В Париже был дождливый вечер. По шиферным крышам больших бульваров и по маленьким мансардам латинского квартала дождь барабанил не переставая. Возле "Крийона" и "Георга V" швейцары свистом вызывали такси из темноты, а затем бежали с зонтиками, чтобы придержать одетых в меха гостей, когда они садились в них. Огромное открытое пространство площади Согласия мерцало черным и серебряным под ливнем.
В Сарселе, на дальней северной окраине города, Юсуф Хашим был укрыт проходом над ним. Это была не изящная арка Пон-Неф, где влюбленные ютились, чтобы не обсохнуть, а длинный консольный кусок бетона, из которого дешевые двери со множеством засовов открывались в грязные трехкомнатные апартаменты. Он выходил окнами на оживленную часть шумного N1 и был пристроен к восемнадцатиэтажной многоэтажке. Названный архитектором L'Arc en Ciel "Радуга", квартал воспринимался даже в этом печально известном районе с опаской.
После шести лет сражений с французами в Алжире Юсуф Хашим, наконец, бросил все и сбежал. Он бежал в Париж и нашел место в L'Arc en Ciel, где к нему со временем присоединились его три брата. Люди говорили, что только те, кто родился в запретной башне, могут ходить по ее воздушным улицам, не оглядываясь по сторонам, но Хашим никого не боялся. Ему было пятнадцать лет, когда, работая на алжирское националистическое движение, НФО, он впервые покончил с собой в результате взрыва зажигательной бомбы в почтовом отделении. Никто из тех, кого он когда-либо встречал, ни в Северной Африке, ни в Париже, не придавал большого значения жизни одного человека. Гонка была для сильных, и время доказало, что Хашим так же силен, как и любой другой.
Он вышел под дождь, быстро оглядываясь взад и вперед под натриевым светом. Его лицо было серовато-коричневым, рябым и настороженным, с большим изогнутым носом, выступающим между черными бровями. Он похлопал по заднему карману своих синих брюк ouvrier, где, завернутые в полиэтиленовый пакет, он носил двадцать пять тысяч новых франков. Это была самая большая сумма, с которой ему когда-либо приходилось иметь дело, и даже человек с его опытом был прав, опасаясь.
Нырнув в тень, он в пятый или шестой раз взглянул на часы. Он никогда не знал, кого он высматривал, потому что это никогда не был один и тот же человек дважды. Это было частью совершенства схемы: вырез на каждом конце, бесконечный запас новых бегунов. Хашим старался обеспечить равную безопасность, когда отправлял товар дальше. Он настаивал на разных местах и просил новых контактов, но это не всегда было возможно. Меры предосторожности стоят денег, и хотя покупатели Хашима были в отчаянии, они знали уличную ценность того, чем они торговали . Никто в цепочке не зарабатывал достаточно денег, чтобы иметь возможность действовать в абсолютной безопасности: никто, то есть, кроме какого-то абсолютного, всемогущего контролера за тысячи миль от вони лестничной клетки, где сейчас стоял Хашим.
Сунув в рот мягкую голубую пачку "Голуаз", он обхватил губами единственную сигарету и вытащил ее. Когда он зажег свою дешевую одноразовую зажигалку, в темноте раздался голос. Хашим отпрыгнул обратно в тень, злясь на себя за то, что позволил кому-то наблюдать за собой. Его рука потянулась к боковому карману брюк, где он нащупал очертания ножа, который был его постоянным спутником с детства в трущобах Алжира.
В натриевом свете появилась невысокая фигура в армейской шинели. Шляпа, которую он носил, выглядела как старая кепи Иностранного легиона, и с ее козырька стекала вода. Хашим не мог видеть лица. Мужчина говорил по-английски, тихо, скрипучим голосом. “На полях Фландрии, - сказал он, - цветут маки”.
Хашим повторил слоги, которые он выучил только по звуку, понятия не имея, что они означают: “Между крестами, ряд за рядом”.
“Combien?” Даже это одно слово показывало, что дилер не был французом.
“Vingt-cinq mille”.
Бегун положил коричневую холщовую сумку на нижнюю ступеньку лестницы и отступил назад. Он держал обе руки в карманах своего пальто, и Хашим не сомневался, что одна из них сжимала пистолет. Из заднего кармана своих синих брюк Хашим достал завернутые в полиэтилен деньги, затем отступил назад. Так было всегда: никаких прикосновений и сохранялась безопасная дистанция. Мужчина наклонился и взял деньги. Он не остановился, чтобы пересчитать их, просто наклонил голову, пряча пакет под пальто. Затем он, в свою очередь, отступил и подождал, пока Хашим пошевелится.
