ПРОЛОГ

Солнце висит высоко, и я чувствую его макушкой. Пахнет летом и чистой холодной водой, которой ветер насыщает жаркий день. Река стремительно бежит вперед, не оглядываясь, не ведая будущего. Я следую за ней. Я большой. Папа посадил меня себе на плечи и крепко держит за ноги. Я хватаюсь за его волосы, за лоб, за уши, боюсь, что упаду. Но страх уходит. Я развожу руки в стороны и лечу наперегонки с водой. Она шумит, так громко, что я едва слышу себя, но мне и не нужно. Я счастлив. Ведь я буду жить всегда, а если не всегда, то очень долго, так долго, что даже не сосчитать. И папа тоже. Он, наверное, проживёт меньше, но все равно долго. Почти вечно.

Мы с папой ловим рыбу на берегу. Папа встал за моей спиной, приятно навалившись своим могучим телом, взял мои руки, расположил их на удилище и стал показывать, как плавными движениями из стороны в сторону я буду вести свою первую форель. О таком я и не мечтаю, такое под силу только папе. Он уже наловил целое ведро, а у меня пока пусто. Может быть, удочка несчастливая? Да нет, она просто маленькая! Вот у папы да. На такую огромную и ловить проще. Рыба, завидев ее издалека, сама начинает подплывать. Даже червяк не нужен.

Свою удочку я получил сегодня утром и сейчас держу ее словно ружье, запихнув под мышку, потому что так удобнее, хоть папа и не велел. Тяжелая она все-таки. А еще мне немного скучно. И завидно. И даже немного обидно. Рыбы-то нет! Она плывет мимо моего крючка. А папа снова вытащил! Какую по счету? Седьмую уже? Восьмую! Может быть, мое деревянное ведерко отпугивает форель? Это оно виновато, я понял! Я пинаю ведёрко, и оно катится к воде.

Папа меня успокаивает, а сам хитро улыбается. Конечно, он же поймал! А я  нет! Ну и ладно, не очень-то и нужно! Главное, что на ужин у нас будет форель, зажаренная до хрустящей корочки и такая сочная внутри. А я потом как-нибудь поймаю свою рыбу. Когда вырасту.

Папа плюет на червяка. Говорит, что это его секрет. Теперь понятно. Может, и мне плюнуть? Я приготовился достать крючок из воды, но вдруг почувствовал, что удочка убегает из моих ладоней. Что-то невидимое с силой тащило ее к середине реки. Я сжал пальцы что было сил и едва успел задержать ее побег. Подбежал папа, схватил удочку своими ручищами, и мы уже вдвоем не давали ей убежать. Он похвалил меня, а леска тем временем натянулась так, что любая веревка давно порвалась бы.

Это в самом деле рыба? Почему она такая сильная? Мы плавно водили ее из стороны в сторону, натягивая леску всё сильнее и отходя всё дальше от берега. Наконец папа спокойно сказал: Дергай. Мы сделали движение вверх  вернее, папа сделал, а мои руки послушно последовали за удочкой. В воздухе затрепетала, словно пойманная птица в невидимой клетке, рыба  крупная, фунтов на десять-одиннадцать. Казалось, что, извиваясь в солнечных лучах, она вместе с водой разбрызгивает серебро своей чешуи. Переливается, трепещет, ослепляет. Иди сюда. Гладкая, скользкая, желанная. Заветная. Отправляйся в ведро. А где оно? Папа подцепил его ногой и, поднимая, спросил:

 Отпустишь?

Я замер от неожиданности. А он, снимая рыбу с крючка, такую жирную, снова хитро улыбается.

 Первую обычно отпускают, Джонни. Так ты даешь природе понять, что ты милосерден. Не жаден. В ответ она благодарно будет кормить тебя всю жизнь.

Он передает рыбу мне и смотрит. Я горд, что поймал такую. Она же огромна! Размером с мою руку! Как же мне жаль ее отпускать! Это невыносимо. Мне больше никогда не поймать такой! Я смотрю на папу в поисках поддержки, и он кивает мне в ответ. Я ее отпускаю. Но знай, рыба, за тобой должок.

День не спеша уходил от нас. Жизнерадостные лучи стали донимать, и я вслед за папой надвинул шляпу на брови. Мы заметили движение на том берегу: листья то шелестели, то снова замирали, высокая трава клонилась под тяжестью выверенных шагов. Мягко ступая большими черными лапами, к реке вышла пантера. Грациозная, блестящая кошка остановилась и посмотрела в нашу сторону. Она определенно нас видела, но смотрела поверх наших голов, как королева, пренебрегая взглядом в глаза. Два янтарных огонька переливались и мерцали, вбирая в себя блики последних отблесков солнца на бегущей воде. Изящное сильное тело, плавные линии которого превращали кошку в женщину, одетую в лоснящуюся черную шубку с фиолетовым отливом. Опасная красота, губительная. Завлекает, не отпускает. Мы этого желали, но пантера лишь горделиво прошлась вдоль берега, высунула розовый язычок и принялась лакать  жадно, но изящно. Она наслаждалась водой, мы наслаждались ею.

На прощание, уже напившись и уходя, пантера подарила нам взгляд. Остановившись, она словно невзначай повернула голову и посмотрела из-за своего бархатного плеча. Кокетливо, медленно облизнулась. Или это была улыбка? Или это и была женщина? Сколько прошло времени? Полминуты? Минута? Что такое время? Мы готовы были смотреть на нее, пока не умрем. От ее рук.

 Пойдем, сынок. Нам пора. Она ушла.

Мы живем в маленьком доме между рекой и городом. Папа сложил его сам, из бревен, когда только вернулся с войны. Он натянул мешковину между кроватями, и теперь у меня есть отдельная комната с окном, в которое я смотрю перед сном. Иногда я открываю его, чтобы впустить вкусный ночной воздух и сосчитать звёзды. Тогда огонь в очаге в соседней комнате начинает гореть сильнее, а папа узнает, что я не сплю. Частенько по ночам очаг уютно потрескивает дровами, а папа что-то пишет, комкает бумагу, швыряет ее в огонь и снова пишет.

Еще есть чердак, на который я забираюсь, когда мне весело, и прячусь от папы, едва сдерживая смешок, видя его нелепые попытки меня отыскать, чтобы задать трепку: ведь я опять забыл привязать нашу лошадь Бекки. Или не закрыл амбар, и куры разбежались. Или попросту снова без разрешения играл с папиным револьвером, который ему подарил какой-то друг. Красивый револьвер, блестящий. Папа называет его Ремингтон. И постоянно начищает.

Мы вдвоём весело живем, но я скучаю по маме. Папа говорит, что она уехала к родителям. Мама ведь тоже чей-то ребенок. Но я вижу, как папа хмурится, пытаясь улыбаться, когда говорит мне это. Я стараюсь его не расспрашивать, но ведь мне интересно. Я помню мамины длинные блестящие черные волосы, теплые глаза. А еще ее запах  запах молока, от которого так спокойно и уютно. Она безумно красивая, моя мама. Я помню ее беззвучные невесомые движения. Красивые люди только так и двигаются: легко, свободно, словно плывут по воздуху, паря над землей. Где мама сейчас? Когда вернется к нам? Я не спрашиваю об этом, зная, что папа опять плохо улыбнется и скажет что-то такое, что ничего не будет значить. Взрослые  они какие-то странные. Постоянно говорят не ври, но сами только этим и занимаются. Ещё они говорят, что нужно уважать всех вокруг, но сами только и делают, что ругаются, дерутся и иногда даже стреляют друг в друга..

Никогда не забуду, как мистер Бейлз и мистер Кин чуть не поубивали друг друга. Папа говорит, что это из-за войны, в которой оба участвовали по разные стороны. Тогда их разнял мистер Прайс, знакомые называют его Ленард. Он вразумил двух джентльменов, показав на меня и спросив: Чему вы двое научите нашего юного друга? А затем мистер Прайс повернулся ко мне, улыбнулся и подмигнул. После этого он говорил еще что-то, но мне было уже неинтересно. Я помог хорошему человеку в хорошем деле. И он это оценил. Мистер Прайс  хороший человек. Он добр, и его любят люди. Я бы хотел быть таким, как он. Или как папа, но, наверное Впрочем, я не знаю. Папу люди просто знают, а вот Ленарда (вот бы он разрешил мне так его называть!) почитают. Папа и мистер Прайс почему-то друг друга не любят. На людях они дружелюбны. Но я вижу, что они враги. Или почти враги, как это бывает у взрослых.

Иногда я видел, как папа и мистер Прайс ругаются. Однажды это случилось у нас дома. Я в тот день сидел у себя в комнате и играл, но, заслышав шаги на нашем крыльце, метнулся на чердак. Папа и мистер Прайс сначала разговаривали, затем перешли на крик, потом начали едва слышно шипеть друг на друга. Несколько раз прозвучало имя мамы  Таллула. У моей мамы необычное имя. Такого больше ни у кого нет. Папа говорит, что оно означает река, которая течет в небо.

Мистеру Прайсу, видимо, тоже не нравилось то, что мама уехала к родителям. Он все спрашивал: Где она? Где? Куда ты, черт тебя дери, Дэниел, ее подевал? На что папа как-то странно ему отвечал, что она ушла по тропе слез, иди теперь, ищи ее по всем штатам. Потом Ленард ушел. Я тихо спустился с чердака. Папа сидел и смотрел в окно. Даже не отругал меня за то, что я опять не положил револьвер на место.

Через несколько дней, вечером, папа вновь сидел за столом и грустил. Я видел в свете лампы, как он что-то пишет на листочке. Вдруг в дверь постучали. Так сильно, что мне стало страшно. Папа встал, дал мне в руки револьвер и отправил меня на задний двор. Он ещё хотел что-то сказать, но не успел. Дверь затрещала. Бежать на задний двор было уже поздно, и я, сжимая револьвер, кинулся на чердак.

Дверь выломал огромный человек в черном плаще. Я смотрел на него сквозь щели между досками, умирая от страха. Даже не знаю, что было страшнее: его сила или его вид. Он был размером с медведя, на голове волос не было совсем. Его впалые серые глаза были стеклянными, как у головы оленя на стене в нашей гостиной.

Человек достал топор и начал двигаться, отец выставил руку в попытке остановить его, схватился за рукоятку пистолета, но не успел направить его на медведя, как тот отрубил ему кисть. Я зажал рот руками. От своего шока, от крика папы, который упал. Огромный человек начал молотить топором по полу, выдирая щепки, пытаясь добить свою жертву. Папа выдернул нож из-за голенища и воткнул его медведю в ногу. Тот согнулся, взревел и навалился на папу всем телом. Они боролись, оба кричали: великан от боли, а папа  как будто от бессилия. Мне казалось, что они, подобно зверям рвали друг друга на части, нанося все больше и больше увечий. Но вдруг папа изловчился, занес нож и, казалось сейчас воткнет его прямо в шею великану, воткнул его в лысую голову сверху, но лезвие лишь скользнуло по черепу, вспоров кожу на макушке. Кровь побежала широкой лентой. Казалось, медведь сейчас будет повержен. Но он перехватил папину руку с ножом, прижал ее к полу, дотянулся до топора и занес его над головой. Папа отчаянно выкрикнул: Будь ты проклят, Хаузер! Убийца стер с лица заливающую глаза кровь и воткнул топор прямо в лоб моему отцу.

Мои руки дрожали. Едва не выронив револьвер, я смотрел на папу и безмолвно рыдал, пытаясь не выдать себя. Раненый медведь, уходя, опрокинул лампу, и разбежавшийся по полу огонь окружил фигуру моего отца, будто взяв ее в оклад. Папа смотрел на меня спокойно и по-доброму, как всегда.

Я бежал прочь от полыхающего дома, захлебываясь плачем, спотыкаясь, падая и поднимаясь вновь. Мне казалось, что медведь заметил меня, ведь следом за мной он отправил своего верного пса, он видел мое лицо, но он не способен меня догнать. Земля сдирает мои ноги в кровь. Мне больно, и я бегу быстрее. Не оглядываюсь, зная, что горящее прошлое сделает мне еще больнее. Я один и мне страшно, я не знаю куда бежать и что будет дальше. Ветер сдувает мои слезы с лица, я сжимаю в руке револьвер, пытаясь найти в нем силу, которая теперь защитит меня. Я лечу, обгоняя огонь.

I. Джон

Пошёл дождь. Слабый, неуверенный, от этого еще более мерзкий. Его плевки досаждали глазам, в союзе с боковым ветром капли залетали под поля шляпы. Всадник щурился, лошадь шла длинным шагом. Все вокруг замерло, запахло холодной сыростью. Совсем скоро дорога разбухнет, и грязь тяжелыми комьями начнет налипать на копыта.

Еловый лес на горизонте врезался в грозовую тучу и стал похожим на забор, отделяющий небо от бугристой земли. Холмы, которые раньше казались горами, теперь напоминали брошенные могилы  заросшие травой, размякшие, без табличек, крестов и надгробных камней. Словно кто-то понадеялся, что ставшие от дождя почти черными скалы вполне справятся с этой скорбной ролью. Безмолвно ползла по долине река, и казалось, что она вот-вот утечет из этих мест и оставит после себя пустое, измазанное илом русло.

Время не стерло прошлое целиком, а лишь смяло его, как листок бумаги, который застревал то в голове, то в сердце. Повествование в некоторых местах было надорвано, заляпано, замазано сажей, но читаемо. Словно кто-то хотел переврать историю, сделать ее не такой болезненной, изменив детали, но добился обратного: ведь теперь не понять, как всё было на самом деле. То и дело новые подробности. Или то были фантазии? Сейчас не разобрать. Обрывки фраз, осколки, кровь, огонь, тьма. Лежащий на полу отец, горящий во мраке дом. Иногда время забывает про свою обязанность зализывать раны. Пусть остаются шрамы, но сукровицы быть не должно.

Джон сплюнул. Прошлое всегда подступало к горлу комком.

Он вглядывался вдаль, но не мог заметить ни одного знакомого места. Карта не обманывала, она показывала картину, которую Джон видел много раз, но очень давно. Теперь она стала незнакомой. Забытой, потерянной, брошенной, чужой. В ней не было цветов и звуков. Та самая опушка, на которой когда-то стояла бревенчатая хижина, дощатый амбар, покосившийся курятник, теперь осиротела. Она обеднела настолько, что потеряла даже забор, который и раньше-то был больше декорацией, а теперь стал просто посмешищем: несколько покосившихся столбиков напоминали связанных охранников. Один из них чудом сохранил на себе значок привратника  прибитый двумя гвоздями ржавый крючок от калитки.

Джон прошагал от калитки положенные десять шагов, которые раньше, пожалуй, были короче, и очутился не на первой ступеньке, а уже на самом крыльце. Ноги, правда, стояли на земле, но он точно знал, что, протянув руку, толкнул бы входную дверь и очутился в комнате со столом, тремя стульями и шкафом с посудой. Свет из дверного проема отражался бы в оленьих глазах, в них же загорались огоньки, когда отец чирканьем спички будил очаг

Здесь все и произошло

Джон зажмурился и с усилием потер веки пальцами, словно пытаясь загнать обратно воспоминание. Кисть с переносицы сползла на подбородок.

Опушка заросла травой. Кое-где попадались побитые камни, что лежали в утрамбованной земле и когда-то служили фундаментом. А больше ничего и не было: что не сгорело  растащили, а то, что не смогли унести, воспитанно доела природа.

Черных пятен пожарища, которых так боялся Джон, на траве не было. Точнее, было одно, но свежее, к прошлому отношения не имевшее. Кто-то нашел приют под дубом, меж кряжистых корневищ, и, судя по теплой золе, не так давно покинул уютный навес величественной кроны, что мог спасти и от солнца, и от дождя. Дерево тоже выросло, нахватало ножевых порезов, даже огнестрельных ран, но, как в юноше можно разглядеть ребенка, так и в дубе угадывались его детские, еще наивные изгибы. Теперь оно надменно возвышалось на опушке, но встревоженно зашелестело, завидев старого друга в надежде, что это и правда он.

Джон подвел лошадь к дубу и перекинул поводья через ветвь. Коснулся ладонью бурой огрубевшей кожи и скользнул пальцами по глубоким шершавым бороздкам. Буква J была едва различима, как старая татуировка, которую время старательно затирало, превращая символ в бессмыслицу. Дуб зашелестел вновь, сильнее, тревожнее. В детстве шум листьев казался Джону языком деревьев. Деревьев, которые, если внимательно их слушать, обязательно расскажут что-нибудь интересное.

 Я тоже рад видеть тебя, старина.

Джон похлопал ладонью по стволу, услышал грохот за спиной и понял, что оцарапанная деревьями туча почти настигла его. Моросящий дождь собирался стать нешуточным ливнем. Блеснула молния  и осветила прошлое, впечатав тени в сознание. В короткой вспышке на миг все стало как прежде,  а потом снова грянул гром. Джон, усевшись в седло, обернулся на приятеля-дуба и попрощался с ним, чуть прихватив поля шляпы. До города миля  пустяки для всадника, целое приключение для мальчика.

***

Добро пожаловать в Парадайз  гласила табличка, прибитая к покосившемуся телеграфному столбу.

Ненавижу этот проклятый город!

Проклятым он стал прямо сейчас, а словом ненавижу Джон неловко попытался замаскировать внезапно накрывшую ностальгию. Яркий свет пробился сквозь груду облаков, радуга взмыла над домами, а солнце покрыло блестящим лаком крыши и фасады на темно-сером фоне влажного неба. Казалось, что бог опустил на город огромный стакан, перевернув его и пролив остатки. Становилось душновато.

 Добро пожаловать в лучший город Америки!  радостно проскрипел старичок с пустой жестяной банкой в руке сразу же, как промокший путник миновал вывеску. Задрав голову, старик пытался разглядеть лицо всадника, потряхивая банкой, в которой, судя по звуку, прыгала одинокая монета.

 Виски, покер, девочки  все у нас, в нашем салуне Братья Прайс!

 Дядя Бенни, это ты?  удивился Джон.

Серо-голубые выцветшие глаза попытались сосредоточиться на фигуре говорящего. Нескольких мгновений Джону хватило, чтобы представить, как заскрежетали шестеренки в седой голове, еще пара секунд была необходима, чтобы рычаг провернулся и начал потихоньку вытягивать воспоминания из глубин пропитого мозга. Это было похоже на извлечение ведра со дна заброшенного колодца. Могут и не достать: веревка порвется, сломается рычаг или на дне колодца вовсе не окажется никакого ведра.

 Малыш Джонни?! Как ты вырос, маленький проказник!

Механизм по выбуриванию воспоминаний сработал.

 Я думал, что тебя, ну-у-уэ-э нет в живых после того случая, ну э-э с твоим отцом. М-м-м, жуткая трагедия! Э-э прости Но как ты выбрался? Я слышал, что, ну-у Э-э-э

 Не будем об этом, дядя Бенни. Я проездом. Пополню запасы и поеду дальше. Мистер Прайс в городе?

 Э-э-э Мистер Прайс?

 Ленард.

 А, ну да, жадный сукин сын. Наверное, сидит в своей конуре, виски разбавляет. Меня вот выставил на улицу!

Джон бросил взгляд на помятое лицо пьяницы и решил не уточнять деталей.

 Он и бармена выгнал, якобы тот пил много. А как не пить? Он же бармен! Бар. Мэн. А пианист у нас какой был! Обсерваторию заканчивал в Филадельфии. Так Ленни и его выпер! Я был лишь первой ласточкой! Скоро уйдет повариха. Как ее? Мисси. И тогда старый скряга сам будет готовить жратву посетителям. А потом и мужиков в номерах сам начнет обслуживать! Ха-ха!

Бенни приподнял верхнюю губу и сквозь щель в зубах стрельнул слюной. Джон начал припоминать, что несколько раз видел ссору братьев Прайс, в выражениях они тогда не стеснялись. Ходили слухи, что с самого детства они друг друга терпеть не могли и единственное, что у них было общее  это фамилия, но родственные узы удерживали револьверы братьев в кобурах. Бенни, старший, кажется, когда-то хотел стать священником, но что-то пошло не так, он начал пить, и поговаривали даже, что в приступе горячки Бенни убил свою мать. Правда это или нет, наверняка никто не знал. В том числе уже и сам Бенни. Было это давно, еще во время войны c Cевером, на которую младший брат Бенни отправился добровольцем. Ленард вернулся домой задолго до конца войны: то ли ранение получил, то ли еще что-то,  сразу купил несколько участков и построил большое здание  тот самый салун, который теперь живо принялся рекламировать его старший брат.

 Только у Братьев Прайс лучшие комнаты для отдыха, горячая вода, мягкая постель и никаких клопов! Скажите, что от Бенни.  Старик неожиданно, как из рукава, достал еще одну рекламную фразу и фальшиво улыбнулся, словно сообразив, что до этого наболтал лишнего.

 Непременно, дядя Бенни,  спасая бедолагу, пробормотал Джон.

 И, Джонни, раз уж я тебе помог, помоги и ты мне,  наглел на глазах опухший лицемер.  Дай пенни старику Бенни!

Монета звонко упала на дно жестяной банки. Глаза старика засветились от счастья, а беззубый рот расплылся  на этот раз в искренней улыбке. Через мгновенье неловкие грязные пальцы выскребут цент и спрячут в карман. А Джон войдет в свою прошлую жизнь, едва узнавая её.

Надо было признать: городок и впрямь оказался приличным. До собственного названия, конечно же, не дотягивал, но уж точно не был дырой  вроде тех, которых хватало с избытком в округе. Расположенный между двумя холмами (на одном  церковь с кладбищем, на другом  офис шерифа с тюрьмой), похожий на потемневший зуб, Парадайз представлял из себя квадрат, расчерченный двумя горизонтальными и двумя вертикальными линиями-улицами. Будто доска для игры в крестики-нолики, следуя по линиям которой, ты попадешь либо на один холм, либо на другой. Вдоль широких улиц с обеих сторон тянулись дощатые тротуары, к которым пристраивались дощатые фасады домов, а сверху, опершись на вертикальные деревянные балки, нависали дощатые козырьки. Все было из дерева, словно в собранном из спичек городе, по которому туда-сюда зачем-то сновали люди. Они лупили доски сапогами, месили грязь и орали на лошадей, под копыта которых, казалось, сами норовили попасть. И достойные джентльмены, как принято было называть абсолютно всех мужчин, а уж тем более прекрасные леди, как именовали всех без исключения женщин, рьяно защищали свои права. Вот и опять кто-то громко выражал неудовольствие  то ли коню, то ли всаднику, то ли отражению в огромном окне-витрине, в которой владельцы домов, а по совместительству и бизнеса, выставляли то, на чем этот бизнес строился.

Оружейный магазин старого вояки мистера Бейлза хоть и имел большие окна, но оружия там по понятным причинам владелец не размещал. Вместо этого он клеил на стекло собственноручно подготовленные справки по имеющимся револьверам, ружьям, карабинам. Листовки эти почти никто никогда не читал, но Артур Бейлз упорно просвещал население Парадайза и искренне не понимал, почему люди не разделяют его восхищения оружием  штукой, как говаривал полковник Кольт, сделавшей всех людей равными. Иногда Бейлз выходил из-за прилавка, заложив большие пальцы за пояс, вставал под вывеской с двумя перекрещенными кольтами, ворчал что-то себе под нос или затевал очередной спор с мистером Кином  местным доктором. Тот, развалившись в плетеном кресле, покачивался туда-сюда, помогая себе тростью, которую носил сугубо из эстетических соображений. Неотесанный оружейник и аристократического вида врач были фронтовыми друзьями, что ничуть не мешало им регулярно ссориться. Поговаривали, что доктор воевал на стороне северян, а после перешел в стан южан, где и познакомился с Бейли: так он на свой ирландский лад называл Артура, чем почему-то крайне бесил урожденного американца в первом поколении, имевшего английские корни.

Прямо за переулком, между огромным валуном и поворотом в сторону пастбища находился офис ростовщика. Большие банки пока не добрались сюда, или добрались, но действовали нелегально, через мохнатые пальцы мистера Рузберга. Местные называли его Крот. Ростовщик постоянно прятался во тьме своего кабинета, не любил света и очень плохо видел, из-за чего надевал сломанные очки с толстенными линзами. А еще у него была настоящая нора. Как говорили, прямо под валуном, к которому примыкал офис. Там, по легенде, Крот и хранил свои деньжищи, чах над ними, постоянно пересчитывал  но не тратил. Иначе объяснить, почему этот состоятельный человек ходит в обносках и выглядит как бродяга, люди не могли. Некоторые отчаянные господа пытались раздробить валун кирками, несколько раз даже пытались взорвать его, но добились лишь пары царапин да обугленного бока пузатого камня. После очередной попытки недовольных граждан завладеть богатствами, которых Крот не заслужил шериф Койл принял закон о тюремном заключении за посягательство на сохранность хранилища. С тех пор валун стал памятником в Парадайзе. Памятником жадности и идиотизму.

Джон улыбнулся, продолжая неторопливое путешествие вниз по улице и назад в прошлое. Он отлично знал этот город и, пожалуй, с завязанными глазами смог бы добраться до любого места в нём, но он смотрел, смотрел, смотрел. Он пытался вглядеться в само время, то и дело натыкаясь на маленького себя. Вот он на углу продает газеты, вот сидит на крыльце лавки бакалейщика и грызет яблоко, вот несет стейк, завернутый в горчичный лист непромокаемой бумаги, прямиком из мясной лавки, а вот, уставший, со сморщенными от горячей воды пальцами выходит из салуна, где только что по поручению Бенни перемыл всю посуду.

Старик и тогда, десяток лет назад, был уже не в себе. Да, волос и зубов у Бенни в то время имелось побольше, и осмысленности во взгляде  тоже, но алкоголизм и душевные проблемы уже вели его под руки прочь из салуна, который они открыли вместе с братом черт знает сколько лет тому назад. Брат Бенни Ленард был полной противоположностью: строгий, умный, предприимчивый, быстрый. Он напоминал хищника в дикой природе, коей, пожалуй, и является жизнь, так он любил говорить. Маленький Джон Ленарда побаивался, но втайне им восхищался. Иногда мальчику удавалось поработать в салуне и стать свидетелем того, как этот необычайный человек вел дела, общался, просто существовал. Ведь даже когда Ленард просто стоял и молчал, складывалось ощущение, что он оседлал жизнь, как ковбой  быка на родео.

Прайс,  гласила вывеска.  Салун номер один в Парадайзе. Никаких братьев. Просто Прайс  и все. Большими черными буквами на белом фоне, в красной окантовке. Джон уже не помнил, как вывеска выглядела раньше, зато все остальное он признал сразу, но на всякий случай достал из памяти снимок и начал сверять. Величественное здание с двумя окнами на втором этаже  они мальчику всегда казались глазами; балкон с перилами и частыми балюстрадами  словно усатая губа большого разинутого рта, и сама пасть  две распашные дверцы, за которыми красным светом темнело горло  нутро салуна. Угрожающая квадратная голова сейчас представляла из себя обычный (разве что чуть больше остальных) дом с фасадом из набитых внахлест досок. Здание, зажатое со всех сторон лавками и магазинами, чтобы у скучного обывателя был шанс стать немного веселее, а у праздного гуляки появился соблазн отовариться какой-нибудь ненужной необходимостью. А вечером салун по-хозяйски начинал забирать огни из соседних зданий, наполняться их светом, заманивая бабочек и мотыльков  так посетителей салуна называл отец. Маленький Джон к тому времени уже уходил домой.

Сегодня же всё было наоборот. Джон шел к салуну и немного волновался. Привязав лошадь, он поднялся по ступенькам, остановился и зачем-то оглянулся на город. Сумерки уже начали подкрашивать здания в нежные, закатно-сливовые цвета, и, надо признать, так становилось гораздо лучше. Старая древесина, из которой, казалось, состояло все, включая животных и людей, словно смахивала с себя день и наносила вечерний макияж. Керосиновые лампы или просто свечи на блюдцах в каждом окне начинали симулировать свет, который скоро все равно сбежит; продавцы, кряхтя, убирали товары с тротуаров. Мужчин на улицах становилось всё больше, они все как один закуривали и принимались неспешно смаковать этот пограничный, размазанный во времени момент. Городок, позабыв о дневной суете, готовился к суете вечерней  местечковой, долгожданной.

Каким большим Парадайз казался тогда и каким куцым стал сейчас  как куртка, из которой вырос. Городок жил своей жизнью, ломался, старел. Пока Джон где-то блуждал, Парадайз не стоял на месте, не ждал. Он изменился сразу  в то самое мгновение, когда мальчик бежал из него. И это было странно. Ведь внешне почти ничего не изменилось  но стало неузнаваемым. По улицам бегали незнакомые дети, лаяли не те собаки, подростки стали взрослыми, а взрослые будто прикинулись стариками. До боли знакомые декорации приняли в себя другую труппу актеров, и этот спектакль больше не смотрится так же привычно и интересно, как в детстве. Теперь придется привыкать заново  или же валить прочь, оставляя за собой клубы пыли, которая, впрочем, и так полупрозрачной взвесью дрожала в воздухе повсюду.

***

Джон аккуратно толкнул резные, похожие на крылья летучей мыши дверцы, и Прайс заботливо, по-отечески обнял его душными ароматами. Как призраки, они витали вокруг людей и предметов, стелились по полу, стекали по стенам, скользили по потолку и забивались в ноздри. Запахи табачного дыма, разлитого виски, пота, пыли, свежего лака, дешевых духов, пороха и черт знает чего еще то перемешивались, то снова расслаивались.

А вслед за носом вспомнили все и глаза. На первом этаже находилась внушительных размеров барная стойка, за которой прятались чистые бокалы, ружье и несколько ящиков с виски и пивом. А с лицевой стороны, покусанной шпорами, уже разместились семь человек, не толкаясь и вальяжно водрузив сапоги на блестящую подножку. Для остальных нашлось место в просторном зале, где, как точки на грани игрального кубика, расположились пять столиков  обшарпанных, истыканных ножами. Один из столиков, центральный  овальной формы. Ему доставалось больше остальных: его регулярно хлестали картами, били кулаками и бокалами, ругали грязными словами, за ним проигрывали иногда даже больше, чем деньги  за ним играли в покер.

В углу у большого окна стояло пианино с поднятой крышкой. Черный лак его поверхности ловил на себя, как на приманку, свет и блестел, будто начищенный гуталином ботинок. Пианиста за ним не имелось. Казалось, что и музыка здесь совсем не нужна. Голоса накладывались друг на друга, и уже было не разобрать ни слова в этом веселом гуле. Изредка кто-то выкрикивал очередную похабщину, кто-то в ответ дико хохотал, бедными стаканами лупили по столам, женщины находили своих героев, а герои были очень даже не прочь найтись. Все варились в этом котле с темно-красными стенками. Снаружи стояла ночь, а внутри горели бра, развешанные как факелы в старом замке, и люстра из большого колеса, подобно нимбу венчавшая ожидание приятного грехопадения. Здесь всегда хотелось пить. А еще  жадно угождать своему чреву, истосковавшемуся по нормальной, не походной пище. Затем опять выпить, разгневаться, позавидовать, подраться, выпить, спустить с поводка свою похоть, как охотничью собаку, возгордиться и лечь спать, пребывая в парализующей неге. Флэш-рояль из грехов, каждый из которых добирается один за другим. В конце ждет расплата. За каждый из них. Но кого это интересует?  ведь здесь принимают доллары!

 Виски. Двойной.

Джон обратился к стоящему спиной к залу бармену, который протирал тряпкой стакан и смотрел в окно.

 Тебе не рановато пить, сынок?

Джон немного растерялся, вглядываясь в спину человека в белой рубашке с засученными рукавами и в зеленом жаккардовом жилете. Бармен отставил стакан, отбросил тряпку и наконец повернулся к посетителю. Зализанные назад седые волосы, бакенбарды, усы в форме подковы и глаза под цвет жилета. Он поднял правый уголок рта и посмотрел на Джона, как уставший богатый клиент смотрит на официанта.

Ленард переворачивал ситуацию с ног на голову и наслаждался упавшими ожиданиями. Он частенько так делал. Изменился Не сказать, что постарел, скорее, побелел. Сейчас его можно было узнать по взгляду, осанке и, пожалуй, по усам, которые за прошедшие годы изменились только мастью. Джону как будто снова только вчера стукнуло восемь и он с почтением, задрав голову, снизу вверх глазел на мистера Прайса.

 Ну, что молчишь? Все никак ведро со дна не поднимешь, Джонни?

 Мистер Прайс, я мечтал законно выпить виски в этой дыре с тех пор, как в первый раз сюда попал еще мальчиком.

Джон обернулся на зал и понял, что никогда в своей жизни не видел его в это время, не видел в нем столько людей, которых он понемногу начинал понимать. Мотыльки знали, куда нужно лететь.

 Мальчиком ты и остался,  ответил Ленард.  Хоть и обзавелся усами и револьвером.

Бармен ловко выудил бутылку с золотисто-медной жидкостью и наполнил две рюмки, зажатые между пальцами одной руки.

 Я скучал, парень!

Не дожидаясь ответа, Прайс опрокинул свою рюмку, выдохнул.

 Знаешь, я не надеялся тебя больше увидеть. Ходили разные слухи Я рад, что ты жив, малыш. Ты пить-то будешь? Или так и будешь смотреть на меня как на Иисуса?

Джон очнулся, нахмурился для виду и проглотил содержимое рюмки. Горькая обжигающая жидкость прокатилась по языку и попала прямиком в пищевод, вызывая онемение. Джон закашлялся.

 О, да тебе только молоко лакать, парень!  Мистер Прайс победоносно ударил ладонью по стойке.

Джон улыбнулся как ребенок, понял, что попался, и снова нахмурился. Опыт обыграл молодость, но сейчас это его нисколько не волновало. Он почувствовал тепло, растекающееся по телу, вызванное не столько глотком виски, сколько добрым и уютным ощущением дома. Перед ним на фоне зеркальной стенки стояли бутылки с выпивкой, ненавистные стаканы, которые он когда-то постоянно протирал, и человек, который ему за это платил, человек, на которого он, малыш Джонни, хотел быть похожим. Да, мистер Прайс уже не молод. Время, оказывается, не щадит даже таких железных людей: они ржавеют. Но этот стал белым. Прайсу, кстати, седина оказалась к лицу, он будто еще умнее стал. А глаза все такие же острые, как рыболовные крючки.

 Мистер Прайс, вы еще подаете стейк с бобами?

Джон мысленно одернул себя за излишне наивную интонацию, но очень уж хотелось есть. А местный стейк он любил. Ленард, казалось, не обратил внимания на вопрос. Он посмотрел куда-то в сторону выхода и задумался.

 Ты вот что, парень Поднимайся наверх, в комнату 1А, она справа от лестницы. Приведи себя в порядок  я скажу Мисси, чтобы приготовила тебе пару кувшинов с горячей водой, спускайся через час, поужинаем. Ко мне в кабинет. Надеюсь, не забыл, где он?

 Как я мог?  сказал Джон, опуская монету на стойку.

 Все за счет заведения, парень! Ты  мой гость!

Ленард властно остановил руку Джона с зажатым в ладони четвертаком, подмигнул и хлопнул парня по плечу, тактично поторопив. Нельзя было воспротивиться. Невозможно. Всё как в детстве, всё вновь стояло на своих местах. И Джону это нравилось. Он встал из-за стойки, сделал несколько шагов  и оказался у туалетного столика с зеркалом, которое, пожалуй, было самым ровным из всех, что он видел. Каждую минуту к этому месту подбегали дамочки, чтобы прихорошиться: подкрутить прядку, подвести угольком стрелки и почувствовать себя гораздо счастливей, чем несколько секунд назад. Всё как в старые добрые времена, когда Джон до этого зеркала еще не доставал. Сейчас же столик был ему по пояс, и из зеркала на него смотрел статный молодой человек с глазами цвета кофе, оливковой кожей и темными, блестящими, как лак пианино, волосами.

 Ну вот, осталось вымыться и побриться. Сойду за достойного джентльмена,  вполголоса сообщил он своему отражению и пошел к лестнице.

Поднимаясь в номер, Джон вспоминал, как ещё мальчишкой бегал на второй этаж подглядывать в раздевалку для женщин. Все было ему знакомо: каждая ступенька, каждый гвоздик, каждая трещинка. И музыка заиграла. Джон обернулся на полпути: в салуне ворковали куртизанки, охмуряя подвыпивших гостей, кто-то веселился и пританцовывал в такт веселой мелодии, кто-то грязно ругался, проигравшись в карты. На все это из-за своей стойки по-отечески смотрел Ленард, как обычно, протирая стаканы. Все как всегда: дымно, шумно, пьяно, сытно. В раю без изменений. Вот уже восемь лет.

***

 Джонни, заходи, садись!  Ленард жестом пригласил гостя.

Кабинет мистера Прайса всегда был для маленького Джона запретной территорией: заходить в него было нельзя, подсматривать  тоже. Удавалось, правда, увидеть что-то в те доли секунды, когда открывалась или закрывалась дверь. Джон помнил стоящее в углу чучело медведя  огромное, с открытой пастью. Как хотелось рассмотреть его! Как-то раз мальчик даже набрался смелости и попросил об этом, но мистера Прайса кто-то отвлек, и просьба осталась без ответа. Зато сейчас мистер Прайс сам пригласил к себе Джонни. И тот с детским восторгом шагнул в сокровищницу.

Кабинет представлял собой богато обставленную комнату, в центре которой стоял большой дубовый стол, а на нём  лампа, куча разбросанных листов бумаги, лупа, канцелярский нож и две фотографии в рамках. На стенах висели портреты отцов-основателей и Авраама Линкольна. В углу стоял никуда не девшийся медведь и, казалось, рычал на лакированный платяной шкаф у противоположной стены. Зверь тоже постарел: сгорбился, покрылся пылью, словно сединой

Ужин ожидал Джона под серебристым колпаком. Парень даже застеснялся, подумав, что таким образом блюда подают президенту. Отлично приготовленный стейк таял во рту, бобы мягко крошились. Колени Джона упирались в торец массивного стола. Ленард усадил гостя сбоку, сам же привычно развалился в кресле, соединил на столешнице пальцы обеих рук и с любопытством, даже с заботой смотрел на парня. Оба молчали. Пауза показалась Джону неудобной, и он начал есть быстрее, словно пытаясь заглушить мысли чавканьем, прибавил придыхания, но довольно быстро решил, что это уже чересчур.

Ленард откупорил бутылку. Бросил странный взгляд куда-то на угол стола, взял в руки фотографию, сердито хлопнул ею о стол, словно не желая, чтобы человек на снимке участвовал в их тайной беседе.

 Послушай, сынок. Я хочу попросить тебя об услуге.

 О какой?

Любопытство обожгло сердце, но Джон пытался скрыть волнение и усиленно набивал бобами рот.

 Я помню тебя как смышленого, исполнительного паренька, который всегда мне помогал. Я не забываю добро.

Джон смотрел вопросительно. Уж не попросит ли его старик, как в старые добрые времена, сбегать на ярмарку за овощами, а на обратном пути ещё заскочить к мяснику?

 Нет, речь не пойдет о покупке продуктов по списку или работе в баре.

Джон перестал жевать. Даже дышать перестал.

 Дело деликатное. Сразу скажу, что опасное, и пойму, если откажешься.

Ленард перешел на шепот. Его глаза-крючки впились в лицо юноши, словно выясняя, можно ли тому доверить тайну.

 Мне нужен свой человек. Тот, кому я мог бы верить. Я могу тебе верить?

 Конечно.

Джон незаметно для себя тоже ответил шепотом.

 Видишь ли, кто-то повадился угонять лошадей у жителей города. За последнюю неделю угнали трех скакунов, за месяц  шесть. Я, как ты помнишь, человек влиятельный, люди просят меня о помощи, и я всегда на нее откликаюсь. Понятное дело, я не шериф и даже не царь Соломон Но я чувствую ответственность за этих людей. И убежден, что в этот раз угроза внешняя и я должен вмешаться.

Ленард решительно стукнул горлышком бутылки о бокал, чуть его не расколов, плеснул туда виски на пару глотков и ладонью вогнал пробку обратно.

 И я вмешался. Сначала нам удалось их заметить: сукины дети работают вдвоем. Около двух недель назад мы почти поймали гадов, но не смогли догнать. И вот сегодня в баре один джентльмен малость перебрал и разговорился со своим приятелем. Рассказывал, что лошадей они дергают отсюда, как морковку с грядки. Он так хвастал, что я еле себя сдержал.

Ленард яростно размахивал руками, а затем сжал кулаки.

 Завтра на рассвете они придут снова  так он сказал. Кто вообще может позволить себе угонять лошадей? Это хуже, чем спать с чужой женой!  продолжал сокрушаться Ленард.  Что за времена наступили? Бесчестные, беспринципные

 А что шериф?  спросил Джон.

 А что шериф? Этот прохиндей Койл смотрит на все сквозь пальцы. Он заводит дела, обещает, что разберется, но за всё это время не предпринял ничего. Ему приходит жалованье из столицы штата, налоги он собирает, так сказать, для безопасности, но это пока, до тех пор, пока люди не сообразят, что он просто забулдыга и болтун. Он такой же, как мой брат, чертов Бенни, только со значком. И с револьвером. Кстати, хлебни-ка этого виски. Чувствуешь дымок?

 Да. Странный вкус словно лизнул ржавый нож и порезал язык.

 Ого! Такой версии я еще не слышал. Это настоящий, мать его, островной виски. Наше пойло делают из кукурузы. А в Шотландии, откуда эта бутылка приехала,  из ржи и ячменя, причем последний сушат на горящем торфе, потому и вкус такой,  со знанием дела сообщил Прайс, сделал глоток и облизнулся.

 Все хотел вас спросить, а почему Бенни не здесь?

 Я этого сукиного сына держу на расстоянии. У нас с ним договор: если приблизится к бару вне оговоренного часа  я его пристрелю. Он чуть не разорил нас! Сначала потихоньку отливал себе пойла во флягу, затем не гнушался и бутылками целиком, потом ему и этого стало мало: начал обносить кассу, как-то раз всю выручку за ночь вытащил. Ну а последней каплей стало то, что однажды Бенни взломал дверь в мой кабинет. Я застукал его за подбором комбинации к сейфу. И я понял, что брат не изменится и просто погубит бизнес. Я перестал его уговаривать, просто выстрелил в стену прямо над его башкой и обозначил условия: раз в день он приходит за жалованьем, я проверяю, не лжет ли он, и если не лжет, то получает деньги и уходит.

 А что у него за работа?

 Чтобы братец не помер с голоду, я придумал хороший вариант и для него, и для себя. Он неспроста торчит у въезда в город: он рекламирует заведение и зарабатывает, если гость приходит в мой салун и говорит.

 Я от Бенни.

 Ну вот, только что старый пьяница заработал еще пять центов.

Подивившись такой изобретательности, Джон хотел было еще немного расспросить о Бенни, шерифе Койле, о людях в городе Он открыл было рот, но Ленард опередил его:

 Все, сынок, времени нет. Подонок за стойкой сказал, что лошадей будут тяпать на рассвете, за отелем. Мы должны оказаться там раньше них. А сейчас  бегом спать.

Джон снова не нашелся что возразить, да и не хотелось. Он сытно поел, выпил и был совсем не прочь упасть в кровать, на свежее белье, которое заботливо застелила Мисси. На Мисси весь этот двухэтажный рай и держался. Пока Ленард думал о высоком и покорял мир, а Бенни просто пил, эта полная женщина держала салун в своих пухлых и сильных руках. Жаль только, что ходила она уже с трудом, стала глуховатой и не видела на один глаз, но Джона узнала сразу и даже расплакалась.

Поднимаясь в номер, Джон думал о том, что согласия участвовать в чем-либо (тем более  в опасной засаде) не давал, но за него уже все решили. И он снова был не против. Старик всегда умел убеждать, а с годами развил этот навык до совершенства. К тому же Ленард обаятельный, даже красивый. Постарел, правда. Но тем не менее, в старике до сих пор есть сила, которая подкупает. Почти всегда он прав, чаще всего он оказывается быстрее, умнее и сильнее. С сильным лучше дружить или хотя бы находиться под его покровительством. Джон снова почувствовал теплоту в груди. Завтра он вместе с Ленардом бок о бок будет ловить конокрадов, возможно, с погоней, возможно, со стрельбой. Сердце забилось от предвкушения. Мальчиком Джон и подумать не мог, что такое когда-нибудь произойдёт: он  и этот великий человек, мистер Прайс

С приятными, но тревожными мыслями Джон накинул на себя одеяло. Солома внутри подушки уютно захрустела, взгляд привычно устремился за окно, где в темно-синем небе, как и прежде, перемигивались звезды. Сердце прыгало, словно Джон уже был в седле и гнался во весь опор за неведомыми похитителями.

Из седла тебя не выбить, малыш!  вдруг отчетливо услышал он голос отца.

Джон хорошо запомнил тот день. Ему было шесть, когда он впервые поехал верхом. И сразу же чуть не упал, в последний момент ухватившись обеими руками за рожок седла. Испугался тогда. Бекки пошла рысью, и отец помчался вдогонку. Зря только бегал. Всадник вернулся и сам остановил кобылу, натянув поводья. А теперь, спустя много лет, он лежал и улыбался.

До погони, должно быть, и не дойдет. Ленард наверняка уже все придумал и сцапает конокрадов прямо на заднем дворе.

Джон глянул на белеющую в темноте ручку Ремингтона и снова встревожился.

А если придется стрелять?

Джон задумался. Отцовский револьвер покоился в кобуре на ремне, висящем на спинке кровати, у самой подушки.

Сколько банок и бутылок мы с тобой убили, приятель?

Казалось, что сотни. На счету Джона было даже несколько волков.

Чем конокрады отличаются от волков? И те, и другие похищают скот. Значит, разницы нет.

Спасительная мысль почти успокоила сердце. Но ненадолго.

Разница есть. Волки не стреляют в ответ.

***

 Джонни, сынок, просыпайся, нам пора!

Отец зачем-то отпустил усы. Лицо стало каким-то вытянутым. Джон вгляделся в него, но из-за темноты черты казались неуловимыми.

 Давай же! Конокрады сами себя не поймают.

Отец зажег лампу. Свет разогнал мрак по углам. Джон привстал на кровати и испуганно уставился на белые прилизанные бакенбарды. Тоже не отцовские.

 Ну! Вставай! Надо добраться до места, пока темно.

Джон наконец узнал Ленарда, вежливо прервавшего его сон. Помотал головой, спустил ноги с кровати и принялся натягивать сапоги, затем задумчиво глянул на уходящего напарника, нацепил шляпу, на ходу застегнул ремень с кобурой и направился к выходу, позвякивая шпорами.

Ночь была звездная. Едва закрылась дверь заднего хода, как холод обнял за плечи и выдавил из глаз слезы. Джон поежился, выдохнул клубок пара и посмотрел на восток  там едва розовел холмистый горизонт. Джон знал: солнце появится там, где одинокое дерево стояло чуть в стороне от остальных. Город спал, лишь на дальней окраине кто-то горланил похабную песню: без особого задора, но зато пользуясь вниманием слушателей, которые начинали одобрительно галдеть всякий раз, когда у солиста заканчивались слова или воздух в лёгких.

 Пошли, нам сюда.  Ленард уверенно двинулся за угол дома.

Перемахнув через забор заднего двора, два джентльмена спрятались от света одиноких фонарей и любопытных глаз. Ленард шел быстро, но бесшумно, как пещерный лев, который выходит на охоту по ночам. Он вглядывался в тени, на секунду замирал, жестом останавливал напарника. Вслушивался. Казалось, даже принюхивался. Хотя, ничем, кроме как отхожим местом, здесь пахнуть не могло. Иметь выгребную яму полагалось в каждом дворе, копали их обычно поодаль, дабы запах не мог навязывать всему дому свои упрямые острые ноты.

Задние дворы оттого и назывались задними. Прочь с глаз, из памяти, за оградку, наспех сколоченную из кривых палок. Туда, как под ковер, сметали все, что не смогли убрать или использовать: забытую и изъеденную временем телегу, колеса от которой без нескольких спиц валялись рядом, пузатую бочку с пупком  дыркой от пули, дуги, ремни, трухлявые ящики, обрезки бечевы разной толщины, бруски разной длины. Все оставляли догнивать, но прислоняли к задней стенке, обозначая принадлежность. Собственность. Даже мусор является чьим-то  не говоря уже о лошадях.

Джону подумалось, что два силуэта, скользящие по стенам в четыре часа утра, выглядят весьма подозрительно и, пожалуй, тоже вполне тянут на угонщиков. Получить пулю от бдительного хозяина или уставшего от выпивки героя было легко. Сначала стреляй, затем спрашивай. Старая поговорка могла сработать  несмотря на то, что стремительно покрывалась пылью. Старики любили доставать ее из закромов, когда поучали молодых, рассказывая о суровости нравов в тяжелые времена. С жёсткими усмешками, присущими отставным военным, они вдруг начинали хвалить жестокость и честное правило сильного. Порой старики так увлекались, что впрямую оправдывали зло, от чего Джону становилось не по себе. Седые головы тащили из прошлого то, что в настоящем не применялось бы вовсе, если бы не они. Как прошедшие ад, они хотели ада для остальных, неосознанно, случайно. Они полагали, что так должно было быть, раз уж так было когда-то.

Послышалось сонное ржание.

 Мы на месте,  обернувшись, прошептал Ленард.  Давай вот что: ты прячешься вон за теми бочками, а я присяду напротив тебя за тюками с сеном. Как только увидишь, что подонки начинают отвязывать лошадей,  взводи курок и держи их на мушке. Говорить буду я. Не стреляй, они нужны живыми.

Было тихо и спокойно, как перед грозой. Исполнитель похабщины закончил концерт, петухи свой еще не начали. Джон, спрятавшись за бочками, пытался успокоить сердцебиение, втягивая в себя холодный воздух большими и редкими вдохами. Предстоящее кружило голову: было и страшно, и невыносимо приятно. Два не похожих, но таких близких чувства частым пульсом нарушали безмятежность сонливого утра. Смятение рвалось в бой, тащило за собой, ожидание же заставляло отсиживать ноги, которые приходилось поочередно менять. Сколько времени прошло с тех пор, как они заняли укрытие?

Джон достал блестящий, начищенный Ремингтон и прицелился в сторону, где предполагаемые грабители должны будут отвязывать лошадей. Старый способ измерить расстояние  сопоставить. Футов двадцать  двадцать пять до коновязи, еще примерно столько же до тюков с сеном, где сидел в засаде наверняка спокойный Ленард. День сегодня ожидался ясный: фиолетовый развод на небе плавно перетекал в розовый, тот в свою очередь уже подсвечивался рассветным золотом, воздух начинал прогреваться, и на бочке, рядом с которой прятался Джон, проступили капли росы. Запахло мокрой доской и ранним началом длинного дня. Так обычно пахло в детстве, когда после дождливой ночи выходишь на крыльцо босиком. Джон ностальгически провел рукой по бочке и смахнул капли росы, оставив гладковыбритую темную полосу. Так, иногда, дурачась, брился отец.

 Кажется, этих,  внезапно произнес тихий, словно простуженный голос совсем рядом с Джоном.

Послышались торопливые шаги. Судя по хлюпанью под ногами, преступников было двое. Дыхание снова участилось, Джон аккуратно, почти без щелчка взвел курок и бросил взгляд в щель меж двух бочек  но никого не увидел. Выглянул с другой стороны и не поверил своим глазам. К лошадям, оглядываясь, приближались две низкорослые фигуры, накрытые походными одеялами. Они вдруг остановились и о чем-то начали спорить.

Это что? Дети?,  с удивлением подумал Джон. А потом задался вопросом, как он будет наставлять на них пистолет. И что будет с ними делать? Свяжет и сдаст шерифу? Что будет делать Ленард? Знал ли он, что конокрады  мальчишки? И в прошлый раз тоже они угнали лошадей? Как же им удалось уйти? Да еще и пристрелить двоих?

Один из грабителей запрыгнул на балку, к которой были привязаны лошади, выбрал ту, что постройнее, и уселся в седло. Второй принялся разматывать поводья.

 Стоять, мерзавцы! Вы у меня на мушке!  взревел Ленард, поднимаясь из своего укрытия.

Стоящий на земле юный конокрад мгновенно выдернул револьвер и выстрелил. Отвязанная лошадь заметалась, едва не скинув второго вора. Ленард охнул, тяжело грохнулся на землю и заорал:

 Джонни, не дай им уйти!

Что делать? Стрелять? В детей?!

Тем временем выстреливший вцепился одной рукой в ремешок стремени, второй  в ладонь сидящего в седле подельника, который уже ловко развернул испуганную лошадь. Преступники начали свой забег к спасению.

 В погоню!  хрипло скомандовал Ленард.  Не дай им уйти!

Джон, наконец пришедший в себя, в несколько прыжков оказался у оставленной лошади, которая, казалось, рехнулась от выстрелов. В надежде на освобождение она истошно ржала, мотала головой, пыталась оборвать привязь  и ей почти это удалось. Вожжи соскользнули с перекладины, тонкая кожаная полоска с силой резанула ладонь Джона и дёрнула руку, едва не оторвав кисть вместе с предплечьем. Джон рванул поводья вниз, перехватил узду, потянул за нее, заставляя лошадь опустить голову так, что её затылок оказался чуть ниже холки. Это должно было хоть немного успокоить испуганное животное, но времени ждать, гладить по носу и тем более говорить с лошадью, не было ни секунды. Джон просунул правый сапог в стремя, перекинул левую ногу, ухватился одной рукой за хорн, а второй потянул поводья вправо для разворота. Бросил взгляд на лежащего Ленарда  и, пришпорив лошадь, сорвался с места.

Кобыла все еще не пришла в себя: она отказывалась скакать прямо и норовила сбросить всадника, который едва держался в седле. А воры уже ушли вперёд футов на сто. Они не оборачивались, не отстреливались, а просто гнали вперед. Без колебания и сомнений, словно по давно проложенному маршруту, по выученной инструкции, на объезженных лошадях. Пока Джон пытался справиться с испуганной кобылой, муками совести из-за брошенного напарника и страхом, похитители лошадей во всю прыть мчали прочь.

Всадники стремительно удалялись от города. Джону наконец удалось успокоить свою лошадь, и теперь они все вместе неслись на запад. В какой-то момент Джон начал понимать, что не нагонит конокрадов, смирился с этим и просто начал ждать, куда выведет эта погоня.

Всадники пролетали мимо реки, мчались вдоль ошарпанных скал в сторону гор, прекрасных и величественных. Парадайз остался далеко позади. Где-то там, на заднем дворе салуна Ленард, скорее всего, уже встал и разбудил доктора: ведь пулю требовалось вынуть. Ленард же жив? Конечно, жив! Впрочем, это все догадки, а реальность  вот она, от нее закладывает уши и слезятся глаза, но она прекрасна.

Перекресток, поворот к подножию горы, а там дальше  стремительный подъем по горной тропе. Обрыв совсем рядом (не смотреть вниз!). Одно неверное движение _ и каменистый склон одним ударом убьет преследователя Джон не удержался  посмотрел. И едва не сорвался: душа уже ухнула в пропасть. Руки сильнее вцепились в поводья: ни в коем случае не утратить контроль над лошадью, только не сейчас! Джон почти потерял из виду преследуемых, лишь в последний момент заметив их вираж. Как ребенок, уверенный в своем проворстве, играючи убегает от взрослого, так же и они прошмыгнули в заросли кустарника сразу за огромным валуном. Тропа здесь узкая, едва можно разъехаться. Джон подтянул поводья к себе, сбавил ход перед еще одним резким поворотом, услышал двойной свист и через пару шагов получил ошеломляющий удар по голове. В глазах потемнело, и Джон медленно сполз с лошади. Плечом он почувствовал камни, острыми гранями впившиеся в тело сквозь рубашку.

А могло бы быть и хуже

***

Откуда-то издалека пробивалась боль. Джон очнулся  и в нос сразу же ударил запах сырости. В горле стоял солоноватый вязкий привкус крови, который невозможно было сглотнуть: рот пересох. Левая щека онемела: она была прижата к каменистому полу и, судя по саднящей боли, ободрана. Джон попробовал пошевелиться, но понял, что связан по рукам и ногам. Открыв глаза, он убедился, что ничего не видит. Однако спустя несколько секунд в темноте проявились неровные пузатые стены, низкий свод, пол  точнее, та поверхность, на которой Джон лежал ничком. Каменная пасть. Или пещера.

Где-то позади, там, откуда пробивался слабый свет, заухали шаги, и Джон замер, стараясь даже не дышать. Кто-то, звеня связкой ключей, отпирал дверь и тихо ругался. Скрежет старых петель взял высокую ноту  дверь ударилась о стену, и свет залил круглую каменную комнату, Судя по запаху, горела керосиновая лампа. Державший её человек медленно, словно нехотя, произнес:

 Жив вроде. Вон дышит.

Свет тут же погас. Человек вышел, хлопнув дверью.

Значит, пещера. А я нужен живой.  начал было соображать Джон, и голова немедленно заболела еще сильнее.

Рубленые мысли начинали сливаться в поток, сразу за ними понемногу начал подкрадываться и страх.

Револьвера, конечно же, нет. Нож из сапога забрали  Джон был вынужден признать свою полную небоеспособность.

Связанный, обезоруженный, с раскалывающейся головой, он с трудом перевернулся на спину и посмотрел вслед уходящему свету. Сверху огромным темным клыком целился валун.

Все-таки пасть.

Джон перевел взгляд на ноги  и увидел ту самую скрипящую дверь-решетку. Такие он в детстве видел в офисе шерифа, когда глазел на задержанных. Особой удачей считалось увидеть кого-то ценного, за сотню-другую долларов. Опасные, злые, как правило, грязные, они подобно бешеным собакам сажались на цепь, запирались под замок, подобно собакам же лаяли: сначала на охотника за головами, потом  на шерифа, затем на жизнь. Получалось всегда интересно. Заключенный отыгрывал свою роль: метался по камере, пытался выбить ногой дверь. Власть уверенно дымила ему в лицо табаком, представляя добро и справедливость. Пойманный нарекался злом, его стоило опасаться, но при этом почему-то хотелось ему сочувствовать, а, может, даже и самому быть им. Вольный, непокорный, запертый дикий зверь. Было что-то в этом драматично-красивое, искреннее, ценное.

Отец интереса сына к заключённым не одобрял. И поймал однажды Джона у окна в камеру, из которой рвался на свободу Дикий Джо. Ухо накрутил так, что болело потом целую неделю. Но Джо было еще хуже: его и вовсе вздернули на виселице. Болтался потом на дереве несколько месяцев  связанный, совсем как Джон сейчас, по рукам и ногам.

От веревки нужно было избавляться. Но нет ножа. Что бы сделал отец? Он бы наверняка что-нибудь придумал. Джон снова посмотрел на носки своих сапог. Нужно что-то острое, хотя бы шпоры, до которых, увы, не добраться. Задранная почти до колена штанина впивалась в ногу тройным отворотом, в котором Джон на всякий случай всегда хранил доллар. Отец всегда там прятал либо заточенное короткое лезвие, либо коробок спичек. Но сын почему-то решил, что монета нужней.

Достать бы его!!

Джон представил, как заточит грань монеты и распилит веревку, но туго стянутые за спиной руки едва могли пошевелиться. Тогда парень лег, поднял ноги в надежде, что несколько рывков каким-то чудом ослабят отворот и заветный доллар выпадет.

Снова послышались шаги. Джон оставил тщетные попытки, затем вспомнил, что лежал на боку, перевернулся и на всякий случай закрыл глаза.

Послышался уже знакомый металлический звук. На этот раз пришедших было больше. Джон, сделавший вид, что все еще находится без сознания, почувствовал, как его подняли и поволокли вслед за светом фонаря.

 С каких пор мы ловим индейцев?  спросили слева.

 Он гнался за малышом и святошей, от самого Парадайза, пока не встретился с хуком от Логана,  насмешливо отозвался голос справа.

 Ему что, больше всех надо было? Или это его лошади?

 Хрен его знает! Одного подстрелили, но он вроде как за на

 Ш-ш-ш! Хватит трепаться!  Человек с фонарем обернулся.  Еще все имена ему продиктуйте, он наверняка в сознании, притворяется просто. Ну ничего, сейчас Хаз его расколет.

Блеф не удался. Карта была еще в рукаве, но кто-то уже догадался, что она там есть. Нехорошо. Неожиданность боится опыта. Волокут на свет, там и разберутся.

Джон чуть приоткрыл глаза и осмотрелся сквозь полусомкнутые ресницы. Разглядеть удалось почти все. Как он и предполагал, это была пещера  неглубокая, так как шагах в двадцати уже виднелся выход. Слева и справа от него громоздились ящики, свернутые спальные мешки, ведра с водой: вероятно, это было чьё-то постоянное жилище или база со своей собственной темницей.

Идущий впереди чуть прихрамывал на левую ногу и тихо продолжал ворчать. Он был старше своих собеседников, это было слышно по голосу и видно по тому, как он двигался. Видимо, он пользовался авторитетом, так как после его замечания те, кто тащил Джона, сразу умолкли и теперь лишь терпеливо сопели.

Наконец глазам пленника предстала небольшая поляна, с одной стороны защищенная скалой, с другой  деревьями, с третьей  пещерой. Три повозки, четыре палатки, костер, на котором что-то варилось в горшке. С десяток лошадей, стоящих вдоль коновязи, примерно столько же людей Джон подумал, что здесь и в самом деле живут постоянно: все обустроено, есть даже столы, вместо стульев  пеньки и срубы, имеется ограда и даже подобие ворот поодаль, возле которых кто-то стоит, прислонившись к столбу: видимо, караульный.

Джона с большим облегчением бросили на землю у одной из палаток.

 Хаз, доставили!  прохрипел человек с фонарем.

Палатка распахнулась, из нее появился высокий мужчина и спросил:

 Без сознания?  И, не успев получить ответа, добавил:  сейчас я и сам узнаю!

Он подошел сбоку, кинул взгляд на лицо пленника и с размаху всадил сапог в его печень. Джон взвыл от боли.

 Вот и пришел в себя наш притворщик!  обрадовался хромой. Его лицо заросло седой бородой почти до самых глаз, внешние уголки которых были грустно опущены.

Раздался дружный хохот. Джон открыл глаза и увидел перед собой великана, который громыхал утробным смехом.

Какого же он роста? С лошадь, что ли?

Джон пытался всмотреться в лицо великана, но полуденное солнце било по отвыкшим от света глазам, которые не могли сосредоточиться на черном силуэте того, кого называли Хазом. Он напоминал пугало, что ставят в огороде, накидывая поверх перекрещённых балок шляпу и сюртук, потрепанный временем, который развевается на ветру. Создавая тоску, отпугивая птиц, такой деревянный страж был неприятным, но безобидным. Это же ожившее пугало вселяло ужас.

Словно почувствовав мысли пленного, великан перестал хохотать и уставился на Джона. Тот все так же вглядывался в него, но рассмотреть не мог: казалось, это лицо  черная клякса на голубом фоне, которая таращится на тебя в ответ глазами, которых ты не можешь увидеть, но точно знаешь, что они есть. И Хаз решил их показать. Присев, он достал нож и провел обухом по своему горлу.

 Кто ты такой? И какого хрена ты здесь делаешь?  вполголоса прорычал он.  Ты охотник за головами? Из агентства? Или новенький на побегушках у шерифа Койла?

Изъеденное шрамами лицо землистого цвета и посаженные в желтоватые белки безжизненные серые зрачки. С легкой жутковатой поволокой, как у мертвой рыбы, жадные, как у хищника, который давно не ел, злые и оглушительно жестокие, какие могут быть у человека, вкусившего кровь.

 Кто тебя нанял?  не успокаивался Хаз.

Он схватил Джона за ворот, приставил острие ножа к его горлу, поцарапав кожу и выпустив каплю крови. Вокруг снова загоготали. Хаз оскалился, его острые зубы разомкнулись, сделав рот похожим на волчью пасть.

Волк! Вот он кто!  подумалось Джону.  Переродившийся в волка человек!

Хаз продолжал что-то говорить, но Джон уже не слушал его. Слова терялись, они были не нужны: смысл начал проникать через ноздри, как у дикого зверя, почуявшего смерть. Джон узнал главаря.

Это не волк. Это медведь.

I.I. Ленард

 Ах, милый мой Бенджи! Придет время, и Ленни все поймет! А теперь прости его.

Мать заключила в объятия старшего сына, взглянула на младшего и отвернулась. Ее жилистые руки могли быть ласковыми, когда она гладила по голове ранимого чистого Бенджи  свою гордость и надежду. Ленард, которому сегодня исполнилось тринадцать, стоял в углу и сосредоточенно отковыривал глину, заполняющую щели между бревнами. Его это успокаивало: потихоньку, одним пальцем он делал утеплитель менее заметным, шов получался почти невидимым. Угол непослушания со временем перестал быть тюрьмой и стал мастерской.

 Отвернись и подумай над своим поведением, негодник!

Даже сидя к Ленарду спиной, мать всегда чувствовала, когда узник-рецидивист вдруг оборачивался, оторвавшись от своих мыслей и от застрявших в глине клоков соломы. Иногда Ленард им помогал, поддевая носком. Особенно после того, как полные лживых слез глаза старшего брата выглядывали из-за плеча матери и улыбались.

Ленард, так часто отбывал наказание, что перестал запоминать поводы, и лишь вновь и вновь приводил угол в порядок. Пока жертва искала утешения, преступник заходил всё дальше  и рос. Доставая пальцами до новых срубов, всё выше и выше, он все больше укоренялся во мнении, что справедливости нет. Оговоренный в который раз, он иногда поднимал взгляд, смотрел в потолок и понимал, что скоро попросту упрется в него.

С самого детства им с братом рассказывали истории о всемогущем всевидящем старике, что вознаградит за благие помыслы и дела, накажет за не благие. Это всегда казалось Ленарду странным. Ведь на небе было только небо. Голубое, серое, черное. Днем старику, очевидно, мешало солнце, ночью  темнота. И он не видел Ленарда. Или просто не хотел его замечать. В конце концов пришлось с этим смириться, и мальчик сделал вывод, что наказаний свыше нет. Наград, кажется, тоже. Но есть люди, которые беспричинно в это верят. Такой была его мать, чуть в меньшей степени  отец, а брат и вовсе хотел посвятить свою жизнь служению невидимому старику. Но Ленард в глубине души знал, что правды в желании Бенджи еще меньше, чем в толстой книге со скучными древними сказками. Буквы на черной обложке совсем истерлись  наверное, из-за того, что Бенджамин каждое утро пихал томик под мышку и запрыгивал на облучок телеги, под бочок к матери. Всегда кроткий и скромный при ней, Бенджи затевал свои философские морализаторские разговоры по пути в церковь, где они с братом обучались у отца Стефана  местного пастыря. Ленарда в телеге укачивало и тошнило. Но последнее  не от тряски. От правильно подобранных, но ничего не значащих слов, слетающих с губ старшего брата, с губ, над которыми едва пробивался пушок.

Ленарду казалось, что Бенджамин заранее готовится к беседе: он издалека заводил разговор на нужную ему тему и, как фокусник из шляпы, извлекал фразы, которые, конечно же, придутся родителям по душе. Бывает, мать приобнимет старшего сына, вздохнет, в очередной раз скажет, что отец Стефан очень гордится своим лучшим учеником, который совсем недавно стал алтарником, скоро станет викарием, а затем  и вовсе новым пастырем Сент Хилл Черч  церкви города Парадайза.

Только в это Бенджамин верил по-настоящему. Он пропадал в церкви, заучивая святые писания и слушая бесконечные однообразные проповеди пастора. В глазах мальчика разгорался огонь, когда он представлял, как однажды будет выступать на воскресной службе перед местными жителями: в белом облачении, открытый, умный, милостивый отец для всех прихожан. Светящийся во тьме маяк, ангел, спустившийся с небес и вставший за алтарь. Он поведет их по жизни  как знающий чуть больше, ведь он немного лучше, чем обычный человек. Он близок к Богу настолько, что иногда даже касается его, а затем передает Божий свет людям. Он имеет право, нет, он даже обязан наставлять заблудших на путь высшей истины и благодати.

Кто-то ведь должен рассказать вонючему Глену, что смысл жизни  в служении богу, а его возня с лошадьми, коровами и их дерьмом не что иное как хобби. Кто-то же должен сообщить запущенной Мэри, что бог видит ее, осуждает за помыслы и порицает за недостаточно частые молитвы? Кто, если не Бенджамин Прайс, научит этих людей правильно жить?

Молодого человека доводила до экстаза сама мысль о том, что он будет местным праведником, чей авторитет будет простираться на несколько десятков, а может, и сотен миль вокруг. Высочайшая социальная роль, второй человек после мэра  а может быть, и первый. Где-то наравне с губернатором. Пожертвования, общественное одобрение, защита от всего: ни полиция, ни бандиты, ни даже армия  никто никогда не пойдет против церкви. Если же и найдется смельчак  общество не отдаст на растерзание своего пресвитера.

