аус Нидерберг, если уж совсем точно. Побочный сын по материнской линии не самого могущественного, но все же и далеко не захудалого рода. (Чем объяснялся его выбор карьеры и, кстати, его столь разительная несхожесть с собственным вполне законным братом: если Себастьян статью и нравом пошел в главу семейства, то Алек... понятно в кого). Мой смертельный враг номер два, по совместительству -- первый и единственный источник информации обо всех мало-мальски важных событиях и... любовник. Как я дошла до жизни такой? Да вот так и дошла. На безрыбье, как говорится, и топор -- балалайка. Нет, мне, конечно, не абсолютно все равно, где, когда, и с кем -- если только не с совсем уж жестокого перепою, -- но смазливый блондин был, поверьте, далеко не худшим в моей беспутной жизни вариантом. Ну и что, что я его терпеть не могу? Мне ж не замуж за него идти. А для удовлетворения естественных потребностей белокурый вполне годился. Тем более что он и сам не возражал. И весьма усердно, надо сказать, не возражал. Собственно, наши отношения начались с того, что он попытался меня изнасиловать.
   Чем окончилась бы эта попытка -- одному Небу известно, поскольку к тому времени, как нас растащили, мы оба находились в весьма и весьма потрепанном состоянии. Самое интересное, что разнос от справедливейшего господина Учителя тогда получили оба. Алек -- понятно за что, а я -- и смех и грех, ей богу -- за "провокацию". Дескать, если девушка остается с парнем наедине в темной комната, она должна иметь ввиду возможные последствия. Ну так во-первых, это не я оставалась, а... в общем, не виновата я, он сам пришел. А во-вторых, какие такие последствия я должна была иметь ввиду? Люди добрые, да вы посмотрите на меня! Ну какому извращенцу вздумается при наличии, к примеру, пышногрудой, крутобедрой и лилейнорукой, да в придачу просто-таки вешающейся блондину на шею при каждом удобном случае Эвиты -- в просторечье Эви -- посягнуть на нечто, соперничающее соблазнительностью фигуры со шваброй. На меня то есть. В общем, мне такой расклад просто в голову не приходил. Зря, как выяснилось.
   Зато когда мне в очередной раз при... пришла охота, я небезуспешно воспользовалась столь любезно предложенным фра Ильмариненом рецептом. Парень, темная комната, ну и дальше по списку. На следующий Алек заявился на тренировку хмурый, как черт в День Всех Святых и улучив момент шепнул, что когда мне снова при... придет охота, проще будет подойти и сказать, а не устраивать спектакль. Я так и сделала. Короче, все устроилось к общему удовольствию, благо и желание возникало не то чтобы часто: при такой-то жизни особо не пораспутничаешь. Он грубиян? Ну так и я не кисейная барышня. Нужную травку я тайком попросила у Штефанека -- тот, кажется, и не понял, для чего, но просимое принес безотказно. А что до идеологических разногласий, так это не тот случай, когда их стоит принимать во внимание.

***

   -- Ну, что я тебе говорил?
   Блондин снова сидел на столе, непринужденно болтая ногами, и не выглядел особо опечаленным. Я промолчала. Где слово -- там и два, где Алек -- там проблема, скажи Алеку два слова -- получишь не просто проблему, а большую проблему. А зачем мне лишние проблемы? Правильно, незачем.
   Мой собеседник, нимало не смутившись отсутствием собственно беседы, продолжил тихо сам с собою:
   -- Ты изменилась.
   Бывает. Иногда даже проходит. Не у всех, правда.
   -- Сильно изменилась.
   Я не выдержала и, не поднимая головы от работы, поинтересовалась:
   -- Ну и что?
   -- Да так, ничего. Интересуюсь, вот, с чего бы это?
   Я отложила перо, сцепив пальцы в замок, оперлась на них подбородком и устремила на визави свой фирменный "змеиный" взгляд. Обычно даже самому тупому (за редкими исключениями) реципиенту хватало половины минуты, чтобы уяснить: с ним не желают общаться. Блондин оказался либо на редкость невосприимчив, либо на редкость же нетактичен, либо (скорее всего) и то и другое.
   -- Хорошо выглядишь, Рыжая. -- Тон фразы позволял заподозрить что угодно, только не комплимент. Мне недосуг было разгадывать тонкие намеки, так что я предпочла извлечь из сказанного наиболее очевидный подтекст. И отреагировать соответственно:
   -- Тебе что-то не нравится?
   В случае положительного ответа я знала, куда адресовать горе-критика вместе с его претензиями: весь мой внешний вид, от носков сапог до кончиков волос, был целиком и полностью заслугой фра Ильмаринена. Славящегося, кстати, кроме всего прочего, своим утонченным вкусом и элегантностью. Так что я против подобной опеки не возражала.
   То есть, поначалу-то, конечно, возражала...

***

   Я возражала, когда Учитель на мою вполне невинную просьбу одолжить ножницы для стрижки ответил категоричнейшим из отказов, возмутившись моим желанием избавиться от этого, как он выразился, "естественного украшения". То, что мне лично от "украшения" было больше мороки, чем удовольствия, его не тронуло и не переубедило: довольно спорный с моей точки зрения девиз "Красота требует жертв!" в его интерпретации звучал совершенно неоспоримо. Что ж, завистливые взгляды, которыми награждала мою отросшую гриву женская половина школьного коллектива, и вправду несколько примиряли с необходимостью ежеутренних, ежевечерних, а так же нескольких промежуточных причесываний. (Привычная мне прическа типа "пук на затылке" методично уничтожалась добрейшим Фальком по мере возникновения -- подозреваю, что с подачи все того же фра Ильмаринена. В конце концов, репейному маслу и исполненным искреннего доброжелательства лекциям по эстетике я предпочла все же расческу и помаду).
   Я возражала, когда Учитель самым непреклонным образом потребовал, чтобы при мне всегда имелись: перчатки, галстук, свежий платок, начищенные до блеска сапоги, надраенная пряжка ремня и все пуговицы до единой. С пуговицами выходила особая канитель: они неизменно становились первыми жертвами любой мало-мальски серьезной драки. И если с драками учебными такой проблемы не возникало, поскольку мой тренировочный костюм был вместо пуговиц предусмотрительно снабжен в нужных местах пряжками и шнуровками, то драки внеурочные наносили моей одежде серьезный урон, поскольку Учитель не менее непреклонно требовал от меня после каждой тренировки и обязательного мытья смены "рабочего" наряда на повседневный, к такому обращению никак не приспособленный. Против чего я, естественно, тоже возражала. Как и против непременной регулярной стирки, и штопки, и...
   Я еще много против чего возражала. С неизменно нулевым результатом. В лучшем случае мои возражения вызывали у адресата холодную улыбку и легкое пожатие плечами. Попытки же сделать по-своему вызывали более решительные меры, стабильно приводившие меня к мысли, что так, наверное, и вправду лучше. И вообще, не зря же фра Ильмаринен славится... ну, чем он там славился.
   Единственным, что не вызывало у меня ни малейших возражений, был сам факт наличия одежды, а так же ее, одежды, количество и качество: не гардероб, конечно, но и не жалкий "форменный" комплект из трех единиц, хронически пребывающих в плачевном состоянии; не шелк да бархат, но и не дерюжка -- добротная удобная одежда, идеально подходящая для того, чем мне приходилось заниматься. Ну, или почти идеально -- пуговицы я бы все же отменила. Пуще же всего меня радовало то, что кем бы ни был подбиравший мне одежду, он не счел нужным руководствоваться при этом женской модой. Увольте. Ни короткие панталоны с рингравами, ни ботфорты с широченными отворотами, ни чулки со стрелками, ни верхняя одежда, называющаяся камзолом не иначе как по недоразумению, ибо кроем и отделкой -- всеми этими мысами, буфами, брыжами, лентами и прочей мишурой -- более всего напоминала лиф платья, не привлекали меня ни в эстетическом, ни, так сказать, в функциональном аспекте. Про платья-робы, с их кринолинами, фижмами и корсетами, я умалчиваю по причинам, которые полагаю очевидными. Нет, господа. Простого кроя штаны, удобные сапоги на шнуровке, рубашка с изящной, но ни в коей мере не чрезмерной отделкой по вороту и рукавам и короткий камзол-веста, плюс теплая куртка в холодное время года -- вот тот необходимый минимум, который я полагаю подобающим человеку военной профессии. На мое счастье, составлявший мой гардероб некто полагал так же: единственной уступкой женственности с его стороны был широкий берет вместо традиционной мужской шляпы. Что меня целиком и полностью устраивало.

