|
|
||
Шмидт не заметил нашу неожиданную встречу. Да я и не думала, что он мог что-нибудь заметить, но хотела убедиться в этом наверняка. Главным образом именно поэтому я решила вывести его из-под прикрытия, как он выразился. Но я так же беспокоилась о здоровье этого маленького сумасброда. Когда он снял свой яркий пурпурный шарф и высморкал ярко-красный нос, я увидела, что он начинает заболевать. Я уговорила его снова повязать платок, чтобы поберечь лысую голову, хотя, должна признаться, конский волос и усы составляли довольно необычное сочетание.
Сперва, когда его только раскрыли, он немного дулся, но перспектива провести весёлый вечер в компании любимой подчинённой вскоре исправила его настроение. (Я знаю, что я его любимица, и я была бы лицемеркой, если бы отрицала это). Я рассказала ему про Дитера, и он забавлялся с пластиковой змеёй, пока мы добирались до дома.
Цезарь был безумно рад видеть Шмидта. Шмидт был не столь рад встрече с Цезарем. Я помогла Шмидту подняться с пола и усадила его в кресло. К тому времени, когда я покормила Цезаря, выпустила его на улицу, а потом обратно впустила в дом, протерев лапы, унесла мокрые ботинки и носки Шмидта, вытерла его ноги полотенцем, повесила его намокший головной платок сушиться, обеспечила его пивом, едой и пепельницей для его вонючей сигары, я была искренне благодарна тому, что не сбилась на путь ведущий к семейной жизни, фартучкам с оборками и детишкам. С другой стороны, ребенок не может быть большей обузой, чем Шмидт.
Выпив немного пива и съев огромное количество еды, которой я наготовила, он решил остаться на ночь. Он часто так поступал, когда выпивал больше алкоголя, чем дозволено законом, и всякий раз, когда оставлял свою машину у музея. Я достала фланелевую пижаму, которая хранится у меня как раз для таких случаев, напичкала его лекарствами от простуды и уложила в кровать.
И вот теперь наконец-то у меня появилось свободное время, чтобы обдумать всё, что произошло.
Я была сильно потрясена не столько возвращением Джона, сколько своей реакцией на его возвращение. Ему были свойственны подобные появления (включая и щипок), но мне было интересно, не решил ли он объявиться лично вместо того, чтобы ответить более благоразумно, к примеру, письмом или телефонным звонком, в надежде увидеть, как я открыто продемонстрирую эмоции. Без сомнения он добился своего. Ни одна героиня из любовного романа не смогла бы устроить лучшего шоу (внезапная бледность, учащённый пульс, слабость в ногах). Хуже того, я тотчас же узнала его, даже с изменённой внешностью. "Любовь глядит не взором, сердцем..." Или там было "а душой"? [Шекспир. Сон в летнюю ночь. 1 акт, 1 сцена. Пер. Лозинского]. Вот Джон точно знает. Он всё время цитировал Шекспира.
Обратная сторона открытки была пустой, если не считать напечатанной надписи, указывающей название картины и имя автора: "Рогир ван дер Вейден (1399/1400), Anbetung der Kцnige". [Поклонение волхвов (нем)] Моё лицо, должно быть, выглядело весьма озадаченным, когда я изучала открытку, поскольку недоставало одной существенной детали - отсутствовало время тайного свидания. Если, конечно, он не ожидает, что я буду послушно стоять у чёртовой картины с утра до позднего вечера, пока не получу дальнейших инструкций...
Я уже вся кипела от праведного гнева, когда заметила едва различимую тонкую карандашную линию под одной из дат. Тысяча четыреста... часов? Два часа дня.
- Как остроумно, - пробормотала я.
Цезарь поднял голову и озадаченно посмотрел на меня.
- Это всё ты виноват, - сказала я ему.
Обвинение было абсолютно несправедливым, но Цезарь с виноватым видом опустил голову. Должно быть, именно поэтому некоторые люди так любят собак - на них можно переложить вину за всё что угодно, в том числе за грехи хозяев. Кошки же отказываются брать на себя вину за что-либо... даже за свои грехи.
***
На следующий день Шмидт был в добром здравии и великодушно приписал спасение от простуды моему вниманию и заботе. Его благодарность не помешала ему последовать за мной, когда я вышла из музея, чтобы, как предлагалось, пообедать. Я без труда и угрызений совести отделалась от него, перебежав дорогу на Зендлингерштрассе, когда светофор уже переключался, прямо под носом у регулировщика. Шмидт попытался проскочить на красный свет и конечно же был возвращён на тротуар.
Поскольку на открытке не было ни конкретной даты, ни дня недели, то предполагалось, что я должна прийти как можно скорее, т. е. на следующий день. Я гадала, что стал бы делать Джон, если бы Рогир ван дер Вейден родился, скажем, в 1860 году... и тут же прокляла себя за глупость. Естественно, он бы выбрал художника, чьи годы жизни совпали со временем, которое он посчитал удобным.
В холодный зимний выходной день, когда большинство людей, было занято рождественскими покупками, в музее было немноголюдно. В зале, где господствовало Рождество, блестяще написанное ван дер Вейденом, было с полдюжины любителей искусства. Беглый осмотр убедил меня, что Джона среди них нет.
Строго говоря, на этой картине изображено не Рождество. Христианская иконография имеет разветвлённую типологию. Если не считать Распятия, то не найдется другого столь же популярного у художников сюжета, как Рождество Христово, при этом каждый отдельный вариант имеет своё собственное название и свою собственную художественную традицию. Эта картина, некогда созданная для кёльнского алтаря, показывает поклонение волхвов - Anbetung der Kцnige. И хотя Дева изображена не в центре полотна, композиция столь восхитительна, что взгляд зрителя неумолимо останавливается на той части, где она восседает, удерживая на коленях Младенца. За её плечом дружелюбная коричневая корова восхищенно смотрит на то, как первый царь преклонил колено, чтобы поцеловать протянутую ручку Христа. Краски просто невероятны, они словно теплятся на холсте: одеяние Девы насыщенного синего цвета, пурпурный плащ второго царя, ало-золотая туника третьего царя.
Я запала на этого царя, когда мне было ещё лет шестнадцать. Одет он по последней моде пятнадцатого века, его падающие каскадом рукава спускаются до середины икр, его ноги (тонковатые, но совсем недурные) затянуты в облегающие чулки. Он только-только совлёк с головы свой головной убор, чтобы поприветствовать святое семейство, и его каштановые волнистые волосы беспорядочно падают ему на лоб. Если бы мне встретился такой мужчина...
Внезапно я осознала, что уже встречала человека, который выглядел похоже. Без сомнения тот промелькнувший профиль мужчины, который (как надеялась Герда) преследовал нас, выглядел знакомо. Те же резкие тени под скулами, тот же острый угол подбородка, та же ямочка в уголках губ. И более того, я знала этого мужчину... или его двойника. Мужчина, которого я не видела вот уже почти год...
