Через два дня после моего дебюта в общине в качестве доктора весь наш лагерь был охвачен небывалым волнением. Со стороны могло показаться, что планируется какое-то глобальное событие, сравнимое разве что с исходом Исраэля из Мицраима. Но парадокс был в том, что масштабы ожидаемого никак не соответствовали степени царящей суеты. Все объяснялось куда проще: в прибрежных зарослях вокруг нашего лагеря завелись змеи, и Йоханан, от греха подальше, решил перенести стоянку с западного берега Йардена на восточный, в Гильад, или Перею, как её называли греки.
Был йом-шиши, и потому мы старались закончить с переездом засветло, не нарушая шаббата. В лагере царила бестолковая неразбериха, неизбежная, даже если планируется перекочевать всего на десяток стадий. Веселые и взбудораженные всей этой кутерьмой, братья помоложе собирали пожитки, внося свою лепту в калейдоскоп многоголосой суеты. Те, что постарше, пережившие не один десяток таких переездов, спокойно и снисходительно подтрунивали над молодежью или давали ценные указания, которые должны были продемонстрировать окружающим и им самим их огромный опыт в подобных делах, но в то же время не собирались никоим образом на деле подтвердить свою компетентность. Все в нашей маленькой общине напоминало пчелиный улей в жаркий полдень, все были радостно-возбужденные, словно сама идея переезда уже вливала струю позитива в обыденность будней.
Эта жажда нового, неизведанного, также вечна и самоценна в человеке, как вечен и самоценен процесс поиска - не результат, не покой нашедшего, а именно процесс. Ведь, казалось бы, достаточно ценить, что имеешь, наслаждаться уже одним обладанием, обрести уверенность, которую дает ясность и завершенность, а все никак. Не радуют еще вчера казавшиеся желанными блага, которых искал, чем-то жертвуя. И вдруг еще вчера довольный обыватель срывается с насиженного, теплого местечка и идет, а куда, не знает сам, но обязательно к чему-то неизведанному. Скудность новых впечатлений лишает жизнь чего-то важного, некой необходимой приправы, пикантной специи, без которой еда в тягость, и есть лишь механическое наполнение желудка.
Но что-то я отвлекся на философию. Вернемся к нашему переезду, который наконец-то осуществился: мы просто перешли через мост и расположились на травянистом склоне в тени деревьев всего в получасе ходьбы от нашей предыдущей стоянки. А там уже, на новом месте, братья разбрелись по живописной поляне, облюбовав себе приглянувшиеся уголки. Я предпочел место поближе к берегу Йардена, так как бессонница была у меня частым гостем: у меня была привычка провожать закаты и встречать восходы на берегу, и я не хотел будить собратьев, возвращаясь среди ночи и укладываясь спать. Андреас и Йехуда расположились поблизости, ибо зачастую они составляли мне компанию в этих ночных бдениях.
Пока мы занимались обустройством своего нового пристанища, из-за деревьев показались две фигуры. Одна из них показалась мне знакомой. Ну конечно! Элиэзер, мой позавчерашний пациент, неузнаваемо изменившийся, улыбающийся и немного запыхавшийся. Он был не один, но с ним был не давнишний толстяк. Его сегодняшний спутник был мне незнаком: какой-то представительный пожилой бородач. Миновав наших собратьев сложным зигзагом, стараясь не перешагивать через чьи-то вещи (дурная примета), они направились прямо ко мне.
- Мы ищем вас с самого утра! - воскликнул Элиэзер и обратился к своему спутнику. - Вот он, почтенный Эзра, вот тот самый человек, который избавил меня от страданий за какую-то минуту, да будут благословенны его руки! Он достоин всяческих наград, - и, обращаясь ко мне, добавил. - Поприветствуй габая Бейт-Абары, почтенного Эзру, Йехошуа. Он лично хотел увидеть тебя и поблагодарить за благодеяние, оказанное его другу.
Я окинул габая беглым взглядом, успев отметить, что внешность его сразу располагала к себе собеседника. В его проницательных глазах искрился острый ум, а доброжелательная улыбка, прячущаяся в густой, едва тронутой сединой бороде, смягчала некоторую дородную степенность его облика. Голову защищала от солнца белая куфия с витиеватым черным орнаментом. За левым ухом, спускаясь на шею, багровело крупное родимое пятно с фестончатыми краями.
- Так ты действительно сумел вылечить нашего друга столь чудесным образом? Воистину, тебя возлюбил Господь, что наградил столь благословенным талантом! - обратился ко мне габай.
- Благодарю тебя, почтенный Эзра, за добрые слова, только чуда здесь нет, всего лишь легкая рука, и не более. Позволь узнать, Элиэзер, как твой зуб? Вижу, щека уже спала, опухоли не видать.
Элиэзер, счастливо улыбаясь, широко раскрыл рот, продемонстрировав миру свои кривые пожелтевшие зубы и щербинку на месте вырванного мучителя, чтобы все могли оценить воочию чудо его исцеления.
- Все чудесно, Йехошуа, брат мой, все просто чудесно! И в знак благодарности за мое избавление прими этот скромный дар, - и он протянул мне сочно звякнувший мешочек.
