Была зима. Языки пламени в печи жадно облизывали берёзовые поленья. Огонь сердито шумел, поленья жалобно потрескивали. Печка была тёплая - тёплая, как мурлыкающая кошка. Бабушка Маша суетилась в кухонном закутке, громыхая посудой. Дедушка Саша стоял, прислонившись спиной к кирпичным рёбрам печки и прожаривал свои старые косточки. Подслеповато щурясь, внимательно смотрел на бабушку, одобрительно, со свистом сопел, да изредка, вторя берёзовым полешкам, тоже "подтрескивал". Пахло берёзовым жаром, хлебным духом от дрожжей и от дедова "треска".
В избе было душно и очень жарко от разогревшейся печки. Тёплая, стёганая поддёвка да ватные штаны свисали с худющего деда, будто мешковина с огородного пугала. Вязаные в разноцветную полоску шерстяные носки, как он их называл- карпетки, пестрели радугой до самых колен. Старые, обрезанные под тапки валенки источали стойкий аромат конюшни. На печи, выглядывая из-за занавески, лежали два внука. И оба - тоже Сашки. И оба - тоже худющие, как жерди. В деда. Приехали в гости. На каникулы.
...
Перед Новым годом к бабушке с дедом съезжалось огромное количество внуков и правнуков. Своих детей у них было восемь, и каждый из них имел по двое, трое ребятишек. Иные внуки уже сами были папами-мамами. Вот теперь можно себе представить, какой кагал малышни предстояло встретить, обласкать, одарить хоть и маленькими, но подарками! А конфетка, пряник, порой и рублик у "старенькой мамы", так звали бабушку все внуки, всегда найдется! Кроме всего прочего, для взрослых тоже было что-либо припасено. Для дочерей всегда находилась связка сушёных грибочков или какая-нибудь баночка "соленья-варенья". А уж для мужичков она готовила сорокалитровую флягу "кваса". То есть, брагу. И выгоняла из "кваса", как она говорила, "белое вино", проще говоря - самогон.
Когда родители приезжали за детьми, естественно, устраивалось большое, с приглашением соседей, застолье. Построенная дедом просторная изба едва всех вмещала. Деревенские пили городскую водку, закусывали её диковинными ананасами и копченой колбасой. Городские же, наоборот, налегали на бабушкин самогон да солёные грибочки. В общем, равновесие и баланс в природе соблюдался и был нерушим. Кто по чему соскучился, тот тем и наслаждался. После пели песни под гармошку и без неё. Расходились поздно, иногда под утро. Когда же все просыпались, на столе стоял двухведёрный, пахнувший дымом самовар и огромная чаша смородинового варенья.
Собирались, как на годовой отчёт друг перед другом. И разговоры, разговоры... Кто, что, где и как. О себе, работе, здоровье, детях. Было о чём поговорить да перемыть косточки соседям и начальству.
Но вернёмся на кухню и начнём, как говорится, от печки. В общем, под пристальным взглядом деда бабушка гнала "белое вино".
Дед достал из кожаного футляра старые, на верёвочках вместо дужек, очки и внимательно наблюдал за действиями бабушки. На столе в небольшом эмалированном тазике был насыпан горкой сахар-песок, лежал ковшик, в котором она разводила теплой водой дрожжи. В печи стоял на жарких угольях громаднейший чугун, в котором грелась вода.
Деда Саша явно чего - то задумал. Он переминался с ноги на ногу, кряхтел и подозрительно мало разговаривал. Почему-то постоянно расчёсывал костяным гребешком жиденькие, седые волосёнки. Похоже, как волновался. Аж лысина от расчёса стала красная, как помидор. На что бабушка заметила ему:
- Смотри, Ляксандр, расколупаешь свой "чирей" до мозгов. Чего скребёшься, как чушок о косяк? Баня топлена. Сходи с робятами, попарьтесь, соскребите коросту.
На "чушка" и на "чирей" он вроде как обиделся. С достоинством, мол, "не твоё собачье дело, баба, где, что и почему у меня чешется", продул гребень, завернул его в носовой платок и положил во внутренний карман полупердяя. Всё это делалось так медленно и важно, что казалось это не дед Саша, а император Александр Македонский. По крайней мере, совхозный бухгалтер Дурындей.
Потом, также с достоинством, как гусак с гордо вытянутой шеей, подошёл к вешалке, одел кепку. Вдруг он, "там-там-там-там, тарарам там-там", запел "танец Маленьких лебедей". Громыхая чунями, подбежал к бабушке и будто балерина сделал элегантный реверанс.
