Аннотация: Зарисовка, навеянная давней поездкой на Соловки, лагерная часть истории которых поразила меня больше чем монастырская.
Сегодня мне снился медведь. Он бродил по моему зыбкому, измученному холодом сну и скреб когтистой лапой землю. Я даже не видел его, он ошивался где-то у меня за спиной. Шуршал, вынюхивал, мне показалось, даже зашел на ступеньки бывшей церквушки.
Очередной жестокий приступ озноба выдернул меня из больной полудремы. Я открыл глаза. Все было по-прежнему. Темное ноябрьское небо над Секиркой, зеленый бархат тайги внизу, под горой. Дьявольский холод. Я и в самом деле опять спал стоя. Злая, но быстро наработанная привычка, ведь если сядешь на землю, станешь жаловаться или выкажешь другие признаки усталости, часовой Савельев скорее всего даст тебе сапогом поддых, да не единожды, а то и вообще спустит с великой лестницы.
Тонкая изодранная рубашка и старые штаны почти не греют. Босые ноги, кажется, принимают весь холод суровой соловецкой земли. Я стараюсь переступать на месте, уже осознавая бесполезность этого действия. Ноябрь, пусть ещё бесснежный, все равно сильнее меня.
"Философия буддизма гласит, что жизнь - суть есть страдание" - слышу я в голове голос моего старого университетского преподавателя. Он поправляет очки на худом длинном носу и вещает дальше. Господи, сколько веков, тысячелетий, жизней назад это было? Третий курс МГУ, философский факультет.
Я растираю руки в тщетной попытке согреться. Хорошо, что постоянный снег еще не выпал. Так, порошит, изредка, и тает через день. А то бы я наверное уже умер.
Мимо проходит Савельев.
Я, занятый согревательными манипуляциями, замечаю его не сразу. Скорее даже мое внимание привлёк огонек папиросы, которую он курил. Огонек приближается ко мне.
- Ну че, студент, мерзнешь, поди? - с чувством грубого, наглого превосходства осведомляется Савельев. Сам же меня поставил, сука!
Я молчу. Так же молча я беру грех на свою двадцатилетнюю душу - страстно желаю Савельеву тяжкой смерти. Про себя естественно.
- Че молчишь? Отвечай, когда, спрашивают.
- Ноябрь холодный, товарищ Савельев. - неопределенно говорю я, чтобы он не придирался.
Меня это, впрочем не спасло.
- Ну так согрейся, студент.
С этими словами он деловито тушит окурок о моё плечо...
Боже! Только бы не сорваться. Только бы промолчать.
- Согрелся?
- Немного, товарищ Савельев.
Он ржет. Приглушенно гогочет, и солдатский смех его гравием скатывается по склонам Секирки, чтобы замолкнуть уже у подножия.
Четвертое отделение, секирское, проклятое, отделение смертников. Лесоповал, да еще и зимой сжирает за три месяца. Я держусь уже третью неделю. Ноги, руки уже в струпьях, когда живешь в обогреваемом бараке - этого удается избежать. Остается около 2-х месяцев.
Как случилось, что я попал в штрафотряд? Да очень просто. Когда мы хоронили Валерку... он умер от зверской немыслимой простуды и истощения. В октябре его звено несколько дней подряд тягало бревна, по грудь находясь в ледяной беломорской воде. Зачем они это делали я до сих пор не пойму. Оздоровительная гимнастика. СЛОН - это ж натуральное лечение трудом. На Валерке, видимо сказался побочный эффект - смерть.
Сначала в общем все было как положено. Одели его получше, в пиджак и рубашонку какую-то, вместо галстука просто кусок темно-синей ткани повязали шарфом. Даже франтовато немного вышло, на декаденсткий манер. Помню, Галочка из второго женского барака очень усердно шарф этот подметывала на руках, хотела все поприличней Валеру приодеть. Даже расческу свою деревянную принесла и поправила его уже полуседые волосы - зачесала на косой пробор. Теперь он, мертвый и синий, и в то же время такой аккуратный, не был нам ровней. Нам, задерганным, оборванным, дрожащим от холода Врагам Народа. Еще живым.
Он был собой.
Мы были просто номерами в списках лагерников.
