Архарова Яна : другие произведения.

Идущая-за-ветром: простой огонь. Часть два

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    не прошу прощения - предупреждаю: экшна нет и не предвидится, сюжет пошел (на фиг) в разнос и торможение, много нездравого гона и дурацкой мистики. Много двуручного дисбелива - ну, тай що:) Я насчитал пять ляпов ужасных, а помельче - сбился:) Цитаты по времени разбросаны, а я и не хотел иначе... А фиг ли нам... :)
  
Тропа вторая
  Простой огонь
  Тиресна
  Это чье-то тело в моей душе
  Это кто-то смотрит из-за угла
  Выжидая момент, когда я скажу -
  Я хочу домой.
  Это белого аиста крылья смерть
  Это красного аиста крылья жизнь
  Это птицы горят - их сжигает свет
  Это крылья горят у птиц
  Рада
  
   К вечеру погода решительно вознамерилась позабыть о том, что ранняя осень на Юге должна быть сухой и теплой. Ветер, от которого неспешный дождь вдруг обращался промозглой и холодной плетью, прогуливающейся по холмам Тиресны, явно был вытащен из каких-то очень дальних - и не иначе зимних - закромов. Всякий люд с путаницы улиц повымел он - куда как надежно: промокать до нитки ли, промерзать до костей - все мало, кому хотелось. Да и в самый солнечный день не всякий стал подниматься бы в Подстенный город Тиресны через Восточные ворота. За все войны эта дорога помельчала, откатился путь на Фьянту к Седым воротам, к северному тракту, и там-то давно - совсем порушенное - разгребли, а не совсем - отстраивали, где-то даже замостили заново. Здесь же... Во время неспокойное - вроде бы мир, а тлело последнее поражение недотушенным пожаром, чувствовалось - чуть что, полыхнет - кто расположен строить? Вот и встречали рискнувших - да что - ямы и лужи, где их нет? - ближе там и вывороченное когда-то бревно могло подвернуться, и камень... И то: у Подстенного города - с тем первым поражением - велено было стену срыть, в первые победы - снова взялись восстанавливать, да так, кажется, и не перестали... Ну, что именно пытаются здесь сделать с этой стеной, понять было решительно невозможно. Ясно было другое: защитит она сейчас разве от кого-то сильно пьяного - или сильно ленивого. То, во что тут обратили дорогу, и то могло послужить куда худшей преградой. Но был - вроде бы мир... Скучала стража у восточных ворот. Впрочем, не настолько, чтобы покидать привычное хоть какое-то тепло, и выбираться в проклятущий дождь любопытствовать у каких-то простолюдинов - за каким выбритым бесом несет их в славную Тиресну - пусть себе несет. С входящих в Подстенный город платы брать не велено, глядишь, не Верхний, вот с въезжающих... Только кто ж себе враг - по такой дороге пытаться въехать?
  
   Он свернул почти сразу - башня Восточных ворот еще нависала над ними - куда-то вдоль стены, туда, откуда сбегала, ныряя потом в полузаваленный водовод, небольшая речушка - чуть не ручеек, вдоль нее - путем неприметным, задворочным - только речушка и мешала сомкнуться этим глухим стенам... Но между камнями стен и речушкой вилась натоптанная тропа, подминала упрямую траву, вцепившуюся в этот островок земли в царстве камня.
  И хорошо было, что он - со всей спешностью уверенности шел впереди. И то, что за минувшую пару дней Даина хоть как-то сумела приноровиться к несмиренному полету, заменявшему Арнье походку - хотя бы так, чтоб он совсем не пропадал из виду. Да и тут благодарить надо было дорогу до ворот - эти завалы умудрились приостановить даже его полет. Иначе, иди она тут одна - могла бы и не заметить, как рыскнул в сторону - темный камень стены по левую руку, отступил - спустился, давая пробраться хлесткому порыву ветра, была - стена дома, стала - ограда двора... И точно уж - не разобрала бы, что там, в этом вильнувшем занорыше, таится вход - дверь, неодолимая на вид, и узкая даже для привычного взгляда, еще б чуть-чуть - и всякому бы пришлось боком, темная, камню под цвет, притененная еще нависающим карнизом - вроде и не прячется, а не знай, где она - так не всякий приглядывающийся и обнаружит... Проскочила бы - а так - скользнула: неуверенной тенью за спиной, потому что дверь ту Арнье открыл сразу.
   Получилось только мгновение - оглядеться, бросить взгляд на узкий, подстать ведущей двери, даже не дворик - так, шага два места между стеной и стеной, да и получить очередной плетью дождя... И почти сразу же, так и не дав ничего рассмотреть - удивительно бесшумно: от такой ожидаешь лязга и скрипа - распахнется и вторая, уже заметная - светлое дерево, темная оковка - дверь. И он насторожится на миг, выпрямится, замрет - всей просившейся каменной неподвижностью. Чтобы понять - и успокоиться - и снова согнут плечи невидимые крылья. Но и распахнувшая дверь девушка: маленькая - молодая миг застынет, вглядываясь - и тоже узнает... И сорвется - с каменного полукружия ступеней - навстречу... В нижнем, домашнем платье - цвета молодой листвы и юности - слишком тонком для простолюдинки, да и для погодки во дворе - но и слишком небрежно-простом для любой ступени выше; и с разбегом - какой явно был велик для пары шагов дворика - с девчоночьей радостью, слишком близкой к радости щенячьей - сталось бы: до прыжков, до визга... И от того, показалось бы - этот разлет, шаг не доходя - оборвался слишком внезапно, точно нарвался на удар. И неловкость последовавшего поклона могла бы только подтвердить казавшееся: так не склоняются помня о должном благородстве, так - почти - сгибаются, вспоминая как дышать... Нет, Арнальерт из Виенна тут был вроде и не причем: той же - светлой осталась его неощутимая улыбка, даже чуть согретая теплом узнавания, и теми же - привычными и единственными были - сразу - слова благословения. Да, наверно казалось - ведь радость не погасла: оставалась - во вскинутых сияющих глазах, выдавала себя - непрошеным пламенем румянца, и так искала себе верных слов - искала и не находила. И наконец, нашла - так девушка выпалит - со всей радостью:
  - Я знала! Вы... - но дальнейший взлет восторга оборвет совсем непатетичный чих. И останется ей только виновато хлюпнуть носом, так и не договорив. "Вы вернулись"? - "вы живы"?.. Хотя - тут и не нужны были никакие слова. Самое простое: "Я Вам так рада!" - прочиталось и так, с первого мига узнавания - четкими такими буквами, хорошего переписчика - да как бы каждая не заглавная. И как явно была далека она от того, чтобы задуматься - стоит ли звать в дом такого гостя?
  Хотя - она не успеет позвать. Дверь дома распахнется снова:
  - Арди, что ты за наказание! - вроде и негромкий голос - женский - холодной ласковостью шелка - накроет ту пару шагов дворика.
  Чтобы ей тоже - увидеть... И на миг покажется, что время замерло и отвернулось, и на миг тот - точно обратится скромный задний двор - порталом храма. Что сошла навстречу Арнальерту из Виенна - с витража, из камня - такая же. Те же - века и века природы и породы - с терпением настоящих мастеров - старались над неощутимой точностью, заставляющей каждое движение быть именно - тем, чтоб послушно ложились вслед - мягкие складки дымчато-лилового, цвета закатных облаков - шелка. Чтобы каждый шаг, каждое - мгновенное - выражение лица, каждый взлет точеной кисти, заставляющий следовать за собой легкую опушку крыла рукава - могли замереть камнем и оказаться шедевром. И так и остаться - в ином и сумрачном присвете витражей - в новом храме - этого времени: когда своды рванулись ввысь, точно позабыв, что они камень. Той всегда нездешней, каждым шагом исторгающей себя от земли красотой, что просто обязана - быть точной: если эти своды хоть на миг ошибутся в своем полете - они просто рухнут - мертвым камнем... Оттого, может - так слушался дымчатый шелк, верно - дополнял каждый шаг полетом складок. Верно - не только по всем правдам благородства: если по Арнальерту в его простом и поношенном платье невнимательный взгляд все же скользнул бы, не заметив, то на ту, что вышла ему навстречу, ничего простого не примерилось бы даже мысленно. Что-то от тяжелой легкости ускользающих складок было - в самом умении шага; той же холодной вроде бы ласковостью шелка - но плохо умеющей греть - отзывался голос... Но - не все было шелком - той же печатью породы, той же непоправимой прямизной отмечены они были равно, и взглянул бы - кто умел смотреть и сравнивать - сказал бы: этому вроде бы невесомому полету нужна слишком крепкая основа; не слишком всматриваясь - сказал бы, наверно, что та же - выкованная, не умеющая склоняться - сталь.
  А между ними - на тот остановившийся миг, и все-таки скорее дополняя этот получившийся портал храма - и замерла вылетевшая девчонка... Растрепанная, сопливая, под этим дождем - в домашнем и босиком - она казалась слишком нелепой посреди чеканного совершенства этих двоих, какой и была для себя - день за днем... только разве сейчас она об этом вспомнит? И пусть в домашней одежде в храме оказываться совсем невместно - этому мгновенному видению портала совсем не помешала ее неуместность и нескладность - совсем иначе... Хотя бы потому, что такие взгляды куда чаще достаются статуям святых, чем живым людям. Дикая смесь отчаянной мольбы и решительности - такой же, замешанная на первом сиянии радости, все никак не желавшем погаснуть - могла вспыхнуть могла вспыхнуть скорее сухой соломы и жарче позабытой смолы Гальниры - и чем угодно.
  В следующий миг видение рухнет - это Арнье, мягко посторонив с дороги девчонку, шагнет к той, в дверях. Они заговорят, когда их будет разделять полшага - последнее полукружие каменной ступени, тихо. И до замершей девчонки не долетит ни слова, как она ни вслушивалась, что-то, наверно, совсем другое угадывая в интонациях - и сражалось ожидание самого худшего - с надеждой... Неведомо будет, о чем - просил? - спросил? - мягкий голос Арнье и что отвечал ему - ускользающий шелк чужого голоса. Сразу ясно будет только одно - так не говорят люди, видящие друг друга первый раз. Да и второй - не говорят... И еще одно - с усмешкой: и плохо умеют просить те, кому долгое время всякая помощь считалась за благо.
  А может, и недаром ежилась девчонка - понимала... Или почти - умела смотреть? Ведь виделся с какой-то стороны этот разговор - тихие слова Арнье и шелк голоса ему в ответ - все равно - выпадом, тем поединком умеющих, который равно - красив и страшен. Для такой красоты нужна основа - несгибаемая и опасная, и взлетел шелк - плащом за плечами, явив выпадом - ту основу...
  И все-таки не была она сталью... Кто ты был, неведомый мастер, и как ты умудрился - выковать - выгранить - эту отчаянную и опасную грацию - клинка из хрусталя? Тем сколом стекла и камня, что режет сильнее - всякой стали, с невозможностью - с каждым выпадом - не разбиться... И от того восхищение всякого взгляда, умеющего смотреть, разбавлялось - горечью недостижимого, и страхом - мгновенного выпада - того хрустального клинка... И никогда не сможешь точно сказать, чего больше боишься - его или за него?
  
  ...Так можно было увидеть - и увидела бы: со своей стороны - угла у самого входа - привычной незаметной тенью остановившаяся Даина - кажется, никто из этих троих на нее так и не обратит внимания...
  
  ...Только ничего я не видела...
  ...За что ты мне, наказание?! - и почему ты всегда сваливаешься так не вовремя? Правда вот, кровельное бревно на голову никогда вовремя не падает. Не пощадит, накатит сразу же, едва нырну я вслед в эту спрятавшуюся дверь... И по дороге еще буду себя уговаривать, что мерещится, что просто продрогла насквозь - а одолевающий противный привкус во рту - так жрать надо больше! Только прекрасно знала, что добрый плащ был у владетеля Каринье, да и этого пришпоренного догонять - в рубище запаришься! Что совсем не в том дело...
  Стоило только войти, стоило только хлестнуть тому ветру - и уже кто-то другой, не я, заметит - как вылетит она во дворик. Для меня этого не было. Ничего не было. Потому что небо падало - то мое небо - темнотой, раскаленной гарью...
  ...А может, там и кровельное бревно было?.. Что же делать, когда так плохо? - только усмехаться. Потом. Когда наконец дышать сможешь... Только - это нескоро будет.
  ...Первым, сразу же, не оспоришь, пониманием: не случится мне - вновь испробовать того меда... Прости, слепец - да мне и самой тошно, но что делать с той правдой, что в Полотне виднее всего - обрывы?
  У песен так бывает - и у настоящих песен - когда они на первом шаге, на первой пробе поиска слова вдруг подсказывают - ту строку, что должна быть последней. До которой еще идти и идти - ох, по щебню и по снежочку - всем поиском тех слов... Если, правда, захочешь дойти.
  Беда в том, что настоящие - они обычно не спрашивают, хочешь ли... Впрочем...
  ...Но это тоже потом - усмехнуться и помянуть... Строчку - если бывают строчки в книге, что пишут на ветре.
  "Тот, кто Ведет знает, в какую канаву тебе придется свалиться. Но право построить мост всегда остается за тобой".
  Или так - и уже без усмешки:
  "Тот, кто Ведет, может быть, и знает, где та канава, в которой тебе предстоит остаться навсегда. Не думаю, что ты будешь счастлив, если он скажет это тебе".
  Навсегда, не навсегда ли, а пел мой ветер, обваливаясь на меня горящим небом... И смеялся - не мог не смеяться - что с того, что такое пить нельзя? - а ты хлебай свою чашу, хлебай - не жалуйся. Дослушивай - последнюю строку - в такой песне... Той, что началась на камнях бывшего Виенна. Или еще раньше - там, у Каринье - колыбельной... Или - еще раньше?
  И я хлебала - не жаловалась. И дышать мне было нечем.
  ...Нас могли бы и выгнать и выдать - не знаю, заметила бы...
  ...Но не выгонят и не выдадут. Это потом вспомнится - смутно, как со стороны, как не со мной - что договорят они скоро. И отступит дымчатый шелк перед невнятно-серым полотном, уступит - скорым жестом - проходите. И еще она окинет взглядом дворик, и вдруг сменится на миг сосредоточенная строгость - улыбкой, скорой, шкодной. И девчонку тоже поторопит: в дом давай, горе. И потом уже - мне, так кажется - или запнется чуть:
  - И ты тоже проходи...
  А девчонка, может, только тогда меня и увидит...
  Это я ее - давно увидела... А еще вернее - не она ли и подтолкнула то бревно - на мою голову?..
  Та, которая кажется-не-я, вот - спросить бы, каково будет Мастеру Иллюзий, если попадется вдруг - зеркало, умеющее его отразить?..
  Кто спросит у струны, что заставляет ее отзываться - голосом, верным строем? Таким же знанием, узнаванием - неведомо откуда и сразу, и таким - что смогло бы пробиться. Даже сквозь то небо. Да и не надо было пробиваться. Той же песни строчка... С тем же небом - и хуже...
  Было ли в нас что-то похожее - для чужого взгляда? Может, кто и нашел бы... Хоть в той нескладности своей - только рядом с этими двумя, с точностью их красоты - кто бы не показался себе нескладным? Только я знала: мы похожи. И хуже: взглядом - с той стороны, единственно и умеющим пройти сквозь мое небо, смотрела я - на разгорающийся огонек, на сияние радости, не слишком понимающей, как она называется - и рада была бы не узнать, только узнавала... Я смотрелась в зеркало. Узнавая - в том сиянии - скольки-там-ей-летия - своё... Если бы я умела верить: если бы мне не пришлось знать - и не умела смеяться. Если бы за смехом моим не отзывалось - узлом было и будет - то небо... И усмехался мой ветер - хочешь разглядеть, что там - в будет и быть-не-может? Чтобы нить чужой судьбы легла под руки - тонкой струной, песней - знаю, что простой, и знаю, что страшной... И короткой. И - как всегда - не хочу знать... Но - не помилует, только усмехнется и подскажет - а если так: знаешь, чем чреваты отражения - тонкой струной, подголоском, как на северных арфах - хоть просто: состроенными струнами - той же песни. Твоей. Вот этой - с моим небом...Которое горит.
  ...Или - попробуешь построить мост?
  ...И замолкал ветер. И небо падало гарью... Недолго, наверно. Если так бывает - недолго...
  
  Что ж, в себя нередко приводят парой оплеух... И меня привели.
  - Мария! - прорвавшийся голос будет громким, не высоким - гневным, и точным - как та оплеуха.
  Только я ему буду благодарна. Потому что опустится коридор - надежным каменным сводом, и видно, с недалекой кухни потянет чесноком и шалфеем. И терзающий, тошнотворный запах гари отступит в сторону - не настолько, чтобы сказать: мерещится, но настолько, чтобы вглядеться и вслушаться - а было, во что...
  Сырой и холодный коридор приводил, видно к тем ароматам кухни. А на лестнице, ведущей вверх, к теплу - в неожиданно парадно-алом - как раз оперлась окликнувшая, чуть преградив проход, с уверенностью если не хозяйки, то старшей - просто уверенностью: на всю явную ярость узнавания, на обе ноги - а хотелось: на все четыре лапы, потому что щурились темные глаза - подчеркнутой, кошачьей подсказкой злости - что вот-вот - и когтями... И честила нас - с той выразительностью, что поневоле вслушаешься...
  То есть, не нас, конечно... А этих двоих, за которыми меня и видно не было. И больше, даже, эту прекрасную даму - за то, что впустила. На излете досталось и девчонке - и до "скорбной разумом курицы" я бы не додумалась. И еще кому-то:
  - Да что тут у вас - что ни день, то радость!.. То эта, позор семьи - слабоватая на передок, людьё какое-то чуть не до спальни дотаскивает. Но ты-то... Да у нас таких... - но что с такими делают - ей не удастся досказать, и даже брезгливый жест не до-укажет на Арнальерта: уже взлетит ледяной шелк голоса - ответным выпадом... Только у той - и тоже видно, гневом - голос притихал, стачивался - до остроты хрустального лезвия...
  Так что до нас не долетит не словечка. До девчонки, прислушивающейся испуганным зверьком, со всем напряжением той, во дворе - мольбы. "Курицу" она мимо слуха пропустит - куда там. А может, привыкла... А Арнье - пусть спиной: уже догадывалась - смотрел мимо, и там - своему - улыбался. Видно, тоже - привык. А я - смотрела...
  Как спорили - дымчатый шелк и алый; вот-вот бесшумный шелест выпада - и чуть раскатистей чем надо, выговор краев еще на юг отсюда, где, говорят, у жителей в крови - огонь и вино перемешаны: подтверждала. Правда, видно - за той вслед, притихал голос, вкрадывался отзвук - кошачьим шипом... И - мгновением сравнения: спорили тот вроде бы невесомый полет сводов с - не предшествовавшей ли им - честной твердостью камня, крепостью земнородности - той крепости, что иного защитит, иного задавит; этой - явно была своей: тот отрыв ввысь - со всей крепостью жизнелюбия...
  И уже почти не сравнением, просто - оставшимся взглядом с той стороны - смотрела: как сходились - пляской огня, полетом отсветов по грани - яркость и ярость этого огня - и тот хрустальный клинок, все-таки поединком - ранящим, что нельзя ранить и обжигающим, что не обжечь, и все-таки танцем - выверенным до последнего, до того - что обводит кругом - так, что немыслимо - представить в нем третьего...
  
  ...Ну, до меня им точно дела не было. Достается странникам - не попутчикам. Или эта привычная моя - досмысленная защита - зыбкое зеркало, речная рябь: смотри мимо - помогала, что меня, кажется - и не заметили?
  Но - как же... Только я подумаю, что не заметили, как меня и поймают за руку. И растеряно улыбнется девчонка - не веря, что решилась. Смотреть она будет мимо. В спину... На того, кого так рада видеть, что страшно подойти, и страшно, что... Ох, маленькая, иначе это называется - сказать? Но ведь надо же - хоть кому-нибудь, чтоб услышать, чтобы поверить самой - и вот, шепотом:
  - Нет, Мария ее не послушает... Она всегда...
  А лапы-то вцепившиеся - лысый упырь! - котелок вскипит! Ну, не вскипит, так согреется точно. Ей сейчас только в рубашке под тот ветрище вылетать! Угу, и по каменному полу босичком... По мне - в тот самый теплый низ, куда, похоже, эта лестница и ведет, и в лежку - и лучше бы подо что-нибудь теплое. А то еще не так расхлюпается - свалится. И проходимцев всяких встречать незачем - это я усмехнусь уже.
  Спасибо привычным мыслям: пришли, заступили. И про то, чем бы ее поотпаивать - на всякий, и что из того найдется... А там - я уже знала, что действительно - не выставят. Бродяжьим чутьем, наверное. Ох, как хотелось - ну пусть, не в тепло, пусть и на пол, на солому - переживу как-нибудь - выспаться. Под крышей. Еще бы, эта злопаршивая погодка с того утра началась. Сами в такую под корягой ночуйте! Особенно - хм, а мне страшно под бочок ему подкатываться... То-то последнюю - их златоцветку, нашу траву Солнцеворота - нам с утра извела - кстати о "поотпаивать"...
  Предчувствие не обмануло. Простуженному шепоту вслед и взлетит голос, усилится - того хрустального клинка точным выпадом:
  - В моем доме, - подчеркнет поворотом, бликом по лезвию "моем"... И притихнет на миг, называя - назовет ли вовсе, не услышу - только всем и так понятно, кто: эти их - Добрые Верующие, - всегда были желанными гостями. - И довершит удар - мгновенным, добивающим. - И будут.
  Тут уже у той, что в алом, голос сорвется - зашипела кошка. Да нет, справилась: а то и - другого и не ждала - разошелся прищур ярости усмешкой - едкой такой, и громко:
  - Ты еще упыря этого к этой маленькой благородной подпусти, - ей не надо было кивать на девчонку: больно интонация повторяла "курицу". - Ведь того и ждет. Только и без того тронутая.
  Ну и внезапной же была ответная улыбка - да и шкодной же... И, кажется - мне тоже? Девчонке - точно. А руки моей та так и не отпустит...
   - Да мне бы и самой с ним поговорить - да-авно хотелось.
  Что-то еще скажет - кошачьим шипом - эта, в алом... И - ну вот - отзовется и Арнье - тоже тихо... Потом видимо, хозяйка дома - эта, красивая - снова оглянется на нас и - именно так - скомандует все не отпустившей меня девчонке. Правильно, что и я сама рада бы ей скомандовать: вверх, в лежку, и больше никуда не вылезать... И пусть только вылезет - я послежу. Если меня не выставят...
   Не выставили. Или обо мне и просто забыли. Поднялись, перешептываясь - перешипываясь. И, к тому времени, как девчонка потянет меня за собой - вверх по той же лестнице, уже пропадут, оставляя меня хмыкать: и куда увели этого "упыря" - в женские покои или в хозяйскую спальню?
   Хмыкала я, правда, скорей над другим... Дом у них... Охотно верю, что здесь частыми гостями бывали те, кому приходится - если скрываться, то тщательно, а если исчезать, то незаметно. Где спрятана в этих гобеленах дверь, через которую мы сюда и попали, я нашла бы... ну, разве что если мне срочно надо было удрать - драпающая крыс-са лазейку найдет... А искать придется - поглядела я, как укладывается это создание, попутно раскашлявшись, что жалко стало - и, собрав всю свою наглость, твердо вознамерилась направиться вниз, к ароматам кухни... Что-то недостающее там должно найтись - сварю ей гадости, пусть оклемывается, чудо сопливое. Да и - а наглости у меня много - что-нибудь слопать мне тоже хотелось. Сыта я с утра была своим варевом из златоцветки и хлебом, а прошлепала изрядно - да еще и за этим пришпоренным...
   Ну что ж, наглость собралась, и, оставив девчонку сворачиваться клубком - пришлось пообещать, что приду - я и направилась. Ну, с теми, кто возится на кухне, ладить я всегда умела: поневоле научишься, когда бродишь столько - и часто, вовсе без кошеля... Это не со всякими правдами верности и благородства разбираться - как ни пытаешься уместить в голове, кому чего и как подобает или не подобает, все равно понимаешь только одно: что лучше быть дураком, которому, как водится - никакие правды не писаны...
   Правда вот, ладить с собственной дуростью я умела еще хуже...
  
  ***
  Откуда-то из-за спины сквозило. Зыбкий, но упрямый ветер пробирался холодком, скатывался по легкому закатному шелку покрывала, играл кистями, и пробовал подцепить - тонкую золотую нитку начатой вышивки. Но не спешили руки вернуться к любимой работе - лишь подбирали порой, сминали ткань тонкие пальцы...
  - Зря ты вернулся. Тебя здесь ищут. И не улыбайся, что тебя везде ищут...
  Но Арнальерт улыбнулся - мол, это и хотел сказать:
  - "От Дэйни до самого моря"...
  - Слышала, благодарю, - резким будет шепот. И еще больше сойдется, сточится - остротой хрустального лезвия - в ответ на его недоуменный взгляд. - А ты как думал? Хожу - к этой Службе Верных. Стою и слушаю - и проклинаю ересь, как всякому Праведно Верующему подобает, - взглянет, прищурится - зло ли, с горечью - стиснут пальцы синий шелк, а в ответном сиянии и не поймешь - сочувствует? брезгует? - И продолжит - тем же почти шепотом, а сорвется - лезвие голоса, пойдет наискось. - А что я такая - слово Ревеллей, семьи честной, еретической мерзостью не запятнанной, - и улыбнется вдруг, только с малой радостью, - скорее наоборот...
  - Живут? - только спросит он, и кивнет куда-то в сторону, но его поймут.
  - Гостят, - отзовется она. - Семейством. Выбрал ты время...
  И он ответит слишком быстро:
  - Не знал. Зря ты - про желанных гостей. Ведь теперь...
  - Потому так тебя и приветствовала. При всех них. Дурак ты, хоть и Наставник! Бланка-то - на свой дом?! Вот узнай кто из них тебя в городе - волоском не поручилась бы, что уйдешь... А теперь трижды подумает, если - что ты там, в Кривой башне, под расспрос Собачьей Стражи рассказывать начнешь? За "всегда желанных гостей" мне у Руки Господней так порадуются... - и сорвался голос - задохнувшимся шепотом, криком - где кричать нельзя...
  И отзовется - мягкий голос Арнье, подхватит - не выпадом, поддержавшей рукой - всем умением говорить, умением - находить то слово... И сначала она еще будет - хмуриться, тонкой прорезью неодобрительной усмешки, но нет - разойдется - медленно, по капле, и оставят пальцы смятый шелк - и вдруг отразится во взгляде - тем же сиянием. И потом голоса сойдутся - той же молитвой, и встанут рядом - хрусталь со сталью - под тем же светом...
  И потом уже - через какое-то время молчания, вспомнят руки о работе, повьется - золотая нить в прикреп, привычным ходом - настолько привычным, чтобы можно было - глаза в глаза, даже если затаивая в глубине легкий холодок невесомой усмешки: взлетал шелк, скользил по хрустальному лезвию:
  - Мы все ходим - к этой Службе Верных. И все - придут, - и кивнула его скорому и понимающему взгляду.
  И кто из них подумал, что девчонка бы сейчас наговорила много слов, восторженных и торжественных - таких дурных и нелепых - у каждого, кто не умеет говорить? Она обошлась проще и точнее:
  - Им слишком тяжело - не с тем хлебом...
  И пусть скользнет - тонким хрустальным лезвием - смешок, не смешок, явно делящий себя и "их", но появится на миг, попущенное этим повсесторонним сиянием взгляда, - торжество, и покажется эта вечная подспудная улыбка - улыбкой победителя.
  Вот это - уже явственно срежут: выскажет чуть грубее, чем ей подходило бы:
  - Сам только никуда не высовывайся!
  И обернется Арнальерт из Виенна - всей требовательностью того лезвия:
  - Герте тоже - ходит?
  - Бежал этот Герте, - не помедлив, отзовутся ему. - Весной еще, - и без того тихий голос стал - еще тише. - Говорят, к горам... Там... - но, как обнаружив что-то неведомое в выражении лица Арнье, она не договорит, произнесет другое. - Ты туда же?
  - Я оттуда, - улыбнулся он, чтобы мгновенно заполучить - резко и хлестко:
  - Безумец! - и сразу вслед, со внезапным спокойствием. - Через Фьянту?
  - Через Кёртине, - и помедлит, - и Вьез-Иль.
  - Дважды безумец, - но тут она уже попробует улыбнуться, - каким всегда и был... Так это правду говорят, что во Фьянте хуже?
  - Так же, - отозвался он. - Даини так говорит. Она из Фьянты... - он бы наверно продолжил: его прервут.
  - Это - которая с тобой? - спросит и протянет вслед, со всей точностью женского ехидства. - Чудна-ая... - Арнье не успеет снова улыбнуться - чему-то своему, она продолжит - невольно ли? - подбавляя в голос той шкодности. В меру: как хорошая хозяйка - дорогую пряность. - Дурные ж эти девицы, прости господи... Ну куда им торопиться - успели бы! Пожить надо, пусть дурь молодую из головы выдует. И замуж выйти, и своих родить - и с ними намучаться... Где ж с пустой головой о душе думать... - Он хмурился, она напирала. И вот - дрогнула рука хозяйки, пересыпала пряности - не в меру, не в расчет. - Не туда ты, Арнье, в свое время подался... Летят же на тебя девицы, что мухи на мед - Ренсдалль Певун с зависти скиснет! И не хмурься, это именно так называется.
  Он только плечом дернет - легко, небрежно:
  - Зря ты так смеешься... - и снова станет шепот - шипом:
  - Арнье, мне не смешно! А с этой деточкой - божьим наказанием - того не смешнее! Вырастили горе на мою голову, хоть и зря так говорить... Да и жалко ее, понимаю - чего она видела-то: всей жизни - пять лет войны, и остальные - что сейчас творится... Тут поверишь... Только, в кого вот - горе такое? Хорошо хоть, тихая - и даже послушная, пока рогом не упрется. А вот упрямство - истинно Лораковское: стену Верхней Тиресны проще снести. И где угнездилось, хлипкая же, любую заразу подбирает - да если бы в кошель, в чем душа держится, - запнется и выдаст - невеселым выводом усмешки. - Так она и не держится... А упрется - и хоть убивай! Вот я говорила, что мы все к Службе Верных ходим? Не все. Эту вот...
  Неизвестно, чем бы оказался ответ Арнальерта - дай ему стать словом. Но шепот сорвался уже на первом призвуке - намеке на что-то сказанное, и именно - сорвался:
  - Я тебе похвалю, Арнье! Так похвалю, как в детстве - и мало не покажется!.. Потому что я с ней года четыре как в осаде сижу и все штурма жду. Это Наставник Карте не приглядливый - еще бы, после тех виноградников - а как приглядливый кто попадется, сколько их сейчас по Тиресне? А то не знаю, что Фъялларт никогда плохих собак не держал? Да эту - что кошку вынюхать: у ней же не на платье, а на лбу покаянные знаки нашиты! Только, боюсь, не раскается... А когда еще с той зимой Ренсдалль с вестями объявился...
  - А он жив еще? - наконец вклинился Арнье.
  - А что ему сделается, - расслабился на миг сведенный шепот. - Здесь он, в Тиресне, гостит же, не выходя. Потолстел, и еще потолстеет, но голоса не пропил. И все такой же кот - это тебе Дартея, кузина моя грешная, подтвердит - они как раз тогда и приехали... - это она улыбнется, но продолжит сухо. - А вести из Кёртине были о вас - знаешь ли ты, какие?
  ...Кёртине. Предзимье. Сухая рыжая трава, и тень от дыма - по серой кладке стен... И рыжий Карел...
  - Я тогда...
  - Спасибо, я вижу, что сумел сбежать - раз здесь оказался! А Певун твердил тогда - схвачен. И так слухи ходили, что схватили какого-то, сначала - что сюда привезут, потом - во Фъянту...
  - Во Фьянту, - вклинился он скоро, - О фрэнэ Эльбране говорили, видно.
  - Да мне-то... - махнет рукой и снова сорвется шепот. - А я с тех вестей вот год гадала, что раньше будет: выдаст себя Арди, или так загнется? - и снова проснется - шкодность, только не весельем - злым ехидством. - Бланка уже пошучивала: может, прирезать ее, чтоб не мучалась - и нас не мучила? Мало ли, кому попалась - времена неспокойные... Заодно, и дом мне останется - честной вдовьей долей... А может, и не пошучивала...
  Вот что Арнье на это улыбнется - она точно не могла бы подумать. Улыбнулся. Светло и тревожно:
  - Мария, а Арнальда тебя не услышит?
  - Не услышит. Внизу отсюда ничего не слышно. Если не во весь голос Певуна... - и продолжит, как-то в сторону. - А то - она и не такое слышала... Ты - вот что, - прервется чуть и требовательно, - скажи, как у вас там, - и еще прервется, - в горах?
  - На Горе? - переспросит, и его привычная улыбка станет другой - еще светлее, пусть это и было невозможным. И ответит - с самого начала - то, что от него и ждали. - Надежно, - и потом уже - заговорит дальше...
  И будет говорить - долго, и точно - и сначала его будут слушать, всем напряжением тетивы. Он и не успеет понять, как ослабилась, сдала - тетива того внимания, как прислушивается она к чему-то совершенно другому... Потому что следующие слова - смутным смешком оценки - упадут вдруг и неправильно - камнем поперек потока - хуже: на плотину - заслонкой:
  - А она тебя стоит... - и, уже в ответ его невнятно-вопросительному звуку. - Ну, эта девица, как ее - Дарни?
  - Даини, - поправит он - с тем же недоумением. - А что?
  - А ты прислушайся! - улыбнется она вдруг - со всей той шкодностью...
  ...Это Арнальерт, конечно, знал, потому что был здесь далеко не первый раз - не второй и не третий. И помнил все здешние - на любой взгляд странные - лестницы и переходы, спрятанные сумраком гобеленов. Может, и догадывался о грядущем - то столетье назад - Реимонд из Лорак - или так: фрэнэ - брат Реимонд? - когда взялся перестраивать старую усадьбу? О тех, кому понадобится прятаться - или удирать - или просто слышать то, о чем говорят - там, в тепле низа, до которого не добираются ветра? Арнье знал, именно отсюда, от угла спальни, согреваемой тем же теплом, что и нижняя зала, хорошо было слышно все, что там в ней говорилось - вплоть до шепота. И прислушался...
   ...И узнал - уже знакомый вдруг-звучный и сильный - чуть низковатый для нужно-женского, рассказывающий скорей негромко, но с точностью шепота, перекрывающего крик - с той - своей же? - уверенностью, с которой говорят притчи и не рассказывают сказки...
   Но она назвала это - сказками... Узнал - так состраивались - неведомые и непонятные струны, еще в тот вечер, когда спорили, когда скользила ладонь, приглаживая стебли травы - и казалось, что проходят насквозь... Узнал - только теперь летел - ветер над горами: слишком холодными, слишком чужими - ветер, поющий о дороге домой - и песня эта - так недосказанная и так понятная - столь совпадала с его умением говорить, что... Он не сказал бы, что именно она рассказывала, и так хорошо понимал - о чем же. "Ты - не понимаешь? Да ты уже давно..." И внезапный смех собеседницы только помогал - тому узнаванию:
  - Вот рассказывает - как золотом шьет! - если она и впрямь сравнивала рождавшуюся сказочку с той - уже довившейся - своей строчкой по синему шелку, то явственно - хвалила... - Вот так с ними и надо... С нами? Многих она заболтает, эта фрэ... - и запнулась: подчеркнуто - слишком подчеркнуто, - сёрни Даина... Как ее полным именем?
  - Никак, - отозвался он. - Просто Даина.
  - Поняла, - и по выразительности этого короткого "поняла" можно было прочесть - наверно, много больше, чем ей хотелось бы вложить. Смеялась уже легко. С дружеской насмешкой. Над когда-то младшим - да и до сих пор оставшимся - таким же. - Она такая же - тронутая! - как ты, Арнье?
  - Она хуже, - отзовется он - резче, чем хотелось бы: тем неумением спросить: можно я дослушаю?
  
  ***
   Кухню я нашла - умудрилась даже ни разу не врезаться в стену за гобеленом. И на кухне, разумеется, поладила. Еще бы - попросись добровольно помочь отмывать котлы - так и в Земле-без-Радости, глядишь, с тварями поладишь. Та, которая кажется-не-я - а ты не смейся!!! А пока отмывали, узнала я много, благо Тарька оказалась хоть молодой, а словоохотливой. О хозяйке - да, именно хозяйке - дома - это той, кто нас впустила? - Марии? - высказывались много, о гостье - это она возражала - слегка негромко и с опаской, обо всей историей семьи (котел тогда доскребся, и мы благополучно поставили воду на ту самую гадость, и тимьян с шалфеем я как раз выпросила: а то - у них хорошо растут, и мед нашелся) - куда больше, и так, что я запуталась, кто кому там кем приходится. Мгновение посмеивалась даже: при моем умении разбалтывать прислугу, какой бы вышел доносчик! Только так кормиться мне противно - да и такого я не спрашивала. Я вообще мало спрашивала - Тарька сама болтала... Правда, вопросы их праведной веры и ереси минуя так старательно, как можно. Потому и я помалкивала: и не интересно - и - а вдруг примут? Вот напрашиваться на пинки я не собиралась, мне еще эту девчонку отпоить надо. Да и к еще теплой похлебке я мечтала присоседиться. И присоседилась - на пару ложек, а там уже пора подошла гадость заваривать...
   ...А девчонку ту Тарька жалела. Ох, обереги меня все ветра - от того, чтоб меня так жалели на кухнях. Обереги меня все ветра - от того, чтоб меня так хоть кто-нибудь жалел!
   Когда я вернусь, девчонка свернется клубком под чем-то темным и теплым - правильно, согревайся. И поначалу я даже подумаю - заснет. Но тихие всхлипывания - всхлюпывания - быстро разубедят меня. Ну и подскочит же это дитятко, когда подойду и не потрясу еще - прикоснусь. (Хорошо хоть гадость успела поставить: кружка-то тяжелая. И горячая.) Точно за ней десяток лысых упырей пришел - или вся Собачья Стража разом.
   К счастью, она быстро убедится, что это я. А я... Ну, как-то сумею - сгрести в охапку, и убедить, что выплакаться можно - и нужно. (Главное - тряпки этой, мокрой, грязной, об нее не вытереть - повязки, то есть! Ура, заживаешь, зараза - если уже умудряюсь котлы чистить... Арнье только опять на меня ругаться будет...) Ну что - буду сидеть, гладить по дурной головушке, и заодно убеждать бяку вылакать, пока горячая. Не такая уж это и гадость - особенно с медом. Себе-то я обычно полыни туда добавляю. Низачем. Чтоб не-вкуснее было - лекарство должно быть гадостью, ибо - ну какого упыря хвораешь-то?!
   Кажется, в этом мы тоже были похожи... В этой отмашке: да заживет как-нибудь, зарраза! Ну, на мне-то - действительно заживет. Хотя я уже была готова просить прощения у Арнье - за себя - когда она все-таки взялась за кружку.
   А трясет-то тебя, дитятко... Надо было туда еще кошатника подмешать. Если, правда, мы и в этом не похожи - я-то от кошатника - как кошка: разве что дурным голосом не ору, и по стенкам не бегаю. А еще лучше - дурнишника, безразлички - и усмехнусь: и побольше, побольше - мало не насмерть. Только вот с собой ее все равно нет. И ни на какой кухне не найдешь. Вот порадовалась бы Тарька, верящая, похоже, во всю жуть и нечисть, в какую тут - как бы не с сотворения мира верили - спроси я о дурнишнике. Или медом - с черноплодничка...
   Правда, тот на вкус - будет и полыни противней...
  