Джону пришлось врезаться в мой локоть, чтобы я обратила на него внимание. Он принёс мне свои извинения на беглом разговорном немецком языке и двинулся прочь, но прежде я успела заметить, как раздражённо раздулись его ноздри. Это тщеславное создание полагало, что застанет меня в состоянии по-девичьи трепетного упования, а не сосредоточенной на произведении искусства.
Он обманчиво неспешно осматривал экспонаты, когда я последовала за ним. На самом же деле ему понадобилось не более десяти минут, чтобы добраться до выхода. Как только мы оказались на улице, он так ускорил шаг, что мне пришлось бы бежать, чтобы догнать его, что я по целому ряду причин не собиралась делать. Свернув за ближайший угол, он остановился у припаркованного автомобиля и разблокировал дверь. Он открыл её, как только я подошла. Чуть отступив, он пригласил меня грациозным поклоном. Время, как обычно, было рассчитано просто блестяще.
Автомобиль оказался чёрным, лоснящимся и блестящим БМВ самой последней модели. Я села в машину. Джон сел в машину. Мы оба молчали, пока он ехал, старательно следуя правилам дорожного движения, по Гебельсбергштрассе, миновал Кёнингсплац с его музеями и претенциозными воротами в псевдо-греческом стиле, и наконец свернул на тихую улочку, где подъехал к бордюру и остановился. Он неподвижно смотрел в зеркало заднего вида, пока Фиат, следовавший за нами, не проехал. Затем он повернулся и посмотрел мне в лицо.
Его глаза всё ещё были карего цвета, но усы уже исчезли. Брови были чуть темнее и гуще. Удивительно, как подобные незначительные детали могут радикально изменить облик. На его лице появился новый шрам, заметный лишь с очень близкого расстояния: тонкая белая линия, начиналась у уголка глаза и, пересекая висок, исчезала в волосах.
Я придумала несколько фраз, которые хотела сказать при первом личном столкновении (некоторые были колкими, некоторые - изящно-ироничными, но все они должны были быть равнодушными, спокойными и непредвзятыми). Сейчас же, в этот момент, я не могла ни говорить, ни двигаться. Я могла лишь смотреть на этот тонкий бледный шрам, очевидное напоминание о его столкновении с тем, кто мечтал меня убить. Глаз не задело чудом. Я гадала, сколько еще новых шрамов оставили след на его теле. Я гадала, почему он пошёл на такой ужасный риск... но большего всего меня интересовало, почему он сейчас сидит здесь, безмолвно взирая, пока я в ответ пристально смотрю на него.
Наконец его глаза пришли в движение. Они тщательно и неспеша исследовали моё лицо, чёрточку за чёрточкой. Затем он поднял руку. Кончик одного пальца коснулся моей щеки и легко заскользил от скулы к уголку моего рта, затем вдоль линии челюсти наверх к уху, где пальцы сплетаясь с моими волосами собрались на затылке. Я даже не почувствовала, что было и другое движение, его или моё, прежде чем наши губы встретились.
Он столь же мягко отстранился, как до этого приблизился, устроился за рулем, словно за баррикадой, и явил ещё одну баррикаду - мягкий бесстрастный профиль.
- Сигарету? - вежливо предложил он.
- Я не курю. Как это банально, Джон.
- Я стал банальным... обывателем... в рамках закона. Самое время, не правда ли?
Он был не столь невозмутим, как хотел казаться. Когда он взял зажигалку, его рука едва заметно дрожала. Я думала, что держусь лучше, пока не осознала, что моё тело всё еще наклонено, губы полураскрыты в ожидании, а руки тянуться к нему. Я выпрямилась, расправила юбку и положила руки на колени.
- То есть ты стал респектабельным. Чем ты был занят всё это время, с тех пор как мы виделись в последний раз?
- Как ты выразилась, я стал респектабельным. Чудесный домик в пригороде, чудесная честная работа...
Я рассмеялась. Просто не могла сдержаться, как не могла не задать следующий вопрос.
- Чудесная жёнушка?
Это выбило его из спокойного состояния.
- Боже правый, нет. Какая ужасная мысль.
Я промолчала в ответ. Мгновенье спустя Джон поинтересовался: "А ты?"
- Я тоже пока не обзавелась женой.
Его скривившиеся губы показали, что он думает о моей дешёвой остроте. Я сама была о ней невысокого мнения.
- Прошло всего шесть месяцев, - сказала я. - Мне пришлось бы действовать очень быстро, чтобы за этот время найти и заарканить мужа.
- Не скромничай. Полагаю, у тебя всегда есть несколько кандидатов, ожидающих своего часа.
- И что, ты в серьёз думаешь, что я настолько сокрушена твоей предполагаемой кончиной, что стану искать утешение в объятьях первого встречного красавчика, который сделает мне предложение?
Джон выпустил колечко дыма.
- Ты знала, что я не погиб.
- Я была... почти уверена.
Изменение моего голоса было незначительным (и уверяю вас, непреднамеренным), но Джон уловил его. Я боялась, что он рассмеётся или выдаст какой-нибудь насмешливый ответ. Однако же его кустистые брови сошлись на переносице, а когда он заговорил, в его голосе не было и тени насмешки.
- Думаю, ты считаешь, что я должен был отправить тебе сообщение.
- Ничего подобного. Никто из нас никому ничего не должен.
- Никто? Ты неблагодарная тварь. Я едва не умер ужасной смертью, пытаясь спасти тебя.
Как в старые добрые времена, подумала я, и радостно ринулась в бой.
- Спасти меня, чёрта с два. Может быть, я и была первой в списке, обречённых на смерть, но ты-то был вторым. Так что, у тебя идиота, выбора не было - убить или быть убитым.
- А вот это весьма сомнительное предположение. Я плаваю как угорь. Я мог бы легко ускользнуть, пока он крошил тебя и старикашку.
- Этот старикашка воздвиг памятник в твою честь.
- Знаю. Что за безвкусное уродство! - с отвращением проговорил Джон. - Честно, Вики, неужели ты не могла хоть немного проконтролировать? Эти скорбящие купидоны c задницами, похожими на чашки с кремом, которые рыдают, прикрывшись одутловатыми пальцами...
- Этих купидонов придумала я, да будет тебе известно.
Мышцы в уголке его рта дрогнули. Я продолжила:
- К сожалению, я не смогла уговорить его использовать мотто, которое выбрала.
- Какое?
- Ему на роду не написано утонуть; создан он прямо для виселицы. [У. Шекспир. Буря. 1 акт, 1 сцена. Пер. М. Бычкого]
Мышцы оставили борьбу и растянулись в искренней благодарной широкой улыбке.
- Ох, мило. Я бы сам лучше не придумал. Что ж, я весьма ценю твои старания, дорогая. Будем считать, что мы в расчёте. Несомненная чудовищность этого памятника компенсирует невнимательность с моей стороны.
- В расчёте, - согласилась я.
