Аннотация: Нечто о смысле "Дневника ректора" С.Есина, "русскости", если она вообще существует, и вообще... так, к словам.
Полёт шмеля
С.Н.Есин. Далекое как близкое. Дневник ректора. - М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2006. - 848 с.:ил.
Как всё-таки жаль, что нам еще в школе не объяснили, что Пришвин, Чарушин, Мамин-Сибиряк и Плещеев, все, кто "про природу", - величайшие русские мистики. Для нас, полуинтеллигентных технарей, писатель чуть не навсегда остался улыбчиво-въедливым наблюдашкой, которого не спасал тощий винтарь за сутулой спиной. Мимоходящий охотник, вечный штатский, турист-очеркист. То ли дело разведчик с каркающей кличкой... А если - ректор? Твой ректор?
Он, в общем-то, другое дело...
"Литература вырождается в классику" - меланхолически бросает он, имея ввиду, возможно, тпру-жеребячье нежелание издателей рисковать. В начале славного путинского десятилетия отвели душу - напереиздавались любимого в золотых обрезах, с тиснениями, роскошными иллюстрациями на финской бумаге... стало скучно, начался поиск свежатины, но параллельно завели аппарат гундёжа, мол, новый Гоголь, новый Гоголь явился! Не явился. Сидит, где сидел. Завнедрялись подонков - отвадили от чтения. Ненародное стало занятие. Делари кропают мемуары, остальное - "будем делать экскримент". Белякам на смех.
"Отвратительные современники" - скользит меж строк. Это о тех, кто скачет по собраниям, обделывает гешефты и пришепётывает, трясясь от возбуждения, что у нас замечательнейшее, свободнейшее время. Ну да, не время романа, не время литературы вообще, если матёрый романист вынужден придумывать для романа глупые сюжеты, дурацких героев, повторяться, намекать, ахать и проигрывать схватку с истошно воющими щенками, проигрывающими ее друг другу.
"Не идёт роман - буду романом сам".
Всеохватно. Примерно так:
"...занимался дневниками, читал, редактировал. К сожалению, есть потерянные куски, надо приложить много сил, чтобы убрать небрежности первых лет. В частности, в первоначальные, рукописные дневники вложены многие печатные тексты и статейки, которые не очень крепко привязаны к тексту, но отношение к нему имеют. Хорошо там, где я размышляю, а не нахожусь в плену факта. Не думаю, что грешил"
Всякий текст, а литература в особенности, - грех. И изживается он тщанием, вдавливанием себя в себя.
Если просто пересказать, что сейчас говорят промеж собой, получится дрянь, криминально-бытовая хроника. Затоварили детективцами почему? Откуда лэвэ-то на "сыскарей-бригадиров"? Да просто хочет Господин Великий Запад видеть Россию криминальной по бровки - и баста.
Если отжать из общественной смуты надтреснутый переменами тембр частного человека, проэкзегируется монументум. Лишь бы натура была:
"Вечером приходила артистка цирка Лина, которая живет у нас в гостинице. Она просит дать недельную отсрочку в оплате за гостиницу, потому что у нее умерла змея, с которой она работала - у нее был огромный питон, - и она только что купила для работы новую змею, денег, значит, пока нет.
...
Самое поразительное, что в смерти змеи, 6-метрового питона, который прекрасно ее понимал, виноват ветврач. По словам Лины, этот лечивший питона врач полагал, что мертвое животное достанется ему. С питона снимут кожу, растянут ее метров на 5 квадратных, на пальто, а мясо продадут в китайский или вьетнамский ресторан. Я чуть не заплакал от этой истории"
Все мы, кажется, цирковые питоны, которых хотят продать на мясо и шкуру.
Есин пишет семейно-производственную сагу в ситуации, "когда все сыты". Сыты из писательского отребья практически все, кто жив, об остальных ничего не слышно - выпали из проводящего поля, в котором Царь и Бог - липкая бесовщинка, решающая, что народу знать можно, а что нельзя. Лучше бы, вестимо, ничего не знать, кроме салатных рецептов под палёную водку: хрен с мороженым да осетрина в шоколаде.
