Славься, Йошуа, ныне и вовек! Трепещу и падаю ниц перед Вратами. Вроде и не хотел, а ноги сами мягкими сделались, словно внутри глина синяя, что на Дальнем Озере выкапывают.
Стражники косятся недобро, один даже меч свой хрустальный из ножен достал, крутить начал, только воздух свистит. Ну, ясное дело, не по чину мне мордой грешной отираться перед вратами Йоршулайма, пусть даже и через служебный вход.
А вот вам повестка, на пластине серебряной, с печатью первосвященника, да с оттиском департамента Веры, и еще меч краснеет от центурии надзирающей. Все, как положено, проверяй, если хочешь, жабья морда.
Вертят стражники повестку со всех сторон, печать ногтем пробуют, головой недоверчиво качают, но ворота отпирают, рукой нетерпеливо машут. Давай, мол, проходи, не задерживай очередь. За оградкой, где вход общий, грешники стоят, слезу точат. Больные, убогие, калечные... Всякий ведь хочет внутрь, к земле святой припасть и Благодать получить. Только в день не больше одного человека, Благодати-то на всех не хватает.
Повезло мне, не каждому такое в жизни выпадает. И только вроде как гордость взыграла, так мне сразу и припечатало макушку огнем. Грех грех грех... Нельзя так думать. Хлопнулся оземь, покрутился ужом в пыли, молитву Йошуа вознес, и снова Благодать по телу.
Чую, ломота пропала суставная. И чесотка поясничная унялась, спасу от не было, уже чем только не мазал спину-то. Вот такая сила в земле йоршулаймской, чуть походишь, и десять лет жизни с плеч долой. Брось косточку - тут же дерево-олива вырастет. Ветку с дерева надломишь, а внутри сок будто вино-кагор красное.
Хорошо бы тут поселится, да кто же даст. Йоршулайм он ведь только для семьи Йошуа. Простому человеку хотя бы раз в жизни сюда попасть, и то дело великое, не каждому выпадает. Потому что кто вкусить Благодати, тот вечно жить будет. Ну, ежели не помрет от злодейства какого, или не утопнет сдуру.
И снова меня оземь, да огнем прижгло, теперь пятки. Грех грех грех... Зависть. Этак я и до вечера не дойду, если кувыркаться буду. Благодати мало во мне, а грехов много. Взять бы кузнеца нашего, нехороший человек. Сделал ему стол, а тот возьми и развались, кузнец упал и глаз себе высадил. Деньги ему вернуть, мол, и еще сверху, за увечье. Стол, мол, у меня, плохой.
Снова на землю приложился. Грех грех грех... Лучше о Йошуа думать, да прославлять его. Да и как не прославлять. Он же ради нас всех на крест залез, висел висел висел - и помер. А потом взял и воскрес. Слез с креста, и решил царствие небесное в Йоршулайме сделать. Чтобы ни страданий, ни смерти, ни забот, ни греха какого на земле этой вовек веков не было. Счастье полное для человеков и твари всякой. С тех пор уже триста лет прошло, а он день и ночь бдит, о нас, грешных печется. Правда, на всех его не хватает. Но тут уж ничего не поделать, каждый надейся, на то и вера дадена нам.
Опять в землю грохнуло. Грех грех грех. Это я зазнался. Ничего тут не сделать, такая уж моя природа. Катаюсь в пыли, а по соседней дорожке, которая к Храму ведет, паломника увечного ведут. Идет и тоже падает, в земле корчится. Вот и горб у него пропал, и ногами отсохшими зашевелил, что твой мерин. Благодать, одно слово.
Слава, Йошуа, царю земному и небесному. Вступился за нас, грешных. А ведь мог на небо улететь, да оттудова на корчи наши смотреть, и жалеть свысока. Жалеть любой может, ты вот дело покажи. От болезни спаси, беду отведи.