Погружаясь в честолюбивые мечты, юный Бенни понимал, что простая воскресная проповедь может дать огромную власть, безграничное влияние и вечную славу. Святой Бенджамин  покровитель юга США. Звучит. Думать ему об этом Бенни было неловко, даже стыдно, но очень уж приятно. Будущий архиепископ (на меньшее он не соглашался) отгораживался от своего стыда уверенностью в своей избранности. Он ведь уже служит богу, он передаёт его волю, и, если такие мысли приходят ему в голову, значит, богу они угодны.

Но чего Бенджамин не допускал и допустить не мог,  это того, что кто-то поставит под сомнение могущество его бога. Позволить это  означало допустить, что его бог не обладает всеобъемлющей властью или является частью системы богов  что попахивало давно протухшим политеизмом. Но делить с кем-либо власть Бенджамин не собирался. Он не считал католиков христианами, а загадочную религию ислам и вовсе презрительно отвергал.

Был, кстати, и неразрешенный, точивший юного послушника вопрос, который однажды задали ему на службе. Перемазанный сажей мальчик, пришедший на службу с таким же чумазым отцом, явно кочегаром, спросил:

 Почему умерла моя мама? Почему Бог забирает хороших людей?

Чистый, по-детски дрожащий голос остановил проповедь. Отец мальчика неловко пытался его одернуть и даже спрятать у себя за спиной, а прихожане вздохнули и с интересом уставились на Бенджамина. Вопрос прозвучал, его услышали и ждали ответа.

Юный Бенни, который уже примерил на себя сан викария, смолк и понял, что ответить на это ему нечего. Пауза затянулась и стала совсем неудобной. Наконец он изверг из себя пространную речь о свободе выбора, о том, что люди вольны выбирать между добром и злом, а того, кто выбрал зло, ожидает священный суд и наказание.

 Моя мама сильно болела и умерла сама. Она не злая.

Мальчик, явно сообразив, что понятного объяснения он не получит, обиженно и рассерженно прятался за отца, который своим растерянным видом словно извинялся за причинённое неудобство.

Несколько десятков глаз снова уставились на юного викария, который мало того, что не знал, что ответить, так еще и начал краснеть, лишь подтверждая свой провал перед публикой. Наконец, к алтарю вышел отец Стефан и спас своего незадачливого заместителя, громким голосом объявив о начале проповеди Твердая Вера. Убедительны и авторитетны были его первые предложения, профессиональное внушение подействовало, и прихожане, сначала заинтригованные диалогом, а затем разочарованные невнятностью ответа, позабыли о случившемся казусе и бодро понеслись на волнах добра и благодати через веру к божьей милости.

Сам Бенджамин так и не нашел внятного ответа на вопрос чумазого бесенка, чуть было не похоронившего его зарождающийся авторитет. Можно было бы, конечно, сказать, что это происки злой силы, Сатаны, но в таком случае рушилась теория всемогущества бога. Ветхий Завет тоже не объяснял, как быть. Тогда на помощь снова пришел отец Стефан:

 Сын мой, каждый христианин неосознанно верит в единого Бога-отца, в дьявола, что создает зло на земле, в святых, которым поклоняются в разных ситуациях люди разного происхождения. Мы лишь позволительно объединяем это под сводами своей церкви и пополняем паству.

Тогда-то Бенджамин, который и прежде подозревал, что идеалы не идеальны, познал циничную истину, потерял невинность и все-таки расстроился из-за утраченной святости служения. Таинства нет, нет и святых, даже священника нет: есть ученик, который выучил урок При каждом неудобном случае говори, что такова была воля Божья, нам не дано понять его замыслы и остается лишь уповать на его милость, добиться которой можно лишь через кроткую непоколебимую веру.

Ленарду подобные мысли в голову никогда не приходили, хотя религиозный шум звучал вокруг него постоянно. Этот шум исчез, когда младший из братьев покинул дом и ушел добровольцем на войну. Стало вдруг тихо. Не сказать, что спокойно. Ясно. Непривычно.

И сейчас, лежа в окопе на свернутом рваном одеяле, Ленард думал о том, что он словно оглох. Отец, мать, Бенни приходили к нему и что-то говорили, чушь наверняка. Но он был рад, что они все же появляются, особенно Бенджамин. Ведь были времена, когда они вместе играли, были по-настоящему близки. А потом что-то сломалось, и один чинить не захотел, второй не смог, а родители этого не заметили. Мама говорила, что, кроме семьи, никого роднее быть не может. Но даже эта фраза у неё всегда казалась какой-то хрупкой, словно застывшая и отломившаяся от свечи струйка воска.

Ленард недовольно сдвинул брови, скрестил руки на груди и уставился в земляную стену окопа с торчащими из нее корнями. Прошлое своими полуправдивыми картинками снова замелькало у него перед глазами, и он, зная, что навязанный просмотр продлится не один миг, терпеливо вздохнул. Снова одни и те же воспоминания Дом с белой облупившейся краской на стенах, кресло-качалка на крыльце, надломленная ступенька с торчащим гвоздем, до которой почему-то никому не было дела. Отец всё время возился то с лошадьми, то с коровами, то с курами. Постоянно чинил ограждение загона, крышу амбара, раскидывал сено или убирал дерьмо. От него всегда плохо пахло  даже после того как перед ужином он намылится по пояс и опрокинет на себя целое ведро воды. Охнув от внезапной прохлады, возьмет грязное полотенце, с облегчением вытрет лицо, оботрет тело и задумчиво посмотрит на свои мозолистые руки, словно благодаря их за тяжелую работу.

Дома всегда был ужин, стол не ломился от блюд, но разнообразие было. От пирога с ревенем до горных устриц, которые маленький Ленард просто обожал, пока старший брат не сказал ему, что это не что иное как жаренные в масле бычьи яйца. Семья Прайсов традиционно, усаживаясь за стол, читала молитву и благодарила Бога за возможность поесть, что младшему сыну казалось дикостью: ведь благодарить нужно было отца, который сидел во главе стола и с закрытыми глазами проговаривал заученные слова.

Ленард уважал отца, но не гордился им, понимая в глубине души, что тот  хороший честный человек, который ведет хозяйство, содержит семью, но на большее не способен. Небольшой участок, дом, амбар, сарай, загон  этого Ленарду было недостаточно. И он не мог понять, почему это устраивало его семью. Даже спросил как-то раз у отца, почему они не живут как Эбигейлы, но отец только строго посмотрел в ответ. Ленард решил больше не задавать вопросов, но думать об этом не перестал.

Усадьба Эбигейлов, местных зажиточных плантаторов хлопка, представляла из себя огромную территорию с бесчисленным количеством построек и бескрайними белыми полями, расчерченными ровными бороздками, на которых от рассвета до самого заката трудились негры. Мальчик каждый раз пытался их сосчитать по дороге в город, куда он ездил с матерью за продуктами, но всегда сбивался. Он готов был терпеть что угодно: тряску, палящее солнце, нравоучения,  лишь бы снова увидеть этот огромный белоснежный особняк, на террасе которого можно было разглядеть дам и джентльменов, красиво одетых, смеющихся, беззаботных. Женщины в пышных платьях сливочных оттенков и с кружевными зонтиками, которые, подумать только, защищали не от капель дождя, а от лучей солнца, прогуливались по саду среди пестрых клумб, постриженных кустов и причудливых деревьев, вереницы которых тянулись с обеих сторон, своими сплетающимися кронами образовывая протяженную тенистую аллею  длинную зеленую прохладную арку. Она вела от ворот и до самых ступенек террасы особняка, на которой, развалившись, закинув ногу на ногу, поигрывая тростью и выпуская в воздух сигарный дым, сидел сам мистер Эбигейл.

Все люди, прибывающие в роскошных лакированных экипажах, почтительно кланялись хозяину дома, тот привставал, дежурно приподнимал соломенную шляпу и жестом приглашал гостей к столу, на котором высились бокалы и серебряные ведерки с бутылками. Затем мистер Эбигейл щелкал пальцами и давал указания подскочившему к нему человеку с черной кожей, одетому в белую рубашку с бабочкой и с серебристым подносом в руках. Не в пример тем, что трудились в это же время на полях, под палящим солнцем. Они монотонно, до боли в спине топтали влажную землю, собирая белые пушистые снежки и отделяя их от шелухи, отправляли в плетеные корзины или большие мешки, которые висели на их поясах как фартуки. Бесконечная усадьба Эбигейла заканчивалась, виднелся лишь силуэт огромного белого дома, который и сам словно был собран из множества пушистых комков хлопчатника. Затем и дом пропадал из виду, и мальчик, трясущийся в семейной повозке, с восторгом восстанавливал увиденное в памяти, давая имена и придумывая биографии всем гостям этого невероятного для Ленни дома. Он представлял, как общается с ними, дамы смеются его шуткам, а джентльмены дружески хлопают по плечу. Все вместе они пьют то, что услужливо наливает из бутылок черный слуга в белой рубашке, а мистер Эбигейл учит маленького Ленарда курить сигару

 Я скоро приеду, мистер Эбигейл.

 Что?  отозвалась мать, развернувшись на козлах, но продолжая держать поводья в грубых тощих руках.

Они уже пять минут как проехали усадьбу и выбрались на неровную грунтовую дорогу, а мальчик и не заметил, как начал грезить вслух.

 Ничего,  насуплено сказал он.

 Я тебе тысячу раз говорила: не смотри на тот дом! Это дом плохого человека!

 Что в нем плохого?

 Он использует труд этих несчастных людей, привезенных сюда из-за океана. Он их принуждает. Силой.

 Я не заметил, что они несчастливы.

 А они такие. Он их угнетает. Он считает их своей собственностью.

 Если он их угнетает, почему же они не восстанут и не убьют его? Их же больше.

 Они не могут.

 Значит их устраивает.

 Знаешь, что, сынок? Мистер Эбигейл  рабовладелец. Это грешный человек, развязный. Он далек от Бога. Мы не такие. И не будем больше на эту тему.

 Зато мы близки.

 Мы близки. И нам зачтется это!

 На том свете.

 Все верно. Мы скромные верующие люди. Я провожу в молитвах по несколько часов, твой отец помогает нуждающимся, а брат  и вовсе будущий пастырь. Мы заслуживаем божью благодать. Мы у Бога будем первыми.

 А на земле последними,  еле слышно проворчал мальчик.

 Ленард Эдвард Прайс! Заткнись! И не смей мне перечить! Иначе больше никогда не поедешь со мной в город!

Хэлен Прайс знала, как заставить Ленарда замолчать. Она отвернулась от непутевого младшего сына и продолжила погонять единственную лошадь, тащившую их с сыном в город, где уже какое-то время при церкви жил четырнадцатилетний Бенджамин. Любимый сын, надежда семьи.

Ленард нахмурился, скрестил руки и раскинул ноги, расположившись, среди уложенной мешковины и деревянных дуг, которые при необходимости превращали повозку в фургон, на котором его родители добрались в эти места с восточного побережья. Кажется, из Бостона, где мать, дочь священника, прониклась идеями аболиционизма и непонятным сочувствием к чернокожим рабам. Тема эта никогда его не волновала, да и сейчас, разглядывая порванный шнурок ботинка, Ленард думал о том, что совсем не любит своих родителей. Он уважал отца, но грубую ограниченную мать и глупого старшего брата едва мог терпеть и с огромным трудом мирился со своим положением младшего члена семьи.

Тема религии и Бога была в их доме главной, разговоры о праведной жизни и всепрощении были обязательным фоном к реальности. Но мать могла впасть в ярость от любого пустяка и отстегать младшего сына розгами, а старший брат довольно ухмылялся, смотря на это. Он умышленно мог разбить тарелку или чашку и свалить все на младшего брата, которому неизменно попадало. Понять, зачем это нужно было Бенджамину, Ленард не мог, да и не особенно хотел. Он обнаружил в себе черное чувство злорадства в тот момент, когда узнал, что Бенджамина изнасиловал отец Стефан. Мать тогда рыдала весь вечер, отец уехал разбираться со святым отцом и в итоге убил его, а Бенджамин достал пыльную бутылку из погреба и познакомился с виски.

Ядро со свистом нырнуло в окоп и врезалось в грунтовую стену всего в пяти футах от ног новобранца. В первый раз так близко. Парень встрепенулся, неловко вскочил и побежал, смахивая с себя комья земли.

II. Койл

Сквозь грязные стекла маленьких окон в кабинет проникал слабый свет. С утренней неохотой он подсветил золотую жидкость  недопитую каплю на дне заляпанного стакана. Шоколадные стружки табака свалились к сгибу вчерашней газеты: вчера их рассматривали в большую сколотую лупу вместе с патроном 44-го калибра.

Наконец, косые, рассветные лучи предсказуемо выстрелили из-за рамы окна и угодили туда, где еще пару минут назад лежала голова, а сейчас покоился наскоро скатанный матрац с подушкой внутри. Мужчина довольно откашлялся и поднялся на ноги, чтобы спустя два шага плюхнуться в старое скрипучее кресло. Пространство снова наполнила рассветная тишина  давний друг. Шериф Койл положил ноги на стол, достал папиросу, медленно поднес к ней огонь и со вздохом опалил.

Шериф любил курить не спеша, со смаком, любуясь, как дым элегантно завивается вокруг полосок света, проходит сквозь них, ломается, облаком собирается у потолка. Тогда Койл закладывал руки за голову и удовлетворенно всматривался в дымную взвесь. Толстые пальцы сцеплялись в замок, а Маркус Койл осознавал, что, пожалуй, все в порядке. Целый округ, который представлял собой квадрат со стороной, равной 90 милям, был в его власти. Номинальной, но все же. Он, Койл, не президент, не губернатор и даже не федеральный маршал. Он  шериф, у которого под контролем три небольших городка в самом сердце Техаса. Каждые понедельник, среду и пятницу он привычно заезжал в каждый из них, остальное же время проводил в своей крепости на одном из холмов Парадайза. Именно здесь шериф чувствовал себя дома, спал прямо в кабинете и ни в чем не нуждался.

Сегодня Койлу хватило пяти часов, чтобы выспаться и очень соскучиться по табаку. Вдох горького дыма получился особенно сладостным. Первая папироса. Следующая уже не будет такой, даже в сочетании с кофе. Обеденная сигара чуть всколыхнет чувства, вечерняя трубка аристократично проводит еще один день  спокойный, томительный, долгий. Завтра будет такой же. А за ним еще и еще  совсем как шпалы в бесконечном полотне железной дороги, которую, получая по несколько центов в день, строили китайцы, которых, в свою очередь, строил отец Маркуса. Надо бы к нему заехать  проведать старика.

Густой горячий воздух вдоль путей и запах угля в детстве, затем  холодный пот бестолковой войны с кровавыми пятнами перед глазами, и наконец  блеск шестиконечной звезды шерифа на груди. Заслужил, пожалуй. Послушный сын, верный солдат и уставший хранитель закона  хранитель, который со временем, к своему удивлению, перестал различать яркие цвета. Черное и белое приобрело бесконечное множество оттенков цвета пепла. А шериф то стряхивал, то сдувал этот пепел, оживляя огонек, пожирающий белую бумагу.

Раньше как хорошо было  все понятно! Мысль прорвалась откуда-то издалека и встревожила спокойный рассудок. Иногда такое происходило, и Койл ни с того ни с сего начинал нервничать и отгонять озарение как назойливую муху. Если усилий одного лишь разума было недостаточно, он вполне мог подключить речь и начать разговаривать сам с собой. Если не помогало и это, то Койл начинал расхаживать туда-сюда и трогать ребристую рукоять своего смит-и-вессона. Плохая привычка: люди вокруг беспокоились.

 Чертов табак!  Папироса дотлела до пальцев и обожгла их. Койл отшвырнул ее. Бросил взгляд на газету и заметил дату:

1883, май, 6-е.

Как стар я стал.

Шериф отвернулся и посмотрел в окно. Солнце вставало вот уже столько лет подряд. Всегда с востока приходил свет.

Неизменно. Вот бы и мне так.

Муха сожаления села на лоб, и шериф начал припоминать, что лучи по-настоящему грели только в детстве. В юности они начали обжигать. На войне молодой сержант Маркус Койл видел, как за мгновение ломалась жизнь. Чуть медленнее, но так же неумолимо, один за одним, сыпались идеалы, рвались кровавые тряпки, присваивались звания. А руки воровали, а ноги бежали в другую сторону. Генералы врали, вдохновляли, посылали на смерть. Во имя долга, свободы, равенства и прочих материй, которые не имеют вкуса, запаха и цвета. Долг не съесть за обедом, свободу не выпить, равенство не выкурить. Но, как по уложенным отцом рельсам, Маркус ехал и ехал вместе с этим грузом вперед. Он старался не оглядываться по сторонам, но, замечая, что кто-то другой смог изменить путь и скинуть балласт, до хруста стискивал челюсти. Непонимание с возрастом сменилось злостью, сопровождаемой чуть заметным уколом в сердце: инъекцией зависти. А товарный поезд войны всё так же ехал на старой тяге и трясся, словно его грабили на ходу. Стоп-кран, который давно заклинило, не опускался, и оставалось лишь краем глаза смотреть вслед уносящимся с добычей налетчикам. В мыслях Маркус убегал вместе с ними  но на самом деле упрямо ехал по рельсам дальше, продолжая себя уговаривать, что все делает правильно, даже в те моменты, когда понимал, что всё совсем не так.

Койл повернулся к солнцу спиной, и щурясь от дыма, пальнул взглядом прямо в середину картонной доски с черно-белыми портретами на ней. Люди на портретах как-то странно улыбались  уголками губ вниз. Мазки туши смело и резко легли на коричневую, словно побывавшую в кофе бумагу, создав почти неотличимые друг от друга силуэты. Художник один, шляпы разные. Люди в этих шляпах, похожие друг на друга как братья, выстроились в шеренгу и ухмылялись. Каждый своим голосом произносил свое имя, озвучивал цену, а потом вскидывал брови к надписи WANTED.

Шериф снял ноги со столешницы и, кряхтя, приподнялся из-за стола. Щурясь то ли от солнца, то ли от дыма, он начал свое привычное движение вдоль картинной галереи подонков разных мастей и разной степени ценности. Кто-то из разыскиваемых был обычным оступившимся подростком: сначала украл курицу и напился в салуне, потом подрался, нагрубил служителю закона, стал прятаться, угнал лошадь, ограбил человека  и теперь скрывается, отчаянно думая, как бы разорвать этот замкнутый круг, в который он когда-то попал просто потому, что был голоден. Таких немного. Но у них есть шанс вернуться в нормальную жизнь. Их сразу видно, как, впрочем, и отъявленных негодяев. Эти ждать не готовы. Вся их жизнь  насилие. Они убивают, потому что им так нравится, и силой отбирают у слабых то, что им нужно. Их не изменить, в них вшита преступность. Как патроны в барабане, грехи по очереди выводятся в ствол. Бесконечный боезапас  и ни капли сожаления. Жестокий садист убежден в силе, верит в нее, как старая прихожанка во Второе пришествие. А может, и не верит  просто живет честно.

Вероятно, так оно и есть. Но слово честно всё-таки не очень подходит.  Шериф попытался подобрать более подходящее выражение и даже перестал ходить по кабинету.  Если бы не искусственные традиции, обычаи, культура и мораль, мы бы уподобились бандитам и убивали бы друг друга. Эти ублюдки просто сильнее но не потому, что умнее, а потому, что оказались не готовы к обману, в который большинство из людей поверило. Голого человека обернули плотным одеялом морали, скрыв его наготу и жестокое дикое естество, продлив тем самым жизнь для многих его сородичей. Но нужна ли такая жизнь им самим? Да  для популяции. Нет  для особи.

Первых гнетет случайность, и они просто жертвы неудачных обстоятельств. Вторые просто бегут за своими инстинктами, не видя ничего вокруг. Но есть ещё и третьи. Их совсем мало. Тех, которые однажды устали. Они научились управлять своими желаниями ради отложенной, но масштабной цели. Когда у кого-то из третьих начинает получаться и он чувствует власть, то он может стать великим. Большие политики  все оттуда, из третьих. В розыск такие не попадают: они и так на виду. Их все знают: боятся или уважают  неважно. Они берут то, что им отдают добровольно. Последовательно переходят от мизерного к огромному. Набегавшись в молодости под пулями, иногда даже посидев в тюрьме, они рвутся топтать лакированными штиблетами мягкие ковры во дворцах, поднимать хрустальные бокалы. Легализация преступного замысла. Болото из крови, впору ходить в рыбацких сапогах и стараться не черпнуть голенищем прошлого.

В очередной раз шериф все расставил по местам, полюбовался собственной блестящей логикой  и снова расстроился. Наблюдатель, надзиратель, судья, наделенный придуманной обществом властью, он противился тому, чтобы ингредиенты смешивались, и, кажется, даже признался себе, что поделать уже ничего нельзя. Еще больше его бесила мысль, что такой жижей жизнь была всегда.

 Сэр, доброе утро, сэр!

 Да!  немного рассеянно отозвался шериф, оборачиваясь на голос.

 Там это, кажется, что, э-э-э, кое-что произошло!  Голос принадлежал тщедушному человечку

 Хиггинс, сколько раз повторять? Коротко и по делу!

 Подстрелили Ленарда Прайса. Он жив, сейчас у врача. Похоже, снова похитители скота,  четко и без запинки отрапортовал сержант Хиггинс. Он даже приосанился и стал похож на подростка в полицейской форме.

 Снова чертовы конокрады,  произнес шериф (И снова чертов Прайс).  Подробнее, сержант!

 Кажется, Прайс сидел в засаде, сэр! И похоже, что не один.

 (Жаль, что не один. Чертов Прайс) А с кем?

 Говорит, что не мое собачье дело, сэр,  снова гордо отчеканил Хиггинс.

 Ну, пойдем поинтересуемся у мистера Прайса, чье же это собачье дело. Где он? У Кина?

 Был там пару минут назад, просил не беспокоить.

 Обойдется,  спокойно произнес шериф (Ах, не беспокоить этого сукиного сына?!).

Сердито сдёрнув с крюка шляпу, шериф потушил папиросу и подтянул было пояс как можно выше, но штаны снова съехали на прежние позиции. Койл раздосадовано покачал головой, поправил померкшую, в разводах и ссадинах, звезду на груди и шагнул к выходу.

 Что встал, сержант? Так и будешь здесь торчать и ни хрена не делать?

Хиггинс засеменил вслед за уверенно идущим начальником. Даже такой звезды у него не было. Он ее, может, и хотел, но очень боялся ее силы.

***

 Кин!  громко позвал шериф.  Это Койл.

 Да, шериф, проходите!  донесся из дальней комнаты любезный голос местного спасителя, бывшего военного врача, а ныне местного доктора Эйдена Кина.

Шериф встал в дверном проеме и оглядел помещение, в которое местные, залетные, а пару раз и сам блюститель закона попадали в качестве пациентов. С последнего раза ничего в комнате не изменилось: всё те же придвинутые к стене два больших стола с причудливыми изуверскими инструментами (казалось, они попали сюда прямиком из средневековой Европы, из инквизиторской комнаты для допросов), полочки с аккуратно расставленными банками, бутылками и колбами всех форм и размеров. При входе справа стоял диван, миссии которого в кабинете Кина никто не знал. То ли диван предназначался для сострадающих, то ли для впечатлительных, то ли сам доктор после напряженной работы спал на нём, не поднимаясь в спальню.

Сейчас доктор Кин восседал на стуле без спинки, а рядом на кровати полусидел-полулежал Ленард Прайс.

 Джентльмены!  поприветствовал обоих шериф.  Что случилось?

 Шериф, ты же знаешь, есть люди, которым я не особо нравлюсь.  Ленард подмигнул и скривил рот в неприятной улыбке.

 Ближе к делу,  пытаясь сохранять спокойствие, процедил Койл.

 Коротко и по делу!  требовательно продекларировал стоящий за спиной шерифа сержант Хиггинс.

Раздался общий смешок, даже шериф на секунду вздернул уголки губ вверх, но сразу же их опустил. Власть не должна вызывать даже ухмылку, и Койл, прекрасно это понимавший, насупился.

 Джентльмены, по вашему настроению не скажешь, что здесь кого-то подстрелили. Может, пройдем все вместе в участок и все обстоятельно выясним?

Доктор и пациент ничуть не испугались, но стали серьезнее. Убедившись в этом, Койл окинул комнату опытным внимательным взглядом.

 Шериф, я просто не боюсь свинца и крови,  опять отшутился Ленард.

Койл внимательно посмотрел на доказательства: испачканные, скомканные тряпки валялись на столике, стоящем рядом с медицинской чудо-кроватью, в фаянсовой пиале блестел снаряд, в стакане со спиртом отмокал пинцет, а на плече шутника красовалась свежая повязка.

Чёртов Прайс. Ничто его не берет. Столько раз был на волосок от смерти. Потом встал на этот волосок как канатоходец и начал балансировать. Непринужденно так, игриво даже. Вечно эта надменная рожа. А ведь когда-то был другим.

Мысли снова повели Койла не туда, и он с силой, как прежде уголки губ, вернул их обратно.

Ленард Прайс, раненый, но оставшийся в живых и из-за этого несколько возбужденный, с любопытством, но без трепета смотрел на пузатого пожилого шерифа, с которым они были ровесниками. Койл, правда, выглядел десятка на полтора лет старше: напитанные влагой мешки под глазами, капиллярные сеточки на щеках, талия, которую хотелось опоясать металлическим обручем от бочки. Он возвышался над раненым, как водонапорная башня. Но страха при этом не вызывал и явно сердился из-за того, что фальшивый пиетет Прайса чувствует не только он.

Доктор Кин молчал, спокойно, как это свойственно людям его профессии, наблюдая за ситуацией. Взгляд его то и дело останавливался, будто доктора занимали мысли, совершенно несовместимые с происходящим в его же кабинете. Его растрепанный вид вопросов не вызывал, а точнее, перестал вызывать уже несколько месяцев. Хотя обычно он был другим. Гладко выбритый, с идеальным пробором, с четким, не колючим взглядом, доктор выглядел эталоном мужской красоты, на которого заглядывались женщины, словно он не человек, а флакон с французскими духами, фигуристый, нарядный, желанный.

Таким Кин был всю жизнь. Глядя на него, можно было с лёгкостью предположить, что женским вниманием доктор окутан как пьянящим опиумным туманом, из которого по собственной воле никто не выбирается. Но счастливчик в женщинах не нуждался. Жизнь любит сатирические контрасты, несмотря на свою скучную серость. Красавчик с глубокими глазами, похититель сердец, а точнее, хирург, уставший вытаскивать стрелы Купидона из каждой женской груди, был пресным однолюбом. Скучным, но счастливым, женатым на той, без которой жизни своей не представлял.

Взгляд Кина снова завяз в пространстве. Доктор словно проваливался куда-то  туда, где эта самая жизнь была жива.,

Порядок снаружи  порядок внутри: эта фраза, написанная на табличке рядом с рабочим столом Кина, сегодня выглядела жестокой насмешкой. Бардак в кабинете можно было назвать рабочим беспорядком, если бы там кто-то работал, а не беспробудно пил  до момента, пока этиловый спирт не выключит сознание и не избавит от реальности, которая неотвратимо возвращалась каждое утро.

Сегодня для доктора наступило значительно раньше, чем планировалось. Судя по всему, он даже не успел умыться: красные заспанные глаза, наспех зализанные волосы, лицо серое  то ли от отросшей за ночь щетины, то ли от похмелья,  халат, застегнутый не на все пуговицы И даже бабочка, всегда сидевшая на шее Кина строго горизонтально, сейчас выглядела ушедшей в пике. Ум доктора перестал быть спокойным, обаяние сменилось на нелюдимость, душа, светлая и полная любви, перестала получать тепло, потеряла высоту, скукожилась до размера пули и застряла где-то между легким и сердцем.

 Что скажете, доктор Кин?

Шериф сделал несколько шагов по кабинету, чтобы отогнать ненужные мысли.

 Действительно, не боится,  подтвердил врач.

Лучше бы ничего не говорил. Ответ рассердил шерифа, и он окончательно решил не затягивать дело: соблюсти условности и оставить эту парочку вдвоем  пусть делают что хотят. В протокольном журнале сделать пометку о месте/времени и перевернуть страницу. Хотя, признаться честно, с куда большим удовольствием Койл зафиксировал бы обстоятельства кончины Прайса, а не покушения на его жизнь.

 Итак, мистер Прайс, где вас так удачно подстрелили, что оставили в живых?

 Шериф, вы не очень-то дружелюбны.

 Отвечайте на вопрос.

 Это было у углового дома на западной стороне.

 Во сколько это произошло?

 Полагаю, что где-то около четырёх утра.

 Какого черта вы делали там в четыре утра?

 Я сидел в засаде.

 В засаде? На кого?

 Видите ли, шериф, когда официальная власть не желает замечать постоянных краж скота, я взял на себя ответственность за решение этого вопроса.

Водонапорная башня угрожающе накренилась и чуть не рухнула на диверсанта, подпилившего ей одну из опор. Шериф Койл покраснел. Конечно же, он знал о том, что в округе регулярно пропадает скот, причем если раньше преступники занимались этим в окрестностях  грабили пастухов, отбивали стадо, воровали на отдаленных фермах,  то сейчас кражи происходили прямо в городе, дерзкие, наглые. Время, что ли, такое наступило? Бессовестное? Зачастую небольшое поголовье коров и пара лошадей  это все, что есть у среднего жителя Техаса. Это его настоящее, это его будущее. Это и ужин на столе, и завтрак следующим утром. А что за человек без верного коня? Слабый, медленный, обозленный, потом, скорее всего, пьяный, затем бедный, дальше, вероятно, беззаконный, а там и до могилы недалеко. Это если уж совсем не повезло.

Но шериф не мог поймать похитителей. Из помощников у него осталось всего-то четыре человека, и один из этих четырёх был ранен при попытке задержать тих самых воров, а второй  старик-охранник, который должен следить за заключенными, но вместо этого обычно спит прямо за столом. Возраст взял свое, и опытный вояка, прошедший американо-мексиканскую, а затем и гражданскую войны, превратился в часть интерьера тюрьмы при офисе шерифа. Заключенные дразнили его Микки-закладка  из-за того, что старик засыпал, уронив голову прямо на открытую страницу тюремного журнала, и чернила отпечатывались у него на щеке и белых усах. Что примечательно, в дежурство Микки-закладки еще никто не убегал: наверное, просто не могли  то ли от смеха, то ли из жалости.

Третий был, наоборот, слишком юн. Всего пятнадцать. Ненадежен в силу возраста. Билл недавно попробовал алкоголь и теперь по ночам только и делал, что пил. Говорят, часто бывает в салуне у Прайса, кичится там работой у шерифа, а когда совсем накидается, начинает угрожать посетителям кандалами, решеткой и окружной тюрьмой. Все пока терпят. Непростой парень. Сирота. Около года назад шериф нашел Билла на заброшенной ферме, где тот жил, промышляя мелким воровством. Худой мальчишка в слишком больших для него ботинках попытался убежать, но лассо оказалось быстрее. Уже затягивая веревку, шериф взглянул в наивные голубые глаза парня и понял, что даст ему шанс. Отмыл, накормил, дал кров. Первое время Билл жил в участке и спал на шконке одной из камер, дружил с Микки и на удивление метко стрелял, за что получил прозвище Билл-Буллет. Со временем от чумазого испуганного беспризорника остались лишь воспоминания, и он негласно стал помощником шерифа. Смышленый парень был единственным проводником к поколению, которого шериф не понимал и побаивался. Талантливые, ловкие молодые люди выметали стариков из их затхлых бизнесов, лишали доходов, иногда и жизней. Слухи, которые приносил Билл, давали власти преимущество. Зарвавшихся юнцов шериф ловил, как грызунов в мышеловки. После одного из дел он приобнял помощника, испытал странное чувство гордости, потрепал парня по волосам и назвал сыном. В шутку, конечно. Но Койл испугался, потому что в глубине души знал, что не шутил. А еще потому, что Билл, такой благодарный и близкий сейчас, когда-нибудь непременно выметет прочь самого шерифа. А бездетный старик, так и не поймет, что произошло, и умрет от разочарования.

Ну, а четвертым был Хиггинс по прозвищу Спичка. Он все еще стоял чуть позади и сбоку, не отступая от шерифа ни на шаг, словно его держали на поводке. Никто не знал, чего хотел Хиггинс от службы у шерифа: то ли спрятаться от проблем, то ли выучить каждое движение шефа, чтобы потом самому стать таким же. Трусливый, глупый человек с большими амбициями. Койлу Хиггинс не нравился. Впрочем, он отдавал себе отчет в том, что скорее всего, относится к помощнику предвзято. Некрасивых легко не любить. Но нескладный конопатый Хиггинс ни разу его не подводил, хотя иногда ставил в неловкое положение. Но всегда четко исполнял приказы. А такие люди всегда нужны. Не все же могут, как Билл, пить ночь напролет, а затем попасть из револьвера в горлышко бутылки с тридцати шагов. Необходимы и те, кто выполняют инструкции, не задавая вопросов: молча идут и делают. Без таланта, по бумаге. До тех пор, пока не упрутся в тупик, как вагонетка с углем. Снова рельсы, снова та же аналогия

Шериф неохотно признавал, что, пожалуй, у них с Хиггинсом много общего. Двадцать пять лет назад в окопе сидел и трясся от страха, новоназначенный сержант Койл, такой же высокий, рыжий, худой

 Вы были один?  вернулся к разговору шериф.

 Я был один,  лениво ответил Ленард.

 Это неправда!  почти вскрикнул Хиггинс.  Вас было двое!

Ленард удивленно посмотрел на рыжего человечка, который вдруг выпрыгнул из-за спины шерифа.

Шериф даже облизнулся. Попался, Прайс! Хилый и бестолковый Хиггинс только что прижал к стенке негодяя, теперь не упустить.

 Вам показалось, уважаемый мистер как вас?

Ленард откинулся на кровати и смерил помощника шерифа пренебрежительным взглядом. Нужно было спасать положение.

 Нет, не показалось! Я без труда вас узнал, ваш плащ виден за милю! И голос ваш мне знаком! Единственное, что мне неизвестно,  кто такой Джонни и почему вы его скрываете! Но я представитель власти, и рано или поздно

 Вы бредите, милый юноша! Я не знаю никакого Джонни,  как от насекомого, отмахнулся от Хиггинса Прайс.

 Я слышал выстрел, затем ваш голос, сэр,  упорствовал тот.  Вы внятно прокричали: Джонни, не дай им уйти! В погоню!

 Послушай-ка, сопляк!  заорал, потеряв самообладание, Ленард.  Если я говорю, что чего-то не было, значит, этого не было! Я таких, как ты, на завтрак съедаю!

Хиггинс почти дрогнул, но собрал в кулак все свои мышиные силы и, поняв, что либо сейчас, либо никогда, заявил свои права на этот мир.

 Выстрел был один?  тихо пропищал он.

 Один!  огрызнулся Ленард. Он чувствовал, что почти сломал оппонента, но благородно давал тому возможность сохранить лицо.

 Вас ранило?  спасался Хиггинс.

 Ты что, не видишь? Вот пуля, доктор меня перевязал!

Смазав последний слог, словно не желая тратить воздух на его произношение, Ленард ощущал своё превосходство и лениво, но с раздражением сводил опасный диалог к будничной победе.

 Покажите ранение.

Хиггинс был возбужден, его голос дрожал сильнее, чем хотелось его хозяину, но фраза удалась. Он произнес ее ровно так, как и хотел: корректно, любопытно. Как если бы это сделал ребенок.

Ленард поперхнулся.

 Ты что, больной? В честь чего? Вот пуля, вот бинты в крови, вот перевязка!

Взгляд мистера Прайса, каким бы натренированным он ни был, выдавал его сейчас. Ленард явно недооценил противника и сейчас понимал, что его вопли производят невыгодное впечатление. Он оправдывался: грубо, громко, неправдоподобно.

 Джентльмены,  понизив голос, неожиданно начал Хиггинс.  Мистер Ленард Прайс, негласный лидер Парадайза, борец со злом, охотник на конокрадов, самолично и смело организовал засаду на негодяев, терроризирующих город и даже подвергся покушению на его жизнь посредством одного выстрела из какого оружия, мистер Прайс?

 Из револьвера! Какого черта, что за цирк ты тут устроил? Койл, вы там совсем с ума сошли в вашем доме престарелых и душевнобольных?!

 Револьвера,  продолжил бравый мышонок Хиггинс.  Я стал невольным свидетелем того, как вы покидали место преступления, мистер Прайс. Я как представитель законной власти города Парадайз провел осмотр места преступления и обнаружил пулю от кольта. И теперь меня мучает вопрос: если выстрел был один, то почему пули  две? Одна у меня на ладони, а вторая у вас на подносе, доктор. Которой из них вас пытались убить, мистер Прайс?

Ленард побагровел. Его спасительная веревка оборвалась, и сейчас он летел в пропасть вместе со своим авторитетом и превосходством, прихватив с собой полуживого от страха доктора.

 Или вы скажете, что эту пулю я прихватил с собой специально для того, чтобы опорочить вас? Предлагаю окончательно прояснить ситуацию. Прошу вас, мистер Прайс, покажите ранение.

 Да пошел ты к черту! Я сотру тебя в порошок!

Ленард вскочил с кровати и бросился на наглеца, но тут же увидел перед собой дуло револьвера.

 Сядь на место! Еще шаг  и я отправлю тебя на тот свет!  заорал Койл.  Доктор Кин, разрежьте повязку и предъявите рану мистера Прайса в связи с законным требованием помощника шерифа!

Доктор Кин обреченно, еле слышно выдохнул, взял ножницы и начал медленно разрезать бинты. Последний надрез  и повязки опали, оголив плечо поверженного хищника. Рана действительно была  но не свежая. Заскорузлый рубец, напоминавший звезду, погрузил операционную в тишину.

Ленард напоминал запертого в клетке дикого зверя. Немая ярость рвала его изнутри, почти не слышно  будто связку с динамитом бросили в истощенную угольную шахту и наверх вместо грохота и камней вырвался лишь утробный звук и облако дыма. Кин сначала потупил взгляд, затем перевел его на свою табличку, после уставился в окно. Хиггинс, вышедший на первый план со своим великим разоблачением, хотел было что-то сказать, но не стал. Он и так сделался будто выше ростом.

А шериф, выкарабкиваясь из внезапно настигшей его думы, произнёс едва слышным голосом:

 Два раза в одну лунку

Затем откашлялся, приосанился, достал наручники и проговорил дежурную фразу:

 Джентльмены, вы арестованы до выяснения всех обстоятельств. Хиггинс, наденьте на них браслеты.

С Ленарда их сняли уже в камере. К изумлению шерифа, Прайс больше не сказал ни слова. Не возмущался, не дерзил, не провоцировал. Шел впереди, как всегда, чуть задрав подбородок, словно по ошибке арестованный, уверенный в своей невиновности монарх со свитой. Надменное выражение маской застыло на его лице  чуть исказившись, правда, когда отворилась решетка и в нос задержанному ударил застарелый запах мочи. Но Прайс остался нем.

Заключенный не доставлял радости тюремщику  не страдал. Едва освободились руки, Ленард снял сапоги и аккуратно поставил их у широкой скамьи, а сам лег, подложив под голову сюртук, и отвернулся к кирпичной стене. Глаза его медленно бродили от камня к камню, от стыка к стыку, и он не находил в них ни смысла, ни плана, ни порядка. Снова стало одиноко. Отгоняя вернувшееся из детства чувство, Ленард зябко обхватил себя руками и беспокойно задремал.

II. I. Прайс

Шел 1862 год, и я вместе со всем Техасом вступил в войну. Правда, мотивы у нас с ним были разные. Техас, еще недавно занимавший завидное положение мужчины, которого любят сразу две девушки, в конце 1845 года благосклонно принял предложение одной из них  США. Уязвленная страстная Мексика, к которой Техас уже несколько лет как охладел, потеряв голову, принялась мстить, да так, что в конце концов чуть совсем себя не потеряла. Воистину, если любишь  отпусти.

Проносясь по окопам, укладывая широкий шаг, я в который раз думал, зачем мне, семнадцатилетнему, еще не попадающему под закон о призыве, понадобилось накидывать себе лишний год и отправляться добровольцем? В минуты, когда страх догонял меня и когтистой лапой доставал до сердца, я корил себя за поспешно принятое решение, молил бога, в которого никогда прежде не верил, о спасении и даже несколько раз порывался дезертировать, как это делали многие. Но отдышавшись, собравшись с духом, я усилием воли оставлял себя на месте. Я просто не знал куда бежать, и поэтому доставал винтовку и закрывал глаза в надежде, что сегодня тоже пронесет.

Заряженный Энфилд трепыхался, как пойманная рыба в неопытных руках. Я совладал с ним, вскинул было руку  и тут же опустил: в нашу сторону летел снаряд, судя по жутковатому звуку, выпущенный из орудия Уитворта. Снаряд упал неподалеку, разорвался и осколками посек моих нерасторопных однополчан, что секундой ранее выбрались из окопа, а затем в него же и повалились, как соломенные куклы.

Я припал к стенке и не удержал в себе съеденную час назад фасоль. Затем кое-как утерся рукавом и вздрогнул от того, что кто-то внезапно похлопал меня по плечу.

 Хорошо, что Король Лопат воюет за нас, парень! Иначе всех нас ждал бы похожий конец,  глубокомысленно заметил бывалый вояка и улыбнулся почти пустым ртом так наивно, будто и не было рядом ни земли, ни крови, ни извергнутой мною фасоли.

Короля Лопат в стане конфедератов почитали почти как божество. Сначала был бог, сразу за ним шел Роберт Эдвард Ли. Говорили, что именно он придумал рыть воздушные рвы, как их называли солдаты, укреплять их деревянными досками, чтобы не осыпались. А еще ему принадлежала идея растягивать колючую проволоку, чтобы дуболомные северяне упирались в нее, как коровы, и не могли пройти дальше. Наши любили судачить о Ли, ласково называя его дядюшка Роберт.

Сидеть в окопе и расстреливать идущих стройными рядами синих поначалу было увлекательно и похоже на то, как отец учил нас с братом стрелять. Мы с Бенни выходили на задний двор, расставляли несколько жестяных банок по верхней планке забора, а затем на спор стреляли по ним. Брат, как правило, проигрывал и уязвленно удалялся в дом, пока я гордо вслух считал сбитые банки.

Считал я и сейчас  точнее, пытался. Из-за плотности огня было невозможно понять, кто именно из однополчан подстрелил очередного глупого янки, заклятого врага, с прадедом которого наши прадеды бок о бок бились с англичанами за независимость. Но это было тогда, около ста лет назад. Сейчас же синие войска юнионистов сами стали той силой, с которой надо бороться  захватчиками, центристами. Они, выстроившись в бесконечные шеренги, подобно лазурным волнам накатывали на жаркие южные штаты.

Я менял позицию, уходил на самый край линии обороны и, почти прижавшись плечом к краю окопа, вел прицельный огонь по неприятелю. Так я мог почти справедливо вести подсчёт убитых. Так я находил хоть какой-то смысл в этой бестолковой войне, пока командиры вдохновляли нас речами о свободе как о великой ценности, о независимости от северных капиталистов, греющих свои замерзшие руки о тёплый южный хлопок.

Я думал об этом в очередной раз, уже умело заряжая Энфилд. Упирал его прикладом в плечо, сводил вместе целик с мушкой и синий мундир неприятеля, делал выстрел и спрашивал себя: Где же здесь я? Иногда я мог так крепко задуматься, что переставал считать и приходил в себя лишь тогда, когда не мог нащупать патрон в подсумке. Тогда я, пригибаясь, бежал к ящику с припасами, попутно думая о том, что стал настоящей машиной для убийства, которая методично устраняла людей в одежде другого цвета. Они падали один за другим, точь-в-точь как те самые банки на заднем дворе отчего дома. С той лишь разницей, что падение банок радовало меня. А сейчас я чувствовал безразличие с горьковатым привкусом скорби.

Я сплюнул, вытер рукавом с подбородка прилипшую черную слюну и наклонился за картонной коробкой, в которую были аккуратно сложены маленькие свинцовые убийцы  пули, завернутые в вощеную непромокаемую бумагу вместе с порохом. Порох нужно было высыпать в ствол, перед этим оторвав зубами обёртку, из-за чего губы у меня всегда были серыми, под цвет шинели. Смерть целовала нас взасос, как говаривал кто-то из бывалых. Она пока держала нас на расстоянии, но уже стала слишком близкой, такой, что исчезла вся ее загадочность. Мрачное очарование гибели развеялось как пороховой дым  осталась лишь тягомотная рутина, толкающий пулю шомпол да набившее оскомину щелканье перезарядки.

Я познакомился со смертью на второй день своего расположения на линии фронта. Ранним утром войска Севера начали наступление. По какой-то необъяснимой причине разведка южан не сообщила в тыл о готовящейся утренней атаке противника, и мы были застигнуты буквально в спальных мешках. Штыки легко входили в спящие тела солдат, их сдавленные стоны и широко распахнутые глаза, осознавшие конец, должны были предупредить остальных, но воздуха не хватало, а чуть слышный шорох, с которым передвигались убийцы, прятался за предрассветным пением птиц. Наконец раздался выстрел, и рота встрепенулась. Живые подорвались со своих мест. Все, кроме меня. Я понял, что не могу шевелиться, и лишь беспомощно смотрел, как мои товарищи, те самые, с которыми я только вчера вечером прибыл на линию фронта, принимали бой, задыхались, истекали кровью, хрипели, вгрызались в сырую землю в попытке спастись, издавали предсмертные леденящие кровь вскрики  и оставались лежать на земле, вцепившись в нее ногтями. Я зажмурился, мечтая лишь об одном: умереть быстро и не больно.

Может, самому себя убить? Сейчас я достану Кольт и выпалю себе в висок

Рука потянулась к кобуре, нащупала рукоятку. Сердце забилось так сильно, что пульс заклинил горло, а из зажмуренных глаз полились слезы.

Нет! Не могу! Не могу  От бессилия я раскрыл рот и безмолвно завыл, уткнувшись лицом в землю.  Так они подумают, что я уже сдох

Но вскоре я трусливо приоткрыл левый глаз и сквозь ресницы увидел, как прямо на меня надвигается огромный янки. Великан в изодранном синем жакете, в окровавленной рубашке, но с фуражкой на голове рубил наших серых, как сорняковые кусты. Расправившись с очередной их группкой, он зашагал дальше. Бурая от крови земля хлюпала под тяжестью его шагов, он не пригибался, почему-то не боясь пуль.

Черт! Он смотрит прямо на меня! Он смотрит прямо на меня! Он знает, что я еще жив!

Я почувствовал, что великан приблизился, и ощутил тяжесть, которой не испытывал до этого никогда. Янки наступил прямо на меня, почти вдавив меня в землю, чудом не сломав грудную клетку и позвоночник. Наступил  и пошел дальше, а я, еле удержав в себе крик, продолжил блестяще отыгрывать роль трупа. Но уже через мгновение я услышал щелкающий курок по пустым каморам и истошный вопль:

 Ну давай, сукин сын! Иди сюда! Мне не нужен револьвер, я тебя голыми руками завалю!

Янки спрыгнул вниз и пошел на крик, рыча как свирепый медведь. Сообразив, что, кроме этих двоих и меня, больше никого не осталось, я сделал над собой страшное усилие, ожил и медленно пополз на голоса, добрался до края окопа и увидел, как великан, отбросив свою саблю, душит новобранца, прибывшего вчера вместе со мной. Я выхватил Кольт, прицелился, зажмурился и сделал несколько выстрелов подряд, опустошив барабан. Великан накренился вперед, как платяной шкаф, внезапно потерявший две передние ножки, и с грохотом рухнул на дно окопа. Спасенный, давясь кашлем, держался за горло. Его синие глаза, успевшие налиться кровью, благодарно смотрели на меня. Так из всего Добровольческого Хьюстонского пехотного отряда в живых остались я и парень по имени Дэниел Роквуд.

Обозная повозка, наспех собранная нами из двух передков, своими бортиками заботливо отгородила нас, выживших, от мертвецов, что за несколько часов, казалось, сделались естественным наполнением окружающего мира  подобно камням, которые кто-то огромной рукой разбросал по опушке. Влажная земля принимала тела, обнимала их, жалела. Я смотрел вверх, нас покачивало на кочках, и если обычно это доставляло неудобство, то сейчас мне всё казалось безразличным. Таким было все вокруг: серое небо с кружащими в нём черными птицами, фыркающая лошадь, тащившая телегу с нашими телами. Тела еще дышали, но людьми быть перестали.

Мы оба молчали: я тяжело сопел, а Дэнни делал глубокий вдох и медленный выдох в прохладный, пропитанный запахом крови воздух. В носоглотке скапливался горький налет, который хотелось отхаркнуть вместе с воспоминаниями. Трупы лежали на земле. Разные люди, разные судьбы, но общий для всех конец. Скорее всего, оборонительный окоп южан станет братской могилой для солдат обеих армий. Их сложат одного на другого, не заботясь о торчащих руках и ногах, по-быстрому прочтут молитву и закидают влажной от крови землей.

 Во всяком случае, мы не мертвы,  словно продолжая свою мысль и пытаясь взбодриться, внезапно сказал Дэнни.

Он посмотрел на меня как ребенок, который потревожил задремавшего отца. Я повернулся к нему, задержал взгляд на его лице и снова уставился в небо.

 Я даже не знаю, что было бы лучше сейчас.

***

Минуло несколько дождливых дней. Я периодически впадал в хандру, но она всё же потихоньку отступала, становясь не такой плотной, и иногда я нарочно мотал головой в надежде поскорее скинуть с себя эту надоевшую вуаль. Мы с Дэнни все это время держались вместе, но разговаривали мало: каждый переживал сам по себе. В начале лета 1862 года мы прибыли в расположение 2-й роты 5-го пехотного полка Техасской бригады под командованием бригадного генерала Джона Белла Худа. Еще одной легенды.

Я лежал в палатке на спальном мешке и думал о жизни. О смерти. Одного не бывает без другого, поэтому я и думал о них обеих вместе. Прежде тема жизни и смерти казалась мне далекой, даже мифической, как покрытая многолетней пылью книга, собранная из отцовских историй о войне с Мексикой. Все эти рассказы я знал наизусть, слушая их с самого детства  сначала с нескрываемым интересом, затем с откровенной зевотой. Отец, перебрав с виски, начинал вносить в свои истории кровавые подробности. На него сразу же шикала мать, и он переходил на полушепот. Это шуршание пьяных слов всегда мне нравилось, оно добавляло в рассказ таинственности и, несмотря на проскакивающую браваду, искренности. Я верил. Тем не менее, это были истории из отцовской жизни, а не из моей. Я был уверен, что меня это не коснется никогда, что на безопасном расстоянии от смерти я буду ее храбро побаиваться

 Как ты думаешь, на хрена мы здесь?

Зеленые глаза из-под густых рыжих бровей смотрели на меня серьезно и даже упрекающе. Я растерялся.

 Э-э-э чтобы победить?

 Кого же?  Незнакомец, едва дав мне договорить, задал еще один странный вопрос.

 Как кого? Проклятых янки!  Я с недоумением и даже с раздражением взглянул на рыжего снова.

 Чем же они отличаются от нас?  Он доставал свои глупые реплики быстро, словно заранее отрепетировал этот диалог.

 Они хотят нас захватить!

 А зачем?

 Чтобы освободить рабов?

 А мы что, не даем им их освобождать?

 Конечно!

 Получается, и мы, и они воюем за черных.

Я хотел было что-то сказать, но не нашел подходящих слов, а незнакомец, как карту из рукава, вытащил еще один вопрос:

 Почему же черные сами за себя не воюют?

Я не нашёлся с ответом, хотя задумывался об этом много раз, возвращаясь в свое детство, к белому особняку мистера Эбигейла, где черные люди под палящим солнцем собирали белые комки хлопчатника. Хлопок продадут за доллары на север, где из него изготовят одежду, которую тоже продадут за доллары

 Вот я у тебя и спрашиваю  на хрена мы здесь? За что мы воюем?

Надо признать, слова рыжего впервые заставили меня задуматься о смысле войны. О смысле жизни я уже подумал, о внезапной смерти тоже успел. А вот о ее причинах  нет. Трупы все так же лежали у меня перед глазами: в серых шинелях, в синих жакетах. Они приходили ко мне реже, чем прежде, но все же еще наносили визиты в мою голову.

Я не думал о том, почему все эти люди погибли. Мне хватало самого факта  кровавой смазанной кляксы. Сейчас я начал задавать вопросы. Сначала себе, затем  остальным, но внятного ответа получить не мог. Одни пускались в путаные объяснения, другие, те, что поумнее, бросались словами свобода, независимость, вечная ценность, третьи ругали чертовых католиков северян, четвёртые уверяли, что своими фабриками янки заполонят всю страну и мы вымрем. Версий я наслушался самых разных. Кто-то охотно общался со мной, но чаще люди просто не понимали моих вопросов и выходили из себя.

Но однажды нашёлся тот, кто легко и просто открыл мне глаза.

 Ты смелый парень, солдат! Как твое имя?  пытаясь перекричать шум боя, похвалил меня капрал.

 Прайс, сэр!  немного смущенно ответил я.  Ленард.

 Ну что ж, мистер Ленард Прайс, я обязан тебе жизнью. Ловко ты подстрелил тех двух подонков у меня за спиной.

 Спасибо, сэр!

 У тебя знакомое лицо! Откуда ты?

 Техас, сэр! Недалеко от Парадайза.

 О, кажется, я знаю, где это! Там недавно железнодорожную дорогу проложили. Мой старик туда работать пошел. Странное, говорит, место.

 Почему, сэр?

 Название чудное, а сам городок новый, еще свежим спилом пахнет. Вид как на открытке. Но райского там ничего нет.

 Мой брат был пастырем. Он говорил, что город так назвали, потому что солнце на закате садится за две горы, которые местные называют мамой и папой. Так вот, за родителями солнце и прячется, протягивая между ними последний луч. Словно господь тянет свою золотую длань. Людям понравилось место, они начали строить дом за домом, так и получился город.

 Бред какой,  поморщился капрал.

Мы сидели в окопе и продолжали орать: иначе было ничего не расслышать. Взрывы оглушали, у некоторых из ушей текла кровь, рядом со мной сидел контуженный солдат и не понимал, что происходит Впрочем, и те, и другие были, на мой взгляд, счастливчиками. Перемазанные грязью и кровью, они все еще могли дышать  в отличие от их товарищей, которые уже словили пулю и уже не двигались  или еще только задыхались, судорожно хватая воздух синими губами.

Несколько двенадцатифунтовых Наполеонов не давали нам поднять головы, то и дело гулко швыряя снаряды в сторону окопов нашего полка. Северяне побеждали, они заманили нас в капкан и отрезали путь к отступлению.

 Совсем скоро они сожмут кольцо до точки и выдавят наше южное мясо из нас же самих!  пытался предсказать военный маневр противника.

Несмотря на невысокий чин и молодость, воякой он был опытным, рассудительным и умелым. От страха не убегал, от куража тоже. От него я узнал, что эмоции редко подсказывают правильное решение. Ибо диктуют тебе реальность, которой нет. Вот ты дрожишь от страха, плачешь, может быть, даже обосрался, но ведь объективных причин к этому нет, это всё происходит только в твоей голове. Бессмысленное переживание и бесполезное: ведь полные штаны дерьма явно не поспособствуют твоему доблестному рывку к победе и жизни. Кураж тоже бестолков и зачастую даже опаснее страха. Он приятен, он гонит вперед, хватает тебя, словно орлан, за плечи и несет над врагами, а ты в это время поливаешь их свинцом, как водой из лейки. Но на самом деле ты хрупок, никакого орлана в помине нет, а пуля, одна-единственная, в долю секунды может оборвать всю твою многолетнюю историю. Быстро и глупо, зато приятно  в отличие от страха. Поэтому на войне только рассудок дает преимущество. Сухой расчет. Это дома можно страдать по бабам или бояться их мужей. На войне без эмоций: увидел, услышал, просчитал  действуй. Только так можно выжить и победить. Только так выглядит самая короткая дорога домой.

В тот вечер мы отбились, потеряли много ребят, но выстояли. Северян, как обычно, было много  раза в два больше, чем нас. Шеренги из синих отглаженных шинелей угрожающе надвигались на нас, и в какой-то миг я подумал, что эти волны просто утопят нас в наших же окопах. Янки были лучше вооружены: у каждого по новехонькому Кольту, по сабле и винтовке Спрингфилд со штыком на конце. Мы же больше напоминали оборванцев, вооруженных старыми потсдамскими мушкетами  тяжелыми, с сильной отдачей. Каким-то чудом мы умудрялись отбиваться при помощи этой рухляди, стрелявшей неточно, а то и вовсе через раз. В конце битвы кто-то обязательно орал: Мы Дикси!. Я же думал, что мы падальщики, которые сейчас снова пойдут обирать трупы. Нет, ничего зазорного в том, чтобы забрать оружие поверженного врага, я не видел. Да пускай даже и сапоги. Но выворачивать карманы трупов в поисках папирос я считал отвратительным. Среди нас были те, кто не гнушался ничем, они могли обыскать мертвого, найти в его внутреннем кармане аккуратно сложенное, но помятое письмо и начать потешаться над написанным, приговаривая что-то вроде: Он тебя больше не любит, детка!. Кто-то подобной чепухой не занимался, а обыскивал убитых целенаправленно, ища деньги. Бывает, едва прозвучал последний выстрел  а мародеры уже ползут обыскивать трупы. Понемногу они входили в азарт, поднимались с колен и ходили между телами уже по-хозяйски, как в собственном огороде, собирая в карманы урожай. Я же сидел, глядя на это, и в который раз задавал себе вопрос  что за идея нас объединяла и разъединяла одновременно? Синий против серого, янки против дикси, север против юга, смерть против жизни И снова этот дурацкий кровавый воздух

Я услышал шаги, затем почувствовал плотный дружеский хлопок по плечу  это капрал остановился рядом со мной. И я спросил его:

 За что мы воюем, сэр?

 Мы воюем за деньги. За чужие деньги.

Капрал сказал это  и осекся. Развернулся и зашагал прочь, опустив голову. Казалось, он сам впервые выразил то, о чем давно думал, и сейчас случайно произнес это вслух. Шел он тяжело, словно держа на плечах дугу от фургона, как будто знал, что долг, в который он перестал верить, тем не менее, нужно исполнять. Генерал Худ не одобрит подобных откровений, а стало быть, не видать капралу Койлу повышения.

Я молча смотрел ему вслед. Слово деньги прозвучали так грузно и звонко, словно целый мешок долларов бросили мне под ноги. Я сразу же представил себе картину: мистер Эбигейл, сидя в плетеном кресле на крыльце, выпускает колечки сигарного дыма в сумеречный прохладный воздух и думает о том, сколько денег он может потерять, пока его потные пыльные работники устало бредут к своим хижинам. А где-то в Вашингтоне, так же задумчиво, стоя у окна в своем кабинете, мистер Линкольн курит трубку. И, вероятно, думает о том же.

III. Джон

Глаза Джона были наполнены слезами. Ему развязали ноги, чтобы не волочить обратно в темницу, а лишь подталкивать револьверами в спину. Пленник шел туда своей волей  лишь бы быстрее спрятаться от увиденного ужаса. Темный туман заполнил голову, саднило сердце. Было и страшно, и безразлично. Он был готов даже умереть: лишь бы утихла боль.

Может, попросить их меня пристрелить? Но вряд ли они согласятся Спровоцировать? Можно Но сил нет. Ни двигаться, ни говорить. Положите здесь и пристрелите, как безнадежно раненное животное. Жалости ради.

Те же люди вели его обратно. Рикс по привычке командовал, хотя, кажется, догадывался, что произошло что-то неожиданное, чего не могло случиться никогда, но вот  оно произошло сейчас, нежданно и случайно. Так уж вышло и Рикс, задумавшись, тоже умолк, будто шляпу снял перед покойником, стараясь не нарушить священную тишину.

Ржавая решетка снова со скрипом отворилась. Сопровождающие втолкнули Джона внутрь и ушли. Рикс пристально взглянул напоследок на пленника, но так ничего и не сказал.

Джон лег на спину и начал смотреть в невидимый потолок. Становилось еще страшнее от того, что тьма, казалось, поглощает его через глаза. Джон зажмурился. Теперь на него смотрели глаза Хаузера  холодные, серые, злые, пустые. Они смеются.

Это, без сомнения, был он. Убийца отца. Тогда в их доме, восемь лет назад. Его глаза покрылись поволокой и стали казаться еще более неживыми и безразличными, еще более запавшими, но не узнать их Джон не мог.

За восемь лет морщины изрубили лицо убийцы, сделав его похожим на кору дерева: жесткую, черствую, землистого цвета. Кажется, после каждой жертвы демоны преисподней рвали кожу Хаузера, а он будто пытался ее сращивать, сшивать  и получились шрамы, которые превратили его рожу в разделочную доску. Вместо губ была прорезь, из который хищник говорил, из которой скалились желто-коричневые, острые, как у собаки, зубы. Хаузер и говорил по-собачьи  громко и отрывисто, будто лаял.

Джон не думал, что будет так тяжело. Бравый молодой человек, сильный и умный, он думал, что стал неуязвимым с тех пор, как покинул горящий дом, в котором родился и вырос. Бессмертный и вечно молодой. Сама судьба благоволила ему с тех самых пор, как отобрала все. Джон свыкся с этой мыслью, породнился с ней. Он чувствовал себя особенным, и это чувствовали те, кто находился рядом. С ним старались не вступать в конфликт, и Джон приписывал это своей уникальности, своей внутренней силе, свободе, доставшейся от предков-индейцев. И к тому же где-то внутри не заживала ссадина, которая своим саднящим зудом вела его сквозь годы. От пылающего дома  в слепую пещеру. Впервые Джон почувствовал этот зуд ранним утром, когда проснулся в канаве у дороги от скрипа колес. Кто-то остановил повозку и взял мальчика на руки. Джон приоткрыл глаза и наткнулся на встревоженный взгляд. Так же на него посмотрела и миссис Росс, когда ее муж занес маленького гостя в дом. Женщина поохала, обработала Джонни раны и укрыла теплым одеялом. Семья фермеров ждала, когда за мальчиком придут или он, следуя заветам своих предков, упорхнет сам, но этого не случилось. Джонни рос, помогал по хозяйству и осваивал навыки, необходимые для жизни на ранчо. События той роковой ночи, как грозовая туча среди погожего дня, настигали внезапно. Джон рос, и туча становилась всё тяжелее. Иногда все завершалось кратковременным дождем, иногда грозой. Джон не любил, когда это происходило ночью: кошмар нечем было отогнать, даже свет керосиновой лампы не всегда помогал. Днем же страх вполне можно было прогнать пилой или молотком. Зубцы грызли дерево, гвозди в него впивались. Страх мог смениться гневом, и тогда становилось чуточку легче, но никогда не уходил совсем. Зуд ослабевал, но не исчезал. Джон всегда ощущал его: пешком, верхом, на ферме, в городе, за обеденным столом и у вечернего костра. Сквозь годы страх привел его обратно, лишив возможности остаться на ранчо и прожить там спокойную жизнь. Мистер Росс пожал Джону на прощанье руку и снова посмотрел на него с тревогой, как в первый раз, а миссис Росс обняла его и расплакалась, понимая, что даже ее теплые объятия не удержат вольного сына.

Но сегодня что-то случилось. Свободу заперли, а сила осыпалась. То, что раньше было огромной неприступной крепостью, высеченной в скале, которой нипочем ни осада, ни время, сейчас превратилось в замок из песка, и ветер обреченности сносит его башни, а воды страха размывают фундамент. Раньше хозяин выходил на балкон из своей комнаты и уверенно смотрел на мир. Теперь же он лежит в темноте своего же подвала и боится выйти, потому что снаружи  монстр.

***

 Ты знаешь нашего нового гостя, Хаз?  спросил Рикс.

 Нет,  помолчав, задумчиво отозвался Хаузер.

 А он тебя, кажется, знает Взгляд у парня больно взыскательный.

 Ну и что? Меня много кто знает, и многие из них за свои взгляды остались без глаз,  гоготнул Хаузер и достал огромный нож.  Я же много раз говорил: мне нравится, когда лезвие входит в голову так глубоко, что глазница хрустит.  И почесал кончиком прямо под правым глазом.

Рикс не изменился в лице, хотя его до сих пор поражала та обыденная, даже будничная жестокость главаря. Вся банда регулярно слушала эти рассказы в красках (как правило, в красных), о том, как Хаз кого-то долго пытал, насиловал, а потом убивал, или сначала убивал, а потом насиловал. Рассказывая, Хаз приправляя повествование своими безумными ощущениями, мерзкими деталями, и будто снова начинал ощущать голод  выделялась слюна, которую он плохо контролировал: то и дело вместе с очередным пошлым словом изо рта Хаузера вылетали брызги. Он рассказывал с таким азартом, что глаза вылезали из орбит, жестикуляция ускорялась, а кожа краснела.

Джоэль Рикс же был нормальным, почти нормальным. Сирота, ребенок Мексиканской войны. Мальчишкой воровал, чтобы прокормиться. Словно лис, забирался в курятники и таскал оттуда птиц, пока не попался. Посидел в клетке  сбежал, за его поимку назначили смешную цену в пятьдесят долларов. Попался снова на курице. Приклеилась кличка Лис. Джоэль бы так и занимался мелким воровством, постепенно повышая свой ценник. Бандитам ведь приятно быть популярными и ценными. У Рикса имелся знакомый служитель железнодорожной станции, который время от времени подкидывал информацию: о плохо привязанных лошадях, готовящейся пьянке у владельца магазина, об охотнике, оставившем в домике ружье Это были мелочи, не грабежи даже, просто кражи  без жертв и особого риска. Рикс ценил удачное сотрудничество и всегда делил добычу поровну со своим информатором.

Поначалу такие, как Рикс, стыдятся своей рожи на объявлении о поиске. Потом они с этим мирятся и даже начинают обижаться, когда цена за их поимку назначена, по их мнению, слишком низкая. У кого-то даже просыпается азарт, и они всеми силами пытаются поднять ставки.

Однажды вечером еще плохо оцененный Лис отбил у стаи волков мальчика. Выстрелил в воздух пару раз  стая и разбежалась. Кроме одного, оставшегося лежать с пробитой головой. Мальчишка поднялся из травы, Рикс сначала даже и не понял, что это ребенок: слишком крупный силуэт, да еще сумерки  не видно толком ничего. Он спросил у спасенного, в порядке ли он, но мальчишка ничего не ответил, только стоял и смотрел на своего спасителя благодарными звериными глазами.

Джоэль вспомнил, как был таким же, как бродил несколько дней без еды по лесу, спасаясь от войны, как тяжело, голодно и холодно ему было. Разжалобился и взял парнишку с собой. Прошло уже около тридцати лет, а они все так же вместе  Лис и Пес.

Одичалый понемногу начал подавать признаки социальности. Дела становились сложнее и Риксу стал требоваться помощник. Пес быстро осваивался, вспомнил человеческую речь и поднаторел в криминальном промысле. Парень рос, росли и его запросы. А любопытство, голод и жадность делали достижение целей делом времени, как правило, скорого. Вокруг него начали собираться люди, которые видели в нем силу. Дикую, безумную, необузданную. Позже она переросла в жестокость, затем и просто в садизм. Попавшие однажды в банду из нее самостоятельно не выходили  боялись. Смельчаков или предателей Хаузер резал на куски на глазах у остальных, чтобы навсегда вселить ужас неотвратимой расправы в головы своих подельников, а на самом деле  заложников.

К Риксу Хаузер относился не то как к отцу, не то как к брату  с почтением. Мог иной раз его ударить, нахамить, это было неосознанно, словно дикий зверь случайно поцарапал. Не нарочно, так лапа легла. Поначалу Рикс так и пытался относиться к вспышкам парня. Ведь покровительство Хаузера гарантировало ему защиту в банде: никто не мог даже косо на него посмотреть. Лис гордился этим. Еще бы! Его телохранитель  самый безумный головорез юга!

Но постепенно жестокость Пса начала беспокоить уже стареющего Лиса. То ли он с годами делался сентиментальным, то ли Пес переходил уже все разумные пределы. Риксу становилось страшно. Стыдно и страшно. Но исправить он уже ничего не мог: слишком привык к могущественному покровительству своего безумного приёмыша.

 Ладно, чего задумался, старик?  пролаял Хаузер.  Пошли-ка поковыряем нашего гостя.

Он схватил свой огромный с зазубринами тесак и, посвистывая, зашагал в сторону пещеры. Рикс потащился следом.

Решетка противно заскрипела. Кто-то зажег факел. Джон поднял веки и сразу же зажмурился: яркий свет резанул по глазам. Послышались шаги: кажется, вошли двое. Пленник пополз от них прочь.

 Мы пришли с миром, парень!  прогавкал уже знакомый голос и хрипло засмеялся.  Ну, и кто ты такой? Мне стало вдруг интересно: мистер Рикс меня заинтриговал. И перед тем, как я тебя убью, я бы хотел удовлетворить свое любопытство. Затем я утолю и жажду крови. Ах-ах-аха.

Зрение возвращалось, Джон начинал видеть детали: огромный великан широко и злобно улыбался, играл с кончиком тесака.