Сыты все, кто кружится в пределах массмедийных сетей. Потому унялся начавшийся было "мордобой по понятиям", и великодушно "победившие" и еще более сытые оттого "демократы" дружат домами с разобиженными "патриотами", как с бедными родственниками, подкидывая порой лишний кусок в порядке связей с общественностью (почвой?)
На таком фоне копеечная гражданская жизнь умеренно покипывает. От тоски и возмущения. Избирая единственно возможным стилем ультрареализм (встал, позавтракал, поехал), мимикрически враждебный нормативной журналистике. Ультрареализм убежден, что он сам по себе значит гораздо больше, чем реестры приглашенных и банкетные меню. С каким бы упоением ректор Лита, фигура общественная, значимая, званная, содрал со всех своих присных цветные обёртки и предстал на сатанинском балу демоном мщения за поруганную русскую честь! Это, кажется, называется "пойти до конца". Как ходил уже Печорин, а еще не Онегин.
Вспоминая "На рубеже веков", более ранние есинские дневники, можно напрягшись отыскать там довольно рискованные коллизии, но в "Далеком как близком" свары и распри занимают крайне десятистепенное место: произошло окончательное стилистическое расщепление этики и эстетики. Есин, начинавший как автор нотационных повестей о духовном смраде советских приспособленцев, весь описываемый период с 2001-го по 2003-ий гг., готовится (и это фабула) к написанию эстетического "Марбурга", близкого к манновской "Смерти в Венеции". Этическая же компонента почти целиком переносится в дневники. "Далекое как близкое" - принцип прежде всего этический. "Всё близко". И это предельно добрая книга в ситуации, когда интеллектуальная жизнь уничтожена "информационными потоками", несущими ноль бит информации. С бесконечно большой высоты, как с бесконечно малой, она, книга, также предстает излюбленной Есиным сатирой на социум, да и на самого себя. Человек и его суета. Человек со свойствами. Господин Тэйт... Ультрареализм пытается, как в мифологические теперь времена, завоевать литературу литературой. Натурфилосифией - бытом и мыслью, основанными на идеологии семейственности, клюющей по зернышку и от царизма, и от тоталитаризма, и от декадентства, наконец, только бы не сламывался основной изоляционистско-странноприимственный архетип. Самодержавие как "законная семья", русский социализм как синклитическое усугубление народного сплочения, президентство как "семья по контракту", - ничто не обходится без хозяина, лезущего во все щели из диогеновской ли бочки, платоновской ли пещеры.
Кто ж он? Конечно, реакционер. "Ре-акционер"... Действующий в ответ, вторым номером, реагирующий на первопричину и перводействие, скорее рефлекционист-отражатель, нежели агрессор-демиург. Думается, и "функционер" хотя бы на евроязыках звучит далеко не так похабно, как у нас в перестройку для обозначения партпастухов. Шипели - "номенклатура!...", а когда руганых-переруганых коммунистов сменили оловянно-смазные братки-взяткобратели, взвыли ведь, правда?
"Функционер" - персона действия. "Дело прочно..." - помните? Он и ценен-то быстродействием, той самой "реакцией" на мимолётное, и чем молниеноснее вращается в потоке лезвий, тем выше возносится. Пока ему есть куда спешить, ямщик может гнать: "надо". Святое, детское слово.
"Самое сложное для меня - это лекция, здесь я чувствую себя самозванцем и комплексую от неполноты собственных знаний. Вот с этим внутренним мандражом я и начал день. Завтрак в Союзе писателей Мексики - это не только как бы расплата за мое жилье, но и тайное желание хозяев. Я полагаю: это, с одной стороны, поиск былых контактов с Россией, воспоминания об икре и шампанском, которые еще живы, с другой - необходимость.
...
Я никогда не буду ни дипломатом, ни даже скромным министерским чиновником, меня не интересуют фамилии и имена, возникающие здесь связи. Для того чтобы это запоминать и держать в памяти, нужен определенный вкус. В этом смысле я всегда восторгаюсь крупными аппаратчиками, я знаю пару заместителей министров, который безошибочно в огромном зале запоминают и могут повторить имена, отчества и даже годы рождения людей, будто у них в головах какая-то картотека.
