Аннотация: (второе место на Нереальной Новелле-2019)
Поезд натужно выпускал пар и медленно набирал ход, унося забитые людьми вагоны дальше, в сторону Ямбурга. После душной теплоты третьего класса, отдающего табаком и кислятиной, ноги прохватило пронизывающим январским ветром. Корнеев поднял воротник пальто и сейчас по-настоящему пожалел, что не надел теплые кальсоны, как советовала жена.
На дощатый перрон, сразу обрывающийся куда-то в темное поле, вместе с ним вышли закутанная в платок по самые глаза баба, и почтенного вида древний старик, с бородой а-ля Александр третий. Начинало темнеть, и Корнеев с тревогой подумал, что кроме письма и очень коротких указаний, он толком и не знает, что делать дальше.
- Ты, что ли, который доктор?
Корнеев обернулся. Чорт знает откуда появился щуплый мужик в необъятном тулупе. Он хмуро разглядывал паровозный столб дыма, разлохмаченный ветром.
- Ну, - коротко ответил Корнеев, не показывая виду, что его задело такое обращение. По нынешним смутным временам следовало быть осторожнее в словах.
- Молодой больно, - недоверчиво ответил мужик, цепко оглядывая Корнеева. - Профессор сказывали, матерый должон быть. Имя-то, вишь ты, запамятовал. Хворь у меня такая, забываю.
- Михаил Иванович Корнеев, доктор-акушер, - Корнеев язвительно щелкнул галошами. - Довольны, сударь?
- Все одно забуду, мудрено, - покачал головой мужик, принимая саквояж с инструментами. - Ну, пошли, доктор.
Мужик устроил сердитого Корнеева в санях, укутал со всех сторон замусоленной дерюгой, а сам сел сбоку, взяв вожжи.
- Долго ли ехать? - повышая голос, чтобы перебить ветер, спросил Корнеев.
Но возница молчал, спрятавшись где-то внутри своего тулупа. Вместо ответа раздался тонкий храп. Но лошадь это совсем не смущало. Она, видимо, уже привыкла и к этой дороге, и к своему хозяину. Плелась не спеша, сбавляя ход на спусках, и с каким-то нутряным ржанием прибавляя на подъемах.
Дорога, безнадежно засыпанная снегом, петляла по ложбине между промерзшим болотом и невысокими холмами. От полустанка до лечебницы было верст десять по прямой, как понял Корнеев из письма.
Он с усталым раздражением подумал, что до ночи они определенно не успеют прибыть. Придется, пожалуй, и ночевать у них. Почему-то представилась вымороженная комната с инеем на стенах, и неизбежный пронизывающий сквозняк через рассохшиеся рамы.
Корнееву сразу стало холодно от этих мыслей, и он поглубже натянул шапку на уши. Уже в тысячный раз он поругал себя, что согласился на эту поездку. Чорт бы побрал и начальника, и эту земскую больницу!
Но ему льстило, что выбрали все-таки его. Не Гофмана, не Фиминова, или, упаси Боже, Яшку Борового. Рука легкая, потому и послали. Все это знают, и даже сам Алексей Петрович как-то туманно намекал, что быть ему первым по акушерской части. Незаметно Корнеев задремал, под деликатное укачивание саней и сбереженное дерюгой тепло.
***
- Вот у меня шишка выпучилась на шее, чем бы ее помазать?
Корнеев вскинулся ото сна. Сани стояли перед двухэтажным зданием, выкрашенным в линялый синий цвет. Только в одном окне горел свет, прочие торчали темными пятнами. На крыльце ярким пятном маячила лампа, освещая две стоящие фигуры.
Возница просительно ждал ответа, повернув к Корнееву свое лицо.
- Аква, два раза в день, - наобум брякнул Корнеев.
- Забуду, вот беда, - насупился мужик, с беспокойством нащупывая что-то у себя на шее.
- Иван, чего ты там возишься? - раздался с крыльца неожиданно звонкий голос. - Веди гостя!