С печи послышался весёлый ребячий хохот. Это было так смешно! Ватники, и правда, напоминали пачку, а валенки - пуанты. Нагнулся, снял картуз, шлёпнул ладонью себе по лысине, сказал голосом Левитана:
- Гляди, старая перечница, нетуть ни какой красной блямбы! Не видать боле тебе мою лысую красоту до скончания нашей счастливой жисти. Будешь просить, не покажу, зелён-морква!
Подыгрывая деду, бабулька пропишала серой мышкой:
- Ма-а-алчать, по стойке "смирно!" - подняв будто саблю громадную скалку, сказала бабушка, - слухай сюды, щалупонь чосоточная! Идите отседова, пожалста, с треском побздёхивая! Вона туды!
Хохот на печи превратился в истерическое икание. Бабушка тоже еле сдерживала на лице улыбку. Но, сдвинув на переносице брови, она грозным голосом сказала:
- Цыть тама на палатях, печку развалите, вахлаки! А ты, старый кобель, таперя сам и обслуживай свой муходром, тока без меня. Вот обсеруть мухи твою лысину, не подходи, отммывать не буду. Вон тама в закутке вядёрко помойное да тряпка половая. Это таперя твоя банька будет. Плешамойка финская. Савуна с сухим паром. Вижу, чаво-то добиваешьси от меня, Ляксандр, тока не пойму чаво. У-у-у! Жук короладскай! Бестия хитропупая! Вон с моей территории, а то тазиком аннексию табе по башке лысой изделаю. Молчать по стойке "смирно"! Вон отседова! Шагой арш!!!
- Слухаюсь, мин херц!-ответил дед.
Пройдя по периметру кухни строевым шагом, он встал на прежнее место, только лицом к печи. Так и стоял, уткнувшись носом в тёплые кирпичи.
- Не слухаю команды, фройлян Маня! - обратился он к бабушке.
Та, подрагивая от смеха плечами, не поднимая глаз от стола, ответила:
- Ладноть, вертайяся на месте, шалопут!
-А не буду вертаться! Потому, как команда была дана не по форме, а поэтому является вредной отсебятчиной ломающий порядок параду. Вот прижарюсь к кирпичами своей носопыркой, сама отколуповать будешь! Во! Уже подгорать начало, зелён-морква! Корочка появилась... Смотри, уйду на больничный. А тебя, мин херц, разжалуют в скотники! И лишишься ты подчинённых! Кто тебе говёшки за скотиной чистить будет? А? - дед так и стоял по стойке "смирно", прижавшись носом к горячим кирпичам печки.
Бабушка уткнула кулаки в столешницу, не скрывая слёз, она засмеялась, глядя на оттопыренный зад деда.
- Ладноть, Швейка мордовскай! Слухай мою команду! Повернися к печке задом, ко мне передом! И ешь меня глазами! Ать-два!
Дедушка на счет повернулся кругом и сказал:
- Вот так бы сразу. Чувствуется знание устава и командирская ухватка! - он расставил ноги на ширину плеч, заложил руки за спину и прижался к печке спиной.
- Смотри чего другое прижарится! На больничный не пущу! Амбулаторно лечить буду. Скипидаром! Да клизьмы с красным перцем, настоянными на бельзине тракторном, в ход пойдут! - сказала бабушка, грозя кулачком деду.
- Что б не пригореть, я как оладушек на сковородке вертеться буду, мин херц фройлян Маня, - ответил дед, глухо ударив пятками чунь друг об дружку. Прямо, как гусар начищенными сапогами со звенящими шпорами. И снова, со словами "Как жа хо-ро-шо-о-о, зелён-морква!", прислонил зад к печи. Вытащил из кармана осколок зеркальца, обозрел свою расчёсанную лысину и пряча красноту на макушке, одел картуз. При этом преданно глядя в глаза бабушке, он не моргая "ел глазами" "мин херца фройлян Маню". Глядя на клоунское ёрничанье деда, бабушка опять его поддела:
- Ну что, "олега попов", спрятал свой семафор и думаешь всё, замаскировался? Тебе таперича только чадры татарской не хватает. Вона как нос покраснел, будто угольями зашелся! Смотри, ай закипишь!
Дед и это перетерпел. Ничего не ответив, он поправил картуз и ушел за печку. Сел на верстак и начал болтать ногами, одетыми в полосатые, как у Буратино, карпетками. Из-под козырька он сердито поглядывал на свою "вредную бабу-жану". Потом скинул чуни. И вообще, в презрении к бабьему произволу, просто взял и отвернулся. Спрятался за угол печки, из - за которого иногда тихо, по партизански так, выглядывал. Потом повернувшись в сторону внуков, хитро улыбнулся, приложил палец к губам. Мол - тихо! Не шумите громко.
