Аннотация: Рецензия на книжку Арсения Гончарова "Отчаянное рождество"
Арсений Гончаров. Отчаянное рождество. Стихи. - Нижний Новгород: "Дятловы горы", 2006. - 320 с.
"Человек - изведать дотла". То есть - на нашем русском - "человек, познай самого себя". Но Гонч на то и Гонч (Гончуков и Гончаров в одном лице, двое - в одной кличке и - на своем русском языке), что полезет в самого себя исполнять самый древний храмовый завет с пылающим факелом - словно в дупло дуба - и нечаянно подожжет все слизистые и хрящевые перегородки. В себя как в катакомбу, к извечному мраку желаний,ощущений, поступков - по-мужицки истово, с изуверским тщанием объяснить себе... а что объяснять? Вспыхивает любовь и потом долго-долго, мучительно гаснет, оставляя по себе новую жизнь, и эта эстафета бесконечна, потому что "заложена в природе". Но мы боимся исчезать безымянно и пробуем оставить по себе иную память, кроме плотской.
Это сумасшедшее желание вело кроманьонца, кропающего козлов и баранов на выпяченных навстречу антрациту кварцах и сланцах человеческих пещер, племенных стоянок. Козлы, бараны, усыпанные кривыми стрелами, голые человечки с луками и копьями - так рисовали себя первые люди. И Гонч начинает с нуля: никаких намёков на предыдущие обстоятельства, расточительных изяществ вроде рифм или размеров, - а только так, как выпевается, - лужёной волчьей глоткой, самочинно и первогласно.
Родится мастер по материи души
Не украшенья делать, а столы
Родился. Дальше что? Стол за столом.
Гонч - последыш русской смуты, замесившей молоко с кровью, и не столько "видимую мебель всех форм и мастей", сколько саму материю души. А душа у нас, если честно, одна. И она периодически начинает сомневаться в том, нужна ли она миру, как нужна и надолго ли. Как женщина, остающаяся одна. Придёшь - плачет. Трясешь за рукав - чего ты? Да вот, подумала - разлюбил. Как подумала, чем, не говорит. Был на работе, работал, не думал совсем. Вооот, а я о чём! Разлюбил, разлюбишь!!! И переуговорить невозможно, только доказывать, истово, зверски доказывать, что не разлюбил, вовек не разлюбишь. И всё равно не верит.
Во время русских сомнений сбивается на сторону образ правления, прибегают жадные и хитрые варяги делить добро с жадными и хитрыми боярами, всё нарушается, сбивается с привычного ритма, народ нищает, пропивается в дым, но нежданно, в единый год пробуждается от мечтаний, ставит на царство "надёжного человека" и намеревается уже удариться в следующее заоблачное мечтание, как вдруг... собственно, царь, народный царь необходим Руси как бодрствующий часовой всеобщего сна, всё равно - так и так - переходящего в смерть. Так не лучше ль видеть сны, чем измучивать себя бесполезной деятельностью? Мы проснёмся, но лучше бы вам не видеть этого, народы. Потому что проснутся даже те, кто спит вечным сном. Это - узнали? - философ Фёдоров.
Да, кто-то заменит меня и тебя,
Но - никто не заменит нас.
- мечтает Гонч. Он не похож на вульгарного пиромана, и даже на Блока, заклинавшего интеллигенцию двух столиц огнём и мраком.
Пора огню и свету обрести
Огонь и меч бессмертно-явной силы
"Требуется жизнь. Настоящая жизнь" - вот что неявно пишется в расклеенных по Нижнему - да что там, по всей стране! - объявлениях. Прошлую жизнь, социалистически-мечтательную, облупившуюся с нас как шелуха, у нас украли. Да мы и сами поняли, что тот волшебный фонарь перестал быть нашим, купили новый и подвесили у потолка в надежде сладко спать и дальше, да не выходит. С нашего похмелья, с наших безобразий ввиду всего мира нам только и остаётся повторять про чужие пиры да увядшие венки. Неужели действительно исчезаем, исходим из истории навсегда, как какие-нибудь римляне?
Не слушай след. Живет лишь шаг.
