Тантрум

Пролог

Часть 1: Боец из "нижнего Аида"

Глава I: Поражение

Необходимость - наставница и пестунья природы. Необходимость - тема и изобретательница природы, и узда, и вечный закон. Леонардо да Винчи

  Крепкий парень лет этак шестнадцати лежал на полу чердака и смотрел в потолок. Впрочем, видел в лучшем случае поперечные балки. Под крышей царила темнота, нарушать которую лежащий не мог, да и не хотел.

  Прошло уже две недели, как Дим сбежал из военной академии и, укрывшись на чердаке, созерцал крышу с внутренней стороны. Покинуть убежище он мог лишь ночью, когда внизу прекращалась работа: отец друга, похоронных дел мастер, не знал о госте и вряд ли обрадовался бы его присутствию.

  Мало кто в своём уме захотел бы нести ответственность и платить штраф за покрывание дезертира. Тем более хозяин похоронного агентства в рабочем квартале, где приходилось бороться даже за погребение по низшему разряду. О погребении по высшему разряду приходилось только мечтать, ввиду малочисленности начальства фабрик и обилия желающих его похоронить. Причём желание помимо самодвижущихся катафалков и прочих излишеств зачастую подкреплялось отрядами молодчиков с крепкими кулаками.

  Ответить на это Алексию и его отцу Герману Рудольфовичу было нечем, на что друг регулярно сетовал. Средств едва хватало на кучера с дрогами, певчего, читальщика и прочие услуги по желанию и кошельку родственников усопшего. Для остального у отца были он и сыновья - младший Алексий и старший Роман. И надо понимать, крепких рук, чтобы бороться за похороны по высшему разряду семье Больцманов не доставало. Сухие, образованные и благонравные они куда лучше справлялись с тихим ритуальным трудом.

  Дим, может, и хотел помочь, но покуда Герман не знал о госте, то и помощь предложить не было возможности. Драться дезертир умел и побеждать любил, чему способствовало крепкое сложение.

  Впрочем, силу он применял только против подготовленных или когда не мог остаться в стороне. Отец же Дима, Святослав, настоятельно требовал держаться христианских добродетелей, что, правда, не мешало ему применять насилие при любом удобном случае, как на службе, так и вне её.

  В военную академию Дим также попал по наущению Святослава, который рассчитывал, что из того выбьют дурь и сделают достойным человеком. Таким же, как отец, дед и прадед в богатой на звания воинской династии, чью память Димитрий позорил.

  Уточнять, чего хочет сын, Святослав не стал, как не спрашивали его, и сослал в академию по достижении шестнадцати лет. Дим устал доказывать что-либо отцу или кому-то ещё, поэтому, потратив на планирование побега порядка полутора месяцев, ушёл в самоволку.

  Однако, сбежав из казарм, парень попал в заточение иного рода, будучи изолированным на чердаке. Это было лучше проживания на улице в поисках крова и пропитания, но осень постепенно вытягивала из воздуха тепло и делала воздух сырым, пронизывающим до костей. Диму приходилось спать в верхней одежде и обуви, накрывшись коротким дырявым одеялом. Этого едва хватало, чтобы согреться. А что будет через месяц или два, когда зима станет ближе? Он понимал, что нужно уходить, но пока не знал куда.

  Снизу раздался стук в пол чердака, затем ещё один, тише - сигнал, что Больцман старший отправился в опочивальню. Самое время для Дима покинуть убежище.

  Аккуратно распахнув чердачную дверцу, парень увидел город, затянутый клочковатым туманом. Тут и там вздымались к небу клубящиеся хвосты дыма от заводов и заводиков, заполонивших окрестности. На многих из них производство не прекращалось даже ночью. Только самые крупные могли позволить себе передышку, поэтому грохот и лязг, разрывающие покрывало ночной тишины, служили отличным прикрытием, но для спуска требовалось кое-что посерьёзнее. Дим встал на черепицу навеса в ожидании сигнала.