   Ну да, глумлюсь... А что делать, не плакать же... Хватит, тут уже одна плачет. И действительно, выреветься бы ей...
   Да просто видела. Как сорвалась и слетает тетива - со всей стремительностью недавнего напряжения, как - отпущенным воротом колодца - отпускает та каменная стянутость беды, не дающая ни дышать, ни жить - а надо: а еще надо хоть как-то того не показывать... Сорвалось - невозможным: что жив, во что не верилось - и теперь уже можно плакать - потому что обошлось...
   Так... Так, наверно... Потому что когда она выберется из моей охапки, и эту трясучку уже можно будет приписать просто ознобу, и уставится на меня - а я, и как всегда, глупо - посоветую, что теперь бы и выспаться (и то: поздно было, не сиди я с ней - у меня бы давно глаза слипались) - как звоном, скрипом застрянет ворот, хлестнет - полетевшей струной по пальцам:
  - Я не хочу спать! Мне страшно...
  Застрял, значит? Ладно, будем вытаскивать... Ну кому, как не Мастеру Иллюзий знать, как гонять кошмары - хорошо бы с корнями. Правда, ты говоришь - "разбивать зеркала", та, которая кажется... Вот и проверим, насколько ты - не я... Справимся. На то, чтобы убаюкать, нас всяко хватит - ну и, чтобы не скулить во сне.
  А покамест - оставила ее не спать, и мне тоже - пока не пришлось. Меня о чем-то еще спрашивали - но я, даже под угрозой общения с этим ее кошмаром всю оставшуюся жизнь, не вспомнила бы - о чем... И как я умудрилась от того - чего-бы-то-ни-было - перейти к предложению - а может, тебе сказочку рассказать? - я тоже не вспомню...
  ...Потому что уже буду идти и забывать - я, не я ли, делаю первый шаг - к миру где-то и вне, погружаюсь - в смутный коридор чужой памяти и чужого кошмара... По которому надо пройти - помня себя, не сдавшись, не растаяв в его стенах, и найти - другого, так и оставшегося - в своем лабиринте? - найти и вывести... И - разбить? Та, которая кажется-не-я, вы это - зовете зеркалами?
  Трудно ведь запомнить - по обе стороны сразу? Или трудно - потому что нас двое?..
  ...Только и помнилось, что - ну и сказочки с этим путем состраивались! - вот Арнье бы порадовался. И то, что, еще не дошагнув, но уже разглядев - каковы те зеркала - твердо подумала: буду прихватывать с собой дурнишник! Чтоб не мучаться... Да нет, я уже понимала - пройду. Но как же меня - с первого шага - замутило...
  
  ...Этого и следовало ожидать. Ну какой же триелдистый злораздюхай, думающий собственным калом, догадался вытащить туда эту деточку? А никто - так ведь сама потащилась! Ей бы не потащиться...
  И тут разойдется зеркало, и захлебнусь, вдруг перестав понимать, кто из нас - я. Как - и сколь натягивалась та тетива: с той ли зимы - раньше? - ожиданием, страхом? Вслушиваешься, пытаешься уловить - в мельком брошенных словах, во всегда ускользающем разговоре взрослых - и улавливаешь страшное... И как напрасно пытаешься напомнить себе - те слова, объяснившие, которым поверила сразу и навсегда; напомнить - что так нельзя, что надо - иначе, потому что если - он - освободился, то - радоваться надо, ведь так - если есть - то небо?.. И не получается, потому что со словами приходит и голос, мягкая уверенность знания того неба, без которого слова не мыслятся, без которого их не может быть - и ничего не может... И натягивается тетива - на разрыв, мертвой каменной пустотой где-то внутри - вместо мыслей, вместо не спасающих слов молитвы сведенным горлом - и все все равно и мимо. И держится - только слухом: уловить - еще что-то - в скорой болтовне Тарьки, вернувшейся с рынка, во вдруг взлетевшем хлестком смехе домни Бланки, в скором пришепте Марии - и это труднее всего: потому что она как нельзя знает, о чем при тебе молчать бы. Как она тогда была зла - когда этот, низкий, встрепанный, толстоватый - ему, что бы ни одел, тесно - но он добрый, своим примурлыкивающим говорком - за столом, запросто, спрошенный тогда о новостях - сказал... Зря только - ты тогда вроде бы ничего... И вот оно до сих пор и длится - это "ничего" - и рада хотя бы плакать, хотя бы что-нибудь - и не можешь...
  А над Тиресной уже лето. Раскаленное, сухое и пыльное. И вечно гуляющему по ее холмам ветру кто-то точно подрезал крылья, он и не пытается - высвободить город из плена этой сводящей с ума жары. Вечером вы приглашены в Верхний Город, к Да-Вьеннам - и придется идти, придется быть - а камень где-то внутри все тяжелее и тяжелее. А потом вернется домни Бланка - и, помянув поначалу жару, скажет - и, не обратив внимания на взгляд Марии - продолжит - так небрежно и так страшно... Но ты прислушаешься - уже на упоминании о столбах... Зря прислушаешься...
  - Что-то наши Ревнители Веры совсем заревнительствовали! - усмехнется домни Бланка не иначе, как на полдома. - Надо ж наивным быть - до святости, чтоб поверить, что эти - да раскаются! И вот - пожалуйста, подарок вам - к светлому празднику! Говорят - и людье говорит - вот как раз всех пятерых и спалят. На Подстенной. Так это по вашей жаре - весь город провоняет!
  И это еще будет продолжаться - кажется, домни Бланка со всей брезгливой точностью будет распространяться, чем именно провоняет - это голос ее уже потонет - в каком-то повсестороннем звоне, - и ничего не будет... И удивилась, если бы могла, что, боявшаяся всего и всех, и домни Бланку - с самого детства, чуть не закричишь на нее: "Замолчите!" - закричишь, это просто сведенное горло выпустит крик - сорванным шепотом...
  
  Так эту деточку что, саму понесло - к этим нынешним "развлечениям" площадей, так отучившим когда-то веселый Юг смеяться? И зачем - вот еще бы знать?
  ...Ринки, это ты окликнул? Спасибо! Потому что новому шагу снова встанут стены - прохода, зеркального коридора чужого кошмара, чтобы надежно разделить меня, только им идущую, и - не меня, чтобы понять мне снова - что это не мое... Я только потом пойму, как мне грозило - не дойти: провалиться в зеркало, застрять - в чужом кошмаре. Так и остаться - в чужом аду.
  Я не верю - в Землю-без-Радости. Где-то... Это ты смеешься - та которая кажется...? - ну не я же? Каждый достается тому аду, который придумает себе сам...
  
  А может, их просто толпой туда занесло? Все равно в Верхнюю Тиресну, иначе как через Подстенную отсюда не добраться. А улочки там узкие, потечет толпа - вспять не выберешься. Понесет поток щепочкой - в водоворот, к мерным ударам колокола - и оставит - как назло, вот на самом удачном месте. Откуда всю Подстенную видно. И помост. И столбы...
  ...Кто там? Не, не Фъялларт - тоже здоровый просто. И одет... И голос, как из бочки, на всю Подстенную - бу-у-у... И верно - делать Пастырю Наставников земель Тиресны и окрестных больше нечего, только приговоры по площадям читать! Ох, держи меня, ниточка - стенка, не падай! - еще немного, и я дойду. Прости, Ринки - придется твои пьяные кошмары вспоминать. И, прости, детка - смеяться. А то опять перепутаю - где я, и где - не я. А что-то я туда - насовсем - не хочу!
  Вот интересно, что сказал бы отец Ринки, на эту Подстенную сейчас поглядев? Будь я им - сказала бы наверно: разленилась Собачья Стража - или кто там у них в Кривой Башне? - плохо работают. Плохо - хм, раскаивают - "упорствующих в еретической мерзости своей" - если и на последние несколько шагов, правда, идти этому уже не под силу - пасть приходится затыкать. Этот вопль - про: "Да заткните его!" - громко, на всю площадь, даже речь того, на помосте, перекрывая... И кто-то еще - рядом - сытым, спокойным баском, оценивающе: "Упорный..." - и, тоже перекрывая, откуда-то - с вашего края толпы - с привизгом женской злобы: "Жечь их!" Это - подхватят. А - внутри - смехом, чужим и холодным: "Да что тут жечь-то? Недотепы! Навалили - не подумали! Да по такой жаре и суши - все солома - мгновенно вспыхнут! И своего ада - не успеют почувствовать".
  Если это тот голос - понимаю, от чего тогда бежал Ринки!
  ...Прости мне, маленькая. Прости, смеюсь. Потому что некуда иначе... Потому что мне тебя надо вытащить, а не остаться в твоем кошмаре навсегда. Тем более что я не знаю, а что будет - если навсегда?
  И нельзя запутываться: я - не я? А если понимаю - так, что еще чуть-чуть - и снова провалюсь?
   ...Стоять - мертвой, каменной, ледяной пустотой - чего-то другого, кроме чувства и бесчувствия: слишком много сплавлено - не поймешь: смотреть - как замертво. И - услышать ли? - изнутри себя подсказать - о чем - собравшим последние силы хрипом, что требуют заткнуть - "Нет, моя вера истинна!" Тоже - помню: тем последним сиянием - то есть, по-вашему: последним ли? И отзываешься - тоже памятным - ответом, только от этого я бы не шарахнулась, потому что он тебе так же не помогает, и - вот безумная: чуть не вслух - привычный вышепт молитвы... Только идет мимо этой пустоты намертво, не сливаясь - как вода и масло, и мимо - еще живого, саднящего: и сквозь всю невозможность смотреть - смотришь, вглядываешься - узнать, а если один из выведенных пятерых - тот, кого ты никогда и про себя не решалась назвать по имени, и никак не решаешься - сейчас, и думать не решаешься - просто, пустотой - смотришь...
   Правда вот, как ни ленись Собачья Стража - раскаивать, все равно тех упорствующих на помосты такими выводят, что и отца родного не узнаешь...
   ...Я его, правда, и так не узнаю...
   Вернулась? Смейся, дурная, смейся! Так хотя бы: вот чего я понять не могу, так это куда вся Собачья Стража с добровольными помощниками смотрит? Ведь действительно - как на лбу нашито - первый, чуть приглядевшийся взгляд по тебе сейчас - все разглядит...
   То есть, конечно, понимаю - куда...
   Вспыхнет оно действительно - мгновенно...
  
   ...Боги мои боги, которых у меня нет! - что вера с людьми делает - что с теми, что с этими... Я уже не спрашиваю, как такое можно - делают же, и мало делают - так найдут себе строку и слово: оправдаться. И нам ли, дурным ветвям, сомневаться - можно ли - живых в огонь? Выбор всегда невелик - когда истина одна, а гореть ли, жечь... Но как у них получается стоять и смотреть - не отворачиваясь, и так парадно, торжественно? Меня вот наизнанку выворачивает. Почти всерьез. А то, что тем коридором ходит - блевать как-то вообще не умеет. А еще когда разгорится - и затихнет - и дым: и какая вонища - затопит раскаленный колодец Подстенной, затопит равно с - таким густым по вдруг тишине площади - хором откуда-то с той стороны: от собора... О чем они поют? И - как из-за спины подсказкой - чьим смехом: "О божьем милосердии - о чем же?" Маслицем - на огонь...
   Но это меня выворачивает. Ее - нет. Ее - как совсем - нет... И мир сходится перед глазами - мутной темнотой... Может, только чужая рука на плече - тонкие пальцы, через все три платья - ледяные, и держит: уверенной - неженской - крепостью... Чтоб в какой-то миг...
   Правильно, домни Мария! Оплеуху этому ребеночку. И еще одну - а мало ли?.. А потом, затолкать в охапку к вас сопровождающему - с доброго медведя: такой, глядишь, из толпы выберется... Тем более, что та и редеет. И сопроводить на ухо - хлестким шепотом: "Прочь отсюда, Арди! Быстро!"
   Правильно, домни Мария... А я, кажется, дошла. Теперь - мне придется только повторить за Вами. Прочь оттуда, Арди!.. Назад, домой - уже в осень, где над Тиресной гуляет ледяная плеть дождя, и по низу - даже в тепле нижнего зала - проскваживает холодным ветром... А тот, кого так тогда выглядывала - и так боялась - жив, где-то здесь же - в этом лабиринте гобеленов, говорит о чем-то там с домни Марией... Сюда, в теплый низ, где ты свернулась клубком - и уже не плачешь: слушаешь - а я досказываю тебе эту самую сказочку - о летящем ветре, не задумываясь о том, под каким небом - в какой час складываются - такие сказки...
  Прочь оттуда, Арди! Только вот для того, чтобы разбить чужое зеркало надо не только - пройти и найти... Но и позвать. Правильно. Для себя - правильно...
   Но я не задумаюсь... Даже о том, что слово такое - для Идущих-за-Ветром - запретно...
  - Таигинни, райдэ имин!
  ...Ну нет в вашем языке перевода - для такого "попутчик"...
   ...И посыплется лабиринт - зеркальными осколками, возвращая и меня - туда же. И когда она успела меня за руку взять?.. Ну как - получилось?
  
   ...А ветер - ветер все-таки дойдет Домой. Ведь сказки обязаны - хорошо кончаться...
  
   ...Ну что бы мне тогда вспомнить - понять, что гонять чужие кошмары, что бить зеркала, браться надо явно не тогда, когда и без того - точно поле на тебе вспахали. Голова сразу решила, что попробует меня перевесить. Так слипались глаза, так хотелось - набок и спать, да хоть прямо сюда - на пол! Да так и будет - она еще что-то спросит, и я отвечу, еще - поглажу по дурной головушке, и укрою... И скорое сонное поспывание мне точно канаты перерубит, осяду сразу - провалюсь в сон, как в яму - именно на пол...
   А чего бы мне стоило - понять, как тогда на меня смотрели? Что теперь ко мне, забывая и затапливая, шло это непрошеное сияние: благодарностью, всей верой и требовательностью такой радости. Что разглядела бы - не вынесла. Сумела бы как-нибудь - перебить, да, зная, что так сбивают в лет, - подножкой, смехом... Снова вернуть на место. Но ничегошеньки я не разглядела. Задрыхла мгновенно - и так, что штурмом не разбудишь.
   И тем более не понять мне было тогда, кто еще выслушивал мою сказочку...
  
  ***
   Со стороны это наверно заслуживало легкости ее усмешки, переводящейся на слова чем-то вроде: "Не ожидала" или: "Что, еще не наслушался?.." Так слушал - внимательно: был бы собакой - точно насторожил бы уши - и улыбался - удивленно, словно вдруг узнавал знакомые черты после многолетней разлуки. И невольно пробовал, подбирал - чуть заметным движением, ритм повествования: верно вела - уводила... А иногда и заметным - отмечал взлетом ладони, зарубкой на память, что стоило бы запомнить, стоило бы присвоить - вшить драгоценным камешком в свой узор - как то, с темницей...
   К концу сказки прислушаться пришлось не только Арнье. Притихал голос - не сбиваясь с ритма, не теряя узнаваемой уверенности - и, видно, и собеседнице хотелось узнать дальше, чем там кончится. Прислушивалась, хмурилась той же внимательностью. И лишь когда взлетел этот голос финальным аккордом - не обманула, привела - и даже еще выждав пару мгновений тишины, улыбнется домни Мария - светло, не подначивая:
  - Складно рассказывает, - и, нет, проскользнет - в шелке присвет того лезвия. - И не придерешься - хоть будь я Собачник... Или она только вашим так проповедует? - взглянет на Арнье, а тот нахмурится чему-то своему, и пояснит с той же легкостью. - И вправду хорошо рассказывает - послушать бы...
  - Не знаю, - отзовется он, и заслужит очень удивленный взгляд. Такого просто не могло быть... Как ни отделяй - верным движением того хрустального лезвия - себя от них, за столько лет - и каких лет - об этих "желанных гостях" много узнаешь. Что-то - глаза в глаза: вот этот Наставник во Братьях Арнальерт всегда говорить умел, и так, что - хлебом его не корми. А что-то - так, случайно и мельком. Но этого хватало. Чтобы улыбаться, в край покрывала и редко весело, над подспудной яростью речей любого Наставника и всех их Пастырей - со всех их Праведной Верой: и врете, и нескладно. И чтобы удивляться сейчас. Потому что брат о брате знает... Брат о - брате?... - и невольно усмехнешься собственным мыслям. Вот такого - действительно не могло быть...
  А Арнье посмотрит - куда-то мимо, и продолжит:
  - Ты у нее самой спроси...
  И удивление вырвется - не хмыканьем, слишком громким выдохом - недоверчивостью, легкой и взвешенной. А потом отмахнется - легко, с улыбкой, вроде: "А кто вас знает?":
  - А что - спрошу...
  И он, наверно, не думал, что Мария поднимется сразу, отложит вышивку, поправит мгновенным и уверенным жестом закатный шелк покрывала и шагнет в холодный сумрак прохода. Он тоже поднимется, но помедлит, а потом все-таки шагнет, привлеченный каким-то приглушенным восклицанием домни Марии, запнется в сумраке о что-то мягкое, оступится - звякнет кольцом на двери... Так и объявится в нижнем зале, оповестив о себе звяком - и возмущенным мяуканьем из-под ног.
  - Тсс, - тихо обернется домни Мария. - Спят... - и еще тише, в сторону, как самой себе. - Неужели убаюкала?..
  Убаюкала... Ни звяк, ни громкий мяв не потревожат мерного сопения клубка, свернувшегося на кровати. Не шелохнется и другая, устроившаяся как-то полусидя - и так, на взгляд, неудобно - что в негромкий шепоток прокрадется невольная шкодность:
  - - Надо ж так уснуть! - и, оценивающе, - умаял ты девку... Правильно Бланка говорит - упырь... - а тот чуть шагнет вперед - или вправду всмотрится, как свернулась, привалилась как-то боком, уткнувшись в жесткую деревянную раму кровати. И сорвалось - вслед его шагу - невольным взлетом, отблеском. - Ты теперь с девками ходишь?
  Наверно, хотелось подшутить и дальше... Ведь не могли не вспомниться еще довоенные речи, едкой злостью еще-не-победителей. "Эти ложные братья проникают во все дома и совращают прежде всего бедных женщин, беспокойное сознание которых обуреваемо желанием постичь истину, но никогда не может ее постичь. Они пользуются своим положением, чтобы совращать девиц и вымогать деньги у доверчивых вдов!" Правда, вдовой она тогда не была. Да и Арнальерт - Наставником. Но он и просто - братом говорил так... Только доверчивой она никогда не была...
  "Арнье, ты когда-нибудь выпрашивал у меня серебра? Да только - лучше бы ты все серебро у меня выпросил, чем..."
   Не пошутит. Он не ответит. Взглянет - как всегда - светло и мимо. Как всегда, и чуть-чуть иначе - удивлением, светлым и иным, каждый миг готовым растаять - последними прядями облака в ослепительной синеве, в ледяной чистоте неба зимы, какую здесь никогда не видели, когда вдруг кажется, что она - весна...
   Но подначивающая улыбка вернется, когда попытка разбудить окажется безуспешной, Даина только что-то сонно мявкнет - и, чуть повернувшись, скрючится еще неудобнее...
   Ему и вспомнится, как шли утром, и догонял дождь - хлесткой плетью, и ветер, раздосадованный мешающими холмами, дул, казалось, сразу отовсюду. А Даине на очередном спуске еще не повезло поскользнуться и шлепнуться, не в лужу, но в раскисшую глину, что было того не лучше - явная ругательность вырвавшегося чего-то - шипением и присвистом - была понятна и без перевода. И шла дальше, отставала, и бурчала под нос - для себя, но слышно, хоть и насмешливо для недовольства, - что-то о желании добраться до ближайшей крыши и тепла, и свалиться и поспать, а там - пусть хоть убивают. Усну - всполошным колоколом не разбудишь, даже если заснуть прямо под ним угораздит! Вот и уснула.
  - Да оставь ее, - посоветует домни Мария, и вдруг продолжит для него нежданным - с той же безупречной точностью выдержанной смеси доброты и снисходительности, какую непременно узнала бы Арнальда, не спи она сейчас. А замешивалось - на той же шкодности, чуть-чуть - и с подначкой. - Лучше рядом пристрой - поместятся, - и вздохнет, в сторону, самой себе. - Дети...
  Был тот совет подначкой, не был, только Арнье ему последует, не задумавшись: пристроит - движением уверенным и легким. Так просто, словно и не успел вспомнить все когда-то сказанные правды - и свои - а можно ли? Да и не зачем было задумываться: пристроит и укроет - верно, словно была невесомой: слишком остраненно - для мужского - и с усмешкой - как лекарски... Если бы не взгляд...
  И домни Мария снова встретит - то же удивление, ускользающее - невозможное, весну - до первого взлета ледяного ветра, до первого морозного скрипа снега. Пожмет плечами и улыбнется - легко, устало, и не подшутит - только тихо спросит вроде бы давно понятое:
  - Тоже - из ваших?
  И уже уверилась, что Арнье промолчит - когда тот чуть качнет головой и отзовется того тише:
  - Хуже, - и улыбнется чему-то своему. - Просто чудо.
  
  ***
  Мне было тепло. Мне было мягко. Никакой сволочной сучок не пытался ткнуть в зад, и гнусная ледяная вода - затечь за шиворот. Правда, в одно ухо мне сопели - но тихо, а под другим боком пристроилось что-то маленькое, теплое и пушистое, но тоже не пыталось накопать во мне дырок коготками, а свернулось, и мурлыкало куда как убаюкивающее. И - боги мои боги, которых у меня нет! - до чего мне не хотелось просыпаться и отвечать на проклятущие утренние вопросы: вроде "где я нахожусь" и "что мне теперь делать". Удивительно ли?
  И какое-то время горячее желание повернуться на бок и уснуть снова еще сражалось с невнятным убеждением, что надо б и совесть поиметь и вставать, которое всячески поддерживала неизбежная колючка под хвостом, каждый раз не дававшая хоть сколько посуществовать в уюте и покое. Но когда к этим двоим подошло подкрепление - в виде заунывного звона где-то снаружи, несчастному желанию еще поспать пришлось сдаться к третьему удару - за явным перевесом противника. Не имею представления, что там они отзванивали, но было это долго - все время, пока я потягивалась и решала неразрешимую задачу, как выбраться из-под шерстяной тяжести покрывала, не потревожив ни этого ребенка, ни кошки - и все-таки мявку пришлось посторонить, на что мне ответили возмущенным мявом - к счастью, негромким. К счастью, ибо это создание продолжало мирно сопеть - я уже достаточно припомнила вчерашнее, чтоб понять, что будить ее не стоит, и что эта заунывная звенелка понравится ей куда меньше моего. Ну, и еще то, что вчера я, кажется, уснула на полу... Ладно, разобраться всегда успею. Не выгнали, выспалась - ну, что еще для счастья надо? Разве умыться и перехватить чего-нибудь. И, попробовав оценить, что там снаружи - было трудно: окна узкие и высоко, решила, что еще утро - и не такое раннее, если эта проклятущая погодка не решила исправиться... Что вряд ли - ибо ветер там выл презаунывно, и по полу все так же сквозило. Ладно, выберемся - разберемся...
  Но утро оказалось как раз ранним, в царящей тишине виновата была не толщина стен, а то, что дом спал... Сонная Тарька только-только принялась сражаться с кухонным очагом, он возражал. Мое не исчезнувшее желание поспать еще сказало мне много и ругательно, я пригрозила выгнать его окончательно - с помощью холодной воды. И выгнала, заодно натаскав воды на кухню. Перехватила за это кусок хлеба с рыбой - и несколько удивленных взглядов. Ох уж мне эти правды верности и благородства, когда ж я с ними полажу? Тогда, наверно, умру со скуки...
  Но Тарька скоро разболталась - и уже рассказывала мне новости - не новости, волнующее и привычное: что норовистый вороной старого хозяина опять чуть не укусил господина Риго из Ревеллей - этого зверя давно уже боится вся конюшня, он только с Альбером из Лорак умел ладить, подходили они друг другу - лучше б этого четвероногого черта там ранили... Что какого-то там масла осталось мало, а рынка из-за праздника памяти каких-то там мучеников еще два дня не будет. Я еле удержусь, чтоб не спросить - надеюсь, в их честь никого не замучают? И продолжу, мрачно хмыкнув про себя: ну, например, нас...
  ...Когда я вернусь, создание еще будет спать - как и весь дом - и сопеть куда как громче. Но станет куда светлее, чем и решу воспользоваться, и вытащу из оставшегося на полу моего мешка последнее, что там было, кроме пустой фляжки - клубок, прижившийся там еще с самого севера. Надо все-таки эту пушистость доделывать - зима близко. Клубком заинтересуется и мявка - маленькая еще, игручая, но поймет, что ей не светит, потрется, муркнет, заслужит желанное пушистенье - и снова свернется у меня под боком...
  И я уже увлекусь, уйду в подсчет рисунка - сюда бы того, кто утверждает, что таинство чисел слабому женскому уму недоступно! - даже не услышу, когда притихло сопение. И хрипловатый голосок раздастся для меня уже совсем вдруг:
  - Ой... А что ты делаешь?
  Потому смогу только честно ответить:
  - Воротник.
  Она поднимется, поймает - довязанную часть, кажется - понравится. Было бы - чему... И спросит:
  - Трудно?
  - Не очень.
  И, чуть нерешительнее:
  - А меня научишь?
  - Попробую, - хмыкну я, а она немедленно начнет извиняться:
  - Только у меня руки не из того места растут... Мария говорит - мне дерюги кроить не доверишь.
  И я улыбнусь очередной похожести:
  - Боюсь, мне тоже...
  А она выпрямится чуть-чуть - так, точно отстраняясь:
  - Даина, - так, я вчера представилась... И - ух ты, со всем распевом уважения - вот хорошо хоть, ничего не пытается добавить. - Это ничего, что я так? - так - это обращаюсь? Ох, горе - луковое, рыжее, простуженное - ну как еще ко мне обращаться?
  - Да ладно тебе, - и сорвется, потому что о другом задумаюсь, - таиги...
  Ну, конечно, она немедленно поправит - за имя приняла - за оговорку?
  - Я Арди...
  "Того не лучше..." - хмыкну я про себя, и улыбнусь:
  - А как полностью?
  - Арнальда, - удивленно, чуть испуганно, отзовется она, и потом добавит. - Но меня так никто не зовет. Только Мария - когда очень рассердится...
  Ну, за "очень рассердившейся Марией" - трудно было не припомнить ее вчерашний кошмар - и с чего все началось... И не поинтересоваться, улыбнувшись:
  - Как спалось, Арди? Не страшно?..
  - Нет, выспалась, - и продолжит - со всей нерешительностью. - С тобой тепло...
  Вот упс!.. Я чуть не вздрогну... Вздрогнуть помешает мявка - увлекавшее ее движение нитки прекратилось, и меня требовательно ткнут мордочкой - а погладить?.. Поглажу. Воспользовавшись разрешением, мявка немедленно примется на мне гнездиться - и урчать - все звонче и звонче... И тут Арди, удивленно на нас глядящая, снова выдаст:
  - Так - все-таки можно?
  - Чего - можно? - я, наверно, сильно вылуплюсь. Но что поделать, я действительно не поняла, о чем она... От такого моего изумления она заметно оробеет, но все-таки решиться пояснить...
  - Ну, он Мрыську всегда гонял...
  И тут я вдруг поймаю себя на необъяснимом желании - сорваться и наорать - какой дурак этот "он", которого это создание не решается называть по имени, и что я думаю о его дурости... Причем переходя на даинкон, а в нем - на "пограничный диалект" - то есть воинскую брань, и по больше части незаслуженно - думала я о нем все-таки куда лучше... И не виноват же он, что кошек не любит - может, этого Арнальерта в его родном Виенне в детстве каждая мявка прокогтила? Хотя на любителя помучить кошек он все-таки не похож... Так что - вылила на себя - мысленно - ушат холодной воды, поинтересовалась - и на какое я это осиное гнездо села? - и давай-ка ты лучше сообразишь что-нибудь более осмысленное...
  И уже потом - хоть как-то - поясню себе, на какое...
  ...Я ведь ничего почти не помню - из того, другого времени - там, где был - дом, и я - была... Ничего того - что должно остаться в памяти. Ни имен - даже своего, ни голосов и лиц... Может, встретила - узнала бы, но ведь - не встречу. Ни самого дома... А вот кошку - помню. Кошку, бревна всхода - старые уже, серебристые, прогретые солнцем. Как она охотится на одуванчики, только собранные мной... Похожая была мявка - тоже серо-полосатая. Только наши, они пушистее. Ну так у нас и холоднее...
  Кошки меня, очевидно, с той же поры любят. И взаимно...
  
   ...А надо было - сорваться и наорать. Удалось бы, наверное, - самым действенным, самым скорым - объяснить ей, что я вовсе не такой же... Надо было хотя бы услышать - удивительное до невозможного - доверие, сквозившее в этом "так все-таки - можно?", понять, откуда берется это желание - верного обращения к сильно старшему, того взгляда снизу вверх, что проскальзывало, хоть она и не сбивалась с легкости "ты"... Нет, я, конечно, была ее старше, но не настолько же...
   Надо было, но сорваться или придумать что-то более разумное мне помешает мявка, уразумевшая, что мне не до клубка, - точным охотничьим броском. Зацепится, правда, когтем за платье, - хорошо не за меня! - увернется клубок, скатится - и полетят они чуть не до стены, под кошачьим охотничьим азартом: клубок - разматываясь, мявка - запутываясь...
   А я, наконец-то услышу, как это создание смеется. Негромко - фырканьем, и ведь - весело. А они действительно смешные. И лысый упырь с ним, с клубком - смотаю как-нибудь. Главное, что отсмеется она - как бы не за всю ту зиму - до слез, до сползания обратно на кровать... Пока я буду ловить мявку и то, что осталось от клубка, а потом - выпутывать ее оттуда, картинно уворачиваясь от понятного кошачьего недовольства.
  
   Но нашипеть на это чудушко мне все-таки придется. Чтобы снова залезло в тепло - а нечего шастать, особенно босичком по полу. Сквозит же - брр! И от бяки пусть не отбрыкивается - все равно поить буду: надо бы... Ох, за кем-то я повторяю... Да как бы не за Арнальертом этим. И пес с ним. Придется, Арди, а то - на тебе по-прежнему котелок вскипятить можно. И не один. Это я ей так и выдам. И услышу - моему шипению в ответ - виноватым, извиняющимся:
  - Да я всегда такая...
  "По тебе видно", - хмыкну я про себя. Мрачно. Потому что на миг мне станет стыдно своей живучести. И в тот же миг, улыбнувшись ей продолжу: все равно придется, нет уж - если ты теплей меня/ И она еще будет извиняться за всю свою болезненность, а я: ну нет бы усмехнуться чем-нибудь вроде - кстати, чистой правды: чтобы каждая болячка не цеплялась - есть надо как следует, и высыпаться - а вовсе не плакать и молиться. Так бы и выложить - так ведь подумаю, что - а сама-то... Ну, нет - сегодня я выспалась.
  Так бы и выложить, а вместо того - вспомнится. Так просто - и так некстати...
  
  ...Ну из каких кладовых памяти они извлекались? И самое главное - зачем?
  Хотя - такой товар за дверью на полшага, под рукой. Не раз и не два усмехалась так Ранхэ: Дайлие, да у тебя, никак, жар? - Да нет, руки у меня всегда такие... Этим обрывались многие наши споры. Только при чем тут Ранхэ - для меня - Ранхэ: после той чаши - всякого зовут на Имин"вьен, а так, на: аире"вьэн ими РаинаХаистэ - стальная лиана, режущая ладони плеть, досталось ведь имечко - и верно досталось. Или так - Ан"Райтние, Старшая Подкрылья - а кто ее знает, может - уже и Крыла. Север свои рати зовет - Руками. Вы - не знаю, не подслушала, кажется - по числу? Мы - Крыльями.
  А они ведь все в Крыльях - и Ранхэ, и Синеглазый. Выбившиеся - из младших, из слетков - как смеются наши старшие - так недавно, в ту пору, когда мы снова - выходили на старые рубежи. Да и Даирнгахт стал Старшим над Ратями тогда же. Это с того похода - оно снова глубоко на нашей земле, то место, где был - дом. Может, кто-то там и отстроился заново, а что - крепости на рубеже теперь стоят и не дремлют. А земля там добрая. Не знаю. Мало каких дорог боятся - Идущие-за-Ветром... Но вот идти через Долину - я боюсь. И не знаю, чего больше - узнать или не узнать...
  И потому - мы разное помним о дорогах Даирни Наувен. Они - победу. В доме Ранхэ часто ведутся разговоры - и о рубежах прежних времен, и дальше - да кому только не хочется - пройтись "до самого моря..." Мне бы, наверное, тоже хотелось... Но - как было не быть спорам. И пусть я чаще молчала - Ранхэ хватало, чтобы сорваться - на первое удивление взгляда. Чтобы догадаться...
  ...А я помню только небо. То, черное - раскаленной гарью. Для которого нет победителей и побежденных. Только мертвые.
  ...Так же, наверно, - как я рада бы сорваться - узнавая такую же снисходительную усмешку, когда пытаюсь ответить на ее вопрос - так зачем я иду?
  Но причем тут Ранхэ и споры - это далеко и дома, может, и не увижу. И очередное: "Зачем?" не сорвется - на плечи каменным небом...
  М-да, в выборе чужого огня и своего камня... Да заткнись же ты!..
  
  ...И так же вдруг догадаюсь, что еще должно было оказаться общим... Как выдавал себя - тот же огонь - вечным теплом ладоней... И чем холоднее снаружи, тем жарче; мерзнешь - только изнутри, тем же - равно непрошеным - и из последних сил - пожаром румянца. Вот именно, что пожаром... Нет, хуже... Я могла ошибаться сколько угодно - видно, столько, сколько и хотела - но мгновенным узнаванием, дрожью состроенной струны, сказала себе точнее: то, что во мне грело - ее жгло, но это был тот же огонь... Только - и греть - это тоже... И мне было ее жаль. Как может пожалеть - свежесрубленную хворостинку, сворачивающиеся зеленые листья - бревно надежной нодьи: до утра - да-авно тлеющее бревно...
  И - как смехом из-за спины: М-да, пожалело бревно хворостинку - что обоим гореть...
  И - второй раз: Да заткнись же ты!
  
   ...А дом будет просыпаться, наполняться смутным шорохов шагов и голосов. И когда я снова буду подниматься к этому теплому верху - со свежей бякой для Арди - опять же с горячей кружкой! - я и столкнусь. И невольно отступлю на полшага, хорошо хоть - почувствовав сзади ступеньку. А проход-то узкий, не разойтись - и замру. Опустив глаза - с понятной опаской бродяги перед тем, кто явно рад его отсюда выпереть. И с непонятной - моей...
   Потому что перед всякой чужой уверенностью я всегда отступлю на шаг. Перед знанием, того, что должно - или хотя бы того, чего хочет. Точной - на каждый шаг - крепости той уверенности, каждый шагом могущей упрекнуть меня - в нелепости - в легковесности... Крепости, какую - никому не взять, и не мне - точно, да и зачем - мне... Я как всегда отступаю - посторонись, пусть пройдет - потому что никогда и ни в чем не уверена, кроме того, что не могу иначе - своей правдой, никак не раскладывающейся на "что" и "как", не неоспоримой - но неотторжимой: как крылья за спиной и лезвие под шагами - когда неизвестно, что хуже, и придется быть легковесной...
   Но домни Бланка, конечно, не пройдет. Остановится - скользнет сквозь узкое окно неожиданный солнечный луч: тучи, что ли, разогнало? - пробежится, засветит - по алому шелку, по золотому шитью, проберется - по темному плетению затейливой прически красноватым - черного янтаря - присветом. И то - вместо покрывала - так, еще чуть и ленточка - придержать: а от чего б и не показаться - не девичьей, конечно, нежности шея, но - иным девицам на зависть...
   Это я мельком: вгляжусь-то только тогда, когда - скорей почувствую - ее усмешку. Не злую - так, изучающую. Снисходительную.
   Через миг домни Бланка усмехнется уже вслух. Поинтересуется:
  - И как там наша мученица?
  ...Мне будет стыдно. Потом. Но я и не успею задуматься. Встанет - речная рябь - зыбким зеркалом, отразит склонившегося. Я верну с той же усмешкой - да как бы не ядовитее:
  - От этого не умирают. Как бы ей того ни хотелось...
  И меня оглядят снова. И еще раз - так, изучающе. И потом подумаю, усмехнувшись: видимо, у этих Чистых что-то действительно - на лбу написано. У меня, может, тоже - но явно не то... Иначе почему в ее словах, тому взгляду вслед, не появится и малейшего взлета вопроса:
  - А ты, похоже, не из этих... - на этот раз она не ругнется. Только свистнет плетью презрения...
  А я, про себя, усмехнусь - при таком умении читать на лбу - хорошо, что домни Бланка не Собачник. Правда, если подумать, что должно быть написано на моем...
   А потом меня спросят, что там у меня в кружке? Отвечу. Будут слушать - и внимательно, так, что разговорюсь, что на вине это было бы чуть иначе. Полюбопытствуют, а как на вине? - и тут отвечу, запнусь, подбирая здешнее название очередной пряности - мне подскажут, и дальше - я о том до-лго могу говорить. И заговорившись, проболтаться, что у нас на праздники такое варят... Нет, меня не спросят, где - "у нас", скажут - должно быть вкусно, спросят - а нам такое сделаешь? Тут тоже праздник скоро, главное не спросить какой и когда, такое мимо ушей не пропустят точно.
   Я бы удивилась, но мы сговоримся. Правда - если размыслить, оно не странно - в конце концов, взгляд сверху вниз я сношу легче, чем снизу вверх... Незримой порукой - того же жизнелюбия, его мне тоже наливали - на двоих хватит.
  ...Вот именно: на двоих - на ту меня, которой не было - и ту, которая кажется-не-я...
   А за ту невольную ядовитость мне отомстят - сами того не желая. Когда уже направлюсь в тот теплый низ, к Арди, извинившись - а то бяка остынет. Мне и усмехнутся вслед - легко, по-доброму, советом старшего, плохого не желая - и ничуть не подозревая о том, что врезали по больному - и как: наступив на любимую скулящую лапу - подковой того самого боевого коня. На скаку. Так чтоб - до темноты в глазах...
  - Тебе давно пора свой дом устраивать... И своих заводить. А не со всякими блажными возиться!
  - Да, пора... - надеюсь, отозвалось оно не слишком деревянно...
  И - "На троих тебе лили этого жизнелюбия, - усмехнется кто-то из-за спины. - На вечную мечту любого - о быть-не-может..."
  