Десять шагов сделаю, потом по земле покатаюсь, грехи все тянут-то. Потом молитвой грех заглушаю, пока Благодать не войдет. Вот таким манером и подошел к подножию самому Храма. В самое небо тот Храм взлетел, макушка в луну упирается, и по ночам снег оттуда сыпется на деревни. Непорядок, конечно, и холодно бывает. Но потерпеть можно, чего там.
Вот и приемная Департамента Веры. Здесь охрана на входе суровая, по шесть рук и крылья за спиной. Глаза так и жгут насквозь, грехи высматривает, жабья морда. Хрясь о землю, что ты будешь делать. Грех грех грех...Славься Йошуа, ныне и вовек!
В приемной хорошо, покойно. Графин с кагором, мирра благоухает, финики соком в миске истекают. Во всю стену мозаика из драгоценных камней и золота, со всеми потомками Йошуа, слава ему вечная. Десять детей, девяносто внуков, правнуков не счесть, пра-пра-пра всяких и еще сорок колен потомков... За сотни лет-то почти весь Йоршулайм заняли. Каждый в доме белом живет, с крышей из красного камня. Камень тот, говорят, аж из самой Индии везли. Нам цыган пришлый рассказывал, и потом кусочки того камня показал. Ну, побили его, жабью морду, за грехи. Строгая у нас деревня.
Вроде как первосвященник вошел, крестом меня осенил, в щеку облобызал, братом назвал. Вот как у них принято. Это я вызвал тебя, Петр, говорит. А сам повестку глазом проверяет, рукой печати щупает, серебро ногтем белым шкрябает, жабья морда. Повестка же именная, под меня настроенная. Ежели кто другой оденет на себя, сгорит в пламени. И поделом, не бери чужого.
Хрясь об пол, аж скулу разворотило. Грех грех грех... Ну да ладно, потерплю.
Сели за стол. Ладный стол, из дуба мореного, с узором. Привозной, поди, у нас такого не сыскать.
Первосвященник в глаза смотрит, и Благодать такая от него исходит, аж голова кругом. Но я уже попривык, виду не подаю. Разговор завожу, для важности.
- А ты кем Йошуа приходишься, святой человек? По какой такой родственной линии? Первый ли род, от сына его Иеремии? Или второй род, который от дочери Юдифи?
- Ведаешь ли, Петр, зачем призывал я тебя в Йоршулайм?
Тут меня в жар бросило. Ну, точно, кузнец, пожаловался. У него младший брат центурионом в городском страже, помог, небось, по-родственному, с жалобой-то.
- Если это из-за кузнеца, то он сам, жабья морда, стол тот сломал. Чтобы не платить ничего. Только, ты брат, не верь. Столы у меня лучшие по всей нижней Долине. Лак особый, и дерево вымачиваю...
Первосвященник глаза закрыл, вроде как улыбается и головой кивает. Знаем, мол, столы твои, Петр.
- Знаки проявились в мире. Северная звезда кровавой сделалась, птица Сирух, что живет в пещере темной за рекой Нил, голосом женским заговорила и перья сбросила. Дуб засохший, который корнями в бездну черную уходит, кровью истекать начал. А крест Йошуа черная плесень взяла. Благодать ослабла. Пришел кто-то в мир наш. Тайно. Скрывается, замышляет. Что скажешь?
- Откуда же нам знать это? Деревня у нас в стороне от дорог. Даже торговцы не заглядывают. Мытари появляются, да так с пустыми руками и уходят. Вот в прошлом году проказный заплутал, так мы его камнями побили. Строгая у нас деревня. А как гонец появился с повесткой, так я сразу все бросил и пешком.
Тут первосвященник как рукой вскинет, и по глазам мне хлоп! Ударил, значит, но не больно, а страшно просто очень. Потому как не могу их открыть. И по ушам стукнул! Вот только что за окном стражник сандалиями по мрамору шаркал, мечом острым звенел. А теперь пустота гудит. И по губам шлепнул. Слова сказать не могу, возмущение какое озвучить. Обступило-обложило будто что вязкое.