Джон думал о том, что лучше бы он не видел этого. Что его ждёт страшная и жестокая смерть. Что отца и сына убил один и тот же полоумный головорез. Не сразу, правда, дал второму благородную фору в целых восемь лет. Позволил, так сказать, посмаковать страдания, сам того не зная.

Страдания продолжились. Короткий замах  и Джон ощутил, как огромный сапог прилетел ему прямо в пах. Искры посыпались из глаз, брызнули слёзы, раздался крик, наполненный острой болью.

 Теперь его глаза не выглядят взыскательными, а, Рикс?

Лис улыбнулся, вынужденно оценив юмор.

 А давай так, мой молчаливый друг. Я сниму с тебя шкуру живьем и отправлю прогуляться, хочешь? Может и до города какого доберешься, если волки по дороге не сожрут или я не проголодаюсь.  Хаузер начинал входить в раж, его глаза заблестели.

 Рикс, скажи Васкезу, чтобы принес свою бритву. Я слов на ветер не бросаю, сейчас разденем тебя, кожу твою просушим и надевать будем по праздникам.

Становилось жутко. Страх спутывал лучше всяких веревок, и Джон подумал, что даже если бы руки у него были развязаны, он всё равно не смог бы ничего сделать. Воля парализована, а это животное с тесаком просто пугает и смотрит, как страх пожирает его жертву живьем. Она поначалу бьется за жизнь как муха, что попала в паутину, но тем самым лишь сильнее себя запутывает, а жирный паук просто сидит и ждет. Смотрит  и ждет, когда жизненные силы жертвы окажутся на исходе. А затем, наигравшись, приступит к физической расправе.

Бритву принес невысокий мексиканец, который, вероятно, был в банде брадобреем. Он передал инструмент Хаузеру и услужливо отошел на два шага назад.

 Ну что, малыш, начнем с твоего скальпа. Я сейчас его срежу и положу перед тобой. Вдруг там будет нарисована карта сокровищ?

Хаузер схватил Джона за волосы и занес бритву. Джон зажмурился. На этот раз все, точно все.

 Гори в аду, Хаузер. Я найду тебя там и отомщу за себя и за своего отца.  Последние слова обреченного были хриплыми и яростными. Парня накрыла истерика, слезы полились градом. Джон был готов умирать. Связанный по рукам и ногам, беспомощный, в окружении троих подонков, он хотел закончить свою едва разогнавшуюся жизнь ярко, громко, чтобы земля затряслась и своды этой чертовой пещеры похоронили под собой всех.

 У-у-у, так я, оказывается, замочил твоего папочку? Рикс, ты слыхал, вот мы и раскрыли тайну его взгляда! Значит, мстить приехал? Что ж, я уважаю семейные ценности! А какой благородный мотив!

Рикс вздрогнул, будто по нему пробежал электрический разряд. Теперь и он вспомнил. И узнал в связанном и избитом юноше мальчишку, бегущего прочь из дома, где они только что убили его отца. Да мальчик вырос и сильно изменился, но эти глаза, полные слез, этот взгляд, беспомощный и одновременно дерзкий, испуганный  и в то же время смелый, сверкающий огнем мести Мальчишка тогда выскользнул у него из рук, оглянулся  и побежал. Рикс помнил этот момент как сейчас и до сих пор был рад, что выпустил тогда из рук пацанёнка. А спустя несколько мгновений полушепотом пожелал беглецу удачи.

По правде говоря, Рикс и Хаузер не знали, что в доме в тот вечер окажется кто-то еще. Им поручили припугнуть зарвавшегося фермера, нанести легкий телесный урон, если будет нужно, но никак не убивать хозяина дома и сжигать его халупу. Во всяком случае так полагал Рикс. Как думал Хаузер, не известно было никому

Смерть занесла свою неумолимую длань, будущий покойник с остервенением ее принимал, оба свидетеля ждали, что будет дальше  один не хотел этого исхода, второму было без разницы. Все было понятно в этом остановившимся мужском мире. Все предельно ясно. Есть причины и есть следствия, среди которых иногда может найтись место и случаю.

 Хаз, малыш Билли приехал, говорит, у него есть срочные новости,  нерешительно произнес чей-то голос.

 Что там еще, Логан?  раздосадованно спросил Хаузер, но ему не ответили. Видимо, доложивший поспешил скрыться, опасаясь, впрочем, нарваться на немилость из-за своей неуместности.

Хаузер опустил бритву, с досадой покачал головой.

 Что ж, я еще не наигрался. Похоже, тебе повезло во второй раз. Третьего не будет, поверь.

Он грубо отпустил голову Джона, поднялся и, взглядом приказав Риксу следовать за ним, направился к двери, продолжая еле слышно чертыхаться.

 Васкез, запри его и останься снаружи.

Послушный мексиканец получил обратно свою бритву, кивнул, забрал с собой огонь и закрыл решетку на замок.

Третьего не будет,  звучало в голове у пленника. Он чертовски устал: не ел почти сутки, тело ломило от ударов, а разбитое, заплаканное, перепачканное кровью и грязью лицо опухло и болело.

Третьего не будет. Жизнь и смерть, есть только они. Либо первое, либо второе. Третьего  состояния, в котором он сейчас пребывал  нет и быть не должно.

Третьего не будет,  снова мысленно произнес Джон. И решил, что надо выбираться.

Он не знал, сколько времени есть в его распоряжении, но времени всегда оказывается меньше, чем кажется. Действовать надо было сейчас, но прежде  здраво прикинуть расстановку сил.

Я в плену, в темной пещере, связан по рукам и ногам.

Первая мысль не сулила ничего хорошего.

Я пока жив, по большому счету здоров, Хаузер со своим помощником ушел, у ворот остался лишь щуплый мексиканец, которого вполне возможно одолеть.

Эта мысль приободрила пленника: истерика, страх и отчаяние уходили. Им на смену пришли спокойствие и ясность мыслей, которых уставшее от потрясений сознание так долго ждало.

Одолеть даже этого противника связанным будет невозможно, если только насмерть забодать его.  Джон усмехнулся и одновременно удивился своей дерзости.

Надо освободиться от веревок. Но как? Нож отобрали, выпирающих камней, о которые можно перетереть веревку, нигде нет. А шпоры? Они сняли с меня шпоры?

Джон подергал связанными ногами и услышал заветный звон  тихий, но такой приятный! Он после нескольких неудачных попыток сумел встать на колени, свел каблуки сапог вместе, соединяя шпоры, опустил связанные за спиной руки и начал распиливать, разрывать, разрезать свои путы.

Наконец, последний локон веревки лопнул, и руки распрямились, будто древко лука освободилось от натяжения тетивы. Пленник облегченно охнул.

Теперь бы ещё освободить ноги  и на свободу!  радостно подумалось Джону.  Через запертую решетку, вооруженного охранника и лагерь головорезов.

Распутав ноги, Джон подошел к решетке, подергал ее, проверяя на прочность, попробовал просунуть голову между прутьев  не пролезает.

Дверь заперта на навесной замок, ни распилить, ни сорвать, не отстрелить. Ключ у Васкеза. Как заставить его открыть дверь?

 Эй, чикано!  выкрикнул Джон обидное для мексиканцев словечко

Послышались быстрые шаги. Джон, прижимаясь к решетке, пытался увидеть, откуда идет охранник.

 Чикано, я слышал, ты продался белым хозяевам! Ничего против других народов Джон не имел, ведь и сам был наполовину индейцем и не очень понимал презрительного отношения к латиносу или черному. Такой же человек, только рожа другого цвета,  как-то сказал ему отец, лаконично и безапелляционно.

Но сейчас было не до выбора приличных слов.

Васкез показался перед решеткой, он пыхтел от злости:

 Гринго, я порежу тебя на мелкие кусочки и разложу их на опушке перед лагерем, чтобы растащили дикие звери!

 Ты не осмелишься! Ты такой же трус, как и твой дед, что сдал белым форт Тампико!

Ключ провернулся в замке  ставка Джона выиграла. И теперь перед ним стоял разъяренный мексиканец с ножом в одной руке и факелом в другой.

 Я буду убивать тебя медленно, гринго! Ты будешь умолять, чтобы я достал револьвер и пустил тебе пулю в башку, но я растяну удовольствие, я буду разделывать тебя как корову на стейки!

В черных глазах Васкеза было отражалось пламя, на лице играла кровожадная улыбка, которая благодаря шраму, тянувшемуся от верхней губы к уху, выглядела еще более хищной.

Джон пятился назад, держа руки за спиной: Васкез должен был думать, что пленник по-прежнему связан.

 Откуда этот шрам? Ты так и не научился бриться?

 Сейчас ты-ы-ы Я тебя-я  рычал Васкез

 Ты кое-что забыл, чикано!  упершись спиной в стену, сказал Джон.

 И что же, мой милый мертвый гринго?

 У меня были связаны руки!

Джон показал кисти и тут же пнул Васкезу прямо между ног. Мексиканец охнул и согнулся, а Джон боковым ударом вырубил противника. Тот грузно повалился на неровный каменистый пол. Нож, поблескивая, отлетел в сторону, горящий факел упал рядом.

Джон снял с мексиканца патронташ с кобурой. Было страшно жаль оставлять бандитам Ремингтон с белой ручкой  единственную память от отца. Но сейчас было не до сантиментов.

Выбравшись из пещеры, Джон пригнулся и осмотрелся. Солнце, садящееся за горы, окрасило небо в сумеречный фиолетово-розовый градиент, отобрав цвета у деревьев, предметов и людей. Дул легкий нежный ветер, принося с собой едва уловимый запах хвои. Свобода всегда пахнет свежестью. И костром, который трещал футах в тридцати от входа в пещеру. Вокруг него развалились члены банды. Грабители, воры, жестокие убийцы под покровом ночи, в тепле компанейского огня превратились в обычных людей, которые передавали из рук в руки бутылку с виски и не спеша переговаривались.

Джону оставалось всего-навсего пробраться незамеченным мимо подвыпивших, но еще вменяемых пятерых мужчин, среди которых был и совсем юный бандит. Невысокий худощавый юнец с азартом рассказывал другим участникам посиделок о своем недавнем удачном дельце. Кажется, он явно приукрашивал, и взрослые то и дело над ним посмеивались. Джон дождался очередной порции хохота и шмыгнул за коробки с консервированной фасолью, стоящие в два ряда. Несколько банок стояло сверху, одна из них была открыта, и из неё вкусно пахло томатным соусом. Джон почувствовал, как предательски урчит его живот.

 Билли, малыш, расскажи историю, как ты отстрелил шерифу значок!

 Вы знаете, я стрелок меткий и быстрый

 Ты не попадешь даже в его жирного брата, который вечно спит! Даже если упрешься в него!

Снова раздался хохот. А паренек, похоже, был задет за живое. Он по-детски надул щеки и в свете огня был похож обиженного ребенка.

 Да я Я легко попаду ему в пряжку с пятидесяти футов!

 Докажи, малыш! Попади, хотя бы вон в ту банку, здесь всего футов пятнадцать!  Человек с густой, дорастающей до глаз бородой кивнул в сторону коробок, за которыми прятался Джон. Тот едва успел пригнуться и с ужасом осознал, что уязвленный парень этот вызов непременно примет. Поднялся одобрительный гул, и новый голос, гнусавый и самый пьяный, объявил:

 Билли, я налью тебе выпить! В чашку налью, как сэру, если попадешь!

 Не надо, я и так собью чертову банку! Без твоих наград, Эрл,  высокомерно ответил ему мальчишка. Он вытащил револьвер из кобуры и прицелился.

Джон лихорадочно прикидывал варианты. Отступать было некуда, идти вперед  тоже никак: до тюков с сеном всего несколько шагов, но как их сделать, когда вся шайка с любопытством смотрит в твою сторону?

 Стреляй, черт тебя дери!  кашляя, проворчал кто-то.

Джон припал к земле и зажмурился.

Бах!

Банка свалилась с ящика и упала на голову беглецу, высыпав содержимое прямиком ему на затылок и за шиворот.

Вот и поел

Одобрительный гул поднялся такой, что со стороны палаток писклявый женский голос потребовал быть тише, иначе утром все останутся без завтрака. Мужчины поворчали, чуть притихли, но продолжили чествовать юного стрелка. Джон тем временем отправил в рот фасоль, которая уцелела после падения, и признался себе, что, пожалуй, это были самые вкусные консервы за всю его жизнь.

 Ну все, парень! Завтра шериф расклеит объявление: разыскивается малыш Билли за жестокое убийство банки бобовых! Иди выпей, ты теперь взрослый!  Эрл загоготал громче прежнего, явно не боясь перспективы остаться без завтрака. Остальные, оценив шутку, тоже надрывали животы от хохота, пытались сдерживаться, но безуспешно. Хохот перерастал в истерику. Мужики валялись вокруг костра и смеялись что было сил. Билли смущенно присел и, заразившись общим весельем, тоже расхохотался. Не смеялся только Джон, ему было некогда; он как раз торопливо допивал соус из той самой убитой банки.

 Бьюсь об заклад, за малыша попросят доллара два,  просмеявшись, пробасил бородатый.

 А чего это два? Двадцать два! Это была хорошая фасоль. Правда, ее было слишком много!

 Малыш, готовься: на тебя ещё повесят ограбление склада и порчу чужого имущества! Так что долларов сто  сто пятьдесят!  с грустной иронией резюмировал старик. Он, видимо, стоил дороже остальных, поэтому знал, о чем говорил.

 Сто пятьдесят долларов  неплохо для начала!  подскочил обрадованный юноша.

 Ты чего так обрадовался? Их дадут не тебе, а тому, кто приволочет тебя к шерифу. И радуйся, если это будет не пинкертонец, тот разбираться не будет. Просто пристрелит тебя, погрузит на лошадь и потащит твою мертвую задницу.  Одноглазый непроизвольно поправил повязку, он явно хотел охладить пыл юного преступника.

 Я знаю, Фрэнк. Но это же известность! Обо мне будут говорить, как о Джесси Джеймсе или Хаузере.

 Известность  это твоя скорая погибель. Чем выше цена, тем ближе конец.

 Лучше умереть рано, но, чтобы о тебе говорили, чем сдохнуть немощным дедом где-то в канаве от дешёвого пойла.

Эрл подавился выпивкой. Другие бандиты перестали улыбаться.

 Это если тебе повезет. И о тебе хоть кто-то узнает, прежде чем пристрелят.  ответил один из них и выпустил в небо облако густого сигарного дыма, который через несколько секунд растворился в ночном небе, словно и не было его никогда.  На хрен эту известность, ты посмотри  какая красота! Надеюсь, после завтрашней делюги у меня денег будет больше, чем звезд на небе. Я уеду отсюда. Набегался. Куплю себе домик во Флориде и стрелять буду разве что по аллигаторам. А рожа моя пускай здесь висит, шерифа охраняет.

Все смолкли, задрали головы и мечтательно выдохнули паром в прохладный воздух.

 Да, парень, лучше тихо делать дела и не высовываться,  поддержал старшего товарища бородатый. Его глубокий, утробный голос звучал из прорези в бороде не то угрозой, не то наставлением.

 Логан прав, малыш,  зазвенел уже пьяный в стельку Эрл.  Со временем ты поймешь, что тень  твой лучший друг. Лучше жить, чем умереть, с годами поймешь. А еще ты поймешь виски. Ик!

Парень остался в меньшинстве. Старшие не разделяли его стремлений и делали вид, что все на свете знают, по кругу передавая друг другу знание, хранящееся в заляпанной бутылке. А Джон теперь знал, как выглядит человек, который его вырубил, и погладил до сих пор ноющий подбородок. Он посмотрел в сторону лошадей, которые стояли привязанными к коновязи, почти не шевелились и временами фыркали. Среди них он узнал и свою.

Как же до тебя добраться, милая?

И действительно, легкой прогулки не могло получиться. До лошади  футов сто, да ещё придётся огибать компанию выпивох у костра. Путь к свободе вырисовывался один: сразу за коробками с консервами стояли бочки, добраться до них, затем пара шагов  и кусты, а там  большое дерево, похоже, что дуб, который наверняка в дневное время заботливо укрывал обитателей лагеря от солнца. Дальше  разбитая телега без колеса. Это даже на руку: за ней удобно будет спрятаться. Затем три прыжка  и вот уже коновязь

Один из бандитов танцевал под глупую песенку, которую пели другие, несколько человек ещё продолжали пить, остальные валялись у костра: то ли спали, то ли просто наслаждались теплом компании и огня.

Джон шмыгнул в кусты и снова огляделся. Было бы обидно попасться на глаза кому-то прямо сейчас, когда до лошадей рукой подать, всего шагов двадцать. Джон едва справлялся с желанием сорваться и побежать, но останавливал себя. Он выглянул снова. Никто его не ищет, никому он здесь не нужен. Пригнувшись, он бесшумно побежал к лошадям, мирно стоящим у коновязи, нашел ту самую, на которой мчался сюда во весь опор. Двумя движениями отвязал лошадь и, пригнувшись, повел ее к тропе. Оглянулся напоследок. Бандиты продолжали веселиться и никому не было никакого дела ни до пленника, ни до лошадей. Это сборище веселых людей сейчас было так мало похоже на банду. Кстати, а где главарь? Это животное Хаузер? Где этот старичок, Рикс? По спине Джона пробежали мурашки.

Отгоняя от себя дурные мысли, Джон продолжал осторожно пробираться по тропе, приблизился к тем кустам, где совсем недавно получил нокаутирующий удар прикладом. Раздвинул кусты  и увидел Рикса.

Их глаза встретились. Поразивший обоих шок перерос в смятение. Один убегал и попался, второй не ловил и поймал. Мгновение показалось обоим вечностью. Джон нащупал револьвер в непривычно сидящей кобуре, поднял глаза  и увидел перед собой дуло.

Кольт-миротворец красиво поблескивал. Может быть, он и в самом деле принесет мир и покой? И разве не сам Джон всего пару часов назад всей душой мечтал сдохнуть? Но жизнь, как обычно, вынесла желаемое на серебристом блюде совсем не вовремя.

Сейчас раздастся щелчок, и пуля, обожженная пламенем, вылетит рвать плоть. Их там еще пять. Юноша смело смотрел в глаза старику, не пытаясь в них что-то прочитать: он понимал, что это конец. Рука, державшая револьвер, сделала чуть заметное движение, и Джон зажмурился. Он не хотел боли, просто пусть это побыстрее закончится.

III. I. Прайс

Пока мне как-то удается выживать. Пули свистят рядом, ядра не долетают, картечь, разносясь смертоносным веером, рвет только шевроны на рукавах. Пару раз я терял фуражку, один раз ушиб плечо, когда падал в окоп, и подвернул ногу, когда из него выбирался. Военные навыки росли. Росли и мы с Дэном. Если в день знакомства мы были похожи скорее на салунных дамочек после их первой ночи, то сейчас сделались настоящими солдатами  ловкими, быстрыми, точными, циничными. Трупы больше не производили на нас гнетущего впечатления, бурый цвет крови и серый цвет неба не вгоняли в апатию, металл перестал убивать нас и начал убивать их. Ненавистью к синим я так и не проникся и просто воевал. Умело, рационально, не затрачивая сил более, чем требовалось.

Я никого не жалел. Некоторые офицеры, вроде капитана Арчера, продолжали кормить нас идеологическим дерьмом, но мы лишь сдержанно посмеивались. Едва ли начальство само верило в то, что говорило, но расти по карьерной лестнице правильная болтовня помогала. Как тому же Арчеру, который в конце концов стал полковником нашего 5-го Техасского полка. Должно быть, больше и красивее других пел про свободу, за которую мы сражаемся. Нет, старик, мы воюем за хлопок, доллар и плантаторов. Солдатам армии Севера платят деньги за то, что они воюют с нами. Они ходят на войну как на работу, только не на фабрики, коих в Нью-Йорке, Пенсильвании и Вашингтоне полно, а сюда, на линию фронта. Кажется, что это честно. Немец, итальянец, китаец, прибывший на этот континент в поисках лучшей доли, сразу получает возможность эту долю урвать. Человек прибывал в один из северных портов страны, его одевали, выдавали оружие, выписывали регулярное довольствие. Контракт истек  встал и пошел с поля боя. Ничего личного.

Мы были другими. Голодные, босые, с арканзасской зубочисткой в руке. Мы бежали на врага и орали на него как черти. Но понемногу мы начали уставать. Нас было меньше. Всегда. Но мы умудрялись побеждать, что поначалу было не так уж сложно. Ровные шеренги синих мундиров двигались на нас и били в барабаны. Ну, они хотя бы погибали с музыкой и не бесплатно. Не то, что мы. Хотя надо отдать должное их генералам: так бездарно воевать не каждый сможет.

Один сенатор, Бейкер, кажется, дружок президента Линкольна, решил поиграть в войну, проявить, так сказать, свой патриотизм. Блестящий оратор, как говорили, но бестолковый командир, он, будучи полковником армии США и стоя на берегу реки Потомак, воодушевил солдат своей речью и отправил их на верную смерть. Решительными жестами победителя он загнал их в лодки и отправил на другой берег, где в это время, почти не прячась, стояли наши. Надо ли говорить, что лодок не хватило, чтобы за один раз перевезти всех?

 Мы отстреливали их, как кур. Несколько сотен человек тогда полегли в этой реке. Сам виновник, этот их Бейкер, тоже погиб. То ли от стыда, то ли от глупости.

Это рассказывал тот самый рыжий, чьи навязчивые вопросы о смысле войны помогли мне убедиться, что смысла в ней никакого нет. Он поведал много чего интересного про войну. Говорил, что осаждал форт Самтер. При осаде тогда никто не погиб, крепость сдалась, но при праздновании этой победы погибло девять человек  салют угодил в ящик с боеприпасами. Смешно. Война началась из-за фейерверка. Может, конечно, рыжий и врал, а если не врал, то точно приукрашивал. Он вообще любил поговорить. Бывало, только увидит, что не сплю  и давай рассказывать о пуле Минье и о том, как она за счет расширения хвостовой части надежно сцепляется с нарезкой ствола. Артур, так его звали, вообще любил оружие, знал о нем все. Его пальцы были сбитыми, мозолистыми, вечно испачканными в масле: он постоянно ковырялся то в своей винтовке, то в револьвере, разбирал, собирал, чистил, ухаживал. Сядет напротив, достанет Энфилд и давай его передо мной крутить, попутно рассказывая, как работает, как лучше заряжать, когда изобретено. Артур и на войну-то пошел, наверное, чтобы быть ближе к оружию. И в его глазах горел искренний блеск, как у ребенка, который рассказывает взрослому что-то очень интересное. В такие моменты взрослый, даже если ему совсем не интересно, не может проявлять равнодушие. Не должен, даже если голова забита другим.

В августе 1862 года мы добрались до Вирджинии.

 Надо же,  сказал я как-то Дэну и Артуру,  до Вашингтона всего ничего!

 Уже предвкушаешь победу, Ленни?  усмехнулся Дэнни.

 Жду не дождусь, когда выволоку Линкольна из его кабинета.

Мы посмеялись и мечтательно посмотрели вдаль. Нам надоело воевать, мы хотели вернуться домой. Дэн был отличным парнем. Немного, правда, скучноватым, неразговорчивым. Иногда во время беседы казалось, что он не слышит тебя, сосредоточенно думая о чем-то своём. Его обычные долгие паузы перед ответом на мой вопрос страшно раздражали меня. Казалось, Дэн словно переводит услышанное на какой-то свой язык. Перевод выходит не всегда корректным, и из-за этого он старается говорить только по делу, из-за чего фразы получаются то рублеными, то двусмысленными. Со временем я привык к этой особенности Дэна и давал ему время на перевод. Он этого заслуживал. В его задумчивом, часто строгом лице, в открытых голубых глазах можно было прочесть внутреннюю уверенность и надежность. Я всегда знал, что Дэнни  тот, кто, держа винтовку в сильных руках, прикроет меня, что бы ни случилось. И я ради него сделаю то же самое. Когда он был рядом, я знал, что прикрыт, знал, что нахожусь под защитой. Странное чувство, словно даже и не мужское, оно пугало меня поначалу. Позже я узнал, что эта странная теплота называется дружбой.

 Что-то серьезное нас ждет, друзья!  выпалил Артур.  Я заметил, что офицеры ходят в штаб чаще обычного.

Мы обернулись. В самом деле, несколько лейтенантов и капитан дружно направлялись к добротно сооруженному шатру. Офицеров мы отличали по узорам на рукавах  венгерским узлам, которые в шутку называли куриными кишками. Ряды галунов на кителе: у лейтенантов их два, у капитана  три. Судя по желтому цвету шевронов, офицеры были из кавалерии, мы их не знали. Нам, пехотинцам, выполняющим всю грязную работу, достался синий цвет. Спокойный и сильный, как океан, как любила говорить моя мать.

 Все собираются, смотри.  Артур внимательно следил за происходящим возле шатра.  Суетятся больше обычного, похоже, что генерал Ли приедет.

Мы переглянулись. Генерала уважал каждый солдат.

 Точно вам говорю, приедет,  не унимался Бейлз.  Вирджиния  его родной штат. Я слышал, сам Линкольн хотел, чтобы Ли был на их стороне, даже вроде как подкупить его пытался.

 Артур, оставь эти патриотические байки для новичков

Бейлз замолк ненадолго. Но затем добавил:

 Что-то будет серьезное.

Надо отдать должное Артуру: он оказался прав. Генерал Роберт Эдвард Ли приехал, а через несколько дней случилась великая битва.

***

В конце лета 1862 года мы победили на Булл-Ране. Мы все побеждали и побеждали, но никак не приближались к цели. Война шла уже год, а мы по-прежнему топтались на месте. До Вашингтона рукой было подать, но мы туда не шли, и я не мог понять почему. Генерала Ли я больше не видел: поговаривали, что он покинул линию фронта сразу после битвы. Кто-то говорил, что он тяжело ранен, другие уверяли, что ничего подобного, что уехал он из расположения войск верхом. Лейтенанты становились капитанами, капитаны  майорами. Мы же получали то, что смогли найти на поле боя. Меня, кстати, перестала беспокоить моральная сторона этого занятия. Наоборот, мы с Дэном теперь каждый раз соревновались, кто найдет больше. Чаще всего я побеждал, вскидывал руку и объявлял сумму. Он издевательски хлопал мне, называя странным, но приятным словом капиталист. Артур же скопил целый арсенал, которого хватило бы, чтобы вооружить группу из пятнадцати человек. Обычно оружие павшего врага собирали специально отряженные рядовые под присмотром сержанта, и рыжий всегда вызывался на эту роль. Естественно, не все, что ему удавалось найти, доходило до склада. Артур аккуратно чистил стволы, заматывал их в тряпки и складывал на дно ящиков с провизией, которые специально помечал буквой А. Что делать с таким боезапасом, он не знал, но продолжал собирать, натирать, прятать. Чаще всего у него в руках оказывались обычные пушки  кроме одного экземпляра, явно коллекционного, ручной работы. Револьвер назывался Ремингтон и имел резные белые накладки на рукояти, которые Артур называл перламутровыми. Начищенный, блестящий, почти как новый, револьвер был изящнее, чем знакомые нам Кольты, но не слишком легкий. Признаться, я даже немного расстроился, когда узнал, что Артур уже пообещал револьвер Дэну, и всякий раз, отгоняя зависть, поглядывал на заветную ручку с белыми накладками.

Война перестала страшить. Из столкновения двух идей она превратилась в бесконечный и бессердечный сбор того, что плохо лежит. Иногда я ловил себя на мысли, что война стала походить на детскую игру, в которой нужно было первым крикнуть: Ты убит!. И проигравший не спорил. Мы натерли на душе здоровенную мозоль, она позволяла нам не чувствовать лишнего, что, пожалуй, было странно, но чертовски эффективно в этой игре, которая, конечно же, была совсем не детская. Она напоминала партию в шахматы, в которой на доске стоят только пешки, ходят и погибают тоже только они. А пальцы игрока, жадные и жестокие, двигают нас вперед, мы разбредаемся и становимся такими же.

И мы вышли за пределы доски, разошлись в стороны. Обманутые, мы начали покидать расположение. Бедные, но вооруженные, мы пошли добывать что-то и для себя, начали искать  и нашли.

Я помню, как мы увидели костер в чаще. Пробираясь сквозь заросли, пытаясь вглядеться в силуэты, которые на фоне огня становились еще темнее. Один из них был гораздо выше остальных. Взрослые мужчины рядом с ним выглядели как дети, а он вел себя как их отец.

 Ты кого это к нам привел?

Голос звучал молодо, но как-то рвано, будто звук пробегал по стиральной доске, вставленной в горло.

 Это мои друзья!

Артур пытался ответить спокойно и строго. Получилось ровно наоборот.

 Друзья-а-а! Показывайте, что принесли, друзья!

Великан снисходительно рассмеялся, и мы, словно по команде, облегченно выдохнули. Казалось, он это заметил, жутковато гоготнул и встал вполоборота. В свете огня блеснули пуговицы на его шинели и шишечки на козырьке офицерской шляпы. Я тут же определил цвет и принадлежность  перед нами был не кто иной как офицер армии Севера. Полковник, судя по эполетам.

Надо же!  подумалось мне,  он же мой ровесник, а уже такой чин имеет!

Я продолжал молчать, стараясь заметить другие детали, но полковник отвернулся, взял в руки дубину и сунул ее прямо в костер.

Он ведь враг!  внезапно дошло до меня.  Да мы в плену!

Но офицер снова повернулся к нам с тлеющей дубиной в руке и нетерпеливо спросил:

 Так и будете стоять? Показывайте с чем пришли!

Артур засуетился, скинул со спины рюкзак, из которого торчало несколько ружей. Он начал доставать их по очереди и передавать в руки стоявшего рядом с полковником бородатому невысокому мужчине, который тоже был в синем мундире, но без знаков отличий. Артур зачем-то давал краткую инструкцию к каждому ружью, видимо, это помогало придать уверенности голосу, но руки всё равно дрожали, и он уронил один из револьверов, за которым тут же потянулся. Полковник наступил на руку Артура и внимательно посмотрел в его глаза. Артур старался сдерживать боль. Наконец, великан глубоко вдохнул ночного прохладного воздуха вперемешку с дымом, убрал сапог и сказал.

 Даю сотню за все.

Никто из нас не стал спорить, хотя предложенная цена оказалась раза в три меньше той, на которую мы рассчитывали.

 Ничего, в следующий раз поторгуемся,  сказал Артур, успокаивая себя и нас заодно.

Мы брели прочь от огня, в лесную темноту, обратно в расположение части. Я думал о том, что только что мы почти за бесценок отдали три новеньких Спрингфилда М1861 и четыре Кольта Арми. Вместо трёхсот долларов мы получили сотню. Сделка хуже некуда. Но я был доволен. Я был восхищен великаном-полковником, которому была явно мала его огромная шинель. Меня не покидало ощущение странного восторга от осознания того, что я наконец нашел того, кем хотел бы стать. Не полковником, а этим человеком, вселяющим страх, отключающим волю. Он словно загипнотизировал нас. Всех, кроме меня. Я же очарованно его изучал.

 Кто этот полковник, Артур?

 Он никакой не полковник. Он обычный спекулянт, коих много в округе. Наживается на войне.

И правильно делает,  подумал я.

 Неприятный тип, но если хотим что-то заработать, то придется с ним видеться. Раньше были и другие, но они все куда-то сгинули. Остался только этот.

Услышав, что мы снова заявимся к полковнику, я приободрился. Мне казалось, что если мы с ним одного возраста, то я смогу многому у него научиться.

 Откуда он взялся?

 Никто не знает, да и какая к черту разница?

 Как его зовут?

 Он просит называть его Хаузером.

***

Когда мы встретились с Хаузером во второй раз, на нем был уже наш южный серый мундир с желтыми кавалерийскими нашивками. Он сидел у костра, скрестив ноги, чистил ногти огромным ножом и, казалось, не замечал нас. Рядом с ним, облокотившись на свернутый матрац, сидел и смотрел на языки пламени бородатый человек  тот, которому в прошлый раз Артур передавал ружья. Еще двое, тоже в серых жакетах пехоты нашей армии, беззаботно храпели. Один из них положил голову на снятое седло и прикрыл глаза шляпой, держа при этом в руках странный длинный предмет, похожий на флейту. Второй, с красивым, бледным скуластым лицом и ровным пробором в волосах, едва разлепил глаза при нашем появлении и безразлично уставился на нас сквозь свои круглые очки. Он явно был лишним в этой компании и явно сам об этом знал, но, похоже, так хотел спать, что это странное положение ничуть его не тревожило.

Костер, на мой взгляд, был слишком большим. Для семерых человек, которые затеяли контрабанду государственного оружия, было чересчур много света. А еще было жарко. И казалось, что мы втроем забрели в чей-то сон. Все вокруг было странно-мистическим: огонь плавил ночной холодный воздух и искажал реальность. Картинка плыла. Упавшее неподалеку дерево, служившее коновязью, почему-то висело в воздухе. Лес стоял вокруг черной непроходимой стеной, со всех сторон сжимающей наскоро разбитый лагерь.

Время остановилось, и фигуры застыли. Бородатый безотрывно смотрел на огонь, храпящий перестал храпеть и как будто бы даже дышать, очкарик, щурясь, но не моргая, продолжал разглядывать нас. Хаузер, наконец, закончил вычищать ножом грязь из-под ногтей и теперь смотрел на свои пальцы так, словно только что выстругал их.

 Хаузер!

Я долго репетировал то, как обращусь к нему. Почему-то после нашей первой встречи я решил, что беру сделку на себя, впрочем, ни Артур, ни Дэн против явно ничего не имели. Одному не хватало дерзости, а второму  правильных слов, и мы рисковали не договориться.

Голос мой не дрогнул, слово прозвучало именно так, как я и хотел: с точно дозированной, не слишком большой порцией уважения. Эхо, правда, чуть смазало эффект.

 Оставляйте пушки и идите на хрен.

Хаузер сказал это так буднично и искренне, даже не подняв на нас взгляда, что возразить было нечего. Из всех возможных вариантов развития событий этот я не рассматривал. Мы застыли в безвременье. Три дурака в обмундировании с мешками, набитыми собственностью армии Конфедеративных Штатов Америки, за продажу которой нам грозил расстрел. Но всё же за продажу А сейчас выходило, что мы не получим даже цента.

В костре что-то щелкнуло, вспыхнуло, и огонь подсветил наши растерянные лица. Словно мелких воришек поймали с поличным.

А что, если Хаузер  из наших? А что, если они  специальная группа по отлову дезертиров и контрабандистов? Что, если это капрал Койл, уже начавший что-то подозревать, навел их? Проследил  и навел? Что, если в прошлый раз мы заглотили крючок и теперь, через мгновение, нас подсекут? Что делать? Вопросы роились в моей голове, я чувствовал на себе взгляды Артура и Дэна, к горлу подступил комок, который я решил прогнать смачным харчком.

 Отслюнявь мне двенадцать сотен, иначе пушки ты не получишь.

Бородатый наконец отвлекся от огня, очкарик нервно заморгал. Хаузер неторопливо повернул голову в нашу сторону, а я, сам от себя не ожидавший подобной дерзости, подумал, что сейчас начнется стрельба, и положил влажную ладонь на рукоятку Кольта. Хаузер посмотрел на меня снизу вверх, оскалил зубы в своей волчьей улыбке и замер. Наступила тишина. Мягко потрескивали дрова в костре, и всем наверняка было слышно, как бьется мое сердце.

 Ну что ж, садись, деловой человек! Поговорим. Может, хотя бы живым выберешься!

Хаузер показал кончиком ножа на бревно, лежащее рядом, и, запрокинув голову, хрипло расхохотался в ночное небо. Пар растворялся в воздухе, а звук, вылетавший из его пасти, подхватил лес и начал гонять его туда-сюда между деревьями.

Тем не менее я сел. Я продумывал разнообразные варианты, готовил остроумные ответы на все возможные вопросы. Все впустую. Он сломал мне весь план. Ошарашил, теперь пугает. Проверяет.

Я почувствовал жар, снова осмотрелся в надежде отыскать что-то, что могло бы мне помочь, но вместо этого натыкался глазами то на ошарашенного очкарика, то на внимательный взгляд бородача.

 А вы что стоите?  Хаузер так же ножом пригласил моих спутников присесть.  Ну, с чем пришли?

Я замер в ожидании подвоха, но Артур, видимо, решивший, что вопрос конкретный, начал перечислять весь арсенал, что был у нас в мешках за плечами.

 Три Спрингфилда 55-го года, пять Энфилдов, две винтовки Лоренца

 Это все дульнозарядное барахло.

 Винтовка Шарпса. Одна.

 Уже лучше. Еще что-то?

 Спенсер есть. Карабин.

 Не тот ли Спенсер, что через приклад заряжается?  подал свой сиплый голос бородатый.

 Именно он!  с удовольствием произнес Артур, видя, что кто-то подметил главную особенность этого оружия.

Он не удержался и быстро сунул руку в холщовый мешок, чтобы выудить оттуда Спенсер.

 Тише, парень, не спеши.  Бородатый уже держал нас на мушке.

Артур замер, я вытянул ногу, чтобы выхватить револьвер, но не успел. Зато у Дэна в руке уже был его новенький Ремингтон, и бородатый, заметив это, сдвинул брови. Очкарик удивился еще больше, напрягся, обхватил себя руками, словно замерз. Спящий, конечно же, продолжал храпеть. Я стал прикидывать: мне нужно оттолкнуться левой ногой, упасть с бревна назад, тогда я сделаю кувырок и выстрелю либо в бородатого, либо в здоровяка. Я посмотрел на него, и Хаузер, словно прочитав мой замысел по глазам, решил разрядить обстановку:

 Да ладно тебе, Рикс! Дай парню показать! Смотри, как ему хочется!

Рикс, кривя губы под густыми усами, нехотя опустил ствол, но глаз с мешка, из которого торчали ружья, не сводил. Артур медленно достал карабин, поднял его и горделиво, словно он сам сконструировал этот Спенсер, начал вертеть его из стороны в сторону.

Рикс что-то шепнул на ухо Хаузеру, тот одобрительно кивнул и спросил:

 Что по револьверам?

 Кольты. Пять стареньких Арми, три прошлогодних Нэви.  Артур хотел было добавить еще что-то, но не решился.

Рикс снова припал к уху Хаузера.

 Хорошо. Мы берем Шарпса, Спенсера и все Кольты. Три сотни за все.

 А Спрингфилды?  хором, не сговариваясь, возмутились мы с Дэнни.

 А Спрингфилды, британское кривое ружье и немецкую пушку, на которую не сыщешь патронов, оставьте себе,  ответил Рикс. Надо было отдать бородатому должное: в оружии он понимал, и я, увидев ироничную улыбку Артура, кивнул.

 Шесть сотен.

 Что?

 Шесть сотен, не три. За все.

Хаузер не без удовольствия то ли закряхтел, то ли зарычал.

 Почему не три?

 Будем считать три сотни сверху инвестицией в наше общее предприятие. Оно сопряжено с рисками, как вы знаете, а риск  дело дорогое. Ну, а если мы поверим в серьезность ваших намерений, пушек в дальнейшем может быть и больше, под заказ. Двойная оплата сейчас даст нам уверенность в том, что мы имеем дело с действительно серьезными людьми, готовыми работать по-крупному.

Признаться, эту фразу я репетировал,  так же, как и взгляд: открытый уверенный, бескомпромиссный. Я смотрел в упор на Хаузера до того момента, пока не увидел, что он внутренне согласился. Я ликовал, едва сдерживая улыбку.

 Что ж, давайте отпразднуем сделку,  без улыбки предложил Хаузер.  Кин, открывай свой сундучок.

Очкарик поправил очки, молча встал, раскрыл коробку с запирающей скобой, на которой все это время сидел, и достал оттуда флягу.

 Как всегда, Хаз?

Кин присел на корточки, сложив свое длинное тело, и принялся разливать содержимое фляги. Закончив, он раздал всем по маленькой рюмочке с жидкостью, по запаху и цвету напоминающей виски.

 Это, господа, та штука, которой увлекаются высшие слои общества в Европе,  пояснил Хаузер и, словно нуждаясь в подтверждении сказанного, спросил:  Так, Кин?

 Бурбон докатился до Европы?  с насмешкой уточнил Дэн.

 Э, нет! Это не бурбон. Это лауданум.

Хаузер как-то особенно ласково произнес незнакомое мне слово и опрокинул в рот рюмку, которая в его пальцах напоминала наперсток. Рикс тоже махнул, очкарик посмотрел на содержимое своей рюмки и не спеша выпил его.

Я увидел, что каждый из них сделал глоток, и убедился, что нас не хотят отравить. Внутри себя я до сих пор праздновал победу, так почему бы не выпить за неё? Тем более виски с таким чудным названием.

 Ничего особенного, может чуть горьковат,  с удивлением констатировал я.

 Вкус  это лишь оболочка. Самое интересное начнется, когда начинка начнет обволакивать тебя изнутри, заботливо обнимать,  интригующе заметил Хаузер, и Рикс с Кином закивали.

 Что за начинка?

 Опиум.

 Опиум?  Я наморщил лоб.  Я слышал о нем, говорят, что лечит от всех болезней. Но я думал, его курят?

 Его и курят. Но лично я предпочитаю его настаивать. В бурбоне, чтобы привычнее было,  охотно пояснил Хаузер.  Доктор говорит, что это называется мацерация, хорошее слово, я раньше его не знал. И на спирте. Но мне так не нравится. Курить тоже не нравится: когда покурю, чувствую себя мустангом, на которого накинули лассо. Хотя кому-то это заходит, как, например, Грэгу.

Он повернулся к спящему и потормошил его. Шляпа сползла, обнажив лицо Грэга, изъеденное угревой сыпью.

 А еще у меня прыщи повыскакивали на морде, но не так, как у нашего курильщика.

Хаузер похлопал спящего по физиономии, но тот никак не отреагировал.

 Док, мне кажется, он сдох.

Кин, не вставая с места, потянулся к шее Грэга, уложил два пальца под челюстью и спустя несколько секунд произнес:

 Да, похоже, что так.

Спокойный голос, лишенный дефектов. Короткая фраза без эмоций. Длинные пальцы Кина потянулись к палочке, лежащей на животе покойника, и аккуратно ее подхватили. Это оказалась странной формы курительная трубка. Доктор убрал ее в саквояж, зачем-то снял очки, обнажив синие круги под глазами на потном бледно-восковом лице, протер стёкла платком и снова вернул очки на место.

 Говорил я ему, что однажды он докурится! Ха-ха-ха!

Смеясь, великан мощными толчками из глубин своего тела выгонял воздух наружу. Рикс зажмурил глаза и издавал звук, похожий на скрип несмазанного колеса. Доктор Кин пару раз нервно хихикнул, словно за компанию. И тут до меня дошло, что все это время они уже были под опиумом.

Я испугался по-настоящему: волосы под фуражкой зашевелились, подскочил пульс, снова вспотели ладони. Мы переглянулись с Артуром, затем с Дэном  и решили, что пора идти.

 Восемь кольтов, одна винтовка, один карабин. Все как просил.  Я передал Хаузеру мешок в ожидании денег.

Он все еще хохотал, взял мешок и убрал себе за спину, а я продолжил на него смотреть.

 Что?  Хаузер явно так долго смеялся, что слезы текли по его бугристым щекам.  А, ну да.

После недолгой паузы он отсчитал мне ровно три сотни.

 Здесь вдвое меньше!  возмутился я.

Хаузер снова захохотал, надрывая глотку. Глядя на него, и Рикс вновь зашелся своим скрипом, за ним начал по-дурацки хихикать доктор. Грэг лежал уже без сапог и рубахи, но с открытыми глазами. Друзья решили, что он должен видеть, как здесь весело. Мне снова стало не по себе, и я уже готов был забрать триста долларов и смыться, лишь бы больше никогда не видеть этих людей, как вдруг Хаузер сквозь смех спросил:

 Как твое имя?

 Ленард,  робко ответил я.

 Не искушай судьбу, Ленни, бери, что дают.

Я уже почти протянул руку  но внезапно ощутил такую злость, на них, на себя, на отца, на мать, на брата, на мистера Эбигейла, на жизнь, на смерть Черная как небо, вязкая как деготь, громкая как хохот, ненависть вдруг заполнила меня до краев и перелилась.

 Мне этого мало, Хаз.

IV. Джон

Две фигуры, находящиеся на той самой грани сумерек, когда еще светло, но видно лишь силуэты, замерли, вместе с ними растворились звуки, ветер перестал колыхать кроны деревьев. Жизнь встала на паузу перед тем, как стать смертью. Но выстрела все не было. Это начинало надоедать. Джон открыл глаза и увидел, что Рикс поднял руку, направив ствол в грязно-розовое небо. Налетевший ветер взъерошил волосы Джона, ожили сверчки и птицы, от лагеря прилетел запах костра, такой прекрасный в прохладном воздухе Мир жил дальше.

Рикс выстрелил в небо и многозначительно посмотрел на парня, сделал второй выстрел  и несостоявшийся покойник очнулся, вскочил на лошадь и, пришпорив ее, сорвался с места.

Ветер собирал с округи влажный воздух и со свистом направлял его в лицо беглецу. Закладывало уши, бешено колотилось сердце. Джон летел из плена так быстро, что забывал дышать. Вот и крутая горная тропа ушла из-под копыт, и звонкий, дробящий камни звук стал глухим торопливым топотом. Черным снарядом всадник и его лошадь летели сквозь ночь, густую и свежую. Путь, поутру казавшийся лихим приключением, на деле стал веревкой, которая неожиданно оборвалась над самой пропастью.

Быстрее в город! Надо найти Ленарда и все ему рассказать!

Джон впервые оглянулся и убедился, что за ним никто не гонится. Скала вместе с Васкезом, хвастливым юнцом Билли, пьяницами и стариком с собачьими глазами осталась далеко позади: Джон проскакал почти милю.

Почему Рикс дал мне уйти?

Дыхание и пульс понемногу стали приходить в норму, а в голову полезли вопросы. Лошадь перешла на средний шаг, словно тоже поняв, что опасность миновала. Ветер больше не бил в спину. В какой-то момент он обогнал беглецов, разодрал в клочья тучу, закрывшую луну, развернулся и полетел теребить деревья на том берегу реки, переливавшейся серебряными чешуйками.

Где сейчас Хаузер? Его ведь не было в лагере! Что, если он возвращается прямо сейчас? Это же единственная дорога!

Джон напряг глаза, вглядываясь в линию горизонта. Сердце снова заколотилось. Навстречу ехал высокий всадник. Джон остановил лошадь и завертел головой в поисках мало-мальски пригодного укрытия.

Слева  бескрайняя степь с редким кустарником. Справа  река. Никуда не деться. Можно, конечно, прикинуться камнем  в темноте, может, и не разглядит. Но что делать с лошадью? Ее-то всадник точно заприметит.

Джон выхватил револьвер Васкеза. Снова посмотрел по сторонам. Откинул барабан и в тусклом свете луны определил, что он полон: шесть мерцающих гильз. Шесть летящих в огромную тушу пуль. Этого так мало. Этого не хватит.

Противник приближался. Джон крепко сжал рукоять револьвера, готовый по первому шороху открыть огонь. Шороха не было, но всадник остановился. Он явно заметил Джона и теперь ждал. Они стояли друг против друга, разделенные тремя сотнями шагов. По одну сторону сухая степь с редким, почти высохшим кустарником, по другую  шумная быстрая река, берущая свое начало где-то высоко в горах. Над головами огромным фонарем висела полная луна, свет которой не освещал, а красил ночь в серый, едва различимый цвет.

Хватит с меня. Пойду и застрелю сукиного сына.

Джон шлепнул поводом лошадь, она послушалась и пошла. Грубый щелчок курка. Джон с усилием направил дуло прямо на силуэт. Стиснул зубы, втянул в себя как можно больше воздуха и задержал дыхание. Пульс бил в ушах: шаг  удар, шаг  удар, шаг  удар. Он все ждал, когда же противник двинется ему навстречу, но тот по-прежнему стоял неподвижно.

Может, отсюда выстрелить? Нет, не попаду.

Шаг  удар, шаг  удар, шаг  удар. Джон не выдержал и заорал:

 Ты у меня на мушке! Назовись!

Ветер подхватил голос и разнес по округе: казалось, даже река притихла. Но никто не ответил.

 Назовись! Или я выстрелю!

Снова тишина.

 НАЗОВИСЬ!

Устрашающий крик сорвался на отчаянный хрип. Противник наконец зашевелился. Джон прицелился  и от удивления раскрыл рот. Вражеская голова отделилась от туловища. Она взмахнула крыльями и улетела прочь, оставив свое тело наедине с безумцем, который среди ночи в окрестностях Парадайза, штат Техас, всерьёз угрожал сове, сидящей на дереве.

Вскоре на горизонте показались деревянные коробки домов. Когда-то их пытались расставить ровными рядами. И поначалу это получалось. Центральная улица была прямой, дома на ней стояли ровно в ряд. Но потом хаос победил, здания начали строить где попало, и в городе появились извилистые проезды и тупики. Кое-где теперь уже стояли уличные фонари, появились телеграфные столбы, которые на своих плечах несли провода, и по ним, подумать только, текли слова. Прогресс добрался и до этого забытого места.

За восемь лет Парадайз изменился, но остался узнаваем. Как старый друг, которого встречаешь спустя годы, это по-прежнему он, но уже не совсем. Джон думал об этом и смотрел на окна, в которых еще горел свет. В детстве, глядя с крыльца своего дома на горящие окна, он представлял, что это светлячки. Тогда было похоже, а сейчас  совсем нет

По улице двигалась пьяная компания. Кто-то поприветствовал Джона, прихватив тремя пальцами поля шляпы. Джон сделал тоже самое в ответ, вгляделся в лица, но никого не узнал. Да и к тому же какая разница, ведь большинство  это лишь фигуры, лишь наполнители мира, который называется жизнью. До тех пор, пока человек незнаком, он так и остается статистом, манекеном, пассажиром поезда, который едет неизвестно откуда и непонятно куда. Город изменился, жизнь и мир в этом месте теперь другие. Обветшало старое, отсырело, треснуло. Насадилось новое, свежее взросло и окрепло. Не удержав старое и не догнав новое, Джону стало грустно и пустынно одиноко, будто он не в родном городке, а посреди степи, где на тысячи миль никого в округе  лишь высохший кустарник и кружащий над головой черный гриф, который ждет.

Нужно найти Ленарда. Доктор Кин должен знать, что с ним, насколько серьёзна рана.

Джон уверенно протопал по деревянному тротуару мимо магазина оружейника Бейлза. В доме мистера Кина свет не горел. Постояв с несколько секунд Джон негромко, но отчетливо постучал, не услышал ответа, дернул ручку  и дверь с легким, едва слышимым скрипом отворилась.

Джон прислушался. В доме было тихо. Ни шороха, ни скрипа половицы. Сделав несколько шагов в темноте, Джон нащупал давно остывшую керосиновую лампу, висевшую при входе. Вскоре теплый свет разлился по холлу и выхватил из темноты прошлого давно знакомое настоящее.

 Мистер Кин?

Прямо напротив двери тянулся прилавок с разнообразными микстурами, эссенциями, снадобьями, сиропами, порошками, мазями. Каждая емкость аккуратно подписана, на каждой бутылочке  пломба с датой. Рядом находился стеллаж с толстыми книгами, в некоторых из них были изображения человеческого тела, которые наводили на маленького Джона одновременно и ужас, и любопытство. Книги по анатомии, биологии, химии аккуратно стояли на полках, плотно прижавшись друг к дружке, так что если доставали один том, то за ним тянулись и другие.

 Кажется, их стало еще больше,  благоговейно прошептал незваный гость.

За книжными шкафами пряталась лестница, ведущая на второй этаж. Она причудливым виражом огибала вертикальную балку, которую изобретательный доктор украшал фотографиями  еще одним чудом. На листе бумаги идеальный художник замораживал момент  но всегда забывал добавить цвета. Вставленные в рамки, как настоящие картины, портреты висели в хронологическом порядке. Ниже всех располагалась потёртая и выцветшая фотография двух молодых мужчин, в которых уже едва угадывались фронтовые друзья  Эйден и Артур. Чуть повыше сам мистер Кин щегольски позировал на фоне своего дома. А выше и до самого второго этажа со снимков смотрела красивая и печальная светлоглазая женщина. Кое-где она улыбалась, но даже с улыбкой на лице все равно, казалось, о чем-то грустила.

На секунду Джону показалось, что он услышал ее голос. Бархатный и наивный, он словно дергал мужчин за ниточки: те поддавались, на миг застывали, словно услышав незнакомую речь, а затем начинали как-то неловко двигаться. Так было и с Джоном. Каждый раз, оказываясь в доме Кинов, он надеялся, что очарование спустится по этой самой лестнице, держась тонкими пальчиками за кованые перила, и пропоет тихие слова, которые заклинанием снизойдут на первый этаж. Тогда доктор очнется от своей медицинской науки, пациент забудет о недуге, мистер Бейлз снимет шляпу и начнет ее мять, а маленький мальчик спрячется за прилавком и будет украдкой смотреть на волшебницу.

Миссис Кин

Джон отвёл лампу от фотографии и задумался: подниматься ли на второй этаж. Внезапно до него донёсся звук открываемого наверху окна. Похоже, окно открыли в комнате, доступ в которую когда-то для Джона тоже был закрыт. Не так строго, как в кабинет Ленарда, конечно: доктор Кин очень доброжелательно объяснил мальчику, почему заглядывать в процедурную не стоит. Есть люди, мягкие слова которых работают гораздо лучше самых строгих запретов: особенно когда с тобой общаются наравне и приводят к соглашению, нарушить которое в одностороннем порядке было бы недостойно джентльмена.

Любопытство, правда, однажды нарушило уговор, за что было жестоко наказано. Мальчик как раз занес свежую газету и не обнаружил мистера Кина за прилавком. Зато дом наполняли страшные вопли. Не иначе дикий зверь выл и стонал там, за закрытой дверью процедурной, а доктор пытался его успокоить. Джон в ужасе застыл на пороге. Спустя минуту кто-то шумно, с облегчением выдохнул, послышался звук рвущейся ткани, несколько глубоких вдохов-выдохов и мучительный, застревающий скрежет. Джон в нерешительности сделал несколько шагов к кабинету: сквозь узенькую щель звук доносился отчетливее.

Тяжелое дыхание, тихие стоны. Мальчик прижался лбом к косяку, заглянул внутрь и увидел свисающую с кровати руку, которая чуть подергивалась. Джон нажал на дверь сильнее, та с удивительной легкостью поддалась, и Джон, поняв, что сейчас наверняка будет замечен, запинаясь, начал выговаривать фразу, которая могла бы объяснить его вероломное проникновение:

 Мистер Кин, я принес вам свежую газе

Не договорив, мальчик вскрикнул и бросился наутек. В светлом кабинете, в самом центре на кушетке лежал мужчина и полузакрытыми, неподвижными, как у мертвеца, глазами смотрел прямо на юного гостя. Рядом на стуле без спинки, в запачканном фартуке мясника сидел доктор Кин с его идеальным пробором. И уже почти отрезал человеку ногу.

Джон не останавливался до самого дома  боялся, что доктор с добрыми глазами бросится за ним в погоню и отрежет ему голову за то, что мальчик нарушил договор и узнал страшную тайну. Только кинувшись на шею отцу, Джон почувствовал себя в безопасности. Отец тогда еле сумел отодрать сына от себя, усадил за стол и, как взрослому, все объяснил, добавив в конце фразу, которую Джон сумел понять лишь спустя годы: Иногда, чтобы выжить, приходится отказываться от себя самого.

 Ни с места, подонок!

Рука не успела толкнуть ту самую дверь. За спиной Джона кто-то взвел боек.

 Руки! Чтобы я видел! Ну же! Сраный мародер!

Джон поднял руки.

 Теперь повернись! Медленно!

Отличный денек выдался,  подумалось Джону, который смотрел в белую дверь операционной и решал, насколько медленно стоит поворачиваться.  Я остался в живых после встречи с этим монстром  Хаузером, сбежал из лагеря его головорезов, даже тот дед оставил меня в живых А этот, судя по голосу, тоже старик, сейчас отправит меня на тот свет.

 Я сказал  медленно!

 Мистер, я пришел к доктору

 И шаришься в доме, пока хозяина нет?

Джон наконец повернулся, не выпуская лампы из рук. Низенький, но поджарый мужчина стоял перед ним с ружьем в руках, чуть сгорбившись, словно в ожидании сильной отдачи. Он хмурил густые брови и что-то невнятно ворчал.

 Мистер Бейлз?!

 Кто ты?  удивился старик, нахмурившись ещё сильней.

 Это же я! Джонни! Сын Дэниела Роквуда.

Левая рука Бейлза как-то неуверенно поползла по стволу ружья по направлению в рукоятке, дуло начало подниматься вверх, как если бы он передумал стрелять.

 Какой револьвер я подарил твоему отцу? Отвечай!

Старик почти упер ружье в лицо Джона и ждал.

 Ремингтон.

 Это было не трудно, ты мог просто угадать.

 Я выиграл, сэр.

 Эй, не забывай, что ружье у меня! Выиграешь, когда я скажу.

 Мистер Бейлз, вы же узнали меня.  Джон начал медленно опускать руки.

 Руки!

Старик, щурясь, словно не веря своим глазам, взыскательно вглядывался в треугольные тени на лице заложника.

 Рукоять какого цвета?  то ли спросил, то ли просто проворчал себе под нос Бейлз, отводя дуло в сторону.

 Белого. Такой ни у кого больше нет.

 Правильно перламутрового.

Бейлз опустил ружье и переменился в лице. Из жестокого, готового убить одним выстрелом, он снова стал тем радушным, немного занудным человечком, который улыбался не только губами, но и всеми своими морщинами.

 Джонни! Малыш Джонни, это и правда ты! Мы сначала думали, что ты погиб в том пожаре вместе с отцом! А когда не нашли твоих останков, отправились на поиски. Прайс собрал нас всех, и мы бродили по округе несколько суток, заглядывая под каждый камень. И в конце концов завалили медведя: думали, что он тебя и сожрал.

Старик почти прислонил ружьё к стенке, но руку убрал не сразу. Затем всё же смущённо отдёрнул её и виновато взглянул на рослого молодого человека, стоящего перед ним, так, словно сам стал ребенком.

Большой теперь сделался маленьким, а маленький  большим. Артур Бейлз был постаревшим, поседевшим, но все еще бойким и резким на язык. Старый вояка осел в городе после войны, все время приговаривая, что местный теплый и сухой климат гораздо полезнее для него, чем влажный воздух Флориды. Славно повоевав до самого конца, он получил ранение то ли в ногу, то ли в руку уже в последние дни войны. После капитуляции конфедератов он остался в Парадайзе  заниматься тем, что у него получалось лучше, чем воевать  продавать оружие.

Джон выдохнул. Напряжение отступило, забрав с собой и остаток сил. Он прислонился к прилавку, поставив на него лампу.

 Боже, сынок! Я не могу поверить глазам! Ты точно не призрак?

Бейлз с неожиданной ловкостью обхватил Джона своими костлявыми, вечно грязными от оружейного масла руками. Сжал изо всех сил, словно думая, что чем сильнее это сделает, тем меньше шансов у призрака его обмануть. Или выскользнуть.

 Мистер Бейлз, где Мистер Кин? И миссис Кин?

 Эйдена сегодня арестовал шериф. А Джоан

Бейлз вдруг запнулся, снова нахмурился. И попытался как ни в чем не бывало продолжить:

 Что ты здесь делаешь, малыш? Ям-м имел в виду, что тебе надо от доктора? Ты ранен?  Он закачал головой, словно осуждая себя, что спохватился только сейчас.

 Нет, я в порядке. Пара царапин, пустяки.

Бейлз придвинул ближе лампу. Окинув юношу быстрым взглядом, он хмыкнул:

 Многовато на тебе пустяков, дружок.

Джон взял из рук старика смоченную в спирте тряпку и был признателен за то, что Бейлз не стал его допрашивать, жалеть или участливо вздыхать. Тот вместо этого, кряхтя, потянулся в глубь стоящего неподалеку буфета и на выдохе, полном облегчения, выудил изящную бутылку. Пальцы второй руки старика походя подцепили два стакана, и прилавок превратился в барную стойку. Бейлз, не спрашивая, налил себе и Джону, немного плеснул мимо, чертыхнулся и опрокинул в себя золотистую, искрящуюся в тусклом свете керосиновой лампы жидкость. Снова облегченно выдохнул и с удивлением посмотрел на нетронутый, наполовину полный стакан.

 Выпей, малыш. Боль перестанет тревожить.

 Честно говоря, я Ленарда ищу.  Джон, взглянув на свое отражение в окне, принялся оттирать присохшую к щеке не то кровь, не то грязь.

 В самом деле? Зачем же он тебе понадобился?  Бейлз, стукнув горлышком о край стакана, добавил себе еще.

 Есть у нас кое-какое дело

Джон осекся, пожалев о сказанном, и украдкой посмотрел на Бейлза. Тот лишь протянул в ответ еще одну чистую тряпку и махнул вторую стопку.

 Под рубашкой протри, под левой рукой. Дело

Джон молчал. Протертое спиртом лицо теперь жгло все целиком, как одну большую ссадину. Мокрая тряпка добралась и до царапин на теле, которое только сейчас начинало по-настоящему болеть.

 Делец твой сидит сейчас в камере. Их вдвоем с доктором сегодня утром шериф и увел в браслетах,  вдруг сказал Бейлз как-то слишком спокойно и тоже явно призадумался: стоило ли об этом говорить.

 За что?  У Джона снова не получилось безразличия.

 Да пес его знает!  Старик махнул рукой.  Я сам жду, когда Кин вернется  поглядываю на его окна. Потому и заметил, что кто-то шарится.

 Мне стоило догадаться сразу.

 Ей богу, парень, я готов был стрелять. У нас здесь стало как-то сложно в последнее время. Я оружие из рук не выпускаю.

 Разве так было не всегда?

 Ха-а-а Я ждал подобной шутки, но нет, так, как сейчас, не было.

 Что происходит?

 Чертовщина какая-то. Грабежи в округе были всегда, угоны лошадей тоже, убийства случались, куда без них: от войны еще не все отошли. Но как-то особенно паршиво стало в последнее время. Бог нас оставил, и мы, как беспризорники, живем каждый в своем ящике и ждем сами не знаем чего, но явно чего-то страшного. Вот и последний лучик наш забрал. Солнечный зайчик Джоан, как я любил ее называть про себя. Она ведь освещала, озаряла своим блеском наш грязный сумеречный мир. Ума не приложу, как ей это удавалось.

Джон пытался сообразить, о чем именно хотел сказать ему Бейлз, которого уже догнал и расслабил виски. Повисла тишина, и старик прервал ее квакающим звуком направленной в стакан бутылки.

 Что с ней случилось?  помолчав, спросил Джон.

 Ох, Джонни  Бейлз посмотрел вверх, и в мягком желтом свете лампы показалось, что его глаза наполнились слезами, но усилием воли он их удержал.  Она умерла. Повесилась. До этого было несколько неудачных попыток, которые пресекались самим доктором: он вовремя вынимал ее из петли или насильно промывал ей желудок. Но в этот раз Кин не уследил. Душевное расстройство жены тянуло из него силы, но он не отчаивался и даже планировал по примеру немецких коллег применить электричество в надежде на излечение. Не успел. Однажды утром он обнаружил, что жена пропала, а спустя полчаса обнаружил ее повесившейся на горбатом мосту. Это был удар. Они же были мне как семья! Кин стал братом еще на войне. Джоан стала сестрой, как только вышла за него. Чудесная женщина! Они же были словно нашедшие друг друга ангелы. Чистые, легкие. Парили над нашей бренной пылью.

Старик замолчал и уставился в окно, из которого ему бил прямо в левую щеку голубоватый неживой луч. А в правую  теплый, желтоватый свет стеклянной лампы.

 Я знал только одну женщину, которая могла сравниться с ней. Это твоя мать, Джон! Я знал ее совсем недолго. Но она была такой же невероятной, великолепной. Таллула! Грациозная, опасная  и тоже словно парила над землей. В ней не было той мягкой власти, которой Джоан укрывала всех вокруг себя, будто одеялом. Таллула была дикой кошкой. Она завлекала мужчин, даже не осознавая этого. А они плыли к ней как корабли на зов сирен. Мне, признаться, не хватало духу даже повернуться в ее сторону. Прости, парень. Ты привел с собой воспоминания. Как-то все разом.

Старик достал папиросу, с хрустом поджег ее конец и с облегчением выдохнул дым.

 Не по зубам мне такие женщины, хоть я и мечтал о них всю жизнь. Ангелы. И они любили таких же внеземных мужчин. Эйдена и твоего отца. Хотел бы я, чтобы и у меня была такая любовь. Я поэтому и не женился, потому что в сравнении с ними все вокруг казались просто шлюхами или коровами. Рядом с Таллулой тогда крутился и Прайс. Тогда он был еще нормальным. Или мы так думали, а он уже не был. Или не был им никогда. Так зачем он тебе понадобился, малыш? И почему ищешь его у доктора?

Поняв, что от разговора уже не отвертеться, Джон решил отвечать как можно короче.

 Мистер Прайс рассказал мне, что в городе орудуют угонщики. Сегодня утром мы с ним сидели в засаде.

 Очень интересно.  Бейлз неодобрительно покачал головой.  Когда ты вернулся в Парадайз?

 Вчера.

 Вчера.  Старик снова с подозрением уставился на Джона. Снова оглядел его с ног до головы, сдвинул брови.  Зачем?

Как ответить на вопрос, ответ на который лежит так глубоко, что не знаешь наверняка, а есть ли он. Это как бросить камень в заброшенный колодец, смотреть ему вслед, потерять из виду и не услышать всплеска внизу. Вглядываясь в темноту, перестаешь помнить, как выглядел камень, и верить в существование дна.

Старик ждал ответа. Так и не дождавшись, резко махнул рукой сверху вниз, отвернулся, разочарованно сплюнул, встал и сделал несколько шагов в сторону прилавка.

 Мистера Прайса ранили, когда мы пытались остановить конокрадов. Вот я и подумал, где ему еще быть, как не у доктора?  наконец ответил Джон на давно протухший вопрос.

 В тюрьме, сынок! Он сейчас там, где ему и место!

Оружейник вдруг резко обернулся и с грохотом захлопнул какую-то дверцу, затем открыл другую.

 Зачем вы так, мистер Бейлз? Что Ленард сделал вам?

 Что он только не сделал! Посмотри на себя! Твои пустяки еще не дали тебе понять, что Прайс втянул тебя куда-то не туда?  Вторая дверца была захлопнута с еще большим грохотом.

 Дело-то правое!

 Ловить конокрадов-то? Ну да. Прайс может сказать все что угодно! И выглядеть это будет, как воскресная проповедь. Но только я знаю его давно и всегда оставляю свободное место для его подвоха, для его выгоды. Он же как фляга с двойным дном. Если не знаешь, то и не догадаешься, что оно есть.

 Что это значит?

 А ты как думаешь, что это может значить? Что такое Ленард Прайс? На самом деле это беспринципный, циничный эгоист, жадный до денег, тел, душ.

Джон сначала недоверчиво нахмурился, но потом нехотя, едва заметно кивнул. Под таким углом на своего кумира он ещё не смотрел, да, пожалуй, и не мог: слишком смещенным получался ракурс.

 Я тоже был очарован им. Почти как ты.  Старик грустно хихикнул.  Прайс был лучше меня всегда и во всем. Ну, кроме оружия, конечно! Так я тогда думал. Сейчас думаю, что просто он по какой-то причине свято верил в свое превосходство. И, скорее всего, не было его совсем А может, было Но как он себя вел! Как всегда был уверен в собственной исключительности, безнаказанности. Иногда мне казалось, что он вовсе бессмертен. Плохо, что так казалось и ему. Каждая новая опасность, лишь погладившая его по заднице, придавала ему еще больше неуправляемой скорости. И он летел как дилижанс без кучера и лошадей. А мы ехали с ним.

Старик с силой швырнул окурок на пол, свет лампы дрогнул, но не погас.

 Не сказать, чтобы Ленард кичился, задирал нос. Нет, просто в каждом его слове, взгляде, шаге читалось, что он умнее, быстрее, сильнее. И ты понимал, насколько тебе до него далеко, хотя был очень близко. Это разъедало изнутри, но поделать с этим было нечего. Я мирился, да и все вокруг мирились, начинали его ценить. Некоторые  даже боготворить.

Артур вдруг резко оборвал монолог, открыв очередную дверцу, но в этот раз хлопать ею не стал. Вытащив бумажный сверток, он принялся его разворачивать.

 Во-о-от! Это  наше любимое с Эйденом. Вяленый олень.

Несколько темно-коричневых тонких полосок чуть не упали на пол, когда грязные пальцы распотрошили аккуратный сверток. Руки по-хозяйски достали еще что-то. Во мраке дома было сразу не разобрать что именно, но Джон догадался, что сейчас мистер Бейлз как следует приправляет ломоть вяленого мяса.

 Черный перец к мясу.  рука протянула кусок,  как порох в гильзе. Необходимый ингредиент.

Оба зачавкали, пытаясь слюной и зубами сделать неприглядное на вид и почти невозможное к употреблению жесткое мясо хоть чуточку более мягким.