С Джоном можно было взаимодействовать только так: нужно было забыть прошлое - что было, то прошло. Если я начну подсчитывать все причины для гнева, что он вызывает во мне, то сойду с ума, а я ведь собиралась попросить о помощи.
- Итак, что у тебя на этот раз? - полюбопытствовал Джон. - Не смею даже надеяться, что ты составила то заманчивое объявление ради моих beaux yeux [Прекрасных глаз (фр)].
- И ты прав на этот счёт. Оно бросилось в глаза, правда?
- Мне бросилось, безусловно.
- В какой газете?
По правде говоря, я не рассчитывала, что он попадётся на удочку. Он усмехнулся:
- Придёт время - расскажу. Так что у тебя за авантюра, любовь моя?
Я ему рассказала.
История звучала ещё более незамысловатой и странной, чем я себе представляла. Джон не стал насмехаться или хихикать, но и в восторге он не был. Поджав губы, он отрицательно покачал головой.
- Это всё, что у тебя есть? Сценарий оригинальный, моя дорогая, но...
- Я могу показать тебе фотографию, - сказала я. - Если украшения являются копиями, то чертовски хорошими.
- Не надо, - рассеяно проговорил Джон. - Ты специалист, я принимаю твои заключения.
Я была до смешного взволнована комплиментом, не так уж он был щедр на них. Затем он добавил, поглядывая на меня из-под длинных изогнутых ресниц:
- Ты случайно не задавалась вопросом, не я ли прислал тебе эту фотографию?
Я пожала плечами.
- Твоё имя действительно всплывает в памяти, когда дело заходит о фальсификации произведений искусств.
- Благодарю, - сказал он искренне.
Затем, наморщив лоб, он произнес задумчиво:
- Мне стыдно, что я не подумал об этом. Это может быть квинтэссенцией мошенничества всех времён. Ты знаешь, что происходило в Берлине ночью первого мая 1945 года?
- Да, - коротко ответила я. Я не пренебрегаю общими исследованиями, даже если их чтение не доставляет удовольствия. - По крайней мере в общих чертах. Некоторые самые ценные предметы из берлинских музеев, включая троянское золото, находились в бомбоубежище в бункере Тиргартен. Это была настоящая крепость: мощные бетонные стены, напичканные зенитными батареями, стены и крыша...
- Были там и казармы для солдат, госпиталь, а также бомбоубежище, рассчитанное на пятнадцать тысяч человек, - сказал Джон. - Из-за мощных укреплений и расположения на территории зоопарка в центре Берлина, он был взят одним из последних. В действительности он не был захвачен. Комендант капитулировал после того, как был выпущен общий приказ в полночь первого мая. Русские вошли в бункер несколькими часами позже... перед рассветом.
- То есть ещё было темно, - сказала я. - Также шёл дождь...
- Дождь - это ещё мелочь, - Джон зажёг ещё одну сигарету. - Город был декорацией ада: шпили церквей горели словно огромные свечи, русские танки грохотали на Унтер-ден-Линден и Вильгельмштрассе, вопящие толпы, с боем прокладывающие себе путь сквозь пламя, усыпанные булыжниками улицы. Комендант бункера Тиргартен сказал своим людям, что если кто-то из них хочет попробовать прорваться до капитуляции, то они могут это сделать.
- То есть люди заходили и выходили...
- Преимущественно заходили, - сказал Джон. - Тебе стоит уяснить, что русские не были однородной группой. Первыми в Берлин прибыли чрезвычайно дисциплинированные ударные группы. Запуганные жители, ожидавшие самого худшего, были удивлены и успокоены относительно лояльным отношением. Вторая волна была иной, пестрая смесь неграмотных соплеменников из степей - карелы, казахи, татары, монголы, и так далее, - они едва говорили по-русски и никогда не видели электрических лампочек или ватерклозета.
- Я знаю это. И я не хочу слушать...
Джон продолжил, словно я ничего не говорила, его голос был спокойным и безэмоциональным, как у лектора.
- В бомбоубежище бункера набилось около тридцати тысяч человек, что было в двое больше того, на что он был рассчитан. В госпитале оставались пациенты, медсестры, врачи и охранники. Комендант передал ключи, вошли русские. Затем, как говориться, началось настоящее светопреставление. Пациенты были застрелены в постелях, медсёстры... - его приостановил мой непроизвольный жест протеста, и мрачная улыбка коснулась его губ. - Как говорят, война - ад. Пока всё это происходило, отряды русских добрались до третьего уровня, где складировались музейные сокровища.
Можно только догадываться, что тогда произошло. Советский союз никогда не передавал музейные экспонаты объединенной комиссии по пропавшим и украденным произведениям искусства. С тех пор некоторые из них всплыли, но вполне возможно, что золото Трои всё ещё бережно хранится в подвалах Кремля. Оно могло быть утеряно или уничтожено во время путешествия на восток. Группа наивных парней могла разобрать его на части, будучи в мальчишеской эйфории от победы. Они могли не осознавать его ценности...
- Но есть же и другая возможность, - сказала я. - Кто-то мог добраться до него раньше русских. Кто-то, кто понимал его ценность. В этом аду он мог тайно вынести его из здания, а затем и из города. Оно ведь не такое большое. Шлиман вынес всё золото с раскопок, завернув его в шаль жены.
- Всё может быть, - сказал Джон.
Он задумался на секунду, а затем добавил:
- Или почти всё. Слушай, Вики, я вижу в твоём сценарии целый ряд деталей, которые выводят меня из себя. Почему фотографию послали тебе? Почему отправитель не предоставил тебе больше информации? Твоё объявление было несколько обманчивым, знаешь ли. Может быть, Чёрный Майкл и Руперт из Хенцау и не прячутся в дровяном сарае, но что-то скверное во всём этом есть. Кровавое пятно, которое ты живописала, не образовалось бы от пореза на пальце. Если отправитель всё ещё жив, то почему он не связался с тобой?
- С ним мог произойти несчастный случай.
- Поскользнулся на булыжнике и порезался об пивные банки, - сказал Джон самым противным своим голосом. - А какой-то отзывчивый прохожий нашёл письмо и отправил?
- Ты противоречишь сам себе, - сказала я. - Сначала ты говоришь мне, что нет доказательств, а теперь намекаешь...
- Что единственное доказательство запятнано кровью, - поэтично сказал Джон. - В любом случае, мне всё это не нравится.
- Значит тебе всё это не интересно?
- Нет.
Безапелляционность его отказа застала меня врасплох. Я уставилась на него в замешательстве и удивлении. Он беспокойно поёрзал и отвернулся.
- Завязывай с этим, Вики. Ты просто зря тратишь своё время.
- Просто скажи мне одну вещь. Циркулируют ли какие-нибудь слухи о золоте Трои на чёрном рынке произведений искусств?
- Я порвал все связи с этой публикой, - напряженно сказал Джон. - Я виду жизнь тихого, честного...
