Я ведь всего только и хотел - пытаться жить тем, что само рвалось из меня наружу. Почему же это было так трудно?
Герман Гессе. Демиан
Он сидел у раскрытого окна и смотрел наружу, погрузившись в свои мысли. Было пасмурно и влажно, на легком июльском ветерке лениво шумели деревья, резко и отрывисто вскрикивали галки. И вдруг в какой-то момент бледно-серые облака разошлись, и теплое вечернее солнце залило сад. Заблестели плотные темно-зеленые листья на вишневых деревьях, встряхнулись старые тополя. И откуда-то повеяло слабым ароматом жареного картофеля.
"Как в Севастополе", - вздохнул он. Тихая печаль с новой силой пронзила его. Как давно все это было, как нереально, как призрачно, словно бы в другом мире, в другой жизни, с кем-то иным... Он закрыл глаза и с неожиданной нежностью вспомнил яркий маслянистый свет луны, грязные промерзшие окопы, свинцово-серое зимнее море внизу, и далекий аромат жареного картофеля. Такой же, как сейчас, будто ничто не изменилось...
--
Лёва!.. - неожиданно донесся из дальней комнаты неприятный женский голос.
Он вздрогнул и непроизвольно раскрыл блокнот. Вверху страницы было отчеркнуто название нового рассказа "Лев и собачка". Он на секунду задумался, подыскивая самые нужные слова, и торопливо записал: "В Лондоне показывали диких зверей..."
"...После долгой бурной ночи любви пышные черные локоны Мари слегка потеряли свой блеск, но красота их от этого только усилилась. Ее чудные зелено-голубые глаза сияли. Одетая в нежно-зеленое платье с плиссированными воланами и маленькими прелестными рюшами на рукавах, сегодня Мари могла затмить своей красотой даже Венеру.
Когда в дверях появился Эжен, Мари, положив свои чудные белые ножки в кресло, читала модный развлекательный роман из нравов парижской жизни. Краем глаза заметив импресарио, Мари не переменила позы, но лишь чуть-чуть приподняла свой царственный носик. Зная свою вину, Эжен тут же встал на колени и робко попросил разрешения войти.
Царственная Мари прекрасно слышала робкий шепот своего возлюбленного, но она решила немного его помучить. И вот, когда Эжен в третий раз попросил разрешения войти и уже потерял всякую надежду, Мари милостиво кивнула: "Ползи ко мне на коленях". Высокий красавец Эжен со слезами благодарности подполз к Мари и припал губами к ее прекрасной маленькой ступне, обутой в великолепную персидскую туфельку на высоком каблуке. Мари закрыла роман и немного полюбовалась своим коленопреклоненным любовником. Ей было приятно сознавать, что она может делать с мужчинами все, что угодно..."
Софья вздохнула и отложила перо. Красивая, ухоженная женщина с густыми каштановыми волосами, зелеными глазами и холеными нежными руками, она могла бы считаться красавицей, если бы не злое, вечно недовольное выражение лица. Вообще-то Софья начинала писать дневник, но неожиданно в повествование вошла маленькая история о Мари, Эжене и Люси, и Софья решила непременно ее записать. Софья пригубила рюмку с мятным ликером, снова взяла перо и, немного красуясь, написала на новой странице:
"Он (не могу же я писать в моем дневнике это его еврейское имя) опять пишет. Целыми днями только пишет и больше ничего не делает. Он не думает, откуда берутся деньги, он не думает, что мне, может быть, невыносимо скучно в этой дыре после Москвы, он все пишет и пишет. И добро бы, если бы от его писательства был какой-нибудь толк, но пока - только одни расходы. Просто удивительно, насколько он безволен и глуп. Почему я, слабая женщина, должна все за него делать?"
"Тюрьма, - тихо вздохнул про себя Лев, закончив писать и по-прежнему глядя в раскрытое окно, - нет выхода.... Зачем, зачем все так устроено? Почему мы не можем просто жить рядом, как живут два цветка, два дерева, два ручейка? Просто жить.... Неужели с каждым из людей творится нечто подобное? Или, быть может, только я таков? Может, я вообще не создан для семейной жизни? Но как же быть с детьми? Разве не ради них вся моя жизнь?.. А Софья, это же все напускное, она же совершенно не приспособлена к жизни, как я могу ее бросить?.."
"В очередной раз убедилась, как он необразован. Опять просил меня посмотреть французские диалоги в его сочинениях, и я снова нашла ошибку. Просто удивительно, как можно не знать таких элементарных вещей. Да еще это его еврейское имя..."
Софья с раздражением захлопнула дневник и топнула ножкой, обутой в изящную персидскую туфельку. Новая мысль пришла в ее голову, и Софья, чуть-чуть отхлебнув кофе, продолжила историю о французских любовниках:
"...Высокая, немного меланхоличная белокурая красавица Люси вошла в тот момент, когда Мари с ненавистью била Эжена персидской туфелькой по лицу. Коленопреклоненный Эжен покорно сносил удары, и все старался поцеловать левую руку Мари. Люси со слезами на глазах тоже упала перед Мари на колени и попыталась защитить своими руками Эжена. Сгоряча Мари несколько раз попала туфелькой и по нежным рукам Люси. На руках Люси тут же заалели кровоподтеки. Эжен, из носа и губ которого текла кровь, приложил платок к разбитым губам и снова и снова смиренно просил у Мари прощения за свою преступную связь с Люси. Люси рыдала.
Наконец Мари смилостивилась над коленопреклоненными любовниками и позволила им в знак прощения поцеловать ее руки. Эжен с нежностью надел на великолепную ножку Мари персидскую туфельку и, не в силах сдержать накативший восторг, поцеловал ее маленькую ножку. "Боже мой, как они глупы, - вздохнула Мари и с неожиданной жалостью посмотрела на несчастных влюбленных. - Ведь мне абсолютно все равно, какие у них отношения. Просто я люблю власть".
"Как ребенок радуется моим ошибкам. Сегодня опять умышленно переврал слова, а Софья была ужасно довольной. Иногда она бывает удивительно мелочной..."
Лев закрыл глаза и вдруг вспомнил, как в детстве они с братом Николаем ходили с крестьянскими детьми в ночное. Он вспомнил черное ночное небо, усеянное крупными яркими звездами, прозрачную, словно воздушную луну, печальные морды лошадей, долгие неторопливые ночи, освещенные волшебным пламенем костра. Вспомнил, какие удивительные истории о древних героях рассказывал Николай, с каким увлечением слушали его крестьянские дети.
"Эх, если бы мне хотя бы половину таланта Николая, - вздохнул про себя Лев, - хотя бы четверть его внутренней свободы.... Ибо если не сегодня быть счастливым, - с неожиданной грустью сказал он себе, - то когда же - потом? после смерти?.."
--
Лёва, - снова раздался из дальней комнаты резкий металлический голос Софьи, разгоняя его мечты.
--
Да, душа моя, - ответил он и поднялся из-за стола. - Я иду.
Лев прошел по комнатам и вышел на половину Софьи. Она картинно сидела, положив ноги в кресло, и с таким видом, словно ожидая, что он станет на колени и начнет каяться в несуществующих грехах. Лев поцеловал жену в подставленную прохладную щеку и протянул ей блокнот:
--
Софи, посмотри, пожалуйста, мой новый рассказ. Называется "Лев и собачка".
--
Хорошо, Лёва, - Софья равнодушно взяла блокнот с рукописью и положила прямо в лужицу пролитого кофе. - Ты уже придумал, кому его можно продать?
Лев Толстой махнул рукой и ничего не ответил. Вечность снова заглянула ему в глаза.