- абсолютистское выражение живого, неприятие омертвения даже в традиции, ее ритуалах. Завет будет Новым и только Новым:
Топи собою ледяной камин
В старинном зале космоса седого
Правда, вроде футуризма, но не футуризм, вроде обериутства, но не обериутство? Интонация - та, но годы идут уже другие. Маяковский и Заболоцкий были бы рады Гончу, они бы, верно, нашли, о чем перемолвиться, но годы разрывают встречу натрое и зовут дальше.
Пойми, нормальность есть небытие.
Мир - это переходы и сомненья
Явный - да. Но разве мир - один? Есть, есть же потайной мир лубка, вселенского наива, где "люди летают", а также тысячи других, намечтанных тысячами, миллионами спящих в нашей холодной земле. Поэт видит не только свои сны, но и тысяч, миллионов других, несбывшихся, невоплощенных, и составляет из них знак, иероглиф, понятный каждому, кто вновь посетит его личную пещеру.
Мы построим каждому по государству!
Чтобы бурлила в нем юность и зрелость,
Да, любовь умножает раму пространства,
Отнимая свободу на смерть и серость...
Маяковский бы тут же поставил восклицательный знак и принялся бы развивать картины грядущего, а Гонч ставит многоточие и заканчивает, обрывает себя на полуслове. Разница? Разница. Гонч пришёл не только мечтать, а - искупать грехи. И меньшего нельзя сочинить.
Я за все проклятья родов
За все позы и падежи
Я за все ответить готов
Километрами собственных жил
Помните ли вы русского Христа? Мускулистый, угрюмый мужик, высокий, чернобородый, смиренный, полный гордого крестьянского достоинства, исполняющий последнюю работу -волочение креста - аккуратно, звонко, нахмурясь. Так у Тарковского в "Страстях по Андрею". "Страсти по Арсению" разбросанннее, но и в них проступает столько оттрепетавших ересей, что пора этим же языком варганить новую "Инонию".
Я сам себе надоел, давай я побуду тобой.
- ей же ей, след есенинских верований. "Я - это ты", верил Сергей Александрович, общаясь с теми, кого большевики называли русскими сектантами и ненавидели, и валили в расстрельные ямы сотнями, и ссылали подальше от глаз. Любой сектант со своей проповедью братской любви всех ко всем был втрое опаснее для соцгосударства, чем Лев Давыдович Бронштейн-Троцкий, да никогда не выйдет его тень на поживу среди нас, да изберет она вместо России, скажем, Польшу или - того лучше - Мексику. Ведь Лев Давидович был так неотличимо похож на тех, кто зарубил его ледорубом, а вот русского сектанта попробуйте спутайте с кем-нибудь! Не получится: "русект" всегда, таракашка эдакий, походит лишь на самого себя. Так нельзя спутать Русь с Европой или Азией: не похожа.
Как хочется живыми сделать всех!
Да-да, так прямо и сказано. Не только мёртвецов, но и живых, не осознающих своей жизни. Пробудить, лишить иллюзий? Для этого надо лишиться иллюзий самому.
Арсений Гончаров, понятно, персонаж, автор большой книги, но не сам Гонч. Гончаров отваживается пройти крестный путь имея Гонча в апостолах: если пошатнется, не выдержит, чтобы Гонч помог.
У нас с тобой все храмы на крови,
И крепче нет.
У нас с тобой все беды от любви,
И нету бед.
Так обращаешься к женщине как к другу, и каждый раз, опомнившись, понимаешь, что женщина - вовсе не друг, женщина - это женщина. Она "сама по себе". И мыслит, и чувствует не так, как мы хотим. Это первая и основная трагедия, иноязычие. Оно бывает и внутренним, сукровяным.
Нет языка, на котором меня писать
Великий язык, домен велик тем, что создаёт каждому свой поддомен, на котором можно говорить, описывать себя и других, жить.
Боль. Время. И жизнь.
