Аннотация: Культурология: фильмы ужасов как зеркало США
Гадфиринг как национальный спорт США
Не думаю, чтобы мне захотелось разделаться со всей американской культурой разом, но, как азиат, испытавший на себе весьма настойчивое и истинно провинициальное по наивности и бестактности давление со стороны экспансионно-культурных центров США, не могу не отметить: деревенщина отвратительна. Собственно, не лишь одному мне, но всем тем, кто хоть единожды держал на плечах благородную ветошь старой европейской культуры, замешанной на возрожденческом эллинизме, переходящим в открыто секулярный, внеконфессиональный гуманизм. Такая, с позволения, райская смесь терпеть не может бесцеремонного вторжения в нее проповедников с лицами морских пехотинцев.
Истинным зеркалом американского подсознания служили и будут служить фильмы ужасов. Если 20 лет назад, в 1980-х гг., среднеевропейский вниматель видел в них лишь прилежное следование протестантской традиции, то теперь в хоррор-жанре проявляется куда большие очевидности. Хоррор стал синтетическим и постепенно возвысился до проклятия всему, чем когда-либо жила Америка.
Ужас, как эстетика родившийся в Европе (отсюда беспрестанные обращения к центральноевропейскому Дракуле), получил в Соединенных Штатах совершенную, "вселенскую" огранку, если угодно, предельно личностные черты, как некогда классика стала классицизмом, подпустя в принципы интимное, следовательно, касающееся обывателя так же напрямую, как крыло ворона задевает плечо стоящего у часовни.
Принципом американской версии всегда будет восстание вещей против человека. Чудовище возрождается из всего, чаще всего, по законам детективизации, из самого верного, безобидного, служащего веками. На человека восстает именно та часть мира, к которой он перестал относиться с почтением, приносить ей жертвы. Потому мы вправе полагать, что каждая бешеная газонокосилка, кровавый водомет или засасывающий унитаз являются аналогами позаброшенного лара, который властно требует прежнего поклонения. Также мы можем полагать, что все эти неприятные требования суть сигналы отдаления личности от благодатного хаоса, породившего некогда саму личность. Не случайно хоррор начал свое великое восхождение именно в 1950-е гг, когда американская жизнь была дивным образом стандартизирована небывалым притоком промтоварного изобилия и выровнена раз и навсегда ритуалом "хороших семейств" - разъездом на работу и в колледжи, ланчем, гольфом по субботам, шоппингом. Эта устаканившаяся размеренность после сотрясающих кризисов 30-х гг. была счастливым американским вариантом советского "застоя", когда на смену прежним мифологемам еще неслышно, крадучись приходят глобальные сомнения в правомочности бытия - точнее, на них появляется время.
Бытовые ужасы с тех самых незапамятных времен творятся в "диком, забытом месте" - там, где редко ездят и ходят посторонние, водятся истые дьяволы, нечисть, что спит и видит, как выпрыгнуть из могилы, печной вьюшки и предъявить счета - заставить визжать от страха и поразить насмерть, унося душу с собой.
"Благополучие иллюзорно" - говорит хоррор. В нем идеально сбалансированно срабатывает компенсаторный механизм христианизации: опусти монетку раньше, чем Господь попросит тебя об этом. Виновен ты или нет, будут разбираться не здесь, но уж если попался, знай - испытание тебе лишь на пользу. Твоя задача - спастись.
В глуши водится особенный грех - старый. Вампиры и маньяки старого хоррора предпочитали водиться в замках, викторианских домах с готическим привкусом, которых так много в Новой Англии, придорожных отелях на краю света, - и это с их стороны был отчаянный вызов: асоциальность для стремительно высоциализировавшихся до полной муравьиности вкусов американцев была грехом поистине смертным. Может быть, главным. Жить на краю света означало быть диким, несдержанным, коварным, мстительным, не знающим меры в опаляющих чувствах. У вампира, как у персонажа всякой дрянной бульварщины, обязательно в прошлом водилась какая-то небывалая страсть, порой любовь, окончившаяся виселицей, - стандартный уголовный советский набор. С этой точки зрения занятно наблюдать воплощение урки в аристократа. Секрет, видимо, прост: и те, и другие асоциальны, провинициально демоничны, и то, что советскому вкушателю культурных яств кажется сломанной судьбой, норовящей исповедаться и стырить под это дело кошелек, американскому кажется исполненным чрезвычайной красоты и трагизма.
