Дмитрий Сергеевич Штырёв был человеком тишайшим, угодливым и богобоязненным. Служил он урядником в конторе купца Шемякина. Жалованье получал небольшое, всего двадцать с полтиной рублей, жил в тесной мансарде и в свои тридцать три года не успел ещё дать себя опутать браком с какой-нибудь уже немолодой статисткой, вздыхающей по цветам и втайне мечтающей о театре.
Дмитрий Сергеевич никогда не ругался с соседями; весьма почитал хозяйку, у которой снимал жилье; смешно раздувал щеки при виде детей и лебезил перед начальством. Однако лебезение его было настолько приятно, а подхалимство настолько тактично, что начальству он был скорее приятен, чем отвратителен. Некоторые служащие даже называли его "Наш Дмитрий Сергеич" и умиленно глядели ему вслед, очарованные приятностью манер его и умению сдержанно угодить каждому. Аппетит у него был не то, чтобы хороший, но и не сказать, что плохой. На завтрак он съедал вареное яйцо без хлеба и сдабривал его небольшой кружкой кипяченого молока. В обеденное время неспеша вкушал тарелку горячих щей, маленький кусочек телятины с вареной чечевицей, которые медленно запивал холодным квасом. На ужин же Дмитрий Сергеевич постоянно ел пшенную кашу, спрыснутую растительным маслом, огромная бутыль коего сиротливо ютилась под колченогим столом и которая в дни полнолуния своим засаленым боком зловеще отливала изжелта-синеватым цветом.
Одевался Штырёв скромно: летом носил тонкую рубашку с длинным рукавом и штучные брюки без ремня; осенью надевал шляпу и старое длинное, облюбованное молью, твидовое пальто. Зимой же Дмитрий Сергеевич сиротливо кутался в короткую цыгейковую шубу, которая едва доходила до середины его замшевых штанов на тонкой шерстяной подкладке.
Вообщем был он человеком безобидным и, если уж начистоту, бесполезным, как гвоздь в притолоке.
И случилась как-то с нашим Дмитрием Сергеевичем история. История настолько принеприятнейшая, я бы даже сказал: приужаснейшая, что косточки её последствий ещё долго перемывались достопочтенными жителями уездного города N.
Все началось с того, что у Дмитрия Сергеевича, в один из вечеров, нечем было сдобрить на ужин кашу. Бутыль с маслом опустела. Причем опустела она как-то вдруг. Штырёв сколько ни тряс её над тарелкой, сколько не хлопал сухой ладошкой по толстому дну, сколько не разглядывал на свет - бутыль не отдала ни капли. Для Дмитрия Сергеевича подобное событие тесно вставало в один ряд с тихой катастрофой. Заведённый порядок вещей неумолимо рушился, причем эпицентром этого разрушения оказалась пустая бутыль из под масла. Есть на ужин кашу без масла было просто недопустимо, если не сказать: кощунственно. Весь режим, выработанный Дмитрием Сергеевичем за долгие годы его существования, сейчас шел прахом и привносил в жизнь его недопустимую новизну и пугающие перемены. Штырёв тихо запаниковал. Но поскольку человек он был тишайший, волнение не покинуло его душевной оболочки, а только беззвучно перекипало в груди и сознании Дмитрия Сергеевича. Необходимо было действовать. И действовать немедленно! Что-то менять и отходить от правил совсем не в духе Штырёва.
Дмитрий Сергеевич быстро прикинул, что лавка бакалейщика Миллера, что на углу большой Адмиралтейской и малой Речной, ещё открыта, и, что ещё, быть может, не все потеряно, и вернёт он ещё себе душевное равновесие, если поторопится.
Дмитрий Сергеевич сейчас же набросил пальто, поскольку осень уже как месяц полноправно управлялась с погодой, и ухватив под мышку злосчастную бутыль, покинул мансарду.