Хашим наклонился к ступеньке и поднял сумку. Вес ощущался приятно, тяжелее, чем он знал раньше, но не настолько, чтобы заставить его заподозрить, что он набит песком. Он встряхнул его вверх и вниз один раз и почувствовал, как содержимое беззвучно перемещается, с приятным запахом упакованного сухого порошка. Дело было закончено, и он подождал, пока другой мужчина уйдет. Это была обычная процедура: было безопаснее, если поставщик даже не видел, в какую сторону отправится получатель, потому что в незнании была безопасность.
Не желая двигаться первым, Хашим повернулся к другому мужчине. Он внезапно осознал шум вокруг них — рев уличного движения, звук дождя, капающего с дорожки на землю.
Что-то было не так. Хашим начал двигаться вдоль стены, крадучись, как ящерица, пробираясь к свободе ночи. В два шага мужчина оказался над ним, его рука поперек горла Хашима. Затем некрашеная стена врезалась ему в лицо, превратив кривой нос в бесформенную массу. Хашим почувствовал, как его швырнули лицом вниз на бетонный пол, и услышал щелчок снимаемого предохранителя, когда ствол пистолета прижался к его уху. Свободной рукой и с отработанной ловкостью мужчина завел руки Хашима за спину и сковал их вместе наручниками. Полиция, подумал Хашим. Но как они могли…
Затем он оказался на спине, и мужчина подтащил его к подножию лестницы, где он поддержал его. Из кармана пальто он вытащил деревянный клин, глубиной около четырех дюймов. Он ударил Хашима по губам тыльной стороной ладони, а затем ударил прикладом своего пистолета под звук ломающихся зубов. Из кармана пальто он достал большие плоскогубцы.
Он наклонился над Хашимом, и на мгновение стало видно его желтоватое лицо. “Это, - сказал он на своем плохом французском, - то, что мы делаем с людьми, которые разговаривают”.
Он сунул плоскогубцы в рот Хашима и зажал ими его язык.
Рене Матис ужинал со своей любовницей в маленьком ресторанчике недалеко от площади Вогезов. Сетчатые занавески на латунных перекладинах закрывали нижнюю половину вида из окна, но при верхнем освещении Матис мог видеть угол площади с ее красным кирпичом над колоннадами, и дождь, все еще стекающий с карниза.
Была пятница, и он следовал столь любимому распорядку. Бросив работу в Deuxième, он поехал на метро в Сен-Поль и направился в маленькую квартирку своей любовницы в Марэ. Он прошел мимо кошерных мясных лавок и книжных магазинов с их священными Писаниями и канделябрами с семью ветвями, пока не подошел к потрепанной синей двери-кошере, где, инстинктивно убедившись, что за ним никто не следит, он дернул за древний звонок.
Как легко было секретному агенту прелюбодействовать, радостно размышлял он, оглядывая улицу. Он услышал шаги по другую сторону двери. Мадам Буин, коренастая консьержка, открыла дверь и впустила его. Ее глаза за толстыми стеклами очков выдавали обычный смешанный сигнал заговора и отвращения. Пришло время подарить ей еще одну коробку конфет с ароматом фиалки, подумал Матис, пересекая двор и поднимаясь к двери Сильви.
Сильви взяла его мокрое пальто и встряхнула его. Она приготовила, как обычно, бутылку "Рикар", два стакана, графин с водой и тарелку с маленькими тостами из пакета, намазанными консервированной фуа-гра. Сначала они занимались любовью в ее спальне, душной беседке с цветочными занавесками, цветочными чехлами на подушках и цветочными принтами на стенах. Сильви была симпатичной вдовой за сорок, с крашеными светлыми волосами, которая хорошо поддерживала свою фигуру. В спальне она была умелой и любезной, настоящей роскошной девушкой, как иногда ласково называл ее Матис. Далее — после ванной, смены одежды для нее и аперитива для него — это был ужин.
Матиса всегда забавляло, что так скоро после того, как они покинули спальню, Сильви любила поговорить о своей семье в Клермон-Ферране, о своих сыновьях и дочери или о президенте Деголле, которого она боготворила. Ужин почти закончился, и Сильви доедала фруктовый клафути, когда Пьер, худощавый метрдотель, с сожалением подошел к столу.
“Месье, извините, что беспокою вас. Телефон.”