***
Стол был собран щедро, с деревенскими разносолами, домашними колбасами и настойкой в хрустальном графинчике. Корнеев уже и позабыл, когда последний раз видел в Петербургских лавках нормальное мясо. Только уже под самый конец шестнадцатого, пару недель назад, повезло купить связку колбасы, отстояв сердитую очередь.
Корнеев чувствовал на себе оценивающий взгляд хозяев. Директор лечебницы, благообразный и тучный Глеб Сергеевич, вальяжно развалился в кресле и внимательно читал переданное письмо, развернув его к самой лампе. Напротив сидел Федор Михайлович, представившейся в шутку "философствующим психиатром". Но взгляд у него был отнюдь не добрый, а скорее как у поизносившейся проститутки на Невском.
- Ну-с, милейший Михаил Иванович, как там поживает Алексей Петрович? Все такой же неугомонный? - спросил Глеб Сергеевич, разливая по рюмочкам тягучую наливку.
- Не дает покоя, постоянно экзаменует всех, - коротко кивнул Корнеев, стараясь не слишком жадничать с нарезанным тонкими полосами салом.
- Все зло от женщин, истинно говорю вам! - не к месту вставил психиатр, а потом добавил. - Попробуйте грибочки, под наливку чудесно идет. Тут одна бабка в деревне их заготавливает...
Хозяева деликатно ждали, когда Корнеев попробует рассыпчатой картошки, политой пахучим маслом. Следом пошла томленая в печи молодая говядина, домашняя кровянка и пироги с капустой.
- Я уже и не помню, когда последний раз меня так потчевали, - расстёгивая верхнюю пуговицу на рубашке, сказал Корнеев. - Давайте о деле, а то мне, право, неудобно. Кого будем осматривать?
Глеб Сергеевич посерьезнел, и начал разглаживать накрахмаленную скатерть. Философ-психиатр наоборот, начал улыбаться.
- Осматривать, конечно, надо, - смотря куда-то в угол комнаты, замялся Глеб Сергеевич, - но боюсь, в нашем случае дело идет скорее, в некотором смысле...
- Аборт, - коротко бросил психиатр. - Не будем ходить вокруг да около.
- Вы же знаете, что аборт разрешен, только если жизнь пациентов находится под угрозой, - напрягся Корнеев. - Алексей Петрович прямо ничего не говорил об этом.
- Словом, у нас веские подозрения, что три наши пациентки находятся в интересном положении, - сказал Глеб Сергеевич. - А в письме он заверил, что рука у вас легкая, и никакого особого труда не составит разрешить наши трудности.
Корнеев действительно вспомнил, что начальник как-то уклончиво объяснял цель. Много говорил о тяжелых временах, упоминал сострадание, и туманно не хотел рассказывать суть. Есть место, где работает его старинный друг, и его пациентки нуждаются в деликатной помощи. Но кто мог подумать, что речь идет об аборте?
- Нет, господа, в этом деле не помощник вам, - ответил Корнеев.
- Пусть посмотрит для начала, - махнул рукой психиатр, поднимаясь из-за стола.
***
Процедурный кабинет занимал небольшую, три на четыре, тесную комнатку. Смотровая кушетка впритык разместилась между лекарственным шкафом и старинным столом. Корнеев надел халат и приготовил инструменты. Дверь открылась, и психиатр привел пациенту.
На лице уже довольно немолодой женщины застыла гримаса ярости. Руки ее были просунуты в серую смирительную рубашку и заведены за спинку. Корнеев даже отшатнулся, когда увидел эти глаза на выкате, и открытый в непонятной усмешке рот, с чернеющими пеньками зубов.
- Эта Фекла, она послушная, - тихо сказал психиатр. - Вы только громко не разговаривайте, она этого не любит. Я за дверью буду, как закончите, следующую приведу.
Уложив ее на кушетку, Корнеев размотал халат и снял едко пахнущие мочой заношенные панталоны. Фекла смирно лежала, что-то бормоча себе под нос, и даже не дернулась, пока ее осматривали и проверяли.
Потом психиатр привел вторую. Бритая наголо, она скорее напоминала какого-то казака, а не даму. Эта вскрикнула, когда он притронулся к ней, но потом молча терпела.