Нет никакой разницы, с какой стороны происходит отрыв от канона - мерзкие типы с бензопилами и наручниками не вдруг облюбовали вагончики на колесах. Ассоциальность - зло, но Зло ли ассоциальность? Вращаясь по отдаленным от общества орбитам, развиваясь буйно и неконтролируемо, маньяк, по христианской топологии, отпадает от стада. А отпадать всегда легче с окраины. Легче всего быть врожденным уродом, расплачивающимся за чужие грехи, словно околдованным своей участью, или, скажем, жертвой произвола, причем чем наследственней, тем лучше.
"Произвол" как неправедный суд над личностью стал осуждаться тоже не позавчера. Осуждение "мистера Линча", уличных дуэлей из вестернов, шерифского самосуда появилось относительно недавно. Постепенно вся ковбойская вольница, культ первопроходца и пионера из основы и самого славного из мифов Среднего Запада превратился в обугленный кусочек печной сажи.
"Герой возможен лишь там, где нет государства, герой не может служить государству, он сам себе государство, и нет никого выше его в тот момент, когда он присваивает себе функции ангела мщения" - говорит вестерн.
Это некий непереваренный Раскольников, Печорин в степени Онегина - они мстят, потому что они так решили. Дьявольское в героях "Син Сити" выявлено с предельно черно-белой графичностью. Каждый взявший в руки оружие - подонок. В суде, связанный и приговариваемый к смертной казни, он будет лепить горбухи по поводу обстоятельств, заставивших его замочить пятнадцать копов и шестьсот шлюх, но... жизнь его оборвется в согласии с государственной логикой бытия. Боевик словно показывает: вот, от чего мы вас ограждаем. Вот, от кого.
Еще в старину, со времен первого "Терминатора", финалы боевиков не могли кончаться нигде, кроме как на старом заводе, и в этом справедливо следует различать контуры проклятья промышленной эпохе. Когда в "Сайлент Хилл" видишь толпу изможденных работниц с колюще-режущими предметами в руках, сложно удержаться от торжествующего хохота: ассоциации со спортивными парадами в СССР всплывают воистину сверхподобные. Схвати наши белокосыночно-полосатофутболочные дивы по молотку и серпу и начни резаться на глазах у изумленного вождя - что стало б с цивилизацией? Поистине, всему свое время. И место.
Американцы проклинают свой двадцатый век, заставивший их с кровью пробиваться к вершинам промышленного развития, поглотивший могучим рокотом машинерии нежные мечты отколовшихся от Старого Света островитян с их одуванчиковыми винами и странными грезами... о чем? Америка рано начала рисовать жестокости, поскольку она никогда не выходила за ее пределы: отцами этой нации были люди достаточно решительные, но все же мечтатели и сентименталисты, дети своего века, прославившего более всего Разум, но... лишь в его грядущих свершениях. Можнот говорить о том, что духовная измена христанству с его жесткой этической меркой для всего и вся, более всего выразившейся в суровых протестантских уставах, произошла в XVIII столетии при нарастании антипейзанских, неаграрных идеологий. На Руси "крестьянин" означал всего-навсего (и автоматически) христианина, и всякая революция - первая французская, например - была конфликтом не материальным, но духовным, - деревенского христианства с городским агностицизмом или открытым безбожием. Скажем так - верой городов последних двухсот лет был не сам Разум, понятие лукавое и многогранное ("Да здравствует Разум, да скроется Тьма!" - что он тут? Очевидно, Свобода. От чего? От самодержца), но его зримое воплощение - Наука.