- Кто бы сомневался. И именно поэтому ты замаскировался... поэтому ты всё время нервно поглядываешь в зеркало заднего вида, поэтому ты поразительно хорошо осведомлён о битве за Берлин и об архитектуре бункера Тиргартен.
- O-o-o, до чего же у тебя дурной и недоверчивый склад ума, - пробормотал Джон. - Я много чего знаю о разных вещах, милая.
- Ты не специализируешься на военной истории. Можешь поклясться чем-нибудь, что свято для тебя - да хоть своей драгоценной шкурой, к примеру, - что твой интерес к золоту Трои не вызван какими-то слухами, о которых я говорила?
- Ты оскорбляешь меня до глубины души, - Джон прижал руки к сердцу, которое, по-видимому, сжалось от боли, и бросил на меня томный взгляд. - Чтобы развеять твои сомнения и восстановить то чудесное согласие, что должно отличать наши отношения, я сделаю чистосердечное признание. Информацией я обязан старику-отцу.
Это заявление меня настолько поразило, что я тут же забыла, что он не стал отрицать обвинения. Кое-кто был склонен думать, что Джон сам себя явил миру, подобно тому, как Минерва явилась из головной боли Юпитера.
Он мягко продолжил:
- Ты бы тоже запомнила все эти ужасные подробности, если бы слышала их так же часто, как я. Битва за Берлин была любимой темой для разговора у старика, когда он предавался воспоминаниям о старых добрых временах в целом, и особенно когда вспоминал о своём героизме. Он мог часами разглагольствовать о том, как Черчилль пытался убедить союзников ударить по Берлину, и как чёртов Эйзенхауэр колебался. Он досконально изучил этот вопрос, но слушал его только я. Я был юн, слаб и беспомощен...
- И с тобой плохо обращались или что-то вроде того, - вклинилась я. - И поэтому ты стал пацифистом?
- Из-за отвратительных рассказов отца о войне? - Джон усмехнулся. - Я бы не назвал себя пацифистом. Порой невозможно убедить некоторых людей осознать свои ошибки, не врезав им посильней. Я просто против того, чтобы люди пытались врезать мне.
- Героизму старика-отца подражать ты не стремишься?
- Категорически нет. Именно поэтому сейчас я избегаю публичности. Если у тебя вылетело из головы, меня всё ещё разыскивает полиция нескольких стран включая Германию.
- Враг народа номер один.
- Скорее номер сто десять. Я никогда не гнался за славой. И никогда не стремился провести от десяти до пятнадцати лет в тюрьме.
- Значит ты не хочешь мне помочь.
- Нет.
- Ладно, - я потянулась к дверной ручке.
Рука Джона крепко сжала мою руку.
- Не будь брюзгой. Давай я куплю тебе чего-нибудь выпить, и мы предадимся воспоминаниям о старых добрых временах.
- Нет, спасибо. Ты можешь подбросить меня до моей машины, если хочешь. Она припаркована у галереи.
На обратном пути мы почти не говорили. Его лицо прояснилось, опустив руки на руль, он мелодично насвистывал, пока вёл машину. Я узнала песню: "Где ты, милая, блуждаешь?" У. Шекспир. Двенадцатая ночь, или что угодно. 2 акт, 3 сцена. Пер. Лозинского.
Хороший вопрос. Джон вёл себя так, словно был в ладу со всем миром, после того как выполнил скучные обязательства по отношению к старой знакомой. Поведение его было обычным, логика его была неопровержима (и он был даже достаточно любезен, чтобы воздержаться от намёков, даже скрытых, на то, что я придумала всю эту нелепую историю, чтобы определить его местонахождение).
Я могла бы убить его.
- Вон моя машина, - указала я.
- Знаю, - сказал он, проезжая мимо.
- Конечно же знаешь. Мне следовало бы послать тебе счёт от механика.
- Я полагаю, он не был чрезмерным, - тревожно сказал Джон. - Несколько проводков всего лишь поменяли свое положение.
Он завернул за угол и остановился.
- Здесь чуть потише, - пояснил он. - Полагаю, ты не хочешь, чтобы тебя увидели в моей компании.
- Хочешь сказать, чтобы тебя не увидели в моей.
- Просто предосторожность. Есть у тебя неопрятная привычка привлекать хищников, - и, прежде чем я смогла ответить на этот удар ниже пояса (последнюю группу хищников пустил по моему следу сам Джон), он склонился надо мной и открыл дверь.
Намёк я уловила. Боясь поцарапать свои драгоценные покрышки, он остановился на безопасном расстоянии от бордюра, и я шагнула в ледяную слякоть глубиной шесть дюймов.
Я обернулась.
- Я не буду беспокоить тебя, давая объявления в газетах, когда найду золото. Ты обо всём узнаешь из газетных заголовков.
- Будь добра, отойди от двери.
- Ах... прости.
Но вместо того, чтобы закрыть её, он так и продолжал сидеть, склонившись над сиденьем и вглядываясь в меня из-под опущенных бровей.
- Ты не собираешься последовать моему дружескому совету?
- Нет.
Джон ещё сильнее нахмурился.
- Тебе известно что-то, чего ты мне не рассказала?
- Несколько мыслей носятся у меня в голове, - сказала я. - Но они не должны беспокоить тебя. Тебе всё это не интересно.
Оставаясь в согнутом положении, он достал билет и ручку из кармана.
- Я мог бы закинуть удочки среди своих старых знакомых. Посмотрю, есть ли какое-нибудь движение.
Я смотрела, как он что-то быстро пишет на билете.
- Я очень ценю это. Но, пожалуйста, не утруждай себя давать мне телефонный номер. Это ведь окажется Советское представительство или Организация по борьбе с внебрачным сексом.
Джон неохотно усмехнулся, но билет протянул.
- Я буду на связи. Мы могли бы поужинать. Или, может быть, немного внебрачного...
- Прости. Я приберегу себя для Тони.
- Кто такой Тони?
- Мой старый друг. Он сейчас на полпути из Чикаго, чтобы провести со мной Рождество. Он помощник профессора, под два метра ростом, высокий, смуглый и очень привлекательный, - я и сама не знаю почему продолжила болтать, похоже, я просто не могла остановиться. - А если с Тони не сложится, боюсь, мне придется рассмотреть предложение Дитера прежде твоего. Он пониже тебя, но зато к сорока станет хранителем в Музее античного искусства. Чудесная, честная работа.
Он подпер руками подбородок и вежливо подавил зевок.
- Продолжай же, - подстрекал он. - И насколько низкую позицию я занимаю в твоём списке?
Слякоть промочила насквозь мои, как предполагалось, водонепроницаемые ботинки, и ноги у меня начали неметь.
- Не твоё дело, - огрызнулась я. - Ещё увидимся. А может и нет, в зависимости от обстоятельств.
- Держи, - он протянул мне билет.
- Хорошо! - сказала я, рассматривая его.
Улыбка Джона сияла ангельской невинностью.
- Там служба отсутствующих абонентов, - пробормотал он.