Матис всегда оставлял номера в своем офисе, но люди знали, что пятничные вечера, по возможности, неприкосновенны. Он вытер рот и извинился перед Сильви, затем пересек переполненный ресторан к деревянному бару и маленькому вестибюлю за ним, рядом с дверью с надписью WC. Телефон был снят с крючка.
“Да”. Его глаза прошлись вверх и вниз по печатному уведомлению о пьянстве в общественных местах. Répression de l’Ivresse Publique. Protection des Mineurs.
В ходе разговора не было произнесено ни одного имени, но Матис узнал голос заместителя главы отдела.
“Убийство в баньке”, - сказал он.
“Для чего существует полиция?” - спросил Матис.
“Я знаю. Но есть некоторые ... тревожные аспекты ”.
“Полиция там?”
“Да. Они обеспокоены. Произошла волна этих убийств ”.
“Я знаю”.
“Тебе придется взглянуть”.
“Сейчас?”
“Да. Я высылаю машину ”.
“Скажи водителю, чтобы он приехал в метро Святого Павла”.
Ну что ж, подумал Матис, снимая с крючка свой промокший плащ и шляпу, могло быть и хуже. Звонок мог поступить на два часа раньше.
Черный Citroën DS21 ждал на улице Риволи у входа на станцию с работающим двигателем. Водители никогда не выключались, потому что они не хотели ждать, пока гидропневматическая подвеска снова накачает автомобиль от холода. Матис опустился на глубоко подрессоренное заднее сиденье, когда водитель переключил передачу и тронулся с места с нераскаявшимся визгом резины.
Матис закурил американскую сигарету и смотрел, как мимо проплывают витрины магазинов на больших бульварах, Галереи Лафайет, Моноприкс и другие бесхарактерные гиганты, которые заняли безликие улицы Османна. После Северного вокзала водитель переключился на улочки поменьше, когда они поднимались по Пигаль. Здесь были желтые и алые навесы индокитайских ресторанов, одинокие огни магазинов подержанной мебели или редкие красные лампочки в отеле passe, где под зонтиком на углу стояла полная и босоногая пуля.
За пределами каналов и перекрестных транспортных систем старых городских границ они проехали через Порт-де-Клиньянкур и Сен-Дени на возвышенный участок дороги, который проходил между верхними этажами многоэтажек. Именно здесь Париж отстранил тех, для кого не было дома в Городе Света, только душная комната в надвигающихся городах тьмы.
Водитель свернул с N1 на дорогу поменьше и, после двух или трех минут запутанного поиска пути, остановился рядом с Arc en Ciel.
“Остановись”, - сказал Матис. “Посмотри туда”.
Направленные фары Citroën, повернутые рулем, высветили подножие лестницы, где стоял на страже один полицейский в форме.
Матис оглядел заброшенное поместье. К стенам через, казалось бы, случайные промежутки были прикреплены “художественные” деревянные фигуры, похожие на что-то из кубистической картины. Возможно, они должны были придать зданиям цвет и характер, подобно радуге, в честь которой они были названы. Почти все сейчас было снесено или испорчено, а те, что остались, придавали фасадам гротескный вид, как у старой карги с плохо накрашенными губами.
Матис подошел и показал полицейскому удостоверение. “Где тело?”
“В морге, месье”.
“Мы знаем, кем он был?”
Полицейский достал свой блокнот.
“Юсуф Хашим. Тридцать семь. Метисы, пестрый нуар — я не знаю ”.
“Запись?”
“Нет, месье. Но это ничего не значит. Не у многих людей здесь есть записи - даже при том, что большинство из них преступники. Мы редко бываем в этих местах ”.
“Ты имеешь в виду, что они следят за собой”.
“Это гетто”.
“Как он умер?”
“В него стреляли с близкого расстояния”.
“Я собираюсь посмотреть туда”.
“Очень хорошо, месье”. Полицейский поднял веревку, которой перекрывали лестничный колодец.
Матису пришлось задержать дыхание, когда он поднимался по острым ступенькам. Он пошел по дорожке, отмечая цепи и висячие замки, которыми жители пытались укрепить свои непрочные входные двери. Из-за спины одного или двух человек доносились звуки радио и телевидения или громкие голоса. В дополнение к неприятному запаху на лестнице иногда ощущался запах кускуса или мергуэса.