...
В своей снобизме, а может быть, из-за отдаленности, мы всего не сознаем, мы все бормочем о священных камнях Европы; но отсюда, с огромного Американского континента, вся Европа и ее история кажутся маленькими и кукольными.
...
Лекция прошла, судя по долгим аплодисментам в ее конце, весьма успешно. Как и в прошлый раз, я сильно упрощал, соединял и пропускал. Меня смущал текст, составленный из чужих блоков. Органичен я только в своем, у меня нет дара интеллектуального присвоения"
Как бы ни был ты "зряч" (информирован), радиоактивный поток новостей рано или поздно превратит тебя в Сына Века, "заточенного" под исповедь ловца впечатлений, которые единственным личностным достоянием утрамбовываются в памяти. Дневник как жанр порожден сентиментализмом, тем самым Лоуренсом Стерном, притворившимся Симплициссимусом.
"Иногда мне начинает казаться, что мои дневники, ради которых я и живу, вдруг останавливаются. Дефицит ли это внутренних переживаний и событий, мой ли собственный изъян? Я впадаю в хандру, и жизнь начинает казаться мне мелкой и бессмысленной.
...
Просто не хватало качества переживаний. Они, допустим, у меня мелкие. Значит, я летописец людей маленьких или порой мелких, летописец людей, которые думают, как купить молоко и чем заплатить за квартиру"
Итак, записи ради жизненного смысла, терапия, продляющая существование. Но - смысл смысла? Верой, "камнем" Есина можно назвать "гуманистический глобализм", в котором условием спасения является зависимость всех от всех, "праобщинность", доведенная до фёдоровских граничных условий. В эпицентре леонардовской круглой квадратуры личность вымалывается в "мельнице долга", покоящейся на философии просьбы и милости. "Всё близко мне и всё - моё!" - и каждый прикасающийся к творящей личности становится просителем, которого функционер, податель милости, обязан социализировать и индивидуализировать, вынести суждение о его сути. Есин словно конструирует здесь идеального секретаря крайкома. Постсоветский ректор-хозяйственник есть машина для выработки интегрированной человеческой оценки. Машина машиной, но выйдет ли из нее Бог? Как ни учитывай возможность ошибки в худшую сторону, как ни "минимизируй риски", а представление человека о человеке останется крайне приблизительным, основыванным на предрассудках и стереотипах. Здесь и заключена слабость розановского "острого глазка", мгновенной процедуры опознавания "свой-чужой", русского интуитивизма.
Нам, обитателям волго-днепровской Равнины, странно, что глобализм пытаются всучить с Запада именно нам, природным глобалистам имперской выделки. Странно, что этика труда вдруг оказалась присвоенной какими-то "протестантами", знаменитыми лишь тем, что удрали из Старого Света в Новый и пожгли там своих женщин как ведьм. Этика труда, концентрируемая в Р.Крузо, присуща, доказывает Есин, в первую голову тем , кто сознает эту тягучую, ежедневную, дремлящую от постоянной усталости крестьянскую заботу о других. О "мире" в любом из учётных смыслов.
Русская любовь к миру придирчива и мучительна, её губит домысливание за других, сектантское недоверие к личности, способной не только опускаться. Недостаток вселенскости становится родовым пороком, препятствием канонизации. В этом смысле Россия и Запад с его рационализированной необязательностью личностной оценки - две разломанных полумонетки, одна прилегает к другой, но всякая диффузия болезненна: профили-то совпадают, но окислялись в разных средах.