  Им служил пронзительный свист с котлостроительного завода, возвещавший, что смена окончена. Точной такой же свист за полчаса до начала смены будил утром тех, кто по тем или иным причинам не проснулся сам. Лишь для металлургических цехов свист означал замену одних рабочих другими, так как, если верить словам людей сведущих, стоило доменной печи остыть - она тут же приходила в негодность. Дим бы проверил, но не хотел останавливать целый завод ради любопытства. Приходилось верить слухам на слово.

  Протяжный свист-вой огласил, что бетонный колосс отпускает рабочих. Дим зацепился руками за край навеса, свесился с него, спрыгнул, перебежал через дорогу по диагонали и скользнул в проулок между улицами Прогресса и Паровой.

  Через неосвещённый переулок, изгибавшийся под тупым углом, Дим вышел к Паровой и притаился за углом, держась подальше он фонарей. Обычно к моменту, когда он приближался к соседней улице, уже был слышен грохот и скрежет от проезжавшей каждый день в одно и то же время паровой кареты, но та, похоже, задерживалась.

  Ожидание затянулось на долгие пять минут. Настолько долгие, что даже крысы стали замечать Дима. Привычные и безразличные к людям грызуны обычно не обращали на них внимание, пока люди не обращали внимание на крыс. Походило на негласную договорённость, которую парень, впрочем, не собирался нарушать. Наконец, справа раздался лязг, скрип рессор и грохот колёс - паровая карета, проседая на левый бок, приближалась с огромной скоростью. Словно кто-то опаздывал на собственные похороны.

  Подождав, когда транспортное средство пронесётся мимо, чтобы не попасть под колёса, если оступится, Дим нырнул в облака дыма и пара, оставшиеся после кареты, чтобы вынырнуть на противоположной стороне улицы. И если раньше парень мог разглядеть пассажира в салоне, его чёрные прямоугольные очки, сидящие на длинном носе, высокий цилиндр и отражение в линзах тлеющего в трубке табака, то в этот раз в темноте внутри салона Дим разглядел лишь заливающее его бледно-зелёное свечение.

  Дим готов был поклясться, что в жизни не видел ничего способного источать такой свет.

  Занятой мыслями парень шагал медленно и озадаченно, втянув голову в плечи. За размышлениями, упиравшимися в неизвестность, Дима и застал хриплый голос:

  - Опять драться?
  - Ага, - бездумно ответил парень и чуть погодя понял, что с кем-то разговаривает.
  По левую руку в приоткрытом дверном проёме стоял старик, из-за спины которого лился тусклый дрожащий свет. И только потом Дим различил знакомый дом с обсыпавшейся местами штукатуркой и древней вывеской с едва различимой надписью 'Рыба'. Здесь жил, пожалуй, единственный кому было дело до похождений Дима. Загорелый и сморщенный, как курага, но чертовски сильный моряк.
  - Дурь это всё, - сказал моряк и сплюнул, - Завязывай. А то плохо кончишь.
  - Завязывай табак жевать. А то плохо кончишь.
  - Поучи меня ещё, юнга. Скажешь, по котелку получать полезно? - сказал моряк и постучал крепким узловым пальцем по виску.
  - Тебе виднее. Я уворачиваюсь.
  - Дерзишь?! - усмехнулся старик, но тут же надулся, - Не подставляйся, - и закрыл дверь.

  Слова моряка и узор похожий на клетку на рукаве его ветхой рубахи ещё какое-то время занимали мысли Дима. Бои, в которых он участвовал, были не совсем законными, потому и проходили в ночное время, когда полицейская рать спит. Что, впрочем, не мешало блюстителям порядка совершать налёты в любое время, если знали за чем идут.

  Однако, оказаться за решёткой - было меньшим из зол, с которыми Диму предстояло столкнуться, если 'Аидъ' накроют. Из тюрьмы Дима заберёт отец и упечёт в академию.