 Но облако от выстрела рассеивается,  заключил Бейлз спустя полминуты борьбы с олениной. Он даже сделал паузу в попытках растолочь мясо своими немногочисленными зубами. Жевал он преимущественно передними, видимо задних совсем не осталось, от чего казалось, что кусок вот-вот выпадет у него изо рта.

 Спустя месяцы, наверное, даже годы, мне стало понятно, что Ленард Прайс  это животное. Тварь. За которую, кстати, лучше держаться. И мы держались. Мы верили в него, в его дар, в его энергию которая со временем совсем перестала различать, где добро, а где зло. Ела все подряд.

Старик вытащил упрямый кусок изо рта и отложил, вспомнив о бутылке.

 Прайс был похож на огромного удава, которому было все равно что проглотить, камень или быка. Все переварится. Если будет выгодно. Я, Кин и Дэнни плелись за ним куда он скажет, чудом не попали под трибунал, несколько раз нас чуть не подстрелили бандиты, с которыми он вел дела. Да, мы хорошо зарабатывали, но с каждым разом все больше и больше увязали. Это было как болото. Сначала ты идешь, аккуратно ступая, оно поддается тебе, затем начинаешь спешить, поверив, что можешь пересечь трясину гораздо быстрее, и она вдруг хватает тебя за сапог, а пока ты вытягиваешь его, в тину уходит второй. Все! Ты увяз, парень! Еще не тонешь, боишься шевельнуться, чтобы не нарушить равновесие. Так же было и с нами. Твой отец, кстати, первым все понял и вылез из трясины. Мы с Кином выбрались не сразу: то выползали на берег, то снова впутывались. Прайс же как змей, обвивает и давай сладко шипеть. К его чести, он всегда держал свое слово и всегда предлагал выбор. Мне стыдно сейчас, что я выбирал его грязные деньги. После смерти Джоан мне показалось, что он замешан в этом, тогда я начал думать обо всем, что происходило с нами, и ужаснулся.

Узловатые пальцы наскоро завернули несъедобное, пригодное лишь к сосанию мясо в ту же бумагу, затем взялись за бутылку. Стакан снова наполнился наполовину, чтобы через мгновение опустеть.

 Так и быть. Расскажу тебе. Я проклял тот день, когда приехал в этот город. А ведь я подался сюда за ним. Как сейчас помню, сидит Прайс на крыльце, качается и смотрит так сверху вниз. Вроде так же, как и всегда, но с пренебрежением, что ли. Словно это не я пришел, его фронтовой друг, а какой-то старый то ли должник, то ли обидчик. Он нехотя встал, снял с головы цилиндр и сквозь зубы процедил: Рад видеть. И это было что угодно, но только не радость. Но, как это с ним часто бывало, он тут же проявил свою невероятную заботу. Тростью толкнул дверь и сказал нам с Кином, что мы теперь будем жить здесь. Признаться, я ему тогда не поверил, хотя, конечно, и рассчитывал, что он нам чем-то поможет. А Ленард взял  и подарил нам дом! Мы так и стояли с раскрытыми ртами, пока он придумывал, как еще произвести впечатление на твоих родителей, которые, кстати, приехали с нами. Я забыл это упомянуть. Он долго смотрел на живот твоей матери, то пьянел, то, наоборот, трезвел, то краснел, то бледнел. Раненое самолюбие внутренним кровотечением наполняло его как мешок. Казалось, его сейчас не то стошнит, не то порвет изнутри великая ревность. Но он справился и весело, даже как-то жутковато предупредил, что в доме нас ожидает гость, которого надо поскорее выпроводить.

Бейлз наскоро влил в себя еще порцию виски и, не успев его проглотить, показал пальцем куда-то в темнеющий угол дома.

 Он был там.

 Кто был там?  Джон невольно взглянул в угол.

 Хозяин дома, как оказалось.  Старик кашлянул.  Там сидел, бездыханный.

Джон не отрываясь смотрел на старика. Тот равнодушно смотрел в сторону и одновременно в прошлое.

 Впрочем, вскоре все наладилось. Оказывается, что за то время, пока Ленард был здесь без нас, он оброс связями и влиянием. Понятно, какие это были связи. Днем он был на стороне закона, а ночью  на стороне противоположной. Время было такое  хищное. И Ленард напоминал мне зверя. Днем  вальяжного и сытого гривастого льва, а ночью  выходящего на охоту льва пещерного, сильного ловкого охотника, который аккуратно ступает, выслеживая жертву, примеряется, готовится, прыгает  и грызет. Но не всех, нет. С кем-то Прайс ладил. Так, был один джентльмен в округе, загадочный. Никто не знал его настоящего имени, но все называли его мистер Фердинанд. Поговаривали, что этот человек  агент Алана Пинкертона. В то время его шпионская сеть разрослась по всей стране. Они занимались поимкой преступников, коих после войны было больше, чем обычных работяг. Но кроме этого, как говорили, пинкертонцы обладали большим политическим влиянием, могли назначать шерифов, маршалов. И в Техасе таким могуществом обладал именно Фердинанд, с которым крутил дела Ленард.

Тут Бейлз снова закашлялся. Достал папиросу, прикурил и втянул дым так глубоко, что на выдохе голос зазвучал неестественно.

 Прайс регулярно, пачками сдавал Фердинанду разбойников  когда одиночек, а когда и целыми бандами. Ночью мы, с моей же помощью, вооружали этих бандитов, а днем отправляли их в руки главного пинкертонца. У того росли баллы, влияние ширилось, Ленард надеялся тоже прокатиться на этом успехе  стать мэром, шерифом, маршалом, губернатором. Казалось, что он себя уже к этому готовил, даже осанку специально держал, купил цилиндр и новую трость с позолоченным набалдашником и расхаживал по улице как король. В двери не стучался  открывал их пинком, отжимал хозяйства. Прайсу все сходило с рук, ведь он был прикрыт со всех сторон. Но в один прекрасный момент произошло странное  Фердинанд исчез. Был  и вдруг не стало. Ушел в никуда. Никто ничего не знал.

Тут Бейлз остановился, словно поднимая интригу, потушил папиросу, налил себе еще выпить и продолжил:

 Никуда из ниоткуда. Но как ушел один, так тут же появился другой. Наш общий знакомый, наш командир  сержант Койл. Выскочил, как черт из табакерки!  Бейлз злорадно заулыбался.  Прайс не поверил своим глазам. Клянусь, я никогда не видел такого удивления. Вернее, всего сразу: удивления, недоверия, презрения, опустошения, страха. Так тьма смотрит на свет  почему-то такое сравнение пришло мне тогда в голову, и я ощутил странную радость. От того, что хоть кто-то сможет доказать, что Ленард  обычный человек. Я и Кин обязаны ему своими магазинами и даже жизнями. Но быть обязанным, быть вечным заложником благодарности очень утомительно. Освобождение не пришло мгновенно: никто не снял с бочки крышку. В ней просто проделали дырку но вылезать мы из нее все равно не хотели.

Бейлз задумался, замолчал, помрачнел. Алкоголь тянул его прилечь, но старое тело сопротивлялось. Рука снова потянулась к бутылке, чтобы доказать, кто тут главный.

 Шериф, назначенный губернатором, начал подминать под себя округ, наводить свои порядки и вытряхивать ненужных ему людей, как тараканов из ящиков. Ленард притаился. Он не утратил авторитета, но пыл поумерил. Салун, полупреступные схемы  вот то, чем он занимался. Но без размаха  словно уперся в стену или достиг потолка. В это время, кажется, и родился ты. Счастью Дэнни не было предела, я прекрасно помню, как мы праздновали. Но спустя пару лет исчезла твоя мать, также бесследно, как до этого  Фердинанд. Прайс тогда замер на месте, застыл, как змея перед броском. Он почти не выходил из своего кабинета, даже из-за стола, казалось, не вставал. Люди сами к нему ходили, он лишь сидел во мраке и курил, душил дымом и себя и чучело медведя, что стояло по левую руку.

Бейлз замолчал, как бы размышляя, продолжать дальше или нет. Джон едва слышно сказал:

 До сих пор стоит.

 Да, наверное, я давно там не был. Место это превратилось в котел грехопадений. Не то чтобы раньше там по воскресеньям проповеди читали, хотя с таким братом можно было это устроить, но становилось все тягостнее. Это здание Ленард за бесценок выкупил у бывшего владельца  мистера Кейси, которого спустя пару недель нашли в нескольких милях от города. Его еще живого поедали грифы, а он не мог их прогнать, потому что руки были сломаны. Кто-то привязал его за ноги к лошади и ударом хлыста отправил за горизонт, на тот свет. Хорошо, что Джоан этого не видела: ей просто сказали, что ее отца растерзал на охоте медведь. Я тогда призадумался, что слишком много получается медведей: один  в лесу, а второй  в кабинете. Были еще смерти, и все жуткие. В округе начали шептаться: ведь каждая из жертв так или иначе была связана с Ленардом. Я отгонял от себя эти мысли и до сих пор пытаюсь отгонять. Это лишь подозрения, без доказательств, которых, впрочем, никто и не искал. Все забывалось. А потом

Тут Бейлз снова замялся. Пренебрегая стаканом, сделал несколько больших и громких глотков прямо из бутылки.

 А потом произошел пожар в твоем доме, сынок. Тебя мы не нашли, зато нашли твоего отца. То, что осталось от него. Тогда мне стало по-настоящему страшно. И сейчас этот страх вернулся снова. Не знаю, откуда он, но я отчетливо его чувствую и никак не могу заглушить. Зря я это все рассказал

Старик опустил глаза и вдруг заплакал. Ошарашенный Джон смотрел на него и не знал, что делать. Он неловко шагнул было к Бейлзу, но тот, покачав головой, выставил руку, утер слезы, перевел дух и сказал:

 Послушай, малыш, дам тебе добрый совет. Уезжай отсюда. Ради памяти твоего отца  уезжай. Вот оленина тебе в дорогу. Оружие есть?

Джон молчал. Он вглядывался в опухшие глаза под мохнатыми бровями и почему-то им не верил.

Старик снова нырнул под прилавок и снова что-то достал. Грязные руки заботливо придвинули пузырек к свертку. Рядом появился и холщовый мешочек, куда Бейлз начал наскоро запихивать провизию.

 Мистер Бейлз, я должен мистеру Прайсу,  неуверенно начал Джон.

 Что же?  огрызнулся Бейлз.

 Я должен его вытащить. Он всегда был добр ко мне Как и вы с доктором

 Чушь! Двойное дно! Но глубже я смотреть не хочу и тебе не советую.

 Он помог мне, помогу и я ему.

 Он помогает только себе, а ты просто сядешь в клетку. Рядом. Или, что вероятнее, вместо.

 Но я должен!

Оружейника затрясло. Он пытался унять дрожь, прижав обе ладони к лакированной поверхности прилавка.

 Нет, парень. Ни ему, ни мне, ни Кину. Единственный, кому ты что-то мог быть должен,  это твой отец, но тот не нуждается в платеже, потому что мертв добрый десяток лет. А ты все, как маленький мальчик, ищешь нового папочку. Зачем ты приехал, Джонни? Я велел тебе уезжать! Ты что, не слышал меня?!

Бейлз, размахнувшись, швырнул в Джона бутылку, но тот увернулся, и она, врезавшись в стену, разбилась

Долбаная трухлявая бочка с порохом  вот кто ты!  подумал Джон. Поднялся, махнул на прощание шляпой и вышел. Свет дрогнул снова  и на этот раз погас. Старик остался один в пустом доме.

IV. I. Прайс

На юго-западе Арканзаса, в самом его углу, одной ногой на индейской территории стоял наш потрепанный за два года войны полк, и его затягивало туманом. Шутили, что это накурили красномордые. Артур же говорил, что этот холодный, пронзительно-сырой воздух ветрами приносит с Мексиканского залива. Он умничал так каждый раз, когда слышал шутку про индейцев. Люди обычно переставали улыбаться и замолкали. Иногда кто-то пытался возражать, что вот в родном Техасе таких туманов не бывает, а он ведь совсем недалеко  Ред-Ривер перепрыгнуть. Но Бейлз легко находил ответы и на это. Оппонент плевался и уходил, но Артур не унимался и увязывался следом, сыпля доказательствами своей правоты. Поначалу я тоже в какой-то момент не выдерживал и взрывался, но со временем привык и стал относиться к словам Артура просто как к факту, которое невозможно проверить на подлинность. Конечно, Артур и сам наверняка не знал, почему стоит туман, ведь он никогда не жил в этих местах, а последние два года и вовсе скитался с нами по Мэриленду и Вирджинии.

А сейчас мы сидим здесь  ждем подмоги от дикарей. Пару месяцев назад потекли такие слухи, а они ведь как ручейки, просачиваются в любую щель и бегут в низины, коими и были окопы. Недовольство и даже опасения от встречи с индейцами средний солдат оборачивал в грубоватые насмешки: обычный техасец не мог понять, чем индеец может ему помочь, а, главное  зачем индейцу это делать.

 Точно, с их земли все тянет,  начал заводить я притихшего Артура.

 Посмотрел бы я, как бы мы курили на их месте!  внезапно огрызнулся он: видимо, устал говорить о погоде.

 О чем ты? Об их неудобных длинных трубках?

 Наверное, о Тропе Слез,  задумчиво произнес Кин.

 Это что роман какой-то?  усмехнулся я.

 Нет,  спокойно ответил доктор,  всех индейцев согнали с их земель, с могил их предков и отправили к западу от Миссисипи.

 Их всех сгребли за реку. Представляешь, Ленни, шестьдесят тысяч человек!  вдруг перебил Артур.

Я недоверчиво посмотрел на обоих. Сговориться они никак не могли.

 Дай угадаю: какой-то господин в Вашингтоне такое провернул?

 Ну да, Джексон, кажется, его звали,  выпалил Артур.

 Президент Эндрю Джексон, если быть точнее,  поправил его Кин.

 Как же он посмел?!  не скрывая восхищения, удивился я.

 Бессердечность, алчность, нахальство ну, и удача, конечно же!  В этот раз доктор был первым.

 Да вот так!  Артур, опоздав с ответом, снова принял вид самого умного, поднял палец и продолжил:  Они же разрозненные все, их там пять или шесть племен: чероки, чикасо, чокто, маскоги и еще кто-то.

 Семинолы,  добавил доктор.

 Но как можно заставить шестьдесят тысяч человек? Это же целая армия!  Меня впечатлила не столько эта цифра, сколько то, что один человек решил судьбу многих тысяч людей.

 Индейцы друг с другом почти не сотрудничают. А у нас вся армия одному человеку подчиняется точнее, тогда подчинялась,  пояснил Артур.

 А сейчас и армии две. И президента два. Как раскололись тогда, так и склеиться не можем до сих пор,  с хмурой иронией заметил Дэнни, который незаметно для всех присоединился к разговору.  Чую я, нам недолго осталось.

 Ты о чём?  хором спросили мы.

Дэнни взял паузу, посмотрел вдаль, затянулся табаком и выпустил дым в нависший над нами туман. Я вгляделся в него и только сейчас осознал, как друг постарел. Его светлое мальчишеское лицо изрезали морщины, которые, вобрав в себя вчерашнюю пыль и сегодняшнюю влагу, стали глубокими, как у старика. Добрые ясные глаза потускнели и казались равнодушными. Я хотел было сказать, что уж нам-то бояться нечего. Мы столько всего пережили. И не можем просто сгинуть после того, что натерпелись за эти годы: от битвы за Гейнс-Милл, где мы познакомились, и до недавнего Колд-Харбора, где я вытащил друзей из окружения, предложив забраться в повозку и съехать на ней с горы мимо ошалевших от такой дерзости северян. Сама судьба благоволила нам: закрывала от осколков и пуль, носила на руках и готовила к великому.

 Мы здесь, потому что не можем уйти, иначе нас убьют но убьют нас всё равно. Или свои, или чужие. Но свои они лишь потому, что нас угораздило жить с ними на одном и том же клочке земли. А чужие  потому, что нам приказали их таковыми считать.

 Дэнни, заканчивай!  отмахнулся я. Слова друга были слишком похожи на правду.

 Так почитаемые тобой, Ленни, господа из больших городов, которыми мы никогда не станем, останутся живы. А мы  нет. Наша участь  сидеть в окопе, обмораживать пальцы и ждать смерти. И нам очень повезло, что мы еще живы.

 Мы умеем воевать, Дэн. С этим навыком можно стать кем угодно. Мы столько раз смотрели смерти в глаза, что уже не боимся ее. Это она боится нас!

 В особенности она боится рядового Прайса. Героя войны. Капитана повозок!  словно подслушав мои мысли, парировал Дэн.

 Не смей так говорить!  вспылил я.

 Удача имеет обыкновение заканчиваться. И твоя, Ленни, тоже.

Дэнни встал и пошел прочь. Я хотел вскочить и побежать за ним, убеждая его в обратном, кидаясь в него словами, как это делает Артур, ударить его, в конце концов, чтобы выбить из него эту дурь. Но Дэнни уже был далеко, и от обиды я вдруг негромко крикнул ему вслед:

 Пошел ты! Удача любит сильных!

Он не обернулся; может быть, даже не услышал меня. Зато слышали Артур и доктор Кин, которые коротко переглянулись и, казалось, впервые в жизни друг друга поняли. Но меня это не волновало. Я смотрел куда-то в сторону и вверх. Пророчество от Дэнни повисло в воздухе между мной и туманом.

***

Война тащит за собой людей, живых и мертвых. Вместе с их грехами. Оставляя следы на земле, как от плуга. Пушка клюнула дулом и сорвала плодородный, пропитанный кровью слой земли с редкой травой. Затем наконец обод нашел камень и со звуком треснувшего колокола его преодолел.

Бессмысленное путешествие продолжится еще недолго. Живые устанут от тяжести мертвых, от их бесполезности, и бросят, как испорченный инструмент, прямо на пашне Той ночью я плохо спал и проснулся под утро от того, что уткнулся лицом прямо в землю, а мой спальный мешок сбился к ногам, словно я куда-то полз или меня тащили, прямо как ту пушку. Вытерев лицо рукавом, я уставился в рассветное небо и понял, что с войной пора заканчивать.

Смерть  явно не мой выход. Я  не Дэнни и ждать ее не собираюсь, но он был прав в том, что она рано или поздно наступит. И лучше поздно. Когда я буду готов. Не сейчас, не здесь. А чтобы смерть не нашла меня, нужно спрятаться, потеряться где-то между мертвецами и живыми, чтобы каждая сторона думала, что я на другом берегу, который я как-то сразу назвал чистилищем. Мой брат Бенджамин часто расспрашивал о чистилище мою мать  она всегда рассказывала об этом месте так, будто не раз бывала там. Затем брат грозил мне, что я непременно останусь в чистилище навсегда, тогда как все остальные Прайсы сразу попадут в рай. Мама, наверное, за свою кротость, брат  за проповеди. Поначалу я злился, глядя на них из своего угла, а затем перестал придавать значение этому бреду. Отец, кажется, относился к теме посмертного существования равнодушно, но его брат и мама брали в рай с собой: наверное, за то, что он кормил их.

Сейчас все это вспоминается с улыбкой и грустью. Брата я давно простил. Вернее, просто перестал помнить обиду. Вместе с тоской по Бенни во мне неожиданно зародилось чувство заботы. Я представлял, как, вернувшись с войны, куплю родителям ранчо, а вместе с Бенни мы откроем салун с огромной люстрой на первом этаже и номерами на втором. Затем откроем еще один и завоюем соседний Гринвилл. Номера и выпивка  это прибыльно, но мы расширимся и будем закрывать потребности людей еще и в еде, транспорте, оружии. Да мало ли в чем еще! Братья Прайс  короли Юга! А затем и других сторон света.

Из грез меня обычно вытаскивали колючие мысли о том, что на все мои задумки нужно много денег. Мы зарабатывали по мелочи, продавая полуживые стволы. За несколько месяцев не удалось собрать и трех тысяч. Свои жалкие гроши мы прятали в тайнике недалеко от расположения части. Линия фронта не двигалась, поэтому наш клад мы лишний раз не трогали. Мы были объединены общим секретом, но настроение у каждого из нас было своё: Дэнни в тревоге хмурил лоб, Артур сиял на всю роту, вызывая, как мне казалось, подозрения, и постоянно рассказывал нам восхищенным шепотом, как ловко все удается (будто бы мы и сами не знали). Меня же съедала жадность. Пихая бумажки в мешок, я чувствовал всей душой, что их мало, мало, мало Вместо мятых, грязных, потрёпанных купюр я хотел видеть стянутые резинкой свежеотпечатанные пачки. Я буквально держал эти пачки в руках, ощущал их благородную тяжесть, горький запах краски, хруст свежей бумаги, похожий на тот, который раздаётся, когда проводишь большим пальцем по уголку новой книги. Но на дне мешка была лишь жухлая вонючая листва, которую надо было еще делить на троих. Кого-то из нас могут убить, и тогда, конечно, выйдет чуть больше на душу, но я не задумывался об этом всерьёз. Просто денег было до того мало, что ради них не хотелось ни умирать, ни убивать.

И я все чаще думал над тем, как из такого благородного мероприятия как гражданская война получить максимальную прибыль, не потеряв при этом жизни. Кто-то же на ней зарабатывает. Вот Хаузер, например. Тоже немного, но всяко больше, чем я. Он  пример явный, но не главный. Откровенно говоря, мое восхищение им поутихло. После второй сделки все остальные шли мягче предыдущих и в конце концов стали напоминать приятельские посиделки.

Хаузер, конечно, иногда чудил. Третья наша встреча прошла там же, и обглоданный дикими животными труп Грэга встречал нас, сидя в шляпе и таращась пустыми глазницами. Хаузер улыбался, Рикс хмурился, а доктор снова потел. В другой раз Хаз чуть не прирезал доктора за то, что у того кончился опиум. Тогда у меня вдруг родилась идея, которая устроила всех. Я предложил вместо веселого убийства доктора отдать его мне, точнее, нам, в полк. Во-первых, Кин все равно безнадежно отбился от своей части: служил он на стороне Севера, но после многомесячного приключения с Хаузером казалось, что ему уже все равно, с кем воевать. Во-вторых, Кин все-таки медик, свою компетенцию подтвердить сможет, и, следовательно, его утвердят в должности и через его руки будут проходить поставки опиума для раненых. А это значит, что обязательно будут неиспользованные остатки и эти остатки можно будет продать  как раз через того же Хаузера. Самому же громиле я предложил долю от сбыта, ну и, само собой, регулярный лауданум.

Жухлой листвы в мешке станет больше. Я впервые ощутил уверенность в том, что все делаю правильно. Кисть под тяжестью воображаемого бумажного кирпича приятно поклонилась земле, я провел пальцем по грани и почти услышал шелест. А тот самый хруст свежих, девственных сотенных купюр перестал быть просто галлюцинацией, а стал лишь отсроченным неотвратимым настоящим, вопросом времени, которое вдруг стало ценнее в несколько раз.

По моим прикидкам, следующие пять тысяч должны были появиться уже через месяц. Но в первую неделю после того, как мы расширили ассортимент, наше предприятие вдруг забуксовало: Хаузер не покупал оружие в прежнем количестве, а опиум брал лишь для личного пользования. Я злился, думая, что он мне мстит за то, что я переманил доктора, показывает, кто тут главный. Я страшно нервничал и наконец вспылил, когда Хаузер купил оружия всего на сто долларов, как в нашу первую сделку. Мы, как по команде, встали вокруг костра, развели руки в стороны, но не с целью исполнить индейский ритуальный танец, а всерьёз намереваясь завалить друг друга.

Каждой руке по револьверу, каждой башке по пуле!  сказал тогда Хаузер. Мы стояли так долго, что мне стало жарко, капли пота затекали в глаза, рукоятка револьвера выскальзывали из ладони, а плечи уже затекли. Я в упор посмотрел на Хаузера  и вдруг всё понял. Все, что он делает  не ради денег. Ему их хватает и так: было бы что пожрать, выпить, из чего пострелять. Он был абсолютно диким, зверем с навыками человека. Его дом  весь мир, а жизнь  один день. Он ни о чем не сожалеет, не страдает, возможно, может мечтать, но лишь на короткую дистанцию, на расстояние вытянутой руки. Если не мечтает, значит, не планирует, а если не планирует, значит, плывёт по настроению. И если настроения нет, то Хаузер никуда не поплывет. И будет дрейфовать, обгладывая окружающую жизнь.

 Парень,  вдруг прервал мои мысли обычно неразговорчивый Рикс,  опиум так не работает, его должны распробовать. Со стволами да, заминка, сбывать сейчас некому. Здесь, в округе, мы уже вооружили индейцев и даже твоих же южан, из другого полка. Имей терпение, иначе жадность тебя погубит.

Вечно печальные глаза Рикса не просили, не угрожали. Он все объяснил одной фразой, а затем первый начал опускать руки. За ним то же самое сделали и остальные. Тогда я, глядя на то, как Рикс спокойно усаживается на землю, подумал: где был бы Хаузер без этого человека? Бешеная собака давно поймала бы пулю или на кураже вылетела бы со скалы, пытаясь укусить орла за хвост.

Возвращаясь в расположение лагеря, каждый из нас молчал, но я отчетливо слышал мысли своих младших компаньонов. Я неожиданно для себя начал так их называть про себя. Старшим же был я. Это не обсуждалось, но мой авторитет был очевиден. Поначалу я стеснялся, пытался вернуться в прежнее легкое состояние дружбы, но не получалось. Чем больше мы связывались с деньгами, тем выше проявлялось моё лидерство, тем сильнее оно давило на меня самого. И мне, и другим казалось, что за моей спиной стоит кто-то выше и сильнее. И этот кто-то приближался с каждым днем всё ближе, и в какой-то момент я перестал нас различать. Перестал и переживать о том, что чувствуют другие: теперь я просто это знал. Ведь человек  это раскрытая книга с рисунками на полях. Примитивные желания, которые вечно крутятся вокруг трех инстинктов: жизни, власти и спаривания. Одно вытекает из другого, перетекает в следующее, и так до самого конца. Система замкнута. Бегство от боли к удовольствию  пожалуй, это самая краткая суть нашей жизни. Просто. На поверхности. Без мусора и шелухи. А человек получается, когда эта суть облачается, слой за слоем, в кожуру из предрассудков. И чем больше на человеке такой одежды, тем он слабее. Остается лишь внимательно на него посмотреть.

Мой новый дух позволял мне видеть все в подробностях, проникать под оболочку. Морщины на лбу у Дэнни становились все глубже, брови хмурились всё чаще, а где-то у сердца засела тревога. Поначалу наше приключение щекотало ему нервы, да еще и денег приносило. Конечно, ему, как и нам, некуда было их тратить: мы были на войне. Случай с трупом Грэга стал для Дэнни поворотным моментом: в ту ночь и он, и мы с Артуром поняли, что игры закончились. Мы не просто меняем на деньги еле стреляющее, но всё же оружие армии Конфедерации  мы делаем это регулярно, в крупных размерах. После моей задумки с опиумом Дэнни пытался меня остановить, говорил что-то про трибунал, про эшафот, про бога с его бородой, которую мы и так, по его словам, затаскали, про то, что довольствоваться нужно малым. Но на мой резонный вопрос почему? он ничего не ответил. Пожал плечами и молча ушел. Признаться, меня начала очень раздражать эта его манера. Я много раз слышал выражение громкое молчание, но показал мне его только он. Прямо сейчас показывает. Я уверен, что Дэнни продолжает со мной безмолвно говорить, спорить, может быть, даже ругаться, но не смеет делать это вслух. Он отводит глаза, а я не без грусти, но снисходительно понимаю, что этот человек мне больше не близок. В первый же день на фронте нас связала сама смерть, она похлопала нас обоих по плечу, смеясь над нами, а затем возила в телеге, показывая свой еще не собранный с грядок урожай. Мы провели в окопах почти два года. Слушали, как свистят пули, ели из одной банки, бывало, что и одной ложкой по очереди, искали друг друга во время сражений и радовались, когда находили. Когда получили первые деньги, чуть не сошли с ума, когда в первый же раз чуть не попались капралу Койлу  тоже. Мы вместе мечтали о том, что когда-нибудь все закончится и мы вернемся героями. А оно все не заканчивалось, и героями будем не мы. Мы даже не будем друзьями.

Не будет дружбы и с Артуром, который шагал слева от меня, что-то едва слышно напевая, словно пытаясь отогнать тревожные мысли. Задумка с опиумом казалась ему глупой, даже провальной. Его механический, пропитанный пороховыми газами мозг не мог понять ценность эликсира, и Артур не верил в успех, не верил, что лекарство можно продавать дороже оружия. Хотя количеству денег он, кстати, как и Хаузер, значения не придавал. Бейлз страстно любил оружие  за его лаконичность, за блеск, за силу, за ощущение, которое оно давало, удобно ложась в руку, болтаясь на поясе или за спиной. Именно он подготавливал стволы к сделке, начищал их, смазывал, чуть ли не нашептывая при этом что-то. А тут Артур почувствовал ревность, прямо сказав: Какая-то микстура не может быть значительнее оружия! Он сразу невзлюбил доктора, и пару раз дело чуть не доходило до драки. Бедный Кин с выпученными глазами, едва отошедший от своего дурманящего плена, вынужден был отбиваться от хамоватого рыжего рассерженного ревнивца.

Сам доктор на сделки с нами не ходил. Я посчитал, что лишний раз сталкивать его с Хаузером  это провоцировать конфликт и травмировать докторскую тонкую натуру. Да и дел в расположении у него было полно  ведь помимо подготовки товара Кину приходилось заниматься своими прямыми обязанностями. Я пару раз видел, как он оттяпывал раненому раздробленную ногу так ловко и спокойно, что просто нельзя было понять, как человек с таким навыком может быть настолько уязвим душевно. Словесного насилия Кин не переносил, как мог пытался противостоять, но я видел, как ему тяжело. Засранец Бейлз со своей бестолковой ревностью был не опаснее теленка, но вот переживать нападки Хаузера было на самом деле непросто. Доктор получил мою защиту и как-то сразу расположил меня к себе: умный, даже иногда цинично-хладнокровный, но при этом не утративший теплоты и необъяснимого чувства доверия. А еще он был аристократически утонченный, резко выделяясь этим на фоне грязной войны. Я тайно учился у него манерам: мне казалось, что для того, чтобы не опозориться на приеме у мистера Эбигейла, их необходимо знать. Ими надо владеть, чтобы быть мистером Эбигейлом. И я представил себя в том белоснежном доме, на веранде, в солнечный день. Я раскачиваюсь в кресле, поигрывая тростью, и смотрю, как ко мне пребывают гости. Достойные джентльмены с волнением снимают шляпы-канотье, их прекрасные дамы не сводят с меня глаз, они поднимаются по лестнице, а я, уже утомленный холодным шампанским, благосклонно встречаю их, слегка улыбаясь в ожидании фразы: Добрый вечер, мистер

 Прайс! Где ты был? Роквуд, Бейлз, к вам тот же вопрос!

Что ж, надо было признать, что при всей своей нелепости капрал Койл обладал прекрасным голосом. Грубый, с хрипотцой, объемный, даже раскатистый. Командирский. Я бы хотел, чтобы и у меня был такой же. Приятно слушать. Но не сейчас.

 Я вас еще раз спрашиваю, рядовые!

Койл и два его спутника, судя по всему, прибывшие в расположение части недавно, преградили нам вход в казарму. Похоже, что кому-то из новичков Койл поручил за нами следить. К счастью, у нас в руках ничего не было: Бейлз всегда предусмотрительно прятал в лесу мешок с невостребованными стволами.

 Молчишь?  не унимался Койл.  Ничего, завтра заговоришь! Генерал Гано хочет познакомиться с самыми преданными и дисциплинированными солдатами.

Честно говоря, Койл мне надоел. Уважение к нему давно перешло в насмешливое презрение, капрал становился назойливой мухой, досадной преградой. Я как человек, который думал о наращивании объема сбыта, меньше всего хотел споткнуться о такую корягу. Сначала я думал Койла припугнуть, затем  подкупить. Но оба варианта мне представлялись ненадежными. Оставался еще один. Я всерьез о нем не задумывался, но сейчас, когда под дулом его пистолета на мне застегнули наручники, я осознал этот путь как единственно верный.

 Генерал вычистит всю шваль. Или отправит вас прикрывать красномордых. Точнее, закрывать их собой.

Теперь все стало ясно. Браво, Койл, вовремя. Генералу не было бы никакого дела до рядовых без особых на то причин. До прибытия бригады индейцев чероки во главе со своим вождем, не то Дегатага, не то Дегадога или, как его еще называли, Стенд Уэйти, оставалась всего неделя.

V. Койл

Шериф Койл набил трубку табаком, прикурил и положил ноги на стол. Часы, напоминающие деревянную сторожевую башню, пробахали десять вечера. Спать не хотелось. Было тревожно. Комната снова наполнялась дымом, голова  вопросами. Точнее, одним, главным, при всей своей смехотворности фундаментальным: зачем Прайсу этот маскарад?

 Хиггинс! Зайди!

На пороге вырос Хиггинс и с готовностью к любому поручению уставился на шерифа. Но, пожалуй, впервые в жизни  не снизу вверх, как таракан смотрит на сапог, а на равных. По-партнерски. Молодой человек едва справлялся с желанным ощущением того, что он смог быть полезен, смог доказать, что прежнее отношение к нему было ошибкой, что сегодняшнее происшествие наконец утвердило Хиггинса как первого помощника шерифа, несущего закон на своих хилых, но сильных плечах. Теперь он пойдет, поскачет, достанет ствол и выстрелит, если надо. На пути не стой, если не пойдешь рядом. Но давняя привычка говорила, что всё случившееся  лишь случай. Счастливый миг, который так и останется наивысшим пиком в ровной, ничем не примечательной линии жизни трусливого Хигги  слабого подростка с большими, как пятна грязи на лице, веснушками.

 Джим М  замялся шериф: Хиггинса он так никогда раньше не называл.  Прайс что-то начал говорить?

Тут Джим Хиггинс смутился и, кажется, не успел это скрыть. Он даже не думал, что шериф знает его имя. Прежде Койл обращался к помощнику как к мебели, которая почему-то может передвигаться, но постоянно не успевает и вечно делает всё невпопад. С появлением выскочки Билла Хиггинс и вовсе превратился в официанта. Без имени, без души и тела. Но с регулярным жалованием.

 Прайс спит, сэр. Отрубился сразу, как только я закрыл за ним дверь.

 Надо подумать, как его допросить,  по-хозяйски выкорчевывая всю приятность момента, проворчал шериф.  А что там доктор?

 Доктор сидит и смотрит в одну точку, ещё ни слова не сказал.

Шериф удивленно поднял бровь, на миг застыл, а затем сделал знак помощнику, чтобы тот оставил его.

Койл испытывал противоречивые чувства: с одной стороны, он был доволен тем, что ему наконец-то удалось уличить хоть в чём-то этого мерзавца Прайса, а с другой стороны, того, похоже, скоро придется выпустить, если не предъявить обвинений. Но в чем его обвинить? Во вранье полицейскому? Можно назначить штраф, который Прайс выплатит в тот же миг или даже опротестует в суде. В том, что он пришел к доктору разыграть этот театр? Это вообще его личное дело, он может хоть с ног до головы обмотаться бинтами и лежать мумией где угодно, рассказывая, кто и как в него стрелял. Но какой же мотив этих действий? Для чего Прайс разыгрывал этот фарс? Или для кого?

Шериф встал, погладил живот и, пыхтя трубкой, принялся тяжело шагать по комнате. Половицы жалобно скрипели под его сапогами. Печь-буржуйка, кровать и вешалка словно вжались каждая в свой угол. Только разыскиваемые преступники с плакатов дежурно корчили Койлу рожи: они всегда так делали, будто озорные дети пытались оторвать отца от важных дел. Парочка свежих, еще не потемневших плакатов повисли на доске не так давно. Оба без имени, один  совсем молодой, другой вроде как старый. Или просто нарисовано так. Ориентировка. Что-то, когда-то, кто-то. Наверняка совсем скоро их, как в покере, скинут в пас или они, подобно листьям, осенью опадут сами. Сезонники, случайные люди, любители, ничего серьезного, если не считать драк, жульничества в карты да мелких краж. Заблудшие души, которые оценивались максимум в пятьдесят долларов и были легкими деньгами на карманные расходы для опытного охотника за головами. Шериф мельком глянул на них и снова погрузился на дно, к большим рыбинам, на которых снова началась охота.

Основной состав, как их называл шериф, включал в себя отъявленных мерзавцев, тех, кто попадал во вторую категорию преступников. Это профессионалы. Воры, конокрады, похитители, убийцы. Сейчас на них осела годовая пыль  пальцем проведи и ужаснешься.

Может, попередохли уже сами?

Когда-то плакаты обновлялись каждые три месяца, гонорары на них росли, но компания оставалась неуловимой. Изредка объявлялись люди, говорившие, что видели кого-то из них в городе или на станции, но следы каждый раз обрывались. Преступники всегда оказывались на шаг впереди. Несколько раз новости приходили из окрестных забегаловок, даже из салуна Прайса, но чаще всего подозреваемыми оказывались невинные люди, которых можно было обвинить разве что в ужасных манерах. Каждый раз, когда наводка оказывалась неточной, Койл сверкал глазами по сторонам. Ему казалось, что где-то недалеко сидят эти шестеро и смеются над ним. Шериф чувствовал себя обманутым котом, который, поймав мышку, вдруг обнаруживает, что она не настоящая, а войлочная, привязанная к палочке, которой заботливо водит мальчик.

Банда (шериф не сомневался, что это так) повисла в его кабинете, словно запечатлев себя в истории, в музее незавершенных дел Маркуса Койла.

 Еще год повисите здесь, и, так и быть, поверю. Даже тебе.

Самый разыскиваемый преступник штата, безжалостный и жестокий убийца, садист и психопат, которого не интересуют деньги, а возбуждает только человеческая боль и страдания. Так о нем говорят. Ублюдочный Ричард Хаз Хаузер. По имени его никто не называл. Словно у него была только фамилия, кличка, как у животного, и огромная сумма, обозначенная под его подбородком. Не над головой, как у всех, а на шее, как ошейник, который велик. Десять тысяч долларов.

Бум начался, когда за голову Хаузера предложили две тысячи. Это произошло после того, как он участвовал в ограблении поезда, перевозившего оружие для Армии Союза. Тогда Хаузер с подельниками перебил целый взвод солдат, сопровождавших груз, оставил в живых двух человек, отрезал им кисти рук, а вместо них примотал по револьверу со словами: А теперь стреляйтесь. Такая крупная рыба, награда и почести за ее поимку поначалу прельщали самых искусных частных детективов и охотников за головами. Всех их потом находили растерзанными.

Известный на восточном побережье стрелок Гарри Маккинон был найден сидящим на своем ружье: это животное Хаузер запихало в человека дуло от винчестера, посадило, как на стул, и нажало на курок. Результат  выходное отверстие в районе горла и бесславная смерть. Бывший федеральный маршал Джозеф Бронсон, честолюбивый человек, полковник в отставке, планировал выстроить политическую карьеру и занять пост сенатора, поймав Хаузера. Он отправился на поиски с пятью своими помощниками, они выслеживали бандита, как охотничьи псы, и шли за ним по пятам. Всех шестерых нашли мертвыми и без глаз. Из мёртвых тел Хаузер выложил шестиконечную звезду маршала и оставил записку: Теперь я присмотрю за порядком.

После этого дерзкого группового убийства губернатор штата, герой войны и сослуживец Бронсона Лью Уоллес пошел на сделку с бандой, состоящей из военных преступников под предводительством Райана Кэрри, пообещав им амнистию и полное освобождение от преследования за совершенные преступления в случае, если они доставят Хаузера живым. Советники отговаривали Уоллеса, предлагали ему отправить регулярную армию и зачистить территорию, но губернатор считал позором тот факт, что преступник, пусть даже и очень талантливый, может вынудить армию-победительницу отправиться за его головой. Сделка состоялась. Уоллес рассчитывал, что уж двум дюжинам опытных военных под силу окажется перебить банду каких-то дикарей во главе с сумасшедшим, и после этого можно будет помиловать Кэрри и его солдат. Уничтожив одного преступника, амнистировать двадцать четыре.

Спустя месяц двадцать три человека были найдены мертвыми, с двадцати двух из них содрали кожу. Предводителя же безумец, можно сказать, пощадил: на груди Райана Кэрри была вырезана надпись: Плохая сделка. Что случилось с двадцать четвертым членом отряда, никто не знал. Возможно, он сбежал сам или же Хаузер его отпустил, чтобы тот разнес новость о новом убийстве по округе  как вирус гриппа. После этого случая спрос упал, а цена выросла втрое, вопреки законам рыночной экономики.

Слава Хаузера покатилась по соседним штатам, ему стали приписывать даже то, что он не совершал, личность его обросла легендами. Одни уверяли, что он сам дьявол и может управлять людьми на расстоянии. Другие рассказывали о его невероятной силе, о том, что он способен голыми руками вырвать из груди сердце у живого человека. Третьи, самые немногочисленные, к коим относился и сам шериф Койл, считали, что он просто психопат, который умело запугивает и своих, и чужих, манипулируя ими как марионетками. Да, Хаузер жесток и безумен, но при этом расчетлив и осторожен, а еще равнодушен к деньгам. И, что самое невероятное, у него есть помощник, осведомитель, представитель его интересов в обычном человеческом мире. Он подкидывает Хаузеру работенку, а при необходимости предупреждает об опасности. Именно поэтому банда неуловима уже долгое время: кто-то могущественный их покрывает. Кто это?  у Койла была лишь одна догадка. Да и та на уровне чутья. Без следов, без улик, без доказательств.

Шериф нахмурил брови и заметил, что трубка потухла. Он шагнул назад, прислонился к столу, скрестил на груди руки и окинул взглядом всю доску целиком. И громко позвал:

 Хиггинс! Приведи ко мне доктора.

***

Блестящий дилижанс, увязший в болоте, потерявший по дороге пассажиров. Все эти винтовки, ружья, револьверы, шашки за сутулыми плечами пожилого мужчины. Ленард с головой змеи, змея с головой Ленарда, погибшая фея, бездонный сухой колодец. Изжога от вяленого мяса и гнев  неопытный, неопознанный. От того, кто всю жизнь в тени, ожидай плевки в спину на всем пути. Зависть, злословие, порочащие слухи. Затем и по могиле пройдется  друг. Брезгливость, многолетняя пыль, идеал, чей золотой блеск завернули в бумагу с жирными пятнами, сквозь которую пробивался свет из незнакомого прошлого. Настоящее  как бесконечное прошлое. Осколки на мокром полу, а застрявшие слова можно отколупать, уйдя. Пьяный старик, добрый старик, злой старик, мертвый старик, одинокий старик. Джон пытался их расставить.

Тропинка заросла. Одноэтажный форт, построенный еще во время Мексиканской войны и переживший с десяток обстрелов и нападений, несмотря на многочисленные сколы на стенах, все еще производил впечатление неприступности и надёжности. Каменная тюрьма со временем буквально вросла в холм, на котором стояла. Словно зуб мудрости, крепко сидящий в челюсти и перемалывающий беззаконие.

Мальчиком Джон бегал сюда подсматривать за преступниками, которых охотники за головами доставляли в участок и бросали в камеры, оставляя дожидаться своей участи. Шериф нехотя выплачивал положенную сумму, срывал плакат и закрывал дело. В зависимости от преступления заключенный мог отбыть наказание по месту, просидев в камере несколько месяцев, но особо востребованные, как правило, отправлялись в столицу штата, где их ожидали федеральный маршал и виселица.

Джонни было лет семь, когда он прослышал, что в город приехал легендарный охотник за головами Том Тобин. Мальчик помчался к офису шерифа, чтобы увидеть знаменитого авантюриста, разведчика армии Севера, а ныне  грозного баунти-хантера.

Сэр Тобин оказался крепким приземистым старичком в длинном пальто, отделанном бахромой и вышитыми на нем узорами. На ногах его вместо сапог красовалось нечто похожее на мокасины, а на голове, на самой ее макушке, восседала круглая шляпа с большими полями, напоминавшая мексиканское сомбреро.

Встретив такого персонажа на дороге, подумаешь, что это просто чудаковатый человечек, а не знаменитый герой войны, ставший успешным охотником за головами. Благодаря своим навыкам выживания в дикой природе старик Том не нуждался в удобствах и мог месяцами жить в лесу, как зверь. Он уже и сам сделался наполовину зверем: ходили слухи, что выследить животное он может не только по следам, но и по запаху. Что уж говорить о таком беспечном существе как человек  найти его мистеру Тобину не составляло никаких трудов.

Такое умение сделало Тома Тобина востребованным по всему Среднему Западу. Судьи, мэры, федеральные маршалы, губернаторы штатов и просто состоятельные люди платили баунти-хантеру большие деньги за поимку интересующих их лиц. Старик не подводил и разыскивал нужных людей в неправдоподобно короткие сроки, доставляя их непременно живыми.

Вот и сейчас пойманный был связан по рукам и послушно следовал за ловцом. Сидящий верхом Тобин откинул полу своего индейского пальто, ловко спрыгнул с лошади, отвязал пленника от седла и властно повел его прямиком в участок.

 Это, что же, и есть знаменитый Том Тобин?  спросил один из мальчиков рядом с Джонни, также пришедший посмотреть на легенду.  Индеец какой-то

Джонни же завороженно смотрел на пожилого сильного мужчину с внимательным взглядом и острыми, как скалы, скулами. Мистера Лучшего охотника за головами действительно можно было спутать с индейцем. Он казался одичавшим за несколько месяцев, проведённых вдали от цивилизации: загорелая кожа приобрела медный цвет, а растрепанные отросшие волосы уже начинали стелиться по плечам. Джонни, которого к тому времени глупые взрослые и невоспитанные дети уже дразнили красным, был горд, что человек, похожий на индейца, может быть таким мистически легендарным и повсеместно уважаемым.

Джон усмехнулся своим детским воспоминаниям. Тогда все было другим. Камни стали старше, люди стали меньше. Некоторые вовсе сгинули. Теперь внутри неприступного форта сидит другой шериф, к которому приезжает другой охотник за головами. Вернее  за долларами. Нужны ли были кому-то головы? Тогда Джонни казалось, что  да. Сейчас же он понимал, что  нет. Все зависит от того, на чьей ты стороне и кому перешел дорогу. Каждого можно объявить в розыск, а то и вздернуть  всегда найдётся за что. Любого, даже невиновного  например, того, за кем сейчас шел Джон, по привычке подходя к зданию с торца: там, как и прежде, был слишком крутой, неудобный подъем, зато можно было приблизиться к офису шерифа незамеченным. Джон, метнулся к углу, как делал это прежде, прикоснулся рукой к чуть выступающему из стены камню и с удовольствием нащупал выскобленную надпись JOHИY. Он оставил здесь свое имя, нацарапав его тем самым ножом, который в тот день подарил ему мистер Ленард Прайс в благодарность за работу.

Оставив ностальгию за этим же углом, Джон двинулся вдоль стены. Ему нужно было узнать, где именно держат мистера Прайса. Проверить это он мог, заглянув в маленькие окошки, сквозь решетки которых невозможно было просунуть и руку. В детстве они казались недоступными. Только стоя на плечах такого же любопытного мальчика, можно было дотянуться до окна и бросить взгляд в камеру. Сейчас же для этого достаточно было приподняться на носках.

В первом из трех окошек Джон никого не увидел. Вторая камера тоже была пуста и больше походила на загон для скота, нежели на помещение для временного содержания человека. По полу её было разбросано сено, и, приблизив лицо к решетке, Джон почувствовал резкий запах мочи и почему-то навоза.

Третья камера оказалась освещена. Свет от керосиновой лампы в коридоре создавал в ней приятный полумрак, в котором, развалившись на деревянной шконке без матраса, откинув одну руку вниз, а вторую вальяжно положив на грудь, похрапывал Ленард. Он сделал себе подушку из сюртука, аккуратно поставил в углу сапоги, голенища которых уныло накренились к полу, и мирно дремал. Во всяком случае, так казалось Джону.

 Ленард!  громким шепотом позвал он.

Ответа не последовало.

 Ленард!

Грудь заключённого все также мирно вздымалась и опускалась. Спал он крепко и, казалось, очень сладко.

Джон, ощутив мальчишеский азарт, принялся искать в траве камешек. Между тем из соседнего, чуть приоткрытого окна начали доноситься голоса. Джон подкрался ближе, встал прямо под козырьком света, бьющего из окна. Ухо сразу опознало голос доктора Кина.

Второй голос недовольно и властно басил:

 Кин, что он задумал?

 Кто?

 Не прикидывайся!

 Не понимаю, о чем вы, шериф?

 Прайс! Твой старый подельник!

 Он мне не подельник, а пациент.

 Да? И от чего же ты его лечил, дорогой доктор?!

Джон, приподнявшись, заглянул в окно. Шериф, который стоял перед сидящим на стуле доктором, с издевкой смотрел на Кина.

 Это врачебная тайна. Она останется между мной и мистером Прайсом. По закону, дорогой шериф.

Не отводя глаз от края стола, Кин с надуманной таинственностью понизил голос.

 По закону и посидите здесь, полечите друг друга.

Койл снова выпрямился, сложив огромные, как окорока, руки на груди.

 Отдохнуть никогда не бывает лишним. Но, к сожалению, скоро и ваше право нас здесь держать перестанет действовать.

 Поучи ещё меня! Будете сидеть, пока один из вас не расскажет мне, что за игры с переодеванием вы устроили!

Шериф начинал краснеть. Кажется, он даже не замечал, что звезда на его груди одной вершиной сильно впивается в его руку.

 Это вряд ли. Утром истечет время законного содержания,  заметил Кин, который по-прежнему сидел уставившись в одну точку.

 Я решаю, что здесь законно и сколько оно длится!

 Это тоже вряд ли. Мистер Прайс  человек в штате известный. Очень скоро люди узнают, что он сидит в камере без обвинения. Может быть скандал.

 Хрен ты меня испугаешь. Я никого не боюсь.

 А это зря. Бояться  нормально, шериф.

 Не беси меня. Я ведь вполне могу разукрасить твое красивое личико. В протоколе напишу, что ты оказал сопротивление и я применил силу.

Койл не выдержал и с силой взял доктора за грудки.

 Шериф, вы вправе поступать как вам угодно. Вы все-таки целый шериф.  Доктор наконец поднял взгляд от стола и посмотрел в налившиеся кровью глаза Койла.

 Не забывай об этом, Кин.  Шериф тяжело дышал доктору прямо в лицо, как животное, которое хочет понять, с кем имеет дело.

 Не забывайте, что опиум для вашего отца до сих пор достаю я,  куда-то в щеку оппоненту спокойно сказал доктор.

Койл ослабил хватку, расцепил пальцы.

 Не забывай, что не только ему. И я знаю об этом уже много лет.

 Вы знаете об этом уже слишком много лет.  Кин понизил голос.  Не осуждайте себя, вы всего лишь человек.

Шериф стиснул зубы, но промолчал, взяв паузу. А затем, едва сдерживаясь, словно вытаскивая на поверхность сожаление из омута прошлого, заговорил:

 Вероятно, мне следовало закончить все еще тогда. Какой был шанс! Индеец ведь все сделал за меня. Наконечник его стрелы был таким же острым, как моё желание. Оно почти добралось до сердца моего врага. Честно говоря, я даже подумал, что дело сделано. То, на что мне не хватало смелости, по счастливой случайности могло исполниться. А я и ни при чем. Не мои проблемы, что парень перепутал мундир и напялил синий вместо серого. И совесть чиста, и руки

Доктор внимательно смотрел на шерифа, а тот, подняв глаза, продолжил говорить так, словно читал:

 Возвращаясь в этот город спустя много лет, я надеялся, что начну всё сначала, забуду войну. А вместо этого я опять на нее вернулся. Когда я увидел его, то не поверил своим глазам. Но не удивился, увидев тебя и Бейлза рядом с ним. Добровольный плен. Паутина, в которой застряли мухи. Хитрый паук нарочно не ест их и даже подкармливает, а они в свою очередь привлекают новых жертв. Которых становится все больше и больше. Я знаю, что это такое, я был в таком плену и так же, как и вы, совершил ошибку, вернувшись.

Шериф опустил глаза на доктора, но по-прежнему смотрел словно сквозь него.

 Он соткал сеть толщиной с палец! И страшно подумать, до каких размеров она могла дорасти, если бы снова не вмешался случай и благодаря старым военным связям здесь не оказался бы я! Огонь охватил бы не пару домов, а целый округ, банды роились бы не на окраинах, а в городах! Пока росло его влияние, росли и ваши с Бейлзом доходы. И вы, то ли от жадности, то ли от слабости, не хотели замечать, что монстр давно перестал есть одних лишь врагов. В ход, ради особого вкуса, пошли друзья, а на десерт  их женщины. Джоан, например.

Доктор вскочил. Каблуки с грохотом ударили в дощатый пол. Кин выпрямился во весь рост. Дрожащим голосом произнес:

 Я арестован?

 Можешь быть свободен. Пока я не передумал.

Шериф отвернулся и отошёл к окну. Толкнул ладонью створку, впуская ночную свежесть.

Доктор едва заметно поправил очки, вернул в петлю помятого жилета пуговицу, зачем-то отряхнул себя с плеч до самых щиколоток, словно побывал в угольной шахте. Тонкими длинными пальцами выудил платок из кармана, развернул его, как дорогую посылку, промокнул лоб и шею. Затем принялся аккуратно складывать полотняный квадрат. Наконец платок вернулся в карман, а доктор направился к двери. Остановившись у порога, он обернулся.

 Шериф, мы давно знакомы. Вы мне неприятны, но лично против вас я ничего не имею. Напротив, я вас уважаю. В знак моего почтения позвольте дать вам совет.

Койл в замешательстве выкатил воспаленные глаза, взгляд которых то ли спрашивал, то ли угрожал, то ли ждал.

 Уезжайте.

Кин снова задержал взгляд на столе, чуть заметно кивнул и вышел.

Дверь закрылась, и кабинет наполнила тишина, прерываемая лишь тиканьем часов. На виске шерифа пульсировала вена, а прохладный воздух затекал в комнату из тёмного окна. Шериф сел за стол и принялся с остервенением прочищать табачную трубку.

 Советы еще дает мне! Уезжайте! Это вы все уедете! Или я вас пересажаю, или дождусь, пока вы друг друга не перегрызете.

Резкими круговыми движениями он со скрипом отсоединил мундштук от прикипевшего чубука.

 Надо было давно это остановить.

Миниатюрный ершик загулял по мундштуку туда-сюда. В памяти, как на белом листе фотографической бумаги, начали проявляться детали: грязный, кривостреляющий Энфилд, окопы, колючая проволока, наглые глаза рядового Прайса

Он и его дружки торговали оружием. Бездоказательно. Бейлз, Роквуд, Прайс. Потом ещё и Кин откуда-то взялся. Сказали, что доктор. Да, конечности он оттяпывал быстро и без эмоций. Добрые глаза. Страшный человек. Профессионал. Всех подсадил на морфий. Война же, как без него? Лекарство, которое продолжает тебя лечить, пока не убьет. Пуля честнее. Чертов отец.

Толстые пальцы скрутили салфетку в тугой тампон и начали чистить саму чашу трубки.

Док прав, конечно. Утром надо отпускать Прайса. Ах, как не хочется!

Мундштук и чубук снова встретились: теперь их так же старательно скручивали между собой.

Что задумал Прайс? Может, задушить его подушкой, пока спит? Одним паразитом станет меньше.

Шериф помотал головой в надежде вытряхнуть эту мысль, достал из ящика банку с табаком, взял щепоть и принялся утрамбовывать в чаше трубки.

Уезжайте

Шериф чиркнул спичкой и подпалил табак. В нос ударил приятный, едва уловимый, а потому еще более ценный аромат серы и табака. Койл с детства обожал этот запах и всегда самозабвенно, укрывшись от ветра или дождя, тоски или радоcти, делал первую сладкую, крепкую затяжку. Тяжелый дым нежно погладил легкие и струйкой вытек изо рта, в который раз подкоптив усы. Хруст тлеющих табачных волокон, золотистый цвет уголька, мягко сжигающего то, что еще не так давно было листом, идеального размера чаша из полированного красного дерева, что идеально ложится в руку между большим, указательным и средним пальцами, чуть сплюснутый кончик мундштука, которым в процессе глубоких раздумий шериф поглаживал бородку.

Куда он пялился постоянно?  Шериф заскользил глазами по столу.  Стакан, пепельница? Газета!

Газета за сегодняшнее число лежала на краю стола, на кипе бумаг. И смотрела на Койла перевернутыми буквами.

Техас Эпитаф

Утро 7 мая 1883 г.

Пятеро убиты, трое покалечены при нападении на станцию Гринвилл.

Дочитав сообщение, шериф отшвырнул газету. Тяжело задумался. Он ведь уже читал это, но почему-то не мог вспомнить, когда. И читал ли вообще? Или ему это приснилось? Тревога за прошлое вдруг привела за собой страх будущего: казалось, словно должно было произойти что-то плохое, но необходимое, неизбежное. Нарыв должен лопнуть и выпустить гной. Мысли роились, переплетались, затягивали узлы и создавали замысловатую нелогичную паутину. Койл сидел за столом и курил, пытаясь связать несвязанное и заглянуть в неизведанное, даже почти задремал,  как вдруг послышались громкие торопливые шаги. Дверь распахнулась, ударившись в стену, и молодой человек с выпученными глазами, тщетно пытаясь укротить сбитое дыхание, прокричал:

 Шериф, нападение на поезд и станцию!

Маркус Койл не ответил ни слова. Он и взглядом-то удостоил запыхавшегося паренька лишь спустя долгие три секунды. Движением кисти шериф отмахнулся от гонца, и тот исчез. Но уставшая голова приняла на себя шляпу, пояс с патронами снова скатился с живота, шериф оглянулся на кабинет и, не найдя в нем того, что искал, вышел в коридор. И уже там басом, похожим на гром, скомандовал:

 Хиггинс, Билл, за мной!

***

Это же тот паренек из лагеря Хаузера! Как его Билли! Что он здесь забыл? Почему он так свободно вошел к шерифу?

Джон смотрел поверх оконной рамы и не мог поверить своим глазам. Затем заглянул за угол и увидел, как все трое спешно седлали лошадей. Сомнений быть не может  это точно он. Юный бунтарь, жаждущий известности. Молодой преступник заходит в офис шерифа как к себе домой. А теперь вместе с ним скачет в сторону реки, за которой примерно в миле  железнодорожная станция Парадайз. Пьяные шутки могут стать пророчеством. Еще страшнее, если они были планом.

Сразу вспомнилось, как самый опытный из бандитов говорил о каком-то последнем деле, после которого он собирается уехать. Шериф скакал первым, за ним  тот самый Билл и кто-то еще. Джон смотрел вслед всадникам и понимал, что, так называемая делюга началась. Вместе с ней пришло время действовать. Преодолев подоконник, молодой человек оказался в маленьком кабинете. Табак в брошенной на стол трубке все еще тлел, дым уверенной струйкой поднимался к потолку и оттуда расходился к углам, в которых жили пауки.

Прокуренная каменная берлога, в которой, кроме табака, пахнет несвежим бельём и разлитым виски. Старый стол, старый стул, рядом  лужа. Бутылки, окурки  их отпинывали в стороны, от чего на полу оставались косые тонкие полосы от подошв. Свернутый матрац лежал на металлическом каркасе кровати, рядом с которой находился, казалось, алтарь. Только вместо святых  обычные люди, смертные, но не простые, ценные, можно даже сказать, дорогие.

Самый дешевый стоил девять сотен долларов. У него были усы, шрам во всю щеку и мексиканское имя  Васкез. Отозвалось. Пальцы сами собой сжались в кулаки, а зубы сомкнулись. Джон непроизвольно поднял шейный платок к переносице, словно не желая быть опознанным, и принялся разглядывать остальных.

Соседи Васкеза по алтарю также оказались старыми знакомыми. Вот этот похож на Эрла (правда, на плакате было написано Генри Питерс), рядом с ним  бородатый Логан Бирд, Фрэнк Йейтс, только гораздо моложе и с обоими глазами. Вчерашние учителя знали, о чем говорили: их головы стоили от тысячи до двух. Поймал одного  купил себе участок с домом, поймал двух  уже будет ферма. На дороге такие суммы, конечно, не валяются. За опытных преступников со стажем и приличными послужными списками деньги предлагались очень хорошие. Но плакаты еще висят, значит, бандитов не могут опознать, не могут поймать или не хотят это делать. Среди востребованных и, судя по выцветшей бумаге, давно разыскиваемых нашелся и грустный старик, спокойно и даже устало смотрящий с плаката: Джоэль Рикс, разыскивается за убийство, грабежи, пособничество в преступлениях, побег. Живым. Награда: $5000.

Джон прочитал объявление, еще раз посмотрел в нарисованные, меланхоличные глаза старого бандита и вспомнил, как этот человек всего несколько часов назад дал ему сбежать и взглянул при этом как-то странно, словно извиняясь. Молодому человеку даже захотелось снять со стены плакат в знак благодарности. Он уже делал так. Несколько лет назад один разыскиваемый за воровство джентльмен попросил его за некоторую сумму (кстати, превышающую выкуп) сорвать плакаты с его физиономией в трех городах и на железнодорожных станциях. Джон тогда чуть не попался, помощник шерифа из Гринвилла уже готовился арестовать паренька, но тот ловко выкрутился, сообщив, что работает на офис из соседнего городка, в котором разыскиваемого уже задержали.

В самом же центре доски располагался тот, кого ни видеть, ни вспоминать не хотелось. Напротив, его любой ценой нужно было забыть, как ночной кошмар. С желтоватого, надорванного в нескольких местах плаката на него пялился, буквально впивался своими дикими глазами самый разыскиваемый преступник штата  Ричард Хаз Хаузер.

Над лысой головой с узнаваемым продольным шрамом красовалось написанное жирным подтекшим шрифтом:

WANTED DEAD OR ALIVE.

За многочисленные убийства (в том числе офицеров армии США), изнасилования, грабежи, угон скота, ограбления поездов и иные преступления.

Награда $ 10000.

Хаузер ухмылялся с плаката, словно говоря: Да, это все я. Рискни и поймай меня!.

И действительно, несмотря на фантастическую сумму, обещанную за его поимку, этот человек был неуловим. Как призрак, как дух, как страшная сказка, в которую не все верили, но тем не менее все боялись, что она сможет стать былью.

Частое неглубокое дыхание, жар, тут же  холод. Страх снова поймал Джона в петлю лассо и готов был тащить отсюда. Прямо сейчас  прыгать в окно, седлать лошадь и мчаться прочь. Но тревожный стук в груди жаждал мести, мучительно рвал грудь и барабанил по ребрам изнутри, говоря о том, что боль утраты, животный страх и постыдная слабость будут вечными спутниками Джона до тех пор, пока монстр, убивший его отца, ходит по земле. Бежать  не время, не место, и, кажется, не судьба.

Раздираемый противоречиями, молодой человек открыл дверь кабинета, вышел в коридор и в испуге замер. Метрах в десяти от него, в тени за столом сидел грузный мужчина и, не двигаясь, безотрывно смотрел на Джона. Тот понял, что попался, и сердце забилось еще быстрее.

Что делать? Вот она  дверь! Он не догонит и вряд ли опознает  лицо скрыто платком

Джон приготовился к побегу, но, внезапно осознав, что за эти несколько секунд смотрящий не произнес ни слова и даже не шелохнулся,  засомневался.

Человек в форме был неподвижен, словно комод, стоящий в конце коридора.

Что за черт? Он что, мертв? Надо немедленно выбираться отсюда!

 Хррррр  издал комод.

Джон выдохнул.

 Чертов боров! Такой сон досмотреть не дал!  раздалось знакомое ворчание из ближайшей камеры.

 Хррррр

 Ну и сколько мне еще здесь сидеть? Койл, выпускай меня или отправляй на виселицу! Я больше не хочу слышать этот поросячий храп!

 Ленард,  негромко сказал Джон.

 Кто это? Джонни?  Голос Ленарда мгновенно изменился.

 Что ты здесь делаешь, сынок?

 Решил зайти в гости. Говорят, ты здесь неплохо устроился.

 Подерзи мне еще. А где шериф? Где его подхалимы?

 Только что спешно оседлали лошадей и умчались к станции. На нее кто-то напал. Кажется, здесь больше никого нет?

 Ну как сказать. И да, и нет. Видишь, перед тобой сидит это? Это Микки. Человек-тромбон. У него на поясе ключ, так что вытащи меня.

 Он не проснется?  недоверчиво спросил Джон.

 Он не проснется, даже если здесь взорвется бомба. Ума не приложу, на кой черт он сдался шерифу. Ни украсть, ни покараулить. Родственник, что ли?

 Он вооружен?

 В кобуре револьвер. Все как всегда. Что ты как маленький? Вытащи меня, пока шериф не вернулся.

Джон на цыпочках тронулся в сторону звонко храпящего стража. Под ногой скрипнула доска, храп прервался. Джон замер.

 Это он так тебя провоцирует,  подбодрил Ленард, прижавшись лицом к решетке.

Микки снова издал громкий гортанный звук.

 Обойди его справа, иначе тебя сдует к выходу!  не унимался заключенный.

Джон не спеша, шаг за шагом приближался к толстому пожилому человеку с седой головой, круглым носом и по-детски пухлыми губами. Подойдя, он снова замер. Микки спал с полуоткрытыми глазами, сидя почти вертикально. Как ему удавалось храпеть в таком положении, было решительно непонятно.

 Что ты медлишь, черт тебя дери? Он же сейчас выспится!  громким шепотом закричал из камеры Ленард.

Рука молодого человека потянулась к револьверу охранника, пальцы плотно обхватили рукоятку. Спящий открыл глаза.

Джон чуть не рухнул на пол от неожиданности, уверенный, что человек-бегемот сейчас же его застрелит. Но глаза Микки снова закрылись, и храп возобновился. Джон выдохнул и извлек револьвер охранника из кобуры.

 Я же тебе говорю!  уже не так уверенно продолжил Ленард, который, видимо, сам удивился не меньше.  Он может спать как младенец, с открытыми глазами.

Джон снял связку ключей с пояса охранника, шагнул к решетке и принялся подбирать ключ.

 Ленард, какой?

 Ты думаешь я знаю?  надевая сапоги, пожал плечами узник.  Мы же не в гостинице!

Замок наконец щелкнул, Джон аккуратно вытащил ключ, освободил пленника и направился к выходу.

 Постой, закрой камеру. И верни ключи.

Джон непонимающе посмотрел на Прайса, который, поймав удачу за хвост, не успокоился, а с азартом принялся этот хвост теребить.

 И револьвер обратно вложи. Пусть шериф думает, что я испарился.

V.I. Прайс

Я прижался лицом к решётке, хотя надежды, что голова пролезет сквозь прутья, не осталось в первый же день. Лицо приятно обдувал ветер. Я поднял глаза  солнце вот-вот выйдет из-за горизонта и покатится по небу, которое, как назло, в последние несколько дней было ясным. Я с завистью смотрел на него сквозь ржавеющие прутья. Это как тянуться к тому, до чего нельзя достать. К звездам, например, которые в это прохладное сентябрьское утро медленно меркли в ожидании рассвета.

Я опустил взгляд на свои руки, которые привычно легли на горизонтальный металлический брус. Пальцы впились в него с такой силой, что железо, казалось, вот-вот даст слабину. Но ни трещин, ни вмятин. Лишь ржавые осколки на подушечках моих пальцев, которые я потом оботру о замызганный бушлат. Но это потом, сейчас лень. Лучше я просто посмотрю на небо, которое стало вдруг таким далеким. Интересно, все ли думают так же? Кажется, в этой импровизированной тюрьме не сплю я один.

Сдавленный со всех сторон каменными стенами небольшой форт. Как говорили местные солдаты  уютный Гибсон, словно это была небольшая крепость. Скорее всего так и было. В загонах Гибсона, как животных, держали дезертиров, пленников, преступников, за которыми то и дело приезжали охотники за головами, и просто сумасшедших, которые могли орать без устали всю ночь напролет. На территории форта располагались казармы (видимо, для элитных отрядов), стойла, арсенал, амбар и двухэтажное здание, в котором, кажется, никто не жил, но рядом с ним всегда стояли запряженные, готовые лошади и не менее готовые вооруженные люди. По периметру на стенах, шагах в тридцати друг от друга, стояли караульные: на видимой части стены я насчитывал четверых и еще двоих в углу, в башне, откуда вела лестница вниз, где под навесом хранились мешки с порохом, ядра и ружья.

В самом центре этой крепости для военных преступников, как памятник, стоял эшафот с возвышающейся над ним перекладиной, с которой, несмотря на то что люков было два, свисала лишь одна петля. Почему она одна?  думал я, когда ловил взглядом ее легкие, едва заметные подергивания на ветру. Почему не убрать петлю вовсе или не повесить вторую?

 Это чтобы ты чувствовал неотвратимость одинокой смерти.

