Помню, как мы сидели на кухне в зябких yтренних сумерках и она поторапливала меня с чаем.
Я обнял чашку ладонями, согреваясь, и вдруг, сам того не желая, продолжил вчерашний разговор. И так же, как вчера она отвечала мне с улыбкой, что не передумает и не останется.
- Ну какой ты смешной все-таки. Что мне, бросить теперь все и не уезжать никуда из-за тебя? Ты же знаешь прекрасно, мне скоро на работу выходить, и про свадьбу свою я тебе рассказывала. Или может ты на мне женишься, вместо него, герой? Боюсь, твоя мама будет против.
Упоминание о матери звучало, конечно, откровенной насмешкой, в нынешнем моем положении, но дело было вовсе не в этом. Я знал, что сейчас она вспоминает мое месячной давности признание о том, что я не собираюсь жениться ни при каких обстоятельствах. Ни на ком. Никогда.
Тем не менее я продолжал, зачем-то, повторять те же самые, бессмысленные уже просьбы, хотя чуствовал, что сейчас она опять разозлится. Но она поняла, что я просто тяну время и отставив от меня пустую чашку , скомандовала: "Пора".
Сборы отвлекли меня, и пока мы толкались в тесной прихожей мне даже показалось, что горькое чувство прошло. Я уже было вдел ноги в ботинки и взялся закутывать шею, как мне пришлось остановиться. Та судорога где-то в горле, которую мне удавалось сдерживать все это время, вдруг освободилась, скривив лицо обезьяньей гримасой. Я понял, что плачу и, что хуже, тихо скулю, стараясь сдержать рвущиеся из меня звуки.
Вот тут она действительно рассердилась, подхватила меня, унизительно легкого, поставила перед собой на коридорную тумбочку и принялась торопливо завязывать мои шнурки.
- Ну прекрати, прекрати же немедленно. Что ты, господи, ревешь, как будто я умираю. Договорились же,
пойдешь в школу, научишься писать, будешь присылать мне письма. Будешь ведь? И я тебе буду писать. А летом к нам в гости приедете. Ну все, хватит, иди умойся и пойдем, наконец. Из садика тебя мама заберет, скажешь ей, что сумку я не забыла, за ней зайдут.
Она продолжала утешать меня по дороге, но я понимал, что с ее отъездом все изменится непоправимо. Не будет вечерних прогулок на санках, долгих разговоров перед сном, неинтересно будет рисовать в ее конспектах, которые пыльной стопкой остались лежать у шкафа. И, самое главное, никто из взрослых не будет больше принимать меня всерьез.