Я, учтиво склонив голову, взял его. Не зазорно принять благодарность за хорошую работу, принесшую облегчение человеку, тем более что у нас все шло в общинную казну, которая была в ведении Йехуды Иш-Крайота.
- Почтенный Йехошуа, - обратился ко мне габай Эзра, - мы искали тебя не только ради слов благодарности, которых ты, несомненно, достоин, но и по делу. Мой конюх, тот самый, что должен был лечить зуб Элиэзеру, вчера упал и повредил руку. Боюсь, у нас в Бейт-Абаре никто так не разбирается в лечении недугов, а будет жаль, если он останется калекой. Он хоть и грубиян и сквернослов, каких мало, но толковый в своем деле, и коваль, и зубодер к тому же. Не согласишься ли ты осмотреть его? Мы бы проводили тебя, если ты не против, конечно. Сегодня вечером ты мой гость, почтеннейший Йехошуа.
Когда меня зовут к больному, которому я в состоянии помочь, то отказываться не в моих правилах, и потому, взяв свой узелок, где были собраны инструменты - мое главное сокровище, я с легким сердцем отправился за моими спутниками.
Городок Бейт-Абара - одно из многих селений, раскинувшихся по берегам Йардена, со смешанным иудейско-идумейским населением, небольшим греческим кварталом и лепящимися по окраинам нищими лачугами. В центре, на небольшой площади, стоял каменный колодец под сенью олив и шелковиц - место сбора местных стариков, ведущих бесконечные разговоры, но там мы не задержались, сразу свернув вправо, в одну из боковых улочек. Габай жил на южной окраине, в довольно зажиточном поместье с несколькими пристройками, в которых размещался скот и жила прислуга.
- Элиэзер, друг мой, попроси Сару накрывать на стол, пока вернемся, - обратился габай к своему другу и повернулся ко мне, - а мы пока пойдем прямо к больному.
Мы с Эзрой свернули в небольшую пристройку, в которой по характерному запаху лошадиного навоза безошибочно можно было угадать конюшню. Пройдя по коридору, по правую руку которого в денниках стояли несколько лошадей, провожавших нас печальными взглядами своих выразительных, с поволокой, глаз, мы дошли до каморки конюха, где на груде сена, потников и каких-то тряпок лежал сам больной, угрюмо косящийся на нас исподлобья.
- Натан, я привел тебе доктора, - молвил Эзра и обратился ко мне, - начинайте, а я пойду в дом и пришлю вам слугу. Если что-нибудь понадобится, отправь его ко мне, - и, сказав это, он направился к выходу.
Я повернулся к Натану, который, скособочившись, лежал на правом боку, держа левую руку на весу и явно щадя её.
- Расскажи, Натан, что случилось?
- Ха-Сатан бы побрал этого дерьмового вороного, так его и растак, - разразился Натан громогласными ругательствами. - Бааль-Зевув меня попутал взобраться на него вчера. Этот тахат понес меня прямо на ограду, так её и растак, и я вылетел из седла прямо на эти проклятые доски.
Его красочный язык, в котором количество ругательств превосходило число слов по сути, заставил меня улыбнуться. Видимо, Натан не сильно впечатлился тем, что я явился в сопровождении его хозяина; а может, то, что он и сам умел выдирать зубы, делало меня в его глазах ровней, собратом по ремеслу, и потому он не счел нужным менять свой привычный стиль общения. Но суть сказанного была проста: Натан упал с лошади на доски и повредил себе руку. Теперь требовалось разобраться, что с ней: перелом, растяжение, вывих, просто ушиб или все вместе.
- Хорошо, Натан, я понял, теперь посмотрим её. Давай, попробуем снять с тебя рубашку, чтобы рассмотреть всё как следует.
- Да разве, так его и растак, я смогу снять рубашку? Мне и пошевелить-то рукой больно, а ты говоришь - рубашку снять!
- Я помогу тебе, только дождемся помощника, - успокоил я Натана.
Через некоторое время появился и ассистент - чернявый лупоглазый мальчишка лет двенадцати. Не Бог весть какая помощь, но для начала вполне достаточно. Вдвоем мы стянули с Натана рубашку, открыв худой и жилистый торс. Вид левой руки страдальца был весьма характерен: неестественная форма плеча, деформация сустава и западение под лопаткой - все указывало на вывих. Ощупав руку, я не обнаружил других значимых болячек - есть надежда, что обошлось без переломов.
Я вспомнил, чему учил меня Деметриус, и вновь мысленно обратился к Всевышнему с просьбой помочь мне. Только бы я не пропустил трещину или перелом, иначе последствия могут быть ужасны! Я поморщился, вспомнив, как раз в Александрии был свидетелем такой ошибки моего учителя, и как долго потом пришлось исправлять её.
Итак, предупредив Натана, что будет больно и предложив ему отвести душу, но не мешать мне, я взялся за дело. Уложив его на спину, я разулся, сел слева от страдальца и двумя руками взялся за его кисть. Под громогласный фонтан сквернословия, которым конюх щедро орошал мои действия, я уперся пяткой ему в подмышку, где нащупал сместившуюся головку плечевой кости, и со всей силы потянул руку на себя по оси. После нескольких рывков послышался легкий щелчок, который я уловил даже сквозь аккомпанемент натановых семиэтажных, и плечо, к моему облегчению, встало на место.