  Его не пугала дисциплина и ограничения, на фоне которых тюрьма казалась курортом. Диму претила даже мысль, что снова придётся иметь дело с лицемерием правления, и высокомерием дворянских и чиновничьих детишек, чья карьера офицера расписана на годы вперёд и подкреплена высоким положением родителей. Разумеется, были и парни, выбравшие офицерскую службу добровольно, из которых академия ковала кадры крепкие, что те гвозди, но Дим знал, что если выкует себя сам, то станет крепче любых гвоздей.

  Через полста шагов возле афишной тумбы под фонарём Диму нужно было свернуть влево, в переулки, но коль он уже опаздывал, остановился, чтобы поглазеть. Афиши, плакаты и объявления занимали каждый сантиметр, перекрывая друг друга. Казалось, тумба и состоит из вековых наслоений бумаги, по которым, как по кольцам на срезе дерева, можно определить его возраст. Что, впрочем, было непросто: тусклая афиша немецкого цирка, который уехал месяц назад, соседствовала в верхнем слое с вчерашним объявлением.

  Дим хотел было пнуть тумбу, но звон от полого нутра набитого мётлами и лопатами поднял бы много шума - генеральное сражение пришлось отложить.

  Через изгибистый переулок, не имеющий названия, парень вышел к двери в подвал боксёрского клуба "Аидъ". Закрытая днём, ночью она отворялась для бойцов.

  Постучав по-особому - трижды с задержкой после каждого удара - Дим принялся ждать, когда охранник выглянет в окошко, схожее с бойницей, чтобы оценить достоин ли гость попасть внутрь. Чужаков в "Аиде", как в "верхнем", так и "нижнем" - не жаловали.

  Охранник, как обычно, не торопился отпирать: на случай, если работяга с пьяных глаз попутал дверь или полиция что-то ищет, но не знает где искать. Постучать правильно мог кто угодно, но знали, что нужно подождать - только свои.

  Дим коротал время, подслушивая гомон, доносящийся с улицы в переулок. Громкий трёп и смех рабочих, идущих прямиком со смены в кабак. Кабацкая брань и звон стекла. И сквозь шум отчётливо пробивался знакомый грохот колёс по мостовой, к которому по мере приближения прибавился металлический лязг и шипение высвобождающегося пара.

  Паровая карета пронеслась мимо переулка и остановилась где-то за углом возле главного входа в боксёрский клуб "Аидъ". Затем послышался пронзительный стук трости по камню.

  - Чего встал, ёлупень? - донеслось откуда-то справа, - К двери подойди! Посмотрю на тебя, - прибавил охранник и Дим сбросил оцепенение.
  - Зубы покажи.
  Парень без раздумий осклабился то ли улыбаясь, то ли скалясь.
  - Да брось! Ты же не лошадь. Пошутил я! - громыхнул басом собеседник и засмеялся.
  Дверь с ржавым скрипом отворилась. За ней, скрестив руки на груди, стоял амбал на голову выше Дима и желтозубо улыбался.
  - А ты значит лошадь? - подмигнул парень и, небольно ткнув охранника локтем в живот, убежал дальше по коридору, чтобы затеряться в толпе раньше, чем привязанный к посту амбал его нагонит. Тот, наученный горьким опытом, не пытался. Лишь прогремел вслед:
  - Дарёному коню в зубы не смотрят.

  Диму оставалось только догадываться кто и кому этого дуболома подарил.

  В подвале пахло не сыростью, как следовало ожидать: от табачного дыма и дорогих духов было хоть топор вешай. Богачи и аристократы, члены "верхнего" клуба "Аидъ" спустились в "нижний", но не изменили привычкам. В свете керосиновых ламп курили папиросы, трубки, реже - сигары, вели беседы о делах и политике под чтение газеты "Индустрия" или "Аристократъ", поправляли от волнения галстуки и шляпы, предлагали платки, постукивали по полу тростями с резными ручками, подобно скипетру царя подчёркивавшими статус хозяина.

