Слава Отцу и Сыну и Святому Духу, и ныне, и присно, и во веки веков. Аминь.
Сидим за праздничным столом. Стол накрыт кушаниями и напитками достаточно, как для новогоднего праздника.
Много приготовленных явств, я вижу...
Я даже прилёг на спинку дивана, оперевшись о локоть и смотрю на это изобилие как бы снизу. Не хочется прям смотреть уже. Ещё и моя бабушка, которая сидит рядом со мной, теперь своей спиной и упитанной фигурой закрывает мне обзор на явства праздничного стола. Вот и хорошо, вот и замечательно! Глаза бы мои не видели все эти кушания. Как для человека, который набил брюшко, да так, что уже сидеть не можно оному...
Бабушка. Я обнял свою бабушку за, слегка пышную, нежную талию, которая продолжает кушать.
По телевизору, в этот момент поёт молодая команда, где парень и девушка ведут вокал. Исполняют песню на русском языке, и такой, лёгкий рок. Слышу, неплохие, красочные гитарные рифы и говорю
- А мне нравится. Очень даже не плохо, как для наших. Западные, конечно же, лучше. Но, то ж западные.
Хотя, молодая группа, которая мне не просто не известна, вообще впервые слышу и вижу. Если можно сказать, что я вообще что-то вижу сейчас.
Но я, встряв в разговор, имею голос, такой выработанный и потому громкий. А так же, харизму, всякий раз перебивающую всех, своим, особым мнением.
Вроде бы все должны были привыкнуть, но вдруг, вижу, как одновременно повернулись в мою сторону и взглянули на меня сразу все три тёти, сидящих за этим праздничным столом. Причём, что удивительно, у всех трёх тёть одно лицо, и такое, неприятно удивлённое. И накрашены все три тёти одинаково, слишком обильно, жирно. Так смотрят, словно всем трём, тётям этим, неприятны мои комментарии. Глядят, как-то так они, почти не зло. Чего их удивляет? Может быть со мной они не согласны? Но никто же не спорит со мной, за столом праздничным, а наоборот, согласно кивая, поддакивают.
Две тёти сидят с моей стороны стола, а третяя вообще, с той стороны стола.
Странно, хоть накрашенны тёти одинаково, причёски тоже не отличаются, вроде бы. Вроде бы не особо отличаются. Не, по моему причёски разные...
А одеты. Одеты тёти, не знаю как одеты... как-то празднично, как-то модно.
С этого момента бабушка куда-то подевалась, её как ветром сдуло. Странно!
А я, вдруг заметил, что во главе стола сидит мать. Только заметил. Старенькая мать сидит и смотрит на меня. Она беспокоится обо мне и волнуется, почему-то. И похожа мать моя на пожилую мать моряка, которого слили украинские власти для того, чтобы у власти остаться.
Мать ничего не трогает с моего праздничного стола. Она не замечает трёх тёть и прочих гостей.
Да, ей не с кем отмечать праздник, да и нечем, но с моего стола ничего не берёт. А я тут сижу в некрасивой позе, наевшись и напившись до отвалу, уже устав жрать, обнимая свою бабушку, да с тремя тётями разговариваю.
И вдруг, как-то тревожно мне стало. Почему она так смотрит на меня, мать? Почему так беспокоится обо мне? Тревогой наполненно пространство зала, где стоит мой праздничный стол, накрытый явствами.
Я взглянул, и вдруг, увидел на мгновение, что там где сидела мать, во главе стола, там, словно открылась стена. Стена исчезла и обнажилась моя праздничная комната, как сцена. Сцена, с которой открывается вид на улицу. И тьма, бесконечно далёкая, заполнившая такой же бесконечный коридор. Ночная тьма открылась. Коридор, раскинувшиеся во все стороны, как ночной горизонт, пугает чем-то. Чем-то затаившимся во тьме. Чем-то таким бескрайним как степь. И веет тьма городским холодом. А осколки разрухи, как кирпичики, как фрагменты стены, уже совсем рядом упали. Уже долетают! Уже долетели! Ещё чуть-чуть и перелетят грань стены, которой нет. Стены нет, но я не замечаю этого. Я ничего не замечаю. И только те кирпичики, которые я вижу, обломками разрушенной стены. Вижу, но не обращаю внимания, как человек, который кроме праздничного стола ничего не видит.