Я послал мальчика найти хозяина и попросить его прийти, чтобы похвастаться своей работой, а сам, сделав валик из лежащих тряпок, подложил Натану под плечо, чтобы рука была несколько отведена в сторону, после чего тряпкой примотал последнюю к туловищу, зафиксировав её в таком положении.
Вскоре появился сам хозяин, цепким взглядом скользнувший по Натану, мне и замотанной руке.
- Все нормально, почтенный Эзра, я вправил вывих. Её надо будет подержать в таком положении дней пятнадцать-двадцать. После этого она будет, как новенькая.
- Чтобы мне провалиться в лошадиный тахат, если этот лекарь не волшебник, так его и растак! - радостно осклабился Натан, - до чего он ловко мне вправил руку, я даже выругать его не успел по-человечески!
- Еще успеешь, - также улыбнулся я.
- Попридержи язык, Натан, - пытаясь выглядеть строгим, насупился Эзра, - а ты, почтенный Йехошуа, действительно мастер своего дела. Элиэзер не напрасно пел тебе дифирамбы! Отужинай же с нами, чем Бог послал, и будь на сегодня моим гостем. Завтра утром вернешься к своим собратьям.
- Благодарю тебя, почтенный габай. От приглашения к столу грех отказаться, - и мы пошли к дому, в то время как Натан, восхищенно цокая и поругиваясь вполголоса себе под нос, с интересом осматривал свою замотанную руку.
За трапезой, показавшейся мне роскошной по сравнению с нашим обычным лагерным меню, присутствовали также и уже знакомые мне Элиэзер и Гедеон, а также жена габая, трое его взрослых дочерей и сынишка, всеобщий любимчик, черноглазый и шустрый мальчишка лет пяти, на которого нельзя было взглянуть без улыбки. Блюда дымились, как жерла вулканов, сквозь дым которых едва можно было угадать сидящих напротив сотрапезников, и лишь оживленные голоса позволяли безошибочно определить авторство той или иной реплики. За столом не уставали нахваливать мое мастерство, в подтверждение которого Элиэзер в сотый раз разевал рот, демонстрируя всему окружению дырку от зуба, и вновь пересказывал в подробностях все свои переживания и мучения.
- И вот он начинает болеть аж с самого Хеброна! Я еще подумал, что зря так легкомысленно отправился в дорогу, но разве может какой-то зуб помешать делу?
- Да уж, Элиэзер, дружище! Это ты, конечно, не подумавши. Знали бы вы, как он меня достал! Когда его оханье разбудило меня четвертый раз за ночь, мне хотелось ему двинуть оглоблей по зубам и выбить на всякий случай еще штук пять, авансом.
- Подумать только! Маленький зуб, меньше ногтя! И делать-то ему нечего, кроме как жевать! Костяшка крохотная! А человека лишает покоя и сна, мучает не хуже неоплаченных налогов мытарю! - под общий смех добавил Элиэзер. - Хотя оплаченные порой мучают куда больше. А ведь это уже третий зуб, который мне удаляют! Знали бы вы, как тяжело мне вырывали два первых зуба! Упаси меня Господь от таких мучений!
- Поистине, в руках Йехошуа благословение Господне!- подхватил Эзра. - Видели бы вы, как он быстро вправил руку моему конюху. Я даже не успел омыть ноги с дороги, как малец прибежал и сказал, что доктор зовет меня. Я еще подумал, наверное, ему что-то понадобилось, придется за чем-нибудь послать, что-то приготовить. Ан нет: оказалось, что все уже закончилось.
- А ведь, Элиэзер, не будь Йехошуа, твой зуб до сих пор так бы и мучил тебя! - добавил Гедеон. - Ведь конюх-то, который должен был вырывать, это Натан и есть! Так что благослови Бога, что мне пришла в голову мысль завернуть к Йоханану Ха-Матбилю, как только мы приехали в Бейт-Абару.
- Да-а... Это ты правильно придумал, Гедеон. Кстати, Йехошуа, друг мой, раз уж ты сегодня с нами, расскажи немного о Йоханане. О чем он говорит, что проповедует? Люди рассказывают разное, не знаешь, чему верить, а чему нет, - обратился ко мне Эзра.
Я замялся. Как здесь, за вечерней трапезой, в двух словах рассказать все то, что происходит у нас в общине? Как передать суть наших разговоров, слова и мысли Матбиля, но не его голосом, полным страсти и порыва, а своим, спокойным и негромким? Я вдруг почувствовал, что мысль Йоханана, которя в его устах звучит, как ураган, сметающий все, из моих уст будет лишь фальшивым отблеском далекой бури, искусственным и ненатуральным. Мне нужны свои слова, интонация, и, в конце концов, свои собственные мысли, выстраданные и сформулированные мною лично, чтобы слушатель поверил мне, и я попытался было замять тему.
- Почтенный Эзра, этого не расскажешь в двух словах. Все, что я ни скажу, будет или слишком мало, или не о том. Могу лишь сказать, что Ха-Матбиль и мы все, собравшиеся вокруг него, в наших спорах ищем Бога и истины.