Проснулся тот, с кем я делил эти квадратные футы, застеленные сеном. Он просил называть его Сидом. Как давно он не спал и сколько уже времени за мной наблюдает, я не знал. В первые дни я вздрагивал от неожиданности каждый раз, когда он заговаривал со мной. Еще больше меня пугало, что сокамерник словно подслушивает мои мысли и отвечает на них своим сиплым, потерявшим силу голосом.

Сид поднялся, бесшумно добрался до решетки и равнодушно посмотрел сначала на небо, потом на дрожащую петлю виселицы. Понять, что выражают его глаза, наполовину прикрытые опухшими веками, было сложно. Этот взгляд, правда, менялся, когда Сид смотрел на меня. Сперва я думал, что мне кажется, но со временем понял, что был прав. Сид мной не то гордился, не то восхищался, не то надеялся на меня. А я почему-то этого стеснялся и постепенно перестал обижаться за его постоянные вторжения в мои мысли. Сид даже стал мне нравиться, хотя в нем было что-то противоестественное, не живое.

Руки Сида, похожие на ветви дерева, обвили прутья решётки. Странная болезнь сковала его ладони так, что мизинцы и безымянные пальцы были отставлены от всех остальных и почти не двигались. Он снова повернулся ко мне лицом, и я в который раз нашел сходство между ним и моим братом Бенни  только очень постаревшим. Кожа Сида напоминала не то бумагу, не то табачный лист: тонкая, со множеством маленьких венок, сухая,  и казалось, что если кто-то неаккуратно тронет старика, то кожный покров треснет и осыплется. И весь Сид целиком просто опадет внутрь своей рваной куртки и одеяла, которое он все время набрасывал на голову наподобие капюшона. И пахло от него тоже странно: не старостью, а смертью, хоть я и сразу попытался выкинуть это слово из головы, чтобы он его не подслушал. Кажется, мне это удалось.

Сид причмокнул, достал из кармана брюк трубку и принялся ее набивать.

 Красномордые заменили нам воздух дымом. Теперь пыхтим без перерыва, как пароходы.

Курил только он, рядом был только я. Когда Сид говорил мы, это означало, что свои недостатки, грехи и прочие недоразумения он хотел делить со всеми. Но успехи присваивал единолично, гордился ими пуще нужного, выскабливая их из закоулков своей путаной памяти, вытаскивая на свет, как банку с джемом из погреба своей старой жизни.

 Будешь?

Его масляные глаза, пожелтевшие то ли от времени, то ли от табака, вопросительно уставились на меня. Из мундштука сочилась струйка, изящная, но противная.

 Как хочешь, салага. Мне отравы не жалко. И как только дикари не попередохли все от этого дыма?

Он отвел от меня взгляд и повернулся к окну. Сделал затяжку, задумался и, словно забыв выдохнуть, подержал дым в себе несколько секунд. Покашлял.

 Эх, сейчас бы оседлать молодую кобылку! Желательно с большими бедрами! Салага, ты же уже седлал кобылок?

Он хмыкнул и спрятал улыбку в усы, а морщин на его лице стало еще больше. Я опять немного смутился. Хоть и были у меня женщины, как я всем говорил. Одна. В салуне, в Гринвилле. Но что-то мне подсказывало, что считать ее нельзя. Мне тогда было четырнадцать. Мы поехали в Гринвилл с отцом, задержались до вечера. Пошёл дождь, к тому же развезло дорогу, и было принято решение остановиться в отеле. Там я ее и нашел. Она все сразу поняла, выковыряла доллар из моей ладони, рутинно его отработала. Я даже шляпу снять не успел. Очнувшись спустя несколько секунд, я увидел, что она поправляет панталоны и улыбается мне. Я гордо улыбнулся ей в ответ. Она подмигнула, сложила ладонь револьвером и пальнула в меня. Уходя, она что-то сказала, я не запомнил точно  что. Какой резвый скакун? Какой быстрый стрелок? Я надеялся на первое, гнал из мыслей второе, но где-то в глубине души знал, что слова её значили только одно: Будут деньги  приходи. Не сказать, что я любил об этом говорить, я и вспоминал-то тот вечер редко. Но вспомнив, ощущал странное разочарование. В себе, в жизни и в женщинах. Мираж, манящий, тащивший к себе как на верёвке, оказался далек от счастья. Победа была одержана, но сразу после наступила пустота от осознания ее естественности  и даже дешевизны.

Горький дым с новой силой ударил мне в нос: старик продолжал сосать трубку, вздыхал и молча смотрел на небо. Подслушивал опять, наверное.

Вдруг один из караульных на стене окликнул своего соседа и показал куда-то рукой. Тот крикнул следующему, тот передал дальше, и внутри нашей каменной коробки глухим неразборчивым эхом запрыгали их голоса. Умалишенный, что орал по ночам, видимо, спавший до сих пор, тоже начал что-то выкрикивать. Он был не так далеко от меня: через три-четыре камеры. Поэтому я его прекрасно слышал каждый раз, когда он решал подать голос. Зато почти не слышал Дэна и Артура: они были так далеко, что я в первый же день оставил попытки наладить с ними связь.

Тем временем внизу началась суета. Из казарм повыскакивали солдаты. На ходу запрыгивая в сапоги и заправляя рубашки, они без разбора хватали ружья, толкались, но не в панике, а в утреннем сонливом мандраже. Наконец, выстроившись в неровную шеренгу, они разом напряглись, вытянулись и замолчали. Правда, продержались так не больше минуты. Первым сдался самый крупный из них в куцем бушлате. Он не удержал зевок. Кто-то повторил. По строю тут же пошли смешки. Но все смолкли в тот же момент, когда кто-то на стене громко и отчетливо сказал: Открыть ворота!

Мы со стариком переглянулись. До нас донёсся протяжный скрип, затем  неторопливый топот копыт. Две белые лошади втянули внутрь дилижанс и потащили его к двухэтажному зданию, из которого уже выбежал человек, но его остановили. Офицер, стоявший недалеко, отправил его обратно в здание, а сам, словно в нерешительности, мялся перед дверцей с небольшим окошком. Рассветные лучи касались лакированного дерева и бликовали, пыль еще не улеглась, тишина улеглась давно и все никак не заканчивалась. Молчали все: и солдаты, и заключенные, и лошади. Даже сумасшедший не издавал ни звука. Форт не спал и стойко ждал, когда откроется дверца.

Первым из дилижанса вышел статный мужчина средних лет. Зачесанные набок каштановые волнистые волосы, которые через бакенбарды переходили в густую аккуратную бороду, сведенные в необходимой строгости брови, белые перчатки  и блеск, много блеска от золотых пуговиц. Прибывший надел шляпу и сразу же отстранил подошедшего офицера.

 Судя по галуну в четыре ряда на кителе, шевронах на рукавах и голубым брюкам, перед нами сам генерал. Осанка-то какая! Будто сейчас назад упадет.

Сид как-то злорадно гоготнул на последней фразе, я ухмыльнулся в ответ.

Вторым вышел низенький полноватый человечек с круглым, как сковорода, лицом и большим носом-картошкой. Он едва доставал генералу до плеча. Небрежно нахлобучив шляпу на свои жидкие, спадающие на плечи седые волосы, коротышка огляделся по сторонам.

 А это что за бродяга? Я таких знаю, они сидят на железнодорожных станциях и клянчат у пассажиров деньги. Смотри, сейчас к нам подойдет  не иначе пенни попросит.

Сид прочитал мои мысли и озвучил их почти слово в слово. Я бы подумал, что круглолицый человечек  пленник, но он не был связан да и держался весьма уверенно, что на фоне генеральского блеска казалось неестественным. Мятая, словно походная, шляпа, которую используют как подушку, пыльный сюртук, вытертые штаны, оборванные края которых собирались гармошкой над уродливыми ботинками. Человечек отыскал во внутреннем кармане трубку и принялся заправлять её табаком. Генерал тем временем слишком резво подскочил к дилижансу с протянутой рукой, но получил отказ: его ладонь осталась пустой, он с едва заметной досадой ее сжал, а курильщик едва заметно, хитро заулыбался.

По строю прокатился тихий, но отчетливый вздох  и спустя секунду я повторил этот вздох и забыл выпустить воздух наружу.

Из дилижанса вышла женщина. Легкой, почти невесомой поступью она в сопровождении генерала вошла в открытую дверь двухэтажного здания. Я жадно впился в нее глазами, пытаясь если не остановить ее, то хотя бы задержать, чтобы рассмотреть получше. И вдруг женщина остановилась. Идущий первым генерал с тревогой посмотрел на нее, идущий следом низенький человечек продолжал улыбаться, а женщина обернулась и посмотрела в мою сторону. Я был уверен, что она смотрит на меня, хотя между нами было шагов пятьдесят. Я снова задохнулся, опустил глаза и даже отстранился от решетки. Я испугался  не так, как в первый день войны, и не так, когда впервые столкнулся с безумством Хаузера, а как-то по-другому, отчаянно и безропотно. Я решительно поднял глаза, чтобы одолеть ее, чтобы показать, что я не боюсь. А она лишь улыбнулась в ответ.

Черные, блестящие в рассветных лучах, словно покрытые лаком волосы, стянутые на лбу красной лентой, темная кожа, как если в кофе добавить молока, тонкий, словно точеный, силуэт, который угадывался за просторной хлопковой рубашкой, стянутой на талии двумя ремнями, на одном из которых красовался здоровенный нож

Так же внезапно женщина отвернулась и пошла дальше в сопровождении двух разительно непохожих друг на друга джентльменов. Я смотрел ей в спину и шептал, просил, приказывал, молил, чтобы она повернулась вновь. Но этого не случилось. Дверь захлопнулась. Форт Гибсон наконец-то выдохнул, а я, запечатлев лицо утренней гостьи у себя в сознании, где-то между мозгом и глазами, жалел, что образ  единственное, что у меня осталось от нее, злился на себя за то, что стоял как истукан и боялся, что больше никогда ее не увижу.

Я зажмурился, выпустил решетку и, обессиленный, повалился на свой матрац. Образ смуглой незнакомки по-прежнему стоял передо мной и на темном фоне сомкнутых век казался даже отчетливее, поэтому я не стал открывать глаза, а просто смотрел. Я снова и снова гладил ее волосы и любовался строгими контурами лица, смотрел в глаза, а потом  на губы, не смея даже думать о том, чтобы поцеловать их. Сердце во мне сходило с ума, кажется, у меня поднялся жар, но звать кого-то на помощь я не собирался. Я опять боялся. Теперь боялся любого шороха, движения, даже запаха, чего-то, что могло хоть как-то навредить ей и мне.

Проснулся я, когда на улице уже смеркалось. На стенах зажигались факелы, солдаты сидели у костра и пели песню о том, что войне наступит конец, победа Юга неотвратима, а девки в салунах заждались настоящих мужиков. Подпевали и арестанты, а мне слушать эту похабную веселую песенку вдруг стало противно. Сид сидел в углу и ничего не говорил. Он молчал с самого утра, за что я был ему безумно благодарен, даже хотел сказать об этом, но промолчал, решив, что он обидится.

В скважине противным механическим скрипом загулял ключ. Двое отворили дверь, а Сид проворчал, что вообще-то для ужина рановато.

 Прайс, поднимайся! На выход!

Черт подери! Этот голос я узнал бы везде. Такой же глубокий, но простуженный. Огонь подсветил самодовольную рожу Койла. Мне подумалось, что с таким видом он ходит уже несколько дней, с тех пор, как я оказался здесь по его милости. Тем не менее, говорить это вслух я не стал: во-первых, у Койла была пушка, во-вторых, он меня сейчас неизвестно зачем освобождал из этой конуры, а в-третьих, это все было сейчас так незначительно

 Что-то ты совсем раскис, герой!  Койл ткнул меня дулом револьвера под ребра. Видимо, рассчитывал на то, что я огрызнусь в ответ, а он снова покажет свою власть и повалит меня на землю на потеху всем. Но я остался нем, и он разочарованно выдохнул.

Я обратил внимание, что освободили не только меня. Дверцы камер открывались, назывались фамилии, и заключенных конвоировали прямо к эшафоту, где уже с трудом на фоне стремительно темнеющего неба угадывалась виселица.

 Как же они собираются вешать среди ночи? Не видно же ничего!  удивился Сид.

Никто ему не ответил, и мы пошли дальше. Я наконец увидел того, кто не давал мне по ночам спать. Им оказался субтильный неопределенного возраста мужчина, заросший так, словно не стригся год. Он обвил решетку руками и ногами и испуганно смотрел на то, как уводят его слушателей.

 Впрочем, пускай вешают сейчас! Лишь бы этого больше не слышать!

На Сида снова никто не обратил внимания.

 Роквуд! Бейлз! На выход!

Я оторвал глаза от земли и увидел, как мои друзья с опаской встают навстречу голосу.

 Ленни, как ты?  спросил Дэн, покидая камеру. За ним с таким же вопросом вышел Артур.

Я кивнул: мол, все в порядке.

 Тишина,  рявкнул Койл,  успеете наболтаться еще,  и засмеялся.

К эшафоту вынесли два факела на торшерах, появились два стула и большой стол с чернилами и листами бумаги, куда, судя по всему, запишут имя каждого повешенного, а нас таких собралось человек двадцать-двадцать пять.

 Вы не имеете права!  Кто-то из арестантов не выдержал и закричал на конвоиров, за что сразу получил прикладом по лицу.

Мне стало жутко, глаза начали наполняться слезами, я нервно выдохнул и посмотрел на небо, в котором тут же рассеялся пар. Звезды, которые утром терялись, сейчас набирали силу. Дождавшись, пока глаза чуть подсохнут, чтобы не обронить и капли, я опустил голову и посмотрел на Койла со всей своей мокрой скомканной злобой. Я хотел, чтобы он знал, что я вырвусь из ада, или куда там попадают неверующие, и оторву ему башку. Я стоял и смотрел на него до тех пор, пока он не почувствовал мой взгляд. Но он лишь на секунду напрягся, затем подмигнул мне и отвернулся. Я сделал шаг, и в меня тут же уперлось дуло Энфилда одного из солдат. А уж с этого расстояния не промахивается даже это старьё. Тем более что на меня нацелили еще два.

Дэн схватил меня за руку и вернул в строй: ожидать палачей, которые уже показались в дверях того дома, где утром пропала смуглая женщина.

 Меня зовут генерал Ричард Монтгомери Гано,  громко сказал тот самый человек, кого Сид нарек генералом. Вблизи он не выглядел таким высоким, но уважение внушал. Он спокойно двинулся вдоль строя.

 Я знаю, что такое смерть, я знаю, что такое жизнь. Еще я знаю, что такое свобода, к которой все вы идете. Все мы без исключения идем. Настало время совершить рывок, нанести еще один удар по врагу, и вы, друзья мои, мне в этом поможете.

В строю заговорили, нестройно загудели.

 Тихо! Я знаю, что вы оступились. Дезертирство  тяжкий грех. Я знаю, что среди вас есть убийцы, воры и насильники. Но я представлю вам возможность искупить вину, послужить своей родине и заслужить освобождение.

Мне стало понятно, что вешать нас не будут. По телу прокатилась такая истома, что я чуть не упал.

 Отсюда вас мог забрать только Бог и только мертвыми. Но заберу я. Живыми. Сюда вы не вернетесь. Вы будете в первых рядах, вы понесёте на своих плечах нашу победу. Попытаетесь бежать с поля боя  вас убьют свои же. Теперь у вас два выхода: либо вернуться с войны героями, либо погибнуть. И лучше сделать это в сражении с врагом. Я и генерал Уэйти,  Гано сделал паузу и жестом показал на человека, сидящего за столом,  разработали план. И ваш только что сформированный отряд подонков отправится воплощать его в жизнь уже на рассвете. Не сомневаюсь в вас, парни.

Я посмотрел на круглолицего курящего человечка за столом, которого сначала и не заметил, а потом принял за слугу. И раскрыл рот от удивления. Этот бродяга, как назвал его Сид, был не кем иным как верховным вождем племени чероки, мало того  действующим бригадным генералом армии Конфедеративных Штатов Америки. Этот косоглазый смешной старик в обносках, толстые пальцы которого прямо сейчас еле справлялись с табаком, повелевал тысячами людей, хоть они и были индейцы. Он спокойно, даже скромно сидел на своем стуле и разглядывал рекрутов. Место рядом с ним, предназначенное для секретаря, делающего записи, пустовало.

 Теперь к подробностям. Через наших братьев  уважаемых чероки  мы узнали, что из Форта Скотт, что в Канзасе, вчера вышел целый караван, состоящий из примерно восьмидесяти обозов, забитых продовольствием, припасами, оружием и деньгами. Их цель  Кабин-Крик, где их должны встретить. А мы перехватим их на полпути, когда часть их сопровождения останется у реки Неошо для защиты тыла. Мы же сцапаем груз у Флэт-Рока, благо это рукой подать. В деталях вам поведает капрал,  генерал Гано обернулся на удивленного Койла,  которого я повышаю до сержанта и доверяю ему командование отрядом.

Койл, внезапно ставший сержантом, потерял свою улыбку. Секунду назад стоявший довольный, как прилежный ученик за спиной своего учителя, сейчас он, казалось, он не верил ни своим ушам, ни глазам.

 Большинство из вас с ним знакомы, знают его жесткие требования. Капрал Сержант Койл  великолепный солдат и будет для вас отличным командиром,  словно издеваясь, продолжал генерал.  Койл, вам слово.

Бедняга не мог вымолвить ни слова: они застряли где-то в его толстом горле. Ждавшему награды верному псу дали пинка. Мне стало смешно, я не скрывал улыбку, а по строю волной покатились смешки.

 Тишина!  снова заткнул всех генерал.  Койл, проведешь брифинг позже, когда будешь готов! А сейчас нужно внести ваши данные в журнал. Указываете имя, дату, место рождения и место желаемого захоронения, не укажете  будете лежать там, где упали. Шутка.

Генерал посмотрел в сторону стола, кивнул вождю, тот повернулся к дому и свистнул так оглушительно, что у меня заложило уши. Затем он что-то недовольно пробормотал и отчетливо позвал: Таллула!.

Она появилась также внезапно, как и вождь, выйдя к столу почти невидимой легкой походкой. В темноте остывших сумерек жарко блестели ее глаза. Лишь они выдавали ее. Когда огонь от факелов осветил Таллулу целиком и ее заметили абсолютно все, на строй снова обрушилась тишина, неудобная, трусливая. Которую первым нарушил генерал.

 Мисс Таллула  дочь мистера Уэйти кхм генерала Уэйти, вызвалась записать имена храбрецов. Поэтому в порядке очереди от начала шеренги прошу к столу.

Я украдкой смотрел на то, как Таллула, склонившись над листом, принялась выводить на нём имя счастливчика, который приблизился к ней первым. Быстрым точным движением ее изящная ручка окунала перо в чернильницу, бумаге же доставались плавные, даже нежные касания, почти без звука, словно буквы проступали сами. На фоне опустившейся темноты, в свете огня Таллула перестала быть тем рассветным миражом, который я так боялся забыть, и стала настоящей женщиной, которая благодаря своему статусу оказалась еще более недостижимой. Подумать только  дочь вождя и дочь генерала одновременно! Куда мне до нее? Чем я могу похвастаться  званием рядового или своими грошами, закопанными в лесу? Я вспомнил лишь, что хорош собой, хоть и грязный сейчас дальше некуда и, конечно же, чудовищно воняю. Тем не менее я растопырил пальцы и словно гребнем начал зачесывать назад волосы. Затем выправил нательную рубашку, чуть смочил рукав слюной и принялся тереть им лицо.

 Дэнни, прекрати прихорашиваться. У тебя ни единого шанса!

Я в удивлении поднял взгляд и увидел, как стоящий впереди меня Артур, смеясь, хлопнул нашего друга по плечу. В груди кольнуло, я перевел взгляд на Таллулу и понял, она слышала слова Артура. Я отпустил оттянутый рукав и выпрямился. Чертов Дэнни, пойманный на приглаживании волос, тоже застыл, а она, уделив нам троим мгновенный взгляд, снова спряталась за упавшей прядью своих блестящих волос.

Придурки, все испортили! Я негодовал про себя так сильно, что мысли мои, пожалуй, мог услышать не только куда-то запропастившийся Сид, но и весь строй, отец Таллулы и даже генерал Гано, который, похоже, тоже неровно к ней дышал.

Тем временам подошла очередь Артура, который, судя по всему, не испытывал к индейской девушке ни малейшего чувства. Мне даже подумалось, что он проявил бы к Таллуле интерес лишь в том случае, если бы она была оружием, отлитым из стали, с бронзовым напылением под цвет ее кожи. Артур сначала что-то говорил, потом с любопытством наблюдал за тем, как Таллула пишет, а когда она закончила, отошел в сторонуи с азартом стал наблюдать, как сияющий Дэн приблизился к столу следующим. Таллула подняла глаза и улыбнулась ему. Я закусил губу, отвернулся и принялся демонстрировать полное безразличие к происходящему. Я бы даже уши зажал, но тогда грош цена была бы моему мнимому равнодушию. Я вслушался в веселый гул голосов освобожденных и принялся искать глазами Сида. Не то чтобы я очень хотел его найти, но было интересно, куда он делся, да и отвлечься было необходимо. В этой неестественной роли пылкого влюбленного с безразличным взглядом я просуществовал около минуты  ровно до той поры, пока не услышал знакомый голос.

 Прайс, что встал? Не видишь, дама ждет!  Койл смотрел с упреком: кажется, он уже пришел в себя.

Я приблизился к столу. Таллула даже не подняла на меня глаз. Дэнни она улыбалась, а я получил лишь макушку ее головы с аккуратным пробором посередине. Я сразу проклял себя, потом проклял Дэнни, потом снова себя, потом Койла, который своей небрежной фразой выставил меня дураком а после до меня донёсся аромат, похожий на какао, но острее, словно в порошок добавили апельсиновую цедру. Так пахло от нее. Что это  индейское масло? Я тут же посмотрел на ее свободную руку: ничего другого я не мог сейчас разглядеть. Тонкое запястье с аккуратной шишечкой сбоку, изящные пальчики что-то толи скручивали, то ли мяли, прятали.

 Ваше имя, сэр?  тихо спросила она.

Я заметил, что слова Таллула произносит с придыханием, словно волнуется. И приободрился.

 Ленни. Ленард. Эдвард Прайс,  также с придыханием от волнения ответил я, и укорил себя за то, что даже представиться толком не смог: назвал четыре разных имени, да еще так, словно ни одно из них не является моим.

Таллула подняла голову, посмотрела мне в глаза и тут же отвела взгляд.

 Это все ваше имя?

 Да,  смутившись, ответил я,  но друзья зовут меня просто Ленни.

Боже, ну зачем я это сказал. Она же не мой друг. Иметь эту девушку в друзьях я не хотел бы больше всего на свете.

 Дата вашего рождения, Ленни-Ленард Эдвард Прайс?

 Июнь, десятое. 1845г. Можете называть меня Ленард.

Я испугался, что это могло прозвучать чересчур надменно. Затем подумал, что количеством своих имен только запутал бедную девушку, которая говорит на английском с акцентом: немного шепелявит, произносит согласные мягче, чем принято, но все равно делает это лучше, чем большинство тех, у кого этот язык на устах с пелёнок.

 Место рождения, Ленни-Ленард?

 Техас, ранчо в округе Парадайз, рядом с Гринвиллом.

И я снова вспомнил дом, потом свой угол. Мать и Бенни смотрят на меня из-за стола и ждут. Не знаю, чего на этот раз. Прощения? Извинений? Я стал забывать их лица, остались лишь образы. Далекие, смазанные, словно выдуманные. Из прошлой жизни, в которой я родился и остался там же, не сделав и шага со двора. Другой я. Воспитанный, безропотный, безвольный и запутанный историями из большой черной книги, сказками о добре и зле, оправданиями неудач и надеждами на вечно будущее счастье.

 Место желаемого захоронения

Вопросом это не прозвучало  ее голос дрогнул так, что и я, осознав значение последнего слова, вынужден был проглотить внезапно подступивший к горлу комок.

 Там же.

Надо же, а я ведь никогда не задумывался, где хотел бы умереть или быть похороненным. До недавних пор я не допускал даже возможности своей гибели. Я считал себя бессмертным. Всех остальных, трусливых неудачников, ждет смерть, а меня  нет. Вопрос Таллулы заставил меня взглянуть на листок бумаги, на котором она каллиграфическим почерком записывала имена простых смертных, среди которых теперь был и я, вон, сразу после Дэна, чье пророчество снова всплыло в памяти

Мне стало холодно.

 Хотя какая разница? Мне же будет все равно

Я махнул рукой, но безразличие в моем голосе больше напоминало отчаяние. Конец земного пути. Я вдруг представил, как мать и брат хором сказали мне это, но вместо обычной усмешки я на этот раз ответил тяжелым молчанием.

Девушка снова подняла на меня взгляд. На этот раз она смотрела так долго, что я начал замечать, как проваливаюсь в самую бездну ее теплых и тёмных, как кофе, глаз, в которых плясали языки пламени и отражался я  Ленни-Ленард Эдвард Прайс.

VI. Койл

Джим Хиггинс втягивал в себя прохладный воздух такими огромными порциями, что у него начинала кружиться голова. Он мало что видел, а слышал только топот  чуть впереди и под собой. Старая лошадь несла его на своей спине, трясла в разные стороны, словно грубо будила. Совсем как сегодня на рассвете миссис Доррис, у которой Джим провел ночь, а затем, как герой из ее книжки, покинул спальню через окно, пока вернувшийся после недельного отсутствия муж леди поднимался по лестнице. Ох, и накидал бы мистер Доррис ему углей за шиворот совсем как в печь паровоза, на котором он работал помощником машиниста.

Но пронесло. Джим чуть не потерял сознание, когда, свесив ноги со второго этажа, вдруг осознал, что высоко и что он без штанов. Руки даже силились подтянуть тело обратно  не смогли. Пальцы отпустили оконную раму, и, любовник пролетел добрых шесть футов, плюхнулся в лужу и испачкал бельё. К счастью, едва занимался рассвет, весь город спал и никому не было никакого дела до того, кто разгуливает по окрестностям в исподнем. Так надеялся Джим, который все же, не желая привлекать внимание, решил пробираться домой задними дворами.

Но стоило Джиму повернуть за угол, как его чуть не заметили двое, которые явно не меньше Джима мечтали остаться незамеченными. Им, впрочем, было намного проще это сделать: ведь на них помимо штанов были еще и плащи. Быстрым шагом незнакомцы прошмыгнули за угол. Джим облегченно выдохнул и двинулся дальше.

Внезапно он услышал возню, угрозы, затем грянул выстрел. Кто-то крикнул: Джонни, в погоню, я ранен!. Джим растерялся. Что делать? Куда бросаться? Туда? Отсюда? Домой? В участок? Бежать? Сидеть? Как ни странно, он выбрал последнее: присел на корточки и, выглядывая из-за стены, стал ждать, не отводя глаз от угла дома, за который всего несколько минут назад повернули двое.

Вскоре Джим услышал ржание, топот копыт. Осторожно высунувшись из-за угла, он увидел, как те двое покидают город на одной лошади, за ними мчится еще один всадник. Спустя полминуты, когда они пропали из виду, из-за угла появился еще один человек в испачканном землёй распахнутом плаще с бордовой подкладкой. Он заправил седые пряди волос под широкополую шляпу с серебряной пряжкой на ремешке и, озираясь, стремительно зашагал прочь.

Плащ, небось, дорогущий  подумалось Джиму.

Внезапно джентльмен в плаще остановился, ощупал себя и, словно почувствовав на себе взгляд, оглянулся. Джим успел отпрянуть за угол, но смог рассмотреть черты лица загадочного человека. Это был не кто иной как Ленард Прайс. Негласный мэр города, как называли Прайса все  кроме шерифа, который по неизвестным Джиму причинам Прайса недолюбливал и не позволял тому избавиться от определения негласный. Казалось, Прайс со временем начал относиться к этому с юмором и на Койла смотрел с легкомысленной улыбкой, которая при внимательном рассмотрении оказывалась угрожающей усмешкой. Хорошая мина при плохой игре. Сильный, могущественный человек не может дотянуться до желанного титула и делает вид, что он ему не очень-то нужен.

Каждый, кто хоть раз имел возможность поговорить с Ленардом Прайсом, мог сказать, что он давно вырос из своего салуна, этого города и округа. А шериф  это лишь коряга, в которой застрял прайсовский сапог из крокодиловой кожи. Идя домой по рассветным улицам в нижнем белье, Джим размышлял о магии обаяния, расстраивался, что не обладает ей, слегка злорадствовал над Прайсом, который, при всей его магической обаятельности, не может одолеть шерифа. Последнего Джим недолюбливал, но уважал. Грузный, рыхлый, неловкий, похожий на мешок с навозом Койл был полной противоположностью поджарому и грациозному Прайсу, который двигался плавно и быстро, будто пещерный лев, вышедший на охоту.

Совершенно иначе двигался сам Джим. Прямо сейчас он, гонимый любопытством, семенил через улицу в подворотню. Выглядел он тоже не так, как хотелось бы. Всю жизнь  как крыса, снующая мимо ног из норы в нору, подбирающая то, что упало со стола. Из-за этого у Джима временами щемило в груди, из-за этого Хиггинс мелочно насмешничал над обожаемым Прайсом, из-за этого он все больше уважал шерифа.

Повсюду остались следы: вот здесь прошли те двое, вот здесь стояли лошади, вот тут выходил Прайс. Ограда, за оградой тюки с сеном, снова следы. Джим наклонился и, как учил шериф, потрогал место глазами. Крови не было. А маленькое круглое отверстие в земле  было. Хиггинс ковырнул пальцем грязь и достал пулю.

Что вы здесь делали в такой ранний час, мистер Прайс?

Сжимая улику в кулаке, Джим представлял, как будет задавать Прайсу неудобные вопросы, как прижмет его к стенке и как негласный мэр города признает в Хиггинсе равного. Может быть, даже предложит ему сделку, а спустя время, поняв, какой Джим смышленый парень, которому просто нужно было немного помочь, предложит ему стать партнером. Союз опыта и молодости. Они откроют еще один салун, а потом  еще и еще. И тогда  прощай, шериф, прощай, унижение, прощай, миссис Доррис. Вы все не смогли по достоинству оценить Джима Хиггинса, а он вот на самом деле какой  почти как чарующий Ленард. Может, даже и лучше!

Штаны, однако, все же требовалось надеть. Мечтая и репетируя, репетируя и мечтая, заскочив домой за брюками, Джим добрался до салуна, вошёл  и почему-то не обнаружил внутри своего будущего партнера-наставника. Выйдя наружу и оглядев пустынную улицу, он заметил неподалеку пьяницу, который сидел, опершись о корыто, и промакивал в воде опухшее лицо.

 Эй, ты не видел мистера Прайса?

 Видел, а тебе какое дело?  Пьяница еле собрал слова в предложение: говорить ему было явно непросто.

 Я  помощник шерифа Хиггинс! Сообщите мне, куда направился мистер Прайс!

 Да хоть дева Мария. Четвертак положи мне вот сюда.  И пьяница оттопырил карман на драном сюртуке.

Джим решил, что ради такого дела, ради такого шанса можно проинвестировать в беднягу, и достал монету в двадцать пять центов. Конечно, можно было бы бесплатно выбить из пьянчуги информацию, но к чему терять время?

Оказалось, что Прайс у доктора.

Надо быть помягче, но не слишком, иначе подумает, что я слаб,  лихорадочно размышлял Хиггинс, устремляясь к дому мистера Кина. Поднимаясь по крыльцу, он сильнее стиснул зажатую в кулаке пулю.

Сначала официально представлюсь, задам вопросы, а там Прайс и сам все предложит.

Джим уверенно постучал три раза в белую дверь операционной. Доктор ответил, что у него пациент.

 Я помощник шерифа Хиггинс. У меня есть вопросы к мистеру Прайсу.

И неожиданно для себя Джим сам повернул ручку и отворил дверь.

Ленард сидел на койке, рядом с ним  доктор на своем табурете. Оба удивленно смотрели на вошедшего. Не дожидаясь, пока это удивление сменится раздражением, Джим решил действовать в лоб.

 Мистер Прайс, где вы были четверть часа назад?

 Не твое собачье дело! Захлопни за собой дверь!

Заклинание сработало: Джима словно выбило на улицу. Пришлось звать на помощь единственного, у кого имелся иммунитет к магии Ленарда. Того, кто теперь скачет впереди. За кем Джим чувствовал себя в безопасности.

Шериф Койл не так уж и плох. После сегодняшнего он и смотрит по-другому, и разговаривает. Мы с ним, кажется, даже похожи. Хороший мужик! Наивный, правда, нашел где-то этого выскочку Билла и везде его за собой таскает. Чем Билл лучше меня? Он здесь без году неделя. А шериф слушает его, салагу. Вот и сейчас. Этот недоросль что-то говорит  наверняка очередные глупости!

Джим посмотрел на небо, которое как-то внезапно совсем потемнело. Сумерки как обычно, едва наступив, превратились в настоящую ночь. Луну то и дело заслоняли рваные, быстрые облака. Свет мигал, словно кто-то подавал знак SOS, заслоняя фонарь рукой. Похолодало. До Хиггинса долетел запах то ли костра, то ли угля, напомнивший о Хаузере, легендарном преступнике, местном Джесси Джеймсе.

Дерзкий грабитель, жестокий убийца. Ходили слухи, что Хаузер сам хочет, чтобы его поймали. Иные счастливчики подбирались к нему на расстояние удара, но сил на этот удар никому не хватало, и тогда огорченный слабыми способностями очередного претендента Хаузер буднично его устранял. Говорили, что этот человек способен подчинить себе и сломить любую волю и голыми руками разорвать грудную клетку врага для того, чтобы сожрать его сердце.

Находились смельчаки, которые доказывали, что Хаузер  выдумка, что нет такого человека, что это собирательный образ, а все ужасающие убийства  просто страшная сказка для взрослых. Кто-то уверял, что Хаузера давно убили свои же, устав от бесконечных унижений. Другие говорили, что армия давно растоптала всю его банду как тараканов. Но каждый рассказчик, произнося имя знаменитого бандита, понижал голос и оглядывался по сторонам.

Воспоминания обрастали множеством мерзких подробностей. Как маленькие паучки с мохнатыми лапками, они пробежали по спине Джима от макушки до самых шпор. Хиггинсу становилось страшно.

Что, если не врут? Что, если это действительно Хаузер? Что, если они сейчас едут на верную, страшную, мучительную смерть? Что сделает Хаузер  обмотает их шеи кишками и вздернет на ближайшем дереве?

Наконец всадники миновали последний холм. Впереди показались блестящие в лунном свете рельсы. Шериф на скаку то ли раздавал инструкции, то ли просто подбадривал  Хиггинс его не слушал. Он вдруг осознал, что ищет повод дезертировать, но никак его не находит. Как ни странно, трусость не позволяла ему сделать то, на что сама же и толкала. Слабый, но исполнительный, он сегодня хорошо проявил себя перед начальством после стольких лет неудачных попыток, на Джима Хиггинса впервые в жизни посмотрели с уважением, и теперь он боялся выронить, разбить, словно драгоценную вазу, свой заработанный авторитет. И Хиггинс продолжал гнать лошадь вперед. Свой новый статус он сейчас ценил выше, чем собственную жизнь.

Станция Парадайз Таун представляла собой длинное двухэтажное деревянное здание. На первом этаже располагались зал ожидания, багажная комната, почтовое отделение с телеграфом и кабинет начальника, а второй этаж использовался как ночлежка для малообеспеченных пассажиров. С них брали четверть доллара за сутки и обещание вести себя тихо, в противном случае начальник станции оставлял за собой право очистить помещение.

Невзрачная вывеска, покосившееся крыльцо, одинокий фонарь, освещающий вход  станция мирно встречала подступающую ночь. Входная дверь была приоткрыта, и оттуда в прохладную темноту сочился теплый свет. Шериф с двумя помощниками оставили лошадей футах в двухстах от здания, в кустах терновника, и, достав револьверы, двинулись на разведку.

Дул легкий боковой ветер, он доносил влажный запах реки, бегущей в миле от станции. Телеграфные столбы вдоль железной дороги напоминали распятия: как будто могилы выстроились в шеренгу через каждые двадцать шагов. Низкий свет метил в глаза, где-то в стороне кричали вороны, и этот звук тревожил, словно не суля ничего хорошего в этом самом обычном месте. Кладбищенское гостеприимство.

Хиггинс проглотил вставший было в горле ком, крепче стиснул рукоять револьвера и продолжил красться за шерифом, который вскоре укрылся за тюками с грузом, приготовленными к отправке. Помощники юркнули за тюки вслед за ним и с облегчением перевели дух.

 Я никого не заметил,  негромко сказал шериф.

 Этот раненый почтальон, что примчался в участок, сказал, что здесь было около пяти головорезов и громила в овечьей шкуре,  чуть громче необходимого ответил ему Билли.

 Тсс! Тише То, что мы их не видим, еще не значит, что их нет!

Хиггинсу сразу стало холодно. Кто такой громила в овечьей шкуре, он, конечно же, догадался. Значит, правда. Детская страшилка ожила и даже побывала здесь, а может быть, ещё никуда и не делась.

 Разделяться не будем: нас мало. Двигаемся вместе,  распорядился шериф.  Билл, ты  слева, Хиггинс  справа. И глядите в оба.

Шериф по-отечески посмотрел в глаза своим юным помощникам. Парни кивнули в ответ, но каждый по-своему: Билл решительно прищурился, а выпученные от страха глаза Хиггинса казалось, сделались еще больше.

 В открытую дверь не пойдем. Я такие приглашения не люблю. За мной!

Все трое вышли из укрытия и быстрым шагом добрались до торца длинного здания станции.

 Вот дверь начальника станции. Хиггинс, подергай за ручку.

Хиггинс, пытаясь унять бившую его дрожь, схватился за ручку  дверь не поддалась.

 Скверно. Через перрон тоже не хочется: слишком открытое место. Там еще и поезд стоит, так что можем попасть в засаду с обеих сторон. Что ж, примем приглашение  зайдем в открытую дверь.

Троица снова повернула за угол, направляясь к двери, из которой лился золотой свет.

 Я захожу первым.

Шериф говорил будто сам с собой. На его реплики никто не отвечал: Молодёжь внимательно слушала, всецело доверившись опыту старшего, став его спутником, партнером, вооруженной тенью. С испуганными глазами.

Большой зал ожидания с деревянными полированными скамьями знавал лучшие времена. Народу здесь всегда оказывалось немного: городок был совсем небольшим,  но сейчас без единого ожидающего зал казалось, был заброшен уже несколько месяцев. На стенах, подёргивая огоньками, горели керосиновые лампы.

Мальчиком Хиггинс часто ездил к тетушке в соседний город. Поезд отправлялся только раз в день, и, ожидая его, Джим обычно несколько часов разглядывал картины на стенах станции, запоминая каждый мазок, вдыхал волшебный аромат металла, дерева и угля и предвкушал поездку, сидя на скамье и лениво болтая ногами.

Теплые воспоминания выбили на спине Джима холодный пот. Нет больше мальчика, тетушки, тех картин. Остался лишь запах, но и он изменился. Кажется, к нему примешался пыльный запах пороха и что-то знакомое, сладковатое. Хиггинс понял, что это, увидев темно-красные следы на дощатом, всегда пыльном полу, Парня стало мутить, он едва сдерживался: его детские воспоминания испачкали, перемазали в крови. А на месте, где он прежде любил сидеть в предвкушении поездки, сейчас подобрав ноги лежал человек, под которым скопилась красная лужа.

В телеграфной лежали и, казалось, спали, облокотившись один на другого, служащие вокзала. Как братья, невинно и немного сиротливо. Оба в синей форме, оба брюнеты, скорее всего, они часто болтали, перемывая косточки отправителям и получателям писем. Ведь что еще прикажете делать в почтовом отделении вокзала, как не читать чужие письма?

Шериф мельком взглянул на пулевые ранения на груди служащих, дежурно прислонил два пальца к шее каждого и констатировал:

 Мертвы. Пожалуй, с полчаса.

Койл оглядел киоск: перевёрнутые ящики, разбросанная бумага, наспех вскрытые письма и рулоны перфоленты Опрокинутый в углу телеграфный аппарат больше был не в состоянии ни отправлять, ни принимать слова, собранные из дырочек на плотной узкой полоске бумаги.

 С этого станка уже не улетит ни одно слово,  раздосадованно заметил шериф.  Подмогу по проводам не вызвать. Но я слышал, что пару месяцев назад начальнику станции установили новый аппарат. Может с него сможем вызвать?

Кабинет начальника станции был в самом конце зала, троица осторожно направилась к нему, перешагивая через опрокинутые скамьи, распростёртые и скорчившиеся тела несчастных, что злой волей судьбы оказались не в том месте, не в то время. Целью они, конечно же, не были. Судя по виду, не были даже пассажирами, скорее бродягами, нашедшими свой последний приют. Их даже не обыскивали  просто стреляли по ним забавы ради, как по мишеням в тире. Уложенные кое-как, они теряли свою кровь: кто-то сомкнул веки, кто-то застывшим взглядом смотрел, как она утекает.

Хиггинс и Билли заметно поникли, оба то и дело неосознанно тяжело вздыхали. Шериф шел впереди и чуть слышно то ругался, то причитал. Он уже понял, что никого, скорее всего, в живых не осталось, не прикасался к телам и упорно шел по кровавому смазанному следу, который словно тянулся за ползущим раненым или за трупом, который куда-то волочат. След вел прямо к двери кабинета, крошечная надежда еще оставалась. Койл протянул руку к ручке, обернулся на напарников и приложил дуло револьвера к губам, давая понять, что прямо сейчас нужно замереть.

Дверь беззвучно отворилась. Шериф приготовился стрелять, сжав револьвер обеими руками. Перед ним открылся небольшой аккуратный кабинет с желтоватыми обоями, двумя окнами и висящей между ними большой картой железных дорог. Письменный стол с разбросанными по нему бумагами был освещён единственным источником света в комнате  керосиновой лампой. На полу, прислонившись спиной к столу, полулежал сильно избитый пожилой человек с рукой, прижатой к левому боку. Сквозь судорожно сведённые пальцы сочилась кровь. Старик не двигался, его грудная клетка не вздымалась. Судя по глубоким ранам на лице, его пытали перед смертью. Шериф бросил взгляд на взломанный опорожненный сейф и, тяжело вздохнув, присел, снял шляпу и положил её на пол.

 Старина Рэй Не заслужил ты такой смерти.

 Я еще не умер, легавый ты сукин сын,  ответил ему мертвец и открыл глаза.

Шериф от неожиданности потерял равновесие и плюхнулся на пол. Билли схватился за пистолет, а искавший в кабинете телеграфный аппарат Хиггинс вскрикнул.

Рэй болезненно улыбнулся удавшемуся сюрпризу и обронил кровавую слюну.

 Я даже полудохлым смог посадить тебя на пятую точку, Койл!

 Рэй, кто это был?  серьезно, не принимая шутки, спросил шериф.

 Этот? Медведь в овечьей шубе и его стая шакалов? Как там вы его называете  Хаузи?

 Хаузер.

 Да, он, паскуда. На нож меня посадил!  Старик скорчился.

 Надо вызвать шерифа из Гринвилла. И доктора. Где твой телеграф?

 Он тебе уже не поможет Кхе-кхе Ни доктор, ни шериф, ни телеграф. Вон твой лопоухий помощник уже догадался.

Хиггинс держал в руках сломанный манипулятор с пятью клавишами для набора сигналов.

 Устройство ввода сломано. Отправить ничего не сможешь. И принять тоже: печатное колесо с литерами унес кто-то из этих скотов! Подонки, это же аппарат будущего! Он сам печатает слова! Мне с таким трудом удалось достать его! Гений Бодо расстроился бы не меньше, узнав, что одна из гиен испохабила его изобретение.

 Паршиво

 Да не то слово! Хорошо хоть, что мне удалось подстрелить одного. Видишь, все продолжаю делать за тебя твою работу, Маркус!

Последние слова Рэй выговорил через силу: ему становилось хуже, дыхание делалось надсадным, хриплым, глаза мутнели. Повязка, которой ему наспех стянули рану, уже пропиталась кровью.

 Я бы и еще парочку завалил, да громила успел выхватить у меня пистолет!

 Он пытал тебя?

 С пристрастием спрашивал.

 Что он хотел узнать?

 Код от сейфа, конечно же дубина.

 Что в сейфе было?

 А что обычно бывает в сейфах? Кольт и пачка долларов. Я успел поиздеваться над ним. А потом мне стало скучно, и я захотел, чтобы он отвалил. О чем я ему и сказал. А этот урод пырнул меня, зажег лампу и сказал, что оставил мне свет, чтобы я не боялся смерти. Кхе-кхе.

Шериф с ненавистью смотрел в сторону, закусив губу.

 Да ладно, Маркус, не плачь,  то ли с заботой, то ли с издевкой прохрипел старик и снова сплюнул кровью на пол.  Напоследок я дал твоему другу подзатыльник и сказал, что с таким шрамом на лысой башке и в своей шубе он похож на бараний член. Человек, нарисовавший ему это, видать, был не дурак пошутить.

Койл усмехнулся сквозь слезы. Одна все-таки не удержалась и покатилась по щетинистой щеке. За ней следом поползла вторая. Ребята сидели с открытыми ртами, безмолвно удивляясь  и тому, что кто-то может так разговаривать с шерифом, и тому, что этот самый шериф может плакать.

 Оставь мне пистолет, Маркус, и иди, лови членоголового!

Маркус Койл взглянул Рэю в глаза  добрые, старые, с поволокой. Внимательно посмотрел в его бледное до синевы лицо, словно пытаясь запомнить каждую из морщинок, оглядел лужу крови на полу. И нехотя положил револьвер рядом с правой рукой умирающего. Встал. Жестом прогнал напарников из кабинета, подошел к двери, обернулся на пороге и глазами, полными слез, обиды и неловкой покорности, взглянул на старика. Затем решительно вышел, сильно хлопнув дверью, наспех утер ладонью слезы, сделал пару уверенных шагов.

Раздался выстрел.

Шериф вздрогнул, остановился и скомандовал:

 Билл, принеси мой пистолет и потуши лампу.

Билл ничего не ответил и понуро отправился в кабинет. Странный старик нахамил самому Хаузеру, врезал ему по роже, довел до слез шерифа, при этом не переставая шутить, а затем легко, с ноткой бравады застрелился, покончив со своей жизнью. Он с ней, а не она с ним. Вот так надо умирать.

Поздний облачный вечер сменился ясной ночью. Шериф и Хиггинс стояли у двери. Шериф жадно курил и смотрел в сторону Парадайза. Луна освещала лишь одну сторону его лица, и оно казалось нарисованным тушью, совсем как лица тех, на кого Койл охотился, на плакатах в его кабинете.

Встревоженный Билл отдал шерифу револьвер. Парень мялся, заламывая руки и еле слышно вздыхая, будто решался на что-то.

 Спрашивай!  не глядя на него, приказал шериф.

Чуть помедлив, но в конце концов набрав в грудь воздуха, Билл решился:

 Сэр, кто это был?

 Мой отец.

***

Впереди, над городом, багровел рассвет. Увидев его, шериф выругался и пришпорил коня, помощники спешно последовали за ним. На часах было около десяти вечера, да и восток был совершенно в другой стороне. Всадники во главе с новоявленным сиротой стремительно сокращали расстояние, но до города, над которым поднималось красное зарево, оставалось еще минут пять хода. Шериф хлестал коня поводьями изо всех сил, словно животное было повинно в его горе и скорби. На самом деле просто конь был строптивый и плохо объезженный, поэтому, усевшись поглубже в седле, сдавив бока лошади шлюссом, шериф колол шпорами в шкуру между подпругами седла. Так он воспитывал коня. Так учил отец.

Они преодолели холм и остановились. Вид отсюда был как с почтовой открытки Достопримечательности Нового Света. Чуть поодаль, изгибаясь, текла река, которую оседлал горбатый мост со скверной репутацией. Далеко на горизонте величаво возвышались две огромные горы со снежными шапками на пикообразных вершинах. Гора поменьше, та, что местные жители называли Мамой, была скалистой и гладкой. У другой, более высокой (она звалась Отцом), по склонам топорщилась лесная поросль, словно щетина на лице. Подножья родителей были настолько широкими, что издалека казалось, словно они обнимают, оберегают городок от невзгод, как малыша, который только-только научился ходить.

Но сейчас чадо, кажется, попало в беду. Парадайз был охвачен огнём. То и дело раздавались выстрелы  словно кто-то на огромной сковороде жарил кукурузу. Отблески пламени долетали до реки. Багровое зарево коромыслом повисло над городом от холма до холма.

Шериф напряг опухшие глаза в надежде рассмотреть что-то, помимо огня.

 Кто-нибудь догадался взять с собой бинокль?

 Нет, сэр,  выпалил Билл.

 Что происходит, сэр?  осторожно спросил Джим.

 Похоже, что волку в овечьей шкуре показалось мало. И после курятника он полез в загон к овцам.

Помощники переглянулись, а шериф приподнял подбородок и произнес:

 Наша цель  добраться до склада с припасами. В городе сейчас паника  не поддаемся ей, ни на что не отвлекаемся. Через центральную улицу не лезем, скачем в обход, прямиком к участку. Надеюсь, Микки еще жив.

Койл внимательно посмотрел на своих спутников.

Сыновья такие разные. Один  чертовски смелый, неуправляемый, нетерпеливый. Все у него на инстинктах, чуть что  загрызет. Если не свернет на кривую дорожку, не завалится на вираже, то станет большим человеком. Впрочем, если свернет, то, вероятно, станет им еще быстрее. Если доживет. Черт! Как будет жаль, если нет

Юный Билли смотрел на занимающийся вдали огонь и мучительно о чем-то думал.

Он и прежде ловил на себе этот взгляд шерифа. Так часто, что даже перестал показывать, что замечает его, краешком глаза все же стараясь поймать восхищение в глазах Койла. И на долю секунды расстраивался, когда тот отворачивался.

Второй  нелепый, неуклюжий. Бестолковым не назвать  и толк, и польза И уши эти. У меня, впрочем, они тоже торчали. Пожалуй, и сейчас торчат. Они же не прилипают к голове со временем? Какая, к черту, разница! Исполнительный, дисциплинированный. Отличный помощник! Обаяние как у вешалки, правда. Аж бесит иногда! Но любой ценой прикроет, в этом сомнения нет. Если Билли первым делом подумает о своей шкуре, то Джимми о себе беспокоиться не станет. Сторожевой пес: верный, понятный, свой. Обрастет мясом и характером, в правильных руках станет порядочным шерифом. Проживет долго и незаметно.  Койл задержал взгляд на взволнованном, перепачканном веснушками лице Джима.

Хиггинс выпучил глаза и жевал губы. На шерифа он, так же, как и Билл, не смотрел. Стеснялся вопросов, не хотел слышать ответы.

 Пошел!  Койл обжег коня шпорами, и тот сорвался с места, взрывая уже покрывшуюся росой траву.

Пожалуй, только сейчас, в час великой скорби, шериф вдруг собрал воедино отрывки мыслей о своих помощниках. Таким, как первый, он всю жизнь хотел быть, а таким, как второй, по сути, был. Они еще совсем дети  воспитывай и радуйся их шагам, словам, синякам. Жаль, что они  не свои.

Несколько раз в полубредовом полуденном сне шериф видел, что в его кабинет заходит женщина. Она подметала пол, убирала со стола стаканы, смахивала пыль, а затем, откинув с лица прядку непослушных волос, спрашивала Койла, где дети, на что он всегда отвечал: Они во дворе, дорогая.

Проснувшись, Маркус оглядывался по сторонам  но никого не видел. И осознавал, что никого у него нет. Не было никогда. И не будет. Матрац, бутылка, значок  и рожи с плакатов. И отец, который вдруг до скрежета зубов стал нужен после его смерти. А пока Рэй был жив, Маркус пытался ему доказать, что он достоин если не любви, то хотя бы его похвалы. Мальчик выбивался из сил, подросток устал, юноша, разочаровавшись, ушёл, мужчина, замученный совестью, вернулся, но сто раз пожалел о своём решении. Отец страдал от болей. Сын отделывался от него морфием, помогая, ненавидя, любя.

От дыма уже начинало саднить в носу. Мысли прожигали голову раскаленной иглой. Шериф чувствовал, что начинает терять даже то малое, что у него было. Он смотрел в сторону офиса, но боялся оглянуться назад  вдруг сыновья исчезли в ночи? Один предал, а второй струсил. Сделав над собой усилие, он всё же обернулся  оба скакали следом. Билл шел последним.

Город трещал, стрелял, шипел, шкварчал, как кипящее на огне масло. Густой дым поднимался в безоблачное ночное небо. Нет надежды на дождь. Белоснежная церковь в свете огня стала алой. Нет надежды на холм: там давно никто не живет. Шериф на скаку вырвал из кобуры Кольт и сделал несколько выстрелов по силуэтам мужчин, которые рвали с кричащей женщины платье. Кажется, оба легли. Женщина, к сожалению, тоже. Нарушив свой же приказ, шериф закусил губу, но револьвер не убрал.

Что это? Спланированный штурм? Или стихия какая? Кто они?  думал он, снова посмотрев на церковь.

Огонь ей не грозил (если только кто-то не догадается поджечь нарочно). Тогда Койл принялся искать взглядом между домами нужного ему человека. В своей шубе он бы вспыхнул как одуванчик

Где ты, чертов демон?

Словно услышав мысли Койла, человек огромного роста в шубе и шляпе сделал шаг из-за угла  и оказался как на ладони.

Человек застыл. Шериф начал целиться, как вдруг обрушилось полыхающее крыльцо ближайшего дома. От неожиданности лошадь встала на дыбы, а Койл не удержал поводья и начал падать на спину. В последний момент левая рука ухватилась за рожок седла, а вторая, взмахнув револьвером, произвела оставшиеся три выстрела, опустошив барабан.

Человек не шелохнулся. Он дождался, пока шериф упадет на землю, а шляпа его отлетит далеко в сторону. Койл поднялся на колено, глянул исподлобья.

 Падай, падай! Я должен был попасть в тебя!

Человек, заслонявший собой огонь, не ответил. Стоял не шелохнувшись.

 Падай, я убил тебя!

Человек повернулся, сделал шаг и исчез. Шериф начал ковырять патронташ, несколько пуль обронил, пару уложил в барабан  и замер. Его, обезоруженного, стоящего на коленях, нечто бессмертное могло убить, но почему-то пощадило. Койла затрясло. Заложило уши, и тонкий высокий звук заполнил собой голову.

Сзади кто-то спешился. Шериф, не оборачиваясь, понял, что это Хиггинс: только Джим так неловко, двумя ногами, спрыгивает с лошади.

 Ты же тоже видел, что я попал в него?

 В кого, сэр?

Шериф обернулся, пристально посмотрел в недоумевающее лицо помощника  и не стал продолжать.

Хиггинс был один.

Теперь ответов не хотел шериф. Но всё же спросил:

 Где Билл?

 Сэр, он скакал за мной, но потом исчез,  виновато, почти шепотом сказал Хиггинс.

 Он жив? В вас стреляли?

 Я обернулся назад, когда скакал мимо амбара с зерном. Его уже не было.

 Он жив?

 Сэр, я не знаю. Я потерял его из виду. Но Билл  отличный стрелок, бьюсь об заклад, с ним все хорошо.

Запахло гнилым мясом. Непонятно откуда взявшаяся мерзкая мысль начала копошиться в голове. Без поводов и доказательств. Предательство, как опарыш, прогрызает дырочку прямо по живому.

Койл больше не гнал лошадь. Он вглядывался в пожираемый огнем город  и искал. Отличный вид открывается с холма на муравейник, который он никому так и не доверил. Мэра не назначил: боялся утратить уважение и власть. Хотя претендент от народа и так над ним насмехается. Плевать. Лучше никому не достанется. Лучше пусть сгорит. Лучше пусть умрет.

Разрушение и смерть прекрасны по-своему. Человеческие жизни, сталкиваясь, выясняли, кто протянет, промучается на несколько сотен тысяч секунд больше. А потом все равно сгниет вслед за всем, что было ранее. Станет пеплом, пылью, которую подхватит и рассеет ветер. И все повторится. И опять, и опять А шериф (или кто-то вместо него) будет думать о том, что он что-то значит, влияет, идет в гору, а затем катится с нее, осознавая свою смертность, никчемность, неважность. Невостребованность  ту, что была его вечным невидимым спутником, проявившимся только сейчас, под конец.

Койл почти въехал верхом в дверной проем участка. Лошадь остановилась на пороге и фыркнула. Шериф сполз с нее, прижался плечом к фронтальной стене, протер ее до двери и промедлив пару секунд, резко повернулся, вскинув револьвер на изготовку.

Участок был наспех обыскан, все, что можно было перевернуть вверх дном, было опрокинуто. Повсюду валялись листы бумаги, затоптанные грязными сапогами, разбитая посуда, обломки мебели. В крепость вторглись, ее разграбили, устроили погром, опорочили её, нагадили и забрали с собой ключи. В коридоре, мрачно освещая беспорядок и уже затухая, горела лампа. В камерах никого не было, и дергающийся свет, застревая в решетках, несмело ложился на исцарапанные стены.

В конце коридора все так же сидел большой человек. Он возвышался над столом, на котором лежал раскрытый журнал учета заключенных. Микки любил спать на нем: его частенько заставали за этим занятием. И обычно, когда шериф Койл, Билл или Хиггинс теребили его за плечо, он резко пытался встать, а приклеившийся к щеке лист журнала предательски не хотел отлипать. Тогда Микки смущался, краснел и виновато смотрел на того, кто его разбудил. Билл обычно хитро улыбался в ответ, Хиггинс пытался порицательно цокать, а шериф лишь расстроенно вздыхал.

Но сейчас в слабом свете угасающей лампы глаза Микки не спали. Они были открыты, и вместо привычной стеснительной виноватости в них застыли удивление и ужас. Отрезанная голова Микки стояла вертикально на столе и таращилась на вошедших. Старая кожа на шее сползла вниз, её складки образовали массивное основание, как у догорающей свечи, а еще не запекшаяся кровь растеклась и медленно капала со стола, словно расплавленный воск. Низкие тени запрыгали. Шериф кончиками пальцев закрыл старшему брату глаза и погасил свет.

VI. I. Прайс

Я пришел в условленное место через час. И снова развернул записку, которая вся пропахла Таллулой. Детский старательный почерк аккуратно лёг на смятую второпях бумагу. Сейчас я не верил написанному точно так же, как и час назад, когда впервые развернул записку. Но тогда я ликовал, а сейчас боялся, что окажусь прав и Таллула не придет.

 Ленни-Ленард

Я услышал заветный шепот с придыханием на гласных. Казалось, что Таллуле не хватало воздуха, и это было так волнующе

 Талулла  Кажется, я впервые произнес вслух её имя.

Она вдруг взяла меня за руку и повела за собой, велев пригнуться. Я смотрел ей в спину и не мог поверить, что всего несколько часов назад я и мечтать не мог о том, чтобы увидеть ее так близко. Сейчас я видел, как в свете луны блестят волосы молодой женщины, вдыхал ее запах, ощущал ее пальцы в своей ладони и не собирался их отпускать, даже если она вела меня на смерть. Таллула перемещалась из тени в тень, как дикая кошка, не задевая освещенные участки земли. Внимательно смотрела по сторонам, потом  на меня, и улыбалась. Так мы добрались до задних ворот, рядом с которыми под навесом был организован склад: в мешках хранилась кукурузная мука, в ящиках  консервы. Что хранилось в шести бочках, я не знал. Стоящие в два ряда, они почти примыкали к стене, вдоль которой мы и протискивались до тех пор, пока не оказались за ложным выступом.

Таллула присела на корточки, пошуршала. До меня донёсся металлический звук найденной петли. Она снова посмотрела на меня. Я ухватился за кольцо и, поняв, что держусь за люк, потянул его. Крышка поддалась далеко не сразу, я даже подумал, что, может быть, стою на ней и пыхчу изо всех сил, пытаясь двумя пальцами поднять вес собственного тела. Наконец, люк дал слабину, и я, всунув сапог в образовавшуюся щель и подхватив двумя руками крышку, откинул её. Передо мной открылся зияющий черный квадрат.

 За мной,  шёпотом приказала Таллула  и спрыгнула вниз.

Тушевался я лишь несколько секунд. Дезертирство  тяжкий грех,  всплыла в памяти речь генерала. Потом вспомнился Койл со своей ухмылкой, потом листок, на котором аккуратным почерком среди имён других смертников было записано и мое имя. Решив, что терять мне нечего, я спустился в люк вслед за женщиной, которое его туда и внесла.

В кромешной темноте мне на секунду показалось, что я давно умер, но сейчас вдруг очнулся  закопанный, заваленный землей, стиснутый деревянными подгнившими стенками этого гроба-штольни. Ощупав стены и потолок, я убедился, что грунт местами вывалился. Сырой разреженный воздух не позволял сделать полноценный вдох, а слух, казалось, исчез вовсе вслед за зрением. Сделав несколько шагов, я понял, что начинаю паниковать, что и голос мой остался где-то на поверхности. Я решил протянуть руку, и если она никого не нащупает впереди, я попячусь назад, туда, откуда пришел. Пустота. Пальцы не достали никого. Осечка. Я сделал еще попытку  и снова никого не коснулся. Я здесь один. Это ловушка! Меня заперли, как жука в коробке. Наивный Ленни. Развесил уши. Вот меня и поймали. Вот мне и конец!

Я вдруг услышал скрип. Чуть заметный свет, упавший сверху, обозначил силуэт женской фигуры. Таллула одним движением, словно выпорхнув, выбралась наружу и оставила после себя коротенькую лесенку, которой оказалось достаточно, чтобы снова последовать за ней. Вот и воздух, вот и звезды, вот и она. Снова улыбается. Ведет меня к лошадям. Я не спрашиваю, откуда они здесь. И не спрашиваю, куда мы направимся. Мы садимся верхом. Она скачет впереди меня. Ветер откидывает её волосы за спину. Она пригнулась к шее лошади, и мы поскакали быстрее. Я отстал, но знал, что так было нужно.

Ее поводок прочнее веревки, крепче проволоки. Невидимая нить сладкой обреченности, гибельного предвкушения величайшего счастья. Сила не в принуждении, но в свободе, которую тебе показывают и от которой ты отказываешься. Я хотел было разорвать поводок, даже натянул вожжи, но лошадь не послушалась  и тогда я успокоился. Вместо того, чтобы запаниковать, я расправил крылья и пустился в погоню за счастьем.

Таллула вдруг свернула  и пропала из виду. Там, где я видел просто горизонт, оказался обрыв, и я с ужасом подбирался к его краю. Река шумная, ветер ласковый, луна безмятежная, Таллула  волшебная. Оглянулась у самого берега, приглашая преодолеть реку вместе. Все преодолеть. С этого самого момента  и до последнего порога. Брызги и лунный свет. Кажется, это называется бриллиантами. Это дороже золота. Ее шею украсят такие обязательно. Я куплю, нет, украду, а не отдадут  убью.

Она улыбается. Она снова убегает, а я начинаю сердиться. Глупая женщина! Куда же ты? И сам себе отвечаю, что недостоин такой. Дочь вождя чероки, волшебница, неуловимая грациозная кошка, дикая. Чтобы приручить такую, нужно повелевать целым народом, да чтобы по численности не меньше, чем у ее отца. А кто такой я? Сын фермеров. Мы под лошадьми проводим больше времени, чем верхом. Оружие наше не лук и стрелы, а лопата да вилы. Вместо свежего ветра мы вдыхаем навозный смрад и почему-то не смеем от него отказываться. Дороги наши протоптаны, сворачивать мы не привыкли, не поворачиваем головы, не поднимаем ее, не смотрим по сторонам, как это делают чероки. Вольные, как птицы, поймать которых способно лишь время, они летят, не заботясь о конце, начале или середине. Все что у них есть  это жизнь. Это сейчас. И мне вдруг стало ясно, что я еще беднее, чем думал. Расстояние между нами  как между солнцем и луной, и пока один на горизонте, второму места на небе нет. Я закусил губу, но обронил слезу. Потом еще одну и еще. Я не боялся их терять. Ведь она не увидит, она слишком далеко. Летит вдоль берега и не ведает, что кто-то не способен ее догнать.

Таллула остановилась, ловко спешилась и повела лошадь к деревьям, которые, подобно подолу платья, прикрывали подножие скалы. Я потерял ее из виду и ускорил шаг. Рядом с непривязанной лошадью никого не было, да и лошадь казалась ненастоящей: не фыркала, почти не шевелилась. Я прикоснулся рукой к боку, чтобы убедиться, что лошадь  не галлюцинация, но вместо жесткого волоса шерсти ощутил почти кошачий мягкий мех.

 Где твоя хозяйка?

Вглядываясь в темноту, рыская глазами от столба к столбу, я как-то сразу сам себе ответил:

 В твоем сердце.

Тогда я закрыл глаза и просто пошел вперед. Но вместо веток, готовых расцарапать мне лицо, я почувствовал мягкое касание кончиков пальцев. Едва осязаемым движением они прошлись по моему лицу от бровей до самых губ, спустились на шею, на впадинку на моей груди. Таллула снова взяла меня за руку и повела в кромешной темноте закрытых в блаженстве глаз. Дыхание становилось частым, сердце билось быстрее, мы поднимались над миром, и я ждал сигнала, когда наконец смогу открыть глаза.

Мы остановились. Я почувствовал, как Таллула прильнула ко мне сзади, крепко обхватив руками мой торс и положив голову мне на плечо. Ее шепот ласкал мой слух, и в какой-то момент я понял, что сейчас упаду. Я открыл глаза и увидел, что стою на самом краю скалы. Один резкий порыв ветра, и мы упадем. Под ногами бежит та самая река, на горизонте  бесконечный мир, над которым мы поднялись, над головой  бесконечное звездное небо. Закончив свою жизнь, мы попадем туда и будем сиять ярче, чем остальные.

Мне вдруг стало страшно. Воля моя была сломлена. Безграничная власть женщины привела меня к самому краю бездны. А я согласен, лишь бы она была довольна. Пусть даже Таллула толкнет меня сейчас, и я полечу вниз, и на несколько секунд стану таким же свободным, как она.

Она убрала голову с моего плеча, ее объятия ослабли, а затем я перестал их чувствовать. Зажмурив глаза, я приготовился.

Толкни меня. Толкни меня,  просил я безмолвно.  Я все равно больше не смогу жить как прежде. Я не могу без тебя, но и с тобой я погибаю. Я разваливаюсь на куски, таю, испаряюсь, превращаюсь в ничто, но лучше так, чем вообще без тебя. О, прошу, столкни меня!

Я решил сказать Таллуле об этом, но, повернувшись, никого не увидел. Я стоял один на скале, видел мерцание ночи и разглядывал застывшую жизнь, где я снова стал хозяином. Где все по-моему, где все  вокруг меня, для меня, во имя меня. Этот мир  мой. И все, что в нем. Вся слава моя, а сила моя бесконечна, а власть безгранична. Я президент. Нет, властитель, император, объединивший своей властью целый народ. Миллионы мужчин следуют за мной, миллионы женщин готовы на все ради меня. Не жалкие индейские тысячи.

Я даже победоносно взмахнул кулаком и уже по-другому принялся осматривать свои владения. Долина. Река, которая режет ее пополам. Откосы, которые обрамляют ее с обеих сторон. Пахнет ночью. Ночь глубокая, черно-белая. Полная луна, она будет светиться еще миллиард лет, ведь в ней достаточно керосина. А я буду сидеть на крыльце, пока она не потухнет. Я покачиваюсь в кресле-качалке, втягиваю горький дым и смотрю, как жизнь течет мимо меня, по огромному руслу, которое ей не по размеру. Мне без разницы, я слишком высоко, и мне слишком удобно, чтобы я с него поднимался и что-то менял. Одной ноги достаточно, чтобы вовремя ловить движение кресла, и одной руки достаточно, чтобы время от времени подливать в себя виски и вытаскивать сигару изо рта. Мне немного грустно, но я чувствую, что так сейчас должно быть. Я не уверен, но я знаю, что так сейчас нужно. Мне хорошо, мне плохо. И черно, и бело. Я один на всю округу, я один, и меня хорошо видно. Я  часть пейзажа, часть жизни, реки, долины, скал, ветра, дома. Я неискореним. Без меня этого сюжета нет. И меня нет без него. И без этого банджо в моей голове. Коротко и медленно кто-то рвет струны, и этот звук  очень к месту. Я выдуваю серый дым и смотрю, как серебристая змея ползет у моих ног, в своем надежном каменном туннеле, ее ничто не тревожит, лишь луна заставляет ее блестеть. И должно быть, змее это не нравится. Мы существуем, я и змея, любуемся друг другом, но друг друга не тревожим. Боимся  вдруг сломаем? Сколько она течет, а сколько сижу здесь я? Год? Два? Может быть, мы есть вечно в этой черно-белой картине? Кто ее нарисовал? И зачем? Слишком много вопросов. Никто на них не ответит, да и не нужны ответы. Река продолжает течь по долине, я продолжаю сидеть на крыльце у обрыва, луна говорит нам, что мы прекрасны.