  - Почитайте-ка вы Жомини... Кутузов бы бежал уже под Аустерлицем, если командовал лично. Он боялся Бонапартия, - спорили полупьяные не то гусары, не то гвардейцы.

  - Читывали сегодняшние заголовки? Достигнуты первые успехи в войне с Германской империей. А ведь могли не щадить Пруссию в Семилетней войне и ни империи сейчас не было бы, ни войны! - причитал кто-то с трубкой во рту, ища поддержки у господ по соседству.

  - Отношение к реформам? А вы сами посудите. Отпустили крепостных. Они, не имея земли и денег, подались в город, обесценили труд рабочих. Теперь на одного недовольного найдётся десять голодранцев готовых вкалывать по двенадцать часов за еду. В газете "Бытъ" о забастовках рабочих полоса каждую неделю, а в "Индустрии" ни слова об этом! Как будто ничего и нет! - бродили умы в правом углу подвала.
  - Вам бы только о преимуществе кроссов над хуками рассуждать. Бой выигрывает интеллект, - спорили где-то центре "нижнего Аида".

  Дамы, смех и звонкие голоса которых можно было слышать даже в "нижнем Аиде", вниз не попадали. И хотя члены клуба говорили, что дело в "мужских развлечениях" и на гладиаторские бои женщины не допускались, дело было в другом. Опасались, что дамы сердца увидят, как мужья, женихи и любовники проигрывают баснословные суммы. По слухам, женщины из высшего общества ревностно относились к деньгам, потраченным не на них, особенно к ставкам, которые, к тому же, предполагали вероятность проигрыша.

  По левому краю подвального помещения Дим протиснулся к лестнице. Справа от неё, на двух стоящих рядом бочках, лежали доски, образуя подобие стойки в трактире. Подобие трактирщика тоже имелось.

  Грузный и громкий, он носил серый фартук в пятнах, а под ним изжелта белую рубаху, из которой торчала похожая на яйцо лысая голова без шеи. Внешность великан скрывал за ловким обхождением: например, предлагал гостям пиво, которое богачи и чиновники пили, а аристократия не могла и заказывала дорогие вина, чтобы поставить его на место. Степан же знал своё место и неплохо на этом зарабатывал.

  На пути к стойке дорогу Диму перешёл господин с тростью в чёрном плаще и цилиндре.

  - Пива не желаете-с, Ваше Благородие? - спросил трактирщик с приветливой улыбкой.
  - Желаю лучшее, что есть в твоей 'ресторации'. Плесни бокал шампанского, любезный, - ответил господин в цилиндре, положив на стойку серебряный червонец и чёрную трость с серебристым круглым набалдашником.
  - Празднуете-с, Ваше Благородие? - уточнил Степан, пока нырял в закрома за бутылкой.
  - Можно и так сказать, - подтвердил он с полуулыбкой. Затем, в ожидании, когда Степан наполнит бокал шампанским, господин окинул взглядом галдящий подвал и произнёс ни к кому не обращаясь:
  - Ад пуст, все бесы здесь.
  А заметив заинтересованный взгляд Дима, подмигнул ему поверх тёмных очков с прямоугольными линзами. Вопрос застыл у Дима на губах, но что-то в безжизненном взгляде серых глаз собеседника его останавливало.

  Господин залпом осушил бокал и поставил на стойку. Затем, подбросив трость в воздух, ловко поймал её и удалился со словами:
  - Сдачи не надо, виночерпий.
  Выждав, когда незнакомец отойдёт подальше, Дим сказал:
  - Обычно так казённое пьют.
  - Ну так я и налил 'белую головку'
  - Брешешь, - ответил парень, - Он бы задохся.
  - Брешу, - ухмыльнулся виночерпий, - Тебе чего?
  - Как обычно.
  - Что ж тебе всё дома не сидится... - буркнул трактирщик и достал из-под прилавка круглый жетон с оттиском, напоминавшим по форме кулак. Стоило Диму протянуть к нему руку, как Степан накрыл жетон ладонью, - Готов?
  - Готов, - ответил парень раздражённо. Не любил, когда в нём сомневаются.