Слова, как я ни пытался уронить их небрежно, прозвучали многозначительно и несколько выбивались из тональности предыдущего спокойного и веселого разговора. Мне почему-то не хотелось вдаваться в подробности наших диспутов с Йохананом. Может, потому что я сам для себя не превозмог их противоречий, не принял его правды или не осознал её полноты, чтобы делиться ею с другими, а может, тяготило какое-то предчувствие, нежелание делиться именно с этими людьми. Но почтенный Эзра не дал замять разговор и перевести его на другие темы.
- Расскажи же, прошу тебя, поподробнее. У меня нет времени посещать его проповеди, но мне и самому интересно приобщиться к его мудрости.
И мало-помалу, усыпив свое невнятное беспокойство, я начал рассказывать о наших диспутах, о проповедях, и даже о моих с Йохананом противоречиях. И чем больше я рассказывал, тем свободнее я себя чувствовал, тем проще лились слова, и тем больше интереса я ощущал в своих слушателях, уловил огонек, разгоравшийся в их глазах. За стелящимся над столом гастрономическим дымком я увидел, как в ответ на мой рассказ их лица преобразились, словно некто, спящий в тайниках души, вдруг пробудился и выглянул из-за повседневной маски, за которой они привыкли скрывать свою истинную сущность. Особенно это было заметно по габаю Эзре, который, как мне показалось, был более всех заинтригован. Взяв наевшегося сына себе на колени и любовно ероша ему курчавые волосы, он продолжал и продолжал свои расспросы, заставляя в подробностях, почти дословно, вспоминать наши разговоры в общине.
Наконец женщины собрали со стола и пригласили меня в комнату неподалеку, в небольшой пристройке, где мне было постелено на мягком топчане. Я умиротворенно закрыл глаза, медленно погружаясь в волну незнакомых запахов этого жилища и усыпляющую мягкость постели. На моем счету добавилось еще одно доброе дело, а это способствует и хорошему аппетиту, и здоровому сну.
Странная вещь - сон. Есть сны, которые запоминаешь навсегда: они так запечатлеваются в памяти, что эти образы уже не вытравишь, а некоторые могут быть даже ярче, чем реальные события. Они оставляют настолько глубокий след, что кое-кто свое будущее ставит в зависимость от этих образов. А бывает так, что самого сна ты не помнишь, но остается какое-то послевкусие, настроение, фантомная память об увиденном, чего уже никак не вспомнишь, но которое настроило на свою волну.
Так и в этот раз: я никак не мог вспомнить, что же мне снилось, но осталось ощущение напряжения, невнятной тревоги, с которым я проснулся. Первую минуту я не мог понять, где нахожусь. Потом в памяти всплыл вчерашний день, но тревога, вызванная сном, не уходила. Что-то мешало ей улетучиться, держало её за фалды, и тут до меня дошло, что: звук. Он был необычный, и сначала я принял его то ли за кудахтанье кур, то ли за далекие голоса перекликающихся женщин, а может - остаточную галлюцинацию из улетучившегося уже сновидения. Какое-то время я отрешенно внимал ему, и вдруг с ясностью услышал причитания и плач. Неожиданность этого, а также внутренний инстинкт идти туда, где случилась беда (а вдруг я смогу быть полезным), заставили меня вскочить со своего ложа и поспешить на эти звуки.
Во дворе я сразу был ослеплен солнцем, ярко залившим весь двор, но сквозь прищур все же увидел, как от дома влево метнулась чья-то тень, и последовал за нею. У дверей конюшни, в которой вчера лечил Натана, столпились люди. Некоторые женщины голосили, заламывая руки, другие суетились над чем-то, чего мне еще не было видно, прямо у распахнутых ворот, и я протиснулся поближе, бесцеремонно растолкав собравшихся.
Картина была не для слабонервных. На сене в луже крови лежал мальчишка лет пяти; под этой бледной окровавленной маской я едва узнал сына Эзры. Сейчас он лежал, оцепеневший, испуганный как болью, так и творящейся вокруг суматохой, и даже не кричал, а только большими потерянными глазами смотрел на нас. Натан, и с ним еще какой-то старик, склонились над ним с растерянными лицами, явно не понимая, что им делать. Один из них ладонью прижимал мальчику висок, а из-под его пальцев толчками пульсировала кровь, стекая по лицу на попону, на которой он лежал.
У меня сработал инстинкт врача, который в таких ситуациях берет инициативу в свои руки. Сколько раз я наблюдал такую вот ошарашенную, абсолютно дезориентированную толпу родственников и просто случайных людей, которые или бездействовали, или своей бестолковой суетой только ухудшали ситуацию. Им нужен был человек, который бы взял на себя руководство, спокойно и со знанием дела раздал бы указания, и тогда его уверенность передалась бы толпе. Вместо безвольного и бессмысленного отчаяния они получили бы надежду, олицетворенную именно в этом человеке. Иногда приходилось эту роль играть, потому что не всегда я понимал, с чем имею дело или как именно надо помочь, но все равно демонстрировал уверенность и компетентность, так как это в конечном итоге помогало делу.