***

   Так что собственное отражение, созерцаемое мной, вопреки гнусным инсинуациям, регулярно, отвращения у меня не вызывало. Ничего так себе отражение, в меру симпатичное. Не мечта художника, конечно, но бывает и хуже... Я усилием воли прогнала гаденькую мысль о том, кому и чему я этим обязана, нашептанную мне неуемным внутренним голосом. Весьма благоразумно с его стороны: я бы о таком тоже вслух говорить не стала. Жаль, себя, любимую, на дуэль не вызовешь и морду не набьешь (а надо бы). Да и поспоришь-то не очень. Я проглотила обидный упрек в приспособленчестве, коллаборационизме и предательстве идеалов, и обратила внимание на более доступный (в плане "набить морду") объект. Тем более что он, объект, в данный момент активно напрашивался на мордобитие. Впрочем, сам объект имел на этот счет диаметрально противоположное мнение: Алек подчеркнуто внимательно осмотрел доступную обозрению часть моей фигуры, будто бы решая для себя, что же именно ему не нравится, и нейтральным тоном заметил:
   -- Да нет, ничего, все в порядке. Только... Ты бы, Рыжая, не заносилась. А то ведь и опустить могут.
   -- Чего?.. -- обалдела я. И, скажу в свое оправдание, было с чего. -- Это что, угроза?
   -- Предупреждение. -- Спокойно поправил Алек. -- Дружеское.
   Я обалдела еще больше. Во-первых, потому что предупреждениями, тем более дружескими, меня доблестные школяры не баловали и, буде им что-либо в моем поведении не нравилось, незамедлительно переходили к телесному вразумлению. Во-вторых, потому что сам тон "предупреждения" наводил на мысли, большей частью нехорошие. В-третьих... да не заносилась я. Напротив -- вела себя в последнее время скромно, как никогда. Отсюда вывод: кто-то из нас неадекватно оценивает реальное положение вещей. Вопрос на засыпку: кто? Блондин, очевидно, оценив по достоинству высокоинтеллектуальное выражение моей физиономии, доброжелательно добавил:
   -- Не с чего тебе нос задирать-то.
   Доброжелательный Алек... Я балдею без баяна. Обними меня дракон, если это не очередная пакость с его стороны. Остается только уяснить, какая именно. Итак, с чего начнем? Ну, конечно же, с конца.
   -- С твоего позволения, Алек, почему ты решил, что я задираю нос?
   -- Хм. Трудный вопрос. А почему ты решила, что это я решил?
   Я медленно перевела дыхание, сосчитала в уме до десяти с половиной и как могла ровно поинтересовалась:
   -- А кто же?
   Дайте мне только услышать имя этого гада. Ох и получит он у меня. По носу.
   -- Ты на себя в зеркало давно смотрела? -- со странной настойчивостью повторил Алек совершенно неуместный в рамках данной дискуссии вопрос.
   -- Да какое это к лешему имеет значение! -- Я все-таки вспылила снова, хоть и дала себе как-то слово делать это не чаще одного раза в день, и на сегодня мой лимит был уже исчерпан. Но я постаралась сделать это по возможности вежливо. Правда-правда.
   Вместо ответа белобрысый выудил из кошеля на поясе миниатюрное зеркальце. Мне бы и в голову не пришло носить с собой столь бесполезную вещь, но Алек, известный фат и модник, корпел над своей внешностью похлеще иной придворной щеголихи и с зеркалом не расставался, наверное, даже во сне. Так что появление сего предмета меня не удивило. Удивило, что блондин решил устроить сеанс самолюбования именно сейчас. Еще больше удивило, что он (предварительно -- не удержался-таки -- глянув на себя одним глазом) предложил заняться этим мне. Видимо, отчаявшись прояснить этот столь важный для него вопрос вербальным путем, Алек решил удостовериться, что да, я смотрела на себя в зеркало недавно, вот буквально сейчас. Я посмотрела немного, чтобы доставить ему удовольствие. Ничего нового для себя не увидела. Ничего приятного тоже. Все те же болотного цвета глаза, и слишком густые брови, и высокий лоб, и тонкие губы. И сломанный нос. И шрам через правую щеку. Я отвела взгляд и холодно поинтересовалась:
   -- Что дальше?
   -- Не видит, -- грустно констатировал Алек, обращаясь к зеркалу. -- В упор не видит. Видишь ли, Рыжая... э-э... как бы это тебе объяснить попроще. Ты стала выглядеть, как аристократка. И держаться, как аристократка. И вести себя тоже. Так вот, я бы не советовал тебе этого делать. Это смотрится... э-э... неуместно.
   -- Почему? -- спросила я все так же холодно. Я, конечно, дала себе слово держать себя в руках. Но я и держала себя в руках. А слова не злиться я себе не давала.
   -- Потому что ты не аристократка, -- жестко улыбнулся блондин. Надо отдать должное: ему это шло. Обаятельный мерзавец -- это про него. Я зеркалом отразила его ухмылку -- что-что, а это я умела, его собственная карманная безделушка не справилась бы лучше. "А ты?" -- спросила я одними глазами.
   Алек считался побочным сыном семьи фон Адель. Бастардом, но не ублюдком. Ему было присвоено семейное и родовое имя -- хоть и с приставкой "аус" вместо двойного "фон", но тем не менее. Считалось, что его отец -- дворянского происхождения. Считалось. Вот только наверняка не знал никто, кроме госпожи фон Адель, а она, по понятным причинам, молчала. Так что я вполне могла задать этот вопрос. Глазами. Спроси я об этом вслух -- и Учитель лишился бы своей новой ученицы. Потому что на такие вопросы отвечают только одним способом -- перчаткой в лицо и клинком в сердце. Но вслух я не спросила. Зачем? Мы и так прекрасно друг друга поняли. Я с удовлетворением наблюдала, как всякий намек на румянец покидает нежные щеки красавца-блондина.
   -- Кто знает, Алек, -- сладко протянула я, -- кто знает. Я не в курсе, кто мои родители. "Так же как и ты" -- добавил мой взгляд. Не то чтобы я хоть на секунду допускала мысль, что кто-то из них мог быть высокого происхождения, но ведь существовала же такая возможность? Ну хотя бы чисто теоретически? Нет, правда, почему бы мне не помечтать немного? И не позлить заодно кичливых "ящериц"? Алек побледнел еще сильнее, хоть я и не подозреваю, как ему это удалось.
   -- Ты. Не. Аристократка. -- Проговорил он раздельно. Презрения в его голосе хватило бы на дюжину святош, поносящих шлюху. -- И никогда ею не будешь. Разве что кто-то ненароком признает в тебе свое отродье или Герцог вдруг решит даровать тебе дворянскую грамоту. Впрочем, сомневаюсь, что это когда-нибудь произойдет. Ты холопка, холопкой и останешься.
   Мне внезапно стало совершенно ясно, что это действительно так, что мне никогда не подняться из той грязи, где я рождена барахтаться, что все мои надежды тщетны, а потуги жалки, что я... Стоп. О чем это я? Я не без труда оторвала свой взгляд от алекова. Его торжествующая гримаса слегка поблекла, но все равно осталась торжествующей. Что ж, полагаю, у него был к тому повод: едва ли я выглядела сейчас хорошо -- спина вспотела, сердце колотится, как у загнанной лошади, в голове туман. Да уж, холопкой я была, холопкой и останусь. Как бы высоко я ни взлетела в своих мечтах, а отсутствие у меня малейшей тени харизмы и моя неспособность противостоять ей подтверждали этот печальный факт.
   Ну почему же неспособность?
   Ага. Я едва удержалась от нового падения в пропасть самоуничижения -- теперь уже вполне добровольного. Да, почему же неспособность? Я ведь сопротивлялась. Только что. И довольно успешно. Ну да, у Учителя я бы уже в ногах валялась и умоляла о снисхождении -- мое счастье, что ему это от меня никогда не требовалось. Но Алек -- не Учитель. Ему меня не взять. По крайней мере, этим не взять. Я выпрямилась, расправила смятую манжету -- фатовство заразительно -- и со всей доступной мне небрежностью откинулась на спинку стула. Ничего не произошло. Все в порядке. На чем мы там остановились? Ах, да, холопкой я и останусь. Хм, а откуда, собственно, такая в этом уверенность? В конце концов, я уже не холопка. Разве не так? Гвардейский экзамен я пропустила самым позорным образом, но Академию, как никак, закончила. Ergo, несмотря на всю сомнительность моего положения, мои привилегии все еще при мне. Да и Учитель не сказать, чтоб мною брезговал. Ну что, продолжим светскую беседу? Я очень кстати вспомнила Учителя и улыбнулась теперь уже его улыбкой, надменной и слегка недоумевающей. Так он улыбался, когда я совершала какую-то очевидную -- с его точки зрения -- глупость.
   Алека, как мне показалось, такой оборот событий озадачил, чтоб не сказать напугал. По крайней мере, именно так я интерпретировала его сомнительной эстетической ценности гримасу. Я не то чтобы именно к этому стремилась, но результату порадовалась. Недолго, впрочем, пару секунд или около того -- собой блондин владел не хуже моего, так что ситуация быстро вернулась к исходному положению: собеседники мило улыбаются и обмениваются вежливыми фразами, а уж что прячется за этой милой вежливостью, про то говорить не обязательно, потому как и без того понятно, а кому не понятно, тому и не надо.
   Ну, за улыбками-то дело не стало, а вот с вежливой беседой напряг вышел. В тупик зашла беседа. В самом деле, что тут можно сказать? Объяснить, что все вышло случайно и непреднамеренно, что я и не думала посягать на чьи бы то ни было права, а просто вела себя так, как того, по моим понятиям, требовала ситуация? Глупо. Доказывать, что я имею право вести себя так, как считаю нужным? Бессмысленно. Извиниться и сказать, что я больше не буду?.. Я попыталась представить себе эту картину, передернулась от отвращения, и решила, что все в мире суета сует, а поскольку "вразумления" мне все равно не избежать, то и дергаться смысла нет: будут бить -- буду отбиваться, не впервой, небось; не будут бить -- возблагодарю богов и стану ждать, когда начнут бить, потому как бить все равно будут, так или иначе.
   У собеседника моего с красноречием обстояло не лучше: Алек открыл рот, подумал немного и снова закрыл. Потом еще немного подумал, и снова открыл. Лучше бы не открывал.
   -- К Учителю подлизываешься?
   Ага. Уже "Учитель", значит. Определился-таки, наконец, гад белобрысый. Что ж, флаг ему в... в руки. Нет, я прекрасно понимаю, что не имею никакого права ревновать. Абсолютно никакого. Ни малейшего. Но все равно ревную. Иначе с чего бы меня так нехорошо кольнуло то, что Алек назвал Учителя Учителем? Не скрою, мне было бы куда приятнее оставаться его единственной ученицей. Это льстило моему самолюбию и возвышало меня в собственных глазах.
   Отвлекшись на тягостные сии раздумья, я чуть было не пропустила мимо ушей вторую часть замечания. Подлизываюсь?! Я?! Да я тебя за такие слова... Что именно я сделаю с хамом за такие слова, я пока не знала, но это несомненно будет что-то ужасное.
   Алек, не подозревавший о грозящей ему страшной каре, продолжил свою обличительную речь:
   -- Надеешься в Школе остаться? Чтоб тепло, светло, и мухи не кусали? Не выйдет, Рыжая. Ты уж прости, но никому ты тут не нужна. Не понимаю, почему он тебя до сих пор не вышвырнул вон.
   Ну, я, положим, тоже не очень-то понимаю. Только тебе до того какое дело? Это наши с Учителем проблемы. Больше его, конечно, чем мои, но уж ничьи больше. Я искренне не могла взять в толк, отчего Алек, да и не он один, если я хоть что-нибудь смыслю в происходящем, так взъярился. Никого не трогаю, никому не мешаю, ничьих интересов не ущемляю... Нет, я не забыла, как сама только что ревновала Учителя к блондину. И не думала, что "ящерицам" будет безразлична смена моего общественного положения. Я даже надеялась, что она им будет не совсем безразлична. Но я не подозревала, что она им будет настолько небезразлична. Лохматый бхут, ну почему, почему независимо от того, куда я собираюсь попасть, я все равно попадаю в неприятности? Это несправедливо, в конце концов! Я требую моральной компенсации! Разве я виновата в происходящем? Разве я этого хотела? (Да нет, хотела, конечно же, но...) Разве я добивалась этого? Может быть, я и в самом деле подлизывалась? Нет и еще раз нет. Категорически. Не было такого, говорю я вам. Это все ложь и клевета.
   И потом, юридически-то мое положение никак не изменилось. Потому как "ученица фра Ильмаринена" -- статус пусть достаточно социальный и относительно определенный, но, увы, нигде не зафиксированный. Поговорили-побеседовали, да на том и разошлись. А свидетели где, я вас спрашиваю? Где бумаги? Нету их. Даже называла я Учителя на людях по-прежнему, чтоб лишней неприязни не возбуждать (что у меня, впрочем, и так неплохо получилось). Ну а без этого я как была его пленницей, так и осталась: захотел -- к себе приблизил, захотел -- в шею погнал. Ко мне-то какие претензии?
   Оказывается, были претензии. И серьезные -- иначе и разговора бы не было. А разговор этот мне совсем не нравился. Но тем не менее, продолжался, несмотря на мое довольно пассивное в нем участие.
   -- Понимаешь, Гадюка, -- нежно протянул Алек, и я поняла, что мое молчание взбесило его еще больше. Я терпеть не могла, когда меня называли Гадюкой, и он это прекрасно знал. -- Такие как ты попадают в Школы только в качестве прислуги. Потому что таких как ты в Школах учить запрещено. И правильно запрещено -- высокое искусство не для быдла. Так что зря надеешься. И стараешься тоже зря. Твои претензии просто смешны. -- В доказательство блондин презрительно ухмыльнулся.
   Так.
   Так-так.
   Или я чего-то не понимаю, или одно из двух.
   Люди, что происходит, а? Меня нельзя учить. Но меня, тем не менее, учат. И об этом, похоже, никто (угу, дошло, наконец) не знает. Что же это получается, меня учат тайком и вопреки правилам? Или Алек выдает желаемое за действительное, а Учитель просто в очередной раз развлекается, наблюдая, как я буду выбираться из затруднительного положения, в которое он же меня и поставил? Что ж, по крайней мере, теперь понятно, отчего взбеленились "ящерицы". С их точки зрения резкие перемены в моем поведении выглядели беспричинными, а значит -- подозрительными. Пожалуй, с их точки зрения это даже можно было принять за "подлизывание". Ну и бес с ними. Я все равно буду вести себя так, как мне хочется. Пусть даже это и смотрится неуместно.
   Уж не знаю, на кого я больше обозлилась -- на школяров, за то, что при каждом удобном случае подчеркивали, что я им не ровня, на Учителя, за то, что продолжал обращаться со мной, как с прирученной для забавы зверушкой, или на себя любимую, за то что в очередной раз позволила себе замечтаться до полной утраты критичности, само- и вообще. В частности, мне давно следовало бы заметить, что фра Ильмаринен никак не афиширует наши с ним отношения, что указания, даваемые им на тренировках, по форме больше похожи на выговоры неуклюжему спарринг-партнеру, что он предпочитает ругать за ошибки, а не хвалить за успехи, что... Хм, а с чего я вообще взяла, что он собирается меня учить всему, что сам знает? Гораздо более вероятно, что ему просто нужна достаточно хорошо владеющая мечом "кукла". Он бросает мне обрывки знаний, чтоб я по дурости своей чего не натворила. А заодно -- чтоб была благодарна и не бунтовала.
   Что ж, я буду благодарной. Это не трудно. В конце концов, не будь на то его добрая воля, у меня и этого не было бы. Вот только довольствоваться ошметками я не собираюсь... Я вздрогнула от легкого похлопывания по плечу и чуть не съездила Алеку по морде второй раз за сегодняшний день. Он еще не наговорился? Блондин улыбнулся с искренним, как дружба стукача, сочувствием:
   -- Да ты не переживай так. Для холопки ты очень даже неплохо устроилась -- сытно, удобно и необременительно. Ты, главное, веди себя, как положено и цацу не строй. Тебе же лучше будет. Спокойнее.
   Я многое могла... ну пусть не стерпеть -- пропустить мимо ушей. Привыкла за последний год. А в последнее время так и специально старалась, училась, так сказать, спокойствию духа. Но когда тебе дважды за короткое время намекают, что ты променял свободу и карьеру на непыльное местечко и миску похлебки... Да еще и говорят об этом не с намерением уколоть поглубже, а как о чем-то само собой разумеющемся, так, будто у тебя нет и не может быть гордости, будто она, гордость, тебе по статусу не положена... Не знаю, о чем я думала, когда попыталась дать мерзавцу пощечину. Скорее всего -- ни о чем. Во всяком случае, никаких соображений насчет того, как я буду выходить из положения, у меня не было. Они и не понадобились: Алек легко перехватил мою руку и с лихвой вернул недавний долг, швырнув меня на пол вместе со стулом, на котором я сидела. Я, вскочила на ноги, инстинктивно встав в стойку и готовясь к драке, но и это тоже оказалось без надобности.
   -- Подумай над тем, что я тебе сказал, Рыжая. Только не очень долго. -- Пропел блондин, глядя почему-то не на меня, а на чернильницу, которую крутил в руках. Улыбнулся так, будто ничего более забавного в жизни не видел, мельком глянул на меня и аккуратно положил ее на бок. В самый ворох моих записей. Я бросилась к столу, понимая, что если не потороплюсь, то спасать будет нечего -- чернильница была почти полной, я сама наполняла ее час назад -- и снова пропустила удар. Когда я встала на ноги во второй раз, Алека в библиотеке уже не было. Зато была лужа чернил на столе, и не было ни единого неиспорченного листа.