  ***
  По сгустившимся сумеркам, в особенно смутной полутьме переходов он подобрался почти незаметно. Пошел сразу - на звук, угадав смутную, запутавшуюся в лабиринте стен знакомость мелодии. Благо, что идти ему было - только-только спуститься... И, когда дошел, точно подумал, что стены приглушали это терзание не иначе, из милосердия. Потому что сложное кружево утренней песни на мелодию Вальратта Бродяги явно не поддавалось ее играющему, медлило, срывалось фальшью, растрясался ровный ритм - как в дрянной телеге по дурной дороге. Точно подумал - пока не разглядел, пока не узнал, кто играет...
   Узнал - Даина устроилась в узком проеме (том самом, откуда так просто перебраться - на крышу старой башни, а оттуда - на конюшню). По одной способности так устраиваться против солнца можно было - угадать... Просто она распустила свою гриву - сменился привычный небрежно заплетенный венок - рыжим ливнем - а еще и на закатном солнце - огненной, расплавленной рыжиной... Ну и сидела, и мучала - арьту и уши слушателя, выстраивая - выпытывая прихотливый полет той утренней песни. И свою руку - немедленно поймет он, вспомнит, как радовалась те два дня назад, когда, как пошутит, смиловался - и повязка легла иначе, отпуская снова привыкать к привычной работе уже зажившие пальцы. Тому, как на ней все заживает - Арнье не уставал удивляться. Хотя вернее следовало - другому: тому, что на ней хоть как-то заживает - при том, как она с его трудами - со свежими повязками обращается - и что делает. Так радовалась, что невольно взялся выговаривать: "Ну скажи, что ты тут чистила - конюшни, что ли?" Но ей выговоришь... Улыбнется виновато: "Котлы..." Вспомнил - и шагнул вперед...
  Он подобрался незаметно, никто и не думал его замечать. Даина была увлечена сражением с неподдающейся утренней песней, да и слушатель, кажется - оценкой того же, потому что кивал и хмыкал - да к тому же и стоял спиной... Невысокий, растрепанно-лысоватый, упитанный, что старалось подчеркивать все, что ни надень - почему-то все на нем пыталось расползтись по швам... И Арнальерт, прекрасно того знающий, мог бы только удивиться, что Ренсдалль Певун может выносить такое исполнение Вальратта Бродяги - и не попросить заткнуться...
  Вот он - не сможет. Шагнет вперед - и сразу выдаст:
  - Тебе руку не жалко? - со смутным, снисходительным изумлением, рожденным и еще чем-то - но она это что-то опознать точно не решится.
  И оборвется сразу, и взглянет - может, и виновато - чтоб ответить - спешно и честно:
  - Жалко... Но если она забыла... - и не продолжит, потому что дальше можно только зло вышутить - и понятное: все-таки больно, и то непонятное отчаянье, или сказать честно, что без этого - не жить, - только такой красивости не осмелиться произнести - сколь бы она не была честна.
  Но что-то из недосказанного Певун поймет - или она и раньше ныла? Потому что сначала он улыбнется - словно отмахиваясь:
  - Не грусти, Идущая! Заживет еще - справишься...
  Удивиться ли, нахмуриться на обращение - а хотелось - Арнье не успеет. Потому что потом Певун обернется, видно, понять, так кто же вмешался. И поймет, чтоб воззриться - нет, без гнева, но с неимоверным удивлением и больше - глазами человека, увидевшего привидение... Так, что выждав тот взгляд - на мгновение тишины - Арнальерт, видно, не выдержит и улыбнется:
  - Не оберегайся, Ренди, не поможет - я живой.
  И похоже, поначалу Певун ему не поверит. А поверив, задумается на миг, словно подсчитывая все обстоятельства - с точностью, скрупулезной не по-благородному. И, подсчитав, выдаст - как бы в сторону - только подмешав к тому измерению гнева:
  - Боже Правый, домни Мария смела - до безумия... - и, помедлив - туда же в сторону - спросит. - Эн Риго из Ревеллей - знает?
  И так же - как бы в сторону - отзовется ему Арнальерт:
  - Эн Риго пока усадьбой семьи Лорак не владеет...
  Ренсдалль Певун только плечами пожмет, вроде: да за чем дело станет? В такие времена вдовью долю не завещания сохранят - и не правды верности и благородства - только чужие крепкие плечи: а еще - в броне и оружные, да так, чтоб не одни... Пожмет плечами - чтобы через миг невольно съежится. Он тоже скажет себе: почудилось, но скажет потом, а пока - точно ушатом ледяной воды со знобкими льдинками - его окатит - не равнодушный, какой-то пустой, совсем в другую сторону голос, хоть и обращались вроде бы к нему - на то невысказанное в ответ:
  - Э, Певун, сбудется оно - не обрадуешься...
  Он даже не сразу поймет, кто это - потому что такого голоса вообразить у такой девицы - он и не мог...
  
   Познакомились-то они просто. В общем, Даина тоже - пошла на звук... Еще в первый день, как задремали - Арди и мявка, прислушается и уловит - откуда-то - смутный отзвук далекого перебора струн. Поначалу подумает: померещилось - но уши насторожит. А потом - поймет, махнет рукою - и пойдет... Искать придется долго, путаться в переходах - но отыщет, а кто же будет виноват, что - видно, в отсутствие ушей, способных такие песенные шутки оценить и не одобрить, развлекался Певун - и перекладывал на торжественную мелодию "Песни о втором походе" - развеселое ехидство Реимонда Злоязыкого - про проповедника и добрую пастушку. Кстати, чей именно был проповедник, песня так ни разу и не уточняла: каждый был волен считать, как хотел. И добравшись как раз к первому куплету пастушки, Даина не выдержит, рассмеется - плотный, лысовато-лохматый, усатый Певун, с немалым мастерством голоса расписывающий "свои" женские прелести смотрелся препотешно. Он обернется, не прерывая песни, подмигнет и поманит. На возмущенном ответе проповедника Даина уже ухватит ритм, привычкой - отщелкнет пальцами, примерит на паре движений, как это должно проходить - Певун, подбодренный интересом, подмигнет еще раз, и на новом куплете пастушки Даина уже вступит. Благо, куплет был прост: примерно - а не благословить ли тебя, мерин, палкой по хребтине? Менялись только преобидные наименования домашней скотины с определенным недостатком - и место, предназначенное палке. Превыразительно вступит: немалое знакомство Даины с площадным весельем - ясно, неведомое Ренсдаллю - ей весьма поможет. Так, что голос Певуна на начинающемся между героями словесном поединке будет вздрагивать - от сдерживаемого смеха. Это потом уже, после, когда споются - нахмурится Певун, скажет, как сам себе - что не здесь бы такое петь. И смолчит Даина, глядя куда-то в сторону, вспоминая - громкий и неверный смех в холоде Каринье, или - площадь Фъянты - и стук, стук подковки - чем-нибудь все равно кинут, хорошо, если яблоком - и вдруг выдаст:
  - Нет, и здесь... - и усмехнется. - Так если уже мы в аду - устоять на жаровне можно только танцуя!
  - Ох, - как подавится Певун. И потом уже - оценит - всем слухом на словесное мастерство. - Но нескверно сказано...
  
  Они споются - вот именно, споются - легко и просто, за какое-то крохотно малое время найдя верную тональность разговора: его шутливо преувеличенная любезность на ее кошачью легкость. Так вышло, и Певун любил поговорить, и больше - о прекрасном и бесполезном, явно требующем другой музыки, чем громкая приквакивающая брань, долетающая откуда-то снаружи: с недавних пор этому дому пришлось соседствовать с казармой. И на нескольких ответах - когда ей удавалось вставить в пространный поток его рассуждений о словах, стилях и мастерстве что-нибудь кроме "угу" и "хм" - он обрадовано убедился, что поговорить с ней действительно можно. Правда, когда за окном особенно громкий и сочный - и, видно, пьяный - бас шумно поименовал кого-то очень непристойным наименованием мужчины, предпочитающего себе подобных, в нарушение всех правд земных и божеских, Ренсдалль - чуть не на полуслове - оборвет свое рассуждение о недостатках "темного стиля", обернется на звук, и, усмехнувшись, спросит:
  - Знать бы, чей это боевой клич?
  - Наверно, Храмовников, - лениво отзовется Даина. И Ренсдалль Певун выдаст одобрительный смешок, а потом, не помедлив, продолжит:
  - И где ж тебя, такую язву, вырастили?
  - На площади, эн Певун, на площади, - с веселой подначкой отзовется она, Певун смерит взглядом - и недоверчиво покачает головой... Правильно, в общем, не поверит...
  Познакомились-то они сразу же: он немедленно спросил, кто ты - такая звонкоголосая? И Даина представится - и когда тот, видно, тоже насторожится на чужеземный призвук, мгновенной догадкой - возьмет и переведет. И он так и станет ее называть, Идущей - сразу же приняв правила игры, к какой за эту пару дней привык. С ней было легко - так, небрежным весельем. И почти казалось, что не было никакой войны...
  Но арьту она решится попросить только тем вечером. Честно скажет - проверить, справлюсь ли? На его небрежный вопрос: а что с рукой-то было? - отмахнется и хмыкнет честно: "Обожглась". Справлялась. Рука когда-то привычного не забыла... Только вспоминалось оно не так быстро, как хотелось бы. И не так легко. Особенно когда с самого легкого полета плясовой - он удался - перешла на заковыристую мелодию Вальратта - и почти захотелось сказать себе, не поспешила ли - вспоминать? Ренсдалль тоже - вот-вот бы и брякнул, что - этого, как любви, не забывают. Только тут объявился - этот...
  Вот это явление Певуна совсем не пришлось по сердцу. Как поверил - что этот, прости господи, Наставник во Братьях здесь стоит. А когда вдруг угодил под этот ледяной ливень - слов, совсем от прелестной этой юной домни нежданных: с такой - ему никогда легко бы не было... А после - этот Арнальерт еще подшагнет к Даине, оставляя его вот-вот и за спиной, и в этой уверенности шага, во вдруг присвете взгляда искоса - почует Певун - чуть не зверьим чутьем... Что ж, от кота в Певуне - грешен - воистину было много, и тому коту хотелось встопорщить шерсть и шипеть, чтобы объяснить наглому чужаку - ну и что, что он на его территории... А еще - почему-то - хотелось поведать Даине, что на ту самую песенку - про проповедника и пастушку, Злоязыкого Реимонда вдохновил Эртан из Марни - да, да - когдатошний Наставник вот этому Истинно Чистому: и тот еще был постный злыдень!
  Арнальерт - перескажи ему все это - наверно, очень бы удивился. Ну, кроме "злыдня" - которого бы не спустил... Хотел бы - мог он Певуну подсказать, что призвук этих льдинок во вдруг проснувшейся - другой - мелодии голоса, сейчас выдаст что-то и верное, и безумное - чему не знаешь, как возражать - и почему-то хочется пожалеть... И знал, что сразу же, как отпустит, едва поймет - постарается примерить - накриво, дурно скроенным нарядом - усмешку, чаще - злую... В этот раз оказалась какой-то ехидно-виноватой, с ней Даина и оставит арьту, и - уже привычным жестом стряхнет подкатанный рукав... Еще бы: потому что на то, что вспоминать она поторопилась, рука ругалась уже громко - да как бы не сквозь повязку, ведь опять чего-нибудь Арнье выскажет!
  И выскажет - потому что поймет. Окинет взглядом - и неодобрительно покачает головой:
  - Ну и зачем?
  А она снова посмотрит в сторону - так мимо, чтобы ответить честно:
  - Не знаю... Просто мне без того никак.
  И тут Ренсдалль - к которому перекочевала арьта, найдет достойный способ выпустить своего кота... И первый выпад признает удачным - потому что Даина сразу и заинтересовано повернется на звук...
  Но все-таки не победит. Потому что Арнальерт, явно опознавший мелодию, еще бы: кто не знал ее в Виенне, и не подумает нахмуриться - к чему тот и стремился. А потом... Умелые пальцы только попробуют вплести в ускользающую капель довольно тоскливой мелодии искорки насмешливых нот, как придется оставить - и продолжить так же... Потому что решив это спеть - со всей скоростью наития, Певун позабыл, что Злоязыкий Реимонд в свое время складывал этот трагически-насмешливый монолог несчастного, потерпевшего не одно поражение на любовном поприще, и решившего податься в монахи - на еще чью-то мелодию, кто старался о том же - и не смеясь. Но, видно, мелодия та бродила смутными путями - и Даина знала для нее же совсем другие слова. Низковато, негромко - с уверенностью колыбельной - тем темным стилем, которого так не признавали ни он, и ни Злоязыкий Реимонд...
  
Ни за что не объясняться, ничего не разрешать. Тыщи раз с тобой прощаться, тыщи раз тебе прощать, там, где плел холодный вечер темно-синюю печаль... Не бывать последней встрече, сон хорош, но он не вечен... Не прощаюсь, не прощай.
  Наши игры с миром меры выдавали нас не раз. На любую нашу веру все ветра прощали нас, отчего же ты смеешься, чуя сумрачную высь? Ошибешься - расшибешься, сон хорош, но ты проснешься, а пока - ну ладно, снись.
  Подыгрывал - и знакомую мелодию этот голос чуть - привирал? переиначивал? - и, не возражая, Певун пробовал подстроить - ускользающую дробь капели, чтоб подходила. Пусть таких слов он и ни разу не слышал - и не любил темный стиль - слушал, может, и подумывал: а вот это не обсмеешь - как? И еще, краем взгляда, подмечал - а как это слушает Арнальерт: потому что слушал - и эта - всегдашняя улыбка, откуда-то сверху, так всегда раздражавшая - когда-то и Злоязыкого Реимонда, теперь - только Певуна - в какой-то миг сменяется чем-то совсем другим - и внимательней, и светлей...
  
В неположенные сроки не появится восход, между нами - все дороги, что назад и что вперед. Слишком четко путь прочерчен. Черный снег с реки Обид заметал святые свечи, сон хорош, но он не вечен...И любой огонь - сгорит.
  И виновны безответно, и невинно-неверны...На четыре наших ветра, на четыре стороны разрешали нам стремиться ветер, горе и беда...Уводи, дорога, птицей: сон хорош, пока он снится, но он тает навсегда...
  ...Слушал - привидевшейся весной - ветром, так пахнущим близким теплом и ледоходом - пока не задует ветер, пока не хлестнет - ледяной плетью внезапной метели - выстывшее и сияющее небо зимы...
  А Певун наконец-то усмехнулся: мол, да ну вас - и точно погнал вон своего кота. И, под конец, все-таки рассыпал - веером - искорки насмешливых нот... И всмотрелся, как - легко, небрежно, с той же кошачестью - вслед улыбнется Даина... И, подумав, он усмехнется еще раз...
  
  ***
  А потом этот пришпоренный меня догонит. Обгонит, появившись откуда-то спереди: с этими лабиринтами переходов он умел ладить гораздо лучше, чем я. И буду ожидать, что мне еще чего-нибудь выговорят. Ну ладно имеет право: в конце концов, я и здесь-то - благодаря ему. Но не выговорит - просто спросит: и как рука? Хмыкну - да ничего, не сознаваться же, что болит... И еще хмыкну, так, в сторону: что играла я ужасно... И этот зараза кивнет - нет бы утешить! Впрочем, им, кажется, врать нельзя...
   И вдруг спросит - с такой осторожностью, словно это я его сюда привела - а не он меня:
  - И как тебе здесь?
  - Как? - удивлюсь я до глубины души: и вопросу - и его осторожности. И пожму плечами. - Хорошо.
  Еще бы: кормят, поят, не гонят, тепло - пусть со сквозняками, дурью моей никто не возмущается - хотя бы в глаза, прижилась - всем бродяжьим умением чувствовать своим место, в каком пробыл день - а здесь я, не соврать, четвертый. И подожди, колючка под хвостом, не просыпайся, - в свой срок все равно окликнет голос моего ветра - туда, не знаю куда, тогда, не знаю, когда - а пока что... Опять же, песенки повыть есть с кем. А еще - Арди, дите это - и за одну такую ее радость стоило бы уже просить ту колючку, ту погоняющую плеть - подождать... Я улыбнусь - и неожиданно для себя продолжу вслух:
  - И Арди выздоравливает...
  И мне тоже улыбнутся:
  - Ты к ней?
  - К ней, - и продолжу зачем-то. - Сказки рассказывать.
  "И они сговорились?" - мрачно поинтересуюсь я сама у себя, когда вслед меня немедленно спросят что-то вроде: а можно послушать - я даже прослушаю, что именно - так удивлюсь такой осторожности. Такой - неуверенности?.. Пожму плечами и кивну: а что - гнать его, что ли... Вот назло расскажу что-нибудь такое - позанимательнее, почуднее - а хоть ту, про Охотников, он как раз в них не верит...
  Хоть я и знала, что - не расскажу...
  
  Да и не сговорились они, потому что в первый раз у меня и не подумают спрашивать. Еще бы - это хозяйке дома? Она просто пройдет и пристроится - в самый светлый угол, с шитьем. Еще в тот, второй вечер - я была сытой и довольной, а вино у них тоже: век бы такое пить! - сидела, пыталась распутать мявкино изделие из моего клубка и пару раз уже порвала нитку. Тут и прервется Арди, поведав мне, кто такой эн Певун, и трудно будет не понять в этом молчании невысказанную просьбу. И я улыбнусь: ну что, сказочку тебе рассказать? И снова - как взгляну в зеркало: ответит с такой родной нерешительностью:
  - Ты обещала, - такой хватило бы для десятка "Вы" - и при этом - с моим же нахальством... Так, я еще и обещала - когда бы это, не помню... Ну ладно, верю. Не, пьяной не была. Вот спать - да, хотела...
  Но меня же - хлебом не корми, только попроси сказку рассказать. А если накормить... Да и напоить к тому же...
  
   ...Я догадывалась, что меня понесет. Жаль, что - как - не догадывалась. Всем прибоем моих морей - и я не знала, куда заведет, но слова будут находится - и каждое точно. Так уводит разве нить Полотна становясь - струной под руками, своей песней... Но нет, и время путалось - вот этим моим клубком, и смутно - и дом казался другим, и то, что ей лет десять, а мне - а мне некуда оглядываться назад: моими были огненные крылья (а они умеют забывать, как жечь?) - и моим то умение переводить никогда не поддающиеся слова-до-слов на язык человеческий - с родного на родной... Та, которая-кажется-не-я, это - было? - это будет?.. Ох, лучше бы те крылья - как должны - жглись: поделилась бы ты трезвым знанием того, чем за это платят - проще: как это называется... Трезвым, но увы мне, хмель был - моим. Потому что - не корми меня хлебом, и не пои вином - но услышь: мне и своей дури хватит. И тем, как меня слышали, пьянела я, хуже чем вином - куда там - чем льиргетом, только рождавшаяся сказка - сном, чужим и светлым - отзывалась его смутно-горчащим привкусом... Потому что уводящий всегда идет впереди ведомых... Ох, понимаю Охотников - просто я пьянею другим... Вот этим знанием, что тает там, в глубине взгляда, смутная тень тоски, не имеющая себе имени - и оттого только хуже: отражение каменного неба - наверно, мало привязанного к любому "было" и любому "будет": небу все равно, чем его мостят - на этот: мой! - миг сменяется тишиной, и тишина светла - потому что по тому небу лениво плывут облака - легкими летними перьями...
   С легкостью полета - с пьяной легкостью... И нет бы тогда понять, тогда - заметить, чем - перевоплотится эта летняя тишина... Что - время и место? - только лишь камень за камнем - для рожденного под каменным небом, знающего - один выход для своего "не только" и "где же?" - ту - и мою - оглядку за небо... Мне бы понять - что делаю, обращая нестройный и невнятный голос тоски - песней... Что вторгнулась - и состраиваю по той самой струне, и у меня отзывавшейся - уверенной мягкости, молоку и меду речей Арнальерта, состраиваю, словно забыв о других своих, что никак не хотели согласиться - с такой струной - протестовали, сползали, фальшивили. Я должна была догадаться - какую песню получу... Обязана была догадаться. Но, прости меня, маленькая - я пьянела...
   ...А я себе - не смогу...
   Что слова подбирались с пугающей точностью случайного удара - стрелы навскидку и насмерть... Еще бы им не быть точными. И еще бы ей так не смотреть. И что бы мне этот смешок - кого-то из-за спины - услышать - тогда? Отрезветь - всей ледяной водой страшного этого смеха, и, куда ледянее - пониманием: он прав. Кому и уметь уводить: кому и уметь заплетать зеркала - как не Мастеру Иллюзий... А может, ты и смеялась - та, которая кажется-не-я: ох, вспомнить бы тебе, как здесь зовут Мастеров Иллюзий...
   ...Но уводящий всегда идет впереди ведомых...
  
  Я очухаюсь только когда Арди выдаст что-то невнятное и испуганное, и немедленно обернусь - за удивленным взглядом куда-то мне за спину. И замолкну - тоже, чуть испугавшись, - пока мне не ответят улыбкой - да, наверно так: милостивой: "Продолжайте-продолжайте", - как отзовется домни Мария - а руки уже уверенно возьмутся разбирать синий шелк... А я - что поделаешь? - продолжу...
  К счастью - уносить меня уже не унесет... Буду следить - спиной, наверно, чувствовать, взлетевший - изучающий - как бы не: прицеливающийся взгляд, и сосредоточенная его серьезность - как раз для цели - будет так не вязаться с чуть ехидной улыбкой, проскальзывающей - мельком - и видно, моим словам. А еще - где-то в глубине - скоро, почти сразу, буду ждать - когда же услышу, что-нибудь, сводящееся к одному: "Скучно!" С таким ожиданием - куда понесет? Особенно, когда согласен - когда понимаешь, что надо бы - и ведь можно бы - что-нибудь куда занимательней - и куда скорей... Надо бы - но знаю, что просят другого - и буду продолжать, подстраивать фальшивящие струны - что есть иначе... И сказки обязаны хорошо кончаться...
   А скучать, я боюсь, Арди умела еще хуже, чем я... Хуже, чем... Меня не уносило - и - перестаивался тот льиргет, и ядовитым смешком обращалась светлая горечь, смутным вопросом - такому сказочнику - и вечным моим проигрышем... Да, ты можешь - увести - из-под этой тени, вечного отражения - каменного неба во взгляде. Увести - ну а ответить... Что ты скажешь, если она сейчас спросит - той незримой тенью: "Жить - чем? И за-чем?" Что ей сумеет ответить - твое нерушимое "потому что": от радости пробившегося ростка - до полета осенних листьев, победоносное, пока есть, чем дышать - и обреченное?..
   И, тем смешком: вот будь я Арнальертом из Виенна - знала бы, что сказать... Ох, этот сказал бы. И добавил, упырь! И еще добавил... Его бы поганым веником - за все такие ответы на это неподдающееся "зачем?"...
   ...Мне бы еще тогда понять, что я ей говорю - почти то же самое...
  
  ...Тогда домни Мария просто уйдет, так же - молча и почти незаметно. И, кажется, дослушав. Судя по выражению лица Арди - такому почти слышному облегчению - ожидала она совсем другого. Я - не то, чтобы.
  Это я другого не могла ожидать.
  ...И был новый вечер - алым, закатным светом в узкие окна, прорезью и полосой, словно совсем отдельной от гобеленового сумрака переходов. Именно в такую полоску света я и врежусь - так, что глаза придется щурить - когда меня окликнут. Потому и потом пойму, кто...
  И тоже, пожалуй, шуганусь - особенно когда домни Мария выверенным жестом точеной кисти пригласит следовать за собой, туда, наверх от нижнего зала, где я еще не была никогда - никак, в женские покои... Ох, я не Певун, чтоб о том мечтать. Мимоходом отмечу подчеркнутую строгость убранства, и остановлюсь, на полшага не дойдя до окна - свет туда не попадал, разбивался - золотым и алым, ослепительным - где-то по соседствующей стене. И замру, глядя мимо - не решаясь спросить, да и сами скажут.
  Скажут - только сначала оглядят с ног до головы. И еще раз. Словно стараясь разбудить все мои робости... И бродяги перед хозяйкой, и, с усмешкой - девки перед благородной домни. Всей вынужденностью взгляда снизу вверх - хотя бы потому, что она выше - и сразу неловкостью моей и неуместностью, а еще почему-то вспомнится, что и руки у меня не помытые, и шов на плече опять расходится... А под тем отзывалось неуверенностью зыбкого зеркала моей воды, насмешливой опаской моего щита, что такого - мне-то - не отразить, не мне - это все-таки хрупкое совершенство хрустального клинка, и если отбиваться - усмехнешься, подставишь щит - а если вдребезги; а не подставишь - от такого зыбкому моему зеркалу не спасти, врежет - не подумает... А я - хоть как - живая.
  Разглядит - и скажет так, задумчиво - со смутным удивлением где-то:
  - А ты старше, чем кажешься. Я думала, ты как Арди...
  - Старше, - соглашусь я. Хоть так и не спросила, сколько ж лет этой маленькой. Старше - на с чем-то, без чего-то лет десять... Ну да, - и еще на одну маленькую девочку и горящее небо... Это я, конечно, не выложу. Промолчу. Буду смотреть мимо - лиловые складки покрывала - точностью драпировки, дымчатый - облака на закате - шелк рукава, легкая опушка, точеная ладонь, замершая на камне окна... И ждать, чего там еще скажут.
  Сказанного я не ожидала. Легко, оценивающе - нет, без насмешки:
  - Хорошо ты рассказываешь... - и дальше я не ожидала тем более. Тепло - много теплее, чем я - какой бы она меня ни видела - могла ожидать от такой. - Спасибо тебе.
  То есть - "не ожидала" - это очень мягко сказано. Вот тут я на нее и уставлюсь. Вылуплюсь. Потом со скрипом подниму челюсть и еле выдам:
  - За что?
  - Даини, - тихо, тепло и... Нет, наверно, это - не снисходительно. Получается ли так - к младшим? - приходилось тебе когда-нибудь убаюкивать того, кто может - только плакать и молиться?
  И я еще раз сглотну. Теперь уже не изумление:
  - Приходилось.
  Было - сидела, выслушивала - и не знала, чем ответить, и что делать - что могла: порой - гладила по головушке, порой - крыла - всем богатством "пограничного диалекта" и держала за руки... Приходилось. Правда вот, молиться у нас не умеют... Нам некому.
   И что-то она видно по выражению моей морды прочтет. Потому что отзовется:
  - И ты спрашиваешь, за что? - и продолжит, почти не прервавшись, воедино стянув это "что" - и начало нового вопроса... Так легко и так просто - да вправду, и что такого. - Даини, у тебя есть дети?
  ...Врежет этот клинок - ох, врежет...Так, что - вдребезги - зыбкое мое зеркало...
  ...Никогда не спрашивайте, что водится - в тихом омуте...
   И медленно, старательно улыбнувшись:
  - Нет.
  ...Тонкие пальцы, пробующие неведомый ритм по краю рамы... Полоска высохшего, рыжего мха, уцепившегося за камни проема, горбушки булыжника как-то вымощенной улочке, разлив закатного сияния по соседней стене...
  Я и так знаю, как на меня смотрят.
   И неважно - осуждением ли, жалостью - со стороны нерушимой правды жизни: быть! - перейти дорогу которой не смеет никакая иная... А если смеет - тем для нее хуже. И не было бы остального - одной этой правдой, в которой все, развело бы нас по разные стороны - с этими Истинно Чистыми. И пусть - а сколь - было бы мне легче, если бы - не разводило, ими я почти оправдана, но...
   Но для меня эта самая простая из правд была - Правдой. И знанием, что осуждения я заслуживала...
  ...Врежет этот клинок, и взлетит снова - легко, выверено - добивая...
  - Так когда они у тебя будут, - и куда-то себе, в сторону. - Ты ж не дурнее Арди? - потом запнется, словно хотела сказать что-то совсем другое, и улыбнется - чему-то своему и невесело. - Да пусть им просто лучше живется... Хоть она, к счастью, и не мой ребенок...
  Надеюсь, она примет это - за кивок... Хотя - кивком и было: пусть... Пусть им всем лучше живется - и ей тоже...
  Только честный ответ был бы другой. И его так же невозможно сказать, как не чувствовать себя виновной - перед этой правдой. Как объяснить - откуда ж - так твердо знаешь... Как пересказать, что было - там, когда-то, давно...
  ...Старше - на одну какую-то самую простую жизнь - которой никогда не было... То есть - не одну...
  ...У меня их и не будет...
  
  ***
  
(А если это было так?)
  Смутным и светлым мгновением утренней тишины - между сном и пробуждением, когда времени еще не было - и тебе казалось, ты дома. Дома - и там осень, тем же зябким холодком, пробирающимся вдоль цветного и чудного орнамента чужеземного ковра, пасмурным присветом - откуда-то сверху, запахом - горьковатой осенней сырости с далеким привкусом дыма, и - да, он так думал - камня. С него всегда начиналась осень... И напевом, отголоском как раз меняющегося, зябкого ветра - к осени принимался он петь, присвистывать, словно пересказывал вести из неведомых северных стран серому, шероховатому камню родной башни - стенам Виенна... И почти внятно пересказывал...
  И на том, как расслышал - проснулся... Чтобы за миг обвалились все те сорок лет. И чтобы ветер окончательно стал - словом, тихим, присвистывающим напевом на неведомом наречии... И улыбнулся тому узнаванию - окончательно просыпаясь, приоткрывая глаза...
  Ранний, серый, неохотный утренний свет как-то проскальзывал в расщелину, в каменную нору, давшую им приют. И не зря: теперь слышал - срывались шелестом дождевые капли, и не умеющий сюда пролезть ветер, настоящий ветер - ныл где-то, заунывно и звучно, подсказывал, что там, наверху - холодно, мокро и гнусно... Здесь, правда, тоже было холодно, но безветренно и не капало. А еще было дымно. Выискала ведь, и завела ведь... Вчера, уже в сумерки, когда скатилась со склона - оступилась, в шумной осыпи камушков - едва ли не на него. Ругнется, поднимется - и выдаст вдруг, как ни в чем не бывало:
  - Дождь будет.
  Ты пожмешь плечами:
  - Не должно...
  - Сыростью пахнет, - возразит так уверено. - И облака...
  Ты не станешь спорить. Особенно, когда углядит там, где - изломами серого камня, рыжей травой - сходились два склона эту нору... Верно, оказывается, не станешь...
  А - где она?.. И разглядишь - точно вот только как подумал, а вроде бы - туда и смотрел... Еще мгновение назад - за занавесью едкого, белесого дыма еле-еле костерка были только - равной зыбкостью серизны: сыпкий, пропитавшийся мокрестью, склон расщелины, пристроившийся под ним окатанный валун - покрепче и потемнее, и - за ними - небо, нашептывающее дождем; еще - рыжие султанчики высохшей травы, да заглядывающие в расщелину ветви упрямо цеплявшейся за камни горянки, уже одевшиеся дымчато-алым, осенним нарядом... И вдруг - сидит на том валуне, куда наверняка долетают непрошеные капли дождя, как-то так неправильно закутавшись в тот самый плащ, что сразу кажется каким-то иным и чудным нарядом, отвернувшись - к серому утреннему свету, склонилась, напевая самой себе что-то неведомое. Точно только что и возникла... Или была тут всегда - загрустивший о чем-то осенний существеныш, разговаривающий на языке ветра, только что выдуманный этим серым небом и камнями, почти в их красках: темнотой и рыжиной, таким же, но умеющим - чтобы кто-то их сказал... Да-да, ты почти до этого додумался - зябким холодком вечной и суетной осенней тревоги... Такой нечеловечески настоящей, словно и вправду - только что придумали, и моргни - исчезнет.
  Она обернется только на твой привычный шепот. И, обернувшись, замолчит - и выждет - и правило, и повторение, и еще раз повторение - должные слова пришли, и заступили, почти пристыдили: ты успел задуматься, что и очередное утро начинается - не с того, с чего должно бы.
  И только потом вступит - неслышным смешком, тающей осенней ласковостью:
  - Ты чего проснулся? Рано еще, сыро еще...
  Ты выпрямишься - то есть, почти выпрямишься, чуть не упрешься в камень - и подшагнешь. И улыбнешься - ей покажется, сверху вниз:
  - А ты чего?
  - А я замерзла. И зараза эта никак не закипает. Сырое все - бр-р!
  И ты присядешь по другую сторону от отчаянно дымящего костерка: да, неохотно облизывали рыжие язычки мокрую кору, облизывали - и прятались снова, отплевывались дымом... И спросишь - для нее неожиданно:
  - Ты о чем пела? - так неожиданно, что она усмехнется - и отзовется вопросом в сторону:
  - Я тебя еще и разбудила?
  И будет дожидаться твоего нетерпеливого жеста: да нет, мол - и дальше, задумчивого предложения - а не продолжишь ли? - чтобы так, в сторонку, усмехнуться:
  - Вот не думаю, что он от этого лучше разгорится...
  И она будет ожидать чего угодно - только не того, что ты попросишь еще раз. Но ты попросишь, и она пожмет плечами, и ветер заговорит снова - смутным, чужеязычным присвистом - скользящей печалью осеннего ветра, понятной, кажется, без перевода...
  
   ...И еще бы ей было - не усмехаться, не пытаться отбиться... Потому что - как переводить - на зачем и о чем, то - темнее темного стиля, с трудом поддавшееся - и привычному даинкону, и все равно переводом - неверным отголоском слова-до-слов, о котором - куда правильнее - ветер и серая, холодная вода - и листья - другой осени: на этой земле она все равно совсем другая... Та, которая кажется... - может быть, твое?
   И - разве что так...
  
Не дано остановиться, глядя на дорогу. Это листья, седые листья ветер метет к твоему порогу... Серебром осыпаются весны, серебром рассыпаются звезды в реку памяти и забвения. У скончанья любых прощений, у начала конца пути - это я стою у порога и не смею войти... Через тысячи лет возвращаться - дурная примета...Осень, ветер мой, не плачь...
  И выговаривал что-то чужой ветер - и ты тоже думал об осенних листьях, о порывистом северном ветре, вздымающем их разноцветные вороха, и об ином ветре - сносящем все здешнее, суетное и лживое... Что ж - ты и не мог думать иначе, и реки текли, не сливаясь...
   И только пробивалось в привычном течении - холодным ключом со дна, - и ты не спорил, пытаясь припомнить: где видел - что было - совсем такой же как у нее улыбкой: светлой, далекой и иной. Знал, что было - и пока напрасной подсказкой - в знании том скреблась тоска... Пробивалось - холодным ключом со дна, - и ты всматривался. И ты вспоминал...
   И пел ветер - она не прерывалась, перекладывая обрушившийся ворох хвороста - костерчик, вопреки ее предсказанию, разгорелся, и даже охотно взялся обгладывать свежеподложенную сырь...
  
Серебра травы над закатом и ты не помнишь, и я не помню - куда мне рваться от этих сказок, от этих песен осенней боли - в твои ль ладони? Куда мне рваться из снов и смыслов, из лжи и истин - а только - толку? Это листья, сухие листья ветер метет к твоему порогу...
  И вспоминал - как шли, как - целиком - слушала, и как вдруг спорила - не так, и не о том. Как шла и неизбежно отставала - шагом равно уверенным и срывающимся - шагом выученного ходить: надежно, долгими дорогами - но сомневающегося до сих пор, что умеет только ходить. Догоняла, пришептывала под нос что-то неведомое и недовольное, и еще хмурилась - когда ты старался не обгонять, но потом вы снова ввязывались в разговор... И как иногда останавливалась, оглядывалась - и словно призывала в союзники родные твои скалы над Райной, меловую осыпь тропы, упрямую иглицу и полынь, желтые солнышки последних цветов осени - союзников, которым клялась быть верной... И не ведала ни мгновения, как - под этим взглядом - предавала.
  Потому что вся правда твоего мира - нет, мира сего - та, что всяким впитывается с молоком, становясь кровным знанием, каждое мгновение говорила, что так быть не должно - и не может. Правда твоего мира не допускала существования - такой, а она - была, и отвечала подспудному недоумению - всей настоящестью единственно можного... Пугающей настоящестью... Чуть не каждым словом - каждым возражением и вопросом, взглядом и взлетевшим жестом - куда там: до каждого шага - она была не такой - и порой эта инаковость могла показаться безумием... И казалась... Только ты хлебал то безумие - родниковой водой - ледяной и настоящей - в пыльной пустыне подмен. И непрошеные - нет, не запретные, но, казалось, забытые давно и надежно слова прорастали - с упрямством сорной травы на ухоженном поле... Чтобы в какой-то миг - ознобом верного сравнения, неизбежным требованием рифмы - ты назвал, что чувствуешь... Что ты боишься - за неведомую песню этого чужого полета, так угаданную суетной осенней печалью. Потому что это под нее - своим никогда не ведавшим тоски танцем взлетали осенние листья, и срывались - искры в ночное небо. Легковесная и стремительная - не беспечная: знающая - полная той иной радости, к какой не мог - и не захотел бы мочь - подобрать слова... Радости - безнадежной, знающей только, что - прогорит, ибо - искрам невместно становиться звездами.
  А иных сравнений к ней и не подбиралось. Только отсюда - от этих - этих ли? - камней и родников, осторожно отстраняемого плеска ветвей - и непобедимого упорства просто трав, вне полей - сорных и целебных, что так щедро - и как ниоткуда - делились с ней - своим горьковатым ароматом, говорили - наша. Словно и была - оттуда: мира до людей - и вне людей. Нет, ты конечно, навсегда помнил - чем для тебя был - такой мир - и только...
  И только - на мгновение - вне привычного и должного, когда эта незнаемая радость говорила, мир подчинялся, менялся... Словно каждым неловким шагом своим она стряхивала пыль, и на миг осмысливала нелепый и тленный мир подмен, и он замирал - и становился тем - ярче, прозрачнее, чудеснее - как в том "когда-то давно" и "никогда не было", тем, которым его видишь - перед - вдруг рождением - слова, и может даже - тем, какой он был бы - или будет... Нет, до такого кощунства ты все-таки не мог додуматься.
  И ты боялся, потому что должен был уступить - как осенний лист с ладони - ее - всему, даже солнечным лучам, обращающим мимолетным ослепительным видением, на миг - который не забыть (вот до этого - договорил: потому что обратят - той, которая и есть). Отдать - всей внезапной ясности мира, принимавшей ее неловкую бережность, как сухие колоски осенней травы под ладонью, когда перебирала - гладила - осторожно и ласково, как чужого ребенка. И казалось и боялся, что вдруг исчезнет, что мир в любой миг может разобрать это сияние по капле, занести - пылью подмен - внутреннюю тишину, которую ты, не умеющий замечать другой темноты, кроме здешней - тленной пыли, наверняка видел светлой... И тянулся, не спрашивая ни у каких своих правд: не думая - и теперь не думал. Кто задумывается, холодной порой протягивая руки к очагу отогреться? И грела ведь, и так же: щедрым и беспечным теплом огня, не подозревающим о том, что горит - и от него тепло, потому что он такой и есть... Задумавшись, ты, наверное, вспомнил бы - все свои правды - и уже их словом и волей отстранился бы. Только - не получалось, и боялся совсем другого, и не "чего-то", а "за" - эту нерушимую тишину, и ее тепло - потому что каждый огонь когда-то догорит - и даром. И так, как умел - своей верой и знанием, всей силой подтвержденных слов ты старался - объяснить тем пониманием - спасти.
  И вспоминал, как, словно проверяя твои слова, медленно - скользила ладонь над пергаментом - когда она спрашивала, а ты старался дать ей понять, так как это - и как за это можно - или должно? - платить, и что вовсе это и не плата. А чужая ладонь скользила - вслед за твоей, так осторожно - словно то ли стеснялась неловких движений ли, своей обветренности - или той дорожной - и после сбора хвороста - грязи... То ли - и равно: опасалась задеть, что твою руку, что выстроенность слов по страницам... Твоему вопросу она только улыбнется: "Нет, Арнье, просто мы не пишем книг... - и, помедлив. - Таких - не пишем".
  На второй вечер вы снова спорили, и больше выговаривала она - звонче и грубее... А ты слушал голос, от хриплой насмешки до отчаянного шепота, и вдруг переставал понимать, о чем же вы спорите. Потому что в самом главном, что только ты мог перевести на слова - и не всегда смел - вы сходились... Сравнение было не твоим, так могла бы сказать она - как сливаются реки, не разбирая - так чья же была вода...
  И может - вам действительно не о чем было спорить... То ли потому, что сходились - то ли, потому что воде и огню на самом деле нечего делить - лишь бы не встречаться... А ветер пел, почти договаривая:
  
К вящей горечи не расспрашивай, что поет трава к поздней осени скаженным словом брошенным, недолжным - небожьим... Больно же, господи, рваться из собственной кожи в ветер, к беде, о которой не мыслят, в тайну последнюю - выход за смыслы. Меня не вымолить - я стала именем, седыми звездами, порой где поздно мне, я стала Осенью. Серебро осыпалось за реку - в зарево, соберешь ли заново?
  