А кирпичики необычные, тяжёлые, чугунные. Такими кирпичиками обкладывают горнило доменной печи. И лежат они осколками разрухи, посреди апокалипсиса, который уже видим даже из моего зала.
И что же, я не вижу разрухи? Вижу, но не замечаю. И что же, я не чувствую апокалипсиса? Чувствую, но не обращаю внимания. Он там за стеной... стоп! А стены-то нет! А что есть?
Есть открытая сцена моего застолья, хмельного праздника. В таком, в некотором роде, в моём театре, на моей сцене. На сцене, где только мой праздничный стол, и занавески как портъеры для моего театра. Но остальная масса булыжников, горами осколков, горами кирпичей и обломков спрятана во тьме. Я не вижу, но чувствую это... но то такое, в игнор.
А во тьме, в глубине которой ничего не разобрать, кроме тьмы, что-то затаилось. Это тьма ночного города, холодного, чужого, пугающего.
Нет, показалось, в игнор.
Куда подевалась мать? Почему вместо неё то, что я увидел, но на что не обращаю внимания?
Я хочу выпить, немедленно, а брат не удосужился мне налить. Он как хрон уже, вечно пьян. Мне даже пришлось, пусть не спуститься, но подойти к краю своей сцены и попробовать коснуться улицы, хотя бы кончиками пальцев. Хотя бы на ощупь, попытаться найти, потрогать это поило, что пьёт брат. Но ничего не нащупав я вернулся за свой праздничный стол, вечно накрытый. Там тьма, перед моей сценой, и никого. Если где-то и бродят по ночному городу зомбаки, это где-то. Далеко. Я их не слышу и не вижу.
А вот и брат, он уже сел за стол, буквально рядом со мной и, оказывается: напившись сам, уже налил мне, столько... ого-го! сколько.
А я, напраслины на него навожу, ругаюсь ему. А он налил мне, полный, даже не бокал, а в хрустальную вазу набодяжил. До верха, так, чтобы хватило на раз. Ибо ничего большего он не нашёл, которое бы вместило больше, поэтому в эту интересную хрустальную вазу и налил. Впрочем, ваза как ваза. Сверкает хрусталём, но обычная, цветочная. И наполнена так, чтобы до краёв, чтобы досыта, чтобы до отвалу, чтобы хватило. И я, только пригубил, ухватившись двумя руками за эту вазу. Прям как бокал, большой, только ручки нет. А вместо ручки, что-то наподобии декоративного ушка с одной стороны, с левой. А с другой стороны завиток, как закрученный хрустальный хвостик. Не ухватилься, но тоже можно назвать, условно - вторым ушком. Это ушко, такая загогулина, которую изображает господин Гонопольский над своей головой, да на свою голову. Это такой жест, в духе сего типа.
В общем, ручки у этого сосуда, хрустальной вазы, нет. Но есть две декоративные штучки, напоминающие ушки. И вот, та, которая правая, похожа на загогулину от мистера Гонопольского. Этот мистер Гонопольский, большой мастер изображать подобные загогулины.
Загогулину изображает правое ушко у вазы, а по отношению ко мне - левое. Левое же ушко тоже присутствует, но оно скорее носит декоративный характер. За него можно схватиться, чтобы оторвать хрустальный сосуд от праздничного стола.
Вот за эти два ушка я взял хрустальный сосуд, вазу, и пригубил содержимое. Лишь пригубил! В то время как хрустальная ваза переполнена до краёв. А сама ваза такая, какая годится только для цветов. Но брат наполнил её поилом, специально для меня. Видимо, больше было не во что? Подходящих сосудов не нашлось? Или хотел так много налить мне?
А я доволен, ещё и как! Вот брат молодец! Всё таки позаботился о том, чтобы я напился как следует. И что же, это всё мне?