***

   Восстановить записи мне, конечно, не удалось: для этого нужно было куда больше времени, чем у меня имелось. И Учитель, конечно же, был мной недоволен -- мне здорово досталось от него за невыполненный урок. О том, что мне помешало его выполнить, Учитель не спросил, а я не стала оправдываться. Я знаю, что ему это не понравилось бы, вне зависимости от того, принял бы он мое оправдание, или нет. А поскольку мне это тоже не понравилось бы, то в этом мы с ним были полностью солидарны. Положение немного исправила моя хорошая память: после целого дня возни с записями генеалогические схемы так и стояли у меня перед глазами во всей своей рукописной красе. Отвечая на вопросы, я снова подивилась тому, что Учитель дал мне это бессмысленное задание -- его собственных знаний хватало, чтобы поправлять меня, когда я сбивалась или делала ошибку.
   После двух часов игры в вопросы-ответы я надеялась, что меня, наконец, отпустят, но меня не отпустили. Как я уже говорила, Учитель был мной недоволен. Еще я надеялась, что у меня хватит духу поговорить с ним о возникшей ситуации и объяснить, что так поступать неэтично, возможно даже попросить совета или защиты от недовольных школяров, но духу мне, как всегда, не хватило. Сам же фра Ильмаринен никак не показал, что ему известно о моих затруднениях. Что означало: даже если ему известно, помогать он мне не собирается. Как всегда.
   Что ж, у меня опять проблемы, чреватые тяжкими телесными повреждениями, и я опять не знаю, как их решать. Не могу сказать, чтобы в этой ситуации было для меня что-то новое. Все как всегда.
  

Глава 4

   Что написано пером -- не вырубить топором. Слово -- не воробей, вылетит -- не поймаешь. Всякая сорока от своего языка гибнет... э-э-э, стоп. Вот этого не надо, пожалуйста -- не накликать бы. Хоть я и не суеверна, но, как говорится, зачем портить отношения. Так, о чем это я? Ага. О необратимости во времени некоторых вербальных процессов и их прямых последствий. По большей части -- крайне неприятных последствий. Так уж почему-то обычно получается: если какое-либо деяние может иметь неприятные последствия -- оно будет их иметь. Закон мироздания. И все же, о чем я? А о том, милостивые мои государи, что иногда очень, ну просто-таки очень-очень хочется, чтобы нечто значимое не было однажды сделано, сказано или помыслено. Хочется вернуться назад и отменить, удалить, упразднить, сделать недействительным некий эпизод вашей жизни, из-за которого все пошло наперекосяк. Без которого все было бы правильно, гладко и предсказуемо. И которому в вашей жизни поэтому совершенно не место -- ведь без него все было бы намного лучше. Да только вот беда -- это самое нечто уже помыслено (или нет, это уж как получится) и сказано. А порой и сделано. И вот тут все становится совершенно ху... худо. Можно сказать, просто отвратительно становится.
   Как-то, было дело, я уже ухитрилась двумя неосторожными фразами дважды за довольно короткий срок перекроить свою судьбу. Причем так перекроить, что пресловутый тришкин кафтан по сравнению с моими художествами -- просто портновский шедевр. На сей раз авторство рокового высказывания принадлежало не мне. Но для меня это ничего не меняло. Потому что бывают слова, которые, будучи произнесенными, неизбежно влекут за собой действия. И каким бы неприятным ни был выбор из двух зол, делать его все равно приходится, потому что бывают слова, после которых уже невозможно жить так, будто ничего не произошло. А удар пришел, согласно все тому же сволочному закону, с той стороны, откуда его меньше всего ждешь -- от друга.
   Так уж вышло, понимаете ли, что у меня появился друг. Впрочем, появился ли -- это еще вопрос. Или уже вопрос. Не суть важно. Дело в том, что он, вернее она... А, в общем, давайте по порядку.
   О сущности такого общественного явления, как дружба, я периодически размышляла с тех самых пор, как -- совершенно случайно -- узнала о его существовании. В процессе размышлений я постепенно пришла к выводу, что дружба подразумевает: а) как минимум -- симпатию, как максимум -- то, что называют "дружеской любовью" (желательно не без взаимности), иначе говоря -- стремление добровольно, регулярно и исключительно для собственного удовольствия поддерживать общение с предметом дружбы; б) опять-таки сугубо добровольное принятие интересов предмета дружбы как своих собственных, выражающееся в стремлении оказывать оному предмету всяческую помощь и поддержку; и, наконец, в) обоюдное доверие, прямым следствием которого являются а) и б). Последующий анализ вышеупомянутых трех пунктов привел меня к выводу, что друзей у меня г) нет; и д) не предвидится, потому как ни одного человека, от которого я, с полным на то основанием, не могла ожидать подлянки в моем непосредственном окружении не было.
   Теперь такой человек появился: от курносой Эльзы подлости не ожидал никто в силу ее тотальной и органической к тому неспособности, проистекавшей в свою очередь из стремящейся к абсолюту бесхарактерности. Первым и последним проявлением силы воли с ее стороны стала стычка с Учителем в день появления в Школе. С тех пор ничего сколько-нибудь отдаленно напоминавшего независимость характера белесая не обнаружила. В Школе Эльзу не любили. Отчасти за эту ее слабость, а главным образом за то, что ее не любил фра Ильмаринен. Уж не знаю, какой частью тела чувствовали эту нелюбовь "ящерицы", поскольку внешне она никак не проявлялась, но чувствовали -- факт: шпыняли девчонку с редкостным усердием, ниже нее в списке non grata разве что я находилась.
   Я Эльзу тоже не любила. Более того, ни о какой симпатии к ней с моей стороны и речи не шло. Уж больно она была... никакая -- и захочешь посимпатизировать, так не найдешь, за что. И помогать я ей не стремилась -- у самой забот полон рот. Учитель требует странного, школяры глядят, как черти на монашку, решительных действий пока не предпринимают, но и жить спокойно не дают, с Алеком я вконец рассорилась... не до того мне, в общем. И вообще, только друзей среди барчуков мне для полного счастья и не хватало.
   Вот только сама Эльза придерживалась почему-то на этот счет диаметрально противоположных взглядов. Она как-то ухитрилась убедить себя, что в глубине души (очень-очень в глубине) я на самом деле белая, пушистая, нежная и заботливая. Нужно только помочь мне проявить эти качества. Она и старалась, как могла, помогала, стало быть. В основном эта помощь выражалась в постоянном присутствии где-то на периферии моего поля зрения, назойливом внимании ко всему, что я делала, с периодическими порывами оказать содействие, и регулярных сеансах душеизлияния. Мои попытки показать бледной всю глубину ее заблуждения успеха не имели: ударить беднягу не поднималась рука, а словесные внушения вызывали еще большее побледнение и временную передислокацию куда-то мне за спину с непременным появлением в самый неподходящий момент -- как раз тогда, когда я уже начинала потихоньку забывать о ее существовании. Ну а уж после того как я как-то совершенно случайно ухитрилась отвлечь от новенькой чересчур пристальное внимание чем-то недовольного Учителя (чему сама была, уж поверьте, совсем не рада), Эльза окончательно утвердилась в своем мнении, и уверенности ее отныне никто и ничто поколебать не могло.
   Вот так и получилось, что у меня все же появился друг. Точнее говоря -- человек, который свято верил, что у него имеются все основания считать меня своим другом. А себя, соответственно -- моим. Со всеми вытекающими.
   Убедившись, что мирным путем из возникшего положения мне не выйти, я решила, что следует относиться к жизни философски, проблем своих не преумножать, а уже существующие решать по мере их поступления и степени неотложности. Новенькая из моих проблем была не самой актуальной и до поры до времени поддавалась игнорированию. Из ее наличия даже можно было извлекать определенные выгоды. Последние сплетни, например: ссора с Алеком, кроме прочих неприятных последствий, еще и лишила меня ценного источника информации. Заменить вечно пребывающего в центре всех событий блондина тихоня-Эльза, конечно, не могла, но нечто всегда лучше, чем ничто.
   А еще я, наконец, смогла удовлетворить свое любопытство и узнать, отчего Лиз-мышонок появилась в нашей (нашей? хм, до чего я, однако, докатилась) Школе в столь неадекватном возрасте и столь экстраординарным образом. Узнать безо всякого, заметьте, понукания с моей стороны. Даже при некотором противодействии. А в общем, как говорится, так я и знала. Фра Ильмаринен действительно очень не хотел принимать белесую в свою Школу. Он вообще никаких дел с ее семьей иметь не хотел. Что-то там такое вышло между ним и эльзиным папашей. Какая-то темная история. То ли Учитель отцу семейства чем-то насолил, то ли тот -- Учителю... Ну вышло и вышло, поссорились, бывает. Сами уже, небось, забыли из-за чего -- за давностью-то лет. Любой нормальный человек давно бы плюнул и в положенный срок отдал дочку в любую другую Школу. Вон их сколько -- дюжина на выбор. Но то нормальный. А эльзин папаша -- истинный аристократ. В том смысле, что на всю голову ушибленный (они, аристократы, все такие). И вот взбрело ему в голову (в ту, которая ушибленная), что дочка самого... (дальше следует перечень титулов строчки этак на три) иначе как в лучшей Школе учиться не будет. А лучшая у нас какая? Правильно, Айдештурм. Детище сами знаете кого. Который с этим, на три строчки, не то чтобы на ножах, на мечах -- это уже ближе к истине. Вот и училась бедняжка дома. Хорошее образование получила, спору нет. Но домашнее обучение есть домашнее обучение. И теперь, когда ее родитель фра Ильмаринена не то уговорил, не то уломал, наконец, принять Эльзу в Школу, попала белесая в здоровый юношеский коллектив, как кур в ощип.
   Я ей не сочувствовала (самой бы посочувствовал кто), но понимать -- понимала. Учитель не любит, "товарищи" травят, не то, что помощи попросить -- на жизнь пожаловаться некому. При таком раскладе не за соломинку даже -- за воздух зубами ухватишься. И как ни мало я подходила на роль заступницы, а выбора у Лиз все равно не было. Быть может, сыграло свою роль и то, что мне жилось в Школе еще хуже, чем ей. Две отверженные, так сказать, и одинокие души нашли друг друга. Так сказать.
   В ответ на откровенность новенькой я -- любезность за любезность -- поведала историю моего собственного здесь появления и пребывания. История тронула Лиз до слез и окончательно убедила в том, что фра Ильмаринен -- воплощение жестокости и коварства. На этой почве мы с ней немного поспорили. Каждый остался при своем мнении. Потом мы поспорили еще немного -- уже на другую тему: я в энный раз попыталась убедить белесую, что дружба со мной -- занятие не только обременительное, но и в некотором роде небезопасное. В свете всего вышеупомянутого. Получила моральное удовлетворение. Иных результатов не получила.
   Да. По всей видимости, друг у меня таки появился. А друг -- это такой человек, от которого не ждешь удара в спину. И человек, который неизбежно тебе его наносит. Закон мироздания, раскудрыть его с пересвистом.