Третья оказалась совсем юной девицей, словно сошедшей с картин итальянских художников. Корнееву стало даже неудобно раздевать ее. Но глаза юной пастушки смотрели безо всякого выражения, а изо рта тянулась ниточка слюны. Она равнодушно перенесла все манипуляции, словно корова утреннюю дойку.
С каким-то стыдным удовольствием Корнеев подумал, что с психическими очень удобно работать. Мелькнула срамная мысль предложить использовать идиоток в анатомическом театре, в качестве обучения для студентов. Смирные, послушные, на холодные руки не жалуются.
- Послушайте... когда у вас это произошло? - спросил он девицу, вдруг она скажет.
Но та даже не посмотрела на него, и продолжала разглядывать пустоту. Выпроводив ее, он сложил инструменты, в тазике с теплом водой помыл руки, и сел за стол по привычке писать анамнез.
Все трое имели примерно одинаковый срок беременности, недель пять. Он ручался с точностью до недели, а то и меньше. Полицмейстеру бы следовало сообщить, промелькнула осторожная мыслишка.
***
- Ну что, поняли специфику наших пациенток? - спросил Глеб Сергеевич, когда Корнеев вернулся после осмотра. - Нельзя им детей иметь!
- Признаюсь, я предполагал, что в такого рода заведениях строго следят за ними, - краснея, сказал Корнеев. - Не допустить, так сказать, мужского внимания. Тогда вопрос удаления нежелательных последствий и не возникал бы.
- Скажите прямо, - влез психиатр, - вы полагаете, что мы тут пользуем девиц зимними вечерами, вследствие избытка свежего воздуха?
Корнеев счел нужным промолчать, так как разговор приобретал нехорошее направление.
- Погодите вы со своими шутками, Федор Михайлович, - поморщился Глеб Сергеевич. - Мы, прежде всего, заинтересованы, чтобы такого не произошло. Вот, например, Фекла утопила своего младенца, а потом подожгла дом. Черти ей мерещились везде. Уже десять лет в лечебнице. Настя и Клавдия с рождения такие, их еще подростками определили, чтобы на себя руки не наложили. Им не то, что детей рожать, самих без присмотра оставлять страшно, натворят таких бед!
- Тогда я не понимаю, - сказал Корнеев, - как же это могло получиться?
- Не все можно понять, друг Горацио, - изрек с важным видом психиатр. - Чудо господне. Или происки диавола сатанинского.
- Поймите и меня, - сказал Корнеев. - Аборт показан только по риску для жизни самой родящей.
- А если еще больший риск грозит младенцу? - спросил Глеб Сергеевич. - Удавит она его, или на жердь какую себя наколет. Вот и будет грех!
- Ну, есть же приюты, в конце концов, - ответил Корнеев.
- Завтра полыхнет революция, в Петербурге уже все об этом говорят, - сказал Глеб Сергеевич. - Везти их некуда, помрут детишки без кормилицы. Да и что за дети родятся у них, тоже не понятно.
- Нет, господа, как хотите, но все это очень сомнительно, - вскочил Корнеев, и заходил по комнате, от окна к окну.- Не толкайте вы меня на грех!
- Так ведь наоборот, спасете их от мучений и смерти! - вскинул руками Глеб Сергеевич.
- Чистеньким остаться хотите? - спросил психиатр. - Правильно, пусть другие делают.
- Не будем давить на молодого человека, утром и примите решение, - вздохнул Глеб Сергеевич.- Положим вас во флигеле, со всем уважением.
***
Комната оказалась хорошо протопленной, да и никаких сквозняков Корнеев не ощутил. Простенькая железная кровать была застелена накрахмаленной простыней и накрыта мягким одеялом. На столике, около окна, кто-то предусмотрительно оставил чашку с морсом, чистое полотенце и свежий кусок мыла.