Лишь наука, заменившая религии, является подлинной религией городов. Но города уже не верят, что наука спасет их: является Годзилла, первоклассный шторм, - и нет связи, и не ходит метро, и всё хрупко, загажено и бесполезно. Болтаются кабели, капает вода, искрит проводка. Типичная картика, правда?
Наука неразрывно, со времен Франкенштейна, связана с уродством. Культ уродства намного шире жанра "хоррор", - он тихой сапой давным-давно перебрадся в "чистую", то есть более-менее рефлектирующую художественную литературу. Она не может более оттталкиваться ни от чего другого, как от урода и его искаженного мировосприятия. Урод - святыня, урод - табула раса, урод - венец творения, производная от человека, призванная искупить его грехи, неспящий в терновнике Иов, истекающий эмульгатором выявленных и всплывших страданий.
Возвращаясь к США, можно так же заметить, что основную часть населения, плоть народа, составляли не великолепные масоны, но низовые домашние деспоты, оказавшиеся за океаном именно вследствие своей деспотичной веры. Европейское общество предбуржуазных революций извергло их из себя, считая извергами и еретиками. Тут было что-то вроде русского раскола церквей - старообрядцев самодержавие, считавшее себя более просвещенным, загнало так, что в конце концов русское купечество поголовно выступило на стороне социальной ленинской революции и сокрушило - своими деньгами - всю российскую социальную иерархию.
"Новообрядцы Европы" верили в то, что Зло вездесуще и нуждается в эдаком постоянном мониторинге его способностей проникать в любые невинные уголки и устанавливать там деспотию. Страх был так велик, что праведные американские колонисты чуть не перешибли себе животворный корень, отправив каждую двадцатую женщину на костер по обвинению в ведьмовстве.
Схема хоррора, таким образом, осталась преимущественно протестантской: Злом может оказаться всё. Бабушкино колье, мамина шаль, отцовские вилы, игрушка младшего брата. Бойся и бди. Даже твоя детская фотография может ненароком позвать в чистилище, что уж говорить о поскотинных сараях, зеркалах, покосившихся мостах и мельницах!
Как много в этом от советского манихейства, восславившего Зоркого и Меткого Пограничника. В США на вестернианской почве содеялся культ Экзорциста. Это очередной "одинокий герой", бродящий по человеческим пустыням с заплечным мешком удивительных средств от всякой дьявольщины, отшельник, аристократ духа и мошенник-коммивояжер в одном лице. Этому типу достаточно "дежурного блюда" в нищей рыгаловке на обочине раскаленных трасс, ржавого лезвия, чтобы побриться, он вечно в пути. Продает ли он Библии, изгоняет ли Сатану из невинных деток, он прежде всего граничит со Злом, он страж Добра. Ничего, что полоумный и асоциальный. Без него мир обречен. И этот парень - ведущий аргумент американского мессианства.
Царящий сейчас в сознаниии американцев примиренческий позитивизм, сказавшийся прежде всего в Национальном Пакте "политкорректности", заменяющем мало-помалу Конституцию, пробует как-то сгладить прежние заблуждения, абсолютизм полоумных одиночек.
Старый Страшный Грех должен быть искуплен кровью, чтобы привести существование в равновесие. Справедливость. Энд вэ Джастис фор олл. Бремя трусливого человеческого короля ложится на плечи хоббитанского обывателя, который и знать не знал ни о каких кольцах. Но - "Шир! Беггинс!" - и в путь. Если путь лежит через армию США, ничего страшного. Зло повсюду, и чем дальше, тем понятнее, почему оно зародилось именно так далеко. Вперед, маленькие белокурые друзья! Здесь не выбираются средства для наказания виновных - все они ужасно мучаются и в конце концов шествуют прямиком в Ад. Трогательная прямолинейность таких концовок особенно изумляет, когда вместо хеппи-энда мы начинаем частенько слышать вопли невыносимых страданий именно под финальные титры, но чугунно-командорская поступь Истинной Справедливости скрадывает эффект торжественного трубления во Славу Божью: Господи, мы управились с этими подонками, услышь нас и не карай.