"Жаль, что разрушен Советский Союз и его культура, но система боязни, внутреннего предательства и доносительства, в том числе партийного, должна быть разрушена. Я иногда даже думаю, что в определенный момент и я бы выбрал свободу, скорее свободу, чем корку хлеба. Но нельзя было делать выбор за весь народ, народу важнее была его популяция"
Значимо то, что "скорее свободу", а не точно её. В нас до сих пор нет определенности после катастрофы. Мы ходим по берегам пустынных волн неумытые, идеологически оборванные, причудливые и сирые. В нас нет бодрости политических "качков", с легкостью мелящих чушь. В России всё лучисто-обещающе, если смотреть вверх, и всё мрачно-ужасающе, если слегка опустить взгляд. Сегодня, когда вместе с товарным изобилием стране навязываются "общемировые" правила атлантизма, Православие воспринимается спасительным островком, "верой предков", но если всмотреться, слышишь слова куда проще: "приятно, отдохновенно, уютно, торжественно, значимо, трогательно, красиво". У Есина - еще и предельно откровенно: "Хоть Церкви начнем бояться!" - ищется элемент, восстанавливающий "справедливую" иерархию ценностей, во многом внешний, вплоть до атрибутивного перевеса - потому что надежды "демократов" на "внутреннюю культуру свободного обывателя" оказались самой бездарной фикцией из возможных: ну не оказалось у постсоветского обывателя иной внутренней культуры, кроме дачной. Дача как магический имитатор прародины восстанавливает и приводит в "порядок" на беловский лад. Но привкус имитации остаётся, и "жить не по лжи" - неисполнимая задача там, где для лживой жизни созданы все условия: русская феодальнейшая коррупция, помноженная на западный индивидуализм.
Именно поэтому Есин равно распределен между домом, дачей, институтом (работой), "светом" и заграницей как его частью. Здесь, в пятиконечной Вселенной, он и слуга, и господин своего ковчега. Его дневникам пошёл бы унылый тон разочарованного, но он слишком влюблён в окружающее пространство, в котором постоянно надо жить, дышать, ездить, встречаться, читать, писать, говорить и думать. Потому это не лишь русская хандра, а сама мятущаяся в себе самой русскость, которая есть добровольное подчинение себя высшему закону, диктующему отдать то, что имеешь, просящему, и не отдать того, что не просят, а требуют. Русскость есть стояние и марширование в строю, бежать из которого есть дезертирство и трусость. Русскость горда тем, что у неё есть долги перед "миром". Она сходу сочувствует угнетенным, сейчас - еще и эт(н)ически "своим"... - например, нацболам и скинхэдам. Сколько же надо иметь этого гнутого, рассеянного русского зрения чтобы не видеть в них заурядных подонков, провокаторов и наёмных погромщиков, готовых вымазаться в любой крови, чтобы вырваться из бетонных джунглей поближе к софитам. Но это лишь следствие ненависти к изолгавшейся и зажравшейся "русской интеллигенции".
Русскость, конечно, бездоннее и иррациональнее всякой политологии, хотя всё время лезет в нее, потому что насквозь религиозна. Или, скорее, сентиментальна.
Ее стремление сохранить не форму (язык), а суть (народ) не может быть в фаворе у атлантистов, крепко испуганных некогда и нашей колониально-континентальной удалью. Дурью нашей великолепной. Сунулись в Европу - получили три века войн и революций. А заодно "модернизацию" как немыслимое искажение русской натуры.
Наши сегодняшние колонизаторы-интервенты никак не возьмут в толк, что язык без народа гибнет, он и проступает на фоне истории как прижизненная награда боли и страданиям, источник литературы.
Что же такое быть русским? Жалеть. Сегодня это означает быть добрее в дневниках, "мире жизни", чем в прозе, "мире духа", хотя обычно всё бывает наоборот: дух добр, жизнь зла. О чем бы ни думала русскость, она всегда будет восходить к мере Добра и Зла. Их исполинское столкновение всегда будет выталкивать на поверхность неизбывный гротеск нашего социального бытия. Дневник, по сути, есть опись духовного имущества личности, безмен её Добра и её Зла. Личность, расхрабрившаяся иметь собственную меру вещей, обречена балансировать между нравственностью и изобразительностью. Что ж делать? Быть, как проговаривается о ком-то Есин, "человеком разным", "думающим мужиком", кто пробами и ошибками пытается взойти не над миром, а над самим собой. День за днём.
"До двух часов сидел в пустом институте... Надо ли итожить год, он прожит, и слава Богу, доказать никому ничего не удастся, но это и не нужно.
...