  На самом деле песня оборвется - на том, как радостный свист закипающего котелка сменится довольным бульканьем. Оборвет - неловко перегнется, пытаясь одновременно не выпутаться из плаща и дотянуться до мешка, угнездившегося под валуном. Оказываться в царящей осенней зябкости в одной нижней рубахе ей как-то не хотелось. Верхнее платье - она как раз стряхнет с колен, и потом уже - растянет на прочность свежеположенный шов и вздохнет - с неподражаемо ехидно-смиренным видом... А пока - из плаща она все-таки вывернется, уже почти дотянувшись до мешка, пошарит в его почти пустоте, вытащит из мешка - мешочек, разомнет, развяжет - и вывернет в котелок, именно вывернет - наизнанку: содержимого было мало... И ты, конечно, спросишь:
  - Что это?
  Но видно, она услышит что-то другое - кроме доброжелательного интереса, иначе с чего же тогда в ответ усмехнется - и загнусавит - на всю способность своего голоса к низким нотам:
  - Зелье гнусное и непотребное, распаляющее ко блуду и всяким пакостям, - впрочем, к концу тирады она уже сорвется на усмешку, а потом...
  Видимо, часть того у тебя на лице отразилась - хватило бы и малой - непередаваемое впечатление человека, сброшенного с небес на землю - и, похоже, голой задницей на что-то, по колючести куда превосходящее ежа. Так, что она ойкнет - и выдаст вслед, уже виновато:
  - Да что ты, аинхийта? Просто остатки травы Солнцеворота. Я промерзла насквозь - и совсем не хочу до нового новолуния истекать соплями!
  То есть, ты-то услышал неведомый присвист: назвала она на родном, не представляя, как на ваш переводится Солнцеворот - да и было ли оно на вашем? Но уже опознал - по красноватому цвету все бурлившей воды, по запаху - и кивнул чему-то своему:
  - Так это и есть златоцветка...
  - А... - протянет она, и поинтересуется. - Делиться?
  И ты улыбнешься:
  - Делись, - чтобы потом, нерешительно - и для себя неожиданно - все-таки спросить. - Ты - зачем так?
  Тебя поймут - и она усмехнется:
  - А чего ты спрашиваешь так, словно это - отрава ядовитая? - и, не дав тебе сказать, что ни о чем таком не думал, продолжит. - Еще хлеб остался, - и вздохнет, - и это все, что осталось... Нам далеко еще?
  И смотрел, как осторожно прихлебывает горячее варево, стараясь не закусить разварившейся травой: ему цедила тщательно, себе - как придется. Видно, слишком долго смотрел - или слишком пристально, потому что не выдержит, отстранит ковшик, и взглянет - с такой насмешливо-наивной требовательностью:
  - Ну сознайся - и где у меня репейник?
  - Чего? - и только на твоем недоуменном вопросе поймет, что снова присвистнула на своем, отщелкнет пальцами, и еще отщелкнет, пытаясь припомнить - и не припомнит, может их тут действительно не росло?
  - Ну... Тварь такая, растительная - у нее семена такие круглые, колючие и оч-чень цеплючие. И очень любят за меня цепляться, особенно в гриву, - видно, ты по-прежнему смотрел непонимающе - и она скажет уже себе, в сторону. - То-то я их тут не видела.
  А ты улыбнешься, снова и невольно перенимая ее тон:
  - Нет, у тебя только нос в саже...
  - А... - снова протянет она так, словно ты все объяснил, и утрется рукавом.
  
  Но ничего ты не объяснил. Особенно себе. А потом вы пойдете - и снова ты будешь обгонять и ждать, а она - бурчать куда-то себе под нос все, что думает об этой погоде и холоде, и о своем желании выспаться, а еще ей не повезет свалиться на каком-то спуске. И всматриваться ты будешь мельком, но уже не потеряешь...
  Потому что ты не умел думать иначе - может, ты и знать иначе не умел - оттого и унес с собой - и удивление, и узнанную тревогу - туда, под неизменное сияние до которого смотрел каждый миг... И там, в твоей беспощадной светлоте, таяла, пеплом слетала с ладони легковесность осеннего листа, оставляя лишь оскомину тревоги - и нерушимую тишину... И улыбку - светлую и чужую, знакомую и неузнаваемую - до пробиравшейся и в твое сияние тоски.
  А потом ты ее угадаешь. Уже там, в Тиресне, в тот самый вечер, когда пристроишься в углу, под цветной вязью ковра. Вслушивался, как этот вдруг негромкий голос рассказывает - таинственную и грустную сказку о реках осенней листвы, и не задумывался уже, чужую ли... А закат тогда был какой-то особенный и недобрый, стискивали - подступившие берега, угрюмые и темные скалы облаков, вскипающую реку, где не смешивались - золотистая зелень неба со смурным и темным огнем заката, и он расплескивался, затапливал, скатывался алыми водопадами, почти не сливаясь с темнотой облаков... Да, ты его так и видел - ты все умел так видеть, никогда не задумываясь о том, а может - и считая с наивностью всякого, умеющего складывать слова, что так и есть, что так видят все...
   Ты слушал - и запоминал, откладывал - пересказать, сделать своей - чеканную и светлую печаль - о словах-до-слов, о последнем заморье, сказать по-своему - и это уже не значило: переиначить - ты узнавал свое. И не хотел задумываться - чему свое: твоему ли умению говорить - знанию того сияния, или просто словам - твоим и этого мира, упрямым - и бренным, и красивым - как осенние листья. Ты о них никогда не забывал - и не запрещал себе - просто под таким сиянием трава не растет, но едва отвернешься - сорняки упрямы... Не задумывался - слушал, и становилась мелодия негромкого голоса - тихим плеском воды по камням, и ты склонялся, а вода горчила на губах - неведомым тебе дурным медом, мешая понимать... И домни Мария явно понимала больше - по-своему, но - ох бы подсказала, спроси ты - недаром она порой взглядывала на тебя поверх вышивки - и невольно усмехалась чему-то, впрочем - скорее по-доброму... Ты всегда казался тесен самому себе - для всякого, умеющего смотреть, и сейчас - особенно казался. Под таким взглядом - попробуй вспомни, сколько тебе лет, да и кто ты - удавалось с трудом. Нет, никто не сказал бы, что моложе, светлее - может быть, и еще - так равно не бывает возраста у статуй в храмовых порталах, и у любого, идущего вслед за черными реками осенней листвы - до последнего заморья... Другая, маленькая, уже не свернувшаяся клубком на кровати, а вроде даже пытавшаяся что-то шить - когда-то - потому что руки давно замерли, и обратилась в слух, не думая, рассердится ли домни Мария - та, кажется, не сердилась - ничего не могла бы тебе подсказать, разве что - подтвердить. Потому что ты слушал - как свое, а эта - как тебя... Потому что эти глазищи - тоже зеленые, только не сумраком болотной воды, готовой каждый миг разверзнуться чернотой, а так - молодой листвой, со смутным золотом на дне, смотрели - далеко и мимо, и не видели даже рассказывающей... И казалось - где-то ты и эта маленькая шли рядом, не ведая друг о друге - там, где текли черные реки осенней листвы, нашептывающие этим голосом - нет, ты бы сказал по другому: возвращаясь из пыли подмен, дальше - туда где светлело совсем другое небо... А реки? - Эти реки текут, никуда не впадая, - прозвучал негромкий голос, ненужным ответом - ты и не задумался...
   Потому что узнал - в тот самый миг, когда назвал себе небо... И оно оказалось светлым - медленно перетекающие пряди седого осеннего серебра, ты узнал небо - и узнал день. Тогда тоже была осень, и странно было под таким небом быть непогоде, а она была, и взлетали - ветви под мокрым ветром. И капли - крупные, тяжелые - впору весенней грозе, но холодные и слишком редкие, падали - как-то медленно, и не наискось - как велел бы ветер, может - с деревьев. Но нет, там, куда тебя приволокли, деревьев не было, там была луговина, мокрая, грязная, в ошметках убитой травы, растоптанная и множеством ног, и копытами, вроде как площадь - военного лагеря... А до сих пор помнится, как одна такая капля упала - холодом на щеку, прочертила - просаднила по недавней ссадине. Наверно - это уже сейчас казалось: падали капли, словно плакал кто-то - светло, как плачут только с улыбкой - так далеко и высоко, что слезы остывали, долетев до земли... А ветер действительно не касался, он был другим - злым, и полным моросью, и безжалостно трепал - и ветви деревьев, и шатры лагеря, и края чужих плащей - и пытался задуть все свечи, и с парой это даже удалось... И особенно - светлое, легкое - не ко времени, летнее - облачение того, кто тогда читал - твой - приговор... А тебе тогда уже - в отличие от ветра - было жалко: и его, читающего, и тех, разных, кто столпился вокруг, слушая - хмурясь, ругаясь, поддерживая, злорадствуя - хотя бы вон того, белобрысого в самом ближнем ряду толпы, что стоял и задумчиво обгрызал ногти... Этот запомнился, остальных лиц в памяти не осталось - ты мало на них смотрел, только пока мог обращаться, а потом тебе заткнули рот... И никто бы не поверил, но тебе и вправду было все равно - и ты их жалел. Замерзшего - у него еще голос срывался - читающего, их, стоящих - разве, неверным диссонансом, и с тобой споря - выговаривали твои же руки, особенно левая - выбитая... Что ж - а песни строятся и на таком несогласном ладе, и твоя строилась - и их было жалко - потому что ты уже видел небо...
   И то небо улыбалось. И вспомнив - и назвав - ты и узнаешь... Здесь, в Тиресне, слушая - с той точностью названного слова, что никогда не дала бы тебе сказать - кощунствуешь! Так она и улыбалась - светлой, чужой улыбкой - ну и что, что слезы -неба, что не умеет плакать - и точнее... Ты не успел отречься от точности слов своих, наконец, назвав ее - смутным осенним видением и ведением - дар мой неведомый - грустная и столь чужая - до родного - сказка - с улыбкой моей Смерти.
  Ты узнаешь - ты вспомнишь ту осень... И как сначала отвлекло тех - грохотом по ту сторону лагеря - а потом там вспыхнули шатры. Ты тогда остался жив - на такое мог напасть только безумец, но он таким и был - Злоязыкий Реимонд, Рейни из Виенна... И ты не то, чтобы жалел, что это было так - теперь особенно не жалел - просто с тех пор ты совсем перестал бояться... Потому что помнил - то небо...
  Но узнав, ты все же вздрогнешь, и она запнется - на мгновение... Словно тоже - была такой, и все поняла...
  
  Только ничего она не понимала... Разве боялась - ее не уносило - рассказывая ту сказку, словно каждый шаг - ступая по лезвию - иному и острее своего, под твоим слишком внимательным взглядом. Нет, она боялась, что сказка получается слишком ее - и для тебя злая, чтобы хоть на миг - о твоем - задуматься... Но не умела - и говорила... А может, и понимай бы - не замолчала.
  Но понимал только ветер... Тот, какой тогда не осмелился допеть...
  
Через тысячи - волей-неволей, жизнью спетою - пройденным полем разгоралась в зарево - кто разберет? Сыпалась - серебром горьким за реку, собирать ли заново, через реку вброд? Плачь, песня моя, плачь,
  рассыпаясь - в подзвездную жуть... Осенью сухие листья жгут... Я стану небом, я стану ветром... А ты, три беды собой полнивший - через три поры - вспомнишь ли? Я стану пеплом, летящим в твои ладони...
  
  ***
   Оказывается, на этой земле его тоже праздновали. То есть, дом - и город готовился к какому-то там святому празднику, мне его даже назвали - довольная домни Бланка, когда рассказывала Марии, как этот день отмечают у них, в горах - праздник молодого вина и радости, осенних костров и танцев до рассвета, но название утонуло в моей памяти задолго до конца ее рассказа, да так и не пожелало всплывать. И осталось только опасаться, что, забывшись, назову его по-своему. Потому что - как не оглядывайся, была она же: Вьеннёринга, время урожая, день Осеннего Равноденствия, время благодарить - лето, что было добрым, и загадывать на новый год, чтобы оказался таким же щедрым, и еще щедрее. Правда, холодновато у нас для винограда, нет, вино мы знаем - привозное, только там - в резных деревянных чашах по кругу, больших, чтоб на всех хватило - не знаю, почему-то они всегда деревянные - и, наверно, так правильнее - медовуха или яблочное вино... Но мы тоже празднуем, и радуется ночь огнями, и не расходятся до утра... Хотя по утрам у нас на траве, порой - и иней лежит. Но это все равно никому не рассказать - ведь придется говорить, где это - "у нас"... А тот, который прекрасно знает, где - явно не оценит. Ну, по крайней мере примурлыкивать - на родном даинконе "Провожали лето..." - помогая убирать дом к празднику, мне никто не мешал.
   А убирать такой дом - то еще удовольствие! За все свои блуждания в этом гобеленовом сумраке я не раз мрачновато подумывала, не составить ли карту этого лабиринта. И снова врезавшись в стену там, где предполагала дверь, бурчала сама себе, что карту нашего Лабиринта составить будет проще - это притом, что путь там для каждого свой - и один... (То есть - так говорят, не знаю - а Синеглазый тогда смеется и горько хмурится наш Старший, а я не видела... Дорога пришла ко мне куда раньше. Моя. За ветром...) Впрочем, когда я начну об этом подумывать, поднимаясь по узкой лестнице - в доме это называли старым верхом - я и запнусь о некстати подвернувшуюся ступеньку, и выдам, направляя свою дорогу - ку-у-да подальше...
   Запомнить этот старый верх мне еще не случилось. И на этот раз будучи в твердой уверенности, что там стена - я и оступлюсь - и окажусь в крохотной комнатке в старой башне, и разом замолчат переговаривающиеся двое... Но через миг узнают меня, и домни Мария слегка нахмурится, а этот, чуть не подпирающий головой потолок, улыбнется - как всегда - светло и мимо. Ох, нет, не как всегда - не знаю, что там подбавляют в это сияние - там, за взглядом, явно не дрова, но будь так - я б сказала, что туда, не пожалев, плеснули крепкого вина... Из этого его откуда-то так светило, что я на миг могла бы удивиться - и почему тут темно? А вместо этого просто пойму, что этот Добрый Верующий просто рад - и не просто, а очень, что я - кажется, в первый раз - вижу его счастливым. За миг - а потом я извинюсь, что я действительно случайно - и их покину, но домни Мария - теперь уже улыбнувшись мне - да мол, ладно - заговорит раньше, чем я нырну под арку. Она шепотом договаривала, вроде бы называя какие-то имена - а этот улыбался - и сиял. Похоже, у тебя тоже будет праздник, Наставник во Братьях? Тот же? Вот уж вряд ли...
   А когда я, наконец, вернусь вниз - опять встречу домни Марию. Теперь уже внизу, где прижилась - сейчас бы назвала этот нижний зал нашим. И снова - разговаривающей... Только вот это создание поначалу счастливым вовсе не было - Арди упрашивала ее о чем-то, таким умоляющим шепотом, что не расслышала я ничего - кроме того, что та вот-вот разревется. И только последовавший усталый кивок Марии: "Горе ты мое!" - так вдруг - заставит это чудо - ну, не подпрыгнуть до потолка с радости, тут он был куда выше - но таки ж подпрыгнуть. Только почему-то мне - от того же сияния, пробравшегося в эту радость - оч-чень захотелось - да, вот так неправильно - а надрать этому Арнье уши!
  
   Правильно, в общем, захотелось...
   Эта идея посещала меня не раз и не два - за следующий достопамятный вечер. Пока я не разозлилась... И вовсе не на нитку, что, проявляя весь скверный характер, старалась то запутаться, то порваться, а потом уже и запутать меня в рисунке, когда я стала слушать не в пол-уха. Тем вечером мы просто поменялись местами. Я уселась на пол в углу, пододвинув поближе подсвечник - потому что честно пыталась доделать этот воротник, вместо того, чтобы - как некоторые - изводить своим взглядом занявшего мое место, которого в этот вечер и я вынужденно и слушала.
   Я, отчасти, пойму, о чем упрашивала Арди, когда обнаружу этих двоих беседующими. Верней, куда там, беседующими - говорил, конечно, Арнье - всем своим умением говорить - и о том же. Арди только смотрела - во все глазищи, опять забыв о шитье - если так пойдет и дальше, эту рубашку она к Последней Битве, разве, дошьет - или к Концу Света? Да, изводить взглядом она сумеет за двоих - и за меня, честно пытающуюся доделать воротник - и не особо прислушиваться к этому тихому и ровному голосу...
  Что вслушиваться - и так узнаю, мы похожи, но неужели и оно могло быть моим - вот это сияние радости, и такой надежды? Не верила ни на миг, но смутный отзвук резонанса: только тронь - и возмутятся фальшью остальные струны, беспощадно подсказывал - могло... Первый, второй, третий - теперь петли - и нитка, хватит, наконец, цепляться!.. Могло - и радовалась бы, как зелень всходов - первому летнему дождю, а пепел, и в камень спекшаяся земля степи пьют его совсем иначе. И не могло никогда. Потому что - нет мне иных сравнений, и иной любви мне нет. И тише: потому что Переходящие Лезвие знают только - как холодно за Порогом, а я хочу домой - туда, где пахнет мятой и медом, где свежий хлеб и яблочное вино в деревянной чаше - иногда кажется, пальцы даже помнят рисунок резьбы - и солнце на прогретых бревнах всхода. Только дома такого нет, и не будет - да никогда, наверно, и не было... И я не знаю, как отвечать на вопрос: "За-чем?" - но когда неиссякаемые родники моего "потому что" - радости - первой зеленой траве, каплям дождя, внезапному цвету закатных облаков, хорошему вину, в конце концов! - забиваются коркой каменных небес и дышать мне нечем - могло ведь?.. Потянуться - к этому молоку и меду - к знанию - хоть какого-то ответа... Нет, десятой петли нам не надо, да и девятой, и восьмой, теперь снова - первый, второй, третий, и косичку подцепляй за обе нитки! - и все-таки такими глазищами я смотреть бы точно никогда не смогла... А этот умеет - говорить - когда на тебя смотрят вот такими глазами, а ведь это куда сложней, чем доказывать любую правоту своих правд - да и где бы то ни было, говорить - с тем, кто тебе так верит - уметь - отвечать на вопрос...
   Ох уж мне эти заглядевшиеся за небо - если я их правильно понимаю, навсегда запомнившие, что бог есть любовь - а мир этот любовью явно обделен. Как будто его ни разу не касались любящие руки! Ну да, дерьма и дерьмецов в нем - предостаточно... А все равно - не поверю... Хотя, я наверно понимаю их неправильно - а у нас-то об этом говорят совсем иначе, угу - и только это им сейчас и выдать - всякие правды Проклятого народа, на язык которого - а я на нем училось понимать - равно невозможно перевести и понятие греха, и Единственной Истины... У нас есть только - правда. И требующая непременного добавления - чья... И - Дайлие, не давись вдруг - пониманием, самого простого - я когда-нибудь попрошу за это прощения, когда решусь, но я столь же не верю в Единственную Истину - вашу ли, чью-либо - сколько хочу, чтобы твоя правда тоже оказалась правдой. Ты умеешь говорить так, словно знаешь - и, прости мне, Арнье - я хочу, чтоб ты действительно знал, о чем говоришь... Так пожелаешь найти цель всякому оглядывающемуся - так где же, наконец, хорошо? И, если знаешь, ответь этому взгляду - ну ладно, пусть за небо - ведь утешение нужно всем. Только - день куда-нибудь это непременное "Единственную". Тут я повернусь спиной - другая правда, имин райдхэн - и мне никто не поможет: небо мое пустое - некому помогать... А надеяться я умею - ну, чуть лучше, чем молиться - сомневаться и смеяться получается гораздо легче - как и должно, та, которая кажется-не-я? - а еще, пропади оно пропадом, знать...
   Потому и не получится у меня - глядеть такими глазищами. Спрашивать - не умея назвать: Арнье, что там, за Воротами - что там, дальше, будет - там, куда ты смотришь, там, где так нестерпимо ярко - что нестерпимо стыдно поднимать глаза? И ты ведь можешь ответить, ты ей давно ответил - и тебе поверили, и отражается то сияние в чужом взгляде - речкой светлой надежды: есть - то хорошо... И я молчу - и мне никогда так не посмотреть - потому что реки такой надежды текут от меня за морем - знания, сомнения, отчаянья - морем, которому нет кораблей, а ходить по воде я не умею. Холодно там, Арди... Холодно, темно - и совсем иначе. К счастью - ни в одном человеческом языке не придумано слов для того, чтобы верно назвать - то, как - за Порогом... И я ругнусь, потому что пойму, что хочу повторить себе - но вы по-другому идете... Пусть так - потому что я не умею, не знаю - как спорить, но... Да ни хрена мне там не видно! Только...
  И - хворостинкой, походя сломанным деревцем, рябинкой почему-то, - на угли: утренние, уставшие, укрывшиеся серым пеплом - только в глубине еще хранящие жар - и медленно сворачиваются веточки, зеленые бусины листьев - от живой зелени, к сухой, оливковой - а там и темнотой по краям - вот-вот - и вспыхнет... Ни хрена мне там не видно, Арди - только пламя.
   И меня как услышат - только тот, другой... Потому что начнет отвечать. И я, наконец-то, разозлюсь! Боги мои боги - и разъелдытское пограничье - ну что за чушь! Ну почему вы все такие - почему для того, чтобы показать сияние хоть какой-то правды, обязательно надо создать вокруг малопривлекательный фон - из крови и грязи? Ну как кровью можно что-то отмыть? - она же пачкает... Все - даже сталь. И исцеляет она тоже - вряд ли... Уж это ты, с твоим умением - действительно помочь - должен знать?
   ...Вот как? Нет, похоже, о грязи мы понимаем разное. А по-моему, большая часть мерзости гнездится только у кого-то в голове... А вот за это - уже не уши оборвать, а по шее. Мерзость рождения - это вообще - на каковском?! От людского, по-моему, далеко. Это я почти готова была рявкнуть вслух - но дотянется откуда-то из памяти птичье цепкая сухая ладонь, и почти услышу - раскатывающийся, северный говорок бабушки Лаико: "Что ж ты от них хочешь - мужики... Видала я вояк, что - взглянув, как они на свет появляются, и бледнели, и зеленели, и по стеночке сползали..." - то есть, тогда сказано было иначе, но вот про вояк - помню...
  
  И уведет - ниточкой - там летний рассветный туман, пахнущий скошенной травой, и тающие звезды над горным склоном, а она очень хорошо улыбается - совсем по-молодому, с искорками насмешки - Лаико Ан"Ривьеннай: подойдет, встреплет волосы, скажет - что уже все хорошо, ты лучше скажи, как мы так быстро досюда добраться умудрились? А я не знаю, надо было: вот ветер был колючим, и надо было успеть... Тут она усмехнется, не дослушивая моей невнятицы: что - а тебе-то, девка, зеленеть нечего - и самой придется... Сколько же мне тогда было лет?.. Нет, чтобы понимать - уже хватило... А выть - вот так вот, редко и про себя, когда самая простая правда оказывается и самой несносимой - нет, это будет уже потом... Но Лаико запнется уже тогда - и взглянет, как-то поверх меня - не знаю, как - но так на меня еще никогда не смотрели - так, что запомнила до сих пор:
  - Теиринге ими, Аирни, - и я не пойму - ни за что ее простить, ни откуда она знает, как меня звать... И удивится - куда-то в сторону, самой себе. - Но ты такая маленькая...
  Это - помню. И еще одно. Она так взглянет еще раз - только еще и нахмурившись - и снова поверх, как на кого-то другого... Уже там, у Старшего - когда я скажу, что не помню, как меня на самом деле зовут...
  Арнье, упырь ты подколодный! - так со стороны твоей правды мне - повезло?!
  
   Если бы - когда проморгаюсь, и пойму, что это - было, а я - здесь, этот Истинно Чистый, чтоб ему, нес бы что-нибудь подобное - я бы его все же ударила. Но - уф - разговоры о грязи остались позади, то, что он нес теперь - терпеть было можно. Терпеть и, про себя, ухмыляться. Да, в таком виде это переварить как-то можно. Во всяком случае, здраво и трезво: понимаю, что когда-то выслушивал Юг - и на что купился. Все верно: веруй, следуй сказанному - по мере сил своих, а этим, пастырям ложным, озабоченным тленными благами мира сего, верить незачем, и платить - тем более. А так как верить кому-то да надо - нет, этого ты не говорил, это добавлю я - и уже заставляя себя ухмыляться... Арнье, мне, наверно, не повезло, я из ваших - ну, совсем ваших видела мало - и таких, да - и ты такой же, перед которыми - и смеясь - опускаешь глаза: знанием волны, откатывающейся от берега - где песок, а где гранит, знанием - истинной крепости такой правды - все-таки правды... Только их у нас - много, и река идет своим путем - к морю, и, опуская глаза, я смеюсь - и хмурюсь, дослушивая дальше... Про следуй и знай, что силы твои невелики, что слаб и невинен - как раб в оковах, как узник в темнице ( м-да, слабым там, пожалуй, станешь, но вот насчет невинности...) Пока не решился - поднять головы и взойти на гору... Пока не решился встать и победить. И снова выругаюсь, сообразив... (Мы - похожи, только я - из Рожденных Свободными, и не верю ни в какие темницы - кроме тех, настоящих, с вовсе не гнилыми замками - кроме крепостей наших собственных правд, ведь крепость - не только несокрушимость - и нет такого неба - на котором узнают меня...) И ей тоже страшно на тебя смотреть, но если ты не понимаешь, как это чудушко смотрит - и как оно умеет верить, думая, что это - верить... Или - да и кто захочет оставаться в темнице, видя, что указан выход, каким бы ни был - неподъемным и страшным... Упырь ты, Арнье - воистину упырь, потому что - если это называется "верить"... Может, тебе назвать - чьим голосом говорит для нее небо?
  Тонкие рябиновые веточки, сворачивающиеся на углях... И - как всегда вдруг - с той стороны отголоском, с той стороны - заслоняющей эту - моим ли горящим небом, тошнотворной вонью - чужой памяти... Да, Арнье, побеждают именно так... Это подтверждают, по-моему, - иначе. Пущенным корнем - новыми всходами, не знаю - новым домом, садом, сложенным словом и созданной красотой, да - так ненавистным тебе - рождением... А побеждают кровью... Кровью, грязью, пеплом и сталью - мутной и смертоносной волной, несклонной разбирать никакие правды. И так же не нужны они небу, которое приходит потом - черное, чужое и горящее - небу, для которого есть только мертвые... Небу, которому все равно...
  ...Да, пока не встретишь взгляда темноты за Порогом... Потому - и...
   ...И я снова повторю - уже в эту проклятую гарь, застелившую - и твой голос, и саму Тиресну: но вы по-другому идете. Чтобы хоть как-то - видно, неимоверно глупо - оправдать для себя твою правду - (я ее боюсь, Арнье... дико боюсь - и мне кажется, там еще холоднее - даже чем за Порогом) - потому что мне просто не хочется, чтобы ты так платил - ни за что... Чтобы - вы - платили...
  
  Небо, небо мое - злое, беспощадное, горящее - неизбежное - да будь ты проклято! Я ведь действительно тогда - не услышу - как она улыбнется: светло - и так - что от такого всякий бы шарахнулся, а я дважды - и как ответит - вдохновенно и точно - слово в слово - моими словами...
  
  ***
  Нет, это утро должно было начинаться с другого. Ты так привыкла - на родной земле, там, в горах - где дышится холодней и свободнее, где к осени вызревает - мелкий и терпкий виноград, пропеченный летней сухостью и солнышком. И рождение молодого вина все равно встречают весельем - будь там что... Впрочем, до вас и эта война добиралась так, полуслышно - у вас воевали всегда, делили - долины и дороги, и тебе было не привыкать... И ладно - ты признавала: по щедрой Тиресне северные пришлые прошлись куда как хуже, ты это и год признавала, и десять... А к двадцати сил уже не хватило - да сколько ж можно: мир ведь, и лет несколько - и молодое вино, и праздник не в ответе за людскую дурь и за этих. Ох, много чего стоило бы с них спросить - но сегодня ты была зла особенно. За любимый - с воспоминаний детства - праздник, за прошлый год - когда приехала - и казалось, что - нет, хуже, чем вместо праздника на поминки - на поминках и то легче: дом был - словно тут кто-то дорогой умирал - и умереть не мог... Ну, в тот год ты это как-то вынесла - тогда было смурно и страшно, и даже не хотелось высказывать во весь голос - что ты об этих думаешь. Боялась: у чужих стен есть уши, особенно когда за доносы благословляют, а подлым - так и платят, ведь здесь, что ни улочка - два шага - не родные горы. За них же боялась - как бы там ни хмурилась Мария, и что бы ни высказывала. А уж эта мелкая - на сыроварню бы взять: под таким взглядом молоко разом скисать будет! Но обозлилась и решила - новой осенью праздник будет! И что - и объявился сюда этот тощий постник, провалиться бы ему! - да хоть до небес! - да и Проклятый с ним: пусть сидит там, у башни - вину киснуть незачем! - а захочет, посадим в уголок, воды уж найдем - пусть подумает, от чего отказался: а будут родные - не выдадут... А жизнь, пропади они, хороша! - и удалось ведь вино, и должен быть праздник!
  Там, дома - в эту пору хлопотали, скрипели телеги, подвозили - мясо, вино - множество всего, ты так помнила: ночью разбуди - расскажешь. А как напевали - все - до простецов-возчиков, как отплясывали девки у виноградников - не зря простецы в эту пору свадьбы правят. А тут Мария так нахмурилась, словно не обоз придет - с вином Ревеллей, и с копченостями, и всякой радостью для праздника, а телега перепревшего дерьма, да и исчезла - вот этим утром. Это ты уже потом догадалась, куда - и в кои-то веки ты злилась - на этот въедливый запах: хлеб пекли - для чего?? - да что этим до хлеба? И уговаривала: ничего - вот дойдет обоз...
  Увы, и свои не порадовали...
  
  В общем, тогда она и вмешалась - в твой выверенный монолог, о том - какой же отлынивающий от работы осел тогда был в коптильне? Эту девицу ты сначала и не заметила - всяких еще замечать! Потом уже - язычок у нее оказался - ос-стреньким, и - ох уж этот взгляд - с осторожной точностью чуждости, а главное - пусть она приперлась с этим упырем - явно была не из этих. По смеху, по румянцу - да по тому, что сейчас - ох, знаю, для чего эти хлеб пекли - а не пошла же: вон, стоит, помогает этому косорукому разобраться, что там в копченостях. А главное - по чему... Петь шепотом - эту, кажется, не учили: горланила - вот как девки на винограднике, в день Рождества Девы, все эхо в горах - одной голосиной создавая... А ты прислушивалась - и усмехалась, а еще когда эта - осторожным отстуком прошлась пляской, а этот - котяра мартовский, прости его Непорочная, Певун, подыгрывал - да как! Что ж - со слухом на точность мелодии - не всегда была беда, но бывала, но на эту - что ни разу не называла - круговую поруку - смеси огня и вина в крови - радости! - слух у тебя был всегда... А эта воспевала - весело - с неиссякаемой радостью, так, чтоб ты знала - нет, такая не захочет - создавать тощищу и кладбища... Ты уже потом - от Певуна - фразу этой девицы слышала, и усмехнулась: да, пожалуй - такая и на жаровне спляшет, и добавила еще - что потом, после пляски, учудит - так, чтоб умученные вари Чужого на землю выпустили - еще пожить.
  И не обманулась ведь... Эти все сейчас - слушают... Дело Верных, прости Боже Праведный! А эта, вон - стоит, смеется, что-то там высказывает о скользости очередного окорока, но тут ты уже не терпишь:
  - Да как вы его коптили, недолюдьё?
  А эта - поймает, принюхается по-собачьи, словно это ты к ней - ох, и вольно же - в домашней рубашке выбегать, хотя - а ей и так ничего - и вдруг выдаст, и громко, как тогда пела:
  - Да нет, правильно, на этой... - передаст и нахмурится, что-то припоминая, не припомнит - и ты уже прослушаешь: с растерянности притихнет, - ну такая, с шишечками... - А подскажет ей уже конопатый Марк, хмурый от твоей взбучки... Ты другого не прослушаешь. - Просто дым сначала слишком сильный подпустили, и толком не проветрили, или погреб сыроват... Промыть с солью и прожарить - и ничего...
  - Это ротозеев всяких - промыть с солью, - пробурчишь ты, выдыхая остатки недовольства, - после того, как шкуру с них спустят! - а про себя уже одобрительно отметишь: разбирается...
  Потом вмешается Риго - как всегда, громко - наконец-то он прекратил свой важный разговор с эном Герни, управителем дома Ревелль...И в кои-то веки, уместно - действительно, для такого дня это было важнее - и пусть поначалу отмахнется, мол - да ладно вам:
  - Главное - что вино удалось...
  А вино действительно - удалось. И, махнув рукой, ты уже добродушно окликнешь эту девицу - пригласишь попробовать.
  
  ...И я наконец-то пойму, откуда взялся - еще один чужой и новый запах, подтопивший собой гобеленовый сумрак дома - зыбкий, почему-то похожий - на каждый миг ускользающий аромат яблоневого цвета - только тяжелее, старше - как-то осеннее... Они так гуляли - по утреннему дому: миром, почти праздником - этот - рука об руку, с запахом свежего хлеба и винограда... А вот ветер во дворе был совсем знакомым - пусть теплым, но с той же зябкой сыростью Вьеннёринги - слишком уходящей - для весны.
   И вино окажется правильным - для такого - нашего? - праздника: каким-то очень земным, темным - с почти ощутимой плотностью, вроде предполагающей приторную сладость, а ее нет - только согревающая терпкость: не ускользающая, дымная - как там, в Каринье - теплая, древесная... Вот такое бы к нам - и даже не на Вьеннерингу, позднее - на Хийнтэ Айристэ АйнРайдэ...Надо же чем-то согреваться - тем, кто и в эту пору выходит к кострам...
  
  Прихлебывала она медленно, задумчиво - уважительно, так, что ты почти всерьез спросила:
  - Удалось?
  И лишь осушив до конца, она улыбнется:
  - Вкусно! Вино это... - м-да, повторять ту шуточку, что за одно вино на эту землю можно было войной пойти тут явно неуместно... И продолжит - как-то осторожно. - Очень удалось... Только - оно, вроде бы, вызревшее?..
  - Понима-ает, - одобрительно протянул Риго, тоже - причащавшийся, вовсе не с такой осторожностью. А девица почему-то съежится, чем, на миг - неприятно напомнит тебе Арнальду - так, что ты продолжишь, чтобы объяснить:
  - Да... Молодое совсем другое, легкое - словно само тарьетту пляшет... Только его до праздника пробовать не принято...
  - Чтобы виноградники плодоносили? - понимающе улыбнулась девица, теряя всякое сходство с Арнальдой.
  Риго ж своего не упустил - а рассказывать о том, как, где, кем и сколь ценится вот это, выстоявшееся, черное вино Ревеллей он умеет - так долго и подробно, что самого Наставника и Исповедника Карте до полусна умотает. Если еще к тому вину чуть не на каждом слове прикладываться. Но - или девица поняла, что ей грозит? - стоило Риго прерваться, дабы приложиться, она и высказалась - и ты не смогла не улыбнуться ее восхвалению этого вина, выдержанному в шутливом тоне проповеди. А потом - огляделась и подмигнула Риго - только усмешка стала чуть более едкой. Досада на так начавшийся праздник, и что-то, куда основательнее досады, на этих, все-таки подсыпали соли в улучшавшееся настроение - и ехидная шуточка родилась сама собой:
   - А знаешь почему в народе этих, - ты махнешь в сторону: в башне они, как всегда - где же, и пояснишь, чуть скривившись, - Истинно Чистых проповедничков в народе Совершенными зовут? - девица взглянет недоуменно, пожмет плечами, и ты с довольным видом пояснишь. - Ну как же - Юг, вино - вот такое вино... А они вина не пьют. Да они ж совершенно... - бочонок, по которому ты постучишь, ты знала, окажется пустым - и гулко согласится с тобой - в оценке их безголовости.
  И Риго отзовется охотным смешком - еще бы: ему и здесь творящееся нравилось куда меньше... Девица тоже усмехнется, но так, легко, отхлебнет вина, хмыкнет в сторону о другом - что как раз из вот такого бы и варить... И ты поддержишь - как, из чего - а нам на праздник, и когда Риго очередной раз хмыкнет "Понима-ает", тебя и осенит:
  - А может, ты со мной на рынок наведаешься, разбираешься ведь? - и недовольно выскажешься дальше. - После того перца, пахнущего кошками, местных умников я к припасам близко не подпущу!
  Под твоим недовольством и потонет, как она пожмет плечами, и негромко уронит в сторону: "А чего тут разбираться..." И согласится.
  