***

   Разговор, имевший весьма далекоидущие последствия, начался более чем прозаически -- с мешка картошки. Если быть совсем точной -- с мешка картошки, тупого кухонного ножа, которым картошку следовало чистить, и нескромных размеров котла, в который ее, очищенную, следовало бросать. Я была наказана. Я чистила картошку.
   Лиз сидела рядом и оказывала моральную поддержку.
   Она заикнулась было о более активной помощи, но я отказалась самым решительным образом и, пущей доходчивости для, в самых резких выражениях. Во-первых, потому, что я была наказана за дело, а перекладывать свою ответственность на других -- как-то не по-товарищески; во-вторых, потому что если об этом узнает Учитель (а Учитель узнавал всегда и обо всем, не иначе как из мирового эфира вести получал) он нам обеим не преминет наказание придумать. Мне -- известно за что, подружке -- потому, что сама напросилась. Подружка сделала вид, что совсем даже не вздыхает с облегчением. "Кухонное дежурство" считалось одним из самых тяжелых наказаний. Не смысле физическом -- работа там как раз была не бей лежачего: сиди себе, картошку чисть, или кур ощипывай, или огонь в очаге поддерживай, -- а в смысле его унизительности. Потомственному аристократу? На кухне? Чистить картошку? Лучше смерть!
   Ну и ладно. А я что? Я ничего. На счет своего происхождения никогда иллюзий не питала, что бы там Алек и иже с ним себе не думали. Картошку почистить -- небось, корона не упадет, и жилы не порвутся. Да и главный повар ко мне не без симпатии относится: нет-нет, а и перепадало что-нибудь вкусненькое. Мне бы жизни радоваться, а не обижаться... Именно поэтому я, вопреки всякой логике и в подтверждение алековой теории, все же решила обидеться. Откуда растут ноги у моей злости я понимала весьма смутно, но достаточно, чтобы понимать, что мне это не нравится, в связи с чем злилась особо старательно и самозабвенно. Оттого картошку чистила с особой тщательностью, а занимавшей меня светской болтовней Лиз отвечала с особым спокойствием.
   До мышастой весь трагизм моего положения не доходил вследствие отсутствия наличия у нее необходимого экзистенциального опыта, и пока я размышляла, следует ли мне оскорбиться, и если да, то на каком основании, и кого в таком случае считать ответственным за нанесенное оскорбление, и каким образом привлекать его к ответу, моя подруга мило болтала о пустяках. Наконец, -- по принципу "рано или поздно, но это должно было произойти" -- до Лиз дошло, что что-то здесь не так, и она, со свойственной ей тактичностью, умолкла на полуслове, пробормотав напоследок что-то смущенно-вопросительное. Я вздохнула и отправила в котел очередной лишенный кожного покрова корнеплод. Говорить или не говорить -- вот в чем вопрос. С одной стороны, чем меньшее количество человек находится в курсе твоих затруднений, тем меньше шансов, что эти затруднения будут использованы кем-нибудь нехорошим в своекорыстных целях. С другой -- на что же еще нужны друзья, как не на то, чтобы изливать им душу в нелегкие моменты жизни и выслушивать утешительные заверения в стиле "конечно же, ты во всем прав(а), а они все -- мерзкие гады, не стоящие кончика твоего ногтя и не умеющие понять всей твоей красоты, ума, гениальности, доброты, чуткости и прочих исключительных качеств". Как-как? Да что вы говорите! Надо же, а я и не знала. Вследствие отсутствия наличия у меня необходимого экзистенциального опыта. Ну не доводилось мне до сих пор никому изливать душу, случая как-то не представилось. А теперь вот представился. Рискнуть что ли?
   Любопытство победило.
   Изложение в вербальной форме моих крайне сумбурных и противоречивых душевных терзаний оказалось делом нелегким -- сказывалась нехватка опыта. Под сие музыкальное сопровождение в котел переместилось еще с десяток картошин и пригоршня очисток, которые я, увлекшись, отправила следом. Пришлось извлекать. Что я и сделала не без некоторой затаенной радости. Не то чтобы сам процесс был таким уж увлекательным, но мне крайне необходимо было перевести дух, а моей собеседнице -- переварить неожиданное откровение. Я выудила последний завиток, удручающе похожий формой на тот, что упрямо болтался перед моими глазами, не желая оставаться убранным под повязку, и выпрямилась в предвкушение причитающихся мне утешительных заверений. Заверения не заставили себя ждать:
   -- Э-э... А разве ты не...
   Вот за что я люблю Эльзу, так это за ораторский талант и умение ясно, четко и доходчиво излагать свои мысли.
   -- Что я не?
   -- Ну... просто я подумала...
   -- Ясно.
   Я полюбовалась озадаченно-сконфуженной физиономией мышастой и вернулась к чистке картошки. Если в лучшие свои минуты Лиз ограничивалась пересыпанием фраз многочисленными "как бы так сказать", "это самое" и "ну, ты понимаешь", то по мере возрастания степени волнения ее речь становилась все менее удобопонимаемой, вплоть до полной неспособности связать два слова. Судя по всему, сейчас курносая была крайне взволнована. С чего бы это?
   Еще с полдюжины картофелин успело очутиться в котле прежде, чем Эльза открыла рот во второй раз. И добрая дюжина -- прежде, чем я поняла, к чему она клонит:
   -- В общем, это... я что хотела сказать... Ты не огорчайся так, ладно? Я считаю, что ты поступила правильно. Мне бы... ну... я бы, конечно, на твоем месте сбежала бы, но... Ты не обращай внимания, это я так. Я же знаю, что тебе некуда... Я слышала, что про эту вашу Гвардию рассказывают. Это же ужасно. Ты молодец, что оттуда ушла. Тут плохо, конечно, но зато безопасней, чем там. И кормят, наверное, лучше...
   Я аккуратно отложила в сторону нож. Во избежание. Кормят, значит, лучше. Ну-ну... Что еще скажешь, красноречивая ты моя?
   Наверное, что-то такое в моих глазах белесая увидела, потому что заткнулась внезапно и болезненно, так, будто я ей своими руками кляп в глотку затолкала. И выражение лица имела соответствующее. Я понаблюдала немного, как она беспомощно пытается выдавить из себя что-то, и сочла зрелище жалким и недостойным.
   -- Мне кажется, тебе пора на тренировку, -- сказала я. И сама удивилась тому, как спокойно прозвучали эти слова. Похоже, некоторые уроки все же пошли мне впрок.
   Белесая судорожно кивнула и послушно поднялась с табуретки. Изобразила неопределенное движение в сторону двери. Потопталась, всем своим видом изображая вопросительный знак. Вздохнула.
   -- Ты на меня не обиделась?
   -- Нет, не обиделась.
   На правду не обижаются.
   Мысль изреченная есть ложь. Мысль, изреченная дважды -- общественное мнение. Мысль, изреченная многократно -- святая и непреложная истина. Если тебе не единожды повторяют нечто, противоречащее твоим внутренним убеждениям, это может означать только одно: пора перестать себя обманывать и взглянуть, наконец, правде в глаза. Мало ли, что тебе эта правда не по нраву. Правда, она, знаешь ли, ни у кого не спрашивает, какой ей быть. Она просто есть и все. Чтобы окончательно в этом убедиться, я, сдавая на руки главному повару котел со свежеочищенной картошкой, спросила:
   -- Вы тоже думаете, что я осталась в Школе, потому, что здесь кормят лучше?
   Повар мрачно буркнул:
   -- Ерунду болтают, не обращай внимания. Хочешь пирога?
   Смотрел он при этом куда-то в правый угол.
   Я зачем-то тоже посмотрела в правый угол (там висела связка начищенных -- не без моего участия -- до блеска сковородок) сказала "Нет, спасибо" и, вспомнив, про кучу неотложных дел, ожидающих меня где-то за пределами кухни, гордо, пусть и несколько поспешно, ретировалась.
   Хотя не было у меня, конечно же, никаких дел.
   Просто хотелось побыть одной.
   Просто хотелось немного подумать.
   Просто... да нет, о чем тут думать? И так ведь все ясно. Прав был Учитель. И Алек прав. Все правы -- я одна не права. Вот ведь оно как выходит.

***

   "Я бы на твоем месте сбежала".
   Эта фраза не давала мне покоя до вечера. И с вечера до утра. И опять с утра и до вечера. И так вот уже три дня. На моем месте она бы сбежала. А я? На своем собственном месте? Что бы я сделала? Нет, даже не так. Что я собираюсь делать? Потому что, как я уже говорила, на некоторые слова/поступки просто невозможно не реагировать. Вот невозможно и все тут. Может, какой-нибудь просветленный отшельник-аскет, познавший Великий Смысл Бытия Всего Сущего и сумел бы, но только куда уж мне до него. Я -- существо слабое, грешное и подверженное страстям. Каковые страсти и обуревали меня денно и нощно, ночью мешая спать, а днем -- сосредоточиться и заниматься делами вместо того, чтобы предаваться бесплодному самомучительству. Бесплодному -- потому что оно приносило лишь усталость и раздражение, и не приносило никаких конструктивных решений моей маленькой проблемы. Кроме одного.
   "Я бы на твоем месте сбежала".
   Хм. Ну, если считать это конструктивным решением...
   А почему бы и нет?
   Когда в ответ на очередной упрек в невнимательности я, к пущему удивлению Учителя, злобно огрызнулась... Когда за грубоватую, но вполне невинную по школьным меркам выходку я закатила Уме пощечину и только вмешательство наставницы Руди спасло ситуацию... Когда подкатившаяся ко мне с какими-то нелепыми оправданиями Лиз шарахнулась испуганно от одного моего взгляда...
   ...Я поняла, что с этим надо что-то делать.
   А поскольку я по-прежнему не знала, что же именно мне следует делать...
   Сначала я обдумывала это исключительно как некую абстрактную возможность, нечто в духе "вот убегу, и тогда все поймут, как они были неправы". Потом я принялась обдумывать способы воплощения замысла -- чисто абстрактные способы, разумеется. Это неплохо помогало отвлечься от назойливых мыслей -- а значит, чем сложней, замысловатей и невыполнимей способ, тем лучше. Ведь не собираюсь же я и в самом деле претворять весь этот бред в жизнь. Нет, нет, это просто, чтобы отвлечься, не более того. А потом... потом как-то само собой так получилось, что это оказалось единственным возможным выходом из сложившейся ситуации. Хотя на самом деле, единственным он, конечно, не был. Были, наверняка были и другие решения -- более взвешенные, более разумные, начиная с... да хоть бы и с того, которое принял бы на моем месте просветленный отшельник-аскет. Вот только я, в нынешнем своем катастрофически непросветленном состоянии, принять хоть сколько-нибудь взвешенное -- не говоря уже о разумном -- решение была просто неспособна. Напротив. Я, находясь в здравом уме и трезвой памяти, по собственной доброй воле и безо всякого принуждения, на полном серьезе собиралась сотворить вопиющую глупость.
   Интрига заключалась в том, что я прекрасно понимала: это -- именно глупость. Более того, я совсем не хотела совершать эту глупость. Я не имела ни малейшего представления о том, что буду делать после того, как все-таки совершу ее. Что меня никоим образом не останавливало. Пожалуй, я могла бы с полным на то основанием гордиться собой: это была самая хорошо спланированная глупость за всю историю человеческой мысли.
   Я замышляла побег.
   Это было непросто. Составление плана потребовало от меня напряженного умственного труда и немалой изворотливости. Думаете, тяжело сбежать из Замковой тюрьмы? О, вы глубоко заблуждаетесь. Продолбить каменную стену? Элементарно. Перепилить оковы? Раз плюнуть. Ускользнуть из-под стражи? Пара пустяков. Попробуйте-ка лучше устроить качественный, полноценный побег из незапертой комнаты, которую никто не охраняет. Вот это я понимаю -- вершина эскапизма. А ведь именно в таком положении я, государи мои, и находилась. То, что год назад было попросту немыслимо, нынче не представляло для меня ни малейших затруднений: я настолько примелькалась в стенах Школы, что могла обойти башню вдоль и поперек в любое время суток, причем меня никто не то что не остановил бы -- даже не поинтересовался, что я тут делаю. И из Школы я могла выйти без труда: волшебные слова "приказ фра Ильмаринена" откроют мне двери не хуже магического всеоткрывающего ключа. Но боги всемилостивейшие, разве я этого добивалась?! Просто взять и уйти? Нет уж. У идиотской идеи и исполнение должно быть не менее идиотское.
   Я замышляла побег по всем правилам: с героическим преодолением трудностей, спуском по стене в темную безлунную ночь и запутыванием следов.
   Это было очень непросто.
   Но я очень старалась.
   Нужно было выбрать из великого множества составленных мной безумных планов один -- в меру безумный, но все же реализуемый: сломанная в доказательство неизвестно чего неизвестно кому шея -- слишком большая жертва даже для моей гордости. Обойдется.
   Нужно было тщательно все подготовить: никто не должен был ни о чем догадаться до, и ни у кого не должно было возникнуть ни малейших сомнений после.
   Нужно было быть предельно осторожной, чтобы ничем себя не выдать ни проницательнейшему господину Учителю, знающему все и обо всех, ни настырной Лиз, вьющейся вокруг меня в поисках возможности загладить воображаемую вину, ни вездесущим школярам, не оставлявшим меня своим недобрым вниманием в надежде улучить-таки случай сделать мне гадость.
   И наконец -- самое сложное, самое мучительное -- нужно было собраться с духом. Решиться. Набраться смелости. Потому что мне жутко, просто чудовищно не хотелось этого делать. Я испробовала все средства. Я проклинала себя за слабость и безволие, заставившие меня отказаться от свободы и борьбы ради теплой койки и сытной пайки. Я убеждала себя, что ничего хорошего мне здесь все равно не светит, что я только вконец размякну и превращусь в тряпку, в прислугу, в ту самую холопку, которой мне так не хотелось называться. Я до умопомрачения спорила с самой собой, пытаясь убедить себя же, что моя попытка к бегству вызвана вовсе не трусостью и нежеланием бороться с уже существующими трудностями вместо того, чтобы создавать себе новые. А учеба, ради которой я, собственно, и терпела целый год всяческие издевательства, и которая только-только началась по-настоящему! А Учитель, который теперь уж наверняка запишет меня в круглые и безнадежные дуры (еще бы, чуть ли не на коленях упрашивать его оставить меня в Школе, чтобы через дюжину дней добровольно сделать ноги -- это, несомненно, верх логичности)! А Эльза, которую без меня тут совсем заклюют! А... Черт, а может не надо, а?
   Эх, Лиз-Мышонок, кто тебя за язык тянул, а? И главное -- кто тянул меня? О, горе мне, горе.