Так и теперь: я немедленно склонился над малышом, чтобы понять, что случилось. Отодвинув руку старика, который безуспешно дрожащими руками пытался остановить кровь, я оценил рану. Она была над левым ухом, ближе к виску, полукруглой формы, из нижнего лоскута толчками лилась теплая, алая кровь. Похоже, повредился большой сосуд, но это не страшно. Правильно наложив на рану пальцы, чтобы прижать артерию и остановить кровь, я, повысив голос, приказал толпе замолчать и говорить только тому, кто знает, что произошло. Испуганный Натан в наступившей тишине дрожащим голосом в двух словах рассказал, что малыш пробрался в денник к диковатому коню-трехлетку, и тот его лягнул. Все стало примерно понятно: след копыта - не так страшно, главное, чтобы малыш не успел истечь кровью и чтобы была цела кость.
Я послал девушек приготовить и принести в комнату, где я ночевал, теплой воды и множество чистых тряпок, а сам велел Натану и старику поднять попону с ребенком, в то время как сам прижимал его рану, и нести в ту же комнату. Получив ясные и четкие указания, женщины отбросили свое отчаяние и поспешили их выполнять, а мы перенесли малыша ко мне и уложили на топчане. Я показал старику, как правильно прижимать рану, чтобы она не кровила, а сам, быстро сполоснув руки, бросился к своей котомке, внутренне возблагодарив Бога, что у меня есть все, что необходимо, и не надо сейчас искать по сусекам.
Женщин я выставил за дверь, чтобы ни своими голосами, ни возможными обмороками они бы мне не мешали. Прибежал Эзра, всколоченный, заикающийся, с искаженным от страха лицом, но, увидев, что я деловито занимаюсь малышом, молча присел рядом. Однако, зрелище для него, похоже, было слишком сильное, и он, не выдержав, сначала отвернулся, потом вышел на шатающихся, а плечи его дергались, как от сдерживаемых рыданий. Все это я замечал краем глаза - основное мое внимание было занято малышом. Я приготовил иглу, ножницы, пинцет и суровую нитку, и, смочив в принесенной теплой воде тряпку, промыл и очистил кожу малыша вокруг раны от слипшихся волос и крови. Я попросил старика держать голову мальчика, а Натана - единственной своей рукой держать обе его руки, поскольку больше никого не было, кому бы я мог доверить это, и сделал быстрый вкол иглой у края раны. Малыш, который удивительно тихо вел себя до сих пор, лишь постанывая, тут уже огласил комнату громкими криками и попытался дернуться. Слава богу, старик и Натан держали его крепко, да и сам он, похоже, уже настолько ослаб, что мне удалось быстро, невзирая на его громогласные протесты, дошить рану, особо обратив внимание на кровивший сосуд и крепко затянув его в шов. На крик малыша забежали почти все, кого я выгнал, но, увидев, что я деловито и уверенно делаю свое дело, они только молча смотрели, не мешая мне работать.
Сопоставление кожи было в целом приемлемым, рана перестала кровить, и я занялся повязкой, которую надо было сделать максимально давящей, чтобы под кожей не скопилась кровь. Старательно промыв малышу голову и лицо и просушив чистой ветошью, я разодрал вдоль приготовленные женщинами тряпки, сделав длинные полоски. Попросив того же старика помочь мне, подержав под подбородком малыша одну натянутую тряпку, я остальными ловко намотал то, что мой учитель Деметриус называл "шапочкой Гиппократа". Получилось вполне достойно, и я с удовлетворением подумал, что не посрамил своего учителя ни на йоту.
Наконец я отошел от малыша, и домочадцы тут же окружили его с причитаниями и радостными возгласами. Их радость вновь, как и всегда в подобных случаях, передалась мне, хотя руки слегка дрожали от напряжения.
Малыша унесли в дом, а мы со стариком пошли во двор - полить друг другу воды на руки. Через некоторое время староста Эзра, возбужденно размахивая воздетыми кверху руками, заспешил к нам от дома, громогласно восхваляя меня.
- Сам Господь послал тебя, святой человек, ко мне в дом в эту тяжелую минуту! Ведь ты мог уйти еще вчера, и я бы потерял моего единственного сына! Воистину, Господь простер свою руку над тобой и через тебя благословил мой дом!
- Ну-ну, почтенный Эзра, я лишь сделал то, чему обучался, и что сделал бы любой, кто это умеет, - заскромничал я, хотя похвалы мне грели душу.
- О нет, святой человек! Ведь ты помог моему сыну в шаббат! Ты навлек на себя гнев Господень, нарушив Закон, дабы спасти мальчика! Да умножатся лета твои, и да перейдет твой грех на мою голову, Йехошуа, целитель от Бога!
Только сейчас я вспомнил, что действительно сегодня шаббат, и нельзя было даже палец о палец ударить, а не то что лечить ребенка. Но не эта мысль смутила меня, а то, что я вдруг с предельной ясностью осознал, что даже если бы помнил про шаббат, то все равно сделал бы все то же самое, не усомнившись ни на секунду! Вдруг возникло недоумение от этого противоречия. Вот я, нарушивший Закон и спасший мальчонку, я согрешил? Или сделал богоугодное дело? Как может Господу быть угодно, чтобы мальчик в шаббат умер от кровопотери - что его и ожидало, не очутись я рядом? И как может тот же Закон осуждать меня за то, что я ему помог? А Господень ли это Закон, или опять за ним словно мелькнул раздвоенный язык, как он часто мелькал за многими текстами Танаха?