   ...Осенний торг Тиресны вроде бы, пытался оживать... Именно - пытался: так встает с ложа болезни чудом лишь избегнувший печальной участи, и кажется бледной тенью самого себя когда-то - когда был здоров и весел. Ты не хотела - но сравнение родилось, и отступать не захотело. Тем более что ты и рассказывала оглядывающейся девице, как это было раньше... Казалось, тогда тут было куда многолюднее и шумнее, а что веселее - это точно. Да, ходила! - а что, я этим разгильдяям доверю пряности выбирать? И пели здесь тогда на день Рождества Девы. И тарьетту отплясывали - вон там, под красавицей Турнье... Взгляд девицы скользнет за твоим указующим жестом, скользнет и вернется - и будет скорее, грустным, но ответишь ты почему-то зло. Что это теперь она - горелая развалина, и крыша эта дурацкая, и ставни - как струпья. А тогда... Редкий для этих мест камень, светлого и теплого цвета, смутным янтарным отливом равнинного винограда. Оказывается, от жара он становится - наверно, просто белым - но стены так и остались в копоти. Теплое мерцание камня, красные, фиолетовые - и просто яркие отсветы по витражам, и кружево крыши - затейливым головным убором. Наша красавица - башня Турнье - так и звали ее, отмечавшую подъем на Щедрую площадь. И на "красавицу" оглядывались куда больше, чем на мрачноватую громаду по другую сторону площади. Тем более что собор замыкал Щедрую своей северной стороной - вынужденно неприглядной, как всякая стройка. Достраивали его тогда, взялись и теперь - благо, его война обошла стороной. А красавицу Турнье не пощадила уже первая осада... Теперь, с какими-то облезлыми стенами - до сих пор в копоти, с кривыми деревянными ставнями, укрывшими бывшие витражи и с нашлепкой плоской крыши, вряд ли она могла привлечь чьи-то взгляды. Если рынок старался выглядеть живым, то осенявшая его Красавица казалась угробленной безвозвратно. Да и в Тиресне теперь выучились смотреть вниз.
   И ты шагнешь вперед, в толчею, со внезапной злости так быстро, что девице и сопровождающим придется тебя догонять. Ну, вывести из себя всерьез воспоминаниям еще никогда не удавалось. За эти три шага верх взяли заботы куда насущней. И, пожалуй, это была благая идея - прихватить с собой эту девицу...
   И пусть для начала пришлось ее приодеть. Ты только глянешь на нее, собравшуюся - и чуть не скривишься. Даже на миг подумаешь, а вдруг она все-таки из этих? Этой Арди вон, нравится - как кухонная девка ходить. Но больно уж не вязался ее насмешливый вид и неискоренимая стать не привыкшего гнуть спину - с бедной, ты, пожалуй, скажешь - нищей простотой наряда. Заметно скривишься - и она поймет, почему, еще выпрямится - и усмехнется: так у меня другого и нет... А смутится уже потом - когда настанет твой черед усмехаться. Но ожидаемого вороха глупостей она не наговорит, только виновато улыбнется, когда ты, наконец, выберешь - и скомандуешь ей - примеряй! И сейчас, оглядывая, усмехалась - правильно выбрала... Ей было куда лучше - в этом, тоже зеленом, густо-зеленом, цвета тех южных изумрудов, бархате - не арльонском все-таки, гельтском - судя по рыжеватому отливу основы. Так подчеркивал - и медные искорки в роскошной гриве, и упрямство румянца - ну, в родных горах бледную зелень за красоту никогда не считали... - а глазищи у нее похожего цвета... "А красивая девка!" - вдруг подумалось, поглядев. А еще - на миг она показалась старше, в то мгновение женской сосредоточенности, пока расправляла складки, пока осторожно оглядывала - чуть не на ощупь - вышивку на нижнем рукаве - острые серебряные листья... Потом, конечно, рухнет - когда она уставится и выпалит: "Да я ж его изгваздаю!" А ты - хмыкнешь - и, миг подумав, добавишь к наряду еще и ожерелье - обкатанные светло-зеленовато-золотистые камушки, которым ты не знала названия, мутноватые, в радужных разводах - хм... найденные кажется, там, где и платье. И, с усмешкой - что ж, добро должно доставаться тем, кто удачлив, а не тем, кто богат. Вот догадаться бы: знала бы - взяла? Но девица, точно услышав, возьмет ожерелье, взвесит - процедит между пальцами пару бусин - недозрелым виноградом, а потом - пожмет плечами и протянет назад, глядя уже куда-то мимо... Ну что ее, неволить?
   А сейчас ты веселилась... Конечно, умение торговаться на рынке считалось искусством презренным, для людья - благородным пристала щедрость... Ну, иногда ты с этим даже и соглашалась. Правда, девица и не торговалась: замирала, обращая на разом становящиеся цветистыми зазывания внимания не больше, чем на гомон воробьев где-то в хлебном ряду, и ей же - принюхивалась... Это при том, что в ряд пряностей - собак врага водить, чтоб навек чутьё отбило. А потом - с совершенно равнодушным видом, выдавала в ответ на очередное восхваление такое, от чего пара торговцев просто давилась - словно всеми красотами сразу, а ты радостно ухмылялась. Еще бы - так срезать, это уметь надо. Выслушать терпеливо - о "лучшем и непревзойденнейшем, из самой долины Богаххи..." и так небрежно вмешаться: "Да, конечно... Только в трюме две луны полоскался, снизу море мокрило, сверху крысы гадили. Бесподобный шафран с крысиным дерьмом!" - чтоб тот онемел мгновенно. И не иначе - так и было: стоило девице пройти, он - на всякий - оберегся вслед... До лавки явно злорадно усмехнувшегося тому зазывалы она тоже дошла... Тут ты повеселилась больше: ей еще и попытались отвечать... На ее равнодушное: "Верно, восточный вызревший... Только вызревал он тогда, когда еще прабабушка твоя первую тарьетту танцевала," - с чем-то похожим на достоинство возразили: "Так от времени аромат только лучше становится!" Ну, и получили свое - и распевный площадной жаргон она выдала с тем же нерушимым спокойствием: "Это в таком погребке и в дырявом сундуке? - и, чуть тише, но ты все равно услышишь, и таки дернешь ее за рукав. - А если потом еще и намочить, и еще во всякой дряни повалять, для весу..." Все ж такими обвинениями - хоть вполголоса - кидаться не стоило. Ты-то вовсе не краем уха слышала, как такие слова сказавшим назад в глотку заколачивали. Ведь стоило им хоть чуть соответствовать правде, и... Ну, дядя Арно, помнится, пустил одного такого в верховья Гарайны поплавать. Осенью - мешками того дерьма накрыв сверху, чтоб до водопадов не всплыл. А эта - выскажет, и пойдет дальше - с тем же равнодушным видом, и не подумав оглянуться. Но к удивлению твоему, ей в спину не полетело - ни брани, ни оберегающегося жеста... И ты оглянулась. Толстопузый, кажется, готов был сползти - прямо в свой непревзойденный перец. "Никак, чует собака палку, - усмехнешься ты, - и не одну, а мно-ого, и прилюдно?"
   На счастье следующей "жертвы", прямо за его лавкой, новым проходом к верхнему рынку вливался - не менее пахучий и цветной Благовонный поворот, и девица остановилась. Чтобы выдать шепотом - нечто то ли ругательное, то ли вздыхательное, и жалобно спросить - скорей у пространства, чем у вас сопровождающего:
  - Я понимаю, не обманешь не продашь... Но зачем так глупо врать-то?
  - Почему глупо, домни, - Герни, похоже, тоже был впечатлен - вон как заговорил почтительно, - если и вправду довешенный, так это не разберешь, пока не попробуешь...
  - А ты, вон, разбираешься, - скажешь, чуть поддевая...
  И, пожалуй, сильно удивишься ее ответу, но не сильнее, чем она - потому что взглянет, так, словно ей лет десять, и выдаст:
   - Так слы... - нет, так нельзя... До меня дойдет заткнуться. И, к счастью, сразу же осенит, - пахнет же!
  Ты невольно усмехнешься: да, действительно пахнет. В перебивающие друг друга, невольно вызывающие желание что-нибудь слопать, запахи ряда пряностей, вливалась тягучая сладость Благовонного поворота, а откуда-то с нижнего рынка долетали, подхваченные ветром, и не столь приятные запахи мясного ряда, и не иначе сточных канав... Что-нибудь тут разобрать... Ну, если у нее и вправду такой нюх - ей можно только посочувствовать. Сразу насторожившему уши Герни она и по-человечески возьмется объяснять. Цветистым, но точным слогом - словно запомненным откуда-то - как должен выглядеть настоящий шафран из Богаххи, и какой именно запах должен быть у перца - красиво, конечно, но без песьего нюха и опыта не распознаешь. И вдруг ее речь подхватит: "А цвет имеет темный, благородный, а тот, что растет к югу, и вкусом мягче - белый, цвета простого полотна..." - густой мужской голос, с явственным - и хорошо тебе знакомым - гортанным выговором. Да и выговора бы не надо: этот оказавшийся рядом низкорослый всем - и резкими чертами лица, и смоляными, чуть вьющимися прядями с присолью серебра, и щедро-выразительными жестами - всем, вплоть до орнамента по рукавам, подсказывал о себе в голос: картниец. Да как бы не южнее... Рисковый, - оценила бы ты про себя: ту сторону гор Север всегда ...недолюбливал, а в нынешней-то Тиресне, а после Мернейской битвы, где ох, как непросто оказалось Северу одержать победу, на всякого картнийца поглядывали наискось. А он себе продолжал - с таким уважительным удивлением:
  - Маленькая домни знакома с "Трактатом о травах" благородного Гильярто Тренна? - когда девица пожмет плечами - впрочем, он не станет дожидаться: последует привычное приглашение в лавку с неизбежным припевом, что со знающим и поговорить приятней, ты перестанешь удивляться дерзости картнийца. Глядишь, вкусно поесть все любят - и все Святые Наставники. Говорят ведь "даже собак надо хорошо кормить".
  А ты только усмехнешься - и что эта девица выскажет на этот раз, когда принюхается? - она и обернется - к тебе и быстро... Мгновенно взлетевший жест ты не опознаешь, но легко догадаешься - о чем она. Что здесь действительно хорошо, а торговаться, похоже, она оставляет вам - ведь не есть же хорошо расхваливать товар, что собираются купить. Она что - тоже говорит только правду?!
  Сторговываться, конечно, выпадет Герни - и с другим, ожидавшим их в лавке. И сцена была - куда веселее тех, что в иное время играли здесь на помостах, а уж теперь то... С клятвами направо и налево, с множеством "бесподобных" и "непотребных", благо, кому, как не эну Герни, не первый год все ж в управителях Ревелля, откуда до Картнии - скакать недолго - знать, как говорить с картнийцами? А эти двое - девица и ее окликнувший, явно заговорили о своем - и второй, торговавшийся, молодой высокий и тощий, нередко бросал на своего собрата взгляды, читавшиеся то как: "Ну что с него возьмешь", то "Помолчи, ты спятил!" Как же - он спрашивал, подсказывал, перебирал какие-то - то горьковато, то пьяно пахнущие вороха, и от негромких ответов девицы все ощутимее - ты, усмехнувшись - сочился медом, что их сладости... Ох, дура - а если этот трактат?.. Хотя, вроде, знание пряностей - дело пока не запретное?
  А Герни, где-то в средине своей "мистерии", оглянется - вслед за одним таким взглядом, на негромкий голос девицы, и процедит, совсем как Риго: "Понима-ает..." Ты ожидала услышать очередное: "Пахнут..." - и не ошиблась. К твоему легкому удивлению, низкорослый расплылся в улыбке: "Маленькая домни знает и сказание об этом трактате?" Девица снова пожмет плечами... А поведать - не без любопытства - попросит Герни, когда доторгуются - любитель он всякие побасенки выслушивать. Тощий нахмурится - и тот улыбнется: что ты, о святом покровителе наших мест рассказываю.
  Побасенка окажется короткой, и, увы, пресноватой. Этот самый благородный всадник Гильярто Тренна, видно, на старости лет или с пере...пугу подался в отшельники, сидел себе на острове, жил себе, ел всяких акридов, каялся - а как-то штормом принесло к нему какого-то несчастного вьюношу, и был тот всячески облагодетельствован... И, видно, не простой оказался вьюнош - не иначе, с неба в море скинули, чудотворствовал по мере сил, ну и заодно - сподвиг отшельника это творение о травах накропать старательно. А ничего, полезное творение - особенно, если это оттуда девица все повычерпала... А, так они из Сан-Гильярди-Тейре... М-да, есть, с чего хмуриться тощему: картнийцев тут вообще не любят, а это ж почти пограничье. Вот кто бы еще объяснил, чего эта девица так на него косится?
  
  ...Конечно, знаю... Мне бы еще не знать.
  ...У нас, правда, нет такого трактата. И легенды нет - потому что некому было рассказать. Но у Идущих-за-Ветром странная память... И когда та Река, забываясь, прибивает к берегу - осколками, чужими снами - сорванные нити чужих дорог, что в чем-то и не чужие, потому что все мы, недоперешагнувшие Порога, чем-то похожи - слишком... Но это о другом и не надо, потому что словами получится плохо и неправильно...
  Чтоб потом - где-то, случайно, наяву - огревало внезапностью узнавания, не по-обычному, не по-людски, заново - до голосов и запахов... Или не надо было ломать голову - откуда вдруг всплыло, спасая от нелепости объяснение, витиеватое описание шафрана из Богаххи - ну откуда мне было его знать? Да и ему - откуда...
  ...Или этот, второй, добавил - от того же спасаясь?
  ...Но не спасло.
  И я, все еще отговариваясь, отвечала - все тем же, и как надо, уже понимая, что сорвет, и надеясь: потом... Вредно это: надеяться.
  "Маленькая домни знает и сказание об этом трактате?"
  Да ничего я не знаю, только... кроме... И зеркало: как-они-меня-видят отказывает сразу...
  Меня - не было. Реки, сливаясь, не знают - чья вода...Был - другой. Просто - было...
  
  ***
  Там, где мир просто был. Запахом мокрой шерсти и псины, трав, дыма и соли... Голосом - южный картнийский выговор, с хрипотцой отвыкшего говорить, и чужим, не по-людски добрым взглядом:
  - Ты очнулся, ньялтэ?
  Ньялтэ - это "дитя"... На картнийском. На даинкон слов для перевода не было. Все можные на нашем звучали бы уже оскорбительно...
   Мир просто был - чтоб через миг распасться снова. Не отсюда ли они выдумали, что мы святых слов боимся? Светлой уверенностью выплетал голос - молитву о путешествующих и спасенных, не подозревая - что ты снова тонешь, в той темноте - откуда только вернулся - и не вернулся...
   ...Потому что ад - не где-то, и стоит его окликнуть...
  
  ...И проснется чадом - и тошнотворной вонью. И с тем же картнийским выговором - на святом наречии, выговором - ровным-ровным. Такой же молитвой - тому же богу? О чем молятся - здесь? О скорейшем признании?
   И так же - ровно-ровно, не меняя тона - с молитвы:
  - Никто не может причинить нам зла. Приступайте!
  И потом уже - кто-то другой - стоящий вне, где-то над тобой которому больно - другой: не-совсем-ты слышал - как этот нечеловечески ровный голос вдруг взрывается яростью:
  - Ты у меня заговоришь, колдун!
  И это он, другой, заставлял спекшиеся губы складываться невозможной усмешкой. За которую стоило убить. Но другой ты знал, что не убьют. А просто ты - не надеялся:
  - Я давно тебе все сказал.
  ...Объяснить, как ты дышишь - трудно. Трудно, как объяснить слепому, что такое осенние листья... И как платят - за такое могущество. Которое, правда, никто из нас и никогда не назвал бы - так... Но здесь - назвали.
   ...Объяснить трудно. Особенно из-под палки... А из-под хорошей картнийской драконоголовки в руках мастера?
  ...А еще - у нас и до сих пор ругаются словом "пленник". А раньше - когда трава была зеленее и мир моложе?
  ...И ты тонул - в краснеющей темноте, в аду, созданном людьми и для людей - и волны той Реки подходили к Лезвию - как это виделось? - гнущемуся в напрасной попытке - перешагнуть за самого себя...
  
  Потом была душная и тряская темнота возка, и внезапный солнечный свет - такой беспощадно-ослепительный после тех нор, потом взлетел ветер - сильный, свежий и терпкий, подсказывающий - ты у моря. Потом снова - затхлая темнота, пахнущая крысами и гнилью...
  А вторая ночь поприветствовала несчастную скорлупку (где тут достойный вас, святые братья, корабль найдешь? - Лысые острова - это вам не Великий Рэнд) грозой, и таким штормом, какого ни ей, ни ее команде никогда не случалось видеть. И уже не случится. Тогда кто-то и выволочет тебя - в качающуюся черноту, что каждый миг разбивалась сполохами молний, и стена воды с неба мешалась - с взлетом соленых брызг... Так же, как мешались ярость и отчаянье страха на качающейся палубе...
  - За борт колдуна! - рявкнут над ухом, и поддержат уже мощным хором. - За борт!
  И тщетно рванется из мигом схвативших крепких рук, привыкших к веслу, тот - кто совсем недавно властно "убеждал" тебя сознаваться и "все сказать"... А тебя почему-то отпустят... На палубу, кренящуюся совсем подстать - для этой пары шагов - до черных волн, вскипающих чуть не вровень, до - и кто-то, замахнувшийся было, шарахнется, разглядев, как ты улыбнешься - свободы. Последней - а что достанется в штормовом море со скованными руками? Но лучше так, чем... Ты шагнешь...
  И снова будет темно...
  
  Но видно, это правду говорят - что тем, кто уже однажды умирал, второй раз умереть труднее... Ненамного - но...
  
  Так или иначе - мир снова был... Теперь он пах горьковатым отваром - тимьян и душица, мята и сладкий дудник, солнцецвет и солдатская трава - остаток хвори изгнать, и сил набраться. И сильная, совсем не старческая рука поддержит, помогая дотянутся - до простой глиняной плошки:
  - Пей, ньялтэ... Тебе досталось. Но Господь берег...
  ...Господь? Но сил на то, чтоб усмехнуться, у тебя не достанет...
  
  ...Не было - пустынного острова и акридов... Из Лысых островов Сальенно, замыкающий их цепочку, может, и не самый большой, но из самых щедрых. Были обрывистые скалистые берега, в звенящих и рыжих по летней жаре травах, были и плодородные низинки, где катились звонкие и холодные ручьи, чуть болотистые, в кружеве цветов - розовых и ядовитых. Действительно был мед, и виноград, и лесные орехи, и плоды небольшого, но ухоженного огорода - а еще молоко и хлеб, и рыба, что приносили навещавшие - тореной тропкой по нагорьям - люди из единственной здесь рыбацкой деревушки, простые и немногословные, давно знающие своего франэ Гильярто. Все восемь лет...
  - Как тебя зовут, ньялтэ?
  - Теивьен, - это росток, побег - молодой прутик весеннего бессмертия... Прозвище. А может, и имя - с чего бы ему не помнить, как его зовут?
  Но картнийский выговор с нашим не справляется:
  - Тейре? - и ты пожмешь плечами - пусть будет...
  
  ...А еще было море. Его вечный разговор вкрадывался - в шепот сухого камыша на крыше, в потрескивание углей, и колкий запах морской соли в ветреный день перебивал ароматы трав и дыма. Море, которое в тот шторм решило тебя пощадить и даже не швырнуло об скалы - мягко вынесло на песчаную косу. Так говорил Гильярто, осторожно смешивая сухие зеленые листья и соцветия для нового отвара. Ты уже мог сидеть - и смотрел с любопытством. Он заметил, улыбнулся - и взялся рассказывать... И в какой-то миг ты осмелел и поправил. И вступил в разговор. И долго потом уже он тебя слушал, грыз задумчиво сухой стебелек. И вдруг улыбнулся - весело и светло:
  - А ты знаешь больше меня... Слушай, Тейре... Видно, мой труд далеко не полон...
  Если травы сюда просились - пахучей зеленой сушью под эту низкую крышу, к этой - проще и насущней некуда - утвари, то эти здесь казались чужеродными гостями... Даже их хранивший крепкий, с хитрым запором, дорогой городской работы сундук уже смотрелся здесь, что парчовая тряпка в нищенских лохмотьях, и сразу притянул бы чужие взгляды. Хотя хитрый запор ржавел без дела - отпирал сундук Гильярто часто, под летний светлый вечер - чуть не каждый день. Тихий шелест осторожно переворачиваемых страниц был здесь совсем чужим - но был.
   Наверно, этим ты его навсегда и подкупил... Когда простое понимание "жив" - сменилось желанием оглядеться, где ты - и когда ты смог оглядеться. И снова стал удивляться... И удивился - впервые разглядев хранящееся там богатство. А ведь действительно - пусть простые, крепкие оковки переплета - без затейливой работы и каменьев, но - по-всякому: и сейчас - ценность, а тогда - роскошь.
   Удивился - и захотел спросить... И сбился: или ты знал картнийский, как я - местный северный: задумываясь - так, что родной язык вечно подставляет подножки. А у нас их много - этих слов, помогающих спросить. И ни одно из них не подойдет - к правильному картнийскому... Ты и оговорился:
  - Кто это?
  И тот улыбнется - так улыбнется, что ты впервые поймешь - он моложе, много моложе - чем кажется:
  - Друзья...
  ...Да и правда, если книги можно - проклинать и казнить, как, впрочем, и поднимать на смех, и оставлять без внимания, как людей - почему бы им и не быть - кем. Если за них можно даже умирать... Этому, правда, повезло...
   Но его история будет позже, зимой, когда придут шторма. А до той зимы - да и дольше, наверно - до того самого дня, когда хлестал дождь и по тропе поднялись чужие - слушали стены хибарки новый, недолжный быть здесь звук. Тихим шорохом ложились - новые строки на лист. Он переставал расспрашивать - и начинал записывать. А ты тогда - молчал и смотрел, как создавалась - быстрой, уверенной, четкой строкой - хорошего переписчика, не день сидевшего - за таким ремеслом. Не здесь... Тебе, впрочем, она казалась скорее чудным орнаментом. Читать на святом наречии ты не умел. А скорее - и не умел вообще...
   У нас просто - чуть-чуть иначе - с книжной премудростью... И теперь - а тогда-то...
  Мы действительно - не пишем книг.
  Он метнется к сундуку почти сразу же, вслед за поминанием "труда", выволочет из-за переплетов - свиток ли, сверток - пухлый, трепаный, невнятный, с какой-то осторожной гордостью:
  - Вот он... Тейре, слушай...
  Повествование о травах, рождавшееся из этого странного орнамента, тебя даже увлечет. Будешь кивать, иногда хмыкать, иногда спорить - пару раз и вовсе сорвешься: чушь! А он будет слушать - и улыбаться - с радостью кладоискателя, наконец обнаружившего тайный ход.
  - Ты позволишь это записать, Тейре?
  Улыбнулся, пожал плечами - а от чего и не позволить бы... И удивился - уже потом:
  - А зачем? - и тот, конечно, удивился больше того:
  - Как - зачем?
  Только тебе не было нужды подбирать слова - так, чтоб было понятно. Так, чтоб своей правды - своей крови - не выдать. Это уже сказанию пришлось, видно, запинаться, искать разумного ответа - как мне теперь:
  - Так слышно же! - и теряешься, понимая - по выражению лица того, что, опять сморозил что-то несусветное. - Они ж сами говорят - какие они...
  ...Правда - слышно. Если только прислушаться - к этому вечно трудноуловимому шепоту, выплести - осторожно - ниточку - из всей песни мира... Да, знаю. А тогда, наверное, было и проще...
  А правду? Правду о тебе узнали тоже...
  ...Осенний, штормовой ветер летел с моря, успокаивался и шуршал - сухим камышом на крыше...
  - Тейре?
  - Да, франэ Гильярто? - и ты насторожишься - внутренне - натянутой тетивой, невольно догадываясь - о чем будет дальше, по той неуверенности, с какой только приступал он к разговору.
  - Тейре, я... не всегда был здесь...
  - Я догадался, - тихо усмехнулся ты, и тот вступил уверенней - с улыбкой...
  - Господу было угодно даровать мне талант к чужим наречиям. Так получилось - и сведущ я в языках не только Святой Империи, но и в чужесловии востока и юга... (Еще бы - как их не знать - картнийцу? ) - и, еще неуверенней. - Ты бредил, Тейре. Долго. И страшно... И такого языка я в жизни не слышал. Откуда ты? - светлое и неуверенное любопытство ученого - ты про себя уже прозвал его Книжником - не таило в себе угрозы... Но ты-то знал, чем может кончится - если ты ответишь честно. И знал, что так и ответишь...
  И начал ты - тоже осторожно, как ступая на тонкий лед:
  - Востока и юга? Я с севера, Гильярто...
  - Наречие северных язычников мне тоже случалось слышать, - протянет он, и не успеет удостовериться: непохоже.
  - Нет, дальше...
  - Дальше? - и удивлением, вдруг проснувшейся догадкой и нежеланием ее. - Но дальше там только Ограда...
  Странно... Оно исчезло еще во времена того Великого Рэнда - племя, звавшее наши перевалы - Кройлехом... Размешалось ли с другими, исчезло ли - с лица земли, а имя осталось... Имя - и то, что оно означает. Кройлех - Ограда...
  Правда, и грызлись у этой ограды тоже - всегда...
  И ты запнулся на миг - и наверняка махнул про себя рукой: будь что будет:
  - Я из-за Ограды, - и, неуклонным, вслед. - Имин вьен ривьен райдэ.
  И сорвался рассказ - вся твоя история, камнем - столкнутым с горы, чтобы - знал все и совсем. А глядел ты вниз - на муравьиную тропку по песку, на упрямую траву - и после уже - себе на руки: подживали - стянутой и гладкой новой кожей. Шрам останется. Позорный. Кто их тогда умудрился снять - ты?
  И досказал - подчеркнуто и тихо:
  - Зря ты меня спас, - чтобы увидеть, как франэ Гильярто - только улыбнется - не по-человечески светло:
  - Не я...
  Или ненасытимое любопытство ученого умудрилось победить - что? Слова у него не было, да и у меня тоже. Что - проклинает "проклятый народ"? Мы сами этого, наверно, никогда не поймем...
  И не только песни трав - ложились ровной строкой на лист. Своего дорогого и редчайше редкого - где тогда на Сальенно найдешь, чем писать и на чем писать? - он не жалел и на другое. Он хмурился, выслушивая твои ответы, порой - негодовал вслух - но рука не отрывалась от привычной работы. Вот бы увидеть - что там рождалось, прочитать этот - как бы его? - "Трактат о Проклятом народе" или - может даже - "о тех, кто зовет себя Рожденными Свободными"?.. Объяснял ли ты, что мы не только себя так зовем?
  Но его, конечно, не уцелело. А и уцелел бы - со знанием святого наречия у нас у всех... Ох, сказал бы кто-нибудь, что мы его тоже боимся...
  Пытались ли тебя обратить и спасти? Может и пытались - отчего бы нет, но, видно, так - что Река не донесет - памятью, возмущенным плеском - с тихой усмешкой: искрами... И только другое - выплывет...
  Ты тогда сорвался - что ж, не одному франэ Гильярто негодовать. На то, что иной раз высказывают о нас благочестивые уста - всякий способен сорваться, а уж отведавший извода милосердия и благочестия от Проклятой башни. Но злость уже остывала - дымком недовольства, и больше - собой: ну и чего разгавкался - как брехливый щенок на море. Тем более что в ответ франэ Гильярто говорил именно так - спокойно и мерно, как прибой - у той песчаной косы - всегда, в любой шторм. Только тихо, не мешая шелестеть по крыше пришепту мелких капель - тихо, как осенний дождь - но несравненно теплее предзимней слякоти Сальенно. И ты слушал - ждал, пока и последний дымок довьется - над залитыми углями.
  И ты объяснил сразу - эту ощутимую осторожность... Ты действительно так его зовешь... звал? Усмешкой "чужие слова не значат" кидаются только те, кто всякими привык кидаться - легко, не зная - ни веса, ни звука, как камешком - каким, наверно, и мостят каменное небо. Тот, кто знает, что такое - слова-до-слов... Ладно, может, и станет - но всяко, не кидаясь, проговорится - невольным отзвуком того голоса, мукой перевода - на каком языке не сказал бы.
  Знал ли тот, что ты просто - зовешь его братом?
  И что-то подсказывает: знал...
  - Я не понимаю, франэ... - и, все еще опасаясь задеть - но лучше сразу, чем тупым ножом. - Вы молитесь - одному богу?
  Вечный наш вопрос - ох, какой вечный. Но плеснет Река, унося от меня - горечь чужих слов - о доктринах и ересях. Унося - не ответ.
  Эти, здесь - кажется, решили проще: не одному.
  
  Чудотворцем ты прослывешь тем же предзимьем - хоть ты никогда о том и не услышишь. Смутное - зябким ознобом беды - предчувствие сорвет тебя раньше, и зареванного парнишку вы подхватите уже на тропинке через горы.
  ...Он все-таки привел к берегу - лодку, с людьми и добрым уловом, чуть не доставшуюся в добычу - серым волнам осеннего моря. Вернул - но ледяная вода хотела жертвы - и волна словно знала, кого - надо так швырнуть о скалы...
  Ты понял - все и сразу, еще на входе в дом - по холодней холодного сквозняку ниоткуда. Он еще дышал - и только; и обернувшийся франэ Гильярто - у него получалось и теперь смотреть в глаза (крепкий... удачливый... надежда семьи, а семья - семеро, да мужиков двое - один в люльке, да и встретивший вас упрямый крепыш нескоро пойдет на первый лов) - негромко сказал лишь: "Божья воля!"
  А другой ты - где-то там, в иначе - не раздумывая шагнул вперед. Туда, где пытались распахнуться Ворота - ты их даже видел точно так же - темные, тяжелые створки - не по нашим силам, даже тех нас... Подтолкнуть - задержать на какое-то время - но удержать? А другой ты собирал - и сплавлял воедино - тихий шепот молитвы франэ Гильярто, надежду, отчаянье, слезы - и тоже молитву собравшихся, и эту полыхающую жажду жить - заставляя цепляться, дышать - хоть так тихо и хрипло - быть. Сплавлял и стягивал - упором, вторыми руками, канатом - и держал...
  Времени не было. Ветер - тот - был. И было холодно - но держал ты и замерзая...
  ...Что ж, это тоже можно. Попробовать - а получается слишком редко. И, говорят, все равно стоит - лет и лет жизни. Но ты пытался - и я пыталась. Только тебе больше повезло...
  Проверить, скольких лет это стоило бы - тебе так и не случилось...
  ...А он - даже снова сможет выйти в море. Через пару зим. Вас тогда уже не будет...
  Они не понимали - но и маленькая седая женщина, и франэ Гильярто, так и не поднявшийся с колен - слышали, как выравнивается - сбивающийся уже тихий хрип, снова становясь дыханием. Не понимали - что творит этот тощий и рослый юнец: напряженное лицо взявшегося за непосильное - и пустой взгляд в никуда, но понимали - что творилось. Франэ Гильярто тоже сказал бы - чудо?
  
  ...Ветер дул с моря и пах солью. И его пронизывающей зябкости ты не понимал - он был куда теплее. И выбравшееся из облаков неохотное предзимнее солнце покажется ослепительным.
   - Как ты это сделал, Тейре?
  Губы не слушались - как на холоде, и голос тоже - не поддавался. Сил на ответ не было... Разве на упрямую усмешку:
  - Божья воля...
  И - догадываясь по этой нелюдской усталости, старящей этого юнца на века:
  - Тейре, как ты?
  Так умел усмехаться только другой ты. Не показать - как же худо на самом деле. Потому что все равно не поможет - и это слишком: просить кого-то верить такой правде:
  - Замерз...
  
  А весной одну из лодок унесет... И вы долго не будете знать, что они все-таки спаслись. Но ветер смилуется над рыбками Сальенно, сменится - и прибьет лодку к земле, к плодородной Картнии, больше того - к землям монастырским, а то - на иных всякое творилось, могли и не выжить. И встречены будут милосердно...
  А про Сальенно тогда так, редко обмалвливались. И видно - пойдет расспрос и выспросят - да и о франэ Гильярто, и о том юнце - и кто-то окажется словоохотливым - из тех двоих, что в ту предзимнюю ночь был - и в той лодке, и в том доме...
  Кто ж знать мог - что слухом ли, а то и прямым посланием полетят оттуда вести о тебе - если не до самого Великого Рэнда, то явно до тех, кому знать - и вовсе было не надо...
  
  ***
   ...А девица-то, смотри, отыскала что-то в повествовании... Скверное, похоже. Смотрела куда-то в сторону, хмурилась с кислым видом, словно - узнавание было неприятно: Арнальда-Арнальдой! Даже прослушала, как снова окликнет ее картнийец. Тут уже и ты вступишь:
  - Даини, - даже имя вспомнится.
  И встряхнется - целиком - как собака, вылезшая из воды, оглядится по-шальному:
  - Извините, задумалась!
  - Маленькая домни, - улыбнется тот ее картнийец, - Простите, но в том "Трактате о травах", какой мне случалось читать, не было - ни о целебных свойствах горской синюхи, ни о дикой буквице... Мой список неполон?
  - Да, наверно... - зыбко отозвалась: думала явно о другом. - А как там все кончилось?
  - Где? - недоуменно спросит картнийец.
  - Да на Сальенно... С ними...
  Нет, ну мало она историй про мучеников слушала? Чем там могло кончиться? Нагрянули как-то "безбожные моарниты, триста лет как проклятые Святым Престолом Великого Рэнда" - вон, как заплел - а как выговорил! - возжаждали, видно, пустыни их да акридов - ну, и сподобили бедолаг мученической смертью. А там и чудесные исцеления, и святость, и собор - ну, конечно, не годится богатому городу без святых стоять - а славному картнийскому порту Сан-Гильярди-Тейре, того больше не годится. Как с какого-нибудь востока до родной земли доплывешь, так втрое пожертвуешь, благодаря Господа, что увидел снова - славный торговый Сальенно.
  Только - да называл ли он остров?
  
  Да, верно - чем там могло кончиться? Правда тогда те "безбожные моарниты" как раз на Святом Престоле Великого Рэнда и сидели. Ну - и обращали других к Единственной Истине с тем же - до последнего камня - усердием, как потом взялись - их. Да и с мученической кончиной - не выйдет. Я правильно понимаю, что это - с радостью, готовностью и молитвой?
  В Полотне - виднее всего обрывы. Наверно потому что ближе - к Реке...
   Тогда хлестал дождь - бешеный, безумный... И о чем этот Гильярто тебя просил? Смириться - и довериться той божьей воле? - вряд ли... а бежать все равно было некуда. Но - что бы там ни было - ты улыбнулся: "Я тебе что-то должен, франэ! - и улыбкой же ответил непонимающей темноте взгляда. - Жизнь".
   А дальше был бой - короткий, и безнадежный...
   И моя - жестокая, по-вашему? - правда все-таки скажет, что вам повезло... Разные у нас представления - о достойной смерти.
  
   А потом уже - пойдут слухи о чудесах и исцелениях - как бы ты им смеялся! А может и смеялся - тот, другой ты... Или - ох, не его ли рук дело?.. Тогда все посмертные явления - ничуть не чудо. Тогда дважды смешно...
   А потом уже - торговые пути с востока, открывшие и обжившие удобную бухту Сальенно. И город - когда-то скромный, теперь богатый - далеко прославивший имя свое - и, выходит, святых своих покровителей. И темный, синевато-серый камень, прохладная глубина собора...
   Так, а это еще откуда?.. И догадаюсь, что - с той стороны слышнее, это там - на рынке Тиресны, в лавке пряностей этот любопытствующий картнийец - и, уверенно осваиваясь с незнакомым строем - подберу: Альто... - и даже Альто из... - Альто да Рикоста - у вас простые имена, а ты еще - слишком раскрыт...Это ты подсказываешь мне - серые стены собора и разбегающиеся улочки, и воспоминания о родном Сан-Гильярди-Тейре отдают невозвратной горечью потери...
   ...И любопытством. Ко мне?.. К книге?
  
   ...Как он уцелел, этот потрепанный свиток-сверток, и он ли - уцелел? Будь этот Альто - или Гильярто - мной, разглядели бы, наверно - но - с нашим отношением к книгам... Кожа, краска - чьи-то руки, выводившие строки - бережно ли, небрежно. И нам слишком трудно понять - как за такое можно платить - как за любую настоящую правду.
   Проклятье! - вот спросит кто-нибудь еще из наших - на что похож дар видеть Полотно - так и отвечу: на прогулку под камнепадом - и камни совершенно не спрашивают, когда и как им падать вам на голову! Подбирая чужой строй - надо было хоть немножко задуматься, что за нить - струной поет под руками. Чуть раньше, чем - таким вот, ощутимым - и по ту сторону, как пальцами, чутьем - поймаешь на этой нити узел... А всякая нить на узлах, бывает...
   Альто, а ты - не боишься - заплатить?..
  
  А дальше эта девица как выдаст... Нет, тебе-то было все равно, это эн Герни - вне родных земель Ревеллей опасающийся каждого слова и каждого камешка - чуть не подпрыгнет на месте. Улыбнулась - с такой мнимо дурацкой наивностью - и:
  - Ну почему бы вам не поверить, что они действительно, - и усмехнется, - пахнут?
  И ты не станешь особенно прислушиваться, о чем там они негромко заговорят с картнийцем - в пряно пахнущей глубине лавки, глядишь - еще какой трактат поминают. Тебя больше заботило оглядеть, что там повыбрал Герни - и за сколько, ибо он довольно улыбался, чем оглядываться. Кажется, только тот, второй - разом потеряв свой тоже довольный вид, заметит - как вздрогнет этот картнийец.
   ...А еще б ему было не вздрогнуть... Когда девица, которую видишь первый раз в жизни, вдруг назовет по имени...
  
  - Вот ведь вывешивает свое верочестие - как турнирные флаги! - оценила ты, едва вы вышли из лавки. Герни явно все еще подсчитывал - и выглядел как довольный кот, вдоволь обожравшийся краденой сметаны - только что не облизывался.
  - Так что поделать, домни, - Герни разом посерьезнеет, заговорит даже тише, как будто в этом гомоне есть, кому к нему прислушиваться, - здесь теперь Север - а Север и Картнийя - лес всегда делили. А теперь и времена такие - тут без верочестия, что в бою без доспеха. Что, домни, страшно? - к счастью Герни, ты мгновенно поняла, что последнее обращалось не к тебе - к девице, чуть обогнавшей вас... Смотрела та упрямо куда-то в сторону, но, видно, чем-то отозвалась на речи Герни, так, что он выбрался из привычных рамок и правд. Ты готова была много поставить в заклад - вот кому тут точно страшно...
  А девица - тебе даже и еще раз понравится, как она, полуобернувшись, спокойно фыркнет:
  - Противно...
  Ну а Герни - не найдя ничего лучшего - спустит всю свору своей осторожности:
  - Вам бы у тех картнийцев поучиться, домни...
  - Чему? - особого вопроса в ее голосе не звучало.
  - Язычок-то подвязывать, - естественно, продолжил Герни. - Вы ж как скажете, добивать не надо! А подлые люди злопамятны... да и не только подлые... - он готов был повторить любимую фразу о "время сейчас такое" - добрых двадцать лет от Герни только ее и слышали, но тут девица соизволила развернуться...
  Насмешка и усталость, и какая-то совершенно беспредельная наивность - нет, ты их и не отметила, и не делила. Только на миг почему-то задумалась, какой станет Арнальдочка, когда вырастет... если вырастет... Но до такого ей всяко расти и расти.
   А эта возьмет и выскажет:
  - Ну, я им правду говорила... И ничего кроме правды...
  Мудрено ли было, что Герни не то, что подпрыгнет - взлетит ладонь: мигом обережется, не подумав, и снизив голос совсем до шипа:
  - Да придерживайте вы язык, маленькая домни!.. А то - неровен срок...
  Он оглянется быстро, осторожничая, а эта за ним вслед, только так и замрет. К ряду пряностей он близко - нависает - надо всем верхним рынком, темная каменная громада в рубище лесов. На собор хорошо смотреть не с Щедрой - с Подстенной, только с той Подстенной на другое смотрят... А Герни, кажется, о том и поминает - да и кому во всех землях Тиресны не ясно, к чему поминают Подстенную?
  Вот этой, похоже - ой, как ясно... Если уж такой румянец отступил - повернулась, а лицом-то - не иначе, под цвет платью. А потом оглядится - невидяще, хмурясь - точно что-то совсем другое стараясь взглядом отыскать.
  И ты - неведомо, каким чутьем - ей негромко и подскажешь...
  
  ...Та, которая кажется-не-я, ты никогда не была Охотником? Да не объясняй, знаю-знаю... И хорошо, что им досюда не добраться - усмехнулась бы я, на миг почувствовав этот мир - так... Настырная сладковатая тухлинка страха - неявленная, но неотъемлемая - словно в камни впиталась - и почему словно? Но я не усмехнусь - в тот миг и накатит - осколками разбитого зеркала, памятью чужого ада - где лето, и липкий тошнотворный дым в раскаленном колодце площади, и где-то у собора слаженный хор выпевает о милосердии, и... Боги мои боги, которых у меня нет! - только бы не вывернуло... Кто бы подсказал - как бьются чужие зеркала? Я так и не пойму, что заставит меня обернуться - искать - где?
  Чужой голос дойдет глухо - чуть не как сквозь стену:
   - Нет, Даини, Подстенная - с запада... - и - да простит меня домни Бланка, я так и не пойму, что там она спросит вслед... Но отзовусь...
  
   Это тебе тоже, скорей, понравится - как она упрямо натянет усмешку - именно натянет, как тесный сапог:
  - Мне не нравится, как это пахнет!
  - Еще бы - с таким нюхом, - хмыкнешь ты куда-то про себя - и возьмешь ее за руку. - Мне тоже.
  