Собственно, эта идеология поспешной расправы с неугодными стоит в центре американской внешней политики и военной доктрины, что особенно замечательно в свете относительно недавних обвинений России в тоталитаризме. Песня из "Белорусского вокзала" осуждалась американскими гуманистами как реликт беспощадности. Как это так - не постоять за ценой? А жизнь, а бесценная жизнь? Все эти разговоры бесповоротно стихли, когда боевой дух России угас, а американский возродился и запылал новыми свершениями. Те Афганистаны, за которые СССР валяли по полу всем мировым сообществом, сбылись заново и стали отчего-то битвами за мир во всем мире, войнами за истинную демократию. Поистине, самое стильное хоррорское лицо в администрации Буша-младшего носит Кондолиза Райс. Мне так и кажется порой, что в самый неподходящий момент мирового раута оно вдруг начнет удлиняться, негритянский рот отвиснет, проступят громадные зубы и кровеизвлекатель величиной с приличную гонзо-пушку.
Неистовое движение поперек мира, сование в каждую щель диктуется, конечно, комплексом отверженного народа. Американцы начали с ненависти к английским угнетателям, освободившись же долго искали объект для ненависти - Японию, СССР, теперь - Азию. "Азией" в данном случае является не реальный конгломерат стран, но философское понятие, соответствующее архаике. США в данном деле движимы чувством конкуренции: патриарху мировой экономики хочется быть исконнее исконных наций и народов, он, патриарх, прозревает в их существовании непосредственную угрозу своим скороспелым ценностям и стремится доказать их зловредность. Совершенно непредставимо существование, например, всех этих шамбал и врилей, когда Доу-Джонс падает вот уже вторую неделю.
Господу, конечно, крайне неугодно, чтобы какие-то конгломераты народов устраивали из истинных божьих заповедей балаган. Право же трактовать заповеди находится, как бы это помягче выразиться, у генетических сектантов, которые из-за своей нетерпимости к более распространенным трактовкам были вынуждены, вынужденно повторюсь, бежать за океан и столбиться в тех самых "весьма отдаленных местах", изгоняя оттуда коренные народности, то есть, говоря по-русски, совершая некоторые странные поступки, они же "грехи". Если бы изгоняющие не были христианами, то и грехов бы не было, были бы - протоплазматическая экспансия, давление обстоятельств непреодолимой силы, оправдание урок. Но гонителям повезло как утопленникам - они вешали, они жгли, они завозили и мучали рабов, они жаждали золота.
"Мы - Зло! Зло - наша скоротечная История, зло - наша Наука, выделывающая уродов, лишающая нас Будущего!" - кричат хорроры. Они чувствуют меру мутации, которая слишком быстра, чтобы угнаться за ней. Чужой всегда реагирует быстрее, человек не поспевает за его прыжками. Насильственная мания дердать все под контролем -симптом нечистой национальной совести. Боязнь видеть во сне свои грехи ("Вязы...") заканчивается бессоницей и сумасшествием.
Американцы сами, а не кто-то за них, провидят в себе тех самых маньяков, которые научились у неевропейских пространств самовластию. Приступы раскаяния за судьбы монголоидных индейцев налетают на голливудских продюсеров внезапно. Расстрелянные из пушек как когда-то англичанами сипаи индейцы видятся то великолепными, сияющими, божественными, то злыми духами, созданными мстить за утрату власти. Индейское язычество воплотилось в тех, кто уничтожил его.
Американцы видят в себе не просто теневую сторону, а прямо намекают нам, оставшимся вне их плавильного котелка, - "мы опасны, с нами держите ухо востро, мы не совсем в порядке, у нас проблемы с головой, душой, координацией движений". На это же, следует присовокупить, намекают школьные расстрелы, постоянное возникновение снайперов-одиночек, эдаких мстителей за поругание себя - явление, невозможное в Европе и Азии - общая невротизация общества, его угнетенный биоцикл, прямо зависимый от психоаналитиков и антидепрессантов.