Высунув из-за угла печки голову, он нагнулся в сторону бабки, обнажив расчёсанный затылок, снял фуражку. Потом быстро-быстро поскрёб всей пятернёй свою красную лысину и показал бабушке язык. Ребята тихо захихикали. Ещё раз прижав палец к губам, подмигнув одним глазом, он надел фуражку козырьком назад. Периодически выглядывая из - за печи, дед косил на внучков хитрющим взглядом. Вдруг затих. Аж дыхания не было слышно. Будто притаился, как охотник в засаде.
Бабушка утёрла фартуком руки и пошла в кухонный закуток, подправить жар в печи. Дед, грозя кулаком мелюзге, по-кошачьи тихо, в одних карпетках, быстро подбежал к столу. Схватил деревянную ложку, хватанул ею из тазика сахару, пару жменей сухих дрожжей и запил это всё теплой водой из крынки. Потом также тихо и быстро на цыпочках вернулся в свою "засаду". С наигранной гордостью он посмотрел на ребят, скорчил им весёлую, смешную "рожицу".
Поправляя на голове платок, бабушка вернулась к столу и продолжила свои приготовления. Такой прыти внуки от деда не ожидали. Он снова влез в чуни и встал на "пост номер один", на своё место у тёплой печи, как он потом рассказывал, чтоб брага в животе скорей дозрела.
А созрела она на удивление быстро! Минут через десять "созрела"... Брожение её, вернее, громкое урчание, в животе деда было слышно даже на печке внукам!
- Ой, мать! Ой, зелён-морква, ой! - он схватился за живот обеими руками и всё повторял одно и тоже, - Ой! Ой, мать! - бросился к вешалке за фуфайкой. Долго не мог сдёрнуть её с крючка:
-Понавешали тут!
Проворчал с натугой он, хотя на вешалке висела только одна фуфайка деда. Дёрнул, сорвал петлю на вороте, попытался её одеть, но никак не мог попасть руками в рукава...
- Иде дырки - то? Понашили тут!
И не надев, швырнул фуфайку на пол. Громыхая чунями, со всего разбега ударил плечом по двери. Дверь не открылась. Ударил ещё раз, и ещё... а, она упорно не поддавалась! Дед остановился. Застыл на некоторое время. Бабушка, передразнивая его, с улыбкой сказала:
- Понастроили тут! Ох, и дурачок ты, Ляксандра, дверка-то в другу сторону отпёрнывается! Сам ведь домишко-то рубил!
- Знаю, бабка! Но поздно уже, зелён-морква! - помолчал задумчиво и печально, молвил, - склерозище меня ноне посетил, Маня...
- Во, во Саня! Проскрябал ты гребнем распаренную у печушки репу до самих жидких твоих мозгов! До сахарной косточки!
И вроде правда, попахивало пареной репой. Но пока не очень сильно! Дед, не поворачиваясь к бабке и внукам, тихо проворчал:
- Не ваше дело, зелён-морква, до каких - жидких али твёрдых. Нефтеботаники мне нашлись! Моя репа, - он потрогал ладонью зад, ватники были вроде сухими, - хочу чешу, хочу... в бане мою...вот так-то, вот! Чего хочу, то и мою...моё ведь... Эх! Ё-моё...
Дед неестественно растопырил ноги, как-бы боясь расплескать что-то очень драгоценное и медленно, но всё же с достоинством, погрозив на прощание кулаком своим внучатам, исчез за дверью...
Бабушка закончила свои кухонные дела и ушла отдохнуть в спальную комнату. Деда долго не было.
- Сашки, пойдите в баньку, деда проведайте! Не угорел-ли, наш "суворов"! - крикнула внучатам из спальни бабушка, - а то он, чавойта, сегодня не в духе. Красный, как рак! Может давление его давит?
Ребята оделись и вышли во двор. Морозец был под тридцать, не менее! Баня была прямо в крытом дворе поместья. Перед баней на пеньковой верёвке висели ватные портки деда, карпетки и нижнее бельё. Под этими "разноцветными флагами", на пеньке, сидел дедушка. В старой, облезлой, собачьей шапке и в тулупе на голое тело. Из - за ворота выглядывала голая, волосатая грудь, из под полы голые колени. На босых ногах непременные чуни. Вид ещё тот, "партизанский". Покуривая самокрутку, он с хитринкой смотрел на внучат.
- Вот, сижу тута... жду, когда подсохнут,- сбивая сосульки с кальсон, спокойно произнёс дед, - коромысло с двумями ведрами нёс и посклизнулси. Нечаянно... Вжжик, как на лыжах... и, прям это... Прям в коровье говно и въехал... да, ещё и калоши склизкие какие-то... да, это...- дед возвысил голос и прокричал в сторону избы, - это потому, что ктой-то там воды налил... зелён-морква... Бабка, наверное, карга старая, нерасторопа! В общем, внучатки, сначала - вжик, а потом - ляп, и всё!