***

   Весь день накануне побега я посвятила душевным метаниям. Металась широко, с размахом. Что ни говори, а тщательно скрывать все следы своей подготовки, втайне желая быть разоблаченной, втайне страшась позора, который последует за разоблачением, втайне готовясь заплатить позором за возможность остаться... В богадельню, господа. И поскорее, поскорее -- пока сама с собой вслух не заговорила. Да-с.
   А между тем разоблачение-то было как раз вполне вероятным. Нет, следы подготовки я скрывала старательно и целиком успешно, а вот настроения собственного скрыть не могла. Его -- настроение -- отравляла упадочническая мысль "В последний раз", сопровождавшая каждое мое действие, слово и взгляд. Даже предельно несимпатичным мне физиономиям "ящериц" она ухитрялась придать некое томительное очарование -- ведь добрый враг лучше худого друга, год под одной крышей, пуд соли, фунт изюму... тьфу! короче, вы меня поняли. А потому выражение моего лица, подозреваю, было во всех отношениях трагичным. Но поскольку в последнее время оно часто бывало трагичным -- в те моменты, когда не бывало злым, раздраженным или свирепым -- то никто, пожалуй, ничего и не заметил. Кроме, возможно, Учителя, который почему-то задержал меня в этот раз дольше обычного. Но кто знает, почему он это сделал? Тот же, кто знает, почему он делает все остальное. А поскольку человек этот -- не я... Как мне ни хотелось, чтобы фра Ильмаринен задержал меня еще дольше, задания его, в конце концов, все же кончились (слишком быстро на мой вкус), и мне пришлось убираться восвояси.
   Вечером, закрывшись в своей комнате, я таки дала себе волю и разревелась. Банально и очень некрасиво. Последней каплей стало словосочетание "моя комната". Которая, не смотря на то, что на самом деле была карцером и страдала всеми присущими помещениям этого рода недостатками, действительно стала моей. Я к ней как-то привыкла, знаете ли. Прижилась и давно уже чувствовала себя здесь как дома -- чувство, которое я всегда затруднялась испытать в казарме на пятьдесят человек. И плевать, что плакать стыдно, зазорно и недостойно бравого кадета. Я давно уже не кадет, и все еще катастрофически не гвардеец. Мне можно.
   Проплакавшись и подавив неуместное желание пойти попрощаться с Учителем, я принялась за последние приготовления. Героически игнорируя при этом вопли моего внутреннего голоса (на данный момент -- дурного донельзя), вопрошавшего "Да что же ты творишь, идиотка!", и периодические позывы просто пойти и отворить калитку, предварительно стукнув по темечку охранявшего ее беднягу, вместо того, чтобы изобретать особо оригинальный способ самоубийства. Поскольку мой план, напомню -- наименее безумный из имевшихся в моем распоряжении, был все же достаточно сложен в исполнении и небезопасен.
   Наконец, -- или "неужели так скоро"? -- сборы были окончены. Небогатые пожитки были аккуратно сложены в сундук (все, за исключением ненавистного плаща, который я с издевательски-бессмысленной тщательностью разложила на кровати). Была вслух (знахари из богадельни, где вы, ау-у) произнесена клятва немедленно, как только у меня появится такая возможность, возместить материальный ущерб, проистекавший из невозможности отправить в тот же сундук не принадлежавшую мне, но, увы, жизненно необходимую одежду: чтобы совершать побег голышом надо все же быть чуть более безумцем, чем я. Была вознесена молитва богам -- едва ли правильно ими понятая, раз уж я и сама не понимала, за успех моей затеи молюсь, или за провал. Были увязаны в узел немногие необходимые мне для побега предметы. Был брошен последний взгляд на покидаемую мной навсегда комнату и смахнута со щеки последняя слезинка. Пора. Все равно перед смертью не надышишься, как сказал самоубийца, задвигая вьюшку печи.

***

   Весна в этом году выдалась не просто холодная -- она выдалась отвратительно, по-свински холодная. Я зябко поежилась и посмотрела вниз. Если уж мне суждено убиться, навернувшись с тридцатифутовой высоты, я предпочла бы сделать это при более благоприятных погодных условиях. Не потому, что падать не так больно, а потому что я ненавижу холод. Что-то в глубине души советовало мне не маяться дурью, а пойти забраться в теплую постельку и поспать немного, пока еще есть время. Я посоветовала чему-то заткнуться. В действительности футов там было не больше пятнадцати, -- не зря же я тщательно обследовала все общедоступные помещения Башни на предмет возможности побега -- но глаза мои упорно твердили, что их никак не меньше тридцати. И что стоит мне только сорваться, и я всенепременно убьюсь. Я вздохнула и еще раз проверила узлы. Через пару мгновений мне предстоит на деле испытать их прочность. Досадно, но помещений с окнами на высоте ниже пятнадцати футов не было вовсе. Оборонное, порасти оно ромашками, сооружение.
   На самом деле, Башня, несмотря на то, что давно уже была Школой, оставалась, в придачу, вполне обороноспособной крепостью, могущей, в случае необходимости, выдержать неслабую осаду. Стены поддерживались в идеальном состоянии, вода во рву -- на постоянном уровне, арсенал и кладовые -- полными. Дозор, хоть и несся обычно парой провинившихся школяров, но несся исправно. Двери и ставни запирались на ночь. О смысле этих и подобных мероприятий в контексте текущей внешнеполитической обстановки никто не спрашивал -- бесполезно. Зато одной бедной узнице пришлось изрядно попотеть, прежде чем отыскалось находящееся не очень высоко от земли помещение с незапертыми окнами. С воровством ключей я заранее решила не связываться -- слишком просто попасться.
   Я снова вздохнула и тоскливо огляделась. Это был так называемый лекториум -- зал для занятий. До нынешней ночи мне в нем бывать не доводилось -- если не считать фехтования, учебный процесс Школы проходил мимо меня, -- но отнюдь не его скудная обстановка занимала сейчас мое внимание. Просто все, что я делала до сих пор, было... как бы это поточнее выразиться... обратимо. Я все еще могла поставить на место ставни, отцепить веревку от факелодержателя, отнести ее на место, вернуться в свою комнату-карцер и лечь спать, чтобы утром, как обычно, подняться по первому удару школьного колокола. Но вылези я в окно, и волей неволей придется идти до конца, потому что назад мне уже, пожалуй, не забраться. Мне бы по дороге наружу дай боги не застрять -- тогда точно позору не оберешься: очень уж узкие были в этом зале окна. Безопасность, топчись она конем. Оттого и оглядывалась я отчаянно, пытаясь обнаружить нечто, что заставит меня если не отказаться совсем от моего плана, то хотя бы отложить его до лучших времен. Этак на пару месяцев.
   Нечто не обнаруживалось.
   Зал оставался пустым и равнодушным. Никому не было до меня ни малейшего дела. Что ж, тем хуже для них. Я решительно сцепила зубы, выбросила в поджидавшую меня свирепую тьму оба конца сложенной вдвое веревки и как в омут головой... принялась протискиваться через щель, по недоразумению называемую окном.
   Оказавшись снаружи, я поняла, что это было ошибкой. Еще одной в моей непутевой жизни. И что вся моя непутевая жизнь была на самом деле одной большой ошибкой. Потому что, во-первых, снаружи было даже не холодно. Там царил ледяной ад, и все ветры мира, казалось, передрались за право сбросить меня с моей ненадежной опоры. А во-вторых, клянусь, до земли уже было добрых футов шестьдесят. И веревка... она раскачивалась!..
   Справка для критично настроенных: нет, я не дура. Вернее я дура, но не до такой степени. Я знаю, что веревка имеет свойство раскачиваться, что расстояние в темноте всегда кажется больше, а мороз -- сильнее, что спускающемуся с высоты вниз лучше не смотреть, и, наконец, что пятнадцать футов -- это совсем не большая высота. Ептитский дрын, я и с более высоких стен спускалась. А потом поднималась. Но то было на тренировке, под заботливым присмотром наставника, а сейчас... Ма-а-а-ма!

***

   Оказавшись, сама не помню как, на твердой земле, я поняла, чего я хочу. Я хочу назад. Сейчас. Немедленно. Я больше не буду. Я стану послушной девочкой, и буду вести себя хорошо. Заберите меня отсюда!
   Но вместо того чтобы принять меры к осуществлению этого во всех отношениях мудрого желания, я с отчаянной решимостью смертника потянула за один конец веревки. Хитрый самораспускающийся узел, завязанный на толстой лапе факелодержателя, благополучно самораспустился, и веревка, ни за что -- чудо из чудес -- по дороге не зацепившись, упала к моим ногам. Все. Мосты, как говорится, сожжены. Вперед, гвардейцы храбрые, тра-ля-ля-ля, вперед... тирьям-пам-пам... чегото-там... вперед, вас слава ждет. А еще нас ждет крепостная стена высотой -- теперь уже без дураков -- тридцать футов. На которую надо сначала залезть, а потом слезть. Тихо и незаметно. По возможности, сохранив в целости кости. Насколько проще было бы, если бы я смогла взобраться на стену по лестнице! Насколько проще было бы, если бы я смогла просто выйти наружу через ворота. Увы, и то и другое -- на замке. А когда ворота на замке, из крепости есть два хода: под стеной и через стену. А поскольку тайный ход так и остался для меня тайным... Вперед, гвардейцы храбрые. За славою в поход.
   Прицельное метание крюка продолжалось дольше, чем мне хотелось бы. Хоть и паршивая, а весна все же. Того и гляди рассветет, пока я тут валандаюсь. Наконец, противный скрежет и лязг, которые по моему разумению должны были перебудить всю Школу, возвестили, что крюк таки за что-то зацепился. Я перевела дыхание, удостоверившись, что никто не проснулся, все спят -- даже часовые на посту, и никто ниоткуда не выбегает с криками "Держи ее!". Подергала веревку. Повисла. Качнулась. Вроде держит, но лучше проверить еще раз: не хотелось бы убедиться в обратном на полпути наверх. Я предпочла бы кошку -- у нее лап больше, -- но крюк гораздо легче было вынести из арсенала тайком. Еще одно пятно на моей совести. Утешает то, что крюк и веревка не покинут пределов Школы: они останутся висеть в назидание потомкам в том месте, где я спущусь со стены. На которую мне сначала нужно забраться.
   Вперед, вперед, туда, где слава ждет.
   Хорошо, что на мне перчатки. Хорошо, что веревка связана из нескольких кусков. Вернее плохо -- а вдруг узлы не выдержат, но все равно хорошо -- хоть какая-то опора для рук. Интересно, почему вверх всегда не так страшно лезть, как вниз? Даже качает, кажется, меньше. Нет, все-таки кажется. Когда спускаешься, нельзя смотреть вниз. А когда поднимаешься? Сдается, можно. Ох. Можно, но не нужно. Интересно, много мне еще... А-а-а!
   Фух.
   Показалось.
   И сотворила бы святое знамение, да руки заняты.
   Так сколько мне там еще?..
   Добравшись до верха стены и перевалившись через парапет, я первым делом рухнула ничком на пол и лежала так до тех пор, пока не унялось сердце, не восстановилось дыхание, и не перестали дрожать руки и ноги. Почему мне никогда не было так страшно на тренировке? Отдышавшись, подползаю к внешнему краю и заглядываю вниз. Тридцать футов. И ров. Будь проклят тот день, когда мне пришла в голову эта безумная идея. Заберите меня назад!

***

   Я гордая, я сильная, но я така-ая дура! Я это сделала. Я спустилась по стене. Я с размаху (или как это еще назвать -- когда раскачиваешься во всю мочь на веревке) перелетела через ров. Я ничего себе при этом не сломала и даже не вывихнула. Нет, какая же я все-таки дура.
   Почему?
   Ох, не спрашивайте, сама не знаю. Такая уродилась, наверное.
   Во время подготовки и совершения побега я не слишком утруждала себя размышлениями о том, что же буду делать после, утешаясь мудрым народным изречением "там видно будет". Что ж, вот я и на свободе. И мне по-прежнему не видно ни зги -- что в прямом смысле, что в переносном. Я двинулась было в сторону, и чуть не упала, оступившись. Наиболее простым, разумным и логичным было бы, держась рва, добраться до моста, ведущего к воротам и дороги ведущей к мосту, по дороге добраться до тракта, а уже по нему -- до города. Но где логика -- и где я. Убеждая себя, что если я двинусь по дороге, меня настигнут прежде, чем я успею дойти до города (хотя, если пять-таки подумать логически, кому я нужна -- гоняться за мной), я упрямо двинулась в противоположную сторону. Запутывать следы.
   Снег, вопреки человеческой уверенности в том, что весна уже настала, и не думал стаивать: все, что за день расползалось в жидкую кашу, ночью снова благополучно смерзалось в корку, присыпалось вновь выпавшим снежком и всячески препятствовало продвижению. Особенно в такую пасмурную ночь, как эта. В придачу -- спасибо своеобразному чувству юмора господина Учителя -- в своей черной одежде я даже в пасмурную ночь и даже на грязном снегу смотрелась излишне отчетливо. И хотя смотреть на меня было сейчас решительно некому, давящее чувство чужого пристального взгляда не отпускало.
   Полу бегом -- полу шагом, то и дело оскальзываясь, оглядываясь и проклиная все и вся, включая ночь, погоду, собственную дурость и ответственных за все это безобразие богов, я кое-как преодолела двести футов, отделявшие меня от ближайшего леска. Я уже говорила, что фра Ильмаринен очень тщательно следил за обороноспособностью своей возлюбленной Башни? В пределах двухсот футов вокруг Айдештурма не было ничего, что стоило бы назвать словом "укрытие". Я с облегчением вздохнула, когда сень деревьев скрыла меня от гипотетических любопытных взглядов.
   Так-с, ладно, а дальше-то что? Куда податься несчастной беглянке? Без денег, без припасов и без теплой одежды, отсутствие которой уже начинало сказываться? И снова холодная -- угу, а какой ей еще быть, на таком морозе? -- логика подсказывала: в город. Дождаться рассвета, до которого уже не так далеко, войти в ворота, затеряться в людском водовороте -- ни одна собака не найдет -- и тогда уже решать, как жить дальше. А моя противоречивая натура плевать хотела на логику. Именно сейчас, когда и выбора особого не было, одна только мысль о городе и всем, с ним связанном, внушала мне непередаваемое отвращение. Люди казались гнусными свиньями, жадными до чужой беды, сам город -- не менее гнусной утробой, равнодушно переваривающей все в нее попадающее, а нарисованная моим воображением сцена случайной встречи со знакомыми по Академии приморозила мои ноги к земле, стоило только повернуться в сторону, где предположительно находилось упомянутое средоточие скверны. Хотя если бы в лесу вдруг что-то сдохло, и я все же решила подумать логически -- кто же, как не старые приятели, пусть не друзья, но товарищи, мог бы помочь мне? Ну хоть пару грошей одолжить до лучших времен...
   Я развернулась и в самом смурном настроении побрела куда-то в глубину леса, туда куда меня гнал неясный инстинкт, велящий держаться подальше от всего, что ходит на двух ногах и разговаривает. Во избежание.