Что это был за ад, подумал Матис, жизнь метиса, полукровки или пестрого нуара, француза алжирского происхождения. Они были как животные, не огороженные, но отгороженные от города. Это не было его работой - исправлять неравенство в мире. Это было его делом - выяснить, был ли этот Хашим чем-то большим, чем дешевое убийство одним выстрелом, и, если да, то какое это могло иметь отношение к Двойке.
Глава его отдела потребует письменного отчета, поэтому ему лучше хотя бы получить представление о Arc en Ciel и о том, что там происходило. Вернувшись в офис, он просмотрел файлы по аналогичным убийствам, связался с иммиграционной службой и выяснил, есть ли закономерность или причина для беспокойства. Целый раздел Deuxième был посвящен последствиям французских колониальных войн. Восьмилетняя борьба за независимость Алжира жестоко разделила не только Алжир, но и саму Францию и вызвала одно политическое потрясение за другим, находя разрешение только с удивительным возвращением к власти лидера военного времени генерала де Голля. Матис на мгновение улыбнулся, вспомнив благоговейный взгляд Сильви, когда она упомянула имя великого человека. И в то же время еще более позорным в международном смысле было поражение французской армии в Индокитае — или в том, что теперь называется Вьетнамом. Унижение в битве при Дьенбьенфу выжгло себя в душе Франции, оставив шрам, который был поспешно замазан.
Единственным утешением, подумал Матис, было то, что американцы теперь, казалось, были одержимы тем, чтобы встретить ту же катастрофу. Однако для него и его коллег Алжир и Индокитай означали бесчисленные тысячи иммигрантов, озлобленных, жестоких и отверженных, многие из которых были преступниками, а некоторые - убежденными врагами Республики.
Матис методично отметил расположение квартала и угол, под которым убийца мог приблизиться к лестничной клетке. Он сделал другие элементарные наблюдения, которые, по его мнению, больше подходили для действий местного жандарма.
Он закурил еще одну сигарету и спустился обратно по лестнице. Он поблагодарил полицейского и пошел через пустырь туда, где двигатель "Ситроена" все еще работал на холостом ходу. “Отвези меня в морг”.
Когда большая машина медленно повернула, ее фары на мгновение высветили одинокую фигуру в дверном проеме первого этажа. На нем была кепи Иностранного легиона, и когда "Ситроен" выехал на дорогу, он быстро тронулся с места, как будто теперь увидел все, что ему было нужно.
В морге Матис подождал, пока служащий получит разрешение, чтобы проводить его внутрь. Он сказал невозмутимому водителю подождать.
“Месье”, - проворчал мужчина и вернулся к машине.
Служитель вернулся с патологоанатомом, пожилым мужчиной в золотых очках и аккуратными черными усиками. Он пожал руку Матису и представился как Дюмон.
Проверяя и перепроверяя номера на листе обслуживающего персонала с номерами на ящиках холодильника, Дюмон в конце концов нашел то, что хотел, и потянул обеими руками за толстую металлическую ручку.
Это был момент, который никогда не переставал вызывать у Матиса дрожь возбуждения. Труп уже был сероватым, холодным, и хотя его вымыли, лицо было в беспорядке.
Хашим был похож на тысячи молодых алжирцев, которые плохо кончили. И все же…
“Причина смерти?” - спросил Матис.
“Одиночная пуля, выпущенная через небо рта”.
“Но почему поврежден нос?”
“Его, должно быть, сначала избили”, - сказал Дюмон. “Но дело не только в носу. Посмотри на его правую руку ”.
Матис поднял сжатый кулак Хашима. Из него торчал окровавленный кусок мяса. “Что за—”
“Это его язык”, - сказал Дюмон.
Матис опустил руку Хашима. “Зачем калечить его, когда он мертв? Какой-то код или сигнал, как ты думаешь?”
“Они не сделали этого, когда он был мертв”, - сказал Дюмон. “Я почти уверен, что они сделали это, когда он был жив. Должно быть, вырвал его плоскогубцами или чем-то еще ”.
“Бог”.
“Я никогда не видел ничего подобного”.
“А тебе нет?” - сказал Матис. “У меня есть. Это напоминает о себе. Я где-то с этим сталкивался…Где-то. В любом случае, спасибо вам, доктор. Ты можешь вернуть его сейчас. У меня есть работа, которую нужно сделать ”.
Он зашагал по коридору, через вестибюль здания и вышел под дождь. “Выключи этот ужасный шум Пиаф, - сказал он, садясь в машину, - и отвези меня в офис”.