Всё это суть наследие сектантской социализации, замешанной на культе "разумного самопостроения", богосозидания и, в конечном итоге, личностного произвола. Американская культура довела личность до экзистенциальных глубин просто оттого, что не имела достаточной высоты оград и маяков для отвращения от пропастей. Традиционные религиозные конфессии обычно умеют закрывать глаза прихожанину на мерзости и уродства, но именно гремучая смесь протестантизма с ницшеанским цинизмом вытопила экзистенцию на поверхность и содрала кожу даже с обывательского сознания. Депресивный и угнетенный "непонятно чем" американский мещанин способен перейти от осознания источника мучений напрямик к действию, то есть взять топор, бензопилу и пойти учиться коммунизму настоящим образом.
Следует с горечью отметить непреложный факт, что насилие индивидуальное, ковбойско-суперменское, Америка чтит отталкиваясь именно от "ужаса тоталитаризма", когда насилие массово и якобы обезличено. Америку так напугал двадцатый век, что всякому обезличиванию она прописала единственные пилюли - свинцовые, из честного полицейского кольта.
Сейчас в потоке сообщений о научных новинках в разделе о военных изобретениях присутствуют Америка, Израиль и Россия. Несколько защищая Россию, скажу, что выделка оружия не всегда являлась приоритетом моей страны. Правомочность делиться военными секретами с державами нестабильными и подозрительными я бы поставил под большой вопрос, однако если касаться абсолютного лидера триумвирата, догадок, пожалуй, больше: мировой полицейский трясется от страха.
Хоррорс призваны снять какое-то не совсем застарелое, но уже успевшее укорениться в национальном американском сознании опасение, что за ковровые бомбардировки, эдакое "несение оливковой ветви в стальном клюве" придется расплачиваться по полной.
Скажем прямо, - мало кто пожалеет о США, если действительно какая-нибудь гигантская волна, смерч, астероид или космический холод поразит восточное побережье и заставит безутешно стенать западное. Почему? Разве мало было роздано денег, пострачено сил на оцивилизачивание окрестного мира?
Что ж скажут облагодетельствованные дикари?
Они скажут, кажется мне, следующее: эта страна прекрасно умела считать прибыль, но так и не поняла, за счет чего она образуется. А образуется она именно в силу совестливости редких представителей человеческого вида, которая не позволяет им качать из колодца быстрее, чем его наполняет Создатель. Выкачивание прибыли - знак несдержанности, в конечном счете - тупорылости.
Это была страна-выскочка, скажут, увы, многие и многие. Соединенные Штаты выскочили на мировую арену как оглашенный проповедник, - слюни по взволнованным щекам, реденькие волосенки подрастрепались, воротник духовной особы сбился на сторону... Проповедник с места в карьер заявил: "Ребята, я не знаю, чем вы жили тут и почему жили именно так, но я тут на досуге подумал и решил, что вам следует жить так, как я скажу, а если вы не согласны, то вот тут у меня есть пара вещичек, которые могут вам не понравиться, если вы их распробуете, так что лучше прислушайтесь к новому канону, просто из уважения к моим штучкам".
Такая речь мало кому понравилась. Те, что постарше и поциничнее, решили, что с таким опасным ничтожеством надо вести себя по-дружески: ведь век наш короток, и кто потом, в конце концов, будет разбирать, кто продавал Отчизну, а кто ее спасал, и чем именно.
В общем, мы, кажется, решили, что на наш век хватит этого нуворишеского торжества, похожего на пир Трималхиона, что в переводе на наш язык с латыни означает "трижды противный".
Итого, американский хоррор старается сказать нам, донести до нас простую мысль - грех, даже старый, следует искупать предпочтительно при жизни, иначе след его протягивается тенью на долгие поколения.