Эзра неверно прочел замешательство на моем лице, и, подумав, наверное, что я пожалел о своем поступке, заторопился с объяснениями:
- Не беспокойся, Йехошуа, и не жалей о своем деянии. Этот твой грех да падет на мою голову! Я возьму твой проступок на себя, и если будет угодно Господу наказать за него, то пусть его наказание коснется только меня, недостойного!
- Почтенный Эзра, я верю, что Господь не пожелает наказывать за это деяние, ибо оно было во благо, а добрые дела не наказываются нашим Творцом. Он радуется, увидев, что спасена чья-то жизнь, тем более жизнь невинного ребенка.
Ему ли я говорил, или убеждал сам себя? Голос у меня был уверенный, но внутри меня грыз червяк сомнений: это противоречие требовало более глубокого осмысления.
Габай упросил меня остаться на трапезу, наверное, желая, чтобы я был под рукой, если малышу еще могло бы что-нибудь понадобиться, но тот спокойно спал, лежа на белоснежных подушках, и сам едва ли не сливаясь с ними своей бледностью.
После трапезы, договорившись, что через пару дней я вновь приду посмотреть рану малыша и заменить повязку, я, провожаемый хозяином до самых ворот, отправился в обратный путь. Сердечно простившись со мной в воротах, почтенный габай уверил меня, что я всегда желанный гость в его доме, и отправил со мной старика-слугу, того самого, который мне помогал при перевязке, с корзиной, полной съестного для всей нашей общины.
Старик оказался разговорчивым греком. Имя его, правда, вылетело у меня из головы - то ли Филиппос, то ли Теодорис. Для него нести тяжести и помогать мне в шаббат грехом не являлось, так как он не был иудеем, и потому он со спокойной душой тащил полную корзину снеди, скрашивая дорогу веселой болтовней и шутками о хозяине, хозяйке, Натане, остальных домочадцах и всем окружающем мире. Он был так словоохотлив, что не нуждался в собеседнике, у самого же меня мысли были заняты совсем другим.
Я действительно нарушил одну из главных заповедей Моше, а стало быть, и Божьих. Я вспомнил строки Торы: "Помни день субботний, чтобы святить его. Шесть дней работай и делай всякое дело твое. А день седьмой - шаббат - Господу Богу твоему: не делай никакого дела ни ты, ни сын твой, ни дочь твоя, ни раб твой, ни рабыня твоя, ни скот твой, ни пришелец твой, который во вратах твоих". Да, я нарушил её, даже не осознавая этого, но разве осознание поменяло бы что-либо в моих действиях? Если бы я твердо помнил, что это день шаббата, разве не сделал бы то же самое? В этом у меня даже не возникло сомнения. Так может, мы не так воспринимаем эти строки? Ведь не может же Божья заповедь предписывать оставлять ребенка без помощи, обрекая его на смерть!
Может, то, что я делал, не называется "делом"? Может, требуется найти этому другое определение? Или, скажем, во фразе "святить его" скрыт другой смысл? А чем же тогда это называется, насмешливо возразил я сам себе. Мне, как какому-то крючкотвору, лицемерно искать лазейку в Законе? Недостойное занятие, я как будто пытаюсь надуть Бога и самого себя. Уж не считаю ли я его, Творца всего сущего, которому видны все наши мысли и мотивы, за наивного глупца, которого можно обвести вокруг пальца тем, что лечение мы не назовем "делом", или, например, слова "во вратах" будем толковать только в смысле человека, стоящего буквально на пороге дверей?
Тут что-то иное. Опять, уже в который раз, я вижу прямое противоречие между тем, что велит мне делать сердце, разум и совесть и тем, что велит Господь, если следовать буквально написанному в Танахе. Может, Господь просто не учел таких тонкостей? То есть общий Закон он создал, а дополнения не разработал? Не то. Может, в этом ритуале почитания шаббата есть настолько глубинный смысл, что он стоит такой мелочи, как жизнь ребенка, как в циничной фразе "лес рубят, щепки летят"? Такую интерпретацию мое понимание Бога тоже отказывалось принять.
Да так ли это важно и значимо для Ашема, чтобы в этот день все, что позволялось делать, это святить его, Господа? И что вкладывается в это слово - "святить"? Можно ли святить Творца и в то же время позволить маленькому человечку умереть без нашей помощи? Как можно назвать того, который бы требовал от нас такого своего почитания?
Эти сомнения мучили меня всю дорогу до самой нашей стоянки. Наконец мы добрались до места, и я, попросив старика оставить корзину под навесом, где были сложены общие вещи, принялся искать Андреаса с Йехудой, которым мне хотелось рассказать о моих приключениях. Я нашел их ближе к берегу, где они сидели, любуясь неторопливым течением Йардена. Я, примостившись рядом, рассказал им с юмором вчерашние и сегодняшние события, не упоминая тех сомнений и дум, которые переполняли меня на обратном пути, и мало-помалу и сам за веселым разговором отвлекся от этих мыслей. Поболтав и посмеявшись, мы с Андреасом в хорошем настроении через некоторое время вернулись к остальным нашим собратьям, оставив Йехуду на берегу, не подозревая, что нас уже ожидает гроза.
Как выяснилось позже, словоохотливый грек не только донес корзинку со снедью, но и не упустил возможности также подробно рассказать собратьям о моих подвигах, и слова эти достигли ушей Йоханана Ха-Матбиля.