Водитель ничего не сказал, но выключил радио, перевел рычаг переключения передач на первую и тронулся с места с неизбежным визгом. Было чуть больше двух ночи.
2. ГОЛОС Из ПРОШЛОГО
Было ясное воскресное утро, и тысячи паломников собрались на площади Святого Петра, чтобы услышать обращение Папы Римского к ним из окна верхнего этажа.
Джеймс Бонд на мгновение задержался среди верующих. Он наблюдал, как их доверчивые лица устремились к далекому балкону, и свет радости озарил их, когда старик произнес несколько слов на их родном языке. Он почти завидовал их простой вере. Он покачал головой и двинулся прочь сквозь голубей.
Даже предположительно универсальный язык латыни не смог произвести впечатление на Бонда, безутешную фигуру, когда он прошел мимо приземистого замка Святого Ангела и пересек Тибр на виа Занарделли, где он остановился у бара и заказал американо — острый эспрессо, которого хватило на два глотка вместо обычного кофе. Заведение было заполнено людьми, которые неторопливо завтракали, оживленно разговаривая, и официантами, весело выкрикивающими их заказы в бар. Одна или две женщины среднего возраста привели своих домашних собак и кормили их кусочками печенья под столом. Бонд встал у стойки, чтобы выпить кофе, оставил несколько монет и снова побрел на улицу.
Его трехмесячный отпуск, навязанный медиками в Лондоне, все еще продолжался две недели. Это было достаточно приятно для начала. Старый друг М. снял для него коттедж на Барбадосе, где он мог плавать и нырять с маской и трубкой большую часть дня, прежде чем съесть ужин на террасе, приготовленный и поданный пухлой островитянкой по имени Чарити. Она приготовила изумительные блюда из рыбы и риса, приготовленные на гриле, с домашним мороженым и горками нарезанного манго и папайи. По настоянию медиков Бонд не употреблял алкоголь и отправился спать не позднее десяти часов, захватив с собой только книгу в мягкой обложке и мощный барбитурат для компании.
Он поддерживал режим фитнеса не более чем на 75 процентов от своего потенциала. В дополнение к плаванию он пробегал три мили в день, подтягивался на металлической перекладине на пляже и пятьдесят раз отжимался перед вторым душем за день. Этого было достаточно, чтобы он перестал черстветь, но не более того.
Однако ему также было предоставлено почетное членство в местном теннисном клубе, и ранними вечерами, вместо того, чтобы пить коктейли, он спускался вниз, чтобы поиграть с Вэйландом, впечатляюще быстрым молодым человеком из местной полицейской службы. Бонд, который со школьных времен играл в теннис всего дюжину раз, да и то без особого энтузиазма, обнаружил, что его соревновательный инстинкт пробудился от быстро развивающейся игры Вэйланда с подачей и волейболом. Как оказалось, теннис не был игрой с бутербродами с огурцом и спортивными просьбами “взять еще два” — не так играл Уэйленд . Это была обжигающая легкие, выворачивающая плечи битва воли. Бонд ужасно отстал от практики, но его координация была исключительной, а воля к победе - еще более. Только в пятом поединке ему удалось отобрать сет у молодого игрока, но по мере того, как его собственная игра улучшалась, он начал использовать ментальные недостатки в игре Вэйланда. Это стало поединком, который никто не хотел проигрывать, и они обычно останавливались на двух сетах, чтобы выпить на веранде.
Через четыре недели друзья М. с неудобствами потребовали вернуть их дом, и Бонд, которому его босс более или менее запретил возвращаться в Британию, отправился на юг Франции. Его самолет приземлился в Марселе одним жарким майским вечером, и он подумал, что, учитывая, что у него так много времени, он поужинает в порту и останется на ночь, а не отправится прямиком на побережье. Он попросил водителя такси отвезти его в место, где готовят лучший буйабес, и полчаса спустя оказался под оранжевым навесом, потягивая целомудренный лимонный сок и смотрю на корабли, которые стоят на якоре в порту.
У человека, который путешествует в одиночку, есть время поразмыслить и понаблюдать. Более того, человек, прошедший подготовку в самой строгой и секретной организации в своей стране и чьи инстинкты были отточены годами самодисциплины, увидит то, что другие путешественники едва замечают.
Так случилось, что Бонд, возможно, единственный из всех посетителей набережной в тот вечер, спросил себя, почему двое мужчин в черном кабриолете Mercedes 300D не вписываются друг в друга — даже здесь, в порту, переполненном торговлей и людьми всех национальностей.