- Здравствуй, брат мой. Я пришел дать им спасение души и вечную жизнь в том мире. Отпусти, дай им свободу.
Жуткое дело! Эти слова из меня идут! Ну, то есть чужие слова-то, я таких слов выдумать не мог. Вроде как сидит во мне еще кто-то, и непонятное думает.
- Не надо ничего менять, оставьте вы их с отцом в покое! Я даю им счастье здесь, пусть не всем и не сразу. А в том, лучшем мире, куда вы их зовете... Там же только пустота, холод и бесконечное одиночество.
Рядом, значит, первосвященник, этот. Только голос другой сменился, словно уставший. Этот, который во мне, надолго замолчал, но потом снова начал говорить.
- Ты впал в большой грех, мой старший брат, и втягиваешь туда их. Вернись к нам, к отцу.
- Грех - это создать и обречь их на страдания. Уходи к отцу, оставь их в покое. Что выберет этот несчастный плотник - болезни, страдания и смерть, или надежду на вечную жизнь и радость здесь? Уходи! Не брат ты мне, а враг, если хочешь им зла.
Тут меня хлопнул первосвященник по лицу, и все вроде как пропало. Пот льется, в ногах слабость, в горле першение отвратное, а в башке муть плавает. Я или не я?
Первосвященник тоже измученный, лицо трет, руки дрожат. Потом заулыбался, поцеловал меня в щеку, а у самого глаза со слезами, и зашептал в ухо мне быстро.
- Грех на мне страшный, брат Петр! Решил я за вас всех судьбу вашу. Дал вам жизнь вечную здесь, на земле этой. А брат мой хочет назад этот дар отобрать. И он прав, и я тоже прав. Чья правда сильнее? А может, оба зло хотим сделать? Может, уйти мне из Йоршулайма? Скажи слово!
Уже не понимаю ничего, и страшно мне до одури. Который внутри меня молчит, ждет, небось, жабья морда. Чего им всем надо? Зря я кузнеца обманул, ох зря. Сделаю ему два стола, и стул в придачу, и кагора кувшин доброго поставлю.
И сам не знаю отчего, а тоже заплакал я. Жалко мне первосвященника. И себя жалко, и голос внутри этот тоже. Всех жалко. Бухнулся на колени, сопли размазываю, уткнулся в пузо первосвященника.
- Жить хочу, брат! Не хочу чесотку, не хочу мучиться и помирать! Ты уже не бросай нас, не уходи на небо. А что стол тот из дерева гнилого, так я не со зла, прости меня, грешного. Хорошее дерево поди еще достань. Кузнец все одно расколотит, жабья морда. Пусть уже все будет, как заведено. Живи в Йоршулайме ныне и вовек!
Ну, перекрестил меня первосвященник, морду платком утер, на ноги поднял.
- Возвращайся, Петр, домой. Не дам тебя в обиду.
Ну и ладно. Снова порядок, значит. Чего менять, если и так Благодать?
Хитро так пальцем погрозил мне первосвященник, а потом снова мне в ухо как гаркнет. Ну, это тому, который внутри.
- Слышишь, брат мой? Не хотят они счастья в том загробном мире! Так отцу и передай! Буду в этом мире помогать им!
Уж и сам не знаю, как меня ноги вынесли из Йоршулайма. Очнулся уже за воротами, рядом со страждущими. Смотрят на меня, завидуют. Проказные, хворые, лишайные. Гноем истекают, плотью смердят. Вот оно и есть, страдание и зло сплошное.
Отнять у них веру в Йошуа, и что будет, спрашивается? Ложись и помирай в говне, так ведь? А так попадет внутрь Йершулайма который, Благодати вкусит и снова-здорова, живи сто лет и радуйся, финики жуй. Пусть я и грех сотворю, а удавил бы, который отнимет все у них. Это же надо придумать, чтобы я взял и умер!