Хлопнула дверь, и машина сорвалась с места.
- Ублюдок, - проговорила я, провожая её глазами.
Я говорила по-английски, но многие Mьnchener [Мюнхенцы (нем)] понимают этот язык. Какая-то женщина, проходившая мимо, остановилась и посмотрела на меня.
- Ну не все же, дорогуша, - сказала она.
***
Какое счастье, что мне пришлось давить на педаль газа, когда я возвращалась обратно на работу. В противном случае я бы не смогла побороть искушение пнуть саму себя.
Сам того не желая, я уверена, Джон подкинул мне зацепку, задав всего один обычный вопрос. Он не спросил почему фотографию отправили мне. Он спросил почему фотографию отправили мне. Всё решают акценты. Почему же её отправили именно мне? И, Бога ради, почему я не удосужилась задать этот вопрос себе раньше?
Я знала, почему не спросила себя, и ответ не делает мне чести. Тщеславие, всё лишь тщеславие, как сказал поэт. [Книга Екклесиаста 1:2. В русском переводе: "Суета сует, сказал Екклесиаст, суета сует, - всё суета!"] Ну к кому же ещё обратится за помощью раскаявшийся вор, как не к великой Виктории Блисс, гениальному историку искусства и знаменитому сыщику-любителю?
Что, конечно же, редкостная чушь. Я не была знаменитой. И среди тех, кто занимается искусством Архаической Греции, я даже не была хорошо известна. Я никогда ничего не писала по данной теме и не читала лекций.
Где-то однажды я должна была встретить отправителя фотографии, рассказать ему (скорее даже похвастаться), какое положения я занимаю и насколько компетентна.
У меня не было возможности проверить это предположение в тот же день. Когда я влетела в музей, уже прошло десять минут от начала совещания, и Шмидт поджидал меня. Он был взбешён (но не потому, что я опоздала, а потому что чуть раньше ускользнула от него), и мне так и пришлось стоять в мокрых холодных ботинках, пока он разносил меня.
Совещание длилось больше двух часов, а затем мне нужно было закончить уйму разных дел. Когда долгий рабочий день подошёл к концу, я сразу поехала домой, даже не пытаясь проверить, не следует ли Шмидт за мной.
В первую очередь я позвонила по телефону на билете, который мне дал Джон. Я действительно столкнулась со службой отсутствующих абонентов, точно, как он говорил. Я ожидала какой-нибудь отвратительной шутки, но всё было хорошо, пока уставший голос не спросил меня, кому я звоню, и я осознала, что не имею ни малейшего понятия.
- Джон Смит? - невнятно пробормотала я.
- Извините, но у нас нет клиентов с таким именем.
Меня захлестнула горячая волна ярости и смущения, и я уже была готова повесить трубку, как меня озарило.
- Шмидт, - сказала я. - Джон... Иоганн Шмидт.
- Что передать?
- Ничего, - проскулила я и повесила трубку.
Цезарь тоже заскулил и бросился на телефон. Странная чёрная штуковина обидела меня, и он страстно хотел наказать её, как она того заслуживала. Я оттолкнула его и уже собиралась убрать телефон, как он зазвонил. Звонил Шмидт с предложением заскочить за мной, чтобы где-нибудь поужинать. Я не спросила, где он находится, подозревая, что он звонит из будки на углу. Я ответила ему отказом: я не хотела выходить, я простудилась, у меня болит голова, а ещё у меня полно дел. Он мне не поверил. И в конце концов я просто бросила трубку.
Снова зазвонил телефон. И снова Шмидт, а потом - Герда, которая хотела, чтобы я встретилась с одним из её кузенов, который приехал в город на праздники. Я знала, что представляют собой кузены Герды (она мне уже как-то устраивала свидание вслепую), поэтому отказалась. Снова позвонил Шмидт. А потом позвонил один из моих приятелей, чтобы пригласить меня на вечеринку, куда я совсем не хотела идти. Снова позвонил Шмидт. После этого я отключила телефон.
Мне понадобилось какое-то время, чтобы собрать все нужные вещи. Записные книжки, квитанции и письма превратились в пыльную унылую груду на журнальном столике (четыре года моей жизни свелись к кучке бумаг). На столе также стоял чайник с чёрным кофе, а на ногах у меня лежала голова Цезаря. Мне не хватило духу сбросить её, даже когда у меня занемели пальцы. Бедолага, какая же у него скучная жизнь (у него не было кучки бумаг, которые могли напомнить ему о прошлых триумфах и поражениях). Он проводит весь день в одиночестве. И хотя он определённо предпочитает людей всем другим формам животной жизни, думаю, он бы согласился, чтобы белочка или мышка составили ему компанию. В моём доме нет мышей, и, хотя в округе полно белок, я не могу оставить Цезаря на улице, когда уезжаю из дома. И не только потому, что он как безумный будет лаять из-за малейшего звука или движения (что вызывает сильнейшее раздражение у моих соседей), но и поскольку он может перескочить через, пролезть под или сквозь любой забор, созданный человеческими руками.
Я потягивала кофе и мрачно созерцала груду бумаг. Вот уже несколько лет я всё собираюсь разобрать их.
Я почему-то совсем не удивилась, когда обнаружила, что первая бумага, извлечённая из кучи, оказалась счётом из той забавной маленькой гостиницы в районе Трастевере. Счёт за одну ночь... и первые несколько часов этой ночи я провела, латая повреждения, которые Джон получил в ходе того, что некоторые люди (но не я, уверяю вас) назвали бы "Римским делом". Кровоподтеки, порезы и пулевые ранения не нанесли ущерба тому, что он причудливо называет своей жизненно важной функцией.
Я заметила, как в зеркале на другом конце комнаты мелькнуло моё отражение, и, хотя никто кроме Цезаря не мог меня видеть, я всё же поспешно стёрла глупую улыбку со своего лица. Чёрт бы побрал этого человека, почему я не могу долго злиться на него? И почему я сохранила счёт за гостиницу? Мои расходы тогда оплачивал музей, но этот счёт я не предоставила, поскольку просто не смогла бы объяснить Шмидту, почему номер был на двоих и почему так дорого обошлось "обслуживание" ... По правде говоря, я хотела преподнести этот счёт Джону. Он оставил его, чтобы я оплатила (тогда он провернул этот трюк в первый, но не в последний раз).
- Ублюдок, - без запала произнесла я.
- Гррр, - отозвался Цезарь.
***
Я бросила гостиничный счёт в корзину для бумаг. Следом отправились несколько помятых брошюр из Ротенбурга, прелестного средневекового городка в Баварии, где мы с Тони однажды провели лето, выслеживая реликварий, созданный Рименшнайдером. Нахлынуло ещё больше тёплых воспоминаний: зловещая тёмная башня и ужасающее подземелье в полночную пору, иссохшее лицо давно умершей графини Драхенбург, злобно глядящей на нас из усыпальницы, которую мы потревожили, Тони, чья кровь заливает мою лучшую ночную сорочку после того, как его ударил ножом ходячий комплект доспехов... Мужчинам в моей жизни приходится совсем нелегко. И можно только удивляться, почему они всё время возвращаются за "добавкой".