  Виночерпий помедлил, но всё же убрал ладонь с жетона:

  - Дорогу найдёшь?
  - Найду, - ответил Дим и взял "монету", как жетон называли в "Аиде". Затем нужно было пройти мимо стойки виночерпия по прямой до 'Харона'. Так члены клуба "Аидъ" называли огромного бородатого охранника, который проверял наличие 'монеты' у будущих участников боя.

  Он не разговаривал и на уговоры не поддавался: Харона интересовало только наличие или отсутствие "монеты", которую полагалось вложить в протянутую им ладонь. Если участник боя пытался вложить в руку что-то другое, похожее на "монету", например, серебряный червонец, охранник его прогонял.

  Харон был не в духе, впрочем, как всегда - Дим молча вложил "монету" в ладонь и охранник отступил, освобождая единственный проход за ширму, отгораживающую готовящихся бойцов от гудящего в предвкушении, как банка с мухами, "нижнего Аида'.

  Протискиваясь за бумажную перегородку, почти вплотную приставленную к стене, Дим в очередной раз удивился страшным физиономиям восточных воинов на ширме.

  Узкие глаза, перекошенные воинственными воплями рты, кривые мечи и чешуйчатые доспехи - их облик более напоминал звериный. Говорили, воины эти имели обычай проверять новый меч на первом встречном. Оттого странно было видеть ширму с подобным рисунком на пути боксёра. Впрочем, хозяев интересовала лишь дороговизна и вычурность, а не смысл изображения.

  Ширма отгораживала закуток в углу подвала с парой прибитых по разные стены от угла крючков, на которых висели плотные кожаные перчатки. Дим задержался - противник уже переоделся и, стоя к нему спиной, настраивался перед боем, упёршись в стену руками.

  - Как настрой? - поинтересовался сбежавший кадет. Ответом стало молчание.
  - Как знаешь, - ответил Дим и снял с себя куртку, рубаху, приглядывая краем глаза за будущим противником. Что-то было не так.

  Он знал Витьку и уже дрался с ним. Парень с пудовыми кулаками орудовал молотом на фабрике и всегда нервничал перед боем, поэтому много болтал. Тот, с кем Дим находился в раздевалке сейчас, мало походил на прежнего Витьку, словно он был пьян или не в себе. Дим не хотел задерживаться в раздевалке дольше, чем нужно, поэтому покинул её, как только надел перчатки.

  Снаружи его ждала галдящая под крики букмекера толпа.
  - Сто пятьдесят на Дима!
  - Сто на Вита!
  - Сто на Дима!
  - Тысяча на Вита!
  - Триста на Дима!
  - Двести на Дима!

  Путь беглого кадета лежал вглубь подвала, где рядом со стеной противоположной входу для бойцов, стояла сколоченная из досок ограда, окружавшая 'ринг' - 'кольцо' в переводе с аглицкого - широкий круг, усыпанный песком, в котором боксёры выясняли отношения в бою, подобно гладиаторам.

  В ринг зрители не входили, но вокруг него сбились в плотное кольцо, прорвать которое кадет смог только работая локтями. Дим перемахнул заграждение и вышел в центр круга.

  Зрители не сразу заметили появление первого бойца: они были слишком заняты ставками, но стоило появиться второму и букмекер оживился. Стоя на подставке, он возвышался над зрителями так, что даже самые высокие едва доставали до плеча, хотя без подставки Алей едва доставал до плеча Диму.

  Держа жестяной рупор обеими руками, букмекер огласил, заглушая слова, мысли и чувства присутствующих:

  - Ставки приняты! Ставки больше не принимаются! Встречайте! - указал Алей в сторону ринга, - Бойкий Дим и Пудовый Вииит!