  ***
  Никогда бы он этого так не назвал - но... Арнье действительно был счастлив. Так, как только и бывает тот, кто делает, что должен... Так, как только бывает - знающий дорогу...
   (То есть - если он когда-нибудь об этом думал - у него были бы о том же - совсем другие слова. Только они неведомы - тем, кто всяко и всё постарался бы - перевести на смех, едва понял - что на него так смотрят...
  ...И как рассказывать о том, что такое - такая служба? Дело Верных - таких и такому... Как подобрать слова - особенно тем, кто никогда и не представлял себе - что такое вера? )
  Пересказывать бессмысленно - все равно не поймешь, откуда берется. Как - просто слова, обыкновенные - и от которых воротит - такие же подменные, как и все - становились для слушающих - смыслом - тем подлинным и непресыщающим хлебом? (это - слишком высоко? - прости мне... я не умею понимать иначе) И оно оказывалось совсем близко - то небо, докуда ты смотришь. И не стоило - не должно было внимать - миру этому, ложному и тленному, должно заступать - тверже камня, надежней щита - путь всем помыслам - о соблазнах его подмен... И отступал - цепляющийся страх смертной плоти - каждый ведь помнил, чем может грозить, если... Но - им и в самом деле тяжело было - не с тем хлебом, и всякая плата становилась - Даром, да и чем не заплатишь - за побег из темницы, за подлинную дорогу - в там, где иначе? (прости, это должно выговариваться не так, но всякое слово - уже подмена, и непрошено отзывавшаяся моя струна врет - как все; но я училась понимать иначе и в тех словах места моей тоске - нет...
  Не было этого! Не было! Не было - откуда же...)
  
  Но что у тебя после решится что-то спросить эта - он и думать не мог...
  Нет, замечал, конечно - как и всех остальных, ты всех их видел - своих Верных, потому что говорил для них, потому что (нет, не досказал бы - до такой правды, но знаю) был - для них.
  Стояла - там вот, почти у изгиба когда-то заложенной арки, чуть шагнув вперед, отстранившись от - то такой же, слушающей до прозрачности, то парировавшей легким выпадом усмешки Марии. Слушала целиком, опустив глаза - и только шепотом, полувнятным движением губ повторяла - те слова, что произносятся всеми...
  Да, со словами у Арнальды действительно было - трудновато. И слушать ее было испытанием. Особенно тебе, кого всякое слово слушалось, как любимая собака. Ее-то речь оскальзывалась и вязла - жалкой телегой по раскисшей дороге, поневоле хотелось подсобить, только... Ты не сразу и понял, о ком она говорит...
  А когда понял, пробилось - родником на поверхность, вдруг-узнаванием, что удивлялся тоже - и тому же. Только ты-то удивлялся, понимая, что быть не может. Это Арди знать не знала...
  Конечно, Даины не могло здесь быть. А взгляд искал ведь... Встала бы - тоже под аркой, рядом с этой - невольным и естественным движением защиты. И хмурилась бы, как всегда, слушая...
  Разве она не говорила?
  И ты кивнешь, а Арди уставится - удивленно и беспомощно:
  - Как? - и призовет самых верных союзников. - Но она так говорит... Но у нее такие сказки! - тихо так, отчаянно. - Настоящие. - Ты улыбнешься - светло по-своему, и она и дальше решится. - Я тогда и поняла... И - перестала бояться... Вы же сами их слышали. Неужели тоже - пыль и подмена? Тоже? - за отчаяньем вопроса крылось упрямство. Крылось - "не захочу поверить"...
  Ты смотрел по-прежнему - светло, но уже не мимо. И, наверно, не стал задумываться, что никому другому - не смог и не стал бы... Но никто бы и не спросил - так, что ты узнал свое - и только сейчас все-таки нашел нужное оправдание для нее - перед своей истиной. Если только оправдания были нужны...
  - Нет. Эта душа слишком много помнит - о мире подлинном, чтобы создавать подмены...
  ...Не спорил и не клялся - знал? - верил? Это должно было быть так, и для тебя было - настолько, что оставалось с такой же горечью изумления спрашивать, как это... Помнить - и отстраняться - смехом, выпадом - в защиту, оглядываться и говорить: моё?.. Помнить - и раздаривать по искорке то истинное пламя - этому миру подмен, сожрет ведь - не подавится. Так не могло быть, и - но так, наверно, труднее? И согласился бы с изумлением Арди - те слова знали больше, больше - были, ты понимал, как свое - где это последнее заморье. Помнить - и... Чужой подсказкой, словно со стороны - но спорит ли любовь с любовью? Нашел ли ты, сказал ли дальше - привычным ответом, отзывавшейся с ней, как все привычные - смутной горечью, что слова не те: самое простое, что бог добр, и не желает муки обманувшимся созданиям своим, может - что благословит и соделает...
  И скользнуло бы тогда холодком сразу представленное - как бы она усмехнулась, услышав. Если бы сумела, захотела бы? - рассыпать по камешку сияющую радость наконец ответной улыбки Арди... Та осторожно распахнет лодочку ладоней - и тихо, робея:
  - Можно?
  Им воистину слишком тяжело было - не с тем хлебом; но всякому смыслу нужен и символ...
  - Нужно, - ты тоже улыбнулся - одобряя, поддерживая - так, сверху вниз, как и виделось тому взгляду - возносящей тебя в такую высоту, что дышать там уже нельзя...
  
  И уже был вечер, и ты спускался - от потаенной комнатки в старой башне. Разговор, только что бывший в ней, радостным назвать было никак нельзя. Правда, ты все равно улыбался...
   Да и у Марии тогда - голос был вроде и совсем спокойным. Говорила уверенно - распоряжалась. Не взлетал - хрустальный клинок внезапным выпадом: ровно, мастерски - демонстрация умения, не бой...
   О том, что слухи ходят - опаснее, чем всегда. Похоже, у кого-то глаза острее и слух не хуже... А к грядущему возвращению в Тиресну Пастыря Наставников земель ее и окрестных Фъялларта, Собачья стража не усомнится - всех собак спустит, и всяк слух проверит. Что в праздник незаметно уйти и не думай: на торжества всякий в Тиресну валом валит, не из нее - ко всякому приглядятся. А вот утречком после, как пойдет обоз назад - самая и пора. И только усмехнется в сторону: вот Арди еще б куда-нибудь услать, а куда вот - Ревелли и за все серебро не примут, а... И вздохнет: бог милостив, может, и обойдется...
   Спускался - и думал, кстати, о празднике, Мария еще улыбнулась напоследок: те же и будут, кто утром был... Ну, Певун еще, Ревелли... Свои. Так что - если хочешь...
   А она - поднималась, не иначе - от кухни, разрумянившаяся и куда больше обычного... Подхватил пролетающий сквозняк, донес - пряный и горьковатый запах, не иначе - прихваченный с кухни... Хотя - от нее всегда пахло травами...
   И началось-то все, так, с перешучиваний. Ты еще и первым улыбнулся:
  - Неужели опять котлы чистишь?
  - Да нет, - кажется, она удивилась - чему? - Меня просто пытаются научить готовить...
  - Ну и как?
  - Знаешь, с котлами проще... - с привычной насмешливой улыбкой.
  - Как рука-то?
  - Заживает... Куда она денется?
  Это уже потом... И чего вас понесло наверх - то есть, тебя понесло? Поворот лестницы, прорезь окна, забранная ставнями, узкий алый закатный луч сквозь щель - острый как лезвие в окружающем полумраке...
  И дернуло же тебя заговорить:
  - А ты, оказывается, умеешь объяснить, - и, точной усмешкой чужих слов, неизбежной у всякого, кого так хорошо слушаются свои, - нашу правду.
  - Что? - она остановилась так внезапно, словно тот луч и вправду был лезвием. Но тогда поздно было останавливаться - рассекло закатное золото, легло - огненной полосой на черный шелк - чужое платье, дорогое - чье?
  Кто же, все-таки, тянул тебя за язык - говорить правду и только правду? Подшагнуть - еще чуть-чуть - и:
  - Спасибо тебе, - и, ухватив только первую искру изумления: за что? - За Арди - с ней всем трудно, а...
  Не успеет - взлететь лезвие усмешки: так рука еще пытается - подняться, отбить удар, но уже зря и поздно... Уже - убит?
  ...Она так и не запомнит, что же ты там скажешь потом - о словах, которые знают больше...
  - Вот как? - спокойно, ледяным холодом - и хлестко, как пощечина... И взгляд - черная, разверзшаяся болотная вода - пустая...
  Разгорится - потом...
  Ты не услышишь особенно нового - да и особенно злого не услышишь. Кто так не спорил с твоей Истиной? - да и она сама все это уже выговаривала - за ту дорогу, когда слушала - и хмурилась, и бралась отвечать. Ну, злее, ну, грубее - бешеней, в подлинном бою не до красоты - защитой и границей, нерушимой, пока стою - моё...
  И все-таки услышишь... Она говорила тихо, звенящим напряжением шепота - тем, уже за криком, и вне... Ну, злее, ну, бешеней - отчаянней, а "безнадежней" в твоих словах все равно быть не могло. С кем она спорит? - ты знал так: и больше с собой. Как осенние листья с ветром... Не так - родившееся вслед сравнение было точнее. И - почему? - ударило ощутимей любого удара? -
  Пламя. От легковесного танца рыжих язычков, до яростного треска и взлета искр... Не спорил и не клялся - знал, и с этого мига - так же нерушимо, как все, что умел знать - истинное пламя.
  ...Так помнить - и так отшатываться, и раз за разом - гневом, гулом и искрами - плавить, вырываться, обреченно спорить - с любым нынешним, внешним и тленным... То, чему должно сиять - не заточить в подменной пыли... Если только...
  Жизнь за жизнью - подмену за подменой... как бы ты сказала - (та, подлинная ты?) - дорогу за дорогой? Истинным пламенем - перед которым - что любой огонь... Ведь по-настоящему горят только изнутри...
  (...Бог добр, и не хочет муки созданиям своим... Но спорит ли любовь с любовью?
  ...Даини, что ты с собой делаешь? И - за-чем?
  И - жалеть тебя, или...)
  
  И - отворачивалось сияние взгляда - дотуда, докуда ты всегда смотрел, спрашивая ответа. А вместо - с упрямством сорной травы, прорастающей - только отвернись, морем, которое неизбежно вернется - позабытое умение складывать слова подходило и затапливало, и оказывалось проще, чем дыхание... Так просто - что сначала родилось, потом понял...
  
Шагом, смутнее небыли, тенью забытых песен, легкой осенней горечью, листьями, снами, росами - сходишь, куда не ведая: темен наш мир и тесен... Так никогда не сбудется - будет темней и горестней... Ветра мгновенным выпадом, смутной тоской потери - к миру, где тебя не было - сбудется - былью, пеплом ли? Так я тебя и выдумал - так в тебя и не верил, горечь листа осеннего - и отпустил, не требуя...
  
  И, ошеломленный нежданным, ты тоже не расслышишь, когда - в этой отповеди отчаянье возобладает над яростью... Только - как замолчит, глядя уже совсем мимо... Что там - в этой глубине...
  - Даини...
  - Прости, аинхийта, - и еще тише, в сторону, себе - но ты умудрился расслышать. - Я ведь действительно это натворила...
  
  ***
  
...Было то, что сбылось... До поры, до срока солнце покатилось золотой дорогой. Серым было небо - до поры да в просинь провожали лето берегами в осень. Славили мы лето всем, чем удружило, встали до рассвета, пели - не тужили, сумраком и светом, ветром верным - вольным, провожали лето берегами поля... Было то, что сбылось - сбыться, не минуться - солнце покатилось, чтоб назад вернуться. Искрами в рассветы, песнями да хлебом провожали лето берегами неба...
*
  
  Как я умудрилась не почестить вслух этот день Рождества Девы Вьеннёрингой - так и осталось для меня загадкой. Ведь, наверно, и привычная песенка потому и не хотела от меня отставать, что все было таким похожим. Чужим - но похожим: ветра, обычаи, предпраздничные хлопоты, в каких участвовала. И не без удовольствия смотрела, как управлялась с ними домни Бланка, умело и привычно - гоняя, впрочем, всех - и своих, ревелльских, пришедших с обозом, и Тарьку, и других - ну, и мне перепадало - а еще, попутно, объясняла мне, что и как должно быть приготовлено на праздник. Как рассказывала - слюнки текли, запомнить бы, донести - до нашей Вьеннёринги. Беда у меня с домашними хлопотами - и, чтобы не договаривать, почему, лучше отразить такую вот - снисходительную на полперчинки, взрослую - полуусмешку домни Бланки, сказать про себя - вот так, это тебе не травы подслушивать.
  Все было похоже, я поднималась, мурлыкала песенку - и, по правде, было мне просто хорошо. И какой "подарочек" предстоит мне к празднику - я вовсе не догадывалась...
  
  Мы столкнулись опять же на лестнице, и немудрено - только она и выводит на старый верх (наконец-то запомнила), а этот точно шел оттуда. И сиял. Не шучу - и даже не сравниваю... На какой-то миг - не моим, не совсем моим - но таким непроизвольным жестом чуть не взлетела рука: защититься, прикрыть глаза - от такого света, невыносимо-ослепительного для тех, кто умеет смотреть сквозь самую темноту. Почти взлетит - двинется - только потом пойму: не я - та, которая кажется... Ты - чего?
  Улыбнется он мне почти по-человечески весело:
  - Неужели опять котлы чистишь?
  - Да нет, - вот чего не было, того не было. - Меня просто пытаются научить готовить...
  - Ну и как?
  - Знаешь, с котлами проще... - да, там хоть ничего запоминать не надо.
  - Как рука-то? - а, вот он к чему... Ну, нет - сегодня на меня ругаться нечего:
  - Заживает... Куда она денется? - усмехнусь я...
  И направлюсь наверх, куда меня и отправили - за корицей и тальиннским бальзамом - "Ты-то их точно ни с чем не перепутаешь!" - "Постараюсь!". Я и дойду за ними, и вернусь - но тогда все уже изменится бесповоротно, и:
  - Наконец-то ты, - встретит меня тогда домни Бланка, и, вдруг угадав. - Да чего ты пришибленная какая-то?
  - Да так, - я соображу усмехнуться, - пришибли...
  Им, кажется, нельзя сражаться... Но этот - кому всякое слово служило, как не всякому воину не всякий меч - догадался ли хоть когда-нибудь, как - тогда мне засветил? И - не ведая ли?
  Если не ведая - подскажу... Даже на мне не все - заживает.
  Просто он поднимется вслед за мной, и там, на повороте... Прорезь окна, забранная ставнями, узкий алый закатный луч сквозь щель - острый как лезвие в окружающем полумраке...
  И - с небрежной точностью мастерского удара - в спину. Не злись - только потому, что так и было:
  - А ты, оказывается, умеешь объяснить, - выпадом и взлетом, уверенным - добивая, - нашу правду.
  - Что?
  Ветер еще есть, и солнце еще светит, и рука еще удерживает оружие, но... Нет, не оттуда - и совсем не так страшно... Я еще там, в спешном взлете по ступенькам, в хлопотах перед таким похожим праздником. Но - холодом - откуда-то изнутри, уже чужим, и - не будет...
  А он шагнет чуть ближе:
  - Спасибо тебе, - "И они - сговорились?!! - Нет, когда меня тут начинают благодарить - это не к добру!" - привычной смешком, зыбью моего зеркала, речной рябью - не поможет: холодно - и - всякая река замерзает изнутри... И все-таки смешком: "Спорим, я знаю, как он ответит?" Правильно. Я даже спросить не успею. - За Арди. С ней всем трудно...
  Ну, не знаю, как всем... А тебе - еще бы не трудно. Как оно - оказываться под таким взглядом? У нее ж это на лбу написано: большими такими буквищами - каждая на заставку: что скажи ей "умри" - умрет, спрашивать не будет. А вот скажи - будь... Но ведь ты - не скажешь?..
   Я еще смеялась - зло, горько - мертвые отсветы предзимнего света по замерзающей воде... И еще не могла назвать - и не понимала, что пора схватиться за голову: что не ты, что я, что вот этими словами... Было просто холодно, и слова твои - ты ведь что-то говорил там, потом - сыпались льдом, сухим шелестом. Я не помню, о чем. Только, как невыносимо хотелось прикрыться от этого - нестерпимей зимнего солнца в горах - света... И было пусто - оставалось только ответить, словно шагнуть вперед - с таким твердым и никогда не знакомым чувством - как в бой - последний и бесполезный...
   ...В бой, за тех, кого первым предал - сам...
  - Вот как, - подход, пробная, обманная атака. - Я? Вашу правду? - и ничего верного в таком бою не бывает... Холод отчаянья и ледяное пламя ярости - откуда я это знаю? - и почему - так?..
  В общем, сорвусь я... И ох, сколько ему наговорю - очень злого, и почти честного. Честно - потом и не вспомню. Было - холодно, грелась - злостью, а та подсказывала слова и перехватывала горло - на шепот. Хотя где-то далеко от я удивлялась - почему еще не сбежался весь дом: я была уверена, что ору...
   Понимая, что проигрываю. Как всякий сорвавшийся - спокойному, орущий - молчащему... Как виновный. Тоже - виновный, пытающийся оправдаться криком, сводящимся к одному: "Да это ты - мудааак!"
   А этот молчал. Молчал, выслушивал и смотрел... И не обязательно было уметь вглядываться в глаза, чтобы понять - как... Надо ли видеть огонь - чтоб хотеть отшатнуться от жара? Молчал, смотрел со своего неба - и жалел ведь, гад - жалел! Так, что - хоть размахнись да въедь, не задумываясь, в морду - посмотрим, подставит ли другую щеку. (Проклятье, я знала - подставит!) И толку? А главное, так и казалось - стоит шевельнуться, и не выдержу - одолеет то чужое (уже наше общее?) желание заслониться, отшатнуться - просто, чтоб не ослепнуть. Что - зимнее солнце над горами перед таким светом? Та, которая кажется-не-я, но ведь ты по-другому видишь - и все равно не поможет... И - ты же умеешь смотреть - и на таких... Должна - уметь.
   Умею. Надо просто смочь вскинуть взгляд - и смеяться. И - хоть чуть-чуть, на самую малую песчинку, там, под смехом, под усталостью знания, что так должно быть, и иначе не может - все-таки уметь ненавидеть... Тогда - выдержишь...
   Смеяться я еще могла. Смеяться, удивляться, злиться до ярости - и все-таки хотеть понять. А ненависти не было. И не будет...
   И остывало пламя моей ярости - пеплом... Пониманием: а он был прав. Пустотой: да, именно это ты и сделала... И обернувшись - в иначе - увидишь тень горькой усмешки на чужих губах: вот мы и объяснили - так, что поняла и перестала бояться... Та, которая кажется... - мастер... - что же мы натворили?
  - Даини...
  Как - получится не отшатнуться? В твоем небе холодно, аинхийта... Холодно - до дрожи... Откуда - такое тепло?
   Не надо, Арнье... Лучше - добивай.
   Молчишь? - Спасибо.
  - Прости, аинхийта, - и еще тише, в сторону, себе - не пойму, что вслух. - Я ведь действительно это натворила...
  
  И не берись рассказывать сказки, пока не ведаешь, что может настать тот срок, когда они придут к тебе и скажут: "Плати!"
  Я знала. Знала - и взялась. А значит - платить придется. И каждая ступенька вверх, до знакомого нижнего зала давалась с трудом... Ожидаемое виделось - как наяву, и я боялась этого ожидаемого, и поздно было бояться...
  Проклятое знание - наперед, но почему ты никогда не подсказываешь вовремя? И издеваешься, когда уже поздно? И оправдывая - издеваешься... Ну - а ты бы отказалась? Взяться разгрохать один кошмарик, убаюкать больное дите - вот уж воистину: на всю голову! Все равно ж - не отказалась бы! И - выслушай ты хоть раз, Дайлие - так все равно бы было. На всю голову... верующей она была и без того. Было б - и без тебя, без слов, без сказок - и кончилось бы так же. Ты забыла - ты, имин ривьен райдэ - что каждый идет своей дорогой и платит за свою правду - и, что присчитывать чужие долги? Так все равно было - было - было бы... Что - ни всколыхни лавину - она все равно уже - была...
  Было? - и, перехлестывая, безнадежно: прости - так только будет...
  И еще - прости, мне не все равно... Потому что я тоже падаю - последним камешком, столкнувшим лавину, последней каплей. Падаю, повторяя себе, что - вы по-другому... - и все-таки не могу поверить, что столкнула - в полет...
  И правдой было только то, что и я не могла иначе... А значит - придется платить... Придется знать, знать загодя - как сейчас - рывком, порывом - ослепительным отсветом того сияния она поднимется мне навстречу:
  - Даина? - всей своей робеющей радостью. - Здравствуй!
  И я смогу только обреченно подумать: вспыхнуло. Свернулись - бусины зеленых листьев - уже чернотой, неохотным прикусом пламени... Они паршиво горят, зеленые листья - долго, с едким дымом... Хотя - смотря какой костер... Паршиво, как...
   Не могу сказать, что проще было бы - гореть, но...
   А она подсядет - близко, всмотрится - снизу вверх, и тихо, самым шепотом - и ничего не объясняя:
  - Даина, почему тебя не было там? - спасибо, я и так пойму...
  Это надо ответить. Надо. Может быть - все и обойдется... Да, обойдется. Для тебя.
  И, не спросив:
  - Но я - чужая, Арди... - знала бы ты, насколько чужая...
  - Я не верю, - нет, мне улыбнутся. Ох, чужой улыбочкой... Знаю, чьей - но, спасибо, подскажут. - Он тоже не верит.
  И взгляд - прямой и умоляющий... Что ты хочешь, таиги? Чтобы я подтвердила, сказала - да, вы правы - или что-то такое? Но - хоть я и не говорю только правды...
  Но тут я и увижу - протянутую мне ладонь, и...
  ...Как странно - у вас, и в молитве своей поминающих - хлеб над-сущный, преосуществленный, непресыщающий - какой он там у вас еще? - тоже - просто хлеб? Маленькая, что ты делаешь? Вот эти, ваши другие Праведно Верующие - по-вашему, ложные - ответили бы. Что в самую гнусную, грязную выгребную яму - худшего осквернения и представить нельзя... Это там же, где и про псицу...
  Послать ее надо. Послать. А еще б - с наиможной осторожностью, но дословно объяснить - что я такое... И что - такому...
  Проклятье! - ну как я ее пошлю, она зареветь готова!
   И никуда я ее, конечно, не послала... Не умею - так отправлять тех, кто так хотел тебя - обрадовать или - как это называется? (Ох, детка, обрадовала - мало не насмерть...) А кто-то - не я - изнутри усмешкой: ну, слопай ты этот кусок лепешки - не отравишься! - что бы там ни говорили эти ваши ложные Праведно Верующие (вы - тоже говорите? Спросить бы у этого... Или - ты и спросила? И...)
   Да слопаю, слопаю... Только ты не реви!
   Подумаешь...
   Если только не помнить, таигинни, что для меня - и просто хлеб...
   (...От "таигинни, райдэ имин!" до "дарн"имин вьента - ив ньёртэ, райдхэн та инги"?.. До - клятвы хлебом, дорогой и пламенем? Идущая, ты понимаешь, что - говоришь?
   ...Не очень...)
   Ну, все... И улыбнусь. Реветь не будешь? Вот и замечательно.
  
   Совсем замечательно было бы, если б она еще потом и помолчала. Но - как же... Тут-то меня и начнут... хвалить? Я это, кажется, уже слышала. И в куда более умелом изложении. Но оно в любом - хоть вой, хоть вешайся...
  А еще - ну не орать же мне еще и на тебя? Может, все-таки суметь - тихо, спокойно растолковать, в чем дело - на самом деле? Что ничего я не объясняла - да и ты ничего не поняла. Рассказать, как - бьются зеркала. И кто - их бьет. И строит ничуть не хуже. Проклятье! - а если...
  А лучше даже не так. Если - тоже правду, но ни словом не касаясь нашей. В тех словах - родом из сумрачных высей соборов. О том, как еще зовут - Мастеров Иллюзий... О том, что все совсем не так - и это называется не объяснить, и никак не спасти - а с точностью до наоборот... О том, что ты просто путаешь - верх и низ, и мы хорошо постарались, чтобы...
  Какая разница, что там на самом деле?
  Проклятье еще раз! - так ведь для вас того низа - и нет? Потому что для вас она здесь - Земля-без-Радости? Ну ладно, как-нибудь, на ходу придумаю - должны же быть какие-то главные гады? Свету - без морока - никак?
  ...Взять вот так бы, и объяснить - насколько я - чужая...
  ...И толку? Вот этот Добрый Верующий о тебе знает. Ну - не все. Очень - не все, но... И это правда, что тоже - не верит.
   И чем дальше я молча глотала, как меня хвалили, тем с большей жутью понимала: бесполезно. Ей сейчас можно было бы сказать, что я - хоть сам Чужой, боюсь - на меня смотрели бы с тем же безграничным доверием. И, чтобы не стало совсем кисло - обернусь куда-то дальше за спину.
  Та, которая кажется-не-я, как думаешь - сойду? И почти услышу, как ты обернешься тоже, окинешь взглядом, и насмешливо покачав головой, оценишь - не, не похожа.
  Та, которая кажется... - что же мы натворили?!
  ...Это просто, в общем - почти просто - пройти смутными лабиринтами чужой памяти, расколотить вдребезги - затягивающую сеть страха...
  ...Что - я - ей - тогда - несла, мастер? - когда страх уходил, и становилось тепло и спокойно...Я состраивала струны - я получила песню... Это всегда так - что, разбивая зеркало, строишь новое? - или...
  Так все равно было бы. Было - и без тебя. Ну что ты?
  Ничего. Просто я здесь. И еще - я знаю получившуюся ее песню. До - последней строчки...
  И я не умею верить... И не хочу уметь. Но - и мне это страшнее всего, что мне - поверили. Теперь сиди и слушай - не краем уха, но краем своего страха, как она говорит - неумело, неловко, пугаясь - и сияя, подхватывая - чужие слова. Опознавай - чьи, опознавай и больше: как складываются - те твои слова, и все - его, Наставника во Братьях, Арнальерта из Виенна - зарубкой в зарубку, замком в замок - что сруб... Но побеждают не - построенным домом... Никто и ничего здесь не будет строить...
  Костры не строят - их складывают...
  И небо снова будет падать - старой ли гарью моей памяти, осколком твоего кошмара... Нет уж - хренов видящий Полотно - договаривай! Небо снова будет падать - знанием последней строки.
  Та, которая кажется-не-я, ты только - не смейся!
  И, обернувшись, видишь, как она медленно пожимает плечами... Острые черные складки неведомого наряда - кажутся сталью, но знаю, что на самом деле - ткань. И - не видением, так и есть - пламенем за плечами - крылья... Эх, маленькая - умела бы ты видеть и по ту сторону - да кто из живых это умеет?! Мы. Переходящие Лезвие. Не очень - живые.
  Смотри - этот огонь не умеет светить.
  А греть они, оказывается, могут.
  Могут. Других. Вот так вот. - Нет, не я: себе в глаза не посмотришь. Скупым смешком. - Нравится? Что поделать, это правду говорят - я не умею плакать.
  Но то, что может греть - должно и жечь.
  Каждый заслуживает такого ада, который создает себе сам. Знаешь - какой он - у Мастеров Иллюзий?
  И - новым оборотом за спину, и новым холодным смешком откуда-то сзади... Слепец, ты?.. Нет? Кто?
  "Скажи, что ты подарил моему брату, подносящему огонь к костру? Мне не все равно - ибо костер мой..."
  ...И никто из нас не мог иначе. Я не оправдаю такой правды...
  ...Беда в том, что мне тоже - не все равно...
  
  - Нет, Арди - несчастен ищущий единственной правды. Потому что всегда обречен вставать только на одну из сторон. И понимать, что правда перебежчик - если не лазутчик.
  И она - как проснувшись - дурацким вопросом и верным:
  - Это - откуда?
  ...Ну что, тебе ответить, Арди - книга. Книга тех, кто не пишет книг. Строки, записанные на ветре... Строки, которые слагал всякий, остававшийся - под небом один.
  И правда оказывалась простой. Как родниковая вода и хлеб. Как ветер, поющий свои песни - и ветер, швыряющийся в лицо зябкостью мокрого снега. Как: голоден - ешь, и хочешь спать - спи. Как: жаждешь - пей, и замерз - грейся (не умеешь - мерзни). И - смейся, смеющий плакать! - когда-нибудь разучишься.
   Еще? Научился ненавидеть - учись убивать. Научился любить - спроси, а на хрен это тебе? Если не сможешь вразумительно ответить - беги.
   И не проси - потому что дают всегда не то, не так и не те.
  
  Хотя - мне бы сейчас повторить себе другое: Твердое знание о Том, кто Ведет, никогда не освободит тебя от понимания: "Сам дурак!"
  
  ...Так сиди и слушай, что - рождается... Всей мукой неподдающихся слов, всей пыткой искренности; верой - немыслимой тебе и недоступной. Как складываются наши слова - камень с камнем, растопка с углем... Я его никогда не видела, Арди, и не увижу - небо Последнего Заморья: я в него не верю. Я не умею верить.
  Нет, Арди. Всех спасти не можно. И как я усмехнусь на твое безмолвное "почему?" - Рук не хватает.
  Сиди - и понимай, что надо смеяться. Громко - гнусно - едко, умелой плетью...
  Эта - не подставит вторую щеку. Эта просто разревется.
  Но - так все равно будет.
  И понимай, что засмеяться - не сможешь. Не сможешь: выйдет поперек какой-то самой неведомой из правд, с трудом сказуемой - в любых словах и книгах. Потому что - нет на свете такого чужого что не мечтал бы...
  Да зачем? Может, и проще. Потому что смеяться давно поздно. Потому что никому не поможет...
  
  Самый лучший дом - тот, из которого можно уйти, не оглядываясь...
  Потому что поздно?
  Ведь самая страшная из несвобод начинается ровно после того, как ты понял, что ты свободен.
  - Знаешь, Арди, это еще хорошо, когда темница. А когда это дом - вот такой вот чужой дом, в котором кормят и любят - но который вы все равно покинете, стоит только услышать - тот ветер? Дом, перед которым ты изначально виноват, потому что - что будет с домом, пустившим погостить - огонь? Когда это - верный друг, который тебя терпит и терпит, а ты знаешь, что каждый раз его предаешь, каждый раз, когда...
  ...И я зарекусь впредь упоминать о ее неладах со словом. Слишком метко она, перебив мой напрасный поиск чего-то понятного, мне ответит. Просто поймает меня за руку. Левую. Еще перевязанную.
  - И это тоже? - останется только продолжить:
  - Да, и это... И знаешь, что однажды предашь его совсем...
  Нет. Я зарекусь впредь. Зарекусь навеки.
  - Ты поэтому боишься заводить друзей?
  - Арди, вам же нельзя сражаться?
  - Ты о чем, Даини?
  - Да так... Метко бьешь.
  
  ***
  - С праздником, эн Певун!
  - Ох... Доброго утра, Идущая! Нет мне прощения - я тебя и не заметил. А ты сегодня прекрасна, как это утро!.. Как оно там, у Сладкоголосого:
  
Друг, ты спишь или бодрствуешь?
  Не спи уже, встань тихо,
  Я вижу, как на востоке растет звезда,
  Приводящая за собой день, я узнал это
  А уже близится рассвет...
  Утро и в самом деле было прекрасным, не иначе, постаравшись для праздника. С наконец-то ясным и по-осеннему прозрачным небом. И привычные запахи городского дня еще не успели победить колкий холодок рассветной свежести...
  - Э... И дальше?
  
Друг, песней я вас зову,
  Не спите, я слышу, как поет птица,
  Ищущая день в лесу.
  Я боюсь, что какой-нибудь ревнивец увидит вас.
  А уже близится рассвет
   - и, почти не прерываясь. - Эн Певун, вы мне поможете?
  - Ох, прекрасная домни, всякая ваша просьба - закон для меня. Если, правда, это не потребует погибели души моей...
  - Вряд ли... - усмехнулась Даина. - Просто моя вот душа просит праздника. Настоящего. Со всем, что достойному празднику подобает, - и тряхнула своей еще перевязанной лапой. - Боюсь - одна не справлюсь.
  Певун улыбнулся - вовсю, кошаком - первый раз за весну сбежавшим на крыши:
  - Первый раз в жизни меня просят о том, что я и сам рад бы... Так и быть, Идущая - почтим Непорочную, как оно подобает.
  - А нас не прибьют? - выдала она с виноватым ехидством: понимаю, мол, что с этого следовало бы начинать.
  - Кто? - весело вопросил Певун. - Ревелли - те точно не подумают: рады будут. Ну а тех, от чьих взглядов вино киснет, лучше б к праздникам и не подпускать, - и не сдержался. - Как того твоего постника!
  - Он не мой - и упаси меня все... святые от такого владения! - парировала Даина, чтобы посерьезнеть - сразу и внезапно. - А домни Мария?
  Певун вздохнул. С самым патетичным видом, не вязавшимся вовсе с его толщиной и кошачеством, посмотрел на небо и вздохнул еще раз:
  - Ради того, чтоб увидеть улыбку на ее прекрасном лице, я готов и душу погубить...
  И ей же - Даина на мгновение подмигнула пустому двору за спиной. Чтобы потом - задумчиво - выдать:
  - Может, и выйдет...
  - О, Идущая, - он легко вернулся к своему привычному тону, - быть мне тогда вечно перед тобой в долгу!
  - До завтра, - легко ухмыльнулась она. - Мы уйдем с обозом. И, боюсь, просьба моя исполнена будет невысокого вежества и благородства...
  К ее удивлению, Певун эту витиеватую фразу понял - мгновенно и к тому же правильно:
  - Никак, бочонок попросишь?
  - Ну... мне хватит и фляги...
  
  ***
  Праздник, кажется, обещал удаться. Не зря пришлось все два дня гонять этих остолопов, что своих, что Лораковских. Все было, как и должно быть - и столу, и убранству; оглядывала, принюхивалась, и была довольна. И мягкий запах венков и травяных плетенок под ноги, оттеняющий ароматы будущего пиршества. И свечи - наилучшие из привезенных. И полные кувшины "винных лесенок", чтобы всякому по вкусу: и легкость молодого вина Ревеллей, и благородство выдержанного, и то искусное, с пряностями, над которым старалась Даина, и горьковатое белое с верховий Райны - это Герни уже выбрал. И легкий блеск дорогой посуды в темном дереве парадных поставцов - подобающе: благородный дом, не как-нибудь. И даже запеченное по-горски мясо, судя по аромату, удалось - недаром тратила время, приглядывая за этой кухонной недотепой в оба глаза, за всем потребным гоняя Даину - эта-то, пожалуй, была толковой. Правда, вот чудная девица - венка сплести не умеет. Зато в том, из чего венки плести, разбиралась - в жизни не подумала бы, что эта сорная мелочь с сиреневыми цветочками так вкусно пахнет.
  Ну, вот сейчас и увидит - и попробует, чего ради ее гоняли. Вон сидит, сбоку, рядом с Певуном, на достойном месте. Еще бы, очень нужные гости на любом празднике - те, кто не даст ему переродиться в тоскливое обжорство. Конечно, по правильным порядкам, над тем, чтобы праздник был истинно весел, надлежало стараться многим приглашенным, но... "Время сейчас такое!" - передразнила ты про себя эна Герни, получилось невесело. Что не для добродетели гостеприимства оно - не поспоришь... Чужие глаза и уши, бог весть, что высматривающие и к чему прислушивающиеся - здесь совсем ни к чему, как правду ни прячь, а собаки натасканы. А так - мельком огляделась - все близкие: Да-Вьенны, Кёрни - тех и тех с того утра видели, они, Ревелли, Певун, опять же - вон как Дартея на него чуть не через весь стол поглядывает... Ох уж эти молодые вдовушки! Вот кого бы - пораздумав, да в монастырь, чтоб семьи не позорила - так она и там всех совратит, от старичка исповедника до хромого садовника...
  Взгляд скользнул и дальше, и тебе пришлось стараться не разозлиться... Долго - пока решила, что нет уж, не дождется этот упырь, и праздник тебе не испортит. Вот, Мария, услужила - ну кто бы еще пригласил?! - а этот, нате! - и приперся! Вон, сидит у дальней "винной лесенки", морда ки-ислая... Рыбку еще - по Да-Вьеннски, с грибами и с заморскими смолистыми орешками на него переводить, правда, он, похоже ее и не жрет... Не говоря уже о том, что - хоть один чужой взгляд...
  К Чужому! Не испортит мне эта зараза праздника!
  И не испортил. В тот миг Певун и закончил - честно говоря, нудный, да и известный пересказ предыстории появления этой песни-спора зимы и весны - и наконец-то взялся ее петь. И хрипловатый распев Певуна был немедленно подхвачен Даиной, а голосок у нее, что надо, звучный - да и спор у нее ничего получается, прямо на два голоса... И дальше - слово за слово, песенка за песенкой... О, господи, бедной девице хоть мясо то попробовать дадут? А то из-за песенок тех - на пиру голодной останется. Хорошо хоть в кубок - и гляди, то и дело - исправно ей подливают. И, судя по пожару ее румянца, явно не воду.
  А потом Ренсдалля Певуна и молодого Кёрни - и упросили... Дартея, конечно, кому ж в голову бы пришло - ну ладно, пусть ее. На то и ты не стала бы возражать - пусть. Так подобало, так было должно, и не только для родных гор - для всего Юга. Всего и целиком - от последней деревушки до самого высокого замка - на день Рождества Девы должно радоваться. И танцевать должно... А что здесь давно позабыли, как...
  К Чужому! Вот мысли в голову лезут. И, главное, мешают подняться самой - на первый вздох хелитты молодого Керни, на первый такт торжественной риенты. Ладно, пусть себе молодежь радуется... А Дартея-то - вон как поднялась, хоть ей и не след бы... Но то по строгим правилам, для всяких кисляков и постников, в родных горах-то проще, и еще б - если там каждую вдовушку да в монастырь - так там и вовсе никого не останется. И то, она уже в цветном ходит, да подольше, чем Мария - вон, вырядилась - под картнийский покрой, жемчуга, шитье. Да - но пусть кто скажет, что уже не в той поре кузина, чтоб в оба глаза приглядывать - да как же! От такой чуть отвернись - так всю семью ославит, век не отмоешься.
  Оттого - вынужденно-приметливый - взгляд доставался и всем, вышедшим в круг риенты. И, само собой, Даине - в том кругу и бывшей... Рыжие отсветы по зеленому бархату, в тон - выбившаяся вьющаяся прядь, пожар румянца - и виноватая улыбка куда-то мимо. Может быть - к ним, смотрящим? Потому что - нет, нельзя было сказать, что не умеет, но - словно редко избираемая в круг, и того робеющая, дурнушка, а не похоже, чтобы... Словно спутывали ее верный шаг четкие фигуры риенты, стреножили жеребенка. Должно быть, к смотрящим, да как бы из них не к Марии: не надо оглядываться, чтоб увидеть ее - слишком легкую, чтоб быть недоброй - а все насмешку. Еще бы - ох, твоя девичья зависть - она, наверно, и теперь риенту и во сне верно станцует...
  Мысль скользнет - мгновенная, веселая: плевать на кисляков! - в своем кругу, вновь в цветном не первый год, а у стен пусть те сидят, кто уже смерти страшнее - ты и наклонишься, и посторонится Риго:
  - Отчего бы нам молодости не вспомнить? На следующий круг - выйдем?
  А там - всхлипнет в последний раз хелитта, и снова возьмется что-то вещать Певун. Что-то такое - на всех, на вслух - не иначе, с Даиной, что села - и опять взялась за кубок. Ты и вполуха не прислушивалась, увлеченная собственным разговором...
   Пока не засмеется арьта причудливым плетением мелодии. Ты ее и на ползвука угадаешь, со всем не слишком верным слухом. Песня прямо к празднику - "Хвала винограду" - ну да, Злоязыкого Реимонда. Петь которую Певун, правда, никогда и не брался. И теперь не стал - это Даина взялась. И удалось же... Звучным, низковатым для девичьего, голосиной - с подначивающими искорками смеха - столь полным хмелем веселья, как то воспеваемое вино, что трудно было не улыбнуться...
   Даже при всей подсказке памяти... Этот же зал, и, кажется - этот же праздник. Но тогда еще, когда желанию пройтись в риенте никаких оправданий искать не приходилось. Порадовать слух своей родни умением своим Злоязыкий Реимонд любил. Только устраивался поближе, вот там, где сейчас Да-Вьен старший. И тоже смеялся. В те дни - еще до всего...
   Но если воспоминание не смогло победить улыбку, то дальше тебе все же пришлось нахмуриться. Вылез, хмырь! Выбрался из-за той "винной лесенки", подобрался к Даине, спрашивает чего-то там... Ох, отправь его, девица - весь праздник испортит! Или... Мысль вильнула в странную сторону: ну и зачем наградила этого Иссстинно Чиссстого порода фамильной красотой дома Виенн? Неужели Даину угораздило...
   Тут все на мгновение решили притихнуть, и тебе удалось расслышать, о чем там говорят:
  - Я ему завидую, - уронит Даина. - Почти по-черному. Уметь складывать песни, от которых радуются... Этому я, наверно, никогда не научусь.
  Что-то там выскажет Певун - негромко, но напоследок плеснет оттуда вдруг осмелившийся голос молодого Керни, отпустившего хелитту:
  - О странных вещах вы всегда спорите, поющие...
  Но тут уже Риго заговорит с Герни, и потонет - в общем шуме чужой разговор. Пока не выдаст вдруг хелитта вместо всхлипа веселый присвист, не рассыплется мелким северным жемчугом звонкость "серой" тарьетты. Пока не улыбнулся - лисьей своей улыбкой - Риго: "Ну что, вспомним - былой своей весны денечки?" - и надо ли было тебя упрашивать? Ты только мельком отметишь - ну, конечно, Даина и взялась - Певун-то вон, потанцевать выбрался, котяра - господи, опять с Дартеей! Но вихрь тарьетты уже уносил - и ну ее, поучить успеется!.. В самом деле, не в пляске же думать о некоторых неразборчивых вдовушках, по которым монастырь горькими слезами плачет?
  И все-таки ты ей выговоришь - на третьей тарьетте, "светлой", круговой - когда ты сядешь передохнуть, Певун - играть, а Риго отважится пригласить Марию - и та, к твоему изумлению, согласится. И правильно сделает - ты и выговаривая, поглядывала... Как на смене круга - выходило Марии и Даине пройтись старшей и младшей чуть не каждый раз. И были хороши - отточенное достоинство шага старшей - и эта, резкое веселье, по кругу - зеленым пламенем...
  Но - оттого ли, что распекала Дартею? - мысли шли какой-то странной стороной. И, очередной раз обнаружив взглядом среди всех своих "этого упыря", ты вдруг позабудешь нахмуриться, ибо случайно осенит - ты тоже как раз поглядывала на очередную смену круга... И даже прищуришься проверить - и воистину... Этот-то ничего не ел? - а вон как взглядом-то ее ест - поедом - прямо лопает: ни на миг не оторвется...
  М-да, Даини - не иначе, тебя и вправду угораздило...
  