Пантера садится рядом со мной, но не смотрит на меня. Она смотрит вдаль, будто знает куда смотреть, будто хочет сказать, куда нужно смотреть. Я ей рад, но немного расстроен. Мы сидим и молчим. Она молчит чуть громче меня, а я начинаю ей перечить, чтобы перемолчать. Ничего не получается, она явно справляется лучше. Давно, видимо, занимается этим. Я не могу оторвать от нее глаз. Почему она здесь? Я думаю об этом. Отворачиваюсь и смотрю вдаль, туда, куда безотрывно смотрит она. Что она там видит? Или пытается увидеть? Я спрашиваю у нее, а она не отвечает, но хитро и по-доброму улыбается, будто знает что-то, чего еще не знаю я.

Но с какой стати она тут что-то знает больше, чем я? Я же давно здесь сижу, а она только пришла! Почему она здесь главная? Это мое место! Пускай уходит будет меня еще чему-то учить! Она посмотрела на меня с обидой и горечью, начала привставать. И тут я остановил ее жестом. Сам не знаю почему. Пусть она останется, с ней спокойно. Честно, пусть остается хоть навсегда. Будем вместе смотреть вдаль хоть целую вечность. С ней знаешь куда смотреть и начинаешь понимать, зачем ты туда смотришь. А главное  что ты там должен увидеть.

Из кошки она превращается в девушку! Как она это сделала? Такие резкие черты лица, обычных женщин они портят. А эта  какая красивая Словно светится вся. Откуда она здесь? Сидит тут как хозяйка, и никто ей перечить не может. Она контролирует. Наслаждается контролем. Но делает вид, что это не так, а просто смотрит вперед уверенно и расслабленно. Она добрая, нежная, великолепная. Невероятная. Она сидит на троне, а я справа, будто на стульчике.

Долина, стиснутая крутыми обрывами, вытягивает реку в струну. Ночь их покрывает. Луна освещает. Банджо стал тише. Дым легче. Виски вкуснее. Мы оба качаемся на креслах-качалках, будто сидим верхом на лошадях и скачем вперед. Молчим, но говорим друг с другом без слов. Она младше, а я старше. Она умнее, я глупее. Я сильнее, она слабее. Она женщина, а я ее мужчина.

Ее лицо приближалось ко мне. Сердце забилось быстрее, а дыхание почти прекратилось. Я вдруг понял, что стоит нашим губам соприкоснуться, то все мои фантазии навек будут связаны с ее сказочным, почти неосязаемым, едва уловимым образом, мысли мои перестанут нестись вперед, а неуязвимость оставит меня навсегда. Я жду. Жду уже больше, чем следует, и не могу решиться, хотя знаю, что все то, что я так боюсь потерять, больше не имеет никакого смысла, а значит, и ценности. Всю свою вечность будущих побед я готов был променять на миг, в который она будет моей. И я поцеловал ее. Как цветок, открывающийся первым лучам солнца, обнажилась и она. Волшебство произошло, превращение случилось, и я понял, что впервые в жизни готов умереть, и впервые в жизни я понял, ради чего стоит жить.

Река выходит из берегов. Не спеша топит берега, настойчиво подбирается к деревьям и кустам. Откуда столько воды, где-то прошел ливень? Цунами рухнуло на бренную сухую землю? Сначала было горячо, потом я привык. Приходящая вода заполняла пространство, вот уже колени оказались ниже линии водораздела. Стихия пошла дальше. Мы никуда не спешим. Тепла, нужно больше тепла. Главное  не свариться в этой отчаянной благодати.

А я сижу и жду, когда же она захватит все мое тело и подвесит его, будто за миллионы невидимых ниточек, в пространстве и времени. Подбросит ловушку, затормозит, но не остановит до конца. Река выходит из берегов и даже переливается через скалы, до этого ее сдерживающие. Змее стало тесно в ее туннеле, и она, словно оставив свое предназначение  течь куда течется,  подползла ко мне и уставилась прямо в глаза.

Черные щели в желто-золотых светящихся шарах чарующе глубоки и опасны. Это опьяняет. Гипнотизирует. Я перестаю ощущать, где ее хвост и гдея. Шевелиться я не могу и даже не хочу. Змея делает все правильно, все за меня. Она обвила меня своей прохладой и связала по рукам и ногам шелковыми платками. Мне не по себе, мне по себе. Я не готов разрывать путы. Я начинаю пропадать, мне это нравится.

Мне не нравится, я знаю, что это неправда, но вижу, что это правда. Кто громче  глаза или опыт? Глаза громче всегда. Они врут только один миг. Опыт врет постоянно, и делает вид, что он прав. Он ведет меня на узде и приговаривает, что все кругом дураки, один я умный, знаю куда иду и путь выбираю сам. Остальные же, не такие одаренные и не такие благородные  псы, бегут по первому зову своих чувств. Наполняются ими, опустошаются, расстраиваются и остаются ни с чем, такими же, как и были. Это похоже на голод. Бесконечно приходящий и не дающий покоя и без того уставшей душе.

Я сыт. Но я бы поел. Я свободен, но я связан. Я знаю куда идти, но меня ведут. Я обречен? Это я выбираю, или за меня опять выбрали? Кто выбрал? Змея? Пантера? Таллула? Она понесет меня с собой, связанного и ненужного. Она наиграется со мной, проглотит, а потом испражнится мною, как только я начну терять контроль над ситуацией, начну растворяться в ее блестящей прохладной бархатистой чешуе, глядя в золото ее глаз. Я это знаю  и киваю своим догадкам.

Но я не хочу. Зачем жить по-другому? Теперь неинтересно и бессмысленно. Отпущено мало, хотя кажется, что вечность. Мне нужны волны  изгибы тела. А без них есть лишь я. Убеждаю себя, что прав, но гарантий никаких не даю. Обещаю, но не показываю. Змея катает меня на себе, но ничего не обещает. В этом риск, в этом жизнь. Упаду  разобьюсь, останусь  еще несколько мгновений буду наверху. Мгновений. Сейчас  и немного, или потом  и целый мешок. Кто сказал, что будет так? Кто сказал, что будет иначе?

Я чувствую свою силу. Я снова в вечности. Звездное небо на разный манер складывает мое имя, а ветер, треплющий волосы, его шепчет, разносит по долине. Кажется, мне суждено. Кажется, что-то великое. Моя страсть, моя ярость, мое искусство прогнут реальность и заставят ее стонать. Подчинение удовольствием. Принуждение желанием. Роскошный бархат кожи, мускулы, раскрытые губы, моя железная воля. Я неудержим, как табун диких лошадей, милостив, как король, и точен, как оставшийся стоять дуэлянт. Крылья, так долго прятавшиеся под лопатками, вдруг начинают пробиваться сквозь кожу, по спине пробежали мурашки, они перешли в ноги, в руки, ударили в голову, и я воспарил. Я не только догнал ее  теперь я лечу выше, чем она, навстречу вечному Солнцу.

VII. Джон

Пуля просвистела между Ленардом и Джоном, врезалась в стену и раскрошила доску. Пылеватые опилки неприятно осели на лицо, попали в глаза  молодой человек зажмурился, а Ленард тревожно обернулся. Вторая пуля сбила с его головы шляпу, и Прайс, увидев стрелявшего, приготовился к худшему. Фигура стояла на фоне горящего дома, готовила третью пулю не спеша, словно ожидая, пока остынет револьвер и вспотеет жертва. Убийцу нельзя было узнать: ореол огня делал его лицо лишь темнее. И он об этом знал. Но хотел ли этого? Казалось, что после двух выстрелов из темноты с третьим должна прийти известность.

Стекло разбилось где-то наверху, и кто-то вместе с осколками полетел вниз. Убийца отшатнулся, увидел, что Ленард прицелился, и нырнул за повозку. Прайс подорвался с места, обошел повозку с другой стороны и уже готов был стрелять, но револьвер уткнулся в пустоту. Убийца исчез.

Рядом лежало порезанное осколками тело и отдавало кровь. Бедняга сломал шею, так что смерть оказалась быстрой. Застывшие глаза наверняка запомнили падение, а теперь смотрели на один из холмов на самом выезде из города, куда галопом неслись двое всадников. Они держали стволы наготове, но не стреляли, словно не понимали, в кого нужно палить. Казалось, что весь город не понимал этого. Как пьяный полуслепой старый бандит, он скорее перестреляет всех вокруг, чем будет разбираться, действительно ли именно о нём судачили за соседним столиком.

Кого-то протащили по улице привязанным к лошади, похоже, мертвого уже: руки безвольно волоклись за телом. Где-то истошно закричала женщина, заплакал ребенок, кто-то крепко выругался, а спустя несколько секунд прозвучали выстрелы. Женщина и ребенок замолчали.

Город наполнялся хаосом. Огонь на фоне черного неба не согревал, а жарил людей прямо в их домах, как жуков в банке.

Джон прижался к стене, у бочек с запасами воды. Подумал о том, что случившихся за неполные сутки приключений хватило бы на несколько лет. Джон откупорил флягу и опустил ее в воду. Вода, сладкая, желанная, смочила горло и немного успокоила сердце.

Тем временем Прайс осторожно выглядывал из-за угла, смотрел то вверх, то вниз, то по сторонам, молча вбирая в себя творящийся ад.

 Ленард, что происходит?

 Черт его знает! Но предчувствие у меня скверное.  Ленард устало сполз по стене на корточки.

Укрытие казалось надежным. Вода и тень. Можно было переждать бурю. Главное, чтобы она не переросла в огненное торнадо. Знак не заставил себя ждать. Прямо в их сторону, крича и размахивая руками, бежал горящий человек. Его голова была охвачена пламенем, он жутко орал и походил на оживший факел. Добравшись до бочки с водой, он плюхнулся в нее по пояс, расплескав воду на сидевшего Ленарда, но обратно не вынырнул. Дернулся только напоследок пару раз и испустил дух.

 Надо срочно в мой кабинет, там есть припасы и провизия. Займем оборону там: иначе, чего доброго, нас здесь кто-нибудь подстрелит или вовсе сожжет  как этого!

Не дожидаясь ответа, Ленард зачерпнул воды, умылся и короткими перебежками стал двигаться вдоль домов, Джон молча следовал за ним. Он держал пистолет наготове и вглядывался в темноту. Ленард впереди то ускорялся, то замирал  совсем как сегодня утром. Обстоятельства изменились, а он по-прежнему просто их фиксировал. Роса сменилась огнем, свежесть стала гарью, пар изо рта превратился в дым. Рассветный сон превращался в полуночный кошмар. Лопались стекла, трещала древесина, стонали безглазые дома, впуская в себя смерть. Тела разбросаны, затоптаны, изрезаны, истерзаны. Металл прокалывает мешок, и тот опустошается за считанные секунды. Странно, что люди готовы это проверять.

В доме бакалейщика шла стрельба. Яркие короткие вспышки освещали темный первый этаж. Бились бутылки, хозяин матерился и продолжал сражаться с неведомым. Молний становилось всё больше, он проигрывал и ругался еще сильнее, пока наконец не вскрикнул и все не стихло. Довольные сапоги гулко затопали. Их хозяева, как звери, стали пожирать провизию, а огонь уже глодал дом без хозяина. Он, ненасытный, сожрал соседнюю улицу целиком и уже примерялся к каменной крепости ростовщика.

Огромный валун все-таки не спас Нору. Дверь была выбита, из проема валил густой дым, человек в окровавленной белой рубашке сидел у входа и обеими руками держался за бок, пытаясь удержать в теле кровь, а она утекала сквозь пальцы и струйкой бежала по улице. Человек сначала смотрел ей вслед сквозь разбитые очки, а затем, отчаявшись, запрокинул голову и убрал ладонь, открывая рану. Окровавленными пальцами он стал зализывать свои непослушные волосы, затем отбросил очки и посмотрел вверх. Он ждал спасения, и оно пришло, заботливо уложив его на бок.

Справа кто-то заорал, и Джон почувствовал, что его вот-вот проткнут ножом. Кувырок, клинок полоснул воздух. Кто это? Перепачканная сажей морда, горящие, как у зверя, глаза. Мужчина подкинул нож и поймал его другой рукой. Зарычал  и снова бросился вперед. Взмах, два, три. Глаза Джона искали Ленарда, но того нигде не было. В какой момент он упустил его из виду? Кончик острия почти достал до цели, пятясь назад, Джон споткнулся и выронил револьвер. Нож, догоняя, падал с высоты прямо на грудь. Ба-бах! На черном лбу появилась клякса цвета крепленого вина, она быстро росла, наконец перетекла на кончик носа, с которого крупной каплей упала вниз, прямо на щеку несостоявшейся жертве. Черный человек водил белоснежными белками, как если бы собирался рассмешить ребенка. Он выкатывал их из орбит, словно пытаясь рассмотреть дырку над своей переносицей, затем скосил глаза на нос и с удивлением наблюдал, как вторая капля собиралась сорваться вслед за первой. Он помог ей, опустив лицо, и, внезапно смертельно устав, рухнул прямо на того, кого намеревался убить.

 Всегда пожалуйста, малыш!

Джон повернулся на голос и увидел, что прямо напротив него из укрытия второго этажа ведёт огонь мистер Бейлз. Он едва заметно кивнул Джону, затем прицелился и снова выстрелил. Потом еще раз и еще. Винчестер в его руках переставал быть просто оружием. Бейлз целился, высоко приподнимая одну мохнатую бровь, коротким вдохом хватал воздух и выдыхал его на выстреле, словно выдувал пулю из ствола. Парень посмотрел на него и проговорил запоздалое спасибо. И наконец-то сбросил с себя покойника.

 Где ты был, сынок?  Ленард опустился на одно колено и быстро осмотрел лежащего.  Ты не ранен?

Джон пожал протянутую руку и быстро поднялся. Ленард жестом показал, что лучше не отставать, и снова устремился вперед. Бейлз продолжал вести огонь.

Стоп! Ленард же был ранен? И, кажется, в правую руку. А сейчас спокойно поднял меня с земли Джон взволнованно посмотрел в спину товарищу. Прайс не глядя передал Джону упавшее оружие. Передал правой рукой. Джон шепотом спросил:

 Ленард, а как?..

 Тшшш  Напарник прижал револьвер к губам.  Мы пришли. Там двое лезут в окно моего кабинета.

Прайс скривился и приготовился к атаке. Вынырнув из-за угла, он открыл огонь по непрошеным гостям. Выстрелы застали их врасплох в тот момент, когда первый, уже проникший внутрь, помогал забраться второму. Руки их расцепились, и преступники упали каждый в свою сторону. Тот, что был снаружи, замертво грохнулся на спину, шляпа его покатилась в сторону, а из виска побежала струйка черной крови.

 Бьюсь об заклад, второй еще жив,  холодно сказал Ленард.  Сынок, зайди с черного хода, я покараулю ублюдка здесь.

Задняя дверь была приоткрыта, и Джон, сделав пару глубоких вдохов-выдохов в надежде успокоиться, шагнул внутрь салуна. Там было тихо: не раздавалось ни пьяного ворчания, ни стука стаканов о стойку, ни храпа уставшего с дороги путника, занявшего номер наверху, ни вздохов куртизанки в номере по соседству,  лишь с чуть слышным треском сгорал керосин в лампах и где-то скреблась мышь. Джон прислушивался и был почти уверен, что кто-то там, в темноте, занят тем же самым: внимательно слушает и ждет.

Зал салуна был непривычно пуст. Где-то валялись откинутые стулья, кто-то не доиграл партию, побросав карты, кто-то не допил виски и, убегая, разбил стакан, кто-то не докурил. Люди спешно покинули это место, причем не очень давно  сигара в пепельнице еще тлела. Жутковатая пустота обычно очень живого людного места превратила салун в чистилище, где ничего не происходит, ничто не звучит, не существует. Декорация без актеров. Тантамареска без лиц.

Но Джон знал, что один-то гость точно здесь есть. Вопрос лишь в том, где именно? Покинул ли он кабинет, сел куда-то в засаду? Куда? Тишина давила.

Куда бы ты сам спрятался?

На лестнице было пусто. Оставалась барная стойка, кабинет и второй этаж. Проверять Джон собирался именно в таком порядке. Кольт стал частью руки и рыскал по углам, приближаясь к бару. Еще пара шагов  и пространство между стойкой и барным шкафом будет как на ладони. На ладони будет и сам Джон.

Вдох-выдох. Резкий шаг. Пистолет уставился на дощатый пол, где в ряд стояли пустые ящики из-под бутылок с виски, а между ящиками копошился мышонок, который сиганул за шкаф, спасая свою мышиную жизнь.

Ты, приятель, можешь идти

Рука охотника легла на ручку двери кабинета Ленарда и аккуратно потянула за нее. Дверь беззвучно приоткрылась, и Джон увидел, что в кабинете тоже никого, кроме чучела и портретов.

 Медведь и отцы-основатели,  вслух проговорил Джон.  Ленард, кажется, он ушел.

 Тебе кажется, или точно?  Прайс снова начал острить.

 В кабинете и на первом этаже никого. Поднимайся, проверим верхний вместе.

Джон протянул в окно руку и перетащил хозяина комнаты через подоконник. Прайс сразу же направился к сейфу.

 Джонни, кажется мне, что ночка у нас будет длинная

Джон облокотился на стол и коснулся чего-то ладонью. Это была рамка с фотографией, которую Ленард перевернул во время вчерашнего ужина. Он потянул ее к себе и увидел женщину. Черные, лоснящиеся волосы, прижатые к голове ободком с вышивкой, разделенные прямым пробором, опускались на плечи туго сплетенными, как цепи, косами. Резко очерченные губы застыли в полуулыбке, а большие глаза смотрели глубоко, словно проникая в сознание, но при этом холодно, безразлично, словно едва касаясь.

 Поэтому сейчас я нас вооружу,  продолжал заботливо Ленард, прокручивая диск.

Джон хотел было спросить, что это за красавица. Но, заметив в углу рамки смазанную кровь, посмотрел на стол и увидел свежую кляксу.

 Ленард, ты ранен?

Прайс замер. Он смотрел на белые насечки на черном барабане сейфа и не оборачивался. Джон опустил взгляд и увидел на полу цепочку красных капель, которые вели к

Дверцы большого платяного шкафа распахнулись. Раздалось несколько выстрелов. Звенящая тишина, наступившая после них, сдавила уши и остановила время. Из дула медленно вытекала густая струйка сладковатого порохового дыма, а из дырок в теле начала сочиться кровь. Без шансов. Такое не залепить, назад не отмотать. Жизнь оборвалась. Джонни почувствовал это и закрыл глаза.

***

 Эй, сынок, а ну, очнись!  Ленард хлопал лежащего Джона по лицу.

Спустя несколько секунд глаза цвета кофе снова смотрели в потолок.

 Да что с тобой? Ты собрался умирать? Это же ты его, а не он тебя!  не унимался обеспокоенный Прайс.

 Это первый,  вымолвил Джон и приподнялся на локтях.

 Тогда понятно. Это не просто. Но, как и все в нашей жизни, скоро пройдет.  Ленард поставил новичка на ноги.  Спасибо, Джонни. Если бы не ты, я бы сейчас сидел с дыркой в затылке. Ты спас мне жизнь!

Новоявленного убийцу эти слова мало успокоили. К горлу подступил комок, Джона начало мутить, закружилась голова, руки сделались влажными и холодными. Джон боялся смотреть в шкаф, дабы снова позорно не рухнуть в обморок от увиденного.

 Держи, выпей!

 Не хочу, меня сейчас стошнит!  Джон отринул стакан с виски.

 Тогда воды.

На это Джон согласился и, жадно глотая, осушил стакан.

 А теперь виски! Надо, легче станет! Мое слово!  не унимался Ленард.

Молодой убийца выдохнул, поднес ко рту стакан. Отключил дыхание, сделал над собой усилие  и начал глотать обжигающе противную и колючую золотистую жидкость. Надо сказать, что глоталась она сейчас словно горсть камней  несколько штук упало, какие-то застряли в глотке, оставшиеся и вовсе до нее не дошли. Джон то ли рыгнул, то ли икнул  и разодравший горло виски вырвался-таки наружу, не покорился, словно бык, скинувший с себя неопытного ковбоя.

 Больше не давай мне этой шотландской дряни!  отдышавшись, пытался пошутить Джон, дабы сгладить и второй позор.

 Сынок, это был наш старый добрый американский бурбон!  сказал Прайс и засмеялся.

Джон снял шляпу и принялся массировать себе голову в надежде унять боль. Он очень устал, хотел уснуть и спать так долго, чтобы, проснувшись, не вспомнить о случившемся.

Убийца. Я убил человека. Навсегда. Он был жив, а теперь мертв.

Джон поднял глаза и наконец-то посмотрел в шкаф, где, раскинув руки, полусидел-полулежал мужчина лет сорока, который, судя по внешнему виду, был явно не из высшего сословия. На члена банды он тоже не походил: у бандитов водятся деньги, убитый же при жизни явно обходился без них. Рваная грязная одежда, опухшее от алкоголизма лицо, узловатые пальцы. От него воняло, словно он всю жизнь прожил в свинарнике, беспробудно пил и спал. Просто местный пьяница, который подумал, что настал его звездный час, и заявился сюда, чтобы урвать что-то для себя, пока в городе паника. Потом бы хвастался в других городах, что обнес самого Ленарда Прайса. Маргинал и мародер. Жалко его. Как же жалко

Достойные джентльмены осуждающе смотрели с портретов, чучело медведя тоже перестало быть грозным и, если бы могло, скорее всего, горестно завыло бы. Убитый спокойно и безропотно лежал в шкафу, и, если бы не лужа крови, скопившаяся под ним, можно было бы подумать, что он просто сильно утомился и прикорнул, клюнув носом. Невинное, по-детски беззащитное выражение старого морщинистого лица делало чувство вины Джонни еще более мучительным.

Тем временем хозяин кабинета открыл сейф и, весьма довольный, достал оттуда две винтовки Винчестера и несколько коробок с патронами.

 Вот! Совершенно новые, это оружие завоюет Запад!

Ленард продемонстрировал, как работает рычажная перезарядка скобой, с невероятно гордым видом, словно это он сам придумал такой простой и гениально удобный способ.

 Смотри, закладываешь патрон сюда, и доталкиваешь носиком следующего. Двенадцать штук один за одним,  и показал на окно в ствольной коробке.  Завалишь целую дюжину ублюдков.

Прайс осекся, осознав, что это прозвучало неуместно, и смущенно начал крутить винтовку в руках, как растерявшийся ребенок, который впервые дарит подарок.

 Держи, это моя благодарность! Спасибо, сынок!  Ленард наконец вручил Джону винтовку.  Пусть она тебя защитит, как ты меня!

Винчестер отлично лег в руку: не тяжелый, не длинный, гладкое полированное дерево приклада, в котором прятались шомполы для чистки и патроны 4440, точно такие же, как и в Ремингтоне, который теперь неизвестно где. Джон тоже застеснялся: таких подарков ему еще никто никогда не делал, даже отец. Если не считать револьвер с белой ручкой, так удачно оставленный в плену.

 Ладно, пошли! Нам нужно осмотреть второй этаж.  Ленард зарядил свой Винчестер и направился к выходу. Внизу он бегло оглядел зал и, казалось, сразу же пересчитал бутылки за стойкой в ящиках, в стеклянном шкафу и на полках. А еще пустые стулья, которые, словно лысый кустарник в пустыне, росли вокруг таких же пустых столов. Салун был цел, непривычно нем, но невредим, что уже было большой удачей. Бра и люстра раздавали свет неубранным стаканам и пепельницам. Пахло прогорклым табаком, тянуло дымом с улицы.

 Мисси! Ты здесь?  Ленард прислушался, а затем и вгляделся в темнеющий проем второго этажа. Подал знак Джону, и они двинулись вверх по лестнице.

 Прайс! Брось оружие! Ты тоже!

Голос за их спинами так внезапно прорезал тишину, что оба вздрогнули.

Ленард предпринял попытку повернуться, но сразу же раздался выстрел, и пуля в футе от его ноги врезалась в ступеньку.

 Я не сказал поворачиваться! Я сказал бросить оружие! Считаю до трех и стреляю! Раз, два

 Бросаю, Койл.  Ленард выпустил из рук винтовку, и она с грохотом упала на лестницу.

 Ты тоже, черт тебя дери!  Теперь шериф обращался к Джону.  Оба медленно вытащите револьверы и киньте их в мою сторону.

Один за другим револьверы запрыгали в сторону шерифа и его помощника, который неуклюже их поднял и запихал себе за ремень. Положение было незавидное, и к тому же оно усугублялось двумя трупами: один был на счету Ленарда, а второй  на совести Джона. По отстрелянному барабану шериф сразу поймет, где чей, ведь приятели так увлеклись Винчестерами, что забыли дозарядить револьверы. По убийству на каждого. По закону шериф может прямо сейчас их завалить на месте, если, конечно, найдет тела. Но, как казалось, у него и без того имелись веские претензии.

 На колени, не оборачиваясь, руки за головы!  Шериф, казалось, был на грани истерики.  Хиггинс, в наручники их!

Дрожащими холодными руками помощник сковал обезоруженных.

 Отлично, встали и повернулись оба в мою сторону!

 Койл, ты повязал не тех, твой город в огне, посмотри

 Заткнись, Прайс!  перебил его шериф.  Я повешу тебя на входе в твой же салун за побег и убийство помощника шерифа.

 Какое убийство? Я никого не трогал!

 Заткнись, ублюдок! Нет, я не буду тебя вешать, я поступлю так же, как и ты: просто отрежу твою башку и оставлю здесь, на барной стойке!

Вместе со словами изо рта шерифа, выгоняемая криком, вылетала слюна, глаза лезли из орбит, а багровое лицо нервно тряслось. Казалось, что Койл вот-вот воспламенится. Хиггинс пытался унять волнение, но револьвер в его тонкой руке, направленный в сторону арестованных, едва заметно потряхивало. Он тяжело вздыхал в те моменты, когда шериф делал вынужденные паузы, чтобы продышаться и не лопнуть.

Два человека, обезоруженные и скованные, безотрывно смотрели на Койла и не возражали ему. Прайс молчал, потому что не видел смысла крыть эмоцию доводами. Джон же всерьез опасался за свою жизнь. Оба ничего не понимали, но явственно чувствовали энергию агрессивной, отчаянной злобы. Она, словно газ, заполнила пространство, вытеснила воздух: стало тяжело дышать и будто бы даже стоять.

Шериф наконец выдохся, и в зале повисла пауза, которой решил воспользоваться Ленард.

 Койл, освободи нас, ты же уже понял, кто напал на город? Будет скверно, если они придут сюда, а у тебя из помощников только этот тощий бедолага.

 Ты с ума сошел?!  Шериф вдруг обронил уверенность на последнем слоге.  Побудешь пока в наручниках.

Прайс был прав, Койл нехотя это признал, но не мог позволить себе так быстро пойти на попятную. Нужно было сделать это плавно, чтобы никто не мог разглядеть границу между его собственной волей и вынужденной уступкой. Для этого он всегда искал подходящий момент. И пока тот ещё не наступил.

 А ты кто такой?  обратился он ко второму арестованному.

 Джон, сэр.

Джон тут же мысленно осудил себя за сэра. Выказывать уважение он не хотел, хотя понимал, что и к черту шерифа не пошлешь.

 Джон? Джонни?  не поверил ушам шериф.  Хиггинс, тут, кажется, наш таинственный напарник Прайса объявился!

Ленард досадливо зажмурился. Он понял, что освобождение, уже бывшее таким близким, снова отсрочено на неопределенный срок. Койл, конечно же, из принципа, да и из любопытства сейчас начнет трясти из них правду. Чертов Хиггинс, который что-то видел

 Хиггинс, этот Джонни похож на того Джонни, который был с мистером Прайсом ранним утром?

Джон в удивлении поднял брови. Кажется, он верно услышал вопрос, но не понимал, почему он был задан.

 Похож, но я не уверен.

Хиггинс постоянно оглядывался на звуки, доносящиеся с улицы. Было видно, что ему отчаянно хотелось поскорей оказаться в безопасном месте. Сейчас ему не было никакого дела до Прайса, Джонни и утреннего происшествия.

Койлу же ответ помощника не понравился настолько, что он даже сделал вид, что не расслышал его, и наградил Хиггинса таким привычным пренебрежительным взглядом, словно и не было сегодняшнего триумфа и доверие шерифа снова выпало из хрупких кистей Джима.

 Мистер Джон, вы и мистер Прайс этим утром пытались устроить засаду на конокрадов.  Шериф показал пальцами кавычки.

 Койл!

 Заткнись, Прайс!  Койл пригрозил ему стволом пистолета, словно пальцем.

Джон не понимал, что нужно отвечать. Стоящий рядом Ленард подсказок не давал. Смысла врать не было.

 Да,  неуверенно сказал он.

 Отлично! Вам удалось поймать негодяев?

 Нет.

 Скажите, была ли стрельба?

 Была.

 Кто и в кого стрелял?

 Один из похитителей стрелял в мистера Прайса.

 В него попали?

 Кажется, да.

 В какую часть тела?

 В плечо, кажется.

 Вы видели ранение?

 Нет,  сказал Джон и вздрогнул.

 Вы не находите странным, что мистер Прайс со своим свежим ранением в плечо не испытывает сейчас никаких затруднений?

Джон ответил утвердительно: правда, пока только самому себе. Он снова вспомнил все эти перебежки под огнем и пулями. Убийство, виски, Винчестер, Ленарда, который как ни в чём не бывало стрелял, влезал в окно, хвастался винтовками. Почему он не сказал, что ранения не было? Джон взглянул на напарника, но тот смотрел прямо перед собой.

 Да, мне показалось,  начал было спасаться Прайс.

 Нет, тебе не показалось,  оборвал спасительную ниточку шериф,  это была инсценировка. Для чего ты устроил это шоу с переодеванием?

Ленард вздохнул, словно уже устал объяснять одно и то же. Хотел было что-то сказать, но не успел.

 А я догадываюсь почему!  находчиво продолжил шериф, понимая, что наконец-то прижал Прайса.  Чтобы отвести от себя подозрения!

 Подозрения в чем?  Джон задал вопрос шерифу, который так его ждал.

 В убийстве или в похищении. Если вы говорите, что в вас не стреляли,  спокойно разъяснил Койл и прищурился, в ожидании глядя на Джона.

Молодой человек уставился в одну точку, отматывая назад все произошедшее от побега из лагеря до предложения Ленарда. Все это сильно походило на подставу. Неужели, Ленард все спланировал? Все, начиная от разговора за стойкой, продолжая засадой и заканчивая погоней и пленом? Джон еле слышно спросил:

 Но зачем?

 Вот именно, молодой человек, зачем?  подхватил шериф.  Зачем тебе это, Прайс?

 Джонни, не слушай его. Это все твои фантазии, Койл!

Ленард по-прежнему смотрел прямо перед собой, не обращая никакого внимания на своего изумлённого напарника.

 Фантазии?  усмехнулся шериф и, довольный, обратился к Джону:  Парень, что было после ранения мистера Прайса?

 Я погнался за двумя похитителями

Джон приближался к правде, подбирая слова, проговаривая их медленно, словно отодвигая занавеску на окне, чтобы впустить солнечный свет.

 И куда ты приехал?

 Я попал в плен

 Кто держал тебя в плену, парень?

 Хаузер

Повисла пауза. Четыре человека словно по щелчку пальцев ушли каждый в себя, затаив дыхание, словно погрузившись в болото тягучих мыслей. Из глубины их стремительно вернул сильный, пронизывающий, как ветер, свист, а затем и треск лопающейся древесины.

VII. I. Прайс

 Где ты был? Тебе что жить надоело?  шипел на меня Артур.

Я не отвечал. Я стоял и смотрел прямо перед собой, ещё опьяненный случившимся ночью. Ясность ума и четкость сердечного ритма вошли, как говорил доктор Кин, в резонанс, и я со всем своим оголтелым, но разумным отчаянием рвался в жизнь, бил копытом как конь, как бык загребал под себя землю. Я жаждал, я не мог терпеть и почти не слушал, что нам говорит Койл,  лишь бы рвануть туда, куда он скажет, и в одиночку перебить врага, хоть ружьем, хоть палкой, как в детстве, сражаясь с кустами. Я в одиночку готов был закончить эту войну. И, черт подери, я снова обрел бессмертие!

Переодевать нас не стали, разве что совсем изорванные жакеты заменили на заштопанные, раздали фуражки с лакированными козырьками и ремни с круглыми золотыми пряжками, на которых красовались буквы CS. Кто-то даже пытался язвить, что спустя четыре года войны мы наконец стали похожи не на бродяг, а на настоящих солдат, которым помимо походной фунтовой порции сухарей дали еще и вяленого мяса. Восторги на этом не закончились, но потеряли свой издевательский тон: ведь вооружили нас по всем правилам. Кавалерийская сабля, нож Боуи, карабин Генри, два револьвера и патронов столько, что они едва помещались в патронташ и специальный подсумок. Отряд из пятнадцати самоубийц был укомплектован, проинформирован сержантом и воодушевлен генералом. Впрочем, как могло быть иначе, если за спиной стоят парни, готовые стрелять в тебя при любом движении, похожем на отступление. Мы буквально чувствовали их прицелы на своих спинах, когда занимали позиции на холме, чтобы в предрассветных сумерках застать врасплох караван, огромной змеей ползущий с севера.

Больше полусотни фургонов с едва различимыми фонарями, которые, как нам казалось издали, ехали друг за другом сами, окруженные черными точками со всех сторон.

Нас намного меньше,  подумалось мне тогда.  Раза в два.

Сопровождающих было навскидку около двухсот, а с нашей стороны  примерно человек восемьдесят, с учетом нашего отряда счастливчиков, которых положат в первые же секунды боя. Нам отводилась роль внезапного удара сзади, чтобы ошеломить противника, переключить его внимание на кончик хвоста  а в это время индейцы Уэйти и кавалерия Гано нападут на голову и тело.

Караван приближался. Уже стали видны мулы, впряжённые в повозки, а черные точки превратились во всадников в синих мундирах. Один из них пристально смотрел в нашу сторону, и я подумал, что вопрос нашего обнаружения решится в течение минуты. Я пригнулся, а затем и вовсе спрятался за откосом, обхватив покрепче руками карабин, и начал ждать, когда приблизится кто-то из сопровождения. Скорее всего их будет двое, мы их, конечно же, убьем, потом завяжется стрельба  и неожиданность, которая была сердцевиной нашего плана, превратится в рутинную, тягучую перестрелку, где рано или поздно нас одолеют числом.

Я снова вспомнил лицо моей Таллулы. Ее глаза перед рассветом смотрели на меня с такой надеждой, что если бы я был сейчас один, то победил бы всех и не задумываясь. Я набрал воздуха, снял кепи и снова вынырнул из укрытия, чтобы оглядеться. Голова змеи давно преодолела наш рубеж, сейчас мимо нас ползла середина туловища, и я мог видеть, насколько огромен был караван и сколь серьезной была его охрана. По обе стороны в несколько рядов размеренно двигалась кавалерия. Огромные копыта с чавканьем опускались на размокшую от утренней влаги землю. Сотни стальных подков разом, сотни за ними  вслед, и если закрыть глаза, то можно было представить, как что-то огромное кого-то ест, а ты  на очереди. За мерзким скрипом колес, за фырканьем лошадей, за смешками штыков, направленных в небо, никто не услышит твоих воплей. Покинуть обеденный стол нельзя, можно лишь застрять костью в горле этой ненасытной старухи, воткнуть в ее жадные жернова карабин и сломать ее механическую пасть, которая уже три с лишним года пожирает солдат.

На самом кончике хвоста гремучей змеи всегда есть погремок. У нашей он тоже имелся: компания младших офицеров ехала за повозками, о чем-то громко споря и смеясь. Выглядели они совсем как мы с Дэнни и Артуром где-то на привале, во время перекура, вдали от войны, оружия и опиума. Их усталая беззаботность пробудила во мне жажду охотника, который заприметил в чаще леса оленя, и я явственно увидел, что наш изначальный план начнет свою реализацию через их трупы. Это увидел и Койл. Он вдруг собрал с земли свое крупное тело, весь напрягся, как если бы готовился к прыжку. Оглядел вверенный ему отряд, из которого добрая треть его презирала, а остальные просто над ним посмеивались, шикнул, поднял руку  и с силой махнул ею.

Надо отдать Койлу должное: он побежал первым и я, глядя ему в спину, испытал невольное чувство уважения к своему врагу. Я всегда признавал его храбрость, но жалел его за то, что навязанные ценности сделали из него посмешище, а ненавидел за то, что своей завистью, используя свой чин, Койл препятствует мне. Препятствует и ведет меня на смерть. А я встаю и иду.

Штыки почти одновременно проткнули троих весельчаков, их подхватили и аккуратно положили умирать без шинелей и фуражек. Еще двоих так же бесшумно убрали с левой стороны. Через дырку в брезенте я забрался в повозку, втянул кучера внутрь и задушил бечевкой. Надвинув на глаза его шляпу и заняв его место, я взял вожжи, подтянул их, чтобы замедлить ход и оглядеться по сторонам. Всадник справа увидел, что мулы теряют скорость, и хотел было прикрикнуть на меня, но не успел, лишь невнятно забормотав: штык вырвался у него из груди. Таким образом мы захватили хвост. Без выстрелов и потерь с нашей стороны. Все шло гораздо лучше, чем я предполагал, и сейчас я надеялся дотянуть до спуска с холма Флэт-Рок, где подкрепление ударит с фланга, перерезав змею пополам. А там, чем черт не шутит, и затопчем ее!

Кто-то хлопнул меня по плечу, и я от неожиданности чуть не воткнул в него нож. Артур был красный, он вытер пот со лба.

 Не знаю, как ты, но я привык стрелять.

 Будешь стрелять, когда все начнут.  Я с недоумением посмотрел на него.  Сейчас даже не вздумай.

Артур хотел было отшутиться, но я шикнул на него.

 Держи вожжи. Не отставай, иначе заметят.

Я спрыгнул и направился к следующему обозу, сопровождение которого уже наполовину стало нашим. А полностью станет, как только я завладею облучком. Капитан повозок  теперь я улыбнулся этому прозвищу, которое дал мне Дэнни. Но, обнаружив внутри повозки шашки с динамитом, я вспомнил, что удача имеет обыкновение заканчиваться. А затем раздался выстрел. Прозвучал он откуда-то сзади. Я обернулся- и понял, что чертов любитель огнестрельного оружия не удержал свой чертов палец на чертовом спусковом крючке.

Звук разбудил остальные, до этого спящие стволы, и мерзкие хлопки со всех сторон понесли свои дурные свинцовые вести. Я пригнулся и посмотрел вперед. Кучер уже наставил на меня револьвер и готов был стрелять.

Не делал он этого лишь по одной причине  взрывчатка, за которой я безуспешно пытался спрятаться. Он промедлил, и я, подняв одну руку, другой выхватил из кобуры Кольт. Кучер рухнул под колеса  повозка подпрыгнула и резко ускорилась. Видимо, выстрел поблизости испугал одного из мулов, и тот сначала задергался, а затем сорвался с места, потащив за собой и своего коллегу, и меня, и динамит прямо в скопление идущих впереди повозок и вражеской кавалерии, солдаты которой уже разобрались, что всадники в конце поезда не кто иные как переодетые в синее южане.

Я тщетно пытался поймать вожжи, но лишь раз за разом падал на спину. Ящики ерзали, опрокидывались, некоторые падали прямо на дорогу, разбивались, и динамитные шашки смертоносным веером раскатывались прямо под ногами нашего диверсионного отряда. Один меткий (или шальной) выстрел спровоцирует целый каскад взрывов  и чертов Артур, Дэнни, говнюк Койл и большая часть наших солдат превратятся в кровавую пыль. Я ухватил один из ускользающих ящиков, посмотрел вперед и понял, что мчу в самое пекло. Северяне занимали оборону, развернув две повозки поперёк дороги, и уже открыли по мне огонь  вернее, не по мне, а по двум обезумевшим мулам, которые, утратив свое природное равнодушие, почувствовали себя мустангами и несли меня прямо на баррикаду. Рассудив, что спрыгнуть и добежать до своих мне не удастся, а погибнуть от взрыва, пусть и прихватив с собой десяток-другой северян, ничуть не хочется, я сперва нашел в кармане спички, а уже затем нащупал идею в своей голове: мне показалось, что все произошло именно в таком порядке. Укрыв ладонью заветный огонёк, я бережно донес его до фитиля, который тут же радостно заискрился, жадно зашипел и за долю секунды сгорел на целую четверть. Я отбросил шашку в угол, подальше от коробок, а сам выскочил сзади на полном ходу, не заботясь о приземлении. Кувыркнувшись несколько раз, я оказался на животе, перестал двигаться и лишь открыл один глаз  чтобы увидеть, как буквально в паре футов от укрепления повозка остановилась и замерла так надолго, что я успел подумать: чертов фитиль или оторвался, или промок, искра не добралась до пороховой смеси, а от индейцев никакой помощи Друзья где-то, как всегда, сзади, я  где-то на острие, брат  в прошлом, Таллула  в будущем

Взрыв! Грязное, желто-серое облако мгновенно выросло над дорогой и, с грохотом извергнув из себя щепки, комья земли и куски плоти, повисло между мной и смертью. Я зажмурился и прикрыл голову руками. Осадки долетели до земли и приятно похлопали меня по спине, мимо проскакало оторванное колесо, а где-то впереди, за дымовой завесой, за пламенем, поедающим моих врагов, оставалась добавка. Я медленно поднялся, почти сразу же ощутил на своем плече чью-то руку и услышал слова одобрения, но плохо их разобрал: ещё шумело в ушах. Оглянувшись, я увидел, как вся моя банда мчится ко мне: окрыленные, отчаянные, грязные, они следовали за мной.

Я поднял револьвер и сделал выстрел, провозгласив себя их лидером, и они признали это, и они подчинились. Даже Койл, назначенный, не признанный, свергнутый смотрел на меня в тот момент как на бога. И я побежал вперед  за победой, которая казалась осязаемой, как та самая борода бога, которую мы в свое время ухватили.

Караван предсказуемо встал, и те немногие кавалеристы, что решили пробиться к эпицентру, стали для меня легкой добычей. Я сменил револьвер на карабин и ронял всадников с лошадей одного за другим, снова вспомнив задний двор, пустые банки на заборе и проигравшего брата, который понуро бредет в дом. Тем временем проснулись индейцы: я заметил, как они гудящей лавиной сошли с горы и ударили змею прямо в бок, разрубив ее пополам. Но гадина все еще не собиралась сдаваться. Две ее части стали самостоятельны и легко бы проглотили и нас, и красномордых, что, судя по передвижению войск, северяне и собирались сделать. Я увидел, как вдали офицер отдал команду и около полусотни всадников двинулись в нашу сторону. Оставшаяся сотня, разделившись, поскакала навстречу индейцам и туда, откуда должен был появиться отряд Гано, которого до сих пор не было.

Стиснув зубы, я понял, что пятьдесят разъяренных кавалеристов сотрут нас в порошок. Превосходство врага один к пяти шансов нам практически не оставит. Времени собирать новое укрепление не было: через полминуты нас просто затопчут. Я приказал всем лечь и прицелиться. Мы наспех разделили эту толпу между собой и открыли огонь. Цокали перезарядные скобы, летели пули, падали гильзы  но не северяне. Было слишком далеко. Они двигались грохочущей блестящей синей волной на нас  перемазанных кровью и золой. И в какой-то миг я подумал, что всё кончено.

Но всё же всадники начали падать: сначала двое, потом еще и ещё, потом полетели на землю и лошади. Кавалеристов осталось около тридцати, и я уже начал думать, что, пожалуй, эта волна не дойдет до берега, как вдруг они как по команде спешились и исчезли среди повозок.

 Без подмоги они возьмут нас числом, Ленни!  Выстрелы стихли, но Артур автоматически проорал мне это на ухо.

 Знаю!

 Надо валить!  добавил Дэн.

 Я вам свалю!  Койл навёл на меня револьвер. Кто-то охнул, кто-то зашипел.

 Тише, сержант!  сказал я.  Ты же видишь, мы сделали больше, чем могли, нам нужно отступить!

 Никуда ты не пойдешь! Ни ты, ни твои друзья, ни кто-либо еще!  И он ткнул дулом в сторону каждого.

 Койл, ты идиот!  Какой-то человек с разорванным ухом навел на него ствол  и тут же получил пулю в голову.

Нет, новоявленный сержант не стрелял. Он лишь испуганно наблюдал, как тело, словно срубленное дерево, повалилось на землю.

Мы поспешно пригнулись, за нами последовали остальные, утянув за собой остолбеневшего Койла. Синие открыли огонь. Они прятались за повозками и толкали их вперед, сокращая расстояние между нами. В конце концов они просто доползут до нас и перестреляют, а мы не сможем даже ранить никого из них. Отступать было поздно, наступать бессмысленно: крепости на колесах надежно защищают своих солдат. Мы же, прежде укрываемые дымом и остатками взорванной баррикады, оказались почти без защиты. Ответный огонь крошил дерево, пули застревали в досках и лишь заставляли наших врагов действовать аккуратно.

Я звал индейцев, я звал чертова генерала, который только и мог, что гарцевать на построениях, вытягиваясь в струнку для того, чтобы казаться выше. Сейчас, наверное, сидит верхом на лошади и наблюдает за боем с безопасного расстояния, дымит сигарой Я встрепенулся, оглянулся на моих сгорбленных товарищей и понял, что, пожалуй, самым неуязвимым под огнем был Артур. Невысокий, ловкий, цепкий и настырный.

 Артур, динамит!

 Что динамит?

 Пара ящиков выпало из повозки прямо перед тобой! Ты должен помнить!

 Шашки раскатились по дороге!

 Артур, принеси их! Столько, сколько сможешь найти!

И Бейлз, не дослушав, пополз.

 Прикрываем Артура!  проорал я и открыл стрельбу по надвигающимся повозкам. Плотность огня должна быть такой, чтобы было страшно даже показать руку с револьвером. Я обернулся и увидел, что вслед за Артуром ползет и Дэн. Я пытался кричать, но он то ли не слышал меня, то ли, как всегда, не хотел слышать.

 Я пуст!  прокричал кто-то из своих на том конце.

 Я тоже!  отозвался человек, который в двух метрах от меня прятался за тушей убитой лошади.

 Обыщите трупы!  крикнул им Койл.

Оба привстали  и тут же легли. Один из них умер мгновенно, так же, как несколько минут назад погиб мужчина с разорванным ухом. Второй получил пулю в горло и захрипел так пронзительно и мерзко, что кто-то рядом с ним проблевался.

 Завалите его! Не мучайте!

Раздался выстрел  и несчастный замолк, лишь булькнув напоследок.

 Я пуст!  сказал еще один.  Но я с места не сдвинусь!

Опустели и мои револьверы  боек похлопал по пустым каморам. Я обернулся, чтобы посмотреть, как там Артур и Дэнни, и увидел, что Бейлз не двигается.

 Он жив,  опередив мой вопрос, сказал Дэн,  ему попали в руку, поэтому я приволок его долю.

Я окинул взглядом свою банду, точнее то, что от нее осталось. Шесть шашек  по одной на каждого. Был соблазн оставить их себе, но кидать нужно было одновременно, чтобы не оставить шанса на побег. Я раздал динамит.

 Что это ты задумал, Прайс? Нам приказано захватить груз, а не взрывать его!

 Ты можешь пойти и захватить его, сержант! Только отдай свою шашку!  осадил его я.  Поджигаем одновременно. Ждем, когда фитиль догорит до середины, не раньше. Кидаем по команде.

Фитили зашипели, и мы, глядя друг на друга, ждали, когда настанет момент.

 Друг, ты сказал середина! А уже!

 Жди!  крикнул я.  Сейчас!

В воздух взметнулись шесть шашек и по высокой дуге полетели прямиком к обозам. Стрельба стихла. Отправители с интересом наблюдали, как воспримут посылку адресаты, но реакции не увидели. Шесть каскадных взрывов один за другим раскрошили в щепки передвижные укрытия вместе с барахлом, провизией, боеприпасами и обреченными людьми.

Уши у меня на этот раз не заложило, но выступили слезы, и я не понял, от чего именно. Я столько раз бывал на грани гибели, столько раз видел смерть, убивал сам, но тогда мне не было страшно, а сейчас  было. И, лежа на спине, пытаясь отдышаться, я дрожал. Паника колотила меня с головы до ног, а я не мог ее унять. Я вслушивался в далекие выстрелы, и мне казалось, что они преследуют меня. Больше того, я был уверен, что они будут гнаться за мной вечно, пока я сам не притворюсь мертвецом.

Мне протянули флягу.

Артур был легко ранен в предплечье, даже пулю не пришлось выковыривать. Мы залили рану остатками виски и обмотали тряпьем. Дэн постарался выбрать самое чистое из того, что смог найти в не тронутых взрывами повозках. Мои товарищи рвали на них брезентовые крыши, как платья на девках, швыряли в разные стороны тряпки  и не могли понять, за что мы воевали. За ткань, за чертов хлопок? Победный оголтелый кураж, который толкал бойцов вперед, в новый бой, вдруг превратился в отчаянье. В ярости они расшвыривали добычу и все чаще оборачивались на сержанта, который и сам ничего не находил, и все чаще поглядывал куда-то в сторону, где лес укрывал подножие скал.

Я побрел подальше от всех, не желая никого видеть: мне нужно было подумать. Пробираясь сквозь останки, выбирая место для шага, я вспомнил, как поначалу сбор урожая с поля боя вызывал во мне лишь рвотные позывы, спустя время я проникся азартом, а еще позже стало все равно. Я зачем-то забрался в одну из уцелевших повозок и, вскрывая ящики, сундуки и чемоданы, натыкаясь на посуду, одежду, выпивку, на все то, что для мертвеца не представляет никакой ценности, понял, что момент настал. На войну я больше не вернусь. Я решил сказать это Койлу напрямую. Он не сможет меня удержать, даже если захочет. Он мне обязан жизнью, ну и, в конце концов, нас больше, так что не думаю, что у сержанта найдутся аргументы. Я уже хотел было спрыгнуть, как вдруг сапогом зацепил металлическую шкатулку, которой не заметил раньше. Наспех раскрыв ее, я увидел матерчатый свёрток, развернул его, и мне в глаза ударил блеск, который ни с чем спутать нельзя  золото. Здоровенный кусок  такой тянет унций на пятьдесят или примерно три фунта или тысяч десять долларов. Та самая заветная десятка. Я спешно откинул шкатулку и уже приготовился убрать сверток в карман.

Неожиданно, сержант оказался рядом, словно сам меня искал. Или следил, как всегда.

 Койл, я ухожу.

 Это вряд ли, Прайс. Видишь ли, ты дезертир. А с ними у генерала разговор короткий.

 Ты не генерал. Скажешь ему, что я геройски погиб, спасая по пути твою сержантскую шкуру.

Я отмахнулся от него и зашагал прочь.

 Я сказал, ты никуда не пойдешь!  Койл вытащил револьвер и наставил его на меня.

 Не дури! Если бы не я, ты бы давно уже валялся с дыркой в башке.

Но он взвел боек, а я остановился.

 Что у тебя в руке, Прайс?

 Не твое дело! Трофей!

 Показывай!

Позволить ему отобрать у меня золото я не мог. Я бросил сверток на землю, а сам выхватил револьвер, в котором не было патронов, и прицелился в ответ.

Но Койл даже не посмотрел на меня, не в силах оторвать взгляда от выскользнувшего из ткани самородка. Наконец сержант с усилием поднял глаза на меня, а рукоять револьвера сжал еще увереннее.

 Это мое!  Я прицелился ему в голову.

Он ничего мне не ответил, лишь алчно облизнулся.

Вдруг что-то с силой воткнулось мне в грудь и отбросило назад. Острая боль прокатилась по всему телу. Я открыл глаза, увидел перед собой оперение и понял, что меня пронзило стрелой. Индеец, стрелявший по моему синему, вражескому жакету, махнул рукой Койлу, который возвышался надо мной в серой сержантской шинели конфедератов. Я буквально завыл, но не от боли, а от глупой ошибки, которая, как гвоздь, прибила меня к той самой двери, которой я почти было хлопнул. Койл оглянулся по сторонам, не торопясь, явно смакуя момент, присел, обернул заветный кусок мешковиной и убрал в рюкзак. Напоследок он заглянул мне в глаза. Но не усмехался, даже не улыбался. Смотрел спокойно, уверенно, так, как обычно смотрел на него я. А затем ушел.

Я стиснул зубы, и слезы из моих глаз потекли еще сильнее. Поверженный, безвольный, как тряпичная кукла, иглой приколотая к клубку пряжи, я мог лишь дышать и смотреть на то, как ткань вокруг древка стрелы напитывается теплой кровью. Я не мог ни встать, ни позвать на помощь. Не доверяя одним лишь неосязаемым, невидимым мыслям, я пытался облечь их в слова, которые хотя бы моим полушепотом, паром из моего рта, обретут форму и улетят к небу, туда, где снова висело пророчество, куда улетают души праведников, туда, где наделяют властью, туда, где даруют великую силу, со временем становящейся такой же великой слабостью. Я почувствовал, как мои уставшие глаза, безотрывно смотревшие на жизнь, сами собой закрываются в предвкушении долгожданного сна.

VIII. Джон

Двери в салун распахнулись так легко, словно и не были заперты. Огромный сапог выбил замок и верхние петли, и створки повисли, как крылья умирающей бабочки. Раздался зычный, чуть хрипловатый голос вошедшего. Шериф оглянулся, но забыл поднять свой Кольт. Хиггинс не забыл: он направил револьвер на великана, выбившего двери, обхватил оружие обеими руками, чтобы унять дрожь,  но не справлялся.

 Эй, Койл! Бросай пушку, пока я не продырявил тебе башку! И ты тоже.  Громила подмигнул Хиггинсу, и тот подчинился: руки опустились сами, пальцы разжали рукоятку, и ствол с бряцаньем упал на пол.

Хаузер довольно оскалил зубы. Вытянув вперед, как шпагу, длиннющий Кольт Бантлайн, он втащил свой второй сапог внутрь. Сделал тяжелый шаг, затем еще один, все заскрипело, застонало. Он шел, как стихия, он был неотвратим, как время, и неизбежен, как финал. Астероид, за которым тянулся шлейф.

Рикс просочился следом и взял на мушку двоих, стоявших в наручниках. Он узнал обоих, но ствол не опустил. Васкез решил, что вход необходимо расширить, и доломал двери. Следующим внутрь шагнул Фрэнк, а за ним  Артур Бейлз и доктор Кин. Друзья вошли почти одновременно, толкнув друг друга плечами, и оглядели помещение так, словно никогда в нем не бывали. Один из них смотрел на шерифа, а другой  на Ленарда и Джона. Только сейчас стало понятно, что заложенные за спину руки друзей не дань важности  они были связаны. Высокого доктора подталкивал Логан, низенького Бейлза  маленький Эрл. Последним в зал вошел тот, кого, пожалуй, меньше всего здесь хотел видеть шериф, который от злости сжал челюсти так, что пухлые щеки вдруг обрели рельеф, а глаза почти полностью скрылись за нависшими веками. Билл улыбался, щеголевато крутил на пальце пистолет и насвистывал веселую мелодию. Он не смотрел на шерифа, а свистом изо всех сил демонстрировал равнодушие.

 О! И Ленни здесь! А я думал, ты уже свалил! Вот это банда подобралась! Надо же!  воскликнул Хаузер, глядя на своих выстроенных в шеренгу пленников.  И знаете что? У каждого из вас есть ко мне претензии! У меня, правда, к вам тоже они имеются, но не будем сейчас обо мне: я не настолько эгоистичен. Давайте я каждого кратенько представлю. Начнем, пожалуй, со стража правопорядка этого обугленного городишки.

Бандиты одобрительно загалдели, предвкушая интересные истории от Хаузера.

 Итак, шериф Койл. Мы с ним старые знакомые. Это сейчас он весь такой порядочный и справедливый, а сразу после войны он был в отряде военных преступников Кэрри. Знаменитые и умелые негодяи, которым, к сожалению, не повезло: они встретили меня. А вот Койла я тогда отпустил. Должен же был кто-то рассказать о моем очередном шедевре. Он бежал как ошпаренная собачонка! А губернатор Уоллес вместо того, чтобы усыпить несчастного, назначил его шерифом какой-то деревни в своем штате. Как он оказался в этом городе, я не особо интересовался. Сегодня, в этот день очищения Парадайза, я, как оказалось, сначала убил его отца, а затем поехал и разбудил его старшего брата! Откуда я знаю? Это все мои связи!

Оратор махнул головой в сторону Билла, который не ожидал, что так быстро получит внимание. Он сделал над собой усилие и надменно посмотрел на шерифа, у которого от злости начало сводить скулы, а из одного глаза предательски выскользнула слеза.

 Мистер Бейлз. С ним мы знакомы еще дольше. Надежный партнер и поставщик оружия славной банде Хаузера!

 Это было вынужденно, ты, чертов ублюдок!  прошипел в ответ оружейник.

 Конечно, вынужденно! Сначала ты погнался за длинным долларом, а потом  за девкой! Впрочем, не ты один!

Бандиты снова мерзко загоготали. Они уже вели себя гораздо свободнее: кто-то отправился на поиски уцелевшего алкоголя, кто-то, найдя стулья, принес их поближе к сцене. Хаузер поставил ногу на один из них и с пафосом продолжил:

 Доктор Кин. Голова. Светило медицины. Спасибо ему за бинтики и йод. Ну и за лауданум, конечно. Признаться, я еле с него слез. Но если бы не ты, дорогой врач, старик давно был бы мертвецом!  Главарь махнул рукой в сторону Рикса.  Сколько пуль ты из нас вытащил? А затем  предал! Хорошо, что нам сполна отплатила твоя жена. Джейн? Джоан? Как, кстати, она?

Доктор ничего не ответил, он даже не одарил главаря взглядом, лишь смотрел куда-то вниз и в сторону.

К Хаузеру подошел один из подельников и, встав на цыпочки, едва доставая до плеча главаря, попытался сказать тому что-то на ухо.

 А! Она умерла! Ну, я надеюсь, не после того, как мы с ней развлеклись? Или после меня ей перестал нравиться ты и она умерла с горя? Ха!

Слезы хлынули из глаз вдовца, раздался сдавленный истеричный стон, рот Кина широко раскрылся. Доктор завыл, словно раненый зверь.

Хаузер вежливо переждал вой  и продолжил.

 Самый юный участник нашего милого ностальгического собрания! Наполовину индеец! Взял все самое лучшее от краснокожих и наших! Какой красавчик! Был бы я женщиной

Джон не очень хотел слышать продолжение. Он даже зажмурил на секунду глаза в попытке спрятаться от возникающей перед ними картины.

 Все забываю, как там твое имя? А! Джонни! Джонни у нас сирота. Его мать-вертихвостка сбежала из резервации и вскружила голову этому достойному джентльмену.  Хаузер театрально показал на Прайса.

Джон проследил за этим жестом, снова уставился в щеку Ленарда и подумал:

Не многовато ли сюрпризов за один вечер, мистер Прайс?

Тем временем, увидев искреннее удивление Джона и получив реакцию зрителей, Хаузер, как настоящий актер, вошел в раж, выдержал паузу, тем самым дав себе насладиться моментом, и продолжил:

 А ты не знал? И не только ему! Был и еще один участник, еще один угол треугольника: лучший друг Прайса  Дэнни. Их дружба была настолько крепкой, что они чуть не загрызли друг друга из-за той скво, индейки, индианки, в общем, девки - впрочем, какая разница. Она мутила и с тем, и с другим, так что одному богу известно, чей ты сынок. Мог бы быть и моим, но я в то время увлекался мужчинами.

Джон продолжал смотреть на строгий профиль Ленарда. Их сходство, которое он и раньше иногда подмечал, после сказанных Хаузером слов теперь было словно подсвечено: тот же нос, тот же выдающийся подбородок. Прайс не поворачивался, и, казалось, спокойно следил за выступлением.

 Дружба заканчивается там, где пробегает женщина. Лулу Нет, Таллулу, так, кажется, ее звали, по слухам, нашел отец, который был у краснокожих вождем, и забрал обратно в резервацию. А может, она сбежала с кем-то другим. Хрен знает. Но в результате лучшие друзья, прошедшие вместе войну, рассорились до смерти. В прямом смысле. Пройдоха Прайс оказался и быстрее, и богаче: заплатил мне безумные деньги по тем временам, и я сделал дело  завалил его соперника.

Скованные наручниками руки Джона задрожали так, что вот-вот, казалось, разорвут цепь. Боль снова прошла сквозь тело как электрический ток. Джон все вспомнил: тот вечер, отца, их дом, топор, пожар, побег. Слезы покатились по щекам  сейчас он так же бессилен, как и тогда. Но теперь стало еще больнее. Мужчина, на которого он втайне хотел быть похож и сыном которого себя чувствовал, являлся заказчиком убийства человека, который его воспитывал с пеленок и до конца своей жизни. А рассказал ему об этом непосредственный исполнитель убийства. Молодой человек по очереди смотрел на Хаузера и на Ленарда, думая, что сейчас сойдет с ума от злости. Он чувствовал себя посаженным на цепь псом, яростным, но бессильным. Ленард, все так же стоявший неподвижно, осторожно посмотрел на Джона. Его быстрый виноватый взгляд скользнул по человеку, который только что узнал страшную тайну, затем осуждающе прошелся по щербатому лицу своего безумного подельника и снова сделался уверенно безразличным.

 Что вы все плачете! Вот Ленни не плачет! Мистер Прайс! Давний соратник, можно сказать, ветеран моей банды. Наш проводник в мирной легальной жизни, который решил нас кинуть! А, Ленни? Где обещанные полсотни тысяч? Обожаю тебя! И ты Кстати, кто ты, чучело?  удивился Хаузер, словно только сейчас заметив неучтенного пленника.

 Хи-хиггинс..

 Кто-нибудь знает мистера Хихиггинса?  громко спросил Хаузер, чтобы расслышал даже Эрл, который вовсю хозяйничал за барной стойкой.

 Я знаю!  раздался звонкий голос.  Ублюдок, чуть не убил меня! Он заплел ноги моему коню!

Хиггинс вздрогнул и с сожалением посмотрел на шерифа.

Билл без приглашения вышел на сцену, как артист, который, устав от волнения и невостребованности, решил положить конец и одному, и другому.

 Что ж, юнец! Тебе выпал шанс его опередить.

 И я его использую!

Билл вытащил из кобуры револьвер и надавил дулом прямо в лоб стоящему на коленях Хиггинсу.

Шериф зарычал от ярости. Он не мог поверить в то, что сейчас произойдет, он заорал что есть сил:

 Билли, не делай этого!

Хиггинс дрожал, как лист на ветру поздней осенью. Посиневшие губы дергала немая истерика, он пытался смотреть убийце в лицо и удержать в глазах слезы, которые размывали картинку. Не получилось  капли по очереди перелились через ресницы на нижних веках и покатились по щекам. Джим увидел перед собой ствол и добрые голубые глаза, которые раз и навсегда решили стать злыми.

 Будь здоров, Билли!

Прозвучал глухой выстрел. Пуля, преодолевшая стальной туннель ствола, раскрошила лобную кость. Голова мотнулась назад и утащила за собой безвольное тело. Джим Хиггинс улегся на пол, всхлипнул, дернул ногами, которые всю жизнь неуклюже искали землю, и перестал бояться. Спокойное, смелое лицо молодого покойника было повернуто к шеренге заложников, а глаза смотрели на шерифа и прощали его.

Хаузер встал обоими ногами на стул, чуть не проломив его, вскинул руки и объявил:

 А теперь, когда мы все знакомы, сыграем в игру!

***

 Джентльмены!  объявил Хаузер.  Сегодня вечером вам предстоит поучаствовать в турнире по покеру. Турнир этот будет самым значимым событием в вашей жизни, ведь по его итогам эту самую жизнь вы, скорее всего, потеряете. А, возможно, и сохраните. Но победитель будет один, а вас  пятеро. С вашего позволения я буду дилером, судьей и палачом.

Хаузер оскалил пасть в улыбке, потряс пистолетом, сел на стул (тот затрещал) и жестом пригласил игроков к столу:

 Ну же, смелее! Мне уже не терпится начать!

Пленников подвели к столу и насильно усадили. Затем развязали руки.

 Немного о правилах! Я позаботился о банке, каждому выдано по десять долларов монетами, без всяких центов, старая добрые моргановские серебряные монеты размером с пол-ладони, чтобы игра была веселой и живой. Закончился стэк  закончилась жизнь. Ну а победителю повезет вдвойне: счастливчик сохранит жизнь и заработает пятьдесят баксов! Столько же давали за мою башку на моем первом плакате! Ох и давно же это было я, поди, еще женщины не попробовал, а за мной уже гонялись алчные мужики!  Хаузер, который даже сидя возвышался над всеми остальными, довольный своей шуткой, захохотал.

Игроки переглянулись. Ужас дотянулся до каждого. Вот они  последние минуты жизни. Большой зал салуна, до этого служивший привалом, остановкой на жизненном пути, где уставший путник мог передохнуть, промочить горло и стереть из головы все, что не хотелось помнить. Для этих же пятерых салун стал конечным пунктом, в котором их пути пересеклись, переплелись и затянулись в мёртвый узел, распутать который можно, лишь перерезая ниточки одну за другой  до тех пор, пока не останется одна. Конечно, далеко не факт, что и победитель уйдет живым, но досрочно закончить свою жизнь с пулей во лбу, посмертно ударившись головой о грубый, липкий игровой стол, не хотелось никому.

Джон изо всех сил старался не показывать своего страха и по очереди смотрел на своих соперников. Шериф казался спокойным, словно после всего, что он испытал за этот вечер, ему сделалось все равно. Он быстрее всех примирился с грядущей смертью и просто устало ждал, когда 5:1 сработает не в его пользу. Мистер Бейлз сидел тихо, зажав руки вместе между коленями. Он хлопал глазами, как испуганный ребенок, будто спрашивая  правда ли то, что сейчас происходит, не сон ли? Изумленный Ленард был где-то на границе между обреченностью и отчаянной, предсмертной яростью. Как уставший пловец, без пяти минут утопающий, он боролся с течением, которое тянуло его то в сторону, то на самое дно. Он пытался замереть, застыть, экономя силы, делать лишь то, что нужно, чтобы выжить.

Хуже всего было доктору  он рыдал. Крупные слезы текли по его лицу, то падая на стол, то растворяясь в зажатом между зубов шейном платке. Он безмолвно выл, истерика захлестывала его, выворачивала наизнанку и живьем рвала на куски. Казалось, вот-вот Кин потеряет сознание и умрет, не дождавшись первой раздачи.

 Ну ладно, хватит!  распорядился Хаузер.  Пора начинать!

Он схватил колоду грязными от сажи и крови руками, с досадой вздохнул и отложил в сторону. Достал тряпку из кармана и наскоро протер пальцы, чтобы не закрапить случайно и без того засаленные карты. Мешал он их быстро и ловко, то и дело с интересом поглядывая на игроков. Веселый гул стих, над столом повисла давящая тишина и тяжелый табачный дым. Эрл гремел стаканами за баром, наливал подельникам, изображая из себя бармена. Ленард злобно наблюдал за этим безобразием и, кажется, подсчитывал убытки.

 Хаузер, тебе налить?  спросил Эрл.

 Нет, я хочу ощущать полноту момента! На кону жизни! Что может быть прекраснее, чем борьба за них? А виски только помешает мне и нашим уважаемым игрокам.

Карты полетели к игрокам, безумный дилер шустро их расшвыривал. Доложив каждому по второй карте, он плюхнул колоду на стол, снял три верхние и объявил:

 Флоп!

На стол друг за дружкой легли:

4 , 5 , 6 

Джон большим пальцем приподнял свои карты за уголок, чтобы увидеть, что подкинул ему слепой жребий. Мастером покера он не был, но правила знал, иногда ему даже удавалось выигрывать. Случалось это, правда, нечасто: игра ему быстро наскучивала. Стартовый азарт сходил, кто-то из игроков вылетал, и начиналось то, что Джон называл гляделками. Все эти длительные напряженные дуэли, мучительные раздумья были не по нраву подвижному юноше, и он готов был купить свободу, проиграв весь свой небольшой банк, и с чистой совестью встать из-за стола.

Сегодня было все иначе.

Джон увидел J , 2 и опустил уголки: ни сильной руки, ни комбинации, ни тем более легкости азарта. Самое паршивое в картах  когда нуждаешься, молишься на картонку с нужным символом ради спасения. Нужда сковывает, заставляет ошибаться и отпугивает удачу. Шериф и Ленард тоже изучили свои карты, случайно встретились взглядами и обменялись презрением. Бейлз смотрел на выпавшую ему руку слишком долго, будто впервые видя эти символы и пытаясь понять, что они означают. Доктор Кин стонал и хлюпал, карты лежали нетронутыми рядом с его побелевшими руками.

Вдруг он вздрогнул: Хаузер ткнул ему револьвером в ребра.

 Не будешь играть, и я каждую раздачу буду ломать тебе по пальцу, в качестве уплаты блайнда. Кстати, да! Малых блайндов у нас нет, на раздаче каждый ставит по два доллара  играем на широкую ногу!

