Аннотация: Андрей Коровин. Поющее дерево. Стихи. Литературный клуб ћКлассики XXI векаЋ; М.: Изд-во Р.Элинина, 2007, - 52 с.
Иногда напрягаться совестно и неудобно. Текст, конечно, обязывает "раздувать ноздри", но этого, оказывается, можно и не делать. Меж тем, привычка выработалась, и ее не отнесешь к разряду хороших, - ждать от верлибра "высокой истериодности" не всегда честно.
Андрею Коровину, отдавшему на алтарь "нашей общей победы" верных двадцать лет, видевшему... да практически всех, кто в том числе с его помощью прытко карабкается куда-то повыше, в "светлые эмпиреи", странно пытаться плестись у них в хвосте. Он словно бы тот, кто может всё (регулярку, верлибр, мешанину) и поэтому не может ничего: он перешёл на шёпот.
И пусть те, кто пытаются сделать на жанристике монету, чеканят её без фальшивинки, - наш общий с ними опыт к заветным тридцати-сорока всё равно оказывается преимущественно словесным. Пусть они порезвятся.Что в сухом остатке? Никто из нас не был изгнан из Отчизны за крамолу и ересь, кое-кто был на маленьких и отнюдь не победоносных войнах, женился, разводился, терял друзей и подруг, бывал предаваем, но гонору у нас столько, будто мы, как было завещано, и впрямь одолели мировую культуру, словно бы видели дальние дали, края обитаемой земли.
Кто-то видел.
Туристом.
Мы ничего не сделали - так есть ли нам, что сказать?
Коровин в "Поющем дереве" говорит о том, что человек рождается впившимся корнями в свою клочок земли. Он не виновен в том, что по наследству ему достаётся только слово. Куцее, драное, выжатое предшественниками. Единственное желание Коровина - приоткрыть занавеску в блаженство, которое от нас отреклось. Он радостый и сокрушённый эпикуреец. И не желает выпучивать глаза. Для того, чтобы видеть, достаточно просто их открыть. А чтобы грезить, сделать ровно обратное.
мы не просили поблажек
мы не щадили наши тела
мы получили в награду
маяк на краю земли
("Маяк на краю земли")
Те, кто поймут окончательность такого наследия, немедленно отрекутся от гонки, унижающей, изничтожающей нас, гонки, в которой мы топчем головы друг друга, перебивая, ощетиниваясь, корчась в конвульсиях, словно бы боремся за некий Ценный Приз. Но вспомните хоть половину воинских уставов - что они нам обещали? Трехдневную командировку на Родину, фотографию у знамени полка да бюст на Родине героя, погибшего по дороге к ней.
Где наша Родина? Коровин выбрал Крым. Его море. Волошина, обетовавшегося там. Поэтому Большой Волошинский три недели журчит у подножия горы, на которой похоронен тот, кто вступил в воды века и не отдёрнул стопы. Основатели именных конкурсов и премий подняли на знамёна любимые имена, и Волошин для Коровина является тем самым "родным" идеалом, точкой сверки: Поэт моря, поэт судьбы, истории, бессуетности и самоизгнанья. Русский Назон.
ты замыкающий чаши океанов грядами гор
ты пи шущая на песке моё имя
и ты ожидающая меня в своей спальне
и ты заговаривающий вулканы
вы существуете лишь потому
что я хочу этого
я сотворяю мир
по образу и подобию своему
а значит в мире моем
должны быть Бог и возлюбленная
горы и океаны
любовь и поэзия
должны быть в мире моем
а больше мне ничего не надо
("Я сотворяю мир")
Волошина еще при жизни упрекали в выспренности, в том, что он склонен к александрийской холодности Эредиа, сугубой изобразительности, сквозь которую не ведёт по сердцу резцом, фрезой, бритвой... Что ж, кому-то эта выточенная французскость, эта карлбрюлловскость и впрямь чужда. Но в нашей палитре обязан быть хоть один из тех, кто плюёт на искажённые звучания и вольно мыслит в категориях, кажущихся "устаревшими" каждой модернизационной эпохе. Для модернизаторов никакого моря "отныне" не существует. То есть, оно, может быть, где-нибудь и есть, но в нашей зловонной, раздираемой трещинами ядерной пустыне само слово "море" звучит злобной насмешкой.
после ухода снега
на земле остаётся то же
что после ухода любовников
из случайной квартиры
скомканные простыни
надорванные упаковки от презервативов
бычки в губной помаде
и щемящее чувство сиротства
всех нас на этой земле
("+ + +")
Что остаётся на Земле после нас? Да то же самое, если жить так, словно бы воровать с советского скудного склада, по миллиметру, по крышечке вытягивая консервные банки и дешёвые ткани через стенные проломы. Будь проклят, город-распределитель, научивший нас быть нечистыми на руку. В тебе, по Коровину, правит языческий бог Масленица, легко оборачивающийся Карацупой с Верным Русланом, и - огонь, огонь, аккуратно и надёжно сжигающий приметы, самою жизнь... На каком-то этапе Коровин ощутил себя брэдбериевским Монтегом и отправился искать море. Он бежал от полицейских геликоптеров, ринулся в реку и долго плыл в темноте, останавливающей Время. Она, разумеется, оказалась впадающей в океан.