Когда мы сочли его достаточно готовым, даже помню пошутили на этот счет, мол, здесь на Соловках и такой модник, то положили его в "автобус" и собрались для прощальной речи.
Она была недолгой, но я помню её как сейчас. Говорил Дмитрий Платонович. И если он будет жив, когда умру я, то я бы хотел, чтобы он повторил эту речь и над моим "автобусом".
Ах, да. Насчет автобуса. Он довольно комфортабельный. Почти новый. До Валерки катали только троих. Сосновый прямоугольный гроб, наспех сколоченный бригадой заключенных. Вообще-то человека здесь нельзя хоронить в гробу. Считается, что нам он не положен. По идее мы просто должны почетно донести Валерку до южной оконечности монастыря, там, где между каналом и развалинами часовни огромная зияющая братская могила. Её не зарывают по нескольку месяцев, пока траншея не заполнится. Только пересыпают известью слои трупов. Вот такая вот сдобная слойка получается. Потом и землей забрасывают. Обычно это делают заключенные, и большинство старается засыпать как можно лучше, плотнее и аккуратнее. Вроде как последнее одеяло подарить.
Так должно было быть и с Валеркой. Но когда мы донесли его до края траншеи, у нас этот крестный ход называется "прокатить на автобусе", во мне что-то оборвалось. Ну, не мог, не мог я просто так сбросить его, Валерку, в этот Аид! Сама только мысль о том, что его изломанное, изувеченное самой лучшей страной на земле 27-летнее тело должно будет вывалиться из гроба, шмякнуться в кучу таких же истерзанных трупов причиняла мне не то чтобы боль, но что-то вроде небольшой смерти. Я будто и себя туда сбрасывал.
Поэтому, когда Дмитрий Платонович устало вздохнул и сказал "Ну, с Богом...", я вырвался вперед и выпалил сдавленно и безумно: "Нельзя так! Нельзя! Давайте его похороним в гробу! Да что ж это такое происходит!"
Они опускали глаза. Боже, я уверен, они тоже этого хотели, но слишком боялись. Ведь если мы не вернем автобус в течении пары часов - начнется разъяснение и все... понеслась.
- Я понимаю тебя...- начал было Дмитрий Платонович, но я оборвал его, закрыл крышку гроба. Так, Валерка. Ты и после смерти будешь здешней знаменитостью. Еще бы! Угнал "автобус"!
- Я на себя все возьму, если вы об этом. - прошипел я куда-то в землю. Никто меня не остановил, никто не сказал "одумайся" или "все равно всем влетит". Им было меня жаль, но это было и нечто вроде долга. Целый год, длинный Соловецкий год Валерий Алексеевич Исаков был мне другом и братом, и угон "автобуса" - последнее что я мог для него сделать.
Так Валерка обрел последний приют. И даже небо, обычно равнодушное к копошению лагерных, обозначило свое присутствие на церемонии - присыпало свежую могилу белым, чистым, недолговечным снежком.
Позже я перевел все на себя. Я знал, что мне достанется три месяца на секирке - это было обычным делом. Подразумевалось, что это исправительный срок, по отбытии которого я смогу вернуться в основной лагерь. На самом же деле это был смертный приговор. Сейчас было начало ноября - это означало что впереди зима - а она убивала всех без разбору. Даже персонал охраны.
Единственное, о чем я хоть сколько-нибудь переживал - это чтобы Валеркину могилу не откопали и не вывалили его из "автобуса". Тогда все было бы впустую. Но через четыре дня пришло известие.
Это было после смены. Я лежал на каменном полу часовни, где мы все ютились и чувствовал, как у меня потихоньку отмерзают ноги. Хоть бы гангрена, что ли? Тогда или отрежут и отправят работать в библиотеку или и вовсе расстреляют.
Раздался тихий стук в окошко и рука (чья до сих пор не знаю) сунула в щель сложенный клочок бумаги.
Мы все встрепенулись. Я достал его, так и не успел увидеть, кто это принес весть.
"Валерку решили не трогать. Все оставили как есть. Д.П."
- Что это? - Спросил кто-то, кто не был в курсе автобусных перипетий.
- Это хорошая новость - просто ответил я. - хорошая новость.