Когда мы с Андреасом подошли к группе, собравшейся вокруг Йоханана, вдруг их разговор затих, некоторые из братьев как будто попытались спрятать глаза, а другие - наоборот, уставились на меня. Напряжение, повисшее в воздухе, безошибочно дало понять, что разговор шел обо мне. Если и могли быть какие-то сомнения, то обжигающий взгляд Йоханана и его первые же слова отмели их.
- Йехошуа, брат мой, что нам рассказал этот грек, который пришел с тобой? - голос Йоханана еще негромок, но в нем уже чувствовались нотки готовящегося шторма, как в набухающей на горизонте туче чувствуется скорый разгул стихий. - Он поведал нам, что ты сегодня лечил мальчишку. Не ошибся ли он, этот язычник, не возвел ли на тебя напраслину?
Так вот откуда дует ветер! И словно забытая рана, которая, на время успокоившись, вдруг от малейшего напряжения вновь наполняется болью, эти слова заставили меня чуть ли не физически ощутить оскомину на зубах. Ведь это было продолжение того же диалога, который я вел с самим собой всю дорогу - он всплыл, но уже на новой волне, под другим углом.
- Я не слышал, что и как рассказал этот старик, - ответил я осторожно, пытаясь скрыть рябь волнения в голосе, - но если вы говорите о сегодняшнем дне, то дело было так, - и я вкратце рассказал о событиях утра, намеренно пропустив тему шаббата, ожидая, что она все равно сейчас будет затронута, так пусть хоть не мной первым.
Мой рассказ тронул слушателей: я видел по глазам, что многие из тех, которые смотрели на меня осуждающе, прониклись страданиями мальчишки и были растроганы. Однако Йоханан, похоже, не собирался так легко отпускать меня. Он искал бури - я это уже ощущал с некоторых пор. Моя строптивость в наших прежних диалогах с ним выводила его из себя, а спокойствие и терпимость не были в числе его достоинств; раздражение его накапливалось, чтобы когда-нибудь обрушиться на меня. Он ждал повода, который бы дал ему возможность уничтожить мою позицию в пух и прах, дискредитировать и развенчать мои аргументы. Такой повод я ему дал сегодня, и так просто упускать его он не собирался. Экзекуция должна была стать показательной и научить других.
- Йехошуа, ты, конечно, пропустил одну важную деталь в своем рассказе, как я и ожидал, - вкрадчиво произнес он, словно кот, заманивающий мышь в ловушку, - а именно - что сегодня шаббат. Помнил ли ты об этом, когда делал свое дело? Или разум твой пребывал в замутнении из-за естественного волнения при виде детской крови, и ты согрешил по неведению и забывчивости?
- Согрешил? Учитель, я не вижу за собой греха: разве может быть грехом то, что сделано от всего сердца, сделано во благо и по велению совести? И напротив, не сделай я этого, я бы согрешил против себя, против совести, а значит - против Бога, ибо он есть высшая совесть и высшее благо.
- Несчастный! Значит, ты признаешь, что осознанно пошел на этот грех, что осознанно нарушил заповедь Господню и даже теперь не чувствуешь раскаяния?
- Учитель, а скажи, что бы сделал ты? Как бы ты поступил на моем месте, видя в шаббат ребенка, умирающего на твоих глазах, которому ты мог бы помочь? Ты бы оставил его умирать, ибо любое твое действие есть грех перед Богом? И это бы было сообразно твоей совести и твоему Богу?
- Ты сомневаешься в Божественном предназначении? Если бы Господь пожелал, чтобы сей ребенок жил, то он бы жил и без твоего греха, если же ему суждено умереть, то как смеешь ты нарушить умысел Господний своими греховными действиями?
- А как я, человек, могу своей волей нарушить умысел Божий? Умысел Господень исполнится, невзирая на все попытки противодействовать ему. И если ребенок выживет после моего лечения, значит, Господь пожелал, чтобы я помог ему в шаббат, и пожелал также, чтобы моя помощь не была всуе. И напротив, если бы Господь желал смерти ребенка, то любые мои действия, будь я даже трижды Гиппократом, не спасли бы его. Так что бы сделал ты, учитель, на моем месте?
- Я бы вознес молитву Господу нашему, и молился бы за спасение ребенка. Не мне вмешиваться в его деяния и не мне греховным своим действием, содеянным в шаббат, осквернять себя.
- Так что же это за Бог такой, который требует от своих почитателей слепого послушания и выполнения ритуала и не позволяет делать доброе дело в шаббат? Разве спасение мальчика не является делом богоугодным, не делает счастливым его семью, не наполняет радостью сердце того, кто этому содействовал? Не может быть Бога, одобряющего смерть и обрекающего на неё невинного ребенка! Разве совесть твоя, учитель, была бы спокойна при виде его кончины или горя его родителей? Или неосквернение в шаббат тебе дороже жизни ребенка? А может, совесть твоя не в ладах с Богом, которого ты чтишь?