Ужас и рвань твоих соков, ливень и пламя
Глаз моих, рук, бешенства, бури
Живое кровавое озеро силы
Счастья
Что бредит, зовет и кипит
Кишащим безумием радости дыр
Наружу
Рвется
Родами белого света
По простоте и экспрессии - не правда ли? - напоминает Уитмена, которому - одному-единственному - Гонч брат в просодии, в манере письма, и викинга, отрешенного от вис, драп и нидов. Познавая истинно, без умозрений, приходится отдавать в залог тело, познавать им. Гонч телесен, физиологичен, но он не может оскорбить напоминанием о том, что тело - в любом залоге - есть, и есть так, что через него проходят все без исключения небесные громы, и если оно разрывается от горя или счастья, это дело богов. Оттого Гонч юродив, оттого рифмует с любовью старославянскую кровь, укрывище, оттого дарит любви эпические, планетарные масштабы, как когда-то невротически подробен был в своих дневниках Дант.
Вместе с любовью-отмычкой Гонч спускается в Ад, чтобы сжечь себя ветхого и подняться оттуда новым. Истина должна периодически сгорать в огне и обновляться. Алфавит должно очищать от мха и паутины струями пламени.
...
Переспали все постели,
Отблевали миражи.
Кто пожил и был потерян,
Человеком будет жить.
И любовью дорожить,
Свое тело защищая...
Навсегда теперь прощаюсь,
Я ушел и умер жить.
...
В этом "умер жить" - привкус платоновских "молча ушел жить свою жизнь", здесь возникает и больше не может пропасть прямая и безусловная преемственность героя. Он не просто одиночка - он сирота, "голый на голом", и его языческий заговор, должный поднять почившего отца из могилы ("Четыре года") проницает любого терявшего близких до костных стяжек. Это джойсовская, "улиссовская" проблема - отец. Потому что и он всю жизнь учится быть сыном. Сама чертова жизнь не спросясь нас устроила себя так, что действительно состоит из постоянных (постоянно назревающих) переходов одного в другое. Она в полном смысле слова идет по нашим головам! Знаки, рожденные нами для поиска своего смысла, пляшут и гомонят.
Но надо рождаться. Пока не поздно, пока окончательно не заросла дыра, выпускающая нас в подлинное, надо рождаться, обдираясь ползти по тоннелям дней и месяцев, чтобы выбраться - все равно куда, когда и с каким усилием, - наружу, на свет, за зовом инстинкта, который просто чует, что данное нам теперь и сейчас - далеко не всё, что там может и должно быть что-то более настоящее, чем мы видим, обоняем, жмём в рукам и грехом пополам понимаем.
Надо рождаться так буйно, с таким истошным криком, чтобы никогда больше не обманываться - я родился, я родился отчаянным, я родился на радость и людям, и чудовищам, я родился, чтобы каждый из них жил во мне, и каждого я буду помнить, и каждого - любить.
Как трудно одолеть всю эту землю,
Если ты сам рождение ее!
Но странный голод душу эту гложет
И нужен почему-то очень воздух,
А почему земному нужен воздух?
Наверно, потому что он не может
Быть просто где-то. Только у земли.
...
А Бог... он что... Да и вообще-то
И в нем ли дело в этот вечер лета?
Гонч не дикарь, он только видит и чувствует как дикарь, как восставший из небытия, как отчаянно рожденный. Гонч - варвар, и письмо его варварское, узелковое, для сгоревших алтарей и разрушенных храмов. Каждому надо оказать почёт и сослужить наскоро службу, ведь чужие боги могут озлиться и покарать. Едучи вслед за солнцем по бескрайней пустыне надо уважать всех, кто в ней жил, горевал и плясал.
Еще недавно мне казалось, что русские поэты рыночной поры - просто старые личинки, не сумевшие выбраться из треснувшего хитина, загибающиеся от невиданного сушняка, охватившего полмира после глобальных войн. Сегодня я знаю другое: из самого пекла можно выйти влажным, как свежее утро, можно уцелеть, а можно и погибнуть, и в этой инвариантности, в этой неоднозначности заключено самое большое наше блаженство.
А то, что мы, на несчастье, мужчины, и лишь технически, косвенно причастны к зарождению жизни, не самая ужасная беда. Ужаснее - отъединенность от себя. Отъединенность - рабство, причастие горю и счастью - свобода. Для того, чтобы жить дальше, святой божий мир должен быть прост и таинствен в каждом своем слоге.
Этому, думается мне, пытается научить нас мало-помалу взрослеющий Гонч.