А претензии к Волошину... в них была, была непроговариваемая зависть бездомных, кликушествующих к его дому, к вечности, прислонившийся к стенам, зависть к легенде. Никто, кроме Волошина, не имел тогда дома, ни Мандельштамы, ни Цветаевы-Эфроны. И сегодня дом у моря видят лишь единицы. И "спасутся", видимо, те, кто сумеет его увидеть.
однажды я съел кофейное зёрнышко
с тех пор я не такой как вы
с миром стали происходить странные вещи
...
я шёл к реке
но всегда выходил к морю
я садился в поезд
проехать одну станцию
а проезжал их все
и выходил где-то на краю света
а за углом всегда находил свой дом
("Кто здесь")
Ясно? Время пошло назад, открыло тайный ход куда-то вбок, параллельный жизни и смерти. В этом пространстве на стенах сверхтоннеля написаны слова, которые мы знаем с детства, но стали стесняться их произносить. Мир, Бог, Любовь - всё стало табу. И мне почему-то кажется, что всем нам будет всё хуже и хуже, пока мы заново не поймём силу этих забытых слов и перестанем их стесняться. Да, их затрепали, замучили, выжали, но отрекаться от лучшего - знак беды.
что ты знаешь о Боге
рыбаках и рыбе
только то что все они из другого мира
в твоей вселенной нет ничего такого
("Записка в бутылке")
Коровин пытается открыть двери в забытое. Он уже чувствует, что их нельзя вышибать открывать ногой, с ревущим торжеством насильника: у всех дверей есть характер, и если они обозлятся на пришлеца, то скорее упадут с петель и раздавят его. ...За ними тот же Алфавит, но другая Азбука. Этот верлибр, читаемый с улыбкой, в которой проскальзывает и снисхождение к "опростившемуся до безобразия", расслабленный, спокойный, и есть результат общения с ней. Столичный верлибр начинается с шамкающе юродивой матерщины, коровинский - со скрытого припоминания библейских зачинов.
скажите что вы ненавидите мои стихи
и я скажу вам что это любовь
("имя любовь")
Ничего не напоминает? Так-таки ничего (озорной смайл)?
Проповедь. Топос диктует тонику: невозможно, напившись настоящего вина, накупавшись до огненного загара и томительного, пышущего здоровья внутри, насидевшись в закатах и рассветах под упоительный грохот волн или в полном их безволвии, не обратиться в пророчащего и поучающего.
все мы в послании
от меня - к тебе
от тебя - к Нему
от Него - к себе
("Путь")
Какое такое "послание"? Фразочка давнишнего эммигранта. "Мы не в изгнаньи..." Сколькие из нас во время очередного Русского Краха бежали, чтобы свидетельствовать. В себя, в Бога, но никто не сказал, что треугольник послания нельзя разрывать:если только к Богу, то угрюмое сектантство, если только к "тебе", то "как жаль, что наше Ркацители нас не спасает в этот раз" (А.Башлачёв), а если только к себе, то в безумие и забвение. Треугольник гармонии.
дерево питается небом
...
вселенная - то же дерево
...
каждая сбившаяся с общего ритма клетка
вытягивает свою ноту
и тогда кажется что дерево поёт
обращенную к Богу песню
а Бог смотрит на своё творение - дерево
и улыбается
ибо ничто не противоречит воле его
и даже Поющее Дерево
("Поющее Дерево")
С высоты веток человеческие войны кажутся мышиными:
что произошло на материке за год
кто наконец умер а кто вдруг стал президентом
что говорят старые президенты
и за что борются молодые революционеры
какие страны воюют а какие дружат
где упал самолёт и где погасла звезда
мы будем так далеки от всего этого
...
...суетливой жизни, где главные новости
это войны и революции
главные ценности - власть и деньги
где всю жизнь надо за что-то бороться
чтобы чего-то достигнуть
а потом умереть и стать частью земли
равнодушной к деньгам и славе
("Наш остров")
...но вот в чём, однако, проблема: блаженный отшельник с потерей ориентиров теряет и нравственность, перестаёт реагировать на "мышей", но "мыши" - люди. Да, все мы очень устали, поскольку делать нам пришлось очень мало: выживать, всю жизнь мы только и делали, что "выживали", и вот, устав друг от друга, создали себе каждый по счастливому островку и прекратили перекрикиваться через проливы. Конец времён: все счастливы и одиноки в своих ячеях, боевой муравейник растащен по веточкам. Мы больше не муравьи. Мы майские жуки над полем, которое, однако, не перестаёт оставаться нашим и вскоре зарастёт вконец... если бы природа отреклась от нас, она бы в первую очередь сделала нас бесплодными, но если у поэта рождается сын, ему будет мало отцовского острова. Он должен будет выйти к людям, ютящимся на материке, беспощадным, как пауки.
Хиппаны мертвы. Исхода не вышло. Но поиграть в исход еще можно: Коровин не сбежал - он весь преддверие побега, он всё еще обитатель двух миров, проклятого и блаженного, словно бы окончательный выбор еще не сделан.
Словно бы есть еще для чего дышать и петь здесь. С нами и среди нас.