Когда Америка станет слаба, потеряет зубы, волосы, ногти, раскаиваться за "грехи молодости" сможет каждый дурак, но эьто будет поздно, слишком поздно. Сейчас, на пике ее могущества, мало кто из ее гениев заявляет о национальном позоре достаточно громко. Есть ли позор? Позор есть всегда, если есть гений. А он, несомненно, есть. Гений тактической эффективности усилий, гений развеселой пляски, плачущий за сценой от неразрешимости собственного бытия. Каждый американский хоррор, достаточно масштабный по замаху, проклинает и отрекается не только от грубых чувств и предметов старины, чреватых внезапным нанесением тяжких телесных повреждений, но - 80-е с их ночным одиночеством в отелях-небоскребах, тихим капаньем окровавленных глаз в раковину, но - 70-е с их разверстой вторичностью, поствьетнамским синдромом проигравших, неприкаянностью Рембо и Форреста Гампа, но - 60-е с их непролазной протестной наркотой, гитарными рифами и свободной любовью, но - 50-е с их культом жестокости, мотоциклентным ревом, фонящими микрофонами и цветовыми пятнами вместо холстов, 40-е с первым шоком тотального уничтожения, 30-е с их разрухой, голодом и безумием, 20-е с их каминной копотью, отмываемой от Эмпайр Стейтс... продолжать ли? Не думаю. Американская мечта давно уже обернулась американским ужасом, который ведет в те самые замшелые тюрьмы, на мертвые заводы и в психиатрические больницы, где, верные изначальному гуманизму, еще дышат помнящие истинные заветы старины. Если прислушаться к их едва шевелящиися черным губам, еще можно разобрать: "Наша попытка была великолепной, но она провалилась - исправьте всё, чтобы мы не страдали. Дайте нам покоя, мы хотим уйти и забыться"
Хоррорс - это тайное признание поражения. Люди без земли, без культуры, без надежд, люди-автоматы, потерявшие веру отцов, исповедуются нам в том, что что-то надломилось, ушла радость. Юность кончилась. Все выросли.
Какова же жизнь без веры? Спорт. Как называется спорт? God-fearing, Гадфиринг, Богобоязнь. Боязнь признаться Господу в том, что ты творишь. В том, как живешь. И за чей счет.
Сводить нации к одному знаменателю - это корректно? Это пошло. Это невыносимо, и американцам еще предстоит раскаяться за содеянное. Может быть, как немцам. Вероятно, как нам, россиянам. То есть, упрямо сжав зубы, не признаваться ни в чем.
Знаете, что? Мы бы раскаялись, но - сами. В отсутствие эдакого строгого папочки за океаном, укоризненно грозящего пальцем. Если бы мир молча смотрел на нас отовсюду, мы бы расплакались, пожалуй, сами, без понукания.
Россия почти не снимает фильмов ужасов, потому что ужасы нашего климата и судьбы у нас перед глазами. И, разумеется, потому, что Россия вообще больше не может снимать кино. Шок от крушения страны слишком велик. Но мы всегда не прочь поглядеть, как мучаются другие. Считая, впрочем, главными мучениками себя. Не отдавая своего главенства никому из претендентов. Россия здесь больше Америка, чем Америка: общинность из нас двадцатым веком вышибло начисто и с угрожающим свистом. Мы теперь стремимся к максимальному обособлению, индивидуализации на костях тех, кто всего этого не смог перенести. Мы редко видимся друг с другом, потому что стыдимся друг друга, своей нелепой судьбы, надломленной переменами, и потому стараемся ненавидеть ближнего, чем привлекать его на широкую грудь для совместного плача о несбывшемся. Ненавидеть вообще проще. И потому мы говорим вам - братья наши во Христе, Будде, Магомете и других достойных гражданах мира! Хватит бояться. Хватит страшиться. Нам уже не по себе от вашего воя. Не портьте нам исконного висельного трагизма, привыкните к тому, что жизнь мучительна и непознаваема, простите себя за то, что живете и дышите не по заветам, а по физиологической потребности. И давайте договоримся - если у вас возникают какие-то вопросы, обращайтесь напрямую к России. Здесь накоплен невиданный капитал: богатство лишений и страданий. Мы знаем, как терпеть невыносимое, нести потери, сравнимые с Апокалипсисом.
Спросите нас, как следует жить.
И не берите с нас пример. Он уже взят: мы слишком святы, чтобы брать с нас пример хоть в чем-нибудь.
Спросите нас о том, как невыносимо быть подлинными лишь на экране - мессиями, героями, борцами.