Вечер был погож и светел. Осень баловала горожан теплом, на что последние отвечали ей приятными прогулками. Было людно. Дмитрий Сергеевич попытался глубже утопить бутыль под пальто и заспешил в бакалею.
Владелец лавки, старый немец Миллер, отвешивал крахмал пожилой женщине, которая поверх тонких очков внимательно смотрела на весы. Штырёв встал несколько поодаль. Когда женщина ушла, бакалейщик с улыбкой приветствовал Дмитрия Сергеевича, принимая из рук его пустую бутыль.
- Погода сегодня - шик! - подметил он, ловко жонглируя блестящим половником, наполняя пустую тару.
- Да, весьма,- с какой-то безразличностью ответил Штырёв, во все глаза наблюдая, как янтарная тягучая жидкость стекает по бокам бутыли.
- Bitte, lieber! (Пожалуйста, любезный!(нем.)),- сказал Миллер, бережно передавая масло в руки Дмитрия Сергеевича.
Тот поклонился, сунул немцу рубль и не дожидаясь сдачи, прижал полную бутыль к груди и вышел из лавки.
Не успел наш урядник миновать Адмиралтейскую улицу, как со стороны проспекта имени полководца Ганнибала вылетела бричка, в которой развалившись, и, по видимому не совсем трезвый, сидел купец Тихон Савельевич Шемякин. Рядом с ним притулился его слуга Прошка и время от времени водружал на голову барину постоянно сбивавшийся картуз.
Дмитрий Сергеевич хотел, нет он просто желал, чтобы купец его не заметил, для чего он поднял воротник пальто и как можно глубже вжал голову. Однако на беду его, Шемякин признал Дмитрия Сергеевича и на ходу, одной рукой останавливая возничего, а другой махая своему уряднику, закричал:
- Штырёв, щучий сын! А ну, постой-ка!
Дмитрий Сергеевич почувствовал себя нехорошо. Он знал, насколько вольничал Шемякин в подпитии, поэтому решил сделать вид, что не слышит.
- Да погоди ты, хитрая шельма!
Купец нагнал Штырёва и схватил его за воротник пальто. Дмитрия Сергеевича никогда не оскорбляли такими словами, отчего ему стало гадко. Однако он нашел в себе силы обернуться и изобразить на лице своем приятное удивление.
- Тихон Савельич! Вот уж нечаянная радость! А я иду, раздумался...
- Э, братец, ты мне это брось! Раздумался! Знаю я вас! Никак вино несёшь?
- Что вы, ваше благородие,- залепетал Дмитрий Сергеевич,- масло подсолнечное.
Купец тряхнул головой. Тут же появился Прошка и поправил на нем картуз.
- А ну ка, хитрая морда, оставляй свой бочонок и выпей со мной вина!
- Не пью-с я, Тихон Савельич,- робко ответил Штырёв, чем привел купца Шемякина в такое бешенство, что тот обрушил на него свой громадный кулак.
Удар пришелся в самую макушку. У Дмитрия Сергеевича потемнело в глазах, ноги слегка подогнулись, руки потеряли свою цепкость и бутыль с маслом полетела прямо на мостовую. В воздухе громко бухнуло, и в заходящее осеннем солнце стекло брызнуло сотней осколков, а густое масло затопило пространство, где, собственно, и случилось это неприятное происшествие.
Пока Дмитрий Сергеевич приходил в себя, Прошка снова хотел поправить купцу картуз, который сбился, когда Шемякин отвешивал уряднику подарок. Но разлитое масло предательски лизнуло подошвы его сапог, и слуга стал заваливаться набок. Беспорядочно махая руками, будто гусак пытающийся взлететь, панически пытаясь отыскать опору, Прошке ничего не оставалось, как схватиться за собственного барина. Но поскольку ноги его разъезжались, ухватиться за Тихона Савельевича с первого раза ему не удалось. Вторая же попытка сыграла с бедным слугой плохую шутку. Вместо того, чтобы схватить купца за руку, Прошка вцепился ему в мягкое место пониже спины и увлекаемый скользкими сапогами вниз, стянул штаны со своего барина. Поскольку было тепло, Тихон Савельевич не одел кальсон, отчего предстал на людское обозрение в одном исподнем. Шемякин предпринял попытку натянуть обратно штаны, но Прошка вцепился в них надёжно и попытался встать. Масло вновь продемонстрировало свою скользкую чудодейственную силу и теперь уже вслед за слугой на мостовую повалился и купец Шемякин. Упал он на спину, и поскольку был очень грузен, стал напоминать своим видом большого майского жука, лежащего на спинке и бессильно перебирающего лапками в воздухе.