Тони действительно был непохож сам на себя. У него в конце концов лопнуло терпение? Если данные, которые я сейчас искала, подкрепят доказательствами мои туманные предположения, то этот вопрос может приобрести новый и горький смысл.
Следующая партия бумаг была разобрана быстро: здесь были письма от родственников, фотографии племянниц и племянников, открытки, туристические брошюры. Среди них было и письмо от моего друга Густава из Швеции с вложенной фотографией того прославленного памятника Джону: рыдающие купидоны, скорбящий ангел в человеческий рост с рваными крыльями, которые некрасивыми складками спадают на её склоненную голову, свитки, увядающие цветы, вяло свисающие приспущенные стяги и, как вишенка на торте, два огромных льва, повторяющие люцернского, [Умирающий лев- скульптурная композиция, созданная по эскизу Бертеля Торвальдсена вЛюцерне. Посвящена доблести швейцарских гвардейцев, павших при сопротивлении штурму дворца Тюильри 10 августа 1792 года] чьи морды покоятся на громадных лапах.
Я выудила счёт за гостиницу из корзины для бумаг и положила в конверт вместе с фотографией и другими мелочами (каждый клочок имел отношение к Джону Смиту, эсквайру, он же Иоганн Шмидт, он же Эл Монксхуд, и так далее, и так далее, и так до бесконечности). Написать бы на конверте "Пережитые безумства молодости" и вложить его... в огонь.
Однако у меня не было камина, поэтому я запихнула бумаги обратно в коробку, из которой они были извлечены, и занялась делом. Недолгое путешествие в страну ностальгии убедило меня, что моё предчувствие верно, и что я не могла проглядеть другой возможный вариант. Я знала, что хочу найти. Я делала эти фотографии лишь в прошлом году, но они перемешались со всеми теми фотографиями, которые я собираюсь разобрать и разложить по альбомам последние лет десять, поэтому мне понадобилось время, чтобы отыскать их. Я разложила их на журнальном столике.
Я не очень хорошо фотографирую и у меня лишь дешёвая камера Instamatic, но нужно постараться, чтобы сделать плохие фотографии в Гармиш-Партенкирхен, когда горы покрыты снегом, а сильный южный ветер дарует яркое голубое небо и прозрачный, словно кристалл, воздух. Гармиш располагается в Баварских Альпах, примерно в шестидесяти милях к югу от Мюнхена. Здесь проходили Олимпийские игры (задолго до моего рождения) и сооружения, которые были построены для Игр, превратили Гармиш в популярный зимний курорт. А ещё это идеальное место для проведения конференций: здесь не только огромное количество гостиниц и конференц-залов, но также можно отыскать и кое-какие источники развлечений, такие как бары и рестораны, что не менее важно, даже для таких серьёзных душ как у членов Международного общества по изучению античных и средневековых древностей.
Некоторые из нас решили променять дорогостоящие гостиницы Гармиша на более живописную атмосферу. Банда шести, так нас назвал Дитер. И именно Дитер - это ведь был он? - нашёл ту гостиницу в деревушке к югу от Гармиша. Транспортная доступность не представляла проблем, поскольку у троих в нашей группе были автомобили, а кроме того, туда ходил маленький грохочущий местный автобус. И, в любом случае, мы собирались посетить не так уж много заседаний.
Гостиница Хексенут [Ведьмина шляпа (нем)] оказалась действительно очаровательной, как Дитер - Дитер же? - утверждал. Я несколько раз сфотографировала её вместе с остроконечной горой, смутно вырисовавшейся позади и давшей название гостинице. Табличка над дверью гласила "seit 1756", ["С 1756" (нем)] и, хотя гостиница могла быть не настолько старой, само здание без сомнения было таковым. У него были зелёные ставни и резной витиеватый орнамент под карнизами, нарисованные букетики из цветущих ветвей окружали двери и окна. Балконы некоторых номеров предлагали гостям захватывающие дух виды на горные вершины, над которыми царили вечные снега Цугшпитце. В больших комфортных номерах можно было найти антикварную мебель и великолепные изразцовые печи, которые обогревали лучше, чем центральное отопление. На всех кроватях лежали пуховые одеяла, а ресторан отличался едой столь же простой, сколь и превосходной на вкус.
Я попросила одного из официантов сфотографировать всю группу перед гостиницей. Вот Тони, возвышающийся над остальными, рядом с ним я. Рядом со мной - Дитер, его левая рука за моей головой показывает живой непристойный жест. Далее - Элис Селье из Лувра, тоненькая и миниатюрная в модном голубом лыжном костюме. Роза д`Аддио из университета в Турине была настолько же тёмненькой, насколько Элис была светленькой, и настолько же строгой и интеллектуальной, насколько Элис легкомысленной. Между ними зажат мужчина, о котором до конференции я знала лишь понаслышке - Ян Перлмуттер был из Восточного Берлина. Он был сложен как какая-нибудь античная статуя из музея, в котором он работал, но самой примечательной его чертой были волосы: тугие светлые завитки плотно облегали его череп прекрасной формы и сверкали словно настоящее золото.
Стоило бедной Розе взглянуть на Яна, как она упала лицом в грязь, в буквальном и фигуральном смысле. На тротуаре местами лежал лёд, но она так увлечённо глазела на него, что даже забыла поглядывать себе под ноги. Хотя Элис, как предполагалось, была вместе с Дитером, но и она не осталась равнодушной к этому греческому богу. Яну пришлось порядком потрудиться, увиливая то от одной, то от другой, а то и от обеих сразу. Может быть, он и не всегда прилагал усилия. Я не особенно следила за ходом дела - в то время мы с Тони возобновляли наши старые отношения. Если бы там не оказалось Тони, то и я могла бы проявить дружеский интерес к Яну. А, может быть, и нет. На мой вкус у него было грубоватое чувство юмора и слишком чопорные манеры. По правде говоря, я была немного удивлена, когда он попросил разрешение присоединиться к нашей легкомысленной группе.
Конференция официально завершилась в то утро, когда я сделала эти фотографии. Мы праздновали, предвкушая несколько дней, когда можно будет покататься на лыжах, выпить пива и всё такое. Особенно "всё такое". Мы, должно быть, уже выпили немного пива, если судить по некоторым выходкам, которые я запечатлела: вот Дитер хоронит бешено жестикулирующую Элис в куче снега; вот Дитер застрял в сугробе вверх тормашками, причем видны только его ноги; Ян с серьёзным выражением лица лепит снежную бабу, настолько анатомически точную, насколько ему позволяет материал, а помогают ему Элис и Роза; Тони на размытом крупном плане бросает косой злобный взгляд в объектив камеры.