- Ты забыл, Йехошуа, Тору, а я тебе напомню. "Когда сыны Исраэля были в пустыне, нашли раз человека, собиравшего дрова в шаббат. И те, которые нашли его собирающим дрова, привели его к Моше и Аарону и ко всей общине. И Господь сказал Моше: смерти да предан будет человек сей; забросать его камнями всей общине за пределами стана. И вывела его вся община за стан, и забросала его камнями, и умер он, как повелел Господь Моше." Так как же ты смеешь поступать так же, как и этот человек, и даже не видеть за собой греха?
- Не от Бога слова эти в Писании, хоть и приписываются они Богу. Нет, учитель, не может Господь всемогущий быть тем, кем ты хочешь его представить, и кем он представлен в этом отрывке. Ты, учитель, преподносишь нам ревнивого самодура, кровавого деспота, палача детей своих, и пытаешься уверить нас, что это и есть Творец? Прости меня, учитель, но слеп ты и близорук и не Божье нам вещаешь, а человеческое, не совершенное, а греховное, и имя Божье там лишь ширма, за которой нет истины, а есть лишь грешные люди и их бессмысленные ритуалы.
Таких слов не ожидал никто! Это были не оправдания, а обвинения, и растерянные лица окружающих отражали какой-то испуг за меня, а также за то, чему они сейчас будут свидетелями. И буря наконец разразилась: Йоханан вышел из себя. Вместо виноватого лепета, который он ожидал, он натолкнулся на слова не менее твердые, на аргументы не менее весомые, чем его. И это мое сопротивление, о которое разбилась его, казалось бы, сокрушительная атака, а более всего то, что я сам перешел в наступление, было для него полной неожиданностью. Он напоминал полководца, который, разработав план сражения с заведомо слабым противником, вдруг, в пылу атаки, понимает, что вооружение его войска - лишь деревянные мечи и палки. А неприятель неожиданно ощетинился несгибаемой фалангой, и он вдруг оказывается перед нею без войска, которое, побросав свои деревяшки, оставляет своего полководца голым и безоружным.
- Не мир я принес на землю, а меч! - загремел он, пытаясь мощью своего голоса добиться того, чего не удалось добиться аргументами. - Я Бог гнева, говорит Господь! И реки крови прольются, и рука его настигнет всякого, кто ослушался и отступился, кто не успеет покаяться. Будет суд Всевышний, и спасутся лишь те, кто сядут со мной, остальным же гореть вечно, и не будет им покоя на все времена!
- Нет, учитель! Нет в твоих словах Бога. Не может быть Бога в крови, в чаде пожарищ, в мучениях и истязаниях созданий Божьих! И не в страхе перед карой надо искать Ашема, не в боязни того, что он может уничтожить за ослушание. Не рабами безвольными, не палачами, прячущимися за его именем, и не безликой толпой, бессмысленно повторяющей и чтящей пустые ритуалы, создал нас Господь и хотел бы нас видеть. Дух Божий, суть веры - не в противоречивых строках Писания, и не в ужасных картинах кары за ослушание! Нет в них истины, и не было её там никогда!
- Как смеешь ты глас свой немощный поднимать против моего слова, ставить своего Бога против моего? Вот он - глас Всевышнего, и нет Бога другого, кроме того, кто говорит устами пророков и строками Писания! Что есть твоя истина, Ха-Ноцри? Что есть твой Бог?
- Любовь! Бог есть любовь, и всяк, познавший любовь и поселивший её в сердце своем, познает Ашема! Не меч он карающий, не плаха, не огонь всесожжения и не деспот кровавый, а добрый пастырь. Он любит свои создания, все без исключения: от былинки и мотылька до человека, от гор, рек и даже пустынь до этого бескрайнего неба! И любит он их всей душой, всех людей, все создания, в которые он вдохнул жизнь, любит отеческой любовью, скорбит их горестям, радуется их благу! Все мы - создания Божьи, и воистину прекрасно творение рук его! Прекрасен мир, созданный Божественным вдохновением, широко его сердце, и всем есть место в нем! Бог истинный любит свои чада и радуется, когда и его любят в ответ! Посели в сердце своем любовь к творению Божьему, и ты наполнишься любовью и к самому Господу!
Слова лились из меня рекой. Ушла куда-то скованность перед лицом самого Йоханана, перед многочисленными слушателями, которые, окружив нас плотным кольцом, пытались не пропустить ни единого слова во вдруг наступившей тишине, где еще звенело эхо моих слов. И даже сам Йоханан смотрел на меня удивленно, словно не мог понять, откуда взялись у меня силы и что это за лавина, под обломками которой его слова вдруг потеряли свой обычный вес, раскололись и рассыпались в пыль, как глиняные черепки под обвалом.
В глазах окружающих я увидел что-то новое. Я вдруг явственно ощутил силу собственного слова, и даже не столько слова, сколько мысли, облеченной в это слово. И сам Ха-Матбиль это почувствовал. Я уловил тень сомнения, мелькнувшую на его обычно столь грозном лице. Гнев, страсть, порыв - все эти привычные для него эмоции сменились теперь неуверенностью, смятением. Он словно пытался найти свое знамя, которым обычно вел за собой толпу, а рука его нащупывала лишь обломок древка, лишившегося полотнища.
Гильад (ивр.) - историческая область Древнего Израиля на восточном берегу реки Иордан. В греко-римское время называлась "Перея".
Габай (ивр.) - староста,должностное лицо в еврейской общине, синагоге или кенассе, ведающее организационными и денежными делами.