Доктор трясущимися пальцами приподнял карты и снова их положил. Трудно было сказать, расстроило ли его увиденное. Он снял со стопки два серебряные монеты и положил в середину стола, остальные последовали его примеру. Первый банк сформирован, и снова повисла тишина.

 Ну, чекай или рейзи!  проорал Хаузер, тыча дулом в заплаканного доктора.

 Чек,  дрожащим голосом отозвался тот.

 Чек,  следом за ним сказал Джон.

Остальные также решили не распалять игру на первой раздаче и согласились с текущим банком.

 Ну ладно, вы трусливые сукины дети,  кладя четвертую карту на стол, проговорил Хаузер,  имеете право так играть. Только помните: денежки скоро закончатся, а с ними и жизнь.

На стол лег К , и терн оказался таким:

4, 5 , 6 , К 

 Чек,  снова сказал доктор, видимо, не найдя оснований для поднятия ставки.

Последовательный чек от Джона, шерифа и мистера Бейлза был завершен внезапным поднятием ставки от Ленарда.

 Рейз,  спокойно и уверенно сказал он.

 Во-о-от! Я знал, что старина Ленард самый смелый из вас, дамочек!  похвалил своего опального подельника Хаузер.

Банк вырос на пять долларов, стек Ленарда уменьшился до трех серебряных монет. Пожалуй, каждый из игроков сейчас задавался вопросом, есть ли там что-то у Прайса или он просто хочет украсть банк. Блеф, как никогда, мог помочь выжить.

 Фолд!  Доктор скинул карты, кажется, он верил Прайсу. Или просто не верил себе.

Следующим был Джон. Он задумался.

Валет и двойка червовые  рука хуже некуда. Блефовать с такими картами  ввязаться в авантюру. Снова. Можно потерять больше, чем сейчас. Шанс, что последняя карта подарит что-то путное, тоже невелик

 Фолд.  Джон отбросил карты.

 А-а-а! И сопляк туда же!  проворчал дилер.  Наш дорогой шериф?

Койл, не произнося ни слова, отодвинул от себя карты, словно наелся.

 Колл,  внезапно произнес Бейлз и внимательно посмотрел на Ленарда.  Я тебя раскусил, у тебя ничего нет, чертов двуличный ублюдок!

 А ты проверь, слабак!  огрызнулся Прайс.

Соперники чуть не сцепились прямо за столом, Хаузер же заулыбался шире прежнего и потянулся за колодой.

Пятой картой на столе стала Q , и ривер представил из себя следующее сочетание:

4, 5 , 6 , К , Q 

 Мистер Бейлз, ваше слово!  учтиво сказал безумный дилер.

 Я говорю чек!  Оружейник не стал повышать.

 Что, Артур? Кишка тонка тягаться со мной? Как и всегда?  Ленард явно провоцировал своего визави.

А между тем банк составлял уже двадцать долларов, столько же, сколько было изначально у каждого, и это было почти гарантией победы. С таким капиталом можно просто следить, как один за другим твои соперники лишаются жизней, платя взнос за просмотр каждого раунда. Почти капитализм. Богач наблюдает, как бедняки грызут друг друга, время от времени подкидывая им спасительные крошки, как крысам или голубям.

 Олл ин!  яростно и отчаянно объявил Ленард.  Бейлз, сдавайся, ты не потянешь игру со мной! И никогда не тянул! Ты слишком мелок, слаб и нерешителен! Ты всю жизнь прожил, прячась, как суслик в норе, жалким грызуном и подохнешь! Естественный отбор!

 Олл ин,  спокойно и с достоинством принял вызов Бейлз.

Он вдруг окончательно упокоился. Взгляд его больше не бегал, не задерживался ни на чём дольше положенного, а просто понимающе останавливался то на своих картах, зажатых в пальцах, то на лице бывшего сослуживца, приятеля, друга, напарника  Ленарда Прайса, то на Хаузере.

Может, где-то глубоко внутри какая-то часть Артура Бейлза протестовала против его слов. Может быть, эта часть была очень большой. Может быть, и все его существо было против, но у слов, сорвавшихся с губ, было другое мнение.

Снова воцарилась гнетущая тишина, даже пьянка где-то возле бара утихла, и выпивохи приблизились к столу.

 Джентльмены, вскрывайтесь!  все так же учтиво, но возбужденно потребовал дилер.

Джон смотрел на Ленарда  и поймал его едва заметный, мимолетный страх. Прайс почувствовал, что попался. Конечно, он сразу собрался, взбодрился, небрежно оголил свои карты и расслабленно откинулся на спинку, сузив глаза.

Бейлз увидел карты  и все понял. Его собственные словно застряли у него между пальцами и никак не хотели переворачиваться. Глаза его начали наполняться слезами, губы скривились в досаде или ненависти. Осознание пронзило сердце холодным штыком.

 Что застыл? Бейлз, что у тебя? Показывай!  Хаузер вырвал из окоченевших пальцев Бейлза два кусочка плотной бумаги, считал с них информацию и бросил на стол.

А  и J выглядели солиднее лежащих рядом с Ленардом 6 2, но победы они не принесли. Отобрали. Ирония. Сильный не всегда сильнее, а большой не всегда больше. Обстоятельства. Чертов случай может перевернуть все с ног на голову, сломать все шаблоны, исключить исключения  или, наоборот, их подтвердить. Спасти жизнь  или смахнуть ее, как крошки со стола.

Примерно об этом сейчас думал мистер Артур Бейлз, оружейник, герой, или совсем не герой гражданской войны, достойный джентльмен или вечный трус. Просто человек, который сражался за свою жизнь и проиграл. Пока Хаузер по-волчьи выл в предвкушении крови, а его шакалы лязгали оружием, пока уже бывшие противники за столом молча осознавали, чья комбинация сильнее, а осознав, испуганно поглядывали на него, Артур Бейлз вспомнил, как еще мальчиком брал у отца незаряженный револьвер и носился с ним по ранчо, как мать плакала, когда он уходил на фронт, а он ее успокаивал, вспомнил войну, товарищей по фронту, свой магазинчик, в котором души не чаял. Наконец, он взглянул на своего друга доктора Кина, ежедневные споры с которым часто перерастали в ругань, без которой он, как без кофе по утрам, обходится не мог, подмигнул ему и улыбнулся. Не пряча улыбку, не комкая ее, а наоборот, сделав ее шире, он уперся взглядом в Ленарда и смутил того. Долгий внимательный взгляд, полный доброты, прощал человека, который через несколько секунд станет причиной смерти, благодарил его за то, что тот позволял быть рядом и проникаться его недосягаемым величием. Мощью, которой Бейлз поначалу завидовал, пытался с ней тайно соперничать, а потом просто поддался ее течению. Эта опасная энергия спасла ему жизнь, вытащила из лап войны, подарила магазин, рынок, годы процветания, как мантией, укрывала от невзгод. А побочное действие в виде лёгкой чертовщины, что шлейфом следовала за Ленардом, можно было легко не заметить, забыть, а, вспомнив, простить. Так Артур и сделал. Повернул голову и увидел перед собой черное дуло пистолета.

Писмейкер,  подумалось,  добротный револьвер от полковника Кольта. Пусть принесет мир.

Прогремел выстрел.

 В этот раз он сильнее обычного. Это, потому что в меня и прямо в голову.

Артур напоследок увидел вылетающую из тьмы пистолета пулю, и почувствовал, как жаром обожгло закрытые веки тут же зажмурившихся глаз. Картинка исказилась, завалилась набок, стала смазанной, а затем и вовсе показали черный экран: совсем как в синематографе.

Рыжая голова глухо ударилась об игровой стол, заставив вздрогнуть монеты. Доктор закрыл глаза и заскулил. Ленард облегченно выдохнул: он только что висел над пропастью и вновь нащупал ногами землю. Шериф напряженно молчал, глубоко и часто дышал. А Джон смотрел, как из дырки в голове Бейлза тянулась струйка крови темно-красного, почти черного цвета. Густая, тягучая, она заполняла все неровности на своем пути, переползала через них, а, добравшись до стыка между досками, потекла на пол.

Молодой человек думал о могуществе момента. Раньше ему приходилось видеть такие раздачи  когда его величество случай вслепую определял победителя. Щедро осыпал выигрышем одного и загонял в глубокую долговую яму другого. Сейчас же случай и вовсе решил, кому жить, а кому умирать. Две шестерки  пара  самая слабая комбинация в покере, которая оказалась сильнее одиноких туза и валета. Любая дополнительная бубновая карта поменяла бы ситуацию с точностью до наоборот, и тогда Ленард Прайс смотрел бы сейчас на друзей пустыми глазами мертвеца. В этой инфернальной игре, с этим дьяволом во главе стола они полягут все, так же, как Артур, сложив головы на стол, и останутся лежать, словно сломанные куклы

Дьявол захохотал, жадно загреб банк и со словами Оставил бы это добро себе, но правила есть правила! придвинул гору монет к Ленарду. Тот начинал приходить в себя, дыхание снова стало размеренным, появилось осознание того, что, чем чёрт не шутит, возможно, победителем в этой игре окажется именно он. Справившись со страхом, он выбрал стратегию, сообразил, как ее воплотить. И, пока остальные находились в плену аффекта, Ленард начал действовать. Он поймал шестерку на флопе, не бог весть что, но уже что-то, все-таки пара на старшей карте. Притаившись, выслушал всех и сделал ход, рискованный, но, как оказалось, единственно верный. Мог проиграть и даже успел подумать, что проиграл, когда Бейлз вдруг ответил ему. Оскалился, попытался запугать, покусать, а когда не вышло, задрал нос и решил вальяжно, с присущим ему снобизмом и наглостью принять смерть, будто делая ей одолжение. Чудом выжив, Ленард сразу же принял этот подарок судьбы как должное, и уже сидел, развалившись на стуле, положив одну ногу на другую. Перстни на его пальцах бликовали больше обычного, пальцы отбивали мелодию победы. Качество, присущее настоящему хозяину жизни: даже в трудной ситуации он принимает счастливый случай как должное, принадлежащее ему по умолчанию. Он не благодарит Бога, ангелов, Вселенную, он просто знает, что это  его, и это рано или поздно к нему придет. А он дождется, гостеприимно расставив руки.

Джон отвлекся от размышлений, когда заметил, что тело уже убрали со стола и просто положили рядом на пол лицом вверх  так, словно Бейлз просто упал со стула. Хаузер объявил второй раунд и принялся раскидывать карты. У доктора, шерифа и Джонни оставалось по восемь монет, у Ленарда их теперь было двадцать шесть. Малоимущие то и дело кидали ревнивые взгляды в сторону богача и его капитала. Прайс же расслабился окончательно. Он снова попал в ситуацию, где он богаче, а значит, как он считал, лучше, чем остальные. Он снова обрел силу, и даже кровожадный безумец, сидящий на раздаче, его теперь не пугал. Казалось, что у него в голове созревает новый план. Жадный человек. Только что едва не лишился жизни, а сейчас сидит в куче монет и, хитро прищурив глаза, снова охотится на госпожу Удачу.-Док!  рявкнул Хаузер.  Делай ставку!

Кин, который уже покраснел и, казалось, опух от слез, послушно внес два доллара. Остальные повторили за ним и дождались флопа, который вышел солидным:

А, К, Q

Джон полез перепроверять карты, пришедшие к нему, и не поверил своим глазам: за рубашками прятались J и А , те самые, что минуту назад погубили мистера Бейлза. Такой знак судьбы заставил вздрогнуть, бросить взгляд на мертвеца, тут же представить себя рядом с ним  неподвижного, в крови. Черно-красные карты. Джон все-таки нашел силы еще раз на них взглянуть  и осознал:

Рука-то отличная! Пара на тузах  это именно то, с чем можно украсть блайнды. Хоть что-то похожее на план. Шанс на спасение

Усилием воли он постарался скрыть нежданно обрушившееся счастье. Уткнулся взглядом в стол, боясь, что, как только он поднимет глаза, кто-то из соперников (ведь все они были старше него и гораздо искушеннее в игре) раскусит его.

Рейз, сразу забираю то, что успели сложить в банк, никто не умирает  у всех просто еще останутся деньги

 Рейз!  неожиданно сказал доктор, который, кажется, начал успокаиваться и докинул еще два доллара.

Игроки удивились, а Хаузер пророкотал, что наконец-то игра и в самом деле началась.

Ленард снял ногу с ноги и выпрямился. Шериф пристально вгляделся в бледное, заплаканное лицо мистера Кина, пытаясь поймать его взгляд, но тот прятал глаза за прядями растрепанных, падающих на лицо волос. Койл хотел было что-то сказать, даже набрал воздуха, но не стал, а просто выдохнул и сбросил карты.

План Джонни сразу же дал сбой, но он не подал виду, что забеспокоился. Даже на спинку стула откинулся так, словно уже победил. По крайней мере, так ему казалось.

Что теперь делать? Рейзить или коллить? Конечно, колл! У доктора осталось всего четыре доллара.

 Колл!  Джонни доставил.

 Колл,  поддержал Ленард, который решил посмотреть, куда приведет эта отчаянная раздача.

Хаузер потер руки, достал 10, и терн явил себя таким:

А, К, Q, 10

 Признавайтесь, кто идет на стрит?  праздно и не ожидая ответа спросил окончательно расслабившийся Ленард.

 Рей,  без каких-либо эмоций ответил доктор, у которого осталось два доллара.

И Джону стало страшно.

Доктор явно не в себе и намеренно идет на смерть. Отвечу ему сейчас  и сам останусь с двумя монетами.

Парень убрал руку из-за спинки стула, но тут же снова ее туда вернул. Постарался сесть еще вальяжнее, даже ноги расставил шире, так что чуть не сполз со стула. Перехватывало дыхание, а страх рушил логику.

Какая у меня комбинация? Кажется, что стрит. А у доктора что? Сэт, флеш? А у Ленарда? У него ничего нет, он из любопытства играет. А, к черту! Когда если не сейчас? Больше так не повезет  денег не хватит!

Джон, не приподнимаясь, пальцами свободной от спинки стула руки послал в центр стола две монеты. Сразу испугался и тихо сказал:

 Колл,

 Колл,  с интересом протянул Ленард.

 У нас здесь настоящая мясорубка: два отчаянных бедняка сражаются с богачом и друг с другом!  восторженно проорал Хаузер и положил на стол пятую карту  5.

Ривер сложился на столе:

А, К, Q, 10, 5,

 Чек,  отрезал доктор.

 А где же рей, храбрец?  удивленно прохрипел дилер.

Джон с облегчением выдохнул  и тут же заволновался, что это могли заметить. Пятерка по большому счету ничего не поменяла. Лишь бы Ленард сейчас все не испортил

 Чек,  сказал Джонни.

 Чек,  смилостивился Ленард.

Хаузер расстроился. Кровожадная скотина уже поглаживала револьвер, лежащий на столе, и рассчитывала, что прикончит кого-то и после этого раунда. Что ж, кажется, не судьба.

 Вскрывайтесь!  Чуть помедлив, он зачитал комбинации:  Сэт на тузах у доктора! Стрит у сопляка! Пара десяток у Ленарда. Победил сопляк!

Джонни обеими руками сгреб двадцать долларов к себе. Спасительное богатство ненадолго согрело душу, монеты отсрочили смерть. Приблизив чужую.

 Ну что, индеец? Чувствуешь, что живешь?  глядя на победителя, спросил Хаузер.  Наша милая игра  это жизнь чуть ускоренная, правда. Вот этот, как его, Бейлз завершил ее досрочно и пялится сейчас в потолок. Ждет, когда к нему кто-нибудь присоединится. Это будешь ты, док? Или ты, шериф?

Хаузер снова рассмеялся и принялся мешать колоду. Расклад перед третьим раундом был явно не в пользу сидящих рядом Кина и Койла. И если шериф мог протянуть еще несколько раундов, просто скидывая карты, то для доктора этот раунд станет последним.

 Док, кажется, ты идешь олл-ин вслепую. Ха-ха-ха!  озвучил очевидное Хаузер.

Доктор не отреагировал: он давно смирился со смертью. Поражение в последней раздаче, казалось, ничуть его не расстроило. Он по-прежнему прятал глаза за падающими на лицо волосами и почти ни на что не реагировал. Его психика сопротивлялась поначалу, его трясло, затем он предпринял попытку к спасению и оно почти произошло. Сейчас же шансов почти не оставалось. Последние два доллара ушли в банк, и с огромной вероятностью по итогам этого раунда Кин получит пулю. И, неизвестно теперь, что лучше: протянуть еще минутку-другую в ожидании смерти  или принять ее сразу, едва поняв, что соперник переиграл тебя на одну карту. Надо было мужественно и бескомпромиссно, как Бейлз, раз  и решить, раз  и лишить это животное удовольствия вдыхать твой страх. Надо было повышать тогда, а не трусливо чекать.

Похоже, что именно об этом сейчас и думал доктор, грустно уставившись на стопочку из двух серебряных монет, которую он только что своей собственной рукой придвинул ближе к центру стола. Туда же подъехала и еще одна, от шерифа. Трупов по итогам этого раунда, похоже, будет два. По одной монете на каждого убитого: как раз хватит заплатить Харону, чтобы переплыть через реку Стикс  прямиком в царство мертвых.

 Восемь долларов  наш начальный банк, джентльмены,  снова объявил голосом заправского крупье Хаузер.  Не бог весть какая сумма, но и за нее можно умереть.

Игроки посмотрели в свои карты.

 Док! А, да! У тебя уже ничего нет. Что скажет власть?

 Рейз,  объявил шериф и швырнул две монеты в центр.

Похоже, что Койл свой выбор сделал, решил не церемониться и закончить все в этом раунде.

 Молодец, шериф! Все или ничего! Сам принял решение, не то, что этот плакса доктор!

Хаузер начал открывать карты.

J 

Q

 Влюбленные,  сказал Хаузер и потянулся за третьей картой.

Вдруг доктор взмахнул рукой, словно пытаясь дать хлесткую пощечину Хаузеру. Тот, несмотря на свои габариты, проворно увернулся, схватил запястье Кина и, резко повернув его в сторону, дернул руку вниз. Раздался хруст, сдавленный крик  и скальпель с тихим звоном упал на стол. Доктор, лучше всех понимавший, что это за перелом, заревел, словно раненый зверь. Он с ужасом смотрел на свою надломленную и теперь болтающуюся, словно ветка на ветру, руку и понимал, что теперь  не починить, не приклеить, не приладить, только оторвать до конца  ампутировать. То, что он мастерски умел делать с другими.

В этот момент шериф схватил со стола скальпель, двумя ударами продырявил шею стоящего рядом Васкеза, выхватил у него ружье и направил его на Хаузера, который уже, кажется, понял, что прямо сейчас наступит его конец. Его звериные глаза на долю секунды стали человеческими, но вместо ужаса, мольбы и желания жизни в них читалось совсем другое. Хаузер, словно удивляясь, подковой скривил рот и, казалось, готов был зааплодировать, если бы ему не мешали Кольт в одной руке и почти оторванная кисть доктора  в другой. Он смотрел на шерифа и восхищался им, глаза Хаузера заблестели, а тонкие обветренные губы расплылись в улыбке томительного предвкушения.

Шериф Койл ждать себя не заставил. Он взвел скобу, чтобы наверняка знать, что Винчестер заряжен, прицелился, как вдруг смертельно раненый Васкез своим отчаянным, последним рывком кинулся на Койла, сбив тому прицел. Раздался раскатистый звук выстрела, затем еще один, а затем еще, и еще два. Хаузер вскинул руки, от чего в своей шубе стал похож на гигантского летящего ворона, сделал шаг назад, пытаясь удержать равновесие от ударившего импульса, и стал заваливаться медленно, но верно, словно большое дерево. С грохотом, подняв вековую пыль, он рухнул на пол, проломив головой подоконник. Шериф смотрел прямо на него, глаз не сводил, но и верил им, казалось, с трудом:

 Попал. Теперь точно попал.

Лежащий без чувств бессмертный монстр, которым пугали взрослых, наконец-то был мертв. Он просто сдох. Как умирают все люди. Сдох так же, как и все те, кого он убил. Нет его больше. И не будет никогда. Мертвый безумный мозг навсегда похоронен в своем костяном гробу, а мерзлое, как комок земли на Аляске, сердце больше не будет качать черную, как нефть, кровь. Совсем скоро кожа обтянет его скулы, а отвисшая челюсть завалится набок. Зрачки расширятся, надо поднять веки  пускай смотрит, что происходит. Тушу хранить не станут. В лучшем случае повесят на дереве  пускай болтается и пугает птиц, которые, осмелев со временем, выклюют его звериные глаза. Койл все осознал, он выдохнул и простился с отцом, братом и, на всякий случай, с собой. Теперь можно. Теперь не страшно.

Время вдруг застряло в просторном зале салуна. Оно сжалось и копило энергию, чтобы пойти еще быстрее. Палец на спусковом крючке разжал пружину три раза, и еще три портрета из Галереи Ублюдков отправились в мусорное ведро. Бегущий с тесаком чернобородый Логан получил пулю в лоб и повалился как подкошенный. Фрэнк, не выпускавший изо рта сигары, почти успел выпрыгнуть в окно  выстрел остановил его навсегда в шаге от рамы. И от Флориды, о которой он так мечтал. Сидевший на барной стойке Эрл сразу не заметил, как в районе солнечного сплетения у него образовалась дырка. Он нащупал ее пальцами, сказал, что это, наверное, изжога и свалился за стойку, как подстреленная в тире птичка.

Ответный огонь был открыт из кабинета Ленарда. Шериф укрылся за колонной, но скрыться полностью ему не позволил живот. Прайс быстро повалил игральный стол на бок и спрятался за ним. На пол со звоном попадали серебряные монеты, служившие фишками, вспорхнули карты. Джон повалился следом, укрывшись за телом Васкеза. Габаритами они были похожи, поэтому пришлось плотно прижаться к мёртвому мексиканцу, буквально положить труп на себя. Пули хлестали рядом, и Джон отчетливо ощутил, как одна попала в область груди покойника, а вторая  куда-то в живот. Положение было удручающим. Из всех бывших игроков оружие было только у шерифа, да и у того в ствольной коробке Винчестера оставалось навскидку три-четыре патрона. Выстрелы же с той стороны не прекращались: судя по плотности огня, патронов там не считали, но сколько человек там осталось?

 Всего-то двое!  приподняв голову, сосчитал Джон.

 Билли, выходи по-хорошему, не дури!  Койл воспользовался паузой, пока в кабинете перезаряжались.  Ты сглупил! С кем не бывает! Я могу забыть это! А могу и не забывать! Ты уж выбирай, парень!

На том конце затихли, словно взяли паузу на подумать. Шериф продолжил:

 Выходи, Билл! Не порть себе жизнь! Мертв ваш предводитель! Я завалил его, вон, валяется у окна, как дохлая собака.

Послышались перешептывания. Джон попытался оценить обстановку.

У шерифа ружье и несколько патронов. Доктор лежит на полу  не очень видно, жив ли он, но, кажется, не двигается. У меня нет оружия  это плохо. Хаузер мертв  это хорошо. Ленард  жив!

Тем временем старый знакомый Васкез, который упокоился с пользой для живых, продолжал принимать на себя шальные пули. Из колотых ран на его шее продолжала слабо вытекать кровь. Джон попытался повернуть труп на бок и увидел, что в накрытой пончо кобуре поблескивала заветная, белая рукоять того самого револьвера, что когда-то принадлежал отцу. Ремингтон был рядом все эти годы. Как верный пес, охранял маленького хозяина. Он плотно, но свободно сидел в кобуре  так, чтобы в минуту острой необходимости выскочить без запинки.

Оставалось лишь протянуть руку  и ладонь снова узнает гладкую рукоять, а большой палец на ощупь найдет неглубокий скол слева от барабана. Джон знал это оружие, как часть своего тела, помнил каждую царапинку, запах металла и изумительный, почти перламутровый цвет рукояти. Как он расстроился, что потерял Ремингтон тогда в пещере  и как радовался сейчас, обретая его снова! Револьвер был не только чудом, но и шансом на спасение.

Двое бандитов тем временем покинули кабинет и, водя перед собой стволами, медленно приближались.

 Что решил, малыш?  Койл осторожно выглянул из-за укрытия.

 Решил, что тебе конец!  Наглый мальчишеский голос подрагивал, словно его хозяин не был до конца уверен в сказанном.  Бросай карабин, шериф!

 Не дури, Билли! Я положу вас обоих! Помочь вам больше некому! Оглянись!

Билл и Рикс отступать не думали, напротив. Оценив обстановку и поняв, что два человека с двумя револьверами на каждого  это явно больше, чем один шериф, но с ружьем, они медленно начали обходить колонну с двух сторон.

 Шериф,  злорадно прохрипел Рикс,  нас больше!

 Я метко стреляю, старик! И патронов на вас обоих мне хватит!  Койл начинал нервничать, замечая маневр.

 Кто сказал, что нас двое? Ленард, ты там жив? Лови ствол!

Рикс подобрал принадлежащий Френку револьвер и бросил в сторону опрокинутого стола, за которым все это время сидел Прайс. Кольт допрыгал аккурат к укрытию, и рука Ленарда жадно вцепилась в него. Прайс тут же выпрямился и без тени сомнений направил оружие на шерифа.

 Ах ты, чертов ублюдок! Надо было завалить тебя на месте!

 Надо было! Еще тогда. У Флэт-Рока,  согласился Ленард.

 Я надеялся, что та стрела сделает-таки свое дело.

 У тебя это получается лучше всего, Койл: надеяться, что кто-то что-то сделает за тебя. Тогда ты просто обокрал меня и оставил умирать. Но я выжил.

 Благодаря твоим друзьям. И где они сейчас? Они все мертвы. Из-за тебя.

 Только не делай вид, что тебе их жалко. Ты так же, как и все, ищешь свою выгоду, а на других тебе плевать. Я одного не пойму: почему ты отказал нам, когда вернулся в город?

 Я задавал себе тот же вопрос. И самый простой ответ на него  потому что я ненавижу тебя. Еще тогда, в окопе, ты показался мне дьяволом, несущим смерть. Неуязвимый, ненасытный, злой. Таких людей, как ты, быть на земле не должно.

 Что-то ты не очень жаловался, когда я спас ваши жизни. И просто сбежал тогда, как собака.

 Ты спасал не наши жизни, а свою собственную. И ради нее ты готов жертвовать всем. Оглянись, вокруг тебя всегда смерть. Твой салун, который ты отнял у мистера Кейси, стал склепом. И, клянусь, ты здесь останешься. Вместе со своим подельником Хаузером. Вот кто твой настоящий друг. Тоже мертвый, правда.

Шериф улыбнулся, а Джон пытался осознать его слова, его улыбку, Ленарда, которого он прежде не знал. Он хотел тоже что-то сказать, но не находил слов, лежал, изготовив револьвер, и уже не водил им из стороны в сторону, а остановил посередине, между старыми врагами. Почему-то подумалось о добре и зле, о светлой справедливости и мрачном вероломстве, о спасении наконец. И Джон не знал, где всё это искать. В кривом от гнева лице Ленарда  или в надутой от презрения роже шерифа, которого начали окружать?

Билли и Рикс, очнувшиеся от услышанного, двинулись к Койлу, каждый со своей стороны. Билл подошел к окну, под которым, раскинув руки, лежал поверженный Хаузер. Его изуродованное шрамами лицо не выглядело спокойным, наоборот  казалось странно встревоженным. Переступив через тело доктора, который, судя по всему, умер от болевого шока, Билл освободил одну руку, заложив один из своих револьверов в кобуру, и присел к телу некогда неуязвимого человека-легенды, который оказался таким же смертным, как и все. Снял шляпу. Приложил два пальца к шее мертвеца, затем провел рукой по разорванной от пуль рубашке, перевернул ладонь и изумлённо воскликнул:

 Что за черт! А где кр.. кр аг-г-р-р

Прозвучавший выстрел не позволил Биллу договорить: он, держась за горло, повалился прямо на тело своего кумира. Жизнь утекала из него быстро, буквально хлестала струями в разные стороны. Билл захлебывался и задыхался одновременно, обеими руками пытаясь удержать внутри себя свою же кровь. Жалобные голубые глаза, ставшие злыми около часа назад, теперь, полные страха, искали помощи, поочередно взирая на чужих, на своих, на живых. Забыв о мертвых, которые тоже умеют стрелять.

Быстрее всех оказался Рикс: он изрешетил доктора, который двумя секундами ранее выхватил револьвер из кобуры Билла и выстрелил, целясь в голову, но попав в шею. Шериф и Ленард одновременно выпалили друг в друга, от чего Койла вжало в столб, а Прайса отбросило в сторону. Джон тоже послал пулю: из положения лежа, держа в руке родной Ремингтон, он словно стрелами пронзил человека, который оставил его в живых, пощадив всего несколько часов назад. Рикс уронил оружие на пол и, опершись на стену, медленно сполз вниз.

Выстрелы финальным аккордом завершили бойню, расшвыряв людей в разные стороны. Джон, не вставая, повернул голову вправо и увидел, как Эрл, влепившись щекой в пол, пускал красные слюни, как Фрэнк, вытянув руку вперед, так и замер в предвкушении рассвета, как Логан, вернее, его голова на сломанной шее встала на подбородок и собирала под собой кровь. Шериф сидел словно в кресле. Он каким-то образом сумел сложить руки перед собой и переплёл пальцы, как если бы задремал в собственном кабинете. Пуля Ленарда угодила ему прямиком в исстрадавшееся сердце, завершив его жизненный путь. Бейлз лежал с открытыми глазами и смотрел в потолок. Как и Васкез, смерть которого теперь потеряла пользу. Джон наконец отбросил от себя его тело и посмотрел влево. Там, за перевернутым игральным столом лежал Ленард. Казалось, что он спал  как тогда, в камере. Правда, на этот раз он забыл снять сапоги.

 Странно, но я всегда знал, что ты вернешься и приведешь за собой смерть что я пожалею, что дал тебе уйти, тогда много лет назад Но иначе я не мог.

Рикс был еще жив, но уже слабел. Джон вздрогнул и вопросительно посмотрел на старика. Умирающий убрал руку от раны и продолжил:

 Я до сих пор помню тот вечер, когда Хаз убил твоего отца. Я помню, как ты бежал  и вдруг обернулся. Я увидел огонь в твоих глазах, и я не о горящем доме, что отражался в них. Я о горе, таком огромном, что в нем можно было сжечь целый город. Так и вышло. В то время у меня у самого подрастал мальчик примерно твоего возраста  вот он.  Рикс погладил рукой окровавленного Билла.  И тогда, на секунду представив, что эта боль, слезы и огонь  в его глазах, а не в твоих, я понял, что мы заходим слишком далеко. Мне не хватало сил, чтобы закончить это. Я боялся и откладывал момент, когда скажу Хаузеру, что с меня хватит А затем я внезапно постарел и просто смирился, а потом и привык к своему страху, запихивал его за пазуху, когда надо, и оправдывался тем, что я под надежной защитой, я свободен, все еще жив.

Рикс обнял Билла, закрыл глаза и в последний раз выдохнул.

Джон приподнялся. Встал. Опустошенный, уставший, грязный, весь в крови, он оглядел поле битвы. Уничтоженный большой зал салуна был весь в ссадинах, царапинах от пуль и тоже, казалось, кровоточил. Началось все сутки назад, с приятного, захватывающего приключения, а обернулось побоищем и горой трупов. Друзья и враги отдали свои жизни и теперь бездыханно лежали на деревянном полу уничтоженного салуна, в центре города, сгоревшего этой ночью дотла.

Сапоги осторожно ступали меж тел и стрелянных гильз. Минуя лужи крови, глаза натыкались на тихих людей, которые вдруг стали куклами. Словно набитые сеном, они просто сидели, лежали, их побросали как солдатиков. Война окончена, крепость разрушена, на неподвижные тела, словно морось, оседала древесная пыль. Барная стойка перестала быть лакированной и черной, лестница лишилась почти всех перил, со стен попадали, расколотив свои рамы, картины, рога и головы дважды убитых животных. Каким-то чудом уцелели почти все бра, их свет лился мягко и так же уютно, как и всегда. Снаружи начинало светать, ветер с воем задувал в глазницы дырявых окон и сквозь незакрытый главный ход, то и дело скрипуче раскачивая надломленные дверцы. Салун стал похож на череп безумца, внутрь которого кто-то проник кюреткой, размешал содержимое, зажег свет и подсветил весь тот хаос, который создал.

Тишину нарушил кашель. Сапог со шпорой со звоном спрятался в укрытие. Джон нервно улыбнулся, не веря своим глазам, сделал несколько шагов, надеясь застать счастливчика врасплох, выцелил Ремингтон  но сам увидел перед собой черную точку дула револьвера.

Чертов сукин сын был жив, он снова оказался ловчее всех. Хаузер, Койл, Винчестер и пуля патрона калибра 4440. Прайс перехитрил их всех.

Оба мгновенно направили друг на друга револьверы. Должен был грянуть выстрел, за ним  ответный, но дула молчали, указательные пальцы чуть потягивали курки, дуэлянты медлили. Прошла секунда, другая. Лица врагов исказились в гримасах отвращения, но открыть огонь никто не решался. Каждый стоял и словно подыскивал в голове дополнительные причины, чтобы застрелить противника, или основание, чтобы оставить его в живых. Время остановилось, воцарилась гробовая тишина, весьма кстати хранившая покой мертвых людей, разбросанных вокруг.

Джон, весь в пыли и крови, но собранный и внимательный, встал на ноги, почувствовал момент и, несмотря на смертельную опасность, испытывал странное, но глубокое удовольствие  как тогда, во время погони. Его ноги были расставлены на ширину плеч, правый носок вместе с револьвером смотрел на врага, тело вытянуто, словно стремится вверх, плечи расправлены, голова чуть задрана, словно Джон смотрел на Ленарда свысока, как бы даже поверх мушки, словно его зрачок отобрал у нее функцию прицела. Ремингтон стал частью руки, его рукоять удобно лежала в ладони, создавая с ней смертоносный союз, а палец по команде мозга щелчком мог приказать пуле вырваться наружу.

Боковым зрением, насколько его хватало, Джон окинул зал и, нигде не обнаружив признаков жизни, снова вернулся взглядом к Ленарду. Тот был ранен, на этот раз совершенно точно в плечо, в то самое, что не так давно выдавал за простреленное.

 Мерзавец!  Джон подумал это так громко, что не удержался и выкрикнул.

Ленард, казалось, разом постарел, но всё же нашел в себе силы встать. Правая рука его просто висела, рукав рубашки понемногу становился красным, пистолет Ленард держал левой, а, судя по стойке, левшой он не был.

Помедлив, Прайс произнес:

 Опускай ствол, сынок. Я расскажу тебе, как все было.

 Как я узнаю, что это правда?  насторожился Джон.

 У тебя нет выбора: все остальные мертвы!  рассердился Ленард.

 И ты скоро составишь им компанию!

Револьверы снова дернулись, но выстрелов не последовало.

 Чертов ублюдок! Ты заплатишь мне за все!  Джон продолжал думать вслух.

Гнева в нем накопилось больше, чем за всю жизнь, но этого все равно не хватало для решающей пули. Глаза щурились всё сильнее, морщины злости, ярко проступившие на пыльном лице, создали почти карикатурный портрет разыскиваемого негодяя, который вполне мог висеть на той самой доске у шерифа в кабинете.

Стреляй, покончи с убийцей своего отца!  Темная сторона души готова была растерзать Прайса, но светлая не давала.

Слишком сильны были чувства родом из глубокого детства, где нынешний злейший враг являлся примером для маленького мальчика, вторым отцом, а судя по выяснившимся обстоятельствам, может быть, и первым, настоящим, кротко молчавшим. Он истекал кровью, еле держал пистолет в левой руке, пытался быть строгим и решительным, но был лишь проигравшим, покорным, старым и беззащитным. Немощная слабость маскировалась отчаянной силой. Уязвимость, которую всеми силами пытался скрыть старик, вызывала странное, глубокое и чуткое чувство почтения и даже признания. Слабость продолжала сражаться, стоя на костылях, и, дрожащими руками опираясь на них, стояла до последнего.

 Ну, что медлишь?  Голос Ленарда предательски сорвался на последнем слоге, и он, пытаясь побыстрее замазать помарку, добавил:  Стреляй, сынок!

 Опусти ствол, Ленард,  помедлив, спокойно сказал Джон.

Прайс подчинился, с грохотом уронив Кольт на пол рядом с лужей собственной крови.

 Теперь рассказывай.

 Что же рассказывать?  словно пытаясь выиграть время, нелепо спросил Ленард.

 Рассказывай, что знаешь!  Джон, взбесившись, пригрозил револьвером.

Прайс набрал в грудь побольше воздуха, огляделся, словно в поисках поддержки, и, не найдя ее, тяжело выдохнул:

 Ну и заварушка, да? Ладно Это Джонни, я видел тебя с твоего рождения, я видел, как ты растешь. Я очень радовался, когда ты приходил ко мне в бар помогать. Ты посмотри, как мы похожи, ты же вылитый я. Только моложе. Случилось так, как случилось. Я любил твою мать, до сих пор люблю. Но мне тяжело было смириться с тем, что она, беременная тобой, ушла к тому, кого ты, к моему глубочайшему горю, считаешь своим отцом. Я твой настоящий отец, Джонни! Я! Вспомни, как мы всегда весело проводили время. Помнишь, как ты всегда просил готовить тебе окуня с бобами и я приказывал Мисси приготовить его во что бы то ни стало. А после ты рассматривал оружие в моем кабинете. Как-то раз ты попросил научить тебя стрелять, и мы вышли на задний двор. Помнишь, ты тогда упал от отдачи выстрела и заплакал. А револьвер-то был такой же, какой ты сейчас на меня наставил. Я тогда посмеялся над тобой по-доброму, но ты очень строго на меня посмотрел и ушел домой. До сих пор помню твои обиженные, полные слез глаза. Мне, конечно, стоило тебя тогда обнять и не отпускать. Я так этого хотел все это время я хотел тебя не отпускать. Хотел, но боялся. Я поклялся твоей матери, что никогда не скажу тебе правды. Взамен она позволяла мне видеть тебя. Так прошло несколько лет. Я смотрел, как ты растешь, как меняешься, как все больше и больше становишься похож на меня. Мне разбивало сердце, что ты живешь не со мной и называешь отцом другого человека. Прости меня, сын! Прости за все

Ленард упал на колени, закрыл лицо руками и зарыдал. Джон никогда не видел его таким, и сейчас, совсем растерявшись, опустил пистолет. Больше всего на свете он хотел сейчас подойти к Ленарду, обнять его и сказать, что он его прощает и как хорошо, что все теперь позади. Они уедут подальше от этого сгоревшего города, прикопав землей тлеющие угольки мрачного прошлого.

Джон тут же мысленно выругал себя за излишнюю сентиментальность.

 Но ты привел меня к Хаузеру! Зачем ты это сделал?

 Я ничего не делал и никого никуда не вел. В меня действительно попали, на счастье, испортили только плащ. Я действительно не знал, что это люди Хаузера занимаются угоном: для него это слишком мелко. Вероятно, они проворачивали это без его ведома. Если бы не ты, я был бы мертв. Завалили бы они меня, храбреца.

 Но зачем ты пошел к доктору перевязываться?

 Во-первых, я упал и слегка вывихнул плечо, благо доктор мне его быстро вправил. Во-вторых, в соседнем доме живет миссис Доррис  блудница, которая взяла в оборот этого лопоухого помощника шерифа. Когда ты устремился в погоню, я поднялся и увидел кого-то, кто прятался за углом ее дома. Я решил, что это может быть Хиггинс. А если он нас видел, значит, скоро Койл узнает и о перестрелке, и о том, что со мной был помощник, который пропал. И я решил, что нужно сделать так, чтобы это не было похоже на подставу, когда один исчез, а второй даже не ранен. И что надо идти к доктору и попросить его о фальшивой перевязке. Доктор  мой старый друг, он помог, но предупредил, что это  последнее, что он для меня сделает. Единственное, о чем я забыл  о пуле. Я даже ее не искал, даже не подумал об этом никогда прежде со мной такого не было. Зато ее нашел Хиггинс, и когда они с шерифом заявились к доктору, у Койла оказалась возможность прижать меня. А учитывая его предвзятость, я был легкой мишенью. Он взял меня и доктора, посадил нас в клетку. Толком у него на нас ничего не было, поэтому он мог только подержать нас денек и отпустить. Там ты меня и нашел. Вот так я хотел сделать все хорошо и грамотно, а на самом деле все получилось глупо, преступно и лицемерно. Ну и шериф, собака, нашел момент, когда выложить тебе свои догадки. Меня-то допросить он не успел, да и не сказал бы я ему ничего, я его не уважал. Посмеялся бы над ним да подремал бы в камере до следующего утра.

Ленард вдруг зашелся кашлем. Он уже едва держался, но Джон не позволил ему встать, держал на мушке и набирался сил для того, чтобы задать главный вопрос. Он хотел знать правду, какой бы она ни была.

 Это правда, что ты нанял Хаузера, чтобы убить моего отца?

Ленард посмотрел на лежащее у окна огромное тело Хаузера, затем виновато взглянул на Джона.

 Нет. Там долгая запутанная история. У них с Дэниелом свои счеты, разборки, я не лез в это, и

Джон облегченно выдохнул и внезапно почувствовал резкую обжигающую боль в затылке. Не дотянувшись рукой, не сумев обернуться, он лишь увидел, что Ленард вдруг потерял четкость и взмыл вверх. Сам же Джон, словно провалившись под лед, смотрел, как меркнет свет. Он тонул без воды и, опускаясь всё глубже, тщетно искал ногами дно.

VIII. I. Прайс

Сквозь размеренные удары по лицу я едва мог видеть то, как люди вокруг меня в суете, но со знанием дела, то шепотом, то криком произнося слова, которые казались мне знакомыми, но не важными, занимались отростком, что вырос у меня из груди и почему-то болел. Они разрезали мой жакет, порвали рубаху и по очереди начали смотреть на то место, откуда торчал отросток. Затем мне дали попить, но не воды, как мне хотелось, а чего-то горького. Жидкость эта ценилась среди людей, во всяком случае, среди тех, которые сейчас стояли вокруг меня, это было видно по их глазам, но никто особо не расстраивался, когда я вдруг давился и выплевывал больше половины залитого в рот. В конце концов им это надоело, и они стали поливать жидкостью отросток, потом один из них взял здоровенный нож и начал накалять его на огне, а затем и вовсе воткнул лезвие в меня. Не больно, но как-то обидно. Он долго что-то ковырял, а затем обратился к другому, которого назвал Дэнни, тот ухватился за ствол дерева, росшего из меня, и с усилием вырвал его прямо с окровавленным металлическим корнем. И тут уже сделалось больно, и я заорал. А изверги снова применили волшебную жидкость и залили ее прямо в то место, где прежде росло дерево. Затем тот, что был с ножом, рыжий и вредный, насыпал туда порошка и зачем-то поджёг. Я увидел, что из груди моей вырывается пламя, и заорал снова  уже не от боли, а от страха.

***

Очнулся я, почувствовав, что шея затекла и стала деревянной. Я решил перевернуться, но услышал тихое, но требовательное Не шевелись, Ленни! Я приоткрыл один глаз и увидел перед собой знакомого человека, которого сразу не смог вспомнить. Он с тревогой смотрел то на меня, то куда-то в сторону, очки его блестели, а руками он прижимал меня к чему-то твердому. Рядом с ним стояли и те двое, что ковыряли меня ножом. Рыжий как-то с особой заботой смотрел на меня, видимо, ему было совестно за поджог. Затем он нахмурил брови и обратился к очкарику:

 Кин, долго еще?

 Нет, сейчас главное, чтобы Ленни внезапно не воскрес.

 Закрой глаза, не шевелись и не дыши,  шепнул мне третий.

Я послушался и замер. Это напомнило мне игру. В детстве я отлично притворялся спящим и мог подслушивать, что говорят мама с папой.

 Этот кто такой?  Раздраженный голос донесся откуда-то со стороны моих ног.

 Рядовой Прайс, сэр,  ответили хором все трое.

 Рядовой? Не знал, что мы хороним рядовых с такими почестями.

 Он был в том отряде, вот запись в журнале с его данными и местом желаемого захоронения.  На этот раз ответил только Кин.

 Вы что смеетесь? Ему уже все равно, где лежать.

 Это обещание генерала Гано. Он лично распорядился.

 Гано распорядился Лучше бы ваш Гано о живых так беспокоился. Ладно, вижу, вы уже сколотили ящик. Закрывайте, только адрес прибить не забудьте. Катать его по всему Техасу не собираюсь.

 Да, сэр.

В моей голове вдруг все собралось в одну картину. Голос смолк, и спустя несколько мгновений Кин обратился ко мне:

 Ленни, лежи, не шевелись, не открывай глаза. Мы почти все сделали, скоро окажешься дома. Артур и Дэнни привезли тебя с той бойни.

 Где я?  едва слышно спросил я.

 В форте.

 Где Таллула?

 Кто это?

Я приоткрыл один глаз, чтобы убедиться, что они не шутят. Артур ответил доктору:

 Это дочь вождя Уэйти. Больно уж приглянулась этим двоим.  Он поочередно посмотрел на меня и на Дэна и язвительно заулыбался.

Я пристально посмотрел на Дэна, он  испуганно на меня, и Артур, желая загладить ситуацию, возникшую из-за его неаккуратной подколки, сказал:

 Она осталась в Гибсоне, а мы сейчас в захваченном форте Пайк.

 Значит, я поеду в Гибсон.

 Не надо. Мы нашли способ выйти из войны. Да причем так ловко, что нас доставят прямо к порогу.

 Я все равно заберу ее.

 Ленни, нет!  Доктор с силой уложил меня обратно в гроб.  Даже если ты туда доедешь, то уж точно не выберешься, тем более с дочерью Уэйти. Если тебе так уж надо, я передам ей твой адрес. Но сам не суйся. Погубишь себя и закроешь лазейку для ребят.

Укладываясь обратно, я подумал, что конечно же, доктор прав: лезть в то место, из которого тебя отправили на верную смерть, как минимум неразумно, как максимум смертельно. Вот он  шанс покинуть войну, затеряться между живыми и мертвыми, все как я и хотел. Без денег, без женщины, в гробу, который смастерили друзья. Один из них заберет деньги, а второй  женщину. Но сейчас я не в состоянии поступить как-то иначе. Как говорит тот же доктор: Иногда нужно сделать шаг назад, чтобы сделать два шага вперед. Вот я и сделаю эти два шага: залечу рану, раздобуду денег. Таллула примчится ко мне, как только получит записку. После той ночи у нее и выбора-то нет, а у доходяги Дэнни нет шансов. Волноваться не о чем, я остался в живых и получил бесплатный билет домой. Пророчество так и не сработало.

 Ленни, пора. Надо закрыть гроб крышкой, мы посадим ее на два гвоздя. Вот тут и вот тут, чтобы ты легко мог выбить ее.

Напоследок я решил все-таки предупредить Дэна, чтобы не совался к моей женщине. Угроза через намек, не прямая, изящная.

 Дэнни, передай Сиду, что у него нет шансов. Кобылка моя.

 Кто такой Сид?  спросил он и посмотрел на Артура, который пожал плечами в ответ.

 Тот старик, который сидел со мной в камере в форте Гибсон.

Друзья снова переглянулись, потом посмотрели на доктора, затем на меня. И Дэнни ответил:

 Ленни, в камере ты был один.

 Ленни, с тобой никого не было.

***

Во мраке закрытого гроба эти слова гуляли эхом. Постепенно я перестал различать габариты и, чтобы не сойти с ума от темноты, то и дело трогал деревянные стенки. Насколько я мог судить, в повозке, неторопливо тянущей смерть, гробы стояли в три ряда по три, а я в своей коробочке находился в самом центре. Окруженный трупами со всех сторон, я время от времени слышал, как ворочались тела, древесина скрипела и, казалось, даже лопалась, сладковатый запах крови становился все более явным, еще не мерзким. Что-то навязчиво капало мне на ногу.

Или мне так казалось? Или это все мне привиделось? Или я действительно умер? Я уже задеревенел от затылка до плеч, начинали неметь руки, за ними  и ноги, широко открытые глаза шарили в темноте в поисках хотя бы лучика света. Пока я мог чувствовать хоть что-то, оставалась надежда, что я жив, но спустя какое-то время я с ужасом осознавал, что это не так, а посвистывающий ветер своим утробным пением погрузил меня в чужие воспоминания. Отец рассказывал, что однажды, когда наши предки шли без устали на запад, навстречу им попался каньон, да такой огромный, что глазам поверить было нельзя. И там, стоя на краю обрыва и глядя на милю вниз, на самое дно, люди слышали, как стонут скалы. От внезапного бесконечного горя слезы ручьями стекали со щек и, подхватываемые ветром, уносились навстречу жалобным песням окаменевших исполинов, чьи голоса просили о помощи.

Шум в ушах, онемевшее тело и тьма, обнявшая меня в моем собственном гробу. Может это именно то, что чувствуют мертвые? Мы, живые, всегда думали, что мертвым все равно, где они легли, как умерли, что будет дальше. Наша забота была лишь о том, чтобы выжить самим. Мы грабим мертвеца, забирая то, что, как нам кажется, ему теперь не нужно, а в ответ пихаем ему в карманы свои секреты, те, что не хотим больше с собой носить. Мы хмурим брови, глотаем подступающую рвоту и мечтаем поскорее стереть из памяти, чтобы раз  и не было, забыть о том, как человек вдруг превратился в безвольную куклу, а затем и в замерзшую статую, которая безмолвно воет о своем одиночестве в своем вечном плену. И тогда я заорал. Так громко и так долго, как только мог. Но крик мой был лишь одним из миллиарда голосов этого хора камней, которые на протяжении тысяч лет пытаются докричаться до глухих.

Дорога в ад и есть сам ад. Я вдруг осознал, что больше не кричу. Вокруг царила все та же тьма, но я больше никуда не плыл в своей лодке. Качка прекратилась, в стенки уже не стучались мои неживые попутчики, а ветер стих. Но я отчетливо услышал запах гари. Кажется, мы приехали. Я ждал, когда кто-нибудь, например, адский лакей с рогами на голове и копытами вместо ступней, начнет вилами отковыривать крышку моего гроба, что заботливо посажена на два гвоздя. Затем он примет нового постояльца и за шиворот оттащит его к костру, на котором уже тлеют безмясые грешники.

Топот. Я понял, что все еще умею бояться, нервно вздохнул, услышал собственный вздох и сразу испугался, что его мог слышать кто-нибудь еще. Шаги стихли. Вместо них раздался то ли вздох, то ли стон. Грохот. Адский привратник грязно выругался. Запахло дерьмом. Что-то волоком тащат  наверное, моего соседа. Я ждал, когда оттащат подальше. Когда мерзкий шорох уйдет, я предприму попытку сбежать из ада.

Наконец, все звуки стихли. Я упёрся ладонями в крышку. Та с места не двинулась.

Хорошо прибили! Друзья!

Потолок заскрипел, затрещал даже, но не поддался. Тогда я решил, что если и попаду в ад, то зайду в него сам, на своих ногах. Удар, второй, третий. После четвёртого крышка сдалась и острый, как лезвие, свет ударил мне в левый глаз. Я зажмурил его, просунул в щель ободранные пальцы и начал толкать. Гвоздь наконец сдался и отскочил, а крышка гроба превратилась в дверцу на одной петле. Откинув ее и получив удар светом во второй глаз, я подумал, что всё вокруг не такое, как я себе представлял.

Здесь слишком светло для подземелья И почему-то так тихо, что слышно, как поют птицы

Я увидел перед собой дощатый потолок, что тоже оказалось весьма неожиданным. Попытавшись встать, я сразу понял, что это окажется непросто: затекшие руки и ноги плохо двигались, болела голова, ныла рана на груди. Вне всякого сомнения, я был жив. Поборов, наконец, крышку гроба, я выкатился наружу, осмотрелся и понял, что нахожусь на каком-то складе: всюду стояли ящики и мешки. У склада не было стены, точнее, целых двух. Вместо них виднелся край железнодорожной платформы, а вдалеке блестели рельсы.

Кто-то совсем рядом заговорил с сильным китайским акцентом:

 Мистер Койл, там мертвец.

 Сколько раз тебе говорить, Ли? Просто Рэй. Ты уже смотрел, кого нам привезли?

 Нет еще, мистер Койл. Рэй,  поправился китаец.

 Ждешь, пока он окончательно протухнет?  хмыкнул в ответ Рэй.

 Сэр, я их боюсь.

 Мертвых нечего бояться. А вот живых стоит. А теперь будь добр, разузнай, кого нам привезли.

Посмотреть на то, как человек, боящийся мертвецов, увидит ожившего покойника, должно быть, занятно. Но я посчитал, что такой розыгрыш может стоить мне еще одной дырки в теле. Собравшись с силами, я дополз до платформы и перевалился через ее край. Снова оказавшись в тени, я с интересом слушал, как адский привратник докладывает дьяволу со знакомой фамилией Койл, что в гробу, где должен был лежать некий Прайс, пусто.

***

Парадайз  красовалось на покосившейся табличке у въезда в город, и заходить в него я не стал. Засмеявшись при мысли о том, что ад называется раем и что он и есть мой дом, я как-то отчаянно повеселел  словно выпил залпом бутылку забористого бурбона. Но на приключения, как это обычно бывает после выпивки, я себя не отпустил. Уставший, безоружный, раненый солдат-дезертир. Для любого пинкертонца, охотника за головами или просто неравнодушного путника я окажусь лакомым куском. А добычей мне становиться не хотелось. Вывернув наизнанку жакет подняв ворот, я побрел в сторону от дороги. Туда, где когда-то стоял дом моей семьи.

Дом я узнал не сразу. Черный, будто нарисованный углем на фоне серого неба и поросший высокой травой по бокам. Словно прохудившийся цилиндр на лысой голове бездомного. Дно этой огромной шляпы и впрямь было дырявым: часть крыши провалилась.

Видимо, бог забрал всё семейство на небо прямиком из дома?

Я снова усмехнулся и, зайдя на задний двор, увидел там два холмика с кривыми, наскоро сбитыми из сучьев крестами.

Оторопь. Щурясь от закатного света, я, напрягая до боли глаза, пытался вглядеться в перекрестие, пока не услышал звон. Глухой. С таким звуком обычно ложится лопата. А через долю секунды до моего затылка дошла острая боль. Я успел подумать, что жизнь, прополоскав в кровавой жиже войны, выбросив на тропический волшебный остров, прибоем снова затянула в свои мутные воды, а теперь легким движением чьей-то руки отправляет меня на самое дно, вспоминать, как я, когда-то едва коснувшись счастья, почти начал ее ценить.

 Они умерли около года назад.

Я открыл глаза, но не сразу смог понять, откуда доносился этот сдавленный, похожий на скрип голос. На столе стояла свеча, ввинченная в бутылку, которая долгое время обливалась воском. Неровный свет падал на старый стол, рядом стояла такая же старая скамья, на которой полусидел-полулежал мешок.

 Я здесь ни при чем, Ленни.

Мешок вдруг обернулся. Я с ужасом понял, что на меня смотрит мой сокамерник Сид Я надеялся, что больше его не увижу и теперь вглядывался в его силуэт, пытаясь прогнать его из своей головы. Правда, сейчас он был немного другим. Грузный, рыхлый, как гнилой картофель. Тонкая кожа превратилась в грязную кожуру с глазками, из которых вот-вот начнут пробиваться ростки.

 Отец был первым, потом мама.

Я хотел было попросить его замолчать, но потом вспомнил, что Сид умеет читать мои мысли. И уж наверняка он знал, что я, преодолевая отвращение, хотел его расспросить о том, куда он делся, как здесь оказался, откуда знает моих родителей и почему их так называет.

 Ленни, наконец-то ты вернулся.

Сид придвинул бутылку, и свет упал на его скомканное лицо, блестящую с родинками макушку, падающие на уши сальные волосы и такие знакомые глаза, которые лет десять назад смотрели на меня с того же самого места. В мой угол. В котором я снова очутился, в который меня посадил мой брат.

Он хотел было встать, но я остановил его жестом. Я снова стал сомневаться в реальности. Но теперь я задавался вопросом  в какой момент она перестала быть понятной и превратилась в бесконечный лабиринт без закоулков. Может, это все-таки ад, и я нахожусь на одном из кругов? Как давно я на нем? Когда я умер? Сейчас, от удара по макушке? В гробу, пока ехал сюда? От стрелы проклятого индейца? От взрыва у Флэт-Рока? На той скале с Таллулой? В форте? На одной из встреч с Хаузером? В свою первую битву, когда притворялся трупом?

Бенни швырнул в меня каким-то свертком, на деле оказавшейся обернутой в тряпье флягой. Я прикинул на вес то, что плескалось внутри побитой свинцовой бутылки, отвинтил крышку и запрокинул голову так, чтобы все содержимое за один глоток обрушилось в меня и своей обжигающей любовью дало ответы на вопросы или же своим ядом попросту их вытравило все до единого.

***

На следующее утро я не сразу, но всё же смирился с тем, что проснулся в том же месте, в старом доме, который был похож на дом из моего детства, бок о бок с существом, в котором позже я все-таки признал своего брата. Бенни и вести себя пытался так же, как прежде: ворчал, когда я сдернул с окна мешковину и впустил в помещение свет. Он также был весьма недоволен тем, что все так необходимые ему пустые консервные банки, бутылки, тряпки, коробки, дырявые сапоги, рукоять от револьвера и прочий бесполезный хлам был выброшен мною за порог. Впрочем, рукоять револьвера я потом принёс обратно, чтобы забить ей несколько гвоздей в оконную раму: молотка я так и не нашел, а гвозди и деревянный брус было решено одолжить у сломанного табурета. Я рассудил, что даже если это все-таки ад, то пусть хотя бы ночью будет не так холодно, а днем при свете не придется наблюдать бардак.

Я даже подмел пол отломанной от дерева веткой и сел, от чего-то довольный, уставившись в окно. Мне захотелось есть, и на мой вопрос, как Бенни добывает деньги на пропитание, брат ответил, что просто стоит на въезде в город. Ему подкидывают монетку-другую, иногда перепадают объедки из салуна, но еде он предпочитает алкоголь, так как считает, что тот и тело питает, и душу лечит.

Я сразу же представил, как Бенни своей грязной, требующей пенни, рукой рвет мое будущее, как бумагу. Будущее, в котором мистер Эбигейл если не превзойден, то хотя бы настигнут, братья Прайс  короли если не всего Юга, то хотя бы одного города. Ну, а пока два потенциальных монарха стоят на паперти, а может быть, даже на коленях. Один из них застрял в горлышке бутылки между виски и пробкой, второй  между жизнью и смертью.

Нащупав в кармане несколько монет и осознав, что хватит их едва ли на пару дней, я начал подумывать о том, что армейский, да и тюремный регулярный паек был для меня великим недооцененным благом. Как и та жизнь, как и те возможности, как опиум, как оружие. А сейчас я видел себя на дне, ниже, чем утоптанная земля моего окопа. Ни доллара, ни товара. Ни рынка, ни жизни.

Бенни то ли икнул, то ли рыгнул и взглянул на меня с какой-то необъяснимой гордостью. Затем повалился на расстеленные в несколько слоев на полу тряпки.

Я порыскал по углам, но, не найдя в доме ничего, что можно было съесть, отправился на прогулку по окрестностям.

Чаща с одной стороны, дорога с другой. Я вспомнил про мешок, закопанный в лесу. Приободрился было, но сразу потух. Тащиться сотню миль в Арканзас, снова на войну, да ещё и пешком: ведь у проклятого храпящего пьяницы нет даже полудохлой лошади Я мысленно бросил на него презрительный взгляд, затем посмотрел на горизонт.

Дорога, которая своими горбами и ухабами трясла меня в детстве, растрескалась от жары. Впрочем, достаточно будет небольшого дождя  и раны затянутся, а грязь станет вязкой. Тут же мне представилось, как грязные капли с колес блестящего экипажа летят мне в лицо, а мистер Эбигейл насмешливо смотрит на меня: дескать, парень, нечего стоять у самой дороги на коленях. Но не извинится, лишь выпустит пушистый клубок сигарного дыма на прощание. Я, конечно же, встану с колен и побегу вслед и даже кину вдогонку камень. Но мой камень не поспеет за мистером Эбигейлом, за его экипажем, скакунами, жизнью.

В этих размышлениях я добрел до дома, которого раньше не видел: видимо, его построили, пока я был на войне. Небогатый, но добротный, с большим участком, с амбаром и сараем. Я как-то сразу пригнулся, сделал шаг мягче, голодными глазами вглядываясь то в горящие окна дома, то в чернеющую щель приоткрытых ворот хлева.

Обойдя участок вдоль ограды и убедившись, что в поле зрения не появилось ничего нового, я сделал прыжок  и оказался на частной территории. Здесь меня могут убить, даже имени не спросив из вежливости. Например, вон из того окна на втором этаже прицельным огнем из револьвера. Или метким выстрелом из ружья вон с того крыльца, или же распахнув дверь черного хода. Могут и на вилы насадить. Прямо сейчас, лишь только я отворю дверцу сарая.

Прошмыгнув внутрь, я тут же метнулся в угол и несколько секунд приучал глаза к непроглядной темноте. Я прислушался: доносящиеся до меня звуки сообщали, что животные не знают о незваном госте. Лошади изредка фыркали, коровы громко дышали и подергивали колокольчиками, где-то возились свиньи, но скоро успокоятся и они, наступит ночь и звуки стихнут совсем. Ждать я не хотел, не мог: моей целью были маленькие белеющие силуэты у другого конца здания.

Чуть ли не на четвереньках, пробираясь среди сена, дерьма и корыт с водой, я надеялся, что в главном доме никто прямо сейчас не захочет курицы, а какой-нибудь верный пес не притаился в засаде. Я подумал об этом, готовясь к броску, я сразу выбрал жертву и смотрел прямо на нее. Недоптица. Калека. Без способности летать ты  легкая добыча, впрочем, чтобы угнаться за калекой, тоже нужна сноровка. Но она спит. Они все спят. Почти не шевелятся. Бросок. Я переполошил весь курятник, но ухватил за горло ту самую. Отвернув ей башку по пути, чтобы случайно не выпустить из рук, я мчался к ограде без оглядки. Перемахнув ее, спустя сотню шагов я оказался среди деревьев на самой границе темнеющего неба и уже черного леса. Бросив напоследок взгляд через плечо, я уверенно шагнул в чащу.

Вернувшись, я пинком разбудил старшего брата и приказал ему приготовить добычу. Сам же уселся в свой угол, нащупал флягу, которая каким-то образом оказалась не пустой, и сделал глоток. Нет! Я не буду ничего просить, я буду забирать сам. Тогда, когда хочу, столько, сколько захочу. Мне нужно все. А все не получить, попрашая. Плевки в банку, а не звон монеты, вот что слышит каждый день чертов Бенни. Объедки со стола дают только собакам. Виски пьют чистым, а не смешанным с керосином.

На следующий день мы с братом украли двух лошадей. Бенни сначала протестовал. Но потом согласился на одну, затем согласился и на двух, когда на рассвете мы галопом рвали подальше от того самого дома. Было решено одну лошадь тут же продать, чтобы обзавестись деньгами. К счастью, Бенни знал место, где конокрадам были рады. Общаясь со всякой швалью, он не только знал куда ехать, но и кого спросить.

К несчастью, спрашивать пришлось у целого поселка. Люди то не отвечали нам вовсе, то желали идти в обратную сторону. Наконец босоногий мальчонка указал нам на дом, больше напоминающий амбар или сарай. Опередив нас, взбежал на крыльцо и исчез внутри.

Хозяина ждать долго не пришлось: он радушно наставил на нас ружье и долго изучал наши лица одним глазом, потому что во второй подлой струйкой затекал дым от его сигары.

 Так и будешь на нас пялиться, или дело делать будем?  сказал я, будто это в моих руках было ружье.

Хозяин от удивления хмыкнул, опустил ствол и издевательски проворчал:

 Извините, что вы хотели, сэр?

 Мне сказали, вы занимаетесь покупкой скота.

 Да, процедил он, не вынимая изо рта сигары.

 Тогда я продам вам лошадь моего брата.

 С чего же ты взял, что я куплю?

 Потому что я продам ее тебе выгодно. А если мне будет приятно иметь с тобой дело, то лошадей будет больше.

Хозяин выплюнул сигару, открыл второй глаз и пристально посмотрел на меня, на Бенни, на его лошадь  и махнул рукой, предлагая следовать за ним.

Фрэнк делал так каждый раз: один и тот же жест, который означал не то снисходительную уступку, не то усталость. Лишь в конце сделки можно было разглядеть сквозь тучу табачного дыма проблеск счастья на его лице. Потом все снова становилось пасмурным, тягостным, словно он невидимой цепью был прикован к пушечному ядру.

Совершенно другим был его двоюродный брат Логан. Он улыбался широко, источал спокойную животную силу, и очень странно пах. Он был охотником, постоянно наносил на себя мази с непонятным составом и говорил, что так животные не почуют его запах заранее.

 Зато люди почуют и разбегутся в разные стороны,  уверял маленького роста человек, вечно под мухой и вечно вставляющий свои остроты.

 Это мой помощник  Эрл,  пробасил Логан, знакомя нас.

 Не помощник, а компаньон,  поправил здоровяка Эрл.

С этими двумя я познакомился, когда спросил у Фрэнка, где можно раздобыть хоть какое-то оружие. На что он туманно ответил, что с такими глазами оружие мне не понадобится. Найдя небольшую избушку на одном из холмов неподалеку, там, где лес начинает обхватывать скалы, я обратил внимание, что рядом с домом на веревках растянуты шкуры животных. Они сохли подобно белью, которое мама развешивала, пока мы с Бенни носились вокруг нее, а она ругалась. По-доброму, как может ругаться хлопочущая по хозяйству мать на своих непоседливых детей.

Шкуры охотники продавали и без меня. А если делать чучела, которые так любят богачи, то продавать можно будет в десять раз дороже.

 Ну, мистер, не знаю, муторно это  сомневался Эрл, свежуя лисицу и тряпкой вытирая нож.

Гревший ноги у камина Логан тоже не заинтересовался. Казалось, он даже не слушал нас, все смотрел на огонь. А я смотрел на него и думал, что человек этот похож на древнего искусного охотника, что вернулся в пещеру и теперь устало счастлив. Судя по развешанным в доме шкурам лисиц, оленей, кабанов (была даже медвежья), его дело у него получалось. Ему больше ничего не нужно. Он просто охотится и ни о чем не думает. Прицел, выстрел, туша, камин, ужин. Он как фермер, только без дерьма и сена. Его ранчо  лес.

Эрла я уговорил. Он, конечно, хотел, чтобы я сразу заплатил ему двойную цену, но сдался сразу же после того, как мы все вместе выпили за знакомство. Логан не шелохнулся, но снова заулыбался, Эрл и Бенни громко выдохнули и понимающе друг на друга посмотрели, а я ничего не почувствовал.

Лисицу мне удалось продать, но не так легко, как я думал. Мистер Кейси  владелец самого большого здания в городе и по совместительству отеля принял меня в своем кабинете, что находился сразу за барной стойкой, между большой лестницей на второй этаж и коридором к черному ходу. Большой стол, портрет Джорджа Вашингтона, который внимательно смотрел прямо на дверь, два платяных шкафа, между которыми находился стул, и гость, на нем сидящий, должен был чувствовать себя словно в тисках. Но не я.

 Мистер? Как вас?  пренебрежительно спросил Кейси.

 Прайс.

 Да, так вот, мистер Прайс, вы мне не нравитесь.  Он сказал это, выдувая сигарный дым.  Но игрушку эту я у вас куплю. У моей дочери день рождения, а я не хочу больше думать, что ей подарить.

Он снова затянулся, а я подумал, что если он прямо сейчас выдует дым точно так же, как в первый раз, то я возьму канцелярский нож со стола и воткну мистеру Кейси прямо в горло. Но выдох получился скомканным от кашля. Неожиданно скрипнула дверь, и в комнату вошла молодая девушка.

 Джоан, что случилось, дорогая?

 Папа, я же просила тебя не курить. Это делает твой кашель ужасным.  У дочери Кейси оказался высокий приятный голос.

 Хорошо, милая,  смущенно согласился он.  Это наш гость мистер Прайс. Но он уже уходит.

Я привстал, пожал бледную ручку мисс Кейси и не знал, что делать теперь: то ли сесть обратно в кресло, то ли остаться стоять. Эта фарфоровая девушка чем-то напомнила мне Таллулу, и у меня неприятно закололо в груди. Но как молоко может напомнить кофе? Бледная кожа против темной, русые волосы против черных, хрупкость против гибкости, слабость против силы. Но было в них обеих что-то, что объединяло их на каком-то другом уровне. Глубокая невероятная женственность, недостижимая, неуловимая, необъятная, неосмысляемая. Она поднимает их ножки над землей, а нас словно вкапывает по щиколотку. И мы стоим. Хватаем ртом воздух, краснеем. И тот с ними успешен, кто ничего не чувствует. Еще одна насмешка судьбы.

 Какая лисичка! Она ваша?  почти прошептала она.