  Дим не удивился, что Вита выделили. Так поступали, чтобы в бою с очевидным исходом была интрига.

  Оба бойца подняли правую руку, демонстрируя готовность к бою.

  - На позицию!

  Дим и Вит разошлись по разные стороны ринга так, чтобы между ними оставалось порядка пяти шагов, а за их спинами оставалось около двух шагов до деревянной перегородки.

  - Не кусаться, не выкалывать глаза, не бить в пах, не пинаться. Бой закончится, когда один из вас не сможет встать, сдастся или нарушит правила. И пусть даже Цербер вас не удержит. Бокс!

  Дим обычно давал противнику "вымахаться" и потом добивал, но Вит, прямолинейный и склонный давить, никак себя не проявлял. Бойкий стал понемногу прощупывать Пудового джебом, готовя удар правой. Это было несложно. Вит слишком высоко задрал подбородок и не пытался блокировать или уклоняться - любые выброшенные удары достигали цели.

  Но, как только Дим решил, что пристрелялся и нанёс свой сильнейший удар - правый кросс в челюсть - Вит не упал и даже не пошатнулся. Напротив - словно того и ждал. Несмотря на инстинктивно подставленную кадетом левую, пудовый пробил поверх неё так сильно, будто Дима брыкнула лошадь. Он рухнул на песок ринга, как подкошенный.

  В глазах бойкого потемнело, а его лицо онемело от чудовищной силы удара, в сравнении с которым встреча с полом показалась Диму дружеским похлопыванием по спине. Пару мгновений он ещё боролся, пытаясь оставаться в сознании. Отказывался сдаваться так просто. Но беспамятство мягко, но настойчиво брало над ним верх, пока не возобладало.

  Последним, что Дим услышал, был треск раскаляющихся паровых дубинок, кои давно и крепко облюбовало полицейское управление.

  Не следует пренебрегать четырьмя вещами: огнём, болезнью, врагом, долгом

  Иоанн Дамаскин

  Царь Георгий Александрович в расшитом золотом синем мундире с аксельбантами, чёрных брюках с золотыми лампасами и высоких сапогах в цвет брюк сидел за столом кабинета, уставившись невидящим взглядом в одну точку. Тусклый свет керосиновой лампы освещал сцепленные в замок руки в белых перчатках, стиснутые в нитку губы, окладистую русую бороду и лежащие на столе исписанные каракулями листы донесений, а за дверью, словно в потустороннем мире, ещё плутали в коридорах звуки котильона.

  На границе же с Польшей, чтобы помешать устроить очередной её раздел, собирались войска Российской империи. Царь воевать не хотел и до последнего оттягивал вступление в конфликт, но Франция в силу блокады со стороны противника на суше и на море, не могла прийти на помощь союзникам и потому просила помощи других. Германская империя во главе с канцлером Бертман-Гольвегом вцепилась во французов железной хваткой, сковав движение на море и на суше новейшими паровыми цеппелинами с бомбами, заправленными горючей смесью, на борту.

  Впрочем, у Георгия Александровича были причины развязать войну задолго до волнений в Польше, чтобы защитить интересы своего государства. Канцлер Бертман-Гольвег открыто заявлял, что Российскую империю надлежит разделить и покорить, дабы никогда более она не имела могущества и не могла влиять на судьбы Европы. И с каждым годом рациональные, но гордые немцы, опьяняемые победами своего лидера, всё больше верили его речам - всё реже звучали вопросы 'Зачем война?' и чаще вопросы 'Когда?'.

  Объединение множества графств в Германский рейх с Прусским королевством во главе уже можно было счесть победой, но канцлер новообразованного государства счёл, что истинное величие требует жертв на алтарь войны. Первыми под горячую руку попали датчане, затем австрийцы, швейцарцы и бельгийцы. Последние наотрез отказались пропускать германскую армию, желавшую двинуться на Париж кратчайшим путём. В ходе ожесточённой десятичасовой осады Брюссель был взят, а его защитники рассеяны.