***

   Я не зря назвала последствия того, случайного, в общем, разговора "далекоидущими": за остаток ночи и часть утра я забрела дальше, чем сама ожидала. И, натурально, заблудилась. Не то, чтобы всерьез -- здесь вам не дремучие чащобы, а вполне обжитая охотниками и лесничими территория. И ориентировке на местности меня учили, дорогу найду, не беспокойтесь, было бы желание. Другое дело, что желания не было. Голод, усталость и нервное напряжение отнимали всякую охоту куда-либо двигаться, я чертовски замерзла и совсем перестала понимать, что я здесь делаю. Хотелось лечь и уснуть, чтобы проснуться под теплым одеялом в своей комнате под звуки утреннего колокола. Останавливало только то, что после такого фортеля я могу вовсе нигде не проснуться -- не сезон, однако; да еще то, что утренний колокол давно отзвучал. О пренебрегаемом мной прежде плаще я теперь вспоминала едва ли не с нежностью, а за полагающуюся мне на завтрак миску каши готова была продать душу. Дальше блуждать по лесу не было смысла. Его и раньше не было. Просто сейчас мне окончательно стало ясно, что если я не возьмусь за ум и не начну действовать как вменяемый человек, то... я заслуживаю всего, что со мной случится в этом случае.
   Я встала с буреломины, на которую присела было отдохнуть, сделала пару шагов в ту сторону, где, по моим представлениям, находилась тропинка, подняла голову, пытаясь сориентироваться по солнцу...
   ...И провалилась в волчью яму.
   Костить его триста раз подряд под коленку в корень, в хрен-березу, хрен-осину, в хрен-мореный дуб ко всей вашей лесной угробищной матрене-матери.
   Почему мне так не везет, а?
   Неужели этого я тоже заслуживаю?
   Я всхлипнула, и, старательно отворачиваясь, чтобы не смотреть на левую ногу, которую дергала боль -- очень нехорошая боль, -- сделала попытку подняться. Упала обратно. По-прежнему не глядя -- как будто детское нежелание видеть опасность могло сделать ее несуществующей -- ощупала лодыжку. Поцелуй меня циклоп, если это не перелом. Сжав зубы, попробовала шевельнуть ступней, и заплакала. Не от боли. Сколько бы -- и каких бы тяжелых -- травм я не получала, я никогда не плакала от боли. Я всегда плакала от страха. Оттого, что в моем теле -- таком послушном, так безотказно работающем механизме -- что-то разладилось, оттого, что оно, вместо того, чтобы повиноваться как прежде, причиняет мне страдания, от ужаса перед увечьем.
   Плакала я долго.
   Еще дольше сидела в тупом оцепенении, не зная, что делать дальше. То, что лес был "окультуренный" и часто посещаемый охотниками, не означало, что эти охотники проедут именно в этом месте в ближайшее время. И не отменяло наличия в лесу диких зверей: хищник, с опаской обходящий стороной здорового человека, не преминет наброситься на раненого. И на кого-то ведь копалась яма, в которой я имела несчастье находиться в данный момент. Ночью, пока я стояла на двух ногах и способна была в случае необходимости зажечь огонь, забраться на дерево или отбиться палкой, вероятное нападение животных меня не слишком беспокоило. Сейчас, ясным днем, я чувствовала себя до отвращения беспомощной. На скорый приход браконьера, вырывшего ловушку, надежды не было: яма выглядела заброшенной и наполовину осыпавшейся, маскировка обвалилась, и если бы только я на ходу смотрела себе под ноги, а не задумчиво пялилась в небо... Я утешила себя мыслью, что вырывшего -- и забывшего зарыть -- западню гада на том свете будут вечно рвать духи замученных им животных. А я приду полюбоваться.
   Нужно было как-то выбираться из ловушки. Кое-где обвалившиеся стенки выглядели достаточно пологими и не слишком высокими. Если бы у меня работали обе ноги... Если бы я не растратила так глупо силы... Если бы я не была такой дурой... Я встала на четвереньки и, подволакивая левую ногу, поползла туда, где, как мне показалось, подъем будет легче.
   После пятнадцатой где-то по счету попытки я бессильно сползла назад, легла на дно, свернулась калачиком и снова заплакала. Все впустую. Это конец. Самой мне отсюда не выбраться. Остается только лечь и помереть здесь, в яме, от тоски и переохлаждения. Одно хорошо -- до мук жажды и, тем более, голода дело, скорее всего не дойдет.

Глава 5

  
   Говорят, что человек, долго пробывший на морозе, в конце концов перестает чувствовать холод. Не знаю. Как по мне, так это чушь собачья, хвостатая. Я мерзла уже не один час, но дрожать не переставала. Напротив, мне становилось все хуже и хуже. Весна. Увы -- весна. Зимний холод милосерден. Он обжигает кожу, да, но эта боль быстро утихает, а взамен приходит дремота, потом сон и... все, конец страданиям. Нынешний холод был весенним -- влажным, тяжелым. Он не обжигал -- он скользкой змеей заползал куда-то внутрь и обустраивался там по-хозяйски, надолго. Казалось, его оттуда уже не изгнать никакими усилиями, и я так и буду носить этот холод в себе до конца моей жизни. Впрочем, сколько мне той жизни осталось-то? Вот то-то и оно, что не знаю. Вполне вероятно больше, чем мне хотелось бы.
   Умирать не хотелось. Тем более -- умирать так глупо. Но бывают, знаете ли, ситуации, когда поневоле на тот свет запросишься. А то и сам потопаешь, своими, так сказать, ножками -- тьфу-тьфу-тьфу, пронеси меня нелегкая от такого греха. Жить хочется. Замерзать не хочется, как последняя собака, вот какая штука. А надежда она ведь такая, подлая -- и не хочешь, а надеешься. Может же случиться так, что кто-то совершенно случайно проедет по этой тропинке? И найдет меня прежде, чем я превращусь в мороженое мясо? И это будет не разбойник или браконьер, а, скажем, прекрасный принц на белом коне? Ну, скажите, может, или нет?!
   Кажется, до сих пор я считала себя везучей.
   Ха-ха-ха.
   Периодически я предпринимала новые попытки выкарабкаться наверх. Неизменно неудачные. Тогда я принималась звать на помощь. Не очень громко. Горло безнадежно село после первого же истошного вопля и теперь мой сиплый голос разносился едва ли на пару шагов. Мысль об оставшемся на кровати плаще превратилась в навязчивую.
   Будь проклято все на свете. Будь проклят этот свет вместе с его содержимым. Будь проклят тот, кто создал этот свет таким, каков он есть. Будь проклят... Будь проклята я, если то, что я слышу -- не собачий лай!
   Я затаила дыхание. Боги, вы же добрые, вы же милосердные, не попустите, не оставьте своей милостью, сделайте так, чтобы... Будь я проклята, если звук не приближается! И если ему не вторит топот копыт! Охотник? Браконьер? Грабитель с большой дороги? Плевать!
   -- Лю-у-ди! Помо...кх-хх...
   Я поперхнулась, закашлялась; едва протолкнув в легкие воздух, принялась ожесточенно карабкаться вверх. Только бы услышали, только бы заметили, только бы не проехали мимо! Обвалившиеся, стены ямы были плохой опорой, рыхлый грунт осыпался под моими руками. Я хрипло вскрикнула и впилась пальцами в мерзлую землю. По.. мо... ги... те... Я почувствовала, что неотвратимо сползаю назад. Вниз. Все глубже и глубже, в яму, ставшую бездонной дырой, ведущей в мир иной, в ад, в преисподнюю... Чья-то сильная рука ухватила меня за ворот, одним рывком выдергивая из ловушки -- и из ада.
   Я почувствовала, как по моим щекам катятся слезы облегчения, и мне даже не стало стыдно. Я жива. Мне больше не нужно умирать. Жизнь прекрасна, слышите! Я неловко вытерла рукавом глаза и взглянула на своего нежданного спасителя, готовая в порыве благодарности броситься на шею хоть леснику, хоть разбойнику, хоть лешему косматому.
   Увидела до боли знакомое лицо фра Ильмаринена, как всегда надменное и невозмутимое.
   Увидела себя в его глазах -- грязную, растрепанную, заплаканную.
   Увидела брезгливую гримасу, искривившую тонкие губы.
   И, извернувшись, впилась зубами во все еще держащую меня за шиворот руку. Лучше сдохнуть в яме.

***

   Рукав куртки оказался слишком плотным для моих зубов. Едва ли Учитель вообще почувствовал укус. Но это не помешало ему отвесить мне хорошую, полновесную оплеуху. Я уже говорила, что у него тяжелая рука? От удара у меня потемнело в глазах, а во рту появился привкус крови. Я тронула языком передние зубы. Некоторые из них шатались. Жить резко расхотелось.
   Фра Ильмаринен, наконец, отпустил мой воротник и попытался поставить меня на ноги. Я, разумеется, тут же повалилась на бок. Скорчилась на земле, сжалась в клубок, пряча лицо, но меня тут же безжалостно развернули. Потащили, усадили, прислонили к чему-то спиной. Откинули назад спутанные волосы. Вытерли лицо платком. Укутали в плащ. Влили в горло что-то горячее и ароматное, подождали, пока я прокашляюсь и прорыдаюсь, и только потом стали пытать.
   -- Что это на тебя нашло?
   Риторический вопрос -- это вопрос, не требующий либо не имеющий ответа. В данном случае -- и то и другое. Я отвернулась, пряча глаза. Таким тоном разговаривают с капризными детьми и душевнобольными. Учитель привычным жестом взял меня за подбородок и развернул обратно. Я посмотрела на него с ненавистью. Лучше бы он меня снова ударил. Как ни странно, подбородок мой был тут же оставлен в покое, но я этому не обрадовалась, потому что внимание мучителя переключилось на мою пострадавшую конечность.
   -- Что с ногой?
   -- Не знаю, -- угрюмо ответила... попыталась ответить я, но из горла вырвался только невнятный хрип. Я откашлялась и повторила: -- Не знаю.
   Ложь. Все я прекрасно знаю. Просто знать не хочу. Не хочу даже думать, во что превратились сломанные кости в результате моих отчаянных усилий выбраться из западни. Фра Ильмаринен хмыкнул и решительно потянулся к неловко подвернутой лодыжке. Я обреченно следила за его движениями. Просить не трогать меня бесполезно, а сопротивляться нет сил. Чуткие пальцы осторожно коснулись ступни. Сейчас мне будет очень больно. Заорать сразу, или покорчить из себя героиню? Пальцы сжались. Слегка повернули ступню сначала в одну, потом в другую сторону. Орать. Сейчас. К черту героизм. Учитель по достоинству оценил выражение моего лица и перестал терзать больную ногу. Я дернулась и резко выдохнула набранный для ора воздух. Ежа ему в глотку. Да чтоб он попал туда... с противоположной стороны.
   Наложение временного лубка я перенесла мужественно -- тому немало способствовала угроза привязать меня к дереву, если я продолжу хватать за руки человека, который пытается мне помочь. Про себя я кляла самозваного лекаря на все лады, но вслух ограничилась злобным шипением. Осмотр конечностей и прочих частей тела на предмет обморожения показался мне после этого в высшей степени приятной процедурой. Закончив работу, фра Ильмаринен встал и подал мне руку:
   -- Поднимайся. Я помогу тебе идти.
   -- Не стану. -- Я демонстративно проигнорировала протянутую руку. Даже отвернулась -- для пущей демонстративности.
   -- Почему?
   -- Не хочу.
   Опять ложь. Я хочу. Я очень хочу. Пол жизни отдала бы за то, чтобы снова оказаться в Школе, и чтобы все было как раньше. Но... не стану. Вот не стану и все тут. Что хотите со мной делайте. Хотите -- режьте, хотите -- силой тащите... А-ах... Эй! Это Учитель плюнул на мои попытки казаться гордою, и, не слишком церемонясь, сгреб меня в охапку и перебросил через плечо. Я ударила его кулаком по спине. Два раза. И тут же панически вцепилась в складки плаща -- мне показалось, что старый разбойник меня сейчас уронит. Но нет, где там. Он просто перехватил меня поудобнее и понес как тюк с соломой (хотя сомневаюсь, что именно тюки с соломой этому человеку часто приходилось носить) туда, где на тропинке стояли две лошади: принадлежащий Учителю белый (три раза ха-ха-ха!) жеребец и флегматичная соловая кобылка. Под копытами лошадей крутилась выследившая меня лайка. Я прекратила вертеться и смирно повисла головой вниз. Мои мысли занимал один животрепещущий вопрос: каким образом Учитель собирается сажать меня в седло? Со сломанной ногой?
   Как и следовало ожидать, ответ мне решительно не понравился. Фра Ильмаринен даже пытаться не стал. Он просто бросил меня поперек седла и приторочил к нему, как... как тюк с соломой. Я тихо взвыла. Убью. Провалиться мне сквозь землю, если я не отомщу негодяю за все пережитые унижения. Умереть лютой смертью, если не припомню гаду свою беспомощность и не отплачу сторицей... Я вздохнула -- и забилась люто, как шмель в паутине. Отпустите меня! Хочу назад, в яму!
   Учитель -- мудрый человек -- подождал, пока я выдохнусь окончательно (на что не ушло много времени), и только потом помог мне приподнять голову так, чтобы видеть мое лицо. Ничего, кроме ненависти к хозяину положения, я в этот момент не чувствовала, и ничего, кроме ненависти, на моем лице не было.
   -- Не дергайся. -- Его голос звучал одновременно и властно и участливо. Ага. Щас. Не буду. Вот только отдышусь немного, и снова не буду. -- Ты все равно не удержишься в седле. -- Надо же, какая заботливость! Я Вас что, просила? Учитель помедлил немного и закончил равнодушно, почти холодно: -- Если хочешь, могу развязать.
   Я промолчала. Тон и фраза явно подразумевали, что одним "развязать" дело не кончится. Скорее всего, меня, как я и хотела, оставят в покое. В полном покое. Одну в лесу, со сломанной ногой и без средства передвижения. Я и в самом деле этого хотела? Нет, о нет! Я промолчала, но выражение моего лица, очевидно, было сочтено удовлетворительным. Господин мучитель отпустил мои волосы, поправил сбившийся моими стараниями плащ, и помог мне устроиться так, чтобы не испытывать чрезмерных неудобств. После чего сам сел в седло и, подхватив поводья кобылки, тронул с места своего скакуна. Через плотную ткань натянутого мне на голову капюшона донеслась пара крайне неаристократичных выражений. Я молча согласилась с такой оценкой ситуации. Действительно, лучше не скажешь.