Это была последняя фотография членов группы. Пытаясь незаметно подобраться к Тони, я поскользнулась, упала и растянула лодыжку. Поэтому, когда все остальные на следующий день отправились на склон, я томилась в гостинице, закинув ногу повыше.
Невозможно было найти более милого гостиничного управляющего. Узнав о моём злоключении, он прислал цветы, еду, вино и свою трость (прочную и надёжную вещь, которая от самого низа до изогнутой ручки была украшена маленькими металлическими и эмалевыми значками - эмблемами местных туристических обществ). Я рассматривала трость добрых пятнадцать минут, а потом бесконечно забавлялась ею. С её помощью я могла понемногу ковылять. Когда же мои так называемые товарищи бросили меня, чтобы шумно повеселиться в ночных клубах Гармиша, герр Хофман пригласил меня выпить вместе с ним немного бренди.
Он серьёзно и вежливо пояснил, что полагает, будто я могу заскучать в четырёх стенах номера, что без сомнения было правдой, но обстановка его личной гостиной стоила того, чтобы её посетить, даже если бы я была здорова и занята чем-нибудь ещё. Там было несколько образцов крестьянской мебели, которая называется Bauernmalerei, [Традиционная мебель, расписанная в народном стиле] а кроме того огромный Schrank, или буфет, такой же чудесный как те, что я видела в Баварском музее. Каждая двойная дверь была украшена расписными панелями с симметрично расположенными букетами тюльпанов, роз и лилий. Земные блага тоже были неплохи: бренди двадцатилетней выдержки, огонь, сверкающий в открытом камине, упитанный мурчащий сиамский котенок, греющий мои колени и вылизывающий пальцы, мягко звучащий фоном квартет Брамса.
В день нашего отъезда я попросила герра Хофмана попозировать перед гостиницей. Я собиралась прислать ему экземпляр фотографии, но так и не нашла для этого времени. Мы вечно не находим время на что-то - вот главная беда этого мира. Но я достаточно хорошо воспитана, чтобы в ответ на его доброту передать цветы для его жены, которая находилась в больнице.
Он не стал подробно останавливаться на этом факте, просто упомянул его между прочим, когда извинялся за её отсутствие, но я могу утверждать, что он был сильно к ней привязан и действительно переживал из-за её состояния. Они были женаты почти сорок лет. Трудно сказать, насколько Хофман был стар: у него были совсем светлые серебристые волосы и брови без примеси серого, и он относился к тому типу людей, у которых кожа на лице словно приклеена к костям, да так, что и провисать нечему. Он не был красивым, наверное, даже в юности, зато был самобытным и аристократичным.
Мне не нужно было искать дополнительных свидетельств. Я знала. И всё же я проверила. Среди различных бумаг, которые я просматривала, квитанции на оплату гостиницы не было. Поскольку я была официальным представителем музея и рассчитывала, что мои расходы будут возмещены, я положила счёт в папку с деловыми документами, поэтому мне не составило труда его найти. Гостиница Хексенут не была подключена к современным компьютеризированным сетям. Хофман собственноручно выписал счёт. Я рассматривала испачканный конверт, пока у меня не заболели глаза, поэтому острый угловатый почерк мне был знаком, как мой собственный.
В гостинице в ту неделю нас было шестеро (я и ещё пятеро). За последние несколько дней двое из пяти дали о себе знать. У Тони появилось неожиданное побуждение повидать меня, а Дитер объявился прямо в моём кабинете вместе со своей пластиковой змеёй. Возможно, ответ на вопрос Джона был не столь прост (и более болезненным для эго), чем я ожидала. Возможно, не только я получила фотографию с золотом Трои.
Хофман больше времени провёл со мной, но он был знаком и с другими, и знал, какое положение они занимают. Мы все регистрировались от имени организаций, которые представляли. В том, что Тони решил навестить меня не было ничего необычного. Не было ничего необычного и в том, что Дитер заглянул ко мне. Но это уже двое из пяти, и если я не становлюсь параноиком (что вполне возможно), то и третий член группы мог находиться в Мюнхене. Я не была близко знакома с Яном, и не обратила внимания на то, что Ян внешнее похож на мужчину с картины ван дер Вейдена, возможно, из-за его волос, которые были столь яркими, что отвлекали внимание от других деталей. (Мне рассказывали, что этот принцип хорошо знаком специалистам по маскировке). Я не разглядела волос мужчины, на которого указала Герда, только его худой и строгий профиль. И если это был не Ян Перлмуттер, тогда это был брат-близнец Яна.
Я так и сидела, обдумывая всё это и гадая, что же мне делать, когда раздалась трель дверного звонка. Звук, подобно вскрику, расколол тишину в комнате. Я подскочила, а Цезарь вскочил на ноги, завыв словно собака Баскервилей, и бросился к входной двери. Грохот, донёсшийся из прихожей, ознаменовал то, что он достиг своей цели. Он также был знаком того, что почила моя любимая китайская ваза.
Открывая дверь, я не стала снимать цепочку. Снег уже не шёл, зато поднялся ветер. Усы Шмидта бешено колыхались на ветру.
- Abend, [Добрый вечер (нем)] - сказал он весело.
- Что вы здесь делаете в такой час?
- Сейчас только десять часов. Вы ещё не ложились спать.
- Как раз собиралась.
Шмидт выставил ногу вперёд и обхватил себя за плечи, изображая первую стадию смерти от холода.
- Разрешите войти.
- Ни за что, клянусь последнем волоском на твоём подбородке, Эти слова говорит третий поросёнок пытающемуся попасть в дом волку в сказке "Три поросёнка". - пробормотала я. - Ох, чёрт. Заходите.
Шмидт направился в гостиную, сбрасывая с себя по пути шапку, пальто, шарф и перчатки. Я подняла пальто, шапку, шарф, одну из перчаток и вытащила вторую из пасти Цезаря.
Шмидт успел поудобней устроиться на диване и ожидал, что я буду ухаживать за ним.
- Кофе? - презрительно проговорил он, указывая на чайник.
- А на что вы рассчитывали, французский коньяк?
- Да, будьте любезны.
- Никакого коньяка.
- Тогда пива.
- Никакого пива. Даже не рассчитывайте провести здесь ночь, и я не повезу вас домой, и вы не выйдете из моего дома в вульгарном состоянии опьянения.
Шмидт вздохнул: "Кофе".
- Кофе, - согласилась я.
Когда я вернулась из кухни с новым чайником и ещё одной чашкой, Шмидт разглядывал снимки. Его усы поддергивались от удовольствия. Шмидт обожает рассматривать фотографии. А ещё он любит фотографироваться. Если он оказывается где-нибудь рядом с занятым делом фотографом, то в итоге везде на заднем плане будет запечатлён Шмидт или какая-нибудь его часть.
- Эти вы мне не показывали, - возмущённо сказал он.
- Я забыла про них, - я села на диван рядом с ним. - Я сделала их во время конференции МОИАСД прошлой зимой.