  Суток, выигранных упрямством бельгийцев, хватило, чтобы Франция перебросила силы и 'кратчайший путь на Париж' превратился в глубоко эшелонированный оборонительный рубеж. Преодолевая одни укрепления, германские войска разбивались о другие, теряя темп и людей, пока продвижение не остановилось вовсе.

  Именно поэтому Бертман-Гольвег устремил свой взор на восток, к Польше. Он отчаянно нуждался в победах, чтобы оправдывать доверие подданных, спонсировавших имперские амбиции.

  И царь отчётливо понимал, что раздел Польши даст Германскому рейху как доступ к границе Российской империи, так и веру в свои силы, чтобы развязать с ней войну. Помощь Польше в конечном счёте оборачивалась помощью собственному государству. Но проявляя дальновидность во внешней политике, Георгий Александрович рисковал столкнуться с серьёзными последствиями своих решений внутри страны.

  Отмена крепостного права в прошлом вкупе со стремительной индустриализацией городов в настоящем привела к росту количества рабочих мест и оттоку из деревень крестьян, не имевших земли. Приток безземельных крестьян в города привёл к удешевлению труда квалифицированных рабочих, которые теперь бастовали против снижения оплаты на фоне увеличения норм производства. Промышленники умело пользовались растущей конкуренцией среди работников и взвинчивали темп.

  И если война отвечала интересам государства в целом и промышленников в частности, потому что 'кормила' их заказами, то простому люду до интересов государства и промышленников не было никакого дела. И чем дольше царь откладывал принятие решения, тем больше узел взаимоотношений запутывался, превращаясь в 'гордиев'.
  Масло в огонь подливали и различные абстрактные течения, заставлявшие бродить и без того спутанные умы.

  На смену суетливому "декабризму" пришли отрицающий устои общества "нигилизм", отрицающий власть "анархизм", отрицающий "разум сентиментализм", отрицающий чувства "капитализм" и бог знает какие ещё -измы. Но выше нового стоял старый-добрый "эгоизм" каждого подданного по отдельности, с которым царю по мере сил приходилось считаться.

  Царь достал из кармана табакерку, беззвучно распахнул и стал набивать взятую со стола трубку виргинским табаком. Он не хотел курить, лишь занять руки, поэтому предпочёл оставаться за рабочим столом, а не проследовать к курительному. Тот состоял из трёх винтовок Мосина, составленных в виде ружейной пирамиды, между которыми была закреплена стальная столешница-мишень. Пепельницей служил солдатский котелок. 'Винтовочный' столик более подходил для курения папирос в компании друзей.

  Император проталкивал табак в трубку пальцами, не жалея белых перчаток. Убедившись, что курительное приспособление плотно набито, Георгий Александрович достал из кармана 'шведские' спички, извлёк из коробка одну и чиркнул о 'тёрку'. Затем погрузил горящую спичку в табачную камеру и потягивая дым через мундштук, закурил трубку. Разгорающийся внутри табак горячо оранжевел. Спичка погасла. Царь продолжал глубоко вдыхать, нагнетая в трубке жар.

  Затем царь расстегнул пуговицу на манжете левого рукава кителя и закатал его, обнажая внутреннюю часть предплечья. Она была испещрена бугорками шрамов размером от четверти копейки серебром до половины копейки. Иные предположили бы, что Георгий Александрович чем-то болел или подвергался пыткам, но каждый из шрамов он оставил сам и теперь планировал оставить ещё один, поскольку чувствовал, что душа его, под громадным грузом ответственности, начинает холодеть и ожесточаться, а значит умирать.