***

   То ли блуждая ночью по лесу, я, на самом деле, наматывала круги в непосредственной близости от Айдештурма, то ли полуобморочное состояние, в которое я впала от боли и усталости, как-то повлияло на мое чувство времени, но дорога назад показалась мне до странного короткой. Детали прибытия и вовсе прошли мимо моего сознания, и слава богам. Помню только сильные руки Учителя, снимающие меня с лошади и в охапку волокущие куда-то. Это обстоятельство частично компенсировало мои душевные страдания: меня так редко носили на руках! Тем более, такие люди!
   Более-менее пришла в себя я только в лазарете -- чтобы тут же уйти обратно. Фальк, по старой доброй традиции, первым делом напоил меня чем-то снотворным, и только потом приступил к лечению. Так что собственно лечение тоже прошло мимо меня.
   Окончательно очнулась я в хорошо натопленной комнате, в прекрасном самочувствии, не омраченном даже напоминающей о недавних приключениях болью, и в компании господина Учителя.
   Вот ведь неймется человеку.
   Нарочно что ли караулил?
   Учитель сидел на стуле возле камина и ждал, когда мне надоест притворяться спящей. Это ожидание было так отчетливо написано на его лице, что я немедленно почувствовала себя глупой капризной девочкой. Несмотря на то, что проснулась я действительно недавно, а признаков жизни не подавала только из вполне объяснимого желания продлить ощущение уюта и беззаботности... сразу же, впрочем, улетучившееся, едва я поняла, кто сторожил мой сон.
   Я мысленно застонала и натянула одеяло на голову -- исключительно из чувства противоречия. Не хочу. Я ранена, я больна, мне нужен покой, оставьте меня, пожалуйста.
   Учитель продолжал ждать.
   Я пожелала ему долгих лет жизни и всяческого процветания, и нехотя вылезла из-под одеяла. Приподнялась на локтях. Поерзала в постели, устраиваясь в сидячем положении. Откинулась на подушки. И уставилась на собеседника, нацепив гримасу скорбного ожидания... до того напоминающую его собственную, что я немедленно смутилась до покраснения и снова сползла вниз, отворачиваясь к стене. Ну вот что мне с собой делать прикажете?
   -- Есть хочешь?
   Что!? Если бы не перелом, я непременно подскочила бы в кровати, а так -- просто села, подобрав под себя здоровую ногу. Хочу ли я есть? Глупый вопрос. Учитывая, что в последний раз я ела вчера за ужином, а сейчас уже близится время сегодняшнего... Конечно, я хочу есть! По крайней мере, в этом уверен мой желудок. Потому что мой мозг плевать хотел на такую ерунду, как режим питания, до тех пор, пока не будут решены более насущные вопросы. Какие? Ну, например, чего мне ждать от этой жизни. Я отвернулась от стоящего рядом -- только руку протяни -- подноса с едой и снова выжидательно посмотрела на Учителя. Долго он меня еще мурыжить собирается?
   Учитель повелительно кивнул на поднос:
   -- Ешь.
   Я только поморщилась -- вольно же ему издеваться. Мне сейчас кусок в горло не полезет, какая уж тут еда. В ответ удостоилась пристального взгляда. Тут же захотелось зарыться в землю. Или раствориться в воздухе. Или иным каким способом сгинуть из тварного мира. Фра Ильмаринен, недовольный, вероятно, увиденным, встал со стула, в два шага пересек комнату и сел ко мне на кровать. Я внутренне сжалась и отодвинулась, насколько могла, всеми силами делая вид, что просто хочу освободить ему место. Не люблю, когда кто-то оказывается ко мне ближе, чем на расстоянии вытянутой руки, без уважительных на то причин. Тем более не люблю, когда это делает Учитель. А учитывая, что в последние сутки подобное удовольствие выпадало мне слишком часто... Учитель же, не подозревая (либо делая вид, что не подозревает) о моих страданиях, положил руки мне на плечи и слегка встряхнул.
   -- Что это на тебя нашло?
   Этот вопрос вовсе не был риторическим. Он требовал ответа. Очень настоятельно требовал. Жаль Вас разочаровывать, господин Учитель, но ответа у меня нет. Потому что как ответить, не подставив Эльзу, не настучав на всех остальных и не выставив себя большей идиоткой, чем я есть на самом деле, я не знаю.
   -- Бестолочь. -- Прозвучало это ласково и даже сочувственно. Плохо. Последний раз Учитель позволил себе посочувствовать мне примерно год назад -- помнится, тогда я узнала, что мне не суждено сдать гвардейский экзамен. Ну а в остальном... Бестолочь, конечно. Кто же спорит?
   -- Послушай, ко мне подходила Эльза. Она мне кое-что рассказала.
   Вот как? Я, кажется, утверждала, что я идиотка? Я ошиблась, господа. Все мои достижения меркнут перед этим венцом благоразумия.
   -- Она... очень испугалась, когда увидела тебя без сознания. Подумала, что ты погибла. -- Да уж... завернутая с головой в плащ и привязанная поперек седла... за что меня еще можно было принять, как не за труп. -- И решила, что это по ее вине. -- А вот это зря. Исключительно по моей собственной. -- Она приходила, чтобы повиниться.
   -- И что Вы с ней сделали?
   -- Инга, я похож на злодея-людоеда?
   Я скользнула взглядом по белоснежным волосам, тонкому лицу, сухощавой поджарой фигуре... Пожала плечами. Откуда мне знать, как выглядят людоеды?
   -- Я не сделал с ней ничего, что стоило бы упоминания.
   Мне чуть-чуть полегчало. Симпатии к белобрысой я, после всего случившегося, испытывала меньше чем когда-либо, но эта ее невинность, наивность и беспомощность вызывали во мне непреодолимое желание охранять и защищать. Бедняга заслуживала жалости независимо от степени ее вины -- просто по природе своей, и мне было бы неприятно узнать, что она нажила себе проблемы по причине моей собственной глупости.
   -- Так, стало быть, это из-за нее. -- Заметил Учитель, внимательно следивший за моим лицом.
   Я снова пожала плечами. И да и нет.
   -- Ее суждение так важно для тебя, что может заставить сломать себе жизнь?
   Тон вопроса ясно давал понять, что Учитель был обо мне лучшего мнения.
   Я нехотя процедила:
   -- Не только ее.
   -- Вот как? В этой Школе есть еще кто-то, чье слово значит для тебя больше моего? Я удивлен.
   Удивлен? Едва ли. Уязвлен, оскорблен в лучших чувствах и разъярен, как лев, у которого из-под носа увели добычу. Я была его игрушкой, и он не намерен был этой игрушки лишаться. Я вскинула подбородок, и как сумела твердо заявила:
   -- Это было мое решение.
   -- Не самое умное, насколько я мог заметить.
   Я согласно наклонила голову. Воистину так.
   Учитель, смягчив гневный взор, снова положил руку мне на плечо. Я не возмутилась: то ли привыкла, то ли испереживалась до полной неспособности испытывать сильные чувства, то ли он вновь воспользовался своим даром, способным в мгновение ока укротить и страх, и злость. Внезапно захотелось броситься в объятья моего мучителя и на его груди забыть все несовершенства этого мира. Я зло ругнула себя за мягкотелость и вместо этого слегка шевельнула плечом -- сбросить руку Учителя я не решилась, но намек получился довольно ясный. Он оставил мое плечо в покое и небрежным жестом взъерошил мне волосы. Положительно, фра Ильмаринен никак не желал соглашаться с тем, что я -- не его игрушка.
   -- Инга, я не требую, чтобы ты назвала мне всех тех, кто успел наговорить тебе глупостей. Просто подумай немного, и ответь себе -- стоил ли кто-нибудь из них того, чтобы совершать из-за него подобные безумства?
   Я вспомнила, кто первым наговорил мне глупостей. Стоил ли господин Учитель того, чтобы совершать из-за него безумства? Вне всякого сомнения. Подозреваю даже, что я была в этом далеко не первой: о его любовных победах легенд ходило не меньше, чем о дуэльных.
   -- Ты ведь умная девочка. -- Лесть безбожная. -- Кто они такие, чтобы заставить тебя подчиниться своему мнению в ущерб тебе же?
   Да как Вам сказать... Я подавила вздох. Столько высокомерия звучало в голосе моего собеседника, столько презрения к неведомым "доброжелателям", что я постеснялась напомнить ему о разнице в нашем с ним положении. Мне-то как раз подчиняться положено было самой природой, и едва ли от моего желания зависело что-то в данном вопросе.
   -- Я подумаю об этом. -- Пообещала я.
   -- Хорошо. -- Учитель снова помрачнел, зачем-то встал и прошелся по комнате. Я обхватила руками здоровое колено и оперлась о него подбородком. В каком бы состоянии не пребывали мои отношения с хозяином, наблюдение за ним неизменно доставляло мне эстетическое наслаждение. Я краем глаза следила за тем, как он подошел к окну, остановился в пол-оборота ко мне и заложил руки за спину. Его взгляд стал задумчивым и пристальным до пронзительности. Я не выдержала:
   -- Вы что-то хотите сказать мне?
   Учитель поморщился:
   -- Не хочу. Но, видимо, придется. -- И вопреки собственному угрожающему заявлению снова замолчал. Я подождала чуть-чуть; не дождавшись, нетерпеливо поерзала в постели, потом покашляла; перестала кашлять, почувствовав, что вместо задушевного разговора это, пожалуй, приведет к очередному сеансу лечения; промычала что-то нечленораздельно-вопросительное и, наконец, сдалась. Если молчание и в самом деле золото, то я обеспечена до конца дней своих. Стало немного жутко. Что такого неприятного должно содержаться в известии, чтобы Учитель испытывал смущение, передавая мне его? И действительно ли мне хочется знать ответ на этот вопрос? Что, правда хочется? Не порадоваться ли мне тому, что от меня снова ничего не зависит?
   К чему торопить неприятные события? Если Учителю все же придется сообщить мне загадочное нечто, то мне как минимум придется его выслушать, даже не сомневайтесь. Я обреченно отвернулась и откинулась на подушки.
   Как ни странно, это подействовало лучше, чем ерзанье и кашлянье: мой собеседник изволил-таки вернуться на прежнее место и продолжить разговор:
   -- Когда ты просила оставить тебя при Школе -- как надолго ты рассчитывала тут задержаться?
   Честно? Я вообще не рассчитывала. Я просто в очередной раз испугалась перспективы остаться наедине со своими проблемами. Вот такая я трусиха, да. Я преданно уставилась фра Ильмаринену в переносицу, избегая испытующего взгляда. Кажется, я была единственным человеком в Айдештурме, осмеливавшимся не отвечать на прямо заданный Учителем вопрос. Потому что не осмеливалась ни соврать, ни ответить честно.
   -- Хорошо, сформулирую по-другому. Ты собиралась сдавать гвардейский экзамен?
   Ну почему же "собиралась"? Я и сейчас в общем-то... Я мысленно осеклась, сообразив, что означало прошлое несовершенное в этой фразе. Собиралась-то собиралась...
   -- Я Вас правильно поняла?!
   -- Боюсь, что да.
   Я, забыв об осторожности, попыталась вскочить, и, разумеется, тут же плюхнулась назад. А поскольку выразить свое возмущение я иначе как по-матушке не могла, то плюхнулась молча. Нашел время для приятных новостей, понимаешь, разъедить его в дупло глубокое...
   -- Сколько?... В смысле -- сколько у меня времени -- поправилась я.
   -- Десять дней.
   ...тройным перебором через вторичный перегреб в орудийный канал да в тринадцатую погибель. Чтоб за декаду срослись переломанные кости!.. Мне через две дай Небо на ноги встать, да не хромаючи бы. Я задумчиво потянула подвернувшуюся прядь волос. Феноменальное невезение, однако, не находите? Или феноменальная же глупость. Что мне стоило подождать десять дней и навсегда распрощаться с проклятой Школой? Ась? Вот то-то же.
   Учитель невозмутимо созерцал мою растерянную физиономию. Вид при этом имел удовлетворенный. Надо понимать, чувство эстетического наслаждения ему тоже не чуждо. Я попыталась успокоиться и подумать, для чего немедленно запустила в волосы вторую пятерню. Что тут можно сделать? По всему выходит -- ничего. Ни один шарлатан не взялся бы вылечить меня в такие сроки. Значит, экзамен откладывается еще на год. Что ж, это, как выяснилось, не смертельно. Да, но целый год...
   -- Ну, что ты решила?
   Я? Решила? Трижды ха и собачий... ладно, пусть это будет хвост. Своеобразный у Вас юмор, господин Учитель. Я неопределенно пожала плечами:
   -- А что, есть варианты?
   -- Есть. Хочешь -- оставайся, не хочешь -- уходи, держать не стану. -- Нет, все же фра Ильмаринена явно задело мое решение смотаться из Школы, не попрощавшись.
   Что до выбора... Не сказать, чтобы с прошлого года он стал богаче. Правда, если тогда возможность остаться в Школе была всего лишь неприятным выходом из еще более неприятной ситуации, то теперь я чувствовала себя совсем как тот осел из байки, который никак не мог решить -- храбрый он, или все же умный. Я только вздохнула, вспомнив, каких душевных терзаний стоил мне недавний побег, и постаралась не выказывать слишком откровенно охватившее меня облегчение.
   Я хотела остаться в Школе. Я так сильно хотела остаться в Школе, что сила этого желания мне самой казалась неприличной и неуместной. Потому что мне не место в Школе, и потому, что я в Школе не на своем месте. Гадюка-Наттер была здесь чужой, и ей следовало уйти в любом случае, не дожидаясь повторных приглашений. А вот последует ли ее примеру Инга -- на этот вопрос я пока не готова была ответить. Катастрофически не готова.
   Не самый легкий в моей жизни разговор только начинался.