  ***
   ...А память издевалась, видимо, недоумевая, с чего это ты решил все-таки придти на праздник. И рассыпалась, осыпала осколками - такими давними и такими яркими - из того "настолько давно", что, отсеченное той твоей правдой, почти казалось тебе - "никогда не было". А было, и бывал ты здесь на праздниках, давно, до всего - маленьким Арнье из Виенна, еще никем больше не бывшим... И - с яркостью не всякой памяти - да, здесь же, только было лето и было жарче, и солнечный свет казался зеленым от присвета молодой листвы. И сидевший рядом Рейни вполголоса издевался над творениями какого-то заезжего гостя, добавляя к каждому его высокопарному куплету строку - мгновенную, мастерскую и едкую. Вполголоса было громким, отец шикал - и - кем она была, сидевшая рядом, и все старавшаяся не рассмеяться? И, заодно, Рейни угощал тебя, младшего, тоже - подначивая и пришучивая. Вот тогда ты и испробовал не терпкую легкость вина Виенна, а здешнего выдержанного, какого-то особенно засушливого года. Странно, как помнится его отдающая изюмом крепость - или еще бы? - ты тогда в первый раз на своей шкуре ощутил коварство вина - кажется, и в последний? Да, здесь... И статуя вон в той нише... Была.
   А вслед - словно стараясь доказать твою здесь неуместность - память выдавала и другое. Тех времен, когда ты уже был - таким. Ты бы сказал - собой? Это до проклятий - "от Дейни до самого моря" тебе были еще годы. И никто не думал, в какое пламя разгорятся первые искры будущей войны. Удивительно тихими - для этого обиталища алчности, раздора и страданий - были те последние несколько лет перед самой войной. Те, когда еще и свежесозданная Собачья Стража полагала, что убеждать в чистоте веры полагается - словом, благим делом проповеди, а никак не сталью и пламенем.
  ...И после ты ее уже никогда так не слышал. Притчу о талантах, что Эртан из Марни рассказывал совсем иначе. Где не тот слуга подвергался наказанию, кто скрыл серебро и держал под спудом, но позабытый второй. Тот, что не скрыл и не преумножил, но, позабыв о возвращении хозяина, растратил все данное ему с блудницами и флейтистками. И раскаленным камнем, лавой становилась речь Наставника, когда говорил, что нет вины тяжче, чем прельститься ложной сей радостью, погубить свою душу в мирских утехах. Что мала вина того, кто никак не проявил свою веру, но не будет прощен растративший ее в общении с миром...
  Но не случилось, не перенял ты раскаленной тяжести той речи - лавой, и ярости ее не перенял. Ты не оглядывался и не прельщался - ты и верно не любил, как заповедано. Но - и бежать не бежал, и пропасть лежала - между раскаленной уверенностью когда-то твоего наставника и отстраняющимся сиянием твоим? Когда не отстранялся, когда задумывался - жалел. И в самом деле - откуда было взяться лаве? - в чем можно упрекнуть того, кто, страшась непроглядной темноты вокруг, запаливает хоть какой огонечек, чтобы собраться возле? А на земле всегда темно и пусто... Разве в том, сколь тускл и бледен тот, сколь бедна и мелка всякая радость подменной земли перед сиянием радости подлинной.
   Разве в том - ох, подсказал бы тебе из памяти - раскаленной тяжести голос - как непостижимо сияние той подлинной радости в мире мрака и тления, как стремится совратить и отвести от пути истинного тленная темница плоти, а там - и увлечь за тем мнимо светящим, танцующим болотным огоньком в и пущую пучину. Где вы, знать бы, вы ее помещали? И стал бы ты спорить, объявись вдруг Наставник Эртан и выскажи...
   ...Подскажи, что ты и в самом деле - следил. Краем глаза, не задумываясь, всеми мыслями бродя где-то там, в осколках старой памяти, а приглядывался, а слышал. Как - смехом, не того ли - огня разведенного искорками? - рассыпалось ее веселье, и ты почти хмурился непрошенному чужому присвисту, срывавшемуся у нее порой на высоких нотах: "Но я приду по зелени лугов, и расцветут сады..." Смотрел и после, в церемонном шаге риенты, не угадывая его неловкости. Не разглядеть, откуда берутся рыжие отсветы - по чужому, дорогому платью, словно огонь горит - изнутри, - и о том огоньке думал... "Ты ничего не понимаешь, Арнье! - смеялся в ответ откуда-то из памяти голос: золото солнца под закат, скалы над Гарайной, желтые солнышки последних цветов под осторожно приглаживающей их ладонью. - Они не умеют хотеть. Они просто есть - и они растут..." И вторила - тому памятному смеху... Что там Певун сначала спрашивал, что ему такого веселого в ответ выпели - это ты прослушал, но видно - вышутили, и тот, не всерьез прихмурившись:
   - То, конечно, хорошо... Но неужели никого не любит Идущая-за-Ветром?
  И - взлетел огонек, рассыпался искрами - как бы не по подставленным ладоням... Смешком - легким и беспечным:
  - Не, Идущая-за-Ветром никого не любит. Она любит свое слово, ветер и дорогу... А еще... - тут уже притихнет, чуть не зашепчет что-то Певуну. Недолго будет нашептывать - скоренько усмехнется тот и возьмется за арьту.
  И ты чуть не вздрогнешь. Певческий слух Юга, память ли - подскажут - с первой, звонкой, чуть не от самого корня грифа - ноты "Хвалы винограду". Здесь же... Так же - пригубив и отставив чашу, искоса - чуть поглядывая на кого-то там, в сторону...
   Певун, вроде, никогда и не брался? Да и не взялся он. И голос вроде пытался спасти от памяти - неуместный, девчоночий, и переиначивавший снова - иначе, протяжнее, чуть не споря с арьтой - ту перекрывал. Да только... Конечно, и после случалось слышать, как пели, случалось - не раз: ее любили тут, "Хвалу винограду". И куда правильнее... Но так разбудить - ту память, что ни слышал, не могло. А эта... Ошибалась - вылезал голосок из кружева мелодии - но слишком правильно ошибалась. Вот на эту внезапную паузу для смешка - ей вслед смеялись, вот на этот внезапный переход на веселую скороговорку, и так же, мгновенным жестом подтверждая спетое, захлебывает эту скороговорку вином - Рейни, помнится, тогда отставлял арьту, и...
  - Ты... его не знала? - спросил не дождавшись, пока дозвучит арьта, зная, что песне конец, нелепость своего вопроса понимая на ходу: даже если и - сколько ей тогда лет-то было? Если не вспомнить - безумную и сбивчивую речь, еще на первое утро - о твоем Виенне... Но ты-то - вспомнил...
  И, не переспросив:
  - Нет, - взглянет - темнота болотной воды, кажущаяся чернотой, так не ладящая с мгновение назад - весельем. И продолжит - тихо, как одному тебе. - Мы просто похожи.
  - Чем? - на мгновение удивишься ты...
  - Тем, что мы - люди, - и знакомая пустая прозрачность чужого, переводимого слова - той же невозможностью - ледяной родниковой водой в пыльной пустыне подмен. Но тут притихнет, тут к вам прислушаются и Певун, и молодой Кёрни, и она продолжит - уже на всех, уже громко. - А еще я ему завидую. Почти по-черному. Уметь складывать песни, от которых радуются... Этому я, наверно, никогда не научусь.
  - Ладно тебе, Идущая, - влезает со своей кошачьей легкостью Певун. - А кто вчера про "поход до малинника" распевался? Говорила ж...
  Шепот - куда-то в сторону, чуть не про себя, но почему-то вслух - ловишь, кажется - только ты:
  - Это наше... Это тоже - не мое.
  А для всех - его перекроет вдруг-голос молодого Кёрни - он, вообще, не слишком разговорчивый, а на такое - улыбнулся этому вдруг загрустившему рыжему огоньку - и:
  - О странных вещах вы все время спорите, поющие! Делите песни, что все Старшие - земли, а слово-то - чье оно? - повел плечами, как досадуя, и договорил уже так, с легкостью. - А по мне, чья бы ни была радость - лишь бы просто было радостно...
  И снова - тихо, себе, в сторону - как затверженную строку, как подошедшую цитату (это действительно просто строка - и не понять, почему на вашем...):
  - Реки, сливаясь, не разбирают, чья вода...
  И отвернется, зашепчет что-то Ренсдаллю Певуну - скоренько, весело - и из рук в руки перейдет арьта - руку не жалко-то? - и рассыплется, поднявшемуся Певуну вслед - подначивающей - не усидеть - звонкостью "серая" тарьетта... Искорками того огня, у которого не страшно...
   А ты, и уже не краем глаза, просто - смотрел... Как не вязался - странный, сосредоточенный взгляд куда-то вне и мимо (и ты знал: темные - непроглядная болотная вода тех возражений и споров) - с подначивающим весельем улыбки, с убыстряющимся вихрем тарьетты - ведь поднявшей всех танцевать. Огонек-огонечек - тот, у которого не страшно - искрами и теплом - разлетающийся мелкий бисер тарьетты - почти ответным - тем - смехом: "Ты ничего не понимаешь, Арнье..."
   ...Ты ничего не понимаешь, Арнье - но почему ты не хочешь оглянуться? Ты ведь тоже оглядываешься - назад и в никуда, услышать снова - раскаленную уверенность голоса. Но почему не сейчас - он бы помог, он бы подсказал, как должна называться - в верных ваших словах, в - такой правде - эта равно беспечная и яростная радость огня, не знающего, и не желающего знать, в сравнении с чем там он тусклый. Вот когда рассветет - увидим. Если - рассветет. Если, конечно, огонь умеет - знать - и не хотеть знать...
   "Ты ничего не понимаешь, Арнье - они не умеют хотеть..." Правом огня и смехом - ох, как ловит этот бархат рыжие отсветы неизвестно, откуда. Смехом, не ведающим ни истины, ни завтрашнего для - огня, танцующего потому что зажгли. В срок - любой и вечный, и не вправду, что "над" - вне всяких "хотеть и мочь", есть еще и просто - быть... Радостью - искры, летящей в ночное небо - ей ли когда-нибудь ведать, что погаснет, что сыпаться ей пеплом - серым и остывшим... И не мочь никогда иначе - и не спрашивать... Раз уж меня зажгли - я должен светить - я ничего другого не умею - даже спрашивать: так кто меня зажег?...
   Выслушай! - ведь ответ прост, хлесток - беспощаден и верен. Как все, где только вмешиваются Вера и Истина. Выслушай, Арнье - обернись...
   И - почему ты не хочешь? Не думая - просто смотришь. Не ведая - так никто не умел смотреть... Наскоро подбирая - ничейным ветром - Даини, зачем?.. Огнем, у которого не страшно, искрой в ночное небо... Россыпью тарьетты - мелким бисером, искрами - в темноту, в пропасть... Огнем, бьющимся об безнадежный холод решетки - безысходностью: как мне сделать, чтоб всем было хорошо? Искрами в ночное небо, пламенем, весельем - кто лучше знает, что прогорит? Тогда как раз и она вырвется - потанцевать, и будешь смотреть - почему не обернешься? Гордыней это должно зваться. Не иначе - разве, хуже... Но почему? И ведь будешь - с этого шага: обходом и кругом, одна на другую - выслушивать... Я не умею быть иначе, и я ничего не хочу - пляской рыжих отсветов, вихрей и обходов младшей - если твое - бери, и если чье-то - бери, но не забудь: а мне ничего не надо: я танцую - и иду дальше, я танцую и догорю, - но этот миг - эту ее улыбку - да мне ли? - надо мной? - радостью и теплом - я заберу себе... Мигом - где кончаетесь вы - и начинаюсь я... Бери - если сможешь взять, а пока... Я танцую - потому что я есть, и вам тепло - я не знаю, почему - но я рада, что вам тепло...
   И думал ли ты как всегда свое - Даини, мне жаль тебя? И мог ли ты тогда жалеть?
   ...Это тот, наверно, Арнье, еще никем не бывший, помнил, как должна кончаться "светлая" тарьетта. Она и не кончалась, Певун играл - это только Даини вдруг прислушается - и услышит, скоро и виновато улыбнется и скомкает рисунок, неумело протискиваясь через ряд, к сидящим...
   Ты потом уже сообразишь, в чем дело... И станет стыдно, когда... Было близко - и та так и не посмеет - в голос, просто всхлипнет... Там ты поймешь: расплакалась Арди.
  
  ***
   Зараза все-таки этот эн Певун! Злобная зараза! Надо ж было - подтолкнуть?
   Впрочем - да в чем он виноват? Ну откуда было ему знать, что на площадях риенту не танцуют? А раз уж подтолкнули - ну, пришлось выходить...
   Да ладно, нетрудно. Зыбкая рябь моей воды - зеркало есть зеркало, что ему... И - вглядывайся, отражай - вежественную скованность поклонов, выверяй переходы, отсчитывай шаги - равнодушием отражения: я такой же...
   Такой же - а не такой. И, выпрямляясь из очередного поклона нарвусь на усмешку. С хозяйского места - домни Мария - плеском за случайным движением тот же лиловый шелк. Нет, не тот же - больше в серизну - холодный. Задумалась о чем-то, замерла - случайным жестом, а всякому скульптору на зависть, - только ладонь следила за плетением риенты, подбирала мелодию, как шелк. Как бы правильно - было ей здесь, в танце... Знаю, что - правильно. По тому как вгляделась и усмехнулась. И надо же мне было на этот взгляд нарваться!
   Так - шаг назад, еще шаг - поклон... Нет, не научиться мне танцевать риенты. Шаг, еще шаг - поклонились, сошлись. Зыбкая рябь моей воды, застывающая ледяным зеркалом... Ну и пусть с ним! - смейся! И верно - не выучиться мне риенте... Танцевать - быть, а я не умею - быть - и считать шаги. Быть - в этом медленном, тягучем, как горный мед, церемонном - чужом - не выйдет, и не вырваться мне - из-под ледяного зеркала моей воды - да и если подумать, что вырвется...
   Поворот и поклон, уф - неужели последний? - и всхлип хелитты - и снова, в последний раз, взгляд на взгляд - на ту же усмешку... Пусть...
   ...Как не суметь - этой на каждое мгновение точности движений - к зависти всякого резца и всякой кисти... Как не стать таким же - где-нибудь еще, кроме - дома... Да и там - не стать...
   Проклятье! Вот уж воистину: под солнцем и омут покажется жизнерадостным. Но я-то знаю - какая там вода... Заткнись. Заткнись, пожалуйста! Как же...
   ...Как не суметь - не оглядываться, не видеть, как где-то еще и вне - ткется -Полотно... Чудным, изысканным - и бесстрастным равнодушием узора, подбирающим все - и оборванные нити... И никогда не узнать - можно ли как-нибудь перекинуть их, дотянуть - подхватить плетение узора по-другому - своими руками? - и каждый раз - хотеть... Как не удержать - падающего неба...
   Заткнись ты, а?.. Ну же! И - мало ли, чего я не смогу? Много... Но - пусть себе играют солнечные блики - только я знаю, что там за вода... Пусть себе играют - радостью. А радоваться я умею - и это все, чем я могу ответить. Праздником - мгновением смеха - бликами по воде... Надеюсь получится...
   Должно - получиться. Потому что небо все равно держится на тебе, даже если ты его и не удержишь... И пусть с ним, красивая, смейся. Если иначе не умеешь.
  
   Ну вот, вечно так... Препираешься тут мысленно с собой и с кем попало, а потом вдруг обнаруживаешь, что сидишь и ведешь занимательную и, судя по окружающим, вполне осмысленную беседу - и ничегошеньки не помнишь, что же ты несла до... Вот и вынырнула, на каких-то словесах длинных и красивых, о стихах и мелодиях - ни за что бы не поверила, что они - мои, когда бы не выдавала сама...
   Оставалось только надеяться, что беседующий со мной эн Певун ответит чем-нибудь столь же возвышенным. Как же. Я ж говорю, дважды зараза...
  - То, конечно, хорошо... - лениво протянет он. - Но неужели никого не любит Идущая-за-Ветром?
  Упс... Кажется, в таком духе мы и вели беседу. Но кто виноват, что я проснулась только сейчас? Но ответ сорвался мгновенно - меня все еще несло... Ох, как бы не с ледяной горки... Ну, в общем-то, правду:
  - Не, Идущая-за-Ветром никого не любит. Она любит свое слово, ветер и дорогу... - и, улыбнувшись, уже потише, чуть наклонившись к Певуну. - А еще Идущая-за-Ветром любит хорошее вино... - и подтвердить, дотянувшись до кубка. Хорошо выдержанное вино Ревеллей, да вот беда - а ни в одном глазу. Только слова срываются чуть раньше и чуть легче... - И потому - а если дама попросит вас вспомнить "Хвалу винограду"?
  - О, Идущая, всякая просьба твоя для меня закон... - повторяетесь, эн Певун. - И столь прекрасные песни трудно забыть. Но, боюсь, я не решусь ее исполнить...
  - И не надо, - ответствую я, едва удержавшись, чтоб не показать ему язык. - Я - решусь...
  А дальше он шкодно улыбнулся - и взялся за арьту...
  Воистину, такие песни стоит помнить. Странно и правда - я похоже завидую тебе, Злоязыкий. Тому, что умел складывать. Тому, как умел жить, а жить - это все равно смеяться ... И - даже? - тем более - тому, как умер. Ривьен райдэ, не смею мешать твоей Дороге - только, да, оглядываюсь - и прошу, помоги мне! Ты умел учить смеяться - и я ничего так не хочу... Только, чтоб праздник - был... Радостью, наградой - спасением? Чтоб услышать, как они смеются.
  И я услышу. Я так и знала - она наградит меня первой - радостными искрами своего огня, смехом - жмурящимся взглядом довольной кошки. Спасибо, домни Бланка! Это уже за вами вступят все. Только пусть никто из них никогда не узнает, как - почему чужая радость становится величайшей из наград - просто возможностью вдохнуть. Смехом - разноголосой драгоценной россыпью - и Арди: плеск под ветром молодой листвы, той еще - до огня - вне. И сияющей радугой отсветов по хрустальным граням - смеется Мария тоже так - точно. И может даже - нерушимым и ледяным сиянием твоего неба, фрэнэ Арнье? Если оно умеет смеяться...
  Нет, не умеет. Взгляд - внезапный и в упор: не заметила, как подобрался - серьезен, как Смерть - как выпад...
  - Ты... его не знала? - проклятье! - ну да, конечно... Что же я творю? - но тогда-то ты улыбался... Да и теперь.
  Нет, конечно - не знала... Как ничего не знала - до камней твоего Виенна. И - на тех камнях. Я не знала: я была.
  Доброе и злое выдержанное вино Ревеллей, позволяющее ответу родиться чуть раньше, чем задумаешься - а можно ли:
  - Нет. Мы просто похожи, - ответу слишком верному, чтобы был понят.
  - Чем?
  - Тем, что мы - люди, - м-да, пожалуй - вовсе не "ни в одном глазу": слишком легко стало срываться ответу. Так легко, что только потом понимаешь - нет, все-таки удержалась, перевела на местный - ничего не объясняющим ответом, подлинное и рвущееся - дарн"имин вьента ривьен райдэ, объяснившего бы слишком много - если б был перевод для такого "мы". И - громче, уводя от непонятного. - А еще я ему завидую. Почти по-черному. Уметь складывать песни, от которых радуются... Этому я, наверно, никогда не научусь, - потому что чуду не учатся. А это чудо - учить смеяться. Куда большее - чем просто уметь. Куда большее, чем...
  - Ладно тебе, Идущая, - ухмыльнулся в ответ Певун. - А кто вчера про "поход до малинника" распевался? Говорила ж...
  Какой еще "поход да малинника"? А, тот вольный перевод с даинкона одной из песенок на Ингинни АйнРайдэ... Ну да, было вчера - распевалась. Надо ж было как-то сражаться с тем пониманием, нет - и не при чем был осенний ветер Вьеннеринги, сражаться - с моим ветром, честным и не ведающим пощады, ветром, подсказывающим последние строки в песнях, которые умею слышать. А то, что ты услышал - ты уже сложил... В переводе, что правда, получилось куда веселее - и куда похабнее. Другое слово... Земля - другая: эти песенки круга года ли, те - колыбельные и потешки, песни радости и печали, окончания и рождения - тоже - имин нёртавьен, место-для-корней, то - из чего растешь... Но корень - не есть стебель, и то, из чего растешь - не ты...
  - Это наше... Это тоже - не мое.
  Перебьет меня - где-то надо мной - голос: молодой, высокий. А, тот, кто помогал Певуну с риентой:
   - О странных вещах вы все время спорите, поющие! Делите песни, что все Старшие - земли, а слово-то - чье оно?
  Слово? Всехнее. Ничейное. Чьи - ветер в небе и земля под ногами? Чье - дерево, что шумит тебе навстречу? Как только ты захотел расслышать - твое. И никто уже не сможет назвать - своим. Только я не знаю, как называть "мое" - его не придумал язык моего мира, где не существует - "что". О том, что ты создал, мой даинкон говорит то же самое - наше дарн'ими - наше непереводимое "мы"... Тот же круг - дарн"имин, объединяющий "я" и "то, что не я", чем-то для нас единым - и большим нас... И есть то, о чем - как бы тебе того не хотелось - ты никогда не сможешь этого сказать...
  А голос продолжит, как возражая.
  - А по мне, чья бы ни была радость - лишь бы просто было радостно...
  И я - это ты называешь "ни в одном глазу"? - выдаю снова сразу и не задумавшись... Ну, хорошо - в одном: я хотя бы не забываю переводить:
  - Реки, сливаясь, не разбирают, чья вода... - тихо - может быть, прослушают? Прослушали...
  Как тебя зовут, молодой с хелиттой? - спасибо. Это, в общем, тоже правда - и слово всехнее и ничейное, и всякая песня становится дарн"имин - своим, когда поешь - не иначе... Воистину, заставить петь еще трудней, чем запретить... Когда - и пока поешь, но та же песня продолжает, что в свой срок все реки становятся одной рекой - той Рекой... И с малой капли той Реки - и навсегда - горьким и вечным, ледяным ли, обжигающим - не имеющим себе имени привкусом той воды - отзывается тебе все, о чем бы ни говорила с уверенностью - "мое": дарн"имин: мы, которое - и я; и что-то - больше - "мы"...
  Проклятье! - а ну его! - в первый же овраг... Радость огня сильнее поймешь зимой, а радость - радости... И я снова перегнусь к Певуну.
   По правде, я после и не припомню, что же я там взялась шептать, как просить - и пусть бы с ним. Главное, что оказалось можно. Главное, что - с его веселой улыбкой - (этот не станет спрашивать, руку-то не жалко? - и правильно не станет) - арьта перейдет ко мне...
  Плох тот танцующий на площадях и на потеху, что не умеет сыграть тарьетты. Я умею.
  Певун узнает на первом звуке, кивнет молодому - засмеется хелитта, и поднимется сызнова пригласить свою пару в той риенте - молодую, мы ровесницы наверное, круглолицую и такую... ильвьентаин... - спелую? А Вы, домни Бланка? Я знала. Спасибо.
  И посыплется веселье мелодии: ура! - не разучилась - градом ли, мелким жемчугом? - под ноги... И пусть так, если иначе не будет...
  Я дурной чудотворец, но у меня получится. Сумею. Соберу эти искорки и бусинки - и создам, выплавлю - простую и единственную радость. Потому что некуда деваться. Выплавлю - тем, что есть, а больше не на чем гореть. Даже из навязчиво мерещащегося - стук-стук подковки, ледяного ветра и раскаленной гари, правом травы, все равно прорастающей сквозь камни и пепел, и она права. Даже - назло ли, в оправдание - тому ветру, что поет песни, какие я умею слышать...
  
  - Иди потанцуй, маленькая домни, - разбудит меня Певун, осторожно отобрав арьту. - Тоже, наверно, хочется...
  Угу - хочу... Еще одно что-нибудь такое же, вроде той риенты - ох... Но посыпавшиеся бусинки мелодии разом успокоят меня - и вдохновят вылететь в круг. Вот тарьетту - веселую, непокорную, и покоряющую всех, от деревенского праздника до самого высокого замка - вот ее я умею. Уводила. Но не помогала. И даже в ней - круговой, другой, спьяну не спутаешь мелодии... Мягкая домашняя обувка, вечер, чужая зала, факела - а из памяти, где-то совсем рядом, навязчиво - летний полдень на пыльной площади и - стук, стук подковки... И почему-то теперь казалось, что много проще было - тогда, на площади? И, уже с усмешкой: не оттого ли, что все равны - и все чужды в беспощадном ее веселье? А мне-то, чужой... Дважды с умешкой: уж воистину, проще на площади, чем в соборе... А тут - ну какого лысого упыря постоянно выталкивало нас в круг вместе? Радуйся, красивая! Ох, не сбиться бы с шага под твоим взглядом... Хоть сейчас, на это мгновение - радуйся! чтобы получалось дышать. Чтобы у меня получилось надеяться, что переплетутся, перепутаются те ускользающие нити... Что так не будет...
  Но - никогда ни у кого ничего не просите. Сами придут. И сами все возьмут!
  Нет, тот сорвавшийся всхлип был тихим - и смолк, загнан был внутрь едва ли не сразу, как сорвался, но для меня он ударил громом. Камнем, брошенным поперек потока мелодии - камнем, брошенным в меня.
  Да простит меня круг тарьетты...
  - Ну что ты, маленькая?
  Ну кто еще так любит разводить мокресть? А потом так пугаться, зажиматься - куда-то внутрь себя и глядеть оттуда такими испуганными и виноватыми глазищами. Зареванными... Ох, а ревет-то она давно, только тихо. Дурной ты чудотворец, Идущая...
  - Арди...
  Вцепилась? Вот и хорошо. Попробуем попушистить. Не бойся, никто не заметил - как и хотела? А нет, вот этот - ну, чего уставился? Ну, хнычет дитятко - щаз пригреем. Да по правде, и высокий, хозяйский стол от меня теперь за тем парадным поставцом - разгляди их там, за блеском посуды. Ну, ладно... В чем дело, таиги, горюшко ты рыжее? - пьяные слезы? - со всеми бывает... Только вот не пьешь ты ничего, крепче воды. М-да, лучше бы пила... Ну же!
  - Прости, Даини, - что? - не за что. Ну тебя. Ну?.. - Я просто... Просто - хорошо... - от того, что хорошо, радуются, ребенок. Дайлие, это ты кому говоришь, себе? Эх, Арди - аиндэ, дурное ты отраженьице... Но я хотя бы пью... - Хорошо, как никогда не было... Хорошо, как раньше...
  Тут она и уткнется - в плечо и, кстати, очень жесткое шитье на том плече, и окончательно расплачется - ручьем и почти в голос, чем, видно и вызовет раздосадованный взгляд домни Бланки сквозь тот блеск парадного поставца - и даже его не заметит! Это уже я его разгляжу. Проклятье, ну как я могла не подумать... А что ты должна была? Не злитесь на нас. Слишком. Я - дурной чудотворец. И что взять с этой маленькой, оплакивающей мир - в котором ее не было? Которого просто не было?
  И что я могла сказать? Глупость, конечно.
  - Не надо плакать, маленькая... - вскинется, оглядится и - не иначе кого-то из заметит: сожмется, съежится - и вцепится... Ледяные пальцы и затаенное тепло - угольком - где-то в глубине ладони:
  - Пойдем отсюда! - срывающимся шепотом. - Пойдем, пожалуйста!
  Ну, пойдем... По пути нас и догонит недовольный голос домни Бланки:
  - Вот, испортила человеку праздник, дура!
  Не, кажется, не услышит. Услышала бы - точно дернулась...
  Да ладно, домни Бланка. Я ей, в общем, тоже испортила. Что я с тобой опять творю, таиги?
   Ну, буду снова сидеть - пушистить, и понятия не иметь, что сказать. К счастью, она тоже ничего не скажет. Пока - не скажет.
  Это из-за спины - чужим смехом. Смотри, вот она - изнанка и цена твоей радости... Да, ты как всегда прав. Этого тебе хватит, чтоб заткнуться?
  Арди, таигинни, ну так нельзя... Неправильно - плакать от того, что хорошо (Дайлие, кто бы говорил!). Или нет, иначе, холодом - что тебе некуда оглядываться. И незачем. Ты его никогда не видела - тот мир: довоенный, красочный и веселый, живой и легковесный - и осыпавшийся осенними листьями в пепел и кровь войны. И еще холоднее - и вряд ли был он уж так хорош, как теперь кажется. И дважды вряд ли - что тебе бы там было лучше... Ведь и все то, во что ты веришь, родилось - до...
  Смехом из-за спины - смехом - ледяным и страшным, не знаю, чьим... А потом заверни - что-нибудь из проповедей этого, Истинно Чистого - о том, где хорошо. Посмотрись в зеркало, хренов Мастер Иллюзий - в свое зеркало. Потому что тебе тоже некуда оглядываться... Ах, как сладко - мъльни имин нёртавьен - чтобы снова получить по башке каменным небом... Через сколько ты договоришься - до - на земле темно и пусто?
   А пошел ты - лесом - полем - через три болота, об ближайшую кочку головой. А вот и не договорюсь. А нипочему. Да хоть назло!
   Слышишь:
   С радостью капли с ветвей, с нежностью корня и робостью чужака - стебель и лист, огонек и искра - и все мы станем землей, и никогда ей не станем... Оттого, что свобода светла, как свеча в ночи, оттого что свобода горька, как осенний ветер... И нам никогда не забыть, что мы - гости...
  - Земля этого не прощает.
  Проклятье, я что - уже вслух?! Да нет, кажется, померещилось. Ох, не пей столько, Идущая... Или - заедай хотя бы.
  Померещилось - но, видно, вздрогну. И выпрямится это чудушко, оботрет осторожно зареванную мордочку, уберу прилипшую прядь - мокрющую, хлюпнет носом - и уставится во все свои глазищи:
  - Спасибо тебе!
  Так, Дайлие, одеваем шлем - ща на тебя чего-нибудь опять свалится! Откуда бы его еще взять...
  - За что???
  - За то, что так светло... и так больно... - ща кому-то уши оборву! - За то, что так хорошо - а будет так плохо...
  Не успела я ей уши оборвать... Я же говорю - свалится. Небо. Раскаленной гарью.
  Аиндэ, отраженьице ты дурное, ты что - тоже - умеешь?.. Или ты через меня смотришь, зеркальце?.. Да ладно - надо ли уметь смотреть, чтобы догадаться - как плохо? М-да - на всю пропасть между "догадаться" и "знать". Маленький - кто их знает, но... Не смотри туда! Проклятье, я не Арнье - и я не верю - но если... Но хоть ты смотри дальше. До - своего "хорошо".
  Проклятье, что я несу? Вина бы сюда...
  А она - совсем вслед, уже без всхлипа, просто так:
  - Даина, ты говорила, ты завидуешь... этому, кто сложил "Хвалу Винограду"...
  Я, подсказкой:
  - Злоязыкому?
  Кивнет:
  - Тому, как он складывает песни... умел складывать, - и тихо, так, как и я бы... - А ты - умеешь?
  Я улыбнусь. Старательно легко. Умею, мол. Правда, совсем другое... Но - чему было бы завидовать - если б не умела...
  Я улыбнусь - отчасти и просьбе, которая - знаю, что должна последовать... Последовала. Знай бы я, чем это кончится...
  Конечно, робея, и, конечно, с "пожалуйста"...
   - Даина... Даина, а ты мне - споешь? Такое - свое... - И я уже готова просто обрадоваться: а то - спеть попросили. Придумаю чего-нибудь, слагала же... А перевести... Да как-нибудь...
  Слишком быстро и слишком просто оборвется. Арди - аиндэ, дурное отражение мое и подлинное - то, которое дверь? - ну кто ж дернул тебя за хвост, и кто подсказал - слово, что надо говорить Идущим-за-ветром - и что сейчас никак нельзя было мне говорить?
  - Песню - настоящую...
  Арди - аиндэ ив тайгинни - попутчик и отражение - да что ж ты делаешь? Меня ж и вправду - как по башке приложит, и не камнем - городскими воротами, даже не Тиресны, Города Свободы: они будут увесистее... Думаю-то я все равно - на даинконе - и кто тебя просил - назвать? Дариен кьёнтэ - дар и проклятие, мой - хлеб непресыщающий и хмельное вино - отравленное, единственный спутник - а порой и воздух - настоящая песня Идущих-за-Ветром, забывающая о том, как нуждаться в словах. Ну кто тебя просил - позвать того, кто ждет за дверью, и даже не ждет - ломится, чтоб держалась, крепила ворота - той радостью - последним усилием устоять перед тараном. Перед той последней строкой, что подсказывает мой ветер - и оставляет задыхаться...
  Не надейся, радость моя - я еще выстою.
  Хочешь, я солгу тебе, Арди? Ты не хочешь - но я все равно буду лгать. Даже если ты все равно ничего не поймешь (а так ли это, отраженьице?) - сказать - и снять все посты своей надежды? - сказать - в глаза? Я просто не смогу...
  Ну, не грусти, маленький - слушай... И - терпким привкусом чужих слов - как же там?... "Солнце за луной да найдет покой на земле наступит рай А ты спи, засыпай..." Терпким привкусом чужих слов, не дающим прорваться из глубины своим, пусть и тоже - щитом, но не заглушить - на полумысли - подводным течением:
  
Кралось тихим шагом - над миром единого хлеба, где мир - это глина, которую любят и лепят, иной и отточенной правдой по всяким основам - над миром из плоти и крови встающее Слово, над миром - моим... Отвернись, ибо помню - веками над миром из праха и глины встающее пламя...
  Помолчи, ну, пожалуйста... Подожди, пока допою! Как же там: "А во сне твоем вырастут дома а в них счастья через край а ты спи, засыпай, а ты спи, засыпай..."
  
Обернувшись, окликнутый гибелью и окликнутый - небом ли? Дважды в реку никто не входил - но в ней та же вода. Баю-бай, баю-баюшки, детка, которой не было... Остальное - лишь время, а время не стоит труда...
  "А ты не слушай меня а ты послушай меня а белым облачком растай... А ты спи, засыпай, а ты спи..."**
  Ты спишь, маленький?
  Спит. Слава - уж не знаю, кому... Хотя - скорее это "спасибо"...
  
  Потому что тут все мои ворота все-таки не выдержат...
  Меня именно - сорвало и понесло. И потом, собирая из памяти осколки бывшего после, я могла только усмехаться - невесело и трезво. Не спрашивайте, как - я и понятия не имела, что за тем окном - еще карниз, и вылаз на бывшую башню. Меня просто понесло - к холоду, к небу, к ветру - высказать, позволить той песне быть - с теми, кому - можно...
  Впрочем, и это тоже - Вьеннёринга... Поздняя, полночная ее пора, когда пути пройдены и слова сказаны, когда люди уже собираются уже к кострам, за теплом, за угощением и весельем. А ты...
  ...А ты идешь от костров прочь - под колючими осенними звездами, пролитым через небо молоком - безошибочно проторяя путь - колкий холодок сухой травы под босыми ногами - к северу. К реке...
  И "наше" договаривается - моим:
  
...А над речкой-горечью берега туманные... Ходят-бродят полночью сказки несказанные, поят лютой горечью - от краев до края - то, что есть у полночи присказка другая:
  А привечай тоску-печаль - что ж не подумавши? - а ты встречай меня, встречай, встречай к полуночи - где ни реки, ни берегов, ни звезд, ни месяца, где только небо над рекой кострами светится. По берегам забытых рек встречай, мой князинька, на краткий срок - на горький век Чужого Праздника - по безнадежности любого обещания - от Первоснежия до Праздника Прощания...
  Все реки в свой срок становятся одной Рекой - вот до того срока и идешь...
  Черная, чужая, никогда ничего не отражавшая вода - и ветер - тот, слишком холодный для всякого холода, с острыми звездными осколками. И когда научишься смотреть сквозь него - может быть, увидишь... Там, на каком-то еще берегу, что для всех на свете берегов - тот... Но слова устают и замерзают раньше - там, где время стоит - слова молчат... И ничем, кроме тех строк, вечной тоски - на всех берегах земли - по словам, бывшим до - невозможно говорить - о той, что ждет на том берегу...
  Оттого, наверно, всегда дотуда и идешь - чтоб стоять тоже на том берегу: любом берегу - от этого - стоять и смотреть... Как сыплются - шелестом - сквозь пальцы - капельками? - песчинками? - теми колючими звездными осколками? - семена ли будущего узора? - последний след оборвавшейся нити?..
  Там, где быль ли, небыль - все - пыль в ее кулачке...
  Стоишь - и смотришь - а она никогда не поднимет взгляда... Потому что взгляд темноты за Порогом не встречают дважды? Даже если и встречают...
  Да и что я могу тебе сказать, Сестра Мастера? И о чем тебя спрашивать, если ты все равно промолчишь в ответ?
  