Корнеев вначале долго вертелся, яростно взбивая подушку. Он то раскрывался, чтобы не взмокнуть, то кутался, когда начинал замерзать. В голове крутились мысли и разные вопросы. Ну, вот согласится он, а потом возьмет, кто и нажалуется. Это же скандал будет! Правда, он тут же возражал себе, что не будут же идиотки писать кляузы. А если не сделать аборт, все равно найдут другого, только вот начальник будет косо смотреть. Не оправдал доверия, не смог.
***
Но выпитая наливка и ленивая сытость все-таки сделали дело, и Корнеев отключился. Приснилось ему бескрайнее поле, занесенное снегом, и уходящий вдаль литерный состав. На протяжный гудок из снега вылезали посиневшие люди, и, уставившись невидящими глазами, ползли на звук железной машины.
И он, Корнеев, тоже стоял голыми ногам в снегу, и тоже ощущал влечение к уходящему к горизонту паровозу. Точнее, к огню в топке, который никогда не гас из-за подкидываемого неведомым кочегаром угля. В груди давил лед, обжигающий нутро наподобие огня. И только пламя топки могло растопить этот ледяной кусок. И Корнеев побежал, ломая ногти о корку снега. Только дым становился все дальше и дальше, а вылезающих из-под снега посиневших мертвяков все больше. Через некоторое время он оказался зажат среди замороженных тел как в тисках, и дальше просто двигался в бесконечном потоке, окончательно потеряв чувство спасительного огня.
***
Тщательно замотанная в белую тряпку снедь мягко подпирала спину. Бутыль с молоком тяжело каталась где-то в ногах. Распогодилось, и низкое солнце щекотало нос. Сани скоро летели, поднимая позади себя мелкий сухой снежок. Корнеев расстегнул пальто, впуская морозный воздух. Иван не спал, взбадривая лошадь вожжами и крепким словом.
- Шишка у меня на шее, - вспомнил он, - ноет, зараза, этакая.
- Ну, так сходи к врачу, - добродушно ответил Корнеев.
- А ты на что? - удивился Иван.
- Я по другой части, понимаешь? Тебе другой доктор нужен.
- Месяц назад звезда ночью упала, - перескочил на другую мысль Иван. - Полыхнула на небе, что твой фонарь, и погасла. И темнота. Собаки потом выли, корова слегла, свинья понесла. Икона кровью плакала.
- И что дальше? - спросил Корнеев.
Возница повернулся к нему, и приблизился вплотную, почти уткнувшись взлохмаченной бородой в самое лицо Корнеева.
- А бабы те от него понесли! Истинно тебе говорю! В мир он явился, чтобы спасти нас, через лоно женщины, непорочным ...
- От кого? - отшатнулся Корнеев, чувствуя ледяное дыхание у себя на лице.
Но Иван уже захлопал глазами, и снова отвернулся, кутаясь в тулуп.
- От кого? Ну? Говори, свиное рыло! - Корнеев схватил мужика за воротник.
- Шишка у меня, забываю все, - вяло отмахнулся Иван.
Всю оставшуюся дорогу до полустанка он молчал.
***
В вагоне обыкновенно пахло табаком и кислятиной. Корнеев ютился на жесткой скамейке, прижимая к себе еду. Напротив сидел бледный офицер, с нашивками за ранение на левом рукаве. К нему трогательно прижималась дама, судя по осанке и дорогой выделке перчаток, из весьма благородного семейства.
За окном проползал какой-то замызганный вокзал неизвестной станции. На стенах висели рождественские ангелы, занесенные снегом вперемешку с угольной пылью.
- Петр, у меня такое ощущение, что это было последнее рождество,- тихо произнесла дама.
- Ну что ты, дорогая, Спаситель не покинет нас, - легонько похлопал ее по руке офицер.
- А ведь я убил его, Спасителя-то! И Отца, и Святого духа! Всех троих, на кушетке! Кюреткой выскоблил, подчистую! - громко сказал Корнеев. - Рука у меня легкая!
Баба, сидевшая рядом, быстро перекрестилась и зашептала молитву.
- Легкая рука ...легкая рука, - удивленно повторял Корнеев, показывая всем свою руку.
На белом манжете расползлись бордовые капли. Паровоз дал протяжный гудок, и начал ускорять ход.