Бросил окурок под ноги, растоптал его и шёпотом сказал:
- Ну - ка, кто-нибудь, притащите с печки кальсоны зелёные, тёплые. Тока, чтоб бабка не узрела, а то это... ругаться будет, зелён-морква!
И подмигнул, как в прошлый раз, весело и не по-дедовски, как мальчишка какой-то.
***
Уж потом старшим сыновьям он рассказал эту историю, над которой все гоготали до коликов в животе. Спрашивали его, как же это он опростоволосился, не мальчишка ведь, не десятилетний юнец.
Он со смехом рассказывал:
- Бессонница виноватая во всём. Да ещё бабка. Мне не спится, да эта... -
музыкантша... храпит, как загнанный жеребец! Ну, прям как пускач "Бералуся". И никак её не остановишь! Я и шапку ей на хрюкалку надевал и свистал, как соловей-разбойник в ухо... ничего не помогает. Ну, я и приноровился. Только она громыхать своим нутром зачнёт, я за печку. Открою флягу, да пару ковшиков "кваску" пригублю. Утром проснёшься, голова, как дырявый чугунок на ветру, гудит. Не-е-е, думаю, кажный день так не сдюжу, помру вскоре. Ну, я и решил на практическом "скрименте" добиться жалаемого результата.Теоретически это верно. Надо боле недели ждать, пока "квас"-то поспеет, сквасится, значит. Но скока надо выпить этого квасу, чтоб уснуть, а? Литру мало! Пошёл я, значит, к нашему фельдшеру, он как раз в конюшне кобыл "искусственно" осеменял. Объяснил ему всё. Чтоб совсем понятнее было, винца выпили. Фельдшер мене вот, талбетки от бабкиного храпа и прописал. Ну, это чтоб я не слышал ейного форсажу, спал. А она пусть себе глотку прочищает. Да, маленькие, вот такусенькие эти талбетки - то! Вот это, робятишки меня и удивило. С ноготок ляпёшечки, а говорят, коняку свалит!!! Он, когда операции скотине делает, то усыплят их посредством этого чуда ветеринарной науки. Тока, калякает, по половинке надоть пить. Да, я видите сам, как мерин здоровый! Чаво, кумекаю для меня половинка какая то...ну, я две штуки-то и дербалызнул! Правда, бабка сказывает, она уж спать не могла. Потому как перенял я от неё энтот опыт позорный и храпел цельных два дня и две ночи. Вот я и подумал, теория - это одно, а практика - это совсем другое. Проснулси и думаю: "Чавой-то я энтому коновалу кажный раз за пару талбеток поллитру буду носить! И решил я вместо жидкой поллитры, сделать практический "сухой скримент". То есть сподобить твёрдый концентрат полезно усыпляющих натурпродуктов в нутря моих внутренних органов. Сахар-жа, да дрожжа, они ить куда, суше некуда. Да и дюжа практически пользительны! Талбетки даже не сладкия. А это сытно так получилось! Исть не желалось, как сытно! Думаю, требуха не мытая, всё хорошо получиться! Я ж не Дурындей какой глупой, а как учёнай. Теорию с практикой совмещаю. Ломоносов вона, тожа с дяревни. Вона, как практику перемешал с теорией, зелён-морква!...Ну, хотел, в общем, лучше, чтоб было. Практичнее! А вышло вон как...
Задумался. Вытянул из кармана тулупа кисет с табаком. Скрутил козью ногу, закурил. Немного помолчал. И продолжил:
- Жидко вышло... "Теоретической практики", вишь-ли, не хватило, зелён-морква! Бабка меня таперича, ехидна вострословая, не иначе, как Михайло Потапычем Ломайносом кликает. Скриментатором. Внучата-то от смеха, чуть сами не обкакались, когда меня голышом, в одном тулупе, под ледяными кальсонами увидали...
Задумался, глядя на дымящийся огонёк самокрутки. Бросил окурок на снег и растирая его носком чуни, улыбаясь спросил ребятишек:
- На пне сидит дед глуп,
Одет в один тулуп,
Кто про няво всё знает,
Со смеху помирает!
Ну-ка, - обнял он внучат, - сгадайте кто это, а?
Под хохот сыновей, он достал из рукава тулупа бутылочку "белого винца", разливая по очереди в банный ковшик, сказал:
- Ну, кажись, хоть одна польза с ентого скримента получилась. Ватники за пятнадцать лет хоть разок постирал да внучат повеселил...