- Я так и подумал, - сказал Шмидт, рассматривая фотографию Тони, который по-идиотски, как это делают иные, указывал на Цугшпитце. - Как не хорошо со стороны Тони. Он выглядит нетрезвым.
- Было холодно. Поэтому у него красный нос.
- Ха, - скептически сказал Шмидт. - Ого. Это же Элис. Я не видел её уже два года. Ей не следовало красить волосы в этот странный оттенок розового.
И всё в том же духе, Шмидт продолжил отпускать колкие замечания в адрес своих знакомых. Шмидт знает всех, и он обожает конференции. Если бы в прошлом году простуда не уложила его в постель, он бы настоял на том, чтобы поехать вместе со мной. Я ожидала, что его энциклопедическая память спотыкнётся, когда дело дойдёт до Яна, но я ошиблась.
- Перлмуттер, - объявил он. - Музей Боде, Восточный Берлин.
- Просто замечательно, Шмидт.
- У меня превосходная память на лица, - сказал Шмидт, самодовольно подкручивая свои усы. - Я встречал этого Перлмуттера только однажды, но я же никогда не забываю лица. Дело было в Дрездене, он тогда занимался исследованиями под руководством Крамера. Он был молодым, но, как говорили, невероятно талантливым. Хммм. А кто...
Слегка нахмурившись, он изучал последний снимок. Я безразлично сказала:
- О, это всего лишь гостиница, где я жила.
- Но кто этот человек? Подождите, нет, не говорите мне. Я сейчас вспомню. Я никогда не забываю лиц.
- Но вы же никогда не видели этого лица. Это хозяин гостиницы.
- Он кажется знакомым, - сказал Шмидт.
- Вовсе нет. Ну же, Шмидт, вы уже столько очков заработали, смотрите не переборщите.
- Я уже видел его. Я знаю, что где-то уже видел это лицо. Но я не помню этой гостиницы. В Гармише, говорите?
- Угу... Да, всё верно.
- Как его зовут, этого человека?
- Хофман.
- Хофман... Да, что-то знакомое...
Я решила, что он рисуется. Если бы я знала, что он говорит чистую правду, я бы сменила тему разговора ещё быстрее.
***
Шмидт так и не уехал домой. После того как вежливые намёки не возымели действия, я ему прямо заявила, что устала и хочу отправиться на боковую. Он отмахнулся от моей жалобы.
- Завтра выходной, вы можете поспать подольше.
- Какой ещё выходной?
- Я утвердил его, - хихикая, проговорил Шмидт, - для себя. Мне нужно кое-что купить к Рождеству. Я директор и могу устанавливать выходные дни, когда захочу. Я могу и вам его дать, если вы будете хорошо себя вести. Мы пойдем за покупками на Kristkindlmarkt. [Рождественский базар (нем)]
- Всё зависит от погоды, - сказала я. - Похоже начинает закладывать нос, простуда, о которой я говорила...
- Свежий воздух полезен при простуде, - сказал Шмидт. - А теперь давайте откроем бутылку вина и посмотрим ещё фотографии. А где те, с Октоберфеста?
Я не собиралась фотографировать Шмидта во время Октоберфеста. Я намеревалась запечатлеть общую картину этого самого легкомысленного и самого пошлого мюнхенского праздника не только для своего фотоальбома, но и чтобы отправить фотографии домой в надежде, что они вдохновят моего брата Боба навестить меня. Поскольку эти фотографии увидела бы и моя мама, требовалась определенная доля расчётливости. Снимки должны были быть достаточно пошлыми, чтобы соблазнить Боба и при этом достаточно сдержанными, чтобы не шокировать маму. Я так и не отправила эти фотографии. На каждой чёртовой фотографии был Шмидт. Думаю, он поставил перед собой цель продемонстрировать все варианты использования глиняной пивной кружки (и это помимо того, что из нее можно пить, конечно же).
Я не стала открывать бутылку вина. Ближе к полуночи Шмидт переключился с кофе на колу и потребовал ещё снимков.
В пятнадцать минут первого зазвонил телефон. Тут же последовал грубый комментарий от Шмидта, который я проигнорировала. У некоторых моих знакомых просто отсутствует чувство времени, но у меня было предчувствие относительно личности звонившего. И я оказалась права.
- Я так понимаю, ты мне звонила, - бодро проговорил Джон.
- Я не оставила сообщения.
- Мне сердце подсказало, что это была ты.
- Ах твоё сердце, а как насчёт того, что ты никогда не удосуживаешься сообщить мне... - я прикусила губу. Холодный гнев в моём голосе привлёк внимание моего любопытного начальника. Он развернулся и пристально посмотрел на меня, я смягчила тон:
- Что нового?
- Ничего.
- Ничего?
- Nihil, niente, nichts. [Ничего (лат., ит., нем.)] Ни слухов, ни информации, ни новостей. Предмет, который мы недавно с тобой обсуждали, если и вызвал интерес, то не у информаторов, с которыми я зна... был знаком.
- Уверен?
- Абсолютно.
- Тебе потребовалось совсем немного времени.
- Оперативность одна из моих самых замечательных черт.
- А у тебя их не так уж и много.
Тихий смех Джона и ещё более пристальный взгляд Шмидта напомнили, что мне следует контролировать свое раздражение и свой язык.
- Милая моя, какое же у тебя кислое настроение, - донесся с другого конца провода насмешливый голос. -Я не рассчитывал на благодарность, но ты должна чувствовать облегчение из-за отсутствия активности.
Поскольку я не могла придумать ответ, который не вызвал бы ещё больше подозрений у Шмидта, то я просто промолчала. Мгновение спустя Джон сказал:
- Прости же меня. Я так и не поинтересовался, нет ли у тебя гостей.
- Есть.
- Тони? Дитер? Том, Дик...
- Шмидт, - процедила я сквозь зубы.
- Кто там? - поинтересовался Шмидт. - Кто-то, кого я знаю? Он желает поговорить со мной?
- Помолчите, Шмидт, - сказала я.
- Возможно, мне следует задавать наводящие вопросы, - сказал Джон.
- Чего ради?
- Око за око. Что-нибудь новое выяснилось?
- Нет.
- Хммм, - сказал Джон.
- Ты говорил, что тебе не интересно.
- Ни при каких условиях. Я даже не могу представить, чтобы какое-нибудь непредвиденное обстоятельство могло переубедить меня.
- Тогда тебе и знать не нужно.
- Э... действительно. Послушай, предположим, я позвоню тебе завтра. Могут ещё дойти запаздавшие новости.
- Кто это был? - спросил Шмидт, когда я повесила трубку.
- Один из моих друзей.
- Звучали вы не очень дружественно, - сказал Шмидт.
В конце концов Шмидт ушёл от меня примерно в половине второго. Когда я вытолкнула его в ночь, он выкрикнул: "Я позвоню вам в девять часов. Мы должны начать пораньше".
Я кивнула в знак согласия. Я рассчитывала, что завтра в девять часов утра буду на полпути в Гармиш.