  Стянув с левой руки перчатку, император стиснул её в зубах и вывернул раскалённый табак из трубки на свободный от шрамов кусок кожи на левом предплечье. Какое-то время царь терпел, но вскоре взвыл и отбросил трубку, когда боль стала невыносимой. Пепел рассыпался по столу широким веером, но Георгия Александровича это мало беспокоило. Он откинулся на спинку кресла и тяжело дыша вспоминал каково быть человеком: чувствовать и в конечном счёте жить - роскошь, на которую у царя не было времени.

  Георгий вспомнил, что был чуть старше сына, когда вступил в права наследования после смерти брата, Александра. Тогда детство, и так омрачённое тяготами учения, уступило место совещаниям, балам и прочим обязательным для царя вещам. Дни превращались в недели, недели в месяцы, месяцы в годы. Император обзавёлся женой, доверенными и не очень лицами, и, что немаловажно, детьми. С каждой новой дочерью царь словно молодел душой, но по-настоящему вернуться в детство он смог лишь с рождением Николаши.

  Надо полагать, что его первым словом было 'папа'. Русоволосый и голубоглазый малыш преследовал Георгия по пятам, как только научился передвигаться самостоятельно. Они много гуляли, играли и болтали. Оставаясь наедине с сыном, император терял счёт времени и словно возвращался в ту благодатную пору, когда мог пропустить что угодно и ему не грозило ничего серьёзнее нагоняя. Но болезнь цесаревича Николая изменила привычный уклад. Отец и сын остались наедине с бедами, не в силах помочь друг другу.

  Оттого царю было особенно стыдно, что как только появилась возможность помочь Николаше, он в решающий момент медлил. Царица Софья Иоганновна взяла на себя груз ответственности, который полагался Георгию Александровичу и лишь ему одному. Кто как не отец должен защитить ребёнка, если тот попал в беду? Лишь до тех пор, пока, чтобы выбраться из беды, родителю не придётся подвергнуть дитя иной опасности.

  Георгий понимал, что сын определённо чувствовал себя лучше. Бегал быстрее, прыгал выше и кричал громче обычного, но иногда с ним будто что-то приключалось. Абсолютно здоровый с виду мальчик столбенел на мгновение, испуганно озирался, не понимая кто он и где находится. Во время приступа, который лейб-медики на латинский манер прозвали тантрум, Николай ненадолго терял память, но смущало царя отнюдь не это.

  Однажды утратив память Николаша обнаружил собой нечто совершенно ему не свойственное. Цесаревич схватил деревянный меч для упражнений в фехтовании и ударил мальчишку, с которым играл за пару мгновений до этого, с такой силою, что меч сломался. Георгий Александрович окликнул сына по имени - безрезультатно. Тогда царь подошёл к нависшему над плачущим мальчиком Николаю и грубо одёрнул. Хватило одного брошенного вскользь взгляда, чтобы понять, что перед Георгием не его сын.

  Пускай, случившееся длилось несколько секунд и никогда более не повторялось, Император готов был поклясться, что в глазах цесаревича увидел оттенки чувств и цветов, которых никогда там не было. Словно во время тантрума, рассудок Николая помутился до такой степени, что он перестал быть самим собой. Хуже всего, что кроме избитого мальчишки и царя об агрессивном припадке до поры никто не знал. И теперь Георгий защищал от помутнений рассудка не только сына, но и окружающих его людей, ведь ни он, ни кто иной не знал наверняка когда случится следующий тантрум и каким он будет.

  Карл Густав Готтен, который мог что-то знать, исчез в тот же день, как оказал помощь Николаше. Усилия по его поискам со стороны тайной полиции не принесли результата. Редкий случай, когда Гофман и его ищейки не смогли взять след. Готтен, как подобает циркачу, испарился. Быть может, немец самоустранился, держа в уме какие последствия ожидают сына российского императора после 'лечения', а, может, был подослан врагами империи, чтобы дать надежду в момент нужды и тут же отнять её, сломив волю.

  В любом случае, сдаваться без борьбы Георгий Александрович не собирался.