К сожалению, все приходит слишком поздно, умение, понимание того, что в искусстве, чем легче, тем лучше, умение не принимать политику особенно близко к сердцу. Отчего я от этой самой политики остываю? Но, наверно, остываю к интригам политиков и понимаю, что это никакой не долг, а или стремление к богатству и власти в одном случае, или такое же творчество и стремление себя выразить, но только каких-то наглых уродов.
...
Но любое творчество начинается с завышенной самооценки...
...
Как важно согласиться на среднюю роль!
"Не распылив себя в сексе и счастье", восходящий обретает мужество "согласиться на среднюю роль", смириться с неизбежным и зашагать походным маршем в закатную сторону, оставив себе волю выбирать не за Бога, а за себя. При этом средний стиль дневниковства выступает именно прививкой от обывательства, самодисциплинарой мерой. Строй - это чтобы не упасть и не заснуть. Так шолоховские солдаты отступают за Дон, чтобы победить за Волгой. Дневник - искус, истязание, верига, приуготовительный пост иконописца перед изуграфством. Он, при всем уважении к гробницам и пантеонам, противостоит им потоком реакций-микровзрывов, отдаляющим смерть духовную. Замерший, выбитый из строя, отъединенный от мира - гибнет. Поэтому мемуары пишутся, когда всё кончено, связи с миром оборваны, считает Есин. Мелодика его новомосковского ноктюрна - "Полёт шмеля".
Притом, что вторым планом выражения дневника часто бывает похвальба вроде "я лучше вас, я трудолюбивее, бодрее, скорбнее, возвышеннее вас", есинский дневник прежде всего - покаяние и послушание. Я всё чаще вижу его в умиротворенной благости: ректорство упало с его плеч, научив терпеть, прощать и вникать. Теперь в нём вибрирует несмолкающее и живящее сомнение в себе. Оборотной же стороной совестливости всегда будет милосердие.
По поводу 11 сентября - 14 сентября 2001 года, в письме американскому поэту нашего происхождения:
"...Я лично не верю ни в какого бен Ладена, ни в какую государственную машину, которая все это придумала. А скорее всего, это была кучка фанатиков, которая решила изменить течение мира. Борьба ведь идет за то, что мир не хочет жить по той схеме, которую выстроили американцы: общая цивилизация, общие нормы, общие привычки.
...
Думаю, дальнейшее развитие цивилизации приведет к более изощренным методам борьбы с ней.
...
Может быть, действительно, у нас слишком уж высоки здания, слишком вездесуще телевидение, слишком много машин, слишком много связи"
Чем стиснутее его расписание "консерватора и реакционера", чем беспощаднее его монастырский устав, тем бешеней рвётся наружу его жалость. В оглашенном мелькании рассветов не улучается и секунды на губительную праздность: всё - деталь, диспозиция, чертёж. Таким, только еще более аскетичным, мог бы выглядеть домашний кондуит старого князя Болконского, моего любимого толстовского персонажа.
Дневник удобен тем, что образовал форму до автора. В нём правит не домысел, а притча, которой автоматически становятся любые присловья и недомолвки только потому, что за ними стоит жёсткий принцип занесения ее на скрижаль. Дневник - великий экономист сил на собственное разбиение сюжета, он дан неизменными осями координат: утро, день, вечер, ночь, - знай вписывай в квадранты, что стряслось. Сюжет дня един - герой пробуждается и идет на подвиг. Кому бы были нужны подвижники, если бы жили лишь собой? Они они двигали себя, и вместе с ними подвигался куда-то мир... к ним шли за мерой, способной проградуировать общее и частное бытие. Ужасен вид аскета, изуродованного гвоздями людской благодарности, но он, как вампиловский Сарафанов, на упреки в неподобающей внешности, говорит: "Плох я или хорош, но я люблю вас. Вы все мои дети..."
Кажется, как далеки друг от друга русская жизнь и русская идея, но они "сопутствуют" друг другу. Идут и аукаются. А мы словно грибы под их ногами, кого срежут, а кого и пропустят.
Найдите детский калейдоскоп, повертите шуршащую игрушку в руках, приникнув к глазку. Гармония? Хаос, доведенный до вечного динамического совершенства тремя стекляшками, построенными в треугольник!
Точь-в-точь то же и с писаниной.
А бывших ректоров не бывает.