 М-моя,  не сразу нашелся я.  Но ваш отец готов у меня ее купить.

 Ой! А продайте ему! Очень вас прошу! Папа!

И она посмотрела на Кейси так, как только дочь может посмотреть на отца. На него посмотрел и я, поняв, что сейчас мистер Кейси выложит любую сумму за чучело.

Укладывая несколько двадцаток в карман, я сказал, что могу достать медведя.

 Он отлично встал бы в тот угол, между Вашингтоном и окном.

 Ой, отличная идея! Правда, папа?  восторженно закричала Джоан.

Отец, глядя на меня, побагровел и выдавил:

 Над этим стоит подумать. До свидания, мистер Прайс. Мы с вами обязательно встретимся.

Довольный собой, я помчался к Эрлу заказывать медведя. По пути я думал, что, кажется, затея с чучелами будет кратковременной. Папаша вряд ли купит что-то без дочери. Главное, чтобы мисс Кейси присутствовала во время нашего разговора, тогда шансов отвертеться у её отца не будет. Да и сама она, эта Джоан, оставила после себя такое послевкусие, что я еще некоторое время вспоминал ее голос, запах и узкую тёплую ладошку, лежащую в моей.

Несколько дней спустя на новом крыльце своего старого дома я нашел сверток, который заставил мое сердце стучать чаще. Развязав голубую атласную ленту, я торопливо впился глазами в текст.

Мистер Прайс, прошу вас доставить медведя к дому за отелем. Завтра после заката. Дж. К.

П. с. За оплату не волнуйтесь  заплачу сколько скажете.

Я перечитал записку еще раз и понял, что ощутил присутствие Джоан так близко, словно она стояла у меня за спиной. От записки пахло духами, на ней были выведены звучное Мистер Прайс, интригующее после заката и Дж. К.: подпись придавала письму дополнительную сладость, которая обернулась горечью сразу же, как только я вспомнил ночь на скале.

Я не был влюблен в Джоан, но захотел, чтобы она влюбилась в меня. Понятия не имею зачем. Дочка богача. Моё самолюбие будет обласкано дважды при таком раскладе. Я чувствовал, что Кейси видит во мне угрозу, а я пока не был готов с ним бороться в открытую. Он, безусловно, опустит занесенную руку, когда увидит дочь в объятиях своего врага. Я остановил телегу с чучелом медведя прямо у того самого дома, спешился, ладонью поправил волосы и вспомнил, что сделал это точно так же как тогда, в очереди перед Таллулой. Сладость от предвкушения сразу стала горьковатой, и я сплюнул перед самым порогом.

Первый стук приоткрыл, а второй распахнул незапертую дверь. Я увидел тусклый свет свечи и сделал два шага. У меня появилось нехорошее чувство, которое тут же подтвердилось ударом сапога в пах. Меня согнуло пополам.

 Это тебе, если ты вдруг подумал, что у тебя есть шанс на мою дочь.

Второй удар был нанесен кулаком, но оказался не менее сокрушительным. Я полетел на землю и едва не потерял сознание.

 А это на будущее, чтобы знал свое место.

Кейси возвышался надо мной. В полумраке я с трудом видел его лицо, но был уверен, что он посмеивается.

 Медведя заберу себе в качестве компенсации. Спасибо, мистер Прайс.

И он повернулся ко мне спиной и зашагал прочь, за ним из темноты вышел еще один человек, а на пороге их поджидал третий. Вероломный сукин сын не оставил мне шансов.

Уже на следующее утро, приглушив горечь поражения содержимым фляги, я решил, что мистера Кейси мне в одиночку не одолеть. От Бенни мало толку: он больше собутыльник, чем соратник. Фрэнк, Логан и Эрл  просто партнеры, рисковать ради меня они не станут. Если, конечно, не предложить им денег. Я собрал мешок в дорогу, снарядил лошадь и, оставив брату записку и несколько долларов, отправился в Арканзас.

Я несся так быстро, как только мог. От бьющего в лицо ветра слезились глаза, а уши закладывало. Я торопился, я готов был бежать сам без остановки до заветного леса, до заветного свертка, который решит мои вопросы силой своего содержимого. Я не просто расправлюсь с Кейси, я его уничтожу. О, только попадись мне в руки, только встань на моем пути  ты познаешь мою ярость! Солнце начало садиться у меня за спиной, и я понял, что приближаюсь к границе штата. Так и есть: табличка, гласившая, что я покидаю Техас и въезжаю в Арканзас, встретила меня через пару миль. Оставалось всего ничего: еще миль десять прямо и  поворот к лесу.

Декабрьский туман еще не лег на остывающую землю, и стоянку армии Юга можно было увидеть издалека. Позиции мы оставили еще в сентябре, а вместе с ними побросали дырявые котлы, сломанные ружья, рваный брезент, банки, бутылки и какую-то часть себя. Так случалось каждый раз. На земле оставались следы,  лошадиная подкова чередовалась с сапогом и полоской от колеса,  которые, петляя, тем не менее уходили в одну сторону. Кружили вороны. Почему-то всегда, когда уходит человек, прилетают они.

Я ехал вдоль леса и всматривался в его глубины.

Не так уж и далеко, не глубоко. Где-то здесь.

Я спешился и повел лошадь вглубь. Чертов лес был и узнаваемым, и совсем другим. Без листьев все казалось незнакомым, и я начал искать дерево. Это был дуб, точно. Ствол широкий, массивные корневища лежали поверх земли, как змеи. Не между ними. Где-то напротив. И этот куст рядом тоже был. Вот здесь!

Я скинул мешок с плеча и пальцами вгрызся в почву. Уже влажная, она забивалась мне под ногти и плохо поддавалась. Я вспомнил, что взял с собой лопатку без черенка, достал её и принялся долбить ненавистную землю. Дюйм за дюймом я рвал почву, перерубал корешки и червей и остановился лишь тогда, когда понял, что копаю не там.

Нет, не здесь. Мы не закапывали так глубоко.

Я отполз в сторону, огляделся и снова принялся копать. Мне нужно было, чтобы земля поскорее отдала то, что принадлежит мне. Только мне. Артур и Дэнни не заслуживают этих денег. Это я. Все я придумал! Все сделал я! Рисковал я!

Я услышал эхо своих слов и снова оглянулся по сторонам. Пот капал с моего лба прямо на дно раскопанной ямки.

Здесь тоже нет. Фута два уже раскопал.

Я схватил лопату и пополз вокруг дуба.

Точно вот здесь. Вот и клен этот, который вечно в лицо лупил своими ветками.

Быстрыми рывками, как собака закапывает дерьмо, я разгребал землю. У меня устали руки, плечи почти не шевелились, но я упрямо продолжал своё дело. Наконец, лопата уткнулась во что-то твёрдое. Я ткнул еще раз, отбросил лопату в сторону и принялся ковырять землю пальцами. Окапывать то, что, конечно же, было мешком. В падающих сумерках я увидел его тугой краешек и спустя несколько секунд выковырял гниющую ветку.

Тогда я зарычал, заорал что было сил, а лес ответил мне тем же, глухо, бессердечно повторяя мой вопль. Это лишь раззадорило меня, и я решил, что деньги спрятаны под самим дубом. Я принялся подкапывать его. Сначала я откопал все корневища, затем полез под ствол в темноте наступающей холодной ночи. Я был уверен, что мои содранные в кровь, перепачканные землей руки вспомнят на ощупь грубую ткань мешка и я, лишенный зрения, но не воли, найду его в любом случае.

Внезапно я почувствовал спиной жар и обернулся. Сощурил глаза и понял, что на меня смотрят две страшные, подсвеченные факелом морды, морды. Я услышал их тихий диалог:

 Это он?

 Да он, кажется.

 Что он здесь делает?

 А я откуда знаю? Спроси у него.

 Мне кажется, он не в себе. Смотри вон сколько ям накопал

Они говорили между собой так, словно меня рядом не было или я не мог их слышать.

Один из них наклонился, кивком спросив разрешения, влил мне в рот какую-то жидкость, отдаленно похожую на виски. Дождавшись, пока я выпью, он простывшим, хрипящим, но заботливым голосом спросил меня:

 Ленни, где ты был?

Я хотел было рассказать всё с начала, но вдруг ощутил такую усталость, что решил отделаться одной фразой:

 Да так, катался по Техасу. В гробу.

 Для мертвеца ты слишком резво копаешьА еще ведешь себя странно. Ей-богу, напугал меня.

Я посмотрел ему прямо в глаза и поймал себя на мысли, что впервые за всё время нашего знакомства вижу Хаузера встревоженным.

 Чем ты здесь занимался?  Он огляделся.

 Искал наши деньги,  спокойно ответил я.

Рикс поглядел на Хаузера, который покосился на него в ответ.

 Ты не брал?  Я обратился к ним обоим, как к провинившимся детям.

 Нет, но, кажется, я знаю, кто взял,  ответил Рикс.

 Я, кажется, тоже. Твои верные друзья!  Хаузер довольно захохотал. Я смотрел, как трясется его лицо, как в лихорадке ходит челюсть, как острые волчьи зубы словно грызли невидимую кость,  и засмеялся следом. От обиды, злости и голода. Мы лаяли, глядя друг на друга.

***

С фронта приходили вести, что Север взял Атланту, по сути, закончив войну, и теперь любуется собой на фоне поверженного противника. Выигравший выборы Линкольн тянул время, дабы опохмелиться и только потом сделать контрольный выстрел по Ричмонду. Возможно, причины были другими, чуть более прозаичными, чем просто лавры. В конце концов политики, люди, наделенные властью и капиталом, теперь должны были вновь начать разговаривать словами, а не оружием, чтобы в изменившихся обстоятельствах не потерять, а приумножить то, чего у них и так было с избытком. Победа или поражение для солдата, бегущего на врага,  вопрос жизни и смерти. Свобода  это слово, с которым чернокожий втыкает штык в своего угнетателя. Для уважаемых господ же слова, не имеющие под собой материальной основы, не имеют и смысла. Они ждали нового временного отрезка, диктующего им, какой высоты носить цилиндр, какой длины бакенбарды и чем должен пахнуть доллар.

Не то чтобы мне было до этого дело. Я просто мысленно готовился к переменам, которые вот-вот произойдут. Те, кому посчастливилось выжить, вернутся на родные земли и будут озадачены поиском себя вне гарнизона, вне ружей, вне пороха. Хотя почему вне? Мне казалось логичным, что человек, привыкший держать указательный палец на спусковом крючке, от этой привычки едва ли избавится. Тем более, что после войны ни у кого не осталось иллюзий насчёт ценности человеческой жизни.

Бывшие солдаты, готовые к любой работе, с жадными руками и циничными глазами мыкались по округе. Отчаяние сбивало их в стайки. Орудия труда, которые они захватили со своей прошлой работы, кровожадно блестели на их поясах с полупустыми патронташами.

Сначала я думал, что из таких вот вояк соберу свою армию и захвачу не только Парадайз, но и весь Техас. Но что-то подсказывало мне, что путь этот  прямой и короткий, как ствол у дамского пистолета, из которого можно сделать только один выстрел. Чутье подсказало мне взять паузу и оглядеться. И я с удовольствием отметил, что был прав.

Сотрудники национального детективного агентства Пинкертона кололи такие банды, как лесные орехи. Хорошо вооруженные, обученные, осведомленные пинкертонцы не оставляли шансов малочисленным шайкам с плохой организацией. Они сметали их, как шелуху со стола, а затем швыряли на каторгу  восстанавливать города и дороги от великого наследия войны.

Алан Пинкертон  основатель агентства  был человеком, приближенным к Линкольну, говорили даже, что он помог предотвратить покушение на президента. В благодарность тот позволил создать в стране целую шпионскую сеть, которая опутала даже южные штаты. Хаузер уверял, что высшее командование конфедератов тоже было усеяно агентами. Тогда можно было объяснить, почему нас ждали там, где ждать не должны были, топтали копытами кавалерии там, где мы искали пехоту, забрасывали ядрами в месте, где мы останавливались на ночлег.

Невидимая армия агентов. Воевать против того, кто повсюду, смысла не было. И тогда я решил, что лучше мы будем им помогать. Пока бывшие солдаты поднимали оружие, грабили поезда и дилижансы, я, Хаузер, Фрэнк, Логан и Эрл ловили их и сдавали в руки правосудия. За деньги. Да, мы тоже промышляли грабежами, но наш заработанный авторитет или, как говорил Хаузер, репутация не позволял даже направить фонарь в нашу сторону. Мы и так были на свету.

Весной 1865 года пал и Ричмонд. Непобедимый генерал Ли подписал капитуляцию: Юг официально проиграл войну. Все те, кто не дезертировал раньше, с опущенными головами возвращались домой. Разодранные серые шинели лоскутами стекались в низины, чтобы заболотить их, осмыслить прошлое и осторожно, как из окопа, взглянуть на будущее. Кто-то находил себе новый дом, пытаясь начать жизнь заново с перемены места. Я бы, наверное, тоже так сделал. Если бы дотянул до конца войны.

И зачем в той бумажке я написал Техас? Есть места и поприятнее. Правда, я в них не был, но так говорят.

В мареве полуденного солнца я задремал на крыльце одного из домов, оставленного мне в качестве уплаты долга. Я должен был быть расслабленным и довольным, но вместо этого почему-то сильно сжимал подлокотник кресла, в котором раскачивался. Сквозь тягучий горячий воздух я увидел, как четыре фигуры несли мне беспокойство. Они шли не торопясь, не уверенно, но прямо на меня.

 Зачем вы идете сюда?

Я громко спросил это у искаженных слоями воздуха силуэтов, но они лишь перестроились из шеренги в колонну. Затылок в затылок, как обреченные, загребая ногами грунт, поднимая пыль, непрошенные гости вторгались в мою жизнь один за другим. Рыжий веник, росший прямо из подбородка, двигался впереди своего хозяина и недовольно мотылялся из стороны в сторону. Короткие грязные пальцы тщетно пытались его укротить. Артур улыбнулся, поприветствовал меня и, не спросив разрешения, шагнул внутрь дома. Скол на стекле круглых очков ловил лучи и шрамом отражался на худом бледном лице. Доктор щурился: то ли от трещины на линзе, то ли от того, что оказался в незнакомом месте, которое с первого взгляда ему не понравилось. Он слегка кивнул и тоже прошел мимо.

Дэнни, старый друг, казался задумчивее обычного. Он поднимал глаза, пытаясь рассмотреть меня, и снова их опускал. На носках своих стоптанных за годы дружбы сапог он пытался найти слова, прочесть их вслух в надежде, что их правильный порядок позволит жизни течь, как прежде, что стрела, которую он когда-то из меня вытащил, оправдает спрятанное за спиной копье, на котором в лучах жаркого солнца, обливаясь рубиновыми каплями запекающейся крови, красовалось мое сердце. Под собственным весом оно медленно преодолевало наконечник, стуча, волнуясь, погибая, оставляя позади себя колею, стремясь к древку, что своими занозами наконец остановит его путь навсегда. Обхватывая одной рукой низ большого живота, а второй держась за Дэнни, Таллула, не взглянув на меня, прошла мимо, как и прежде, не касаясь ногами земли.

IX. Джон

Качка, как на воде. Руки были связаны, ноги, кажется, нет. Дышать было можно, и приятный запах горелого дерева, смешавшись с прохладным воздухом, создавал аромат уюта, тепла и возможного скорого ужина. Джон открыл было глаза, но тут же снова их закрыл: во-первых, расплывалась картинка, а во-вторых, кто-то рядом заговорил.

 Что так долго? Сопляк меня чуть не прикончил!  ворчливо и еле слышно вопрошал голос, казавшийся знакомым.

Правда, сейчас в голове у Джона звенело так, что любой звук искажался, деформировался, становился едва узнаваемым. О себе заявил затылок: боль пришла резко, вызвав легкую тошноту, расплывшись по задней части головы, скатившись до самой макушки, согревая, словно кровь.

 Скажи спасибо, э-э-э что я вообще за вами пришел!  промямлил другой голос.

Связанные руки Джона болтались где-то в районе стремени, а нос то и дело касался ремня, которым это стремя крепилось к седлу. Лошадь шла медленным аллюром, и болтаться согнутым пополам поперёк седла было несколько неудобно. По крайней мере, находясь в сознании. Джон не знал, сколько времени он находился в отключке, и сейчас пытался собирать информацию по звукам и запахам, но без зрения картина создавалась неполноценной  словно в краски забыли добавить цвет.

Лошадь пошла в гору. Знакомый до дрожи голос прогавкал:

 Святой отец, я надеюсь, ты отпустишь нам грехи? Ха-ха-ха!

Хриплый, словно дырявый голос, самоуверенный хохот после самой обычной фразы. Джону стало не по себе. Нужно было поскорее открыть глаза, чтобы убедиться, что ему показалось. Как бы он хотел, чтобы это было именно так!

Приоткрыв правый глаз и сфокусировавшись на фигуре, державшей поводья, он с ужасом осознал: Хаузер восстал из мертвых!

 Паршиво выглядит твой домик, падре!  снова прохрипела огромная фигура в овечьей шкуре.

Джон тут же закрыл глаз, даже зажмурил его. Происходящее не укладывалось в голове.

Почему этот человек ходит и разговаривает? Как он выжил?! Я же сам видел, как шериф выпустил в него пять пуль! Из ружья! С семи футов! Может, он действительно бессмертен? Проклят? Может, он продал душу дьяволу? Может, он сам дьявол? И сейчас зачем-то идет в церковь на холме

 Я все же не пойму, зачем ты спалил весь город? Что за привычка оставлять после себя море крови и горы пепла?

 Ты же знаешь, Ленни! Я  фигура масштабная. Я как торнадо! Нет! Как огненный смерч! Спалил сраный городишко с дурацким названием! Кто придумал это? Здесь никогда не было бога. Тьфу! Парада-а-айз

Хаузер презрительно сплюнул и издевательским противным голосом пропел слово, что красовалось на уцелевшей вывеске выгоревшей насквозь продовольственной лавки.

 Этот городишко был моим домом. Твоим, кстати, тоже.

 У меня дом там, где я. Так что я везде дома. Я свободен! А вы  нет! Вы, как собаки на цепи, все прячетесь каждый в свою конуру.

 Ты псих! Это называется дом! Нормальные люди живут иногда в таких.

 Ты слишком привязан к материальному, Ленни! А как же высокое? Духовное?

 Тебя-то обнести целый город душа сподвигла? И сжечь потом все на хрен!

 Да что ты заладил? Полыхнуло все, как муравейник! Случайно это вышло! Парни выпили немножко, в кураж пошли. Лежат сейчас в твоем салуне на полу  отдыхают.

 Мы не так договаривались! Легкая паника, как можно меньше жертв. Обносишь ростовщика, прячешь все в церковь, и мы валим под шумок. Вместо этого ты выкосил все живое!

 И станцию!

 А станцию зачем?

 А затем что там телеграф! Ленни, ты дубина!

Ленард замер на секунду и, кажется, отдал должное своему безумному партнеру.

 Что задумался, мистер Прайс? Никак дикий пес Хаузер оказался не таким уж простофилей?

Ленард подумал, что одно сообщение, убежавшее по телеграфным проводам, превратило бы весь план в один сплошной позор. Кавалерия, а ещё вероятнее, парни из агентства Алана Пинкертона без суда вздернули бы их всех на ближайшем дереве. Частная полиция  бандиты в законе, которым начал покровительствовать сам Линкольн. Ленард не в первый раз задумался о том, что если бы его приятель был бы сдержаннее, спокойнее и не таким страшным на морду, то на месте Пинкертона мог быть он, Прайс. И уже он был бы охотником, а не добычей, вынужденной прятаться со своими крохами. Агентство Прайса  легализованные джентльмены удачи, которые из мошенников, убийц и воров превратились бы в неприкасаемых стражей порядка с особыми полномочиями. Тогда наступила бы не просто свобода, как говорит Хаузер. Тогда в руках сосредоточилась бы почти безграничная власть.

А еще лучше, если бы Ленард мучительно подумал о том, что ему самому, без своего дикого напарника, пожалуй, не хватило бы характера. У него было почти все, почти все уравновешено, но иногда отчаянно ощущалась недостача той самой животной энергии, почувствовав которую, люди начинают пресмыкаться перед её обладателем. Ум без смелости  как динамитная шашка без запала, как револьвер с пустым барабаном: можешь напугать, даже добиться своего, но, если придется действовать, захватывать или оборонять, лупить будешь по пустым каморам, по выхолощенному воздуху, а не по шляпке гильзы с капсюлем. Смелость, ярость, страсть  это пороховой заряд, что отправляет пулю в полет. Без нее увы, пистолет лишь красивая игрушка, а пуля  просто кусочек свинца. Ах, как Ленард хотел урвать хотя бы небольшой кусочек этой звериной страсти! Самой малости ему бы хватило. Оттяпать бы от великана, идущего рядом, который из нее был слеплен наскоро и небрежно, как из глины.

Хаузер хитро смотрел Прайсу в глаза.

 Сколько в мешках?

 Мелочь! Тысячи две.

 Что?!

 Ты ошибся с наводкой, Ленни. Или старый еврей просто съел остальные деньги.

 Кем надо быть, чтобы сожрать сорок восемь тысяч долларов?!

 Не знаю. Евреем?

Ленард готов был провалиться сквозь землю. Наводка обещала ему пятьдесят кусков наличными. Где они? Где, черт побери, эти деньги?! Их не было изначально? Конечно, их не было! Кто в здравом уме привезет в Парадайз такую сумму? Нет, они должны были быть! Наводчику можно было верить! Ему же полагается доля, как теперь отдавать? Или это была жестокая шутка? Или наводка Пинкертонов  и они сейчас не здесь лишь потому, что Хаузер своей медвежьей лапой случайно сломал телеграф! Черт! Черт! Черт! Чертова стариковская жадность! Чертовы деньги! Чертов Хаузер! Или он забрал все себе? Точно, забрал! Использовал информацию и не стал делиться! Этих денег должно было хватить сполна! Найти Таллулу, начать новую жизнь, в другом городе, под другим именем! Всегда хотелось на океан! Двухэтажное белое поместье с огромным фонарем над главным входом, огромные кованые ворота, проезд по аллее, где деревья, растущие по обе стороны, своими кронами образуют длинный зеленый тоннель. Огороженная территория, с пастбищами, загонами, стойлами, садами. Задний двор с бассейном, шляпа канотье, белый костюм и бокал холодного Брют Перье-Жуэт. Да и Таллула не нужна: будет каждый день новая, на любой вкус, под любое настроение! Прислуга, уважение в высшем обществе и статус элиты. Боже, ведь Ленард был создан для такой жизни! Он аристократ, который просто родился не в той семье!

Ленард кипел. Он весь побагровел и надулся. Казалось, тронь  и он взорвется огромным кровавым пузырем. Ему хотелось бушевать, крушить все на своем пути, плакать от бессилия. Столько трупов, сгоревший город, вынужденное бегство с полуживым заложником Прайс любил эффективность, любил, когда цена равнялась качеству, но сейчас все оказалось зря. Он пытался успокоиться, но не мог.

 Не расстраивайся, старик!  Огромная пятерня рухнула на плечо скорбящего.  Зато мы насладились огнем!

***

Старая церковь стояла на холме, грустно взирая с него на почерневший город. Маяк, который вел заблудшие души к спасению, теперь не светил, а суда, столпившиеся у его подножия, были разграблены и сожжены. Ричард Хаузер вел лошадь под уздцы, где-то чуть позади шли братья Ленард и Бенджамин Прайсы. Процессия, почти похоронная, с живым мертвецом во главе, преодолела арку у входа на кладбище и стала подниматься вверх по грунтовой утоптанной лестнице. С обеих сторон высились кресты и надгробные плиты, большинство из них были деревянными и такими старыми, что имена на них почти стерлись. Сейчас в утренней влажной темноте, в негустой дымке, которая все-таки добралась до кладбища, могилы выглядели еще более старыми и одинокими. Они, казалось, завистливо смотрели на живых и безмолвно провожали их прямо к воротам церкви.

Идущие тяжело молчали: они слишком устали. Здание, в которое они шли, было тоже изрядно потрепанным: белая краска на фасаде кое-где облупилась и казалось, что строение чем-то заболело или просто заплесневело. Двускатная неровная крыша  словно вздувшийся картон. Квадратная колокольня с замеревшим колоколом и чуть накренившийся крест на самой верхушке. Все давно заброшено. Но кем-то, кажется, обжито.

С трудом отворив дверь, прихожане поняли, что это в самом деле так. Свечи, расставленные на окнах, вздрогнули огоньками пламени. Утренний холодный свет еле пробивался сквозь широкие, пыльные витражные окна, и казалось, что внутрь пробрался туман. А может, это был дым или взвесь пыли от внезапного движения.

Хаузер внёс на себе Джона и небрежно сбросил его на одну из скамей.

 Давай, Бенни, собирай свои пожитки  и поехали отсюда! Ты снарядил лошадей?

 Кобылы стоят на заднем дворе.

 Рикс сказал мне, что мешки с деньгами он спрятал где-то здесь.

 Так и есть, Хаз, они вон там, за алтарем.  Бенни услужливо показал рукой.

Хаузер по-хозяйски, с улыбкой оглядел награбленное и пнул один из мешков.

 Деньги давно перестали меня заводить, но все-таки, когда удается ими разжиться, то становиться как-то теплее, что ли. Скупая щедрость  странное чувство. Готов раздавать деньги направо и налево, но при этом ни цента тратить не хочешь, чтобы сохранить целостность суммы. Ведь если отрезать кусочек за кусочком, то от сыра быстро останется лишь дырка, и

 Что с рейнджерами, Хаз?  осведомился Ленард, прервав эти пространные рассуждения.

 Что с ними? Не будет их! Никто не узнает, что город сожжен дотла. Я разломал единственный телеграф и почти всех убил! Вас только оставил, братьев-придурков, и этого,  Хаузер кивнул в сторону тела Джона,  индейца. Кстати, Ленард, скажи-ка мне, зачем он тебе сдался?

 Я отвезу его в резервацию, где живет его мать, и поставлю условие.

 Условие? Женщине из племени? Ты спятил! Ах-ха-ха!  Хаузер грубо рассмеялся. Ты все ещё надеешься ее вернуть? Загнала она тебя под свою пятку, Ленард! Ха-ха-ха!

 Это тебя не касается!  резко ответил Прайс.

 Не касалось, пока ты не втянул меня в свой любовный треугольник! Ты эгоист, Ленард! Сколько бед от тебя одного! Пацана вон сиротой оставил!

 Я тогда не просил тебя убивать, я просил припугнуть и узнать, где она!  вспылил Ленард.

 Хотел припугнуть  шел бы сам! Нечего из пушки по воробьям стрелять!

 Я тебе денег отвалил!

 Эгоист! Я же говорю! Все ради себя!  Живой мертвец сидел и улыбался.  Даже денег заплатил, чтобы друга проучить! Так и скажи, что втайне надеялся от него избавиться и забрать индианку себе! К чему полумеры? Я их не признаю. У меня не тот масштаб личности.

 Это не твоего ума дела, чертов философ! Я платил тебе не за убийство!

Беседа уже вышла из спокойного русла и перерастала в ссору. Ленард вышел из себя, Хаузер же, казалось, развлекался, но и в его голосе начали появляться нотки раздражения. Джон лежал на скамье и с широко раскрытыми глазами слушал спор убийцы его отца с заказчиком убийства. Подробности того вечера встряхнули его и разбудили окончательно. Зрение вернулось, куда-то ушла усталость, ярость нарастала, а вместе с ней  и пульс. Джон сжался и напрягся, как кобра перед прыжком. Он едва удерживал себя от немедленного броска, выжидая удобного момента. Из оружия у него были только руки. Родной Ремингтон подонки предусмотрительно забрали.

 Не ври хотя бы сам себе, трусливый эгоистичный ублюдок! Если бы ты не хотел убивать, то нанял бы кого другого! Бенни, например!

Бенни поперхнулся и растерянно посмотрел на Хаузера.

 Я не думал, что ты настолько полоумный, что завалишь знакомого человека на глазах у его ребенка!  Ленард явно начал переходить на крик.

 Разве это я заказал за 150 баксов своего лучшего друга, который к тому же был отцом ребенка той женщины, без которой ты до сих пор жить не можешь! Да ты просто монстр, Ленард!

Ленард в ярости выхватил револьвер из кобуры и навёл ствол на того, кого сам всю жизнь за глаза называл монстром.

 Что ты задумал, Прайс?  угрожающе, но с заметной тревогой спросил Хаузер.

Ленард молчал, уверенно сжимая Ремингтон с белой ручкой в ладони. Он сдвинул брови и выглядел очень решительно. До Джона дошла вся безумная сатира судьбы: сейчас заказчик убийства убьет исполнителя из оружия, принадлежавшего убитому. Хаузер смотрел в ответ не менее грозно: казалось, что медведь поднялся на задние лапы и сделался в полтора раза выше противника. Бенни неловкими движениями, молча, словно позабыв все слова от волнения, пытался урезонить партнеров. Но внимания ему не уделял ни один, ни второй. Время и пространство оказались на мушке револьвера. Эмоции скопились, словно газ в цистерне, и в любой момент могли рвануть. Нужна была только искра, и высечь ее мог указательный палец Ленарда. Но палец оставался плавно лежать на курке, а вытянутая рука чуть обмякла  то ли от усталости, то ли Ленард начал осознавать, что погорячился. Или же просто прикинул, что без Хаузера сейчас придётся тяжеловато.

Партнеры стали врагами, но, пожалуй, ненадолго. Пройдет еще несколько секунд  и Прайс опустит руку, скажет что-то невнятное, извинительно-оправдательное, чтобы потушить занявшийся огонь. Хаузер раздувать пламя тоже не намерен и извинения примет  хотя бы до тех пор, пока ему будет нужен Ленард.

Поняв, что лучшего момента не будет, Джон начал лихорадочно соображать, как ему выпутываться из ситуации. Отвлекать и бежать? Насчет первого Джон был уверен, насчет второго сильно сомневался: ведь со связанными руками далеко не убежишь, тем более  от троих.

Он осторожно повертел головой в поисках того неявного, что может помочь ему. И нашел. Футах в двенадцати от него на окне стояло несколько горящих свечей, пламя которых то и дело подергивалось: видимо, слегка дуло из щелей между рамой и стеной.

Допустим, веревку на руках я просто прожгу. Но как подобраться к свечам незамеченным?

Джон начал шарить взглядом по полу в поисках чего-нибудь небольшого, но тяжелого. Но как назло, ничего, кроме комков пыли, под скамейками не было. Всё как в жизни: ничего, кроме пыли, от прихожан после смерти не остается, в какую бы церковь они ни ходили и в какого бы бога ни верили. Конец один для всех. Начало может быть разным, середина пути у большинства одинаково уныла. Люди разочаровываются в идеалах, злятся, что тратили свое время на то, что не имеет ценности. Верность, дружба  слова, которыми обманывают всех в попытке сохранить хрупкое равновесие перед падением в хаос. Мораль заменили деньги, бога заменила женщина по имени Свобода на долларовой монете.

Провалы в размышления редко бывают приятными: как правило, после них наступает тошнотное состояние бессмысленности, обреченности. Еще реже философские раздумья оказываются полезными. Но не в этот раз. Джона озарило, и он потянулся в карман, где был припрятан доллар про запас.

Самой дальней точкой от Джона был вход, через который его сюда внесли. Оставалось лишь незаметно и как можно дальше бросить монету. Кидать двумя связанными руками  не лучшая идея, снаряд далеко не улетит, да и заметно. Джон положил доллар на носок сапога свисающей со скамьи ноги, слегка отвел ее в сторону и запустил монету как можно дальше. По полету стало понятно, что летит она совсем не туда, куда нужно, зато далеко: в сторону первого витражного окна слева.

Получилось даже лучше, чем задумывалось. Монета пробила стекло, которое со звоном обрушилось на пол. Ленард, Бенни и Хаузер тут же повернулись на звук. Ошеломленные подельники переглянулись.

 Бенни, ты кого-то ждешь? Или это бог?  негромко, но, казалось, совершенно серьёзно спросил Хаузер.

Бенни испуганно замотал головой. А Ленард, воспользовавшись моментом, не показав слабости, не пойдя на уступку, перевёл ствол от Хаузера на разбитое окно.

 Надо проверить,  тоже негромко сказал он, чуть согнулся и сделал несколько осторожных шагов к подоконнику, усеянному стеклом.

Хаузер достал револьвер и последовал за ним, не заботясь о мягкости своей поступи. Чуть замешкавшись со своим оружием, Бенни кинул взгляд на лежащего без движения заложника и последовал за братом.

Теперь  быстро!.

Джон бесшумно опустил ноги на пол и присел. Глядя в щель между двумя неровно стоящими скамьями, он убедился, что бандиты видеть его не могут. У него было не больше десяти секунд.

Сделав шесть-семь быстрых проворных шагов в приседе, Джон услышал, как под ним громко взвизгнула половица, и испуганно обернулся, но стоящие у разбитого окна даже не обернулись, вероятно, не услышав скрипа. На руку сыграл и ветер, который теперь жутковато, утробно присвистывал сквозь торчащие из рамы неровные осколки. Джон поднес связанные кисти к свече, и веревка начала гореть. Но узел оказался настолько толстым, что времени ждать, пока он прогорит, не было. Делать было нечего: пришлось придвинуть запястья вплотную к огню и через боль, стиснув зубы, видя, как горит собственная кожа, терпеть. Джон повернул голову. Ленард осторожно осматривал окно, Хаузер приказал Бенни проверить другой ход, и тот косолапой походкой отправился туда.

Черт! Черт! Черт! Надо скорее!  Джон, не выдержав боли, издал сдавленный стон, слезы хлынули из глаз. Он тянул запястья в разные стороны, силясь быстрее разорвать горящие путы. Наконец, ему это удалось. Морщась, Джон вернулся на место как раз за секунду до того, как вернулся Бенни. Тот кинул беглый взгляд на заложника и, удостоверившись, что тот на месте и без сознания, прошагал дальше.

А теперь  бежать!

Джон снова бесшумно сполз со скамьи на пол и решил следовать за братом Ленарда. Снаружи, как он слышал, были привязаны лошади, а значит, можно будет сбежать из этого бесконечного кошмара, от этого дьявола, из этой церкви.

Хаузер и Ленард продолжали спорить о чем-то у разбитого окна, вглядываясь в рассветные сумерки. Бенни, похоже, уже скрылся за алтарем, в застенке перед выходом. Опустив ладони на пол, Джон торопливо, бесшумно начал свой путь к свободе на четвереньках. За последние пару дней это был второй побег ползком  не очень-то изобретательно. Хотя какая, к черту, разница? Джон был сыт по горло приключениями и страшно голоден. Вчерашние ушибы давали о себе знать, а грязная, измазанная кровью рубаха неприятно липла к ссадинам. Штаны были порваны именно на коленях, где были свежие раны, которые, подобно печатям, оставляли на полу кровавые следы.

Внезапно Джон ощутил дуновение сквозняка, услышал ржание привязанных лошадей на заднем дворе  это, видимо, Бенни приоткрыл дверь, чтобы проверить обстановку. Боль, казалось, исчезла. Голова и тело сообща работали над тем, как вытащить себя из переделки. Джон буквально молил их об этом и обещал, что больше никогда не подвергнет себя опасности.

Все! Почти! Остался еще рывок  и

 Куда это ты собрался, сынок?

Джон отчетливо услышал скрежет взведенного курка. Не повернув головы и все еще глядя вниз, на свои обожженные руки, упершиеся в деревянный пол, он почувствовал приказное дыхание дула. И запах перегара.

 Ленард, я поймал твоего Джонни! Уже во второй раз!  сказал Бенни.  Ты мне должен! Дважды!

Послышался спешный топот сапог. Стоящий на четвереньках Джон с ужасом осознал, что шанс на спасение, выстраданный и долгожданный, обернулся неловкой попыткой запертого в банке жука пробиться сквозь невидимую стенку.

Хаузер легко поднял Джона почти до уровня своего лица и с интересом на него взглянул.

 Ленард, все-таки на хрена он тебе сдался? Давай отпустим его или пристрелим? Ты можешь не смотреть.

 Я уже тебе говорил. У меня на него планы,  проворчал Прайс в ответ.

 Знаешь, в чем твоя проблема? Ты слишком сентиментальный. Надо проще относиться к жизни.

Джон висел на поднятой огромной руке беззащитно, словно котенок. Ворот рубашки и платок резко впились в шею, душили. Пальцы судорожно дёрнулись к шее и тщетно, лихорадочно пытались протиснуться в пространство между тканью и кожей.

 Давай я просто его так подержу, и он сам умрет?  предложил Хаузер, продолжая пялиться на задыхающегося юношу.

На него со строгой претензией снизу вверх смотрел Ленард: как проезжающий путник  на дерево, на котором вздернули угонщика скота. Этот взгляд подействовал: ноги Джона снова ощутили под собой твердую поверхность, пальцы спасительно прокрались в ослабленную петлю. Висельник шумно выдохнул. Он был вымотан до предела, тело ныло от полученных ран, болела голова,  то ли от голода, то ли от ударов,  не осталось сил даже стоять. Он устал от бесконечной карусели из вранья, трупов, огня и безумия. Замкнутый круг, по которому он ходил, и из которого, как ему казалось, пару раз выбирался, оказался на деле спиралью, воронкой уходящей вниз. А Джон всего лишь плавно скользил по её стенкам, то и дело пытаясь ухватиться, вцепиться ногтями в гладкую полированную поверхность. Но на стенах даже царапин не оставалось. И чем ниже, тем хуже. Все, кого он знал, мертвы, а тот, кого с детства считал кумиром и даже (на какое-то время) отцом, оказался предателем. Джон сам усмехнулся своей наивности. Ленард никого не предавал, он просто таков, каков есть: расчетлив и честолюбив. Грех не обмануть того, кто сам готов обмануться. А дикий Хаузер со своим масштабом устроил в городе настоящий хаос, который оказался настоящим сюрпризом даже для его старого подельника. Вместо продуманного плана, имеющего свои шероховатости, Хаузер утопил весь город в крови и поджег, будто банку с керосином. И остался ад, выжженная земля, по которой босыми ногами ходит неубиваемый дьявол.

Страх ушел. Веревка снова привычно стягивала запястья. Картинка, свободная от бликов и темных пятен, сложилась и стала до смешного простой. Теперь точно убьют.

 Ограбление. Ленард, ты всего лишь жалкий, неумелый вор!  сказал Джон.

Его презрительный, уверенный тон заставил всех троих обернуться. Удивленные глаза Прайса пробежались по молодому измученному лицу и виновато опустились вниз. Но в словах, прозвучавших двумя мгновениями спустя, не слышалось ни капли раскаяния.

 Да что ты понимаешь, сопляк?! Скажи спасибо, что еще дышишь! А не обугливаешься там вместе с остальными!

 Спасибо надо сказать не тебе, а твоему хозяину.  Джон кивнул на Хаузера.

 Парень-то зрит в корень, Ленни! Аха-ха-ха!

Громила залился хриплым хохотом, а Прайс побагровел от злости. Он выхватил револьвер и ткнул имДжону прямо в лицо, уперев дуло в кончик носа.

 Еще слово! И я прострелю твой клюв!

Слова Ленарда стали шипящими, он, словно змея, тихо и уверенно угрожал. Джон увидел Ремингтон с неожиданного ракурса и на секунду подумал, что если и получать пулю, то от своего, родного револьвера. Не так больно, не так обидно.

 Ты не посмеешь. Кишка у тебя тонка!

Ствол почти залез в ноздрю, и голова пленника чуть отклонилась назад. Ленард отвел руку в сторону и рукоятью нанес удар по щеке, вспоров кожу. Джон вскрикнул и присел от удара. Поднял связанные руки и неловко вытер рукавом кровь, стекающую к подбородку. На глазах его проступили слезы, от чего взгляд стал еще более презрительным и отчаянным.

 Ты либо стреляешь в спину, либо бьешь связанного! Только на это и способен!  срывающимся голосом прокричал Джон.

На этот раз ствол пистолета с силой и с упреком надавил ему в висок.

 Ленни, остынь! Или ты хочешь отвезти мамочке ее сынка с дыркой в голове?  вмешался Хаузер.  Туда еще доехать надо. Как это место называется-то?

 Оконалуфти! Черт! Не отвлекай меня!

 Чудесное название! Индеец будет там как свой.  Хаузер улыбнулся, оголив острые желтоватые зубы.  Знаешь что, парень?

Сидящий на полу, истекающий кровью Джон с любопытством взглянул на присевшего рядом с ним лысого головореза, который неожиданно показался самым рассудительным в этой компании.

 Я бы давно тебя завалил, но ты на кой-то черт сдался Ленарду. Не знаю для чего, выкуп ты, что ли, орудие для торга или что-то в этом роде.  Хаузер задумчиво почесал щетину.  Но если ты начнешь мне надоедать, я тебя сразу убью. Не так ужасно, как твоего папашу, просто пристрелю.

Будничность сказанного произвела впечатление. Слова Хаузера были не угрозой, а спокойным предупреждением. Когда безумный головорез начинает разговаривать рассудительно и спокойно, это пугает сильнее любой истерики.

Хаузер явно заметил, что его снова боятся, но радости не выказал и спокойно продолжил:

 Я вот что тебе скажу, индеец: ты и так счастливчик! Встретиться со мной целых три раза  и каким-то чудом остаться в живых. Старею я, что ли? Становлюсь сентиментальным, прямо как Ленни. Все думают, что я просто полоумный бандит, нездоровый человек, безыдейное животное. Твои, правда, краснокожие родственники называют меня медведем, что мне, кстати, очень льстит. Они вкладывают в это смысл неуязвимости, бессмертия, но мне кажется, что всё-таки я больше похож на волка, который бежит за дилижансом. Чтобы что? Чтобы перекусить спицу колеса? Вцепиться в бок лошади? Чтобы оттяпать ногу извозчику? Нет! Волку хочется напугать, вселить ужас! Мне нравится запах, меня заводит, когда воняет страхом! Его не скрыть, не замаскировать мазями, дерьмом или чем там мажутся, чтобы не спугнуть дичь во время охоты. Страх  словно жидкий воздух, его не удержать, не заковать, не запереть. Он просто течет и затекает мне прямо в мозг. Я обожаю этот запах. Я не испытываю страха, так уж случилось, но давным-давно, когда я был ребенком, мне пришлось сильно испугаться.

Хаузер внезапно умолк, уставившись в одну точку. Он закончил фразу, но не мысль, словно застарелое воспоминание шлепнуло его по плешивому бугристому затылку и он покорно провалился в прошлое. Из которого, впрочем, быстро выбрался, зачем-то отряхнул свою огромную овечью шубу и продолжил, словно паузы вовсе не было:

 Сильное чувство, острое, как заточенный нож. Рвёт кожу, мясо, сухожилия и добирается до костей.  Громила будто бы даже облизнулся на этих словах.  Прекрасно испытывать это. Я, к сожалению, не могу: мне не страшно, мне просто никак. Я всякое пробовал. Мне просто по хрену.

Хаузер развел руками, тяжело выдохнул и посмотрел так искренне, словно действительно искал в связанном пленнике поддержки и сочувствия. Затем снова свел на переносице лохматые брови и собрал пальцы в огромный кулак, которым победно рассек воздух.

 Но зато я могу отчетливо слышать страх у других! Это как дар. Лишившись одной возможности, я получил другую. И, надо сказать, я доволен, потому что это приятнее в разы. Особенно мне нравится, когда я заставляю бравых мужчин, военных, этаких рыцарей без страха и упрека, испытывать самые низменные, глубочайшие, унизительные степени страха. Только представь, как здорово: целый генерал, в начищенных сапогах, в белых кавалерийских перчатках! Он командует тысячами людей, он, мать его, как президент, смотрит вдаль строго и уверенно, вальяжно подкручивая усы. Затем этот же человек, голый и грязный, как собака, стоит на четвереньках, петляет вокруг моих ног и заискивающе заглядывает в глаза. Он просит накормить его и не бить хотя бы некоторое время. А своими усами он теперь чистит мои сапоги.

Хаузер разразился хриплым довольным хохотом на добрые полминуты. Наконец, откашливая последние смешки и смахивая слезы, он с задором продолжил:

 Это один и тот же человек, представляешь? Но как его изменили обстоятельства! Как я его поменял! Показал ему другую сторону его личности  не ту, которой он отдавал команды солдатам, показывал друзьям, соблазнял женщин и убеждал сам себя перед зеркалом, что это он настоящий: сильный, смелый, успешный. А вот это ползание, унижение. Трусливая, слабая обезьяна, готовая на что угодно, лишь бы сохранить свою жалкую жизнь. Питаться объедками, терпеть побои и издевательства, чтобы еще чуть-чуть поглотать этого воздуха. И я тебе скажу: почти все были уверены, что им-то уж подобное точно не грозит. Они справятся, они не такие, они  стойкие суровые мужчины, прошедшие войны и повидавшие смерть. Нет. Всё меняется. Не мгновенно, но довольно быстро. Интересно смотреть. Это как закат солнца.

Лапы Хаузера изобразили шар, и он, довольный своей метафорой, да и монологом в целом, зашагал из стороны в сторону, затем остановился и поднял глаза, словно решил исповедаться в лоне церкви.

 Сначала уверенность еще в зените, затем появляются сомнения,  и постепенно она начинает крениться, падает всё ниже. Вот уже и смело смотрящие глаза начинают покорно опускаться, промелькнет последний луч отчаянного гнева, исчезнет  и наступит ночь. Холодная, как сталь, безжалостная, как пасть голодного зверя. Мне, кстати, очень часто бывает скучно: все-таки мало людей, которые готовы побороться. С ними процесс чуть затянут, зато интересно смотреть за их изменением. Обычно самые смелые с виду люди уже через пять минут начинают торговаться, ползать на коленях, умолять, на глазах уменьшаются в размерах. Ты слышал про переселение душ? Я вот слышал. Один чудак, путешественник, что ли, он какой-то, рассказал мне. Якобы люди на другом конце земли всерьёз верят в это. Я посмеялся тогда, забыл, а чуть позже вспомнил. И готов сказать, что, пожалуй, доля истины в этой теории есть. Правда, переселение это происходит не после смерти, а во время жизни. Вот только почти никто не превращается в медведя, в пещерного льва, саблезубого тигра. Все превращаются в мышей, кур, собак, свиней. Я сам видел. Понимаешь, я срываю маски. Как индейцы  скальпы!

Внезапно Хаузер одной рукой туго захватил волосы Джона, а второй, достав нож, поднес лезвие к верхней части лба. Взглянул в глаза и начал вести сталью почти по линии роста волос. Джон закрыл глаза, ожидая, что сейчас он ощутит кровь на своем лице и плавно, подобно тому, как снимают кожуру с яблока, потеряет кожу с головы. Сердце забилось сильнее, потекли слезы, он готов был вскочить и хоть что-то сделать но вдруг почувствовал, что Хаузер убрал нож.

 Я срезаю, срываю с людей шкуры, которые им не принадлежат. За которыми они прячутся и обманывают всех и в первую очередь  себя. И мне кажется это справедливым. Представь себе, ты видишь вдали странный силуэт: вроде тигр, но больно уж какой-то толстый и неповоротливый. Всматриваешься  да что с ним такое? Может он болен? Стар? Подходишь вплотную и видишь, что это просто свинья, переодетая в полосатую шкуру. Камуфляж сидит неровно, пятачок торчит меж клыков, оно хрюкает и визжит. И чувствуешь прямо эту ненатуральность, обман! Хочется сорвать шкуру! Вот я и сдираю. Вместе с родной. Чтоб неповадно было. Восстанавливаю, так сказать, справедливость. Я, кстати, начинал со скальпов!  Хаузер снова издевательски повертел своим огромным ножом со ржавыми зазубринами.  Все думают, что это твои родственники индейцы придумали, но нет. Это придумали наши, белые. Цивилизованные люди. Мне всегда казалось это полумерой: сдирать  так сдирать полностью. Изобличать.

Громила замолк, посмотрел в окно. Там уже вовсю занималась заря, и её багровый цвет, казалось, вдохновил Хаузера на продолжение жуткой исповеди.

 Еще раньше была у меня и другая традиция: своим врагам я выкалывал глаза, отрезал уши, оттяпывал язык. Так я наказывал предателей в зависимости от их проступка. Если считал, что данный человек, получив увечье, больше не принесёт мне зла  отпускал его. Поэтому любопытных болтунов резко поубавилось. История этого наказания проста: в конце сороковых я, юный джентльмен удачи, старик и еще пара моих подельников отправились в Калифорнию. До нас дошел слух, что золота там так много, что и представить себе нельзя. Целые золотые каньоны, по которым текут золотые реки, только вёдра успевай подставлять. Окрыленные жадностью, мы рванули в этот чудесный край и были очень раздосадованы: там оказались целые толпы таких же умников. И никаких золотых ручьёв. Я купил кирку, сито, тачку, повозку и кучу другого, как оказалось, бесполезного барахла. Старались там около недели. Зубы крошились от жадности: нам казалось, что вот-вот, ещё чуть-чуть, за этим валуном, за этим поворотом реки нас будет ждать самородок размером со скалу. Так казалось не только нам. Но мы поумнели за несколько дней, а другие оставляли на прииске свои силы и валились с ног от голода, потому что все деньги ушли на инструменты. Кто-то оставлял там и жизнь: в драке, обезумев от зависти, увидев, что другой, такой же олух, только чуть удачливей, нашел золотой огрызочек. Или просто сказал, что нашёл. Так вот, посмотрев на это, я принял решение продать все барахло новеньким  а приезжали они каждый день десятками. Мы снова разжились деньгами и стали наблюдать.

Попался нам на глаза один джентльмен, пузатый такой, сытый, но не уставший, а очень даже предприимчивый. Он держал несколько бригад этих самых старателей-бедолаг, которые приехали сюда, спустили все деньги на инструмент и, ничего не намыв, чтобы не сдохнуть с голоду, пошли работать к нему буквально за еду. Я подивился такой циничной сообразительности и решил, что мы непременно ограбим этого бизнесмена.

Шли дни, информации становилось больше  а денег и еды всё меньше. Наступил момент действовать. Ночью мы перерезали глотки его охранникам и спокойно проникли в его дом. Джентльмен сказал, что догадывался, что рано или поздно к нему придут. Давно, говорит, надо было сваливать, но чёртова жадность оставляла его здесь на день, затем ещё на день и ещё,  до тех пор, пока не пришёл я. Он поумничал на эту тему, предложил откупиться, рассказал пару интересных историй, среди которых оказалась притча про трех обезьян, и показал фигурку. Он говорил, что вел когда-то дела с одним японцем и после удачной сделки тот подарил ему статуэтку с тремя обезьянками, как сейчас помню: Мидзару, Кикадзару, Ивадзару. Вместе они олицетворяют собой идею недеяния зла: не вижу зла, не слышу зла, не говорю о зле. Меня притча заинтересовала, и он, видя, что я проникся, давай вокруг этой темы водить: не убивай, мол, не совершай зла. А я-то в итоге и не совершал. Отдал его на растерзание его псам да забрал всё, что смог найти.

Хаузер небрежно швырнул в сторону испустившую дух, почерневшую спичку, с аппетитом сделал первую затяжку и оставил папиросу во рту, чуть сощурив левый глаз.

 В общем, понравилась мне японская идея и начал я ей людей обучать. Своими методами. Радикальными. Но эффективными. Тогда и покатилась обо мне слава, только меня уже было не остановить. Молва пошла о моей жестокости и неуязвимости. Слабые ко мне не лезли, потому что боялись. Сильные, но глупые лезли и уходили с уроком или умирали. Сильные и умные со мной сотрудничали. Ко мне приходили за деньгами, защитой или чтобы обстряпать какое-нибудь дельце. Ты удивишься, если узнаешь, кто именно ко мне приходил и зачем. Ты не смотри на мою одежду, я просто выгляжу оборванцем, ибо привык жить на природе и быть свободным от всего этого попугайского выпендрежа. Я деловой человек. Я кредитовал крупные компании, банки. Моя банда защищала губернатора и его дружков-аристократов. Собственно, с ними мы и проворачивали ограбления поездов, банков, иногда тех самых, которые я и кредитовал. Все вместе мы становились богаче. Одним из моих приятелей был сам Лью Уоллес, да-да, тот самый, что двумя месяцами ранее послал ко мне инвалидов Кэрри, с которых я снял кожу. Тогда мне понравился один человек из того отряда. Он был смышлен и по-настоящему смел, я увидел в нем это и решил не убивать Звали его знаешь как?

Повисла пауза. Ранний свет потихоньку начинал заполнять помещение, смешиваясь с табачным дымом, а рассказчик, сполна насладившись интригой, набрал в грудь воздуха и облегченно выдохнул.

 Маркус Койл. Чёртов шериф. Я отправил его обратно к губернатору с посланием. И после этого губернатор понял, что со мной надо не воевать, а сотрудничать. Я почти легализовался. Я был как Пинкертон, только неуправляемый. Мы проворачивали дела, я тихо жил в укромном месте. Моё имя сначала стало нарицательным, а затем и вовсе сказочным, словно не было меня никогда. Затем мне опротивело это все: губернатор с дружками наелись, большего не хотели. А мне стало скучно, и я решил всё изменить. Я расправился с ними, чтобы замести следы, и приехал сюда, откуда всё и начиналось. С годами я стал сентиментальнее.

Хаузер снова залился своим нездоровым кашляющим смехом  и внезапно замолчал. В горизонтальных рассветных лучах, что рассекали его тело на несколько кусков, он выглядел пастырем. Исповедь безумного прихожанина незаметно сделалась ужасающей проповедью.

 Видимо, и я подвластен времени, возраст берет свое,  задумчиво сказал он.  Я, правда, сопротивляюсь, вытягиваюсь, но себе не вру. Я старею. У меня было все, у меня есть все. Я счастлив. Сейчас вот я сжег целый город! Представляешь? Дотла! Просто потому, что мне так захотелось, и потому, что могу. Однажды я решил себе разрешить. Я позволил себе позволить, с тех пор только этим и занимаюсь. Знаешь, а ведь мы похожи: я тоже почти не застал свою мать, а отца убили, когда мне было двенадцать. Чертова дантиста завалили у меня на глазах  думали, что наш дилижанс, набитый инструментами, перевозит не клещи, проволоку и резину, а доллары. Они, правда, тоже были. Ну а как иначе? Отец ведь поэтому и поперся из родной Германии, чтобы ими разжиться. Меня вот заделал, научил счету и чтению, что до сих пор меня выручает. А потом бах  и нет его! А я спасся в лесу, да так и остался в нем жить. Стал ли я животным? Да, я им и был. И мы все животные и есть. Только я признался в этом себе, а вы  нет. Поэтому я живу как хочу, а вы  нет. Я знаю, что мое сердце чернее и холоднее, чем сердца других. Я сильнее сильных, злее злых. Я признался себе в этом и в итоге преуспел. А вы  нет. Я принял свою животную натуру, я  зверь, который ест, спаривается и убивает, когда ему захочется. Чёртова честность. Простая и одновременно самая сложная штука на свете. Но один раз попробовав принять ее полностью, собрав ее лучи в себе, подобно линзе из стекла, ты будешь выпускать её из себя сконцентрированной и густой. И знаешь что, индеец?

Хаузер снова схватил Джона за волосы, запрокинув его голову, властно заглянул в глаза и прошипел:

 Где-то в глубине своей жалкой души ты такой же, как я!

Заклинание слетело с губ. Оно вползло через уши, проткнуло легкие, дотянулось к самому сердцу и с силой сжало его. Убийца копнул так глубоко, что нашел в душе Джона нефть. Затошнило. Показалось, что прямо сейчас из него под давлением вырвется вязкая масса черного цвета, которую он будет мучительно из себя извергать. Агония, утробные стоны  всё оттуда, из сырых погребов сознания, в которые никто из людей заглядывать не решается. А Хаузер  смог. Но он и не человек. Минотавр, запертый в этих бесконечных катакомбах, хозяин страха, а потому  хозяин жизни.

В широких бездонных зрачках убийцы, который давно вынес приговор и изощренно оттягивал его исполнение, Джон увидел свое отражение, слабое, далекое, перекошенное. Увидел смерть  и не согласился с ней.

Джон ногой выбил нож из руки Хаузера, второй удар пришелся ему прямо в пах, от чего тот согнулся пополам и рухнул на колени. Внезапная атака привела великана в замешательство, и он очнулся, когда индеец уже бежал к выходу в надежде что Бенни уже отвязал лошадей. Но этого не произошло  тот их только снаряжал. Джон оттолкнул пьяницу, выхватил торчавший из седельной сумки Винчестер, попытался схватить ружье, но не смог: короткая веревка не давала кистям обхватить приклад и дотянуться пальцем до спускового крючка.

Хаузер выскочил из церкви, словно потревоженный во время спячки медведь. Разъяренный, он мчался между могилами, бежал убивать, душить своими руками, проломить череп пленника если не камнем, то своей же собственной головой. Джон зажал Винчестер между ног, перекинул связанные руки под приклад, добрался до курка, поднял ствол и, когда расстояние между мушкой и пупком Хаузера составляло пару шагов, выстрелил. Хлопок! Зазвенело в ушах, из-за неправильного хвата руки крутануло в сторону, пороховые газы повесили облако гуще обычного  но за ним просматривалась все та же огромная фигура. Хаузер не упал и даже не шатался, стоял как вкопанный. Сладкий дым медленно рассеивался, и Джон смог увидеть глаза человека, который должен был быть мёртв несколько раз за последние несколько часов.

Нет. Это не человек,  спокойно подумал Джон.  Это сам дьявол. Жаль, что я не верю в бога. Может быть, если бы верил, то смог бы его убить? Может, еще не поздно начать?

Стоящий перед Джоном дьявол скалил зубы в хищной улыбке. Его бессмертное тело не кровоточило, оно не понесло никакого урона, лишь рубаха порвалась от выстрела. И больше ничего. Дымка рассеялась окончательно, руки неуязвимого медленно потянулись к обреченной жертве. Хаузер прыгнул, Джон успел перезарядить, взведя скобу, но на второй выстрел не хватило времени. Огромная вонючая груда мяса навалилась на стрелка, припечатав того к земле. Зажатый в руках Винчестер пролез в пространство между ребрами и рукой, и палец, лежавший на крючке, предательски дрогнул, произведя выстрел в небо, по богу. Бестолковый выстрел и, похоже, последний. Джон понял, что шансов больше не будет.

Он изо всех сил, до боли зажмурился. Он был полностью обездвижен, связанные, зажатые руки невольно выпустили ружье, и оно завалилось в сторону. Джон услышал металлический звук падения, бесполезное лязганье металла, почувствовал зловонное дыхание Хаузера и его сильные пальцы, которые легко обхватили его голову и принялись давить. Джон закричал  не столько от боли и безысходности, сколько для того, чтобы не услышать треск собственного черепа. Ему казалось, что виски сейчас не выдержат и порвутся, как два старых барабана. Но грубые ловкие пальцы сползли ниже и теперь давили на глаза. Зверь не пытался их выколоть, он пытался их вмять в голову, затолкать поглубже, и Джон чувствовал, как острые обгрызенные ногти впивались ему прямо в веки.

Передумал убивать. Хочет ослепить!

На миг даже эта участь показалась спасительной. Но пальцы Хаузера вдруг оставили в покое глаза жертвы. Обе кисти, словно огромные волосатые пауки с узловатыми лапами, сползли к шее Джона и взяли ее в плотное удушающее кольцо. Глотнуть воздуха стиснутым горлом было невозможно, Джон рефлекторно выплюнул остатки кашлем, когда Хаузер сильно сдавил ему кадык. Мгновенно выступили слезы, вздохи сделались частыми, но холостыми, Казалось, еще несколько мгновений  и лицо просто лопнет, забрызгав лицо убийцы. Джон вспарывал каблуками землю под собой, извивался как пойманная змея, в последней попытке спастись но сил не хватало. Они оставляли его стремительно, закрытыми глазами Джон увидел странный черный пульс, который потухал. Импульсы становились все более густыми и редкими.

Кажется, все Гляну на небо в последний раз!

Джон попытался разлепить веки, но ничего не смог увидеть: слезы тугой мутной пленкой застилали глаза.

Как бесславно я умираю Скорее бы уже Больно, а то

Слезы побежали из глаз к вискам, и Джон наконец смог различить мягкий голубой цвет утреннего неба. Его заслоняло лицо  грязное, изрубленное шрамами, изуродованное безумной улыбкой. Глаза убийцы с интересом смотрели, как жизнь покидает тело молодого человека. Он изучал его, любовался последними секундами. Монстр искоренил династию, стер её и сдул. Сын отправляется за отцом. Отставание в несколько лет мало что означало, ведь Джон быстро догонит, еще мгновение, и они с отцом долгожданно обнимутся. Скорее бы

Знакомый металлический щелчок. Глухой хруст. Галлюцинация? Хаузер, казалось, чем-то подавился  и выпустил жертву. Джон приоткрыл глаза, пытаясь понять, умер ли он уже или это только предсмертные иллюзии?

Громила держался обеими лапами теперь уже за свою шею  и продолжал давиться. Сквозь его пальцы струилась кровь, красная, как у всех. Он пытался сделать вздох, но из горла вырывался лишь хрипящий кашель. Растерянный взгляд, мечущийся из стороны в сторону, от креста к камню, глаза, что до этого казались неживыми, вдруг обрели искру, растерянность сменилась яростью, а та  мольбой. Кровь заливала рубаху Хаузера, он упал на одну руку, продолжая второй держаться за горло. Мольба закончилась, и наступило осознание, что он умирает. Опорная рука ослабела, подогнулась, и Хаузер рухнул на землю, продолжая держаться за горло. Небо отражалось в его серых глазах, от чего лицо с приоткрытым ртом стало по-детски наивным. Мышцы расслабились, и Хаузер замер с легкой полуулыбкой на обветренных губах. Он успокоился. Остановившиеся глаза мечтательно смотрели вдаль, а кровь из отверстия в горле продолжала насыщать благодарную почву кладбища. Хаузер, сведя ноги вместе, выпрямил их, раскинул руки в стороны. Дьявол напоследок передал Богу привет.

Ленард держал в руке дымящийся Ремингтон. Старик устал: его волосы растрепались окончательно, бакенбарды вспушились и сделали его скуластое лицо круглым. Он тяжело дышал, почти задыхался и не сводил глаз с трупа старого подельника. Прайс словно не верил в случившееся. Он часто-часто моргал и, казалось, не мог решить, правильно ли все сделал.

Джон, опершись на локоть, пытался продышаться. Кадык сильно болел, было тяжело глотать, вздохнуть тоже оказалось непросто: воздух какое-то время ходил как сквозь сдавленную водосточную трубку, забитую листвой.

 Я одного не пойму В него стрелял шериф В него стрелял я Как он выжил?

Ленард ничего не ответил, лишь молча склонился над телом Хаузера и разорвал его мокрую от крови рубаху.

 Проще, чем ты думаешь, малыш! Два чугунных листа, связанных между собой веревкой. Безумец где-то прочитал, что такие носили рыцари.

Ленард постучал по металлической неровной пластине.

 В него много раз попадали. Видишь следы на металле? Вот и весь секрет его неуязвимости. Будничное бессмертие, которое снимается на ночь.

Джон с трудом поднялся на ноги. Он ещё растирал горло ладонью, а сам уже смотрел на Ремингтон, который по-прежнему находился в руке у человека, который, казалось, уже и сам не знал, что ему делать со своим пленником.

 Что дальше, Ленард? Меня тоже пристрелишь? Или повезешь как раба, которого потом сменяешь на нужную вещь?

Прямота была наглой, немытой, как последний беспризорник, как сам Джон. Без возраста, без воспитания, без приличия. Не было ни сил, ни желания тратить на это время. Смерть совсем рядышком, вон лежит ее последний довольный клиент.

 Я наделал много ошибок и не позволил себе совершить еще одну.

Ленард вытер лоб тыльной стороной руки и вытащил из внутреннего кармана жилета старый скомканный лист бумаги, от времени ставший похожим на тряпку. Грустно покряхтев, он протянул бумагу Джону

 Теперь и мне пора, хотя меня тоже нигде не ждут. Прощай, малыш.

Ленард взял Джона за запястье и вложил в его ладонь Ремингтон.

 И я знаю, чей это ствол Когда-то человек, которому он принадлежал, спас мне жизнь. Он уберег меня от смерти, а я его предал. Не проходит и дня, чтобы я не вспомнил об этом. Я устал. Это дерьмо должно закончиться. Сделай милость  пристрели меня. Сам я пытался несколько раз, но не смог, я трус, Джонни.

Джон замотал головой.

Ленард схватил его руку, поднял ее на уровень своих глаз и упер дуло себе в лоб.

 Давай, Джон, сделай это.

Ленард не кричал, он говорил спокойно, даже тихо, словно боялся кого-то разбудить. Джон снова мотнул головой, но руку не опустил.

 Давай, спусти крючок и покончим с этим,  сказал Ленард вкрадчивым голосом человека, принявшего решение.

Рука Джона дрогнула, мушка скользнула по мокрому морщинистому лбу. Тогда Ленард схватился за ствол обеими руками, упер его прямо себе в переносицу и заорал:

 Ты не слышал, сопляк?! Я завалил твоего папашу и тебя убью, если не выстрелишь!

Вздох. Глаза обоих застилали слезы, челюсти были намертво сомкнуты, губы кривились в великом несчастье, которое причудливым образом их связало. Убийца просил убить его. Он смотрел из-под бровей, рычал и боялся  того, что жертва не выстрелит, или того, что ей-таки хватит смелости.

Джон резким движением отдернул пистолет и выдохнул. Выдохнул и Ленард. Он небрежно размазал слезы по лицу и сдавленно прошептал:

 Как знаешь, сынок.

Он быстро вскочил на лошадь.

 Я поскачу медленно. Подстрели меня издали, как банку на заднем дворе. Прошу тебя.

Прайс слегка пришпорил кобылу, хлестнул ее поводьями, и она пошла легким грациозным аллюром навстречу горизонту.

Десять футов. Джон смотрел в спину всадника, не понимая, что делать. Двадцать футов. Прошлое уходило вдаль. Тот, кто создал этот ужас, тот, кто посеял смерть и собрал урожай, медленно испарялся в низких лучах.

Этот старый ублюдок разрушил мою жизнь. Из-за него погибли люди. Из-за него погиб отец!

Джон спокойно пересчитал доводы, поднял руку с револьвером и прикинул расстояние  футов тридцать.

Я дам тебе то, что ты хочешь, Ленард.

Джон свел мушку с темнеющей на горизонте фигурой. Надавил на спусковой крючок. Люфт пройден, чуть больше силы  и гарпун полетит догонять. Пробьет затылок  казнит благородно и быстро. Нет. Он этого и хочет. Переломит ему позвонки и заставит умирать обездвиженным. Нет. Лучше, если порвет легкое и задушит его  утопит в собственной крови. Джон закусил губу, прицелился. Цель удалялась. Слезы катились по щекам.

 Сдохни! Сдохни, сукин ты сын!

Палец готов был создать усилие, необходимое, чтобы курок щелкнул по патрону и тот, воспламенившись, выпустил бы пулю из длинного ствола старого револьвера с белой ручкой. Прогремел выстрел. Ленард никак не отреагировал. Уже в который раз. Он снова оставил вопросы без ответа, преступления без наказания, правила без уважения. Желание не исполнено, просьба не удовлетворена, а вместо спины пуля попала в небо.

Он медленно сполз с лошади. Как-то боком. Так обычно не делают. Но черт побери, это же Ленард! Он может все. Он приземлится, отряхнется и обязательно похвастается, разведя руки в стороны, как настоящий артист в цирке. Но этого не произошло. И, не сразу осознав это, Джон обернулся на выстрел.

Бенни с окровавленной головой сидел, упершись спиной в могильный камень. И держал в руках дымящееся ружье своего брата  тот самый Винчестер, который завоюет Запад.

 Отправляйся в ад, братец! Денежки тебе там не понадобятся!

Злорадствуя, Бенни лениво повел прицел в сторону Джона, но тот медлить не стал. Он слушал каждый свой выстрел в отдельности, каждую отдачу ловил сжатой ладонью, вдыхал жженый порох и смотрел, как пули одна за одной застревали в груди старика. Они рвали ткань, кожу, мясо, дробили кости, выпуская из тела дух. Барабан опустел. Джон еще несколько раз щелкнул по пустым каморам  и упал на землю навзничь. Он смотрел вверх и не моргал.

Солнце висит высоко, и я чувствую его макушкой. Пахнет летом и чистой холодной водой, вместе с которой ветер насыщает жаркий день. Река стремительно бежит вперед, не оглядываясь, не ведая будущего. Я за ней следую. Я большой. Папа посадил меня на плечи и крепко держит за ноги. Я хватаюсь за его волосы, за лоб, за уши в попытке удержаться, боюсь, что упаду. Но страх уходит. Я развожу руки в стороны и лечу наперегонки с водой. Она шумит  так громко, что я почти не слышу себя. Я счастлив. Ведь я буду жить всегда, а если не всегда, то очень долго, так долго, что даже не сосчитать. И папа. Он, наверное, поменьше, но все равно долго. Почти вечно.