***

   -- Я собираюсь убить Вас.
   -- Я помню.
   Я скривилась. Не самый легкий в моей жизни разговор я, по обыкновению, решила начать с того, что, вероятно, вообще не стоило говорить. Помнит он... Не сомневаюсь. Ему было что вспомнить. Это была одна из тех моих выходок, о которых сама я старалась забыть покрепче.
  

Лирическое отступление

   -- Я Вас убью.
   Второй раз за все время нашего общения фра Ильмаринен позволил себе проявить эмоции. Не точно взвешенные, измеренные и выданные под расписку, а обнаруженные невольно: он притормозил и озадаченно приподнял брови:
   -- Как-как?
   Мы шли по коридору... Вру. Он вел меня по коридору. Еще точнее -- тащил под руку, не слишком считаясь с моим желанием или нежеланием идти куда бы то ни было. В наших отношениях царили гармония и согласие: фра Ильмаринен был зол на меня, я -- на него, оба не без основания.
   Четверть часа назад я сорвала ему урок. Сорвала лихо, с шиком и блеском, поставив на уши всех присутствующих и пустив псу под хвост весь, с позволения сказать, учебный процесс.
   Потому что двадцать минут назад господину Учителю пришла в голову не лучшая мысль -- поставить меня в спарку с одним из своих учеников и посмотреть что получится. Получилось плохо. Некрасиво получилось и чуть не закончилось трагически, "чуть" -- исключительно благодаря вмешательству наставника.
   Потому что полчаса назад я вошла в тренировочный зал в состоянии близком к умопомрачению и с сильнейшим желанием порвать кого-нибудь на гербарий. Желательно голыми руками и с особой жестокостью.
   Потому что час назад несколько скучающих школяров решили развлечься и не придумали для этого ничего лучше, чем поглумиться над беспомощной пленницей, ведущей себя слишком нагло как для пленницы. Не подозревая, что через сорок минут один из них по прихоти Учителя окажется лицом к лицу со своей недавней жертвой, доведенной до бешенства и жаждущей крови. А Учителю, в свою очередь не подозревавшему о причинах подобной неадекватности, придется силой оттаскивать мстительницу от ее добычи и утихомиривать буйную кулаком и холодной водичкой, поскольку внушению я в таком состоянии не поддаюсь совершенно.
   Вытащив меня в коридор, фра Ильмаринен, близкий к потере столь ценимой им невозмутимости, мудро воздержался от подробной оценки ситуации. Но кое-что о своих умственных способностях я услышала. Контраргументов не нашла, но обидеться - обиделась, отчего почувствовала себя полной дурой и... правильно, обиделась еще больше. От обиды и общей дурости я гордо отказалась от предложенной помощи, в которой, кстати сказать, здорово нуждалась, поскольку досталось мне сегодня крепко. Господин Учитель позволил мне мужественно проковылять половину дороги до места назначения, но после того, как я на его глазах за малым не гробанулась с лестницы, нетерпение и человеколюбие взяли в нем верх. А у меня появился еще один повод для обиды.
   Вот тогда я, со свойственной мне тактичностью и благоразумием, и брякнула то, что вертелось у меня на уме с первой нашей встречи:
   -- Я Вас убью.
   Для того чтобы повторить свои же слова, мне пришлось собраться с духом. Дух против такого обращения решительно протестовал, но остановиться я уже не могла.
   -- Я. Вас. Убью. -- И сразу же, не давая ему времени вставить слово, а себе -- опомниться и взять свое обещание обратно, пока не поздно: -- Я выучусь, чего бы мне этого ни стоило, найду Вас, вызову на дуэль и убью.
   Надо отдать моему собеседнику должное: он не рассмеялся. И еще много чего не сделал. Не влепил мне пощечину, не окатил презрением, как он один умел... Даже не прибил на месте. Но улыбку сдержать не смог, или не захотел. Что ж, счастлива, что смогла позабавить Вас, господин Учитель, спасибо за внимание. Улыбка у него была на удивление обаятельной и необидной. Я лениво прикидывала, какие у меня шансы дожить до завтра и думала, что хорошо бы закрыть глаза, чтобы не видеть этой улыбки и заткнуть уши, чтобы не услышать, что он мне скажет. А еще хорошо бы не рождаться вовсе. К сожалению, эти мои желания, как и многие другие, были бесконечно далеки от исполнения. И мне все-таки пришлось выслушать все, что старый лис счел нужным мне сказать.
   -- Инга, мне право же неловко тебя разочаровывать, но... знаешь, я слышал это уже не раз. От людей, которые, ты уж прости, намного превосходили тебя в искусстве фехтования. Я не то чтобы сомневаюсь в твоих силах... -- Угу. Я тоже не сомневаюсь. Вот ни капли не сомневаюсь, что мне это безнадежно не по силам. Господин Учитель правильно понял мою гримасу, и закончил, уже не скрывая насмешки: -- Если ты самостоятельно сможешь дорасти до уровня, которого другим не удается достичь под руководством опытных наставников, я почту за честь скрестить с тобой мечи. Вот только тебе придется поторопиться: мне уже не так мало лет, а тебе, полагаю, не доставит удовольствия победа над дряхлым стариком, не так ли?
  
   Значит, помнит. Хорошо.
   -- Я серьезно.
   Учитель все так же спокойно кивнул. Очень хорошо. Плевать, что не воспринимает меня всерьез, плевать, что потешается надо мной. Мое дело -- предупредить. А размышлять о том, не зазорно ли перенимать знания у человека, которому с их же помощью собираешься отомстить -- отныне не мое дело.
   -- Какие у меня перспективы? -- Если уж я собираюсь променять гвардейскую форму, то надо хотя бы узнать на что.
   -- Ровно такие же, как и у всех остальных.
   -- То есть, я могу в один прекрасный день заделаться главой Школы?
   -- Почему бы и нет? Если докажешь, что более других достойна этого.
   О, да. Что мне стоит. Я спросила в порядке бреда, обозлившись на явную логическую ущербность сравнения меня со "всеми остальными". И получила достойный ответ. Действительно, а почему бы и нет? Даже моему больному честолюбию стало не т этой мысли стало непосебе. по себе от этой мысли. И хуже всего то, что Учитель никогда не лжет. Если он сказал, что у меня есть шанс, значит, как это ни печально, у меня действительно есть шанс. Осталось лишь доказать. Я постаралась отбросить тщеславные мысли: мне ли об этом думать, и об этом ли мне думать сейчас.
   -- Что Вам от меня нужно?
   -- Послушание.
   -- Я не об этом!
   -- А я об этом. Будешь хорошо себя вести -- со временем все узнаешь.
   Я молча восхитилась. Честолюбие, любопытство, даже мстительность -- любая моя слабость использовалась им в своих интересах. Ведь я ж теперь жизни не пожалею, чтобы узнать, чего ради были приложены такие усилия.
   -- Я смогу уйти?
   -- В любое время. На цепь я тебя сажать не собираюсь.
   А он все же обиделся. Я испытала некоторое удовлетворение от этой мысли, но мой собеседник немедленно отыгрался:
   -- И силой возвращать -- тоже.
   Я проглотила упрек и задала еще один вопрос из разряда животрепещущих:
   -- А с моей родословной что прикажете делать? -- Вернее -- с полным ее отсутствием.
   -- А почему тебя это волнует?
   Потому что кончается на "у". А отвечать вопросом на вопрос невежливо. Я вспомнила покоробившее меня замечание Алека и повторила его слова:
   -- Таких, как я, в Школах учить запрещается.
   -- Кто тебе такое сказал?
   Я промолчала. Учитель вздохнул, и сказал: "Понятно". Оглядел меня -- будто ощупал взглядом, -- добавил: "Не беспокойся об этом", но на каком таком основании мне не следует беспокоиться, уточнить забыл. Что ж, начальству виднее, на то оно и начальство -- высоко сидит, далеко глядит.
   Дальнейший разговор был целиком и полностью посвящен решению некоторых организационных проблем. До тех пор, пока я не вспомнила про еще один жизненно важный для меня момент.
   -- Мне нужно оружие. -- Во-первых, не привыкла я долго без него обходиться, там более так долго; во-вторых, мало ли чего; а в-третьих, это просто неприлично. Я приготовилась было объяснять, зачем именно оно мне нужно, но Учитель сказал просто:
   -- Я подумал об этом. Вот, возьми. -- И отцепил ножны с кинжалом от своего пояса.
   Я сдержала гримасу досады. Какой символический, можно даже сказать патетический и полный внутреннего трагизма жест. Сказала бы я вам, в каком месте видала я всю эту символику вкупе с патетикой. Кинжал этот я видела всего один раз и очень недолго, но мне хватило.
   ...проблеск стали перед глазами, резкая боль, горячая струйка крови, стекающая за шиворот...
   Такое не забывается.
   Вот и довелось, как говорится, познакомиться поближе. Простая рукоять, безыскусный завиток гарды, гладкие ножны без украшений... Поверьте мне на слово: оружие фра Ильмаринена, как и его одежда, только выглядело просто и безыскусно. Я держала в руках стоимость небедной фермы. Щедрый вы человек, господин Учитель, нечего сказать.
   -- Пока что тебе этого будет достаточно. -- Продолжил мой собеседник, посмотрел на меня повнимательнее, и уточнил: -- Это подарок.
   Это с какой же радости, интересно. Уж не именины у меня сегодня? Я неловко пробормотала "Спасибо" и положила кинжал на прикроватную тумбочку. Не настолько я богата, чтобы спокойно принимать такие подарки. И не настолько уверенна в себе, чтобы отказываться.
   Когда Учитель, наконец, распрощался, и, пожелав мне скорейшего выздоровления, вышел, я подумала и переложила кинжал под подушку. Так привычнее.
Оценка: 8.75*9  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"