- Запорю, гадина! - ревел Тихон Савельевич, обращаясь то ли к Прошке, то ли к Дмитрию Сергеевичу.
Стал собираться народ. Никто не решился приблизиться к двум странным людям лежащим на мостовой, один из которых медленно крутился на спине, выкрикивая проклятья неизвестно в чей адрес, а другой, шарил руками и ногами по мостовой, словно лягушка, пытающаяся спрыгнуть со скользкого камня.
Послышался свисток городового, а через минуту появился и он сам.
- Ну дела!,- присвистнул городовой при виде столь необычной картины.
- Водой надо смыть,- предложил путь к спасению кто-то из толпы.
- Какая вода, дурень, палку им бросайте или веревку!
- Ох натерпишься, гнида казематная! - орал Тихон Савельевич, злой от бессильных попыток подняться.
Прошка, меж тем, умудрился покинуть зону масляного поражения и поднялся на ноги. Кто-то из толпы принес небольшой шест и сунул ему в руку.
- Выручай барина.
Прошка осторожно, чтобы снова не наступить в масло, приблизился к Шемякину и палкой начал толкать его в бок, пытаясь перевернуть того на живот.
- Ты куда тычешь, стервец! - взревел Тихон Савельевич.- Себе потычь, идиот!
- А вы хватайтесь за палку, - посоветовал Прошка, поднося конец шеста к лицу барина.
Шемякин вцепился в шест, будто утопающий.
- Тащи, бездельник!
Прошка потянул на себя палку. Тихон Савельевич был тяжел. На помощь пришел городничий. Вдвоем с Прошкой, они вытянули купца на сухую часть мостовой.
В толпе начали раздаваться смешки. Шемякин поднялся и хотел уже было натянуть на себя штаны, которые скорбно волочились за ним, как в ту же минуту, неизвестно откуда, появилась тощая дворняга и вцепившись в пропитанные маслом брюки, утащила их куда-то в сторону Берёзовой слободки. Тут уж в толпе раздался безудержный хохот.
Злой Тихон Савельевич схватил Прошку за вихор и усевшись с ним в бричку, укатил в сторону дома.
А что же наш Дмитрий Сергеевич?
Когда он отошёл от купеческого удара, то увидел Тихона Савельевича уже без порток. А когда Шемякин повалился вместе с Прошкой на мостовую с криком: "Запорю,гнида!", Штырёв как-то неестественно икнул, на глаза его набежал какой-то сероватый туман, действительность стала меркнуть, шум города стал стихать и ноги будто сами понесли его домой.
Придя в свою мансарду, Дмитрий Сергеевич печально взглянул на стол, где сиротливо стояла тарелка с пшенной кашей без масла, посмотрел под стол, где совсем недавно располагалась покойная ныне бутыль и внезапно ему стало нестерпимо холодно. Он запахнул пальто, которое не успел ещё снять, сделал несколько шагов по комнате, что-то пробормотал себе под нос, потом лег на кровать, укрылся шерстяным одеялом и тут же уснул. Странные сны одолели его той ночью. Ему снилось, что жизнь его подобно маслу выливается из бутыли и он с грустью понимает, что возврата к прежнему уже не будет, что нарушен ход вещей, который он сам для себя создавал год за годом. Что достигнута точка невозврата. А ведь не хватало всего лишь несколько капель масла...