  ***
  На самом верху старого верха было холодно - и вольно гуляли злые сквозняки, слишком злые для жилья. Здесь и вправду - не жили: сыро и тесно, и как-то неспокойно. Домни Бланке было с чего усмехаться, что там ему и место. И все же - мерцал порой за этим окном свечной огонечек, и не насторожил бы, пожалуй, какого внимательного наблюдателя. Если б того, конечно, занесло в столь поздний час к погорелым кварталам. Именно туда смотрел старый верх - и, может, поэтому тут теперь и не жили.
  Но нет, свечу ты уже задул. Во время вполне пристойное - и, наверно, с сожалением оторвавшись от шероховатой тяжести листов - странно старых и словно нетронутых - слишком чистых, слишком целых, словно никогда и не притрагивались ничьи руки. Наверно, с сожалением - так читалось в осторожной ласковости движений: ты заворачивал - просилось: укутывал эту Книгу, как... Любимую женщину? - желанного первенца? - но ни одно из подбиравшихся сравнений не могло к тебе примениться: ты ведь никогда и не знал, как это.
  А привычный шепот твой выслушивала уже темнота - и ледяной ветер, гуляющий на старом верху, но о тепле и уюте ты тоже не помышлял никогда. Слова - привычные и единственные, становящиеся - сутью и хлебом: смыслом...
  (Только это тоже - не пересказать... Понять - почувствовать - правду? - таинство? - как-вы-это-называли? - молитвы никогда не под силу - тому, над кем небо неизбежно окажется пустым. Это правда. Прости мне.)
  Но когда шепот затихнет... И ты смотрел вверх - в узкую и высокую прорезь окна - за которой еще карниз и вылаз на башню. И был ветер, слишком холодный - для любого дома и любой осени, ветер ли? На первый миг - больше мига - показалось, что ты услышал - ответ...
  
  ...Это не было - ветром, и не было - голосом, и равно - тем и другим - было. Чем-то старейшим слов - сильнее и страшнее, не знающим себе перевода на язык человеческий - и не нуждающееся в переводе... Тебе казалось? - ты прекрасно понимал? - о чем...
  Нужно ли? - можно ли? - понимать огонь? Когда греешься - непонятно, когда войдешь - поздно: гори и плавься, превращайся - становись...
  ...Из бездны - из вымороженной и сухой подменной пыли - подлинным пламенем, - несказуемым и неведомым, воедино - от последних углей одиночества и отчаянья - до горнего восторга... И расступалась пыль, и был свет... Песней - скорбной и радостной - вестью Последнего из Посланников, того, кто распахивает ворота - (проклятье, и ты тоже так сказал?) - Домой...
  Но, когда назвал - так, ты сразу и неоспоримо понял, кто это... И движение - ответа оказалось быстрее мысли, и даже памяти быстрее... Словно кто-то тебя поднял и переставил - наверх, на крышу, на холодные камни старой башни, косящиеся на погорелые кварталы. Как будто и не было узкого оконного проема, где и пробирался тот сквозняк, неподдающейся тяжести ставня, а потом - узкого карниза. Там, дальше, с него можно было спрыгнуть - и кто бы тебя потом нашел в мертвом безлюдии погорелых кварталов? Нет, здесь тебя поселили не только из-за сквозняков. А можно было и иначе, подтянуться на старую башню... И кажется, ты только с утра задался вопросом, как она сюда добралась, миновав тебя... Если ты им вообще задался...
  Подтянулся. Встал - на плоской крыше старой башни, под ветром - холодным - для здешней осени, для любой осени...
  ...Ты ее почти и не узнал, чтоб понять, что всегда знал ее - такую. Неведомо: иную, что могла и вправе была сказать: быть - этой самой песней. А песня осталась - была и жгла - и не хотелось ничего другого. Это было бы долго - и бесконечно, но подсказало то (тот?), что подтолкнул тебя сюда, не дав понять, как... Что надо - необходимо разбудить, что такой подлинности огня пыль темницы просто не вынесет - и, да, это было правдой, что так было бы - правильно и светло - и ей, наверно, легче - только ты этого не хочешь...
  И решился - в каком-то мгновенном перерыве песни:
   - Даини! - сразу оборвав себя: куда там - к младшей? - Дайнэ...
  И ведь оборвется - песня, невозможная - и можная единственно... И стоит ей развернуться - горьким теплом обожжет - поймешь: она, живая, просто плачет. Но не проснется, проснется не совсем, потому что - и, обернувшись и разглядев, зашепчет - на том своем, чужом, присвистывающем как тот ветер. И очень потом поймет, что надо переводить. Ты все равно не узнаешь - начала.
  Внезапно, как на середине фразы:
   - И ничего не будет ... И те, и эти... И будут гнать, и загонят, и все кончится... А потом будут искать, выдирать последних - сорняками с божьего поля, - смешок, слишком резкий и явный - для всхлипа. - И жечь, чтоб не давали семян. До последних, до осколочков - и долго, долго об те осколочки резаться... Ведь ветер все равно приносит семена... Но я не знаю, откуда вы растете. И будут проклинать - долго-долго будут... - шепотом - раскаленным и чужим, таким тихим, что его не должно было быть слышно, и было - потому что такой перекрывает всякий крик. И на любом языке - переводимым... С голоса огня - подлинного, что не понимает, что должен говорить... Что должен опять - гореть и жечь... - А вы... Я вас не понимаю - но неужели радоваться? И наконец забудут - и порастет травой... А потом, в потом, где слишком много станет пылью, придут другие - искать следы, пытаться достать - руками, такими же пыльными, равнодушными - до каких-то ваших тайн... Не знаю - и не хочу знать... И спорить. И снова - ненавидеть... Я знаю... Я бы тоже - если бы не вы... А плакать... Плакать никто не будет. Так почему бы и не мне?
  И ты шагнул - на полшага - да сколько-то была эта старая башня? - чуть не отшатнувшись - от того чужого, невозможного жара: хуже, чем любой просто - огонь:
  - Не надо плакать, миен сёрнэ!
  И шагнуть - еще вперед, почти вплотную: очень горячо - и заговорить, не оставив тому ветру и шепоту ни мгновения... Ты, кому слово служило, как не всякому воину - не всякое оружие - и знал, что сражался - не "с кем" а "за"... Защитить? - разделить? - этот ветер, слишком холодный для любой осени - да и любой зимы... Подарить? - объяснить - Надежду... Просто - сделать что-нибудь, только чтоб тот подлинный огонь - на этот миг пощадил, а если и не пощадил - то не так: оградить от этого ада. Знал, что сражаешься - и равно знал, что бесполезно: на то он и подлинный огонь, чтоб от него было - не спасти. И слова падали - мелкими дождевыми каплям, бессильной моросью - в умело разведенный костер - и только продолжением, языками того пламени - подлинного и негасимого - были - снова казавшиеся тебе - ее крылья... А если все равно мерещатся - так что тебе было до того, что огонь их был - темней темени?
  И взгляд - слишком в упор и слишком мимо: дальше. (Черные - мерещится? - черная, последняя глубина той воды - ледяная? - или горячая? - другая, и отражающая откуда-то - из того своего дальше - зарево... О чем ты?) И ты был уверен, что не ответит, может - что и не услышит, и прервался на мгновение, словно прислушиваясь - как где-то еще затихает то сражение, чтоб вдруг смениться позабытым: вспоминаемым - прибоем рождения слова...
  
В смутное, злое, зряшное - в небыль и безнадежность, даром, не по речению, болью не по раскаянью - искрою Настоящего - разве ее удержишь? - радость моя ничейная, что тебе - в этом каменье? Сходишь - и жмутся улицы, и отступает площадь - тщетностью мира здешнего и всем моим скитаньям... Так никогда не сбудется - будет светлей и горше. Так я тебя придумывал, чтоб все равно растаяла...
  Прервет шепотом - таким же раскаленным и так же мимо, как взгляд... Тебе - ветру за спиной? Нет, все-таки тебе:
  - Ты ничего не понимаешь, Арнье! Пламя - это тоже плоть земли. Последняя. Сжигавшая все остальные. Но все-таки плоть.
  Но в ответ - ты проснулся еще раз... Просто оттого, что ветер и в самом деле был холодным и сырым, пах туманом и старой гарью - и рвался... И взлетел - резким порывом, принес с собой неужто - капли мороси - и невнятный, не иначе пьяный, возглас откуда-то... Взлетел, хлестнул, занавесил безумие взгляда рыжим облаком - неправильные отсветы, темные - попытался раздуть пузырем не подпоясанную рубашку, не получилось - узковата, обиделся, стреножил на миг послушным черным шелком - чужое платье, дорогое - и удерживающее тот ветер куда хуже всякого просто полотна. И ты не улыбнулся, узнавая - тоже - вылетела на зов, в легком и домашнем под ветер... И босиком по камню... Хотя - с ее-то любовью скидывать обувку...
  - Тебе не холодно?
  - Нет, - сразу, а потом - медленно, неуверенно, точно только-только просыпаясь и понимая. - Не знаю, не заметила... - чтоб проснуться мгновенно, и взгляд мимо станет выпадом - в упор. - Но когда ты научился это замечать?
  
  ***
  Утро было ранним, рассветное осеннее солнце заливало его своим медовым отсветом... Да, в родных горах и туманы ложатся иначе - плотным ковром, густым, молоком затапливают долину, иной раз так, что выглянешь - покажется: уж не вышел ли родной Ревелль прямо за небо? Как и вправду - выйдешь из ворот, так тропы до нижнего родника не видать - лежит облаком, не проглядеть...
  Над Тиресной же осень красовалась, и туманы по ее холмам стелились золотистым паутинным шелком, гордостью торговцев Картнийи - с невесть какого заморья. Разве только, что собирал, подбирал этот золотистый шелк - на подол грязью - городские запахи, разбавлял горьковатую свежесть осеннего рассвета вовсе не благоуханными ароматами улицы, кислым привкусом давней гари и нового дыма.
  Родной Ревелль домни Бланке и вправду вспоминался. Отчего бы нет - после праздника эн Герни - с обозом - как раз собирались назад. Только тона ее размышлений были отнюдь не благостными. И вовсе не до туманов ей было. То-то, спустившись с лестницы, помянула она - вслух, почти не шепотом - всем известного упыря в таких словах, что по всем правдам вежества и благородства и со скрипом не дозволялись - дамам, так тем более. Однако Герни, против всех ожиданий, только мрачно согласился. И то: ему в том обозе ехать. А стало быть - "время сейчас такое..." - с его-то осторожностью, чтоб крепче не сказать, - до самого старого брода, до безлюдья, до конца предместий будет он себе трястись, как с гнездом шершней за пазухой: а если... С таким-то попутчиком...
  А все Мария... Что поделаешь - она не только Риго с Герни, самого Чужого уговорит. Если захочет. Как сказал бы Герни - ее б таланты, да не обухом! Проклятье, да что уж теперь-то? Вот именно - проклятье! Шершней таких не за пазухой держать надо - а ловить и давить! Представив картину - в роли шершня был, само собой, поименнованый "упырь" - Арнье - домни Бланка не смогла не усмехнуться. Хорошо б - да беда: сповадить его отсюда действительно надо б - и потише, поглуше... Следующая мысль - тоже начинавшаяся с "хорошо б" - еще раз заставила ее усмехнуться, правда, больше это походило на кошачий оскал, предупреждающий, что вот-вот начнут кусаться. Того бы упыря, вот именно, что ловить да давить - и кому полагается. А чтоб эти - да отрекались... Но вот проклятье, кто ж знает, из какой стали его делали - а ну как с раковинкой, переломится? И все, как есть, Гончим Господа выскажет?
  Их Руку Господнюю Мария вряд ли уговорит.
  Благодушия все это вовсе не добавляло...
  Но цвет осеннего тумана над Тиресной она все-таки заметит. Потом и мельком. Герни отойдет посмотреть, как идут сборы, и вскоре из-за повозки донесется его донельзя недовольный голос. Не иначе, какому-то недотепе из родных ревелльских основательно попадет: за дело - потому как недотепа, и не за дело - потому что Герни в это утро тоже был зол - близко не подходи... Однако - подошли ведь. И голосу, донесшемуся из-за повозки вслед, домни Бланка все-таки улыбнулась - и не только потому, что ответом была ехидная шуточка. Улыбка досталась ее вызвавшему - вслед словам Даина как раз вынырнула из-за повозки, потянулась и улыбнулась в свою очередь:
  - Доброго утра! Ох... Неужели и здесь по утрам так холодно?
  - Да просто год поганый, - буркнул объявившийся вслед за ней Герни. К счастью, он был слишком не рад всему на свете, чтоб хоть на миг поинтересоваться - где еще? Но Даина все равно посоветовала себе прикусить язык.
  "Опять она влезла в эти простолюдинские отрепья! - неодобрительно оценила домни Бланка. - Не в бархате ж в дорогу? И что ж ее за этим упырем несет?" Впрочем, мгновенный прищур разозленной кошки вдруг сменился легкой - и приятной - задумчивостью. Скользнуло - мгновением размышления: а не пригласить ли ее в Ревелль? Вот кому там порадуются... Ну, если она с ворчуном Герни умудрилась поладить, а ведь умудрилась. В родных горах зимой - все же не то, что в Тиресне, даже в этой Тиресне - бывает и тоскливо. А у этой веселья на пятерых хватит... Легко скользнуло - и в сторону: что-то - каким-то внутренним голосом подсказывало - нет, не согласится.
  А вместо того, чтоб еще раз помянуть недобрым словом одного упыря, домни Бланка и обратит внимание на цвет туманов. И сначала назовет - золотистый паутинный шелк, и только потом поймет, что же - заставило оглянуться. Звук - почти неслышный, что рождают крылья и ветер.
  А Даина окажется способной на чудо. Заставить дважды улыбнуться недовольную домни Бланку? А улыбнулась - мгновенному жесту Даины - уверенному, когда уже не задумываешься, правильно ли: привычному. "Вот так! - одобрительно оценила домни Бланка. - Сколько ты шавкой не прикидывайся, и в людьевские отрепья не влезай, а порода тебя выдаст. Ну, скажи мне теперь, что ты благородным искусством охоты с ловчими птицами не владеешь... Скажи - я посмеюсь. Чтоб так сразу и не помедлив - не нашел бы автор трактата, к чему придраться - "локоть к боку, руку немного на отлете, прямо и твердо". И держит правильно - ровно на кулак, были бы бубенцы - никак не звякнули. Соколок-перепелятник, птица из "лучших четырех, взлетающих с руки", если верить трактатам. И, не задумываясь - подшагнула и оглядела обманчиво-безобидную рыжеватую птицу, придирчивым взглядом знатока - домни Бланка-то благородному искусству училась не по трактатам - пока Даина с птичкой ровно как перешептывались: знающий тому не удивится. И оценила вслух:
  - Хорош! - и, с некоторым недоумением. - Твой?
  - Н-нет... - Кажется, птица и домни Бланка покосились на нее с одинаковым недоумением. И тихо, в сторону, - Ничейный, - себе или птице? - потому что та сразу же: послушно? - взлетит с подставленной руки - и Даина будет долго, долго провожать ее взглядом - назад, до золотистого шелка и меда туманов...
  Спросить хотелось. Очень хотелось. Но верный вопрос так и не успел родиться. Объявился Герни, окликнул о чем-то Даину - и она (не показалось ли, что с облегчением?) принялась выспрашивать у него что-то там про дорогу, он отвечал, но недовольно хмурился - и, наконец, высказал, что он думает об этой дороге. Может, и не все - потому что до самой Даины то добралось совсем на излете - зато попутчика ее отчестили хорошо и громко, и справедливо - домни Бланка кивнула и не раз. А эта - выслушала внимательно, но смотрела все равно куда-то мимо - туда, к туману? - а потом наградила его самой ехидной из своих улыбок. А может - заполучил бы и еще чего-нибудь, только - краем глаза что-то не то углядел Герни, и, помянув кого-то косорылого и косорукого, рванулся к двери...
  Тогда-то домни Бланка и решила - спросить. И почему-то сначала, заранее зная ответ:
  - Тоже уходишь?
  - Тоже, - Даина сутулилась и смотрела в сторону - туда, в туманы.
  - С этим упырем пойдешь?
  На это она промолчит. Только вернется - взглядом из своих туманов - и улыбнется. Легко - и, наверно, виновато. Нет, Арди так не умеет. Для того, чтоб так, надо - и пожить, и до-жить, и вдоволь нахлебаться всего, чего в чашу ни нальют - и меда, и горечи... И еще - уметь думать - хоть немного. Правда, умеющий думать - в такое время, в такую дорогу, с таким - не попрется. Ну, от чего все люди глупеют?
  - Все хотела тебя спросить, - и домни Бланка тоже улыбнулась в ответ. - Тебя-то, вроде, воротами по голове не приложили. ("Э, это мои слова!.. Приложили, домни Бланка! Раза три за день...") Арнальды этой, наказания, прости Непорочная, ты несчетно разумнее будешь... - и, пропустив мимо ушей ее невнятное "хмы" продолжила. - Но чего ты с этим их упырем потащишься? Неужели тебя угораздило...
  Прервалась она не из сдержанности... Только из того, что тот самый упырь точно отличался привычками свиты Чужого - хотя бы появляться, как только его помянешь. Эта постная тощая морда, вынырнувшая из той двери, куда недавно исчез Герни, и заставила ее прерваться и скривиться: "Тебя тут только не хватало!"
  - Собрались, наконец-то! - как воры на Осеннюю ярмарку! - недовольный голос Герни - он точно отплевывался: не иначе, отвечал этому упырю - вынырнул из тех же дверей чуть раньше, чем он сам.
  Наверно, вслушается... И, наверно, пропустит мимо - то, что ей все-таки ответят.
  Глядя в сторону - уворачиваясь - от пристально, издали и все-таки в упор - лезвия - все равно спокойного, и все равно сияющего взгляда:
   - Да нет... Я, в общем, тоже - ничейная...
  
  ***
  И в последнее утро в этом доме меня тоже угораздило проснуться в несусветнейшую рань. Вернее, меня разбудил какой-то из всех сквозняков, нахально пробравшийся туда, где еще недавно был кто-то теплый. Брр, ну и ночка у них выдалась на Вьеннерингу - словно дома... Да и там такая не каждый раз выпадет.
  Да помнила я, помнила. Все. Ну, почти... Да, и как я сюда добралась - я припомнить не могла.
  Ну что - просыпалась, потягивалась, расклеивала глаза - да, помню-помню, вчера ревели... Теперь я уже знала, что такой цвет неба в окне говорит о том, что там еще очень и очень рано. Потянусь еще раз и пойму, кто теплый должен быть там, где пробирается сквозняк. Ну и где это чудо?
  Любим мы отвечать на незаданные вопросы... Тут, по всем ощущениям, надо мной кто-то тихонько всхлюпнет.
  Боги мои, боги! - которых у меня нет! - это мне вместо того, чтоб выспаться?!
  Подтянуться. Сесть. Угу, воистину: сидим у изголовья, опять съежились, и опять в слезах... Лысый упырь! - Арди, поделилась бы, что ли, водицей?
  - Арди! - да хватит ежиться, не укушу! Хотя стоило бы. - Ну ты чего?
  - Ничего... Я... Смотрю, как ты спишь...
  Упс! - В общем, я не решусь повторить мысленно сказанного вслед - такие слова ей знать рано и незачем. Ну и что, что она их не поймет? И видно так я старалась сдержаться, что я - я! - вместо проклятья выдам:
   - Господи, Арди, ну что ж ты с утра мокресть-то разводишь?
  На меня уставятся - с каким-то неясным звуком - всхлипом? И выдадут:
  - Вы... уходите... - И разревется уже ручьем. Ох... Подобраться и попушистить. Молча. Ну а что тут, проклятье, скажешь?
  Но она осмелится, и поймает меня за руку - выше ладони, в обхват, крепко. Чтоб, пугаясь того, что решилась:
  - Вы... вернетесь?
  Разъедрить! Трижды! Через колено! Кувалдой! - ну ты-то мне с утра - за-чем?? А ведь накатит. Застилая - взгляд и мир - раскаленной гарью. Последней строкой в песне моего ветра, и я слишком хорошо знала, какой. Взгляд и мир - кроме пальцев, браслетом - холодным - обхвативших запястье...
  Ветер не предсказывает. Сколько угодно могут путаться и переплетаться нити Полотна. Ветер не предсказывает - и как бы я хотела верить, что все будет иначе... Если бы я хоть мгновение умела верить.
  Но только - а себя ты сможешь обмануть, Идущая? И, с усмешкой, страшнее всего прежнего: а зачем обманывать? Вот сейчас - ответить что-нибудь ласковое и хорошее. Можно даже честно. Улыбнуться и сказать: не знаю. Я ведь не знаю и впрямь - а вдруг сумею. Не досказать - этой своей песни. А вдруг - и ждущее меня небо сызнова рассыплется обжигающей гарью, но не здесь, далеко, не сейчас - и вообще не рассыплется. А до - я еще буду надеяться, что нити те - твои... ваши - перехлестнулись по-другому... Не буду: я плохо умею надеяться. Не буду: зачем? - оно станет пустым и бессмысленным, как только я соглашусь - что не виновата. Что не при чем. Все так и было бы. Все так и будет. И тогда я повернусь спиной - навстречу тому смеху - правда, он все равно окажется сзади. Смехом: уходи - и, если захочешь, можешь потом кричать во сне... Уходи - а твое горящее небо тебя когда-нибудь да догонит... Уходи - ибо кто и когда был в ответе за свои песни?.. "Тот, кто Ведет, знает, в какую канаву тебе надлежит свалиться, но право построить мост всегда остается за тобой". Все верно? Все верно.
  Уходи - а мы никогда не возвращаемся.
  Все верно, только я не обернусь. К смеху - и на смех, кто бы там ни смеялся. Извини, это глупо и просто: не могу этого хотеть и не хочу этого мочь. Оттого, что только перед песней мы и бываем в ответе. Перед - сказанным словом и сделанным делом. Верностью, известной только чужим - непересказываемой - себе же... Той последней правде, за которую - горят. И на которой...
   И, все-таки оглядываясь назад - но уже к тем, кто, надеюсь, поймет - и не засмеется... Разве что от того, что не умеет плакать.
  Простите. Просто - эта песня мной уже спета. Первой пробой голоса - попыткой где-то там, давно и далеко, подтянуть одну из песен Злоязыкого; беспримесным весельем строк, возлюбленных раз и навсегда... Спета - с братцем Ринки, стуком подковок по помосту в пыльной жаре Фьянты... И той колыбельной... Каждым шагом и каждой дорогой, каждым словом и каждым спором... Голосом - камней его Виенна и осколками страха - твоего зеркала... Хватит - тем последнем плачем, по тем - кого все равно никогда не пойму...
  Знаю - что было, что будет и что есть, но...
  Эта песня уже - была. И что бы там ни было - я ее допою. До - всех последних строк...
  Если я назову это - любовью, я - оправдаюсь? Но, зная корни - я не назову...
  Прости, слепец... Я помню, что каждый умрет той смертью, которую придумает себе сам.
  Та, которая-кажется... - ты смеешься? "Нет. Понимаю".
  Простите. Я не стану строить мост.
  
  И, в сторону, шепотом, чуть не про себя - ничего, что ты не понимаешь... Я и сама себя понимаю - не совсем:
  - Дарн"имин вьента - ив ньёртэ, райдхэн та инги...Я вернусь, Арди. Я обязательно вернусь.
  "Да что - ты?" - я ждала этого ответа. Не вслух, конечно - она бы не осмелилась. Жестом, выражением лица, взглядом - выдала бы. Но...
   Я не умею верить, Арди... Что мне делать с тем, что мне - поверили?.. И эти ледяные пальцы, обхватившие руку, мне - надежнее оков...
   Я его так и не дождалась.
  
  ***
  ...Просто ты слишком давно не видел снов. Или не запоминал их, не пропускал - им не было места - в твоем дне, начинающемся как всегда и как должно...
  Но этот вломился - непрошеным гостем, яркий, слишком жизнеподобный - и злой, он и в новое твое утро - там, в холоде старого верха, пробрался - сбивающимся дыханием и ниоткуда взявшимся чувством безнадежности.
  ...Оттуда, где бежал - по ускользающей, выворачивающейся из-под ног тропе - камни и не успевшая подмерзнуть грязь - навстречу хлесткой, с каждым шагом крепчающей метели, заметающей и так едва уже видные следы. Ввысь - тропой по горам, на перевал, где никогда не был, которых, может, и вовсе не было - где царил такой холод и такой ветер, что ты - там, наяву - никогда не представлял, что так бывает... А там - понимал: предзимье, злая и страшная пора, и бежал по следам, зная, что не собьешься с тропы. И равно зная, что не успеешь. И все-таки бежал, захлебывался метелью; хлесткие порывы снега - сырым и железным привкусом на губах. И не понимал - отчего так перехватывает дыхание? - быстрота ли бега навстречу ветру тому виной или - достойная Земли-без-Радости смесь - безнадежности и - гордости? - когда первая не дает дышать, а вторая - остановиться и сдаться. И там во сне - и по пробуждению - знал, с опустошающей яркостью, по чьим следам летишь сквозь метель - и еще ярче, еще беспощаднее - что уходит она навсегда, не бегством, и не надеждой на возвращение - так, как в свой срок уходят звери. И все-таки бежал...
  И - что оказалось бы там, где след оборвался бы, где оставалось - только свалиться и завыть?.. Просто - склон, и когти подмытых корней - да, зверь бы тоже так забился - тишина и снег, что падает - и уже забывает таять. Или - и ты (во сне?) почему-то думал, что так - просто, нет, не на скале, не на обрыве - так, на перевале, у самого спуска и вдруг - оборвутся следы - оттого, что она просто забудет - где земля, и, так и не оступившись: не обернувшись - пойдет прямо по метели - вверх...
  Но сон оборвался - еще там, на бегу - и расположился в памяти, как захватчик, утверждая, что покинет только когда захочет - и если захочет. Что - будешь помнить... И привкус того снега - отдающая железом сырость - так и останется с тобой...
  ...Даже когда обоз Ревеллей, протрясясь и прогрохотав по Старому мосту, - выбрались вы на удивление удачно, или после праздника Непорочной даже стража Тиресны маялась похмельем? - со скрипом, но чуть более мягким ходом стал взбираться на холмы по пока еще неплохой дороге на юго-восток.
  Герни, сидевший спереди - ох, не самое благородное место: верхом подобает, но - а ну как те стражники все ж оказались подоглядливее? - Боже Праведный и Заступница Непорочная, как повезло-то! - поглядывал за дорогой, и остолопом, правящим обозом, и не то, чтобы прислушивался... Еще чего: ко всякой ереси и непотребству прислушиваться - скверна на ушах налипнет! Однако - слышал, как те двое говорили... Вернее, говорил один... Много. Уверенно. Так, что Герни не один раз - трижды пробурчал про себя: "Вот разливается - прямо Гарайной!" А отвечали ему коротко, нескоро - повисала тишина между вопросом и ответом...
  Только окончание разговора, когда тот обоз наконец-то доберется до бродов, и Герни облегченно вздохнет и обернется - спрыгивайте, мол, долетит до него дословно. И на какое-то мгновение его озадачит. Похожести он не угадает: самому себе Герни еще не успел надоесть своим: "время сейчас такое"...
  - В такую дорогу, в такое время... - хмуро, тревожно. - Тебе не страшно? - Герни тоже бы сказал, что это на этого - не похоже...
  В этот раз она не помедлит. Спрыгнет легко - и, этому навстречу:
  - Давно - не страшно, - и, отвернувшись, уже пробуя тропу, вполголоса: не услышат. - Да и - кому бояться?
  И, опробовав тропу на пару шагов, обернется - взглянет сквозь, чтоб улыбнуться Герни:
   - Доброй Дороги!
  А дальше шли молча. Пока сбегала тропа к бродам, и поднималась, огибая серые, сыпкие выступы камня, ствол старой орешины, шли - долго, долго... Молча. Осенний день согревался - и было пыльно. Пока у какого-то холма тропа не разбежалась надвое...
  Ты остановишься и подождешь...
  Молча - но разговор все-таки продолжался. И, дождавшись, взглянет - пристально, спрашивая. Поймет. Покачает головой: нет. Тогда ты все-таки спросишь:
  - Куда ты теперь?
  Улыбнется вдаль:
  - Назад. К Фьянте. - и, помедлив. - Удачи тебе!
  А потом - и вдруг - улыбка станет выпадом - злым, мигом остановившим руку, почти готовую привычно - подняться, благословить... Почти - ты знал, что она так и улыбнется... Но - если бы не...
  И не догадывался, что тоже удерживает - свое и рвущееся - потому что не могло больше быть простым и переводиться не умело: "Мори"вьен Райдхэн - Доброй Дороги".
  Почему ты тогда не шагнул сразу - вперед, повернувшись спиной... Чего ты мог ждать? Взглядом, только взглядом отвечая: "Что ж - прощай!" И дождался... Та же улыбка - и та - не забытая: незабываемая темнота взгляда... Тот же выпад - обернувшись - с размаху по рукоять - себе же:
  - Мы встретимся, - неужели хмурится нерушимо-сияющее небо твоего взгляда: только - не спрашивая - и не клянясь...( Было?.. Будет?.. Я не верю: я знаю. ) - Мы встретимся.
  И тогда - спешно, чтоб не пришлось в спину, светлой - и словно с собой же не умеющей твоей улыбкой:
   - А молиться за тебя можно?
  Медлит - с тишиной предыдущих ответов - и, наконец, смеясь:
  - Не знаю... Да отчего бы и нет? Может - повезет...
  
  ***
   ...И мне ведь действительно - повезло. Хотя и не верилось.
   ...Тому, кто умудрился так кретински попасться...
  
  Память немилосердна. Но я не стану вспоминать. Отвечу - хоть в глаза, хоть обернувшись: не помню.
   И еще - насмерть жаль, что не получится забыть. Как - там, в Норах Отчаяний во Фъянте? (под - Фъянтой?) (Как там, в Земле-без-Радости: той, что придумали те же, кто потом - вот эти норы - у кого б спросить?)
  Холодно. Темно. Воняет. Страшно. Больно. И еще... Но к счастью, они и не догадываются. Они в это не верят - ни те, ни эти - счастливые! - и никогда не узнают, как - сильнее холода, плотнее вони, страшнее любых слов живых - орут, криком исходят - их стены... Правда - это же меня и спасало, заглушая - мой вопль... Да и - обвалите на одну голову сразу и все, что творилось в стенах Нор Отчаянья - и сколько в этой голове сохранится здравый рассудок? А когда его там отродясь не было...
  А еще - в глухие ворота безумия мы ломились вдвоем. Я никогда не догадывалась, что та, которая кажется-не-я тоже умеет путать "было" и "будет"... Каждый достается тому аду, который придумает себе сам. И ад у нас оказался одинаковым. Вот таким.
  Только - ей пришлось гораздо хуже. Или - придется?
  Мы обе сходили с ума - и знали, что не сойдем. Сначала - знали, потом - уже боялись, что не...
  Мне так и не случилось узнать, что бы вышло раньше - сломаться напрочь? - свихнуться? - сдохнуть? И ничуть о том не жалею - вот странно-то?
  
  Мне повезло. Сказочно, неправдоподобно повезло... Вот об этом уже можно вспомнить...
  А о том, что было до и там - вспоминать я не буду. Хотя бы - постараюсь.
  Потому что вспоминать - это возвращаться. А что-то возвращаться туда я совсем не хочу.
  
  ***
  И все-таки он сумел не вздрогнуть, когда зажег первую свечу. Но наверно, проклял то, что по строгому уставу Гончих Господа, соблюдаемому во всей полноте по землям Фъянты, над чем старался сам ее Пастырь Наставников, в их месте Прибежища не подобало быть - ни запоров на дверях, ни какой бы то ни обслуги. Когда первый из пяти, робеющий огонек выхватил из темноты - там, за массивным столом, у оконного простенка - тень... Что-то? - кто-то: низко надвинутый капюшон привычного послушнического одеяния - но кто бы тут набрался непотребной наглости забраться в покои такого гостя?
  Но Пастырь Наставников земель Тиресны и окрестных Фъялларт не был бы собой, позволь он себе вздрогнуть. И он лишь продолжил зажигать свечи - молча. Точно догадываясь, что огоньке так на третьем незваный гость сообразит, что его разглядели - и обернется, непотребным жестом сбрасывая капюшон. Гость?
  Догадка была мгновенной - и безумной... Однако Фъялларт привык доверять самым неожиданным выводам своего разума. Он того заслуживал. Поскольку не ошибся.
  ...Прошедшие дни явно позволили этой чуть придти в себя. Хотя бы выходцем из могилы она больше не казалась. Даже пробовало вернуться какое-то подобие упрямого румянца - не иначе от ледяного предзимнего ветра. Странно смотрелось: откормить ее так и не успели. А казалось - и накормить. То-то это свободное грубое одеяние висело на ней таким мешком. Немудрено, что за парня могли принять. Или за привидение. И от лица, как тогда - одни скулы - и глаза. И синяки под глазами. И не только - чуть не черные - тени последней усталости... Правда, фингал уже выцветал, разливался желтизной. И лохмы ее кто-то постарался заплести в косу - но без толку, все равно растрепались - в воронье гнездо. Поправит выбившуюся прядь, настырно лезущую в глаза - и уставится. Пристально. Однако - даже какое-то подобие разума появилось в этом взгляде. Хотя - учитывая все вокруг, сомнительно это...
  ...Правда, в Серых Подземельях всякий будет выглядеть выходцем из могилы. Да и - не выглядеть...
  Воистину, Господь бережет безумцев, усмехнулся про себя Фъялларт. И почему-то - ничуть не удивился: чему удивляться, имея дело с несчастными, обделенными разумом? Потому что только безумие могло подтолкнуть эту на такое предприятие. И только с божьей помощью оно могло ей удастся. Во всяком случае, иных причин - равно как и иных возможностей - Фъялларт придумать не мог.
  И усмехнулся вслух - в ответ пристальному взгляду.
  - Нет, я был уверен, что от Благочестивых Сестер ты сбежишь. Но представить, что наглости - и везения - у тебя хватит, чтобы пробраться сюда, да еще и в пастырские покои - и я бы никогда не смог.
  Ответит. Сразу же.
  - Лису на псарне не ищут. У вас ведь так говорят?
   - Никогда не видел такой глупой лисы, - буркнет в сторону Фъялларт, и даже на миг задумается, не выспросить ли - кого отблагодарить за такой подарочек. Как следует отблагодарить: покаянием не отделается. Однако, мгновенно здраво рассудив и в красках представив все подробности того разбирательства при живейшем и любопытнейшем участии Пастыря Наставников земель Фьянты Айсельма и присных лис и крыс его - понял, что вовсе того не желает. Особенно, когда сам постарался... Ну, объявилась. Предположим - крылья светлых посланников принесли. Фъялларт чуть сам в ответ себе не хмыкнул, выдав такое. Тут бы другое спросить: как она отсюда уберется? При том, что за дверь ее и шумно никак не выставишь - из тех же соображений.
  А главный вопрос, который стоит задать, все-таки - зачем? Что ее сюда принесло?
   Фъялларт не успел его задать, как уже ответили.
   Смотрела она также. Слишком пристально - для хоть каких-то приличий. Не в глаза - чуть выше. Но правды поведения никогда не писались для безумных.
  - Просто я забыла Вас поблагодарить...
  Правильней было ответить, что благодарить надо - не его. Да он так и ответит. Это потом, почему-то, не сможет не усмехнуться:
  - Я же только был честен, как последний, - и сорвался смешок в голосе, на миг - плетью, - Совершенный. И по-прежнему полагаю, что Господь обделил тебя разумом.
  - Благодарю, - ну кто ж еще может отвешивать поклоны - сидя? - Ответить Вам, что Вы - умны... и слишком добры? - интонацию она переняла сразу же - с шутовской точностью... "Правда, такую шутовку прибили бы на третий день," - подумал Фъялларт. Но улыбнулся.
  - Ты зря сбежала от Благочестивых Сестер, если ищешь доброты и милосердия...
  - Да вот - обыскала все подвалы - не нашла, - хмыкнет девица, скорчив рожу, хотя после Серых Подземелий милосердным покажется - кто и что угодно...
  Размышления вслед были стройными, но странными. И почему бы - если так пришлось - не узнать, из каких она мест, не проверить - правоту Дознавателя Истины Эльбрана - с земель Каринье девка? А если нет, то с чего шляется безумная в такое время по дорогам? И все-таки привели его к вопросу:
  - Родные-то у тебя есть?
  И только потом, в тишине, повисшей между вопросом и ответом, понял, как не стоило - задавать такой вопрос - сейчас, на Юге...
  Но ответ все-таки оказался неожиданным.
  - Были, - и пристальный взгляд, на этот раз - в глаза. - До - последнего похода на Кройлех - были.
  - Последнего похода на Кройлех? - нет, он переспросил привычно - лед легкой иронии и недоверие. И все же наступил кто-то на тонкий ледок, и тот прогнулся, выплеснулось что-то еще - темной водой, выплеснулось и исчезло, не дав понять, чем же было. - Да сколько тебе лет-то?
  И опять - оценил сам свой вопрос: неверно. Откуда ж - простолюдинке, блажной к тому же, знать, сколько ей лет? Он уже приготовился к тому, что обречен выслушать - на день какого святого то было, и у какого соседа тогда сгорел сарай и отелился осел... Но свои выводы пришлось оценить: "Неверно". Ответ был совсем другим:
  - Двадцать, - и растянет, все-таки помедлит, как бы сомневаясь, - пять. - И вдруг усмехнется. - Что, даже теперь - не похоже?
  Фъялларт кивнет и почти улыбнется. Куда больше он доверял своему взгляду, что уверенно утверждал - этой нет еще и двадцати.
  
  ***
   По правде говоря, делать в Серых Подземельях - они же Норы Отчаянья - Пастырю Наставников земель Тиресны и окрестных Фъялларту было нечего. Однако ж из всех возможных взглядов и умов он привык доверять только одному: собственному...
   А во Фьянту его привел весьма прискорбный повод. С этим временем и с этими дорогами победную весть почти догнала - непотребная. Не успели Гончие Господа Тиресны и сам Пастырь Наставников порадоваться известию о поимке и осуждении одного из тех ложных пастырей - мерзостного ересиарха Эльбрана из Каринье... И Фъялларт - может, и себе не признаваясь - радовался тому дважды: что схвачен, и что схвачен не тот... Однако, день за день эту весть догнала другая - о дерзостном побеге. Пастырь Наставников Фъялларт выслушал ту весть лично и расспросил подробнейше. Удивительно ли, что подробности прискорбного происшествия - а вестник, увы, знал их во всей точности - легко вывели его из себя? И что вскоре он принял решение отправиться и посмотреть своими глазами, что за такие непотребные неприятности творятся во младшем Пастырстве - во Фъянте, вечно бунтующей.
   А поскольку первые правила и добродетели усваивал когдатошний Фъялларт из Тайгины далеко не на пастырской стезе, отправился он туда с малой свитой. "Разведать позиции всей армией не ходят!" - утверждала когда-то усвоенная и не подводившая с той поры мудрость. Но, конечно, вовсе не смиренно и не пешком, как заповедовал спешно канонизированный основатель ордена Гончих Господа. Но тот, помнится, долго описывал, что посоветует сделать мятежникам и их подлейшим лже-пастырям, буде попадет к ним в руки - долго, не иначе чуть не в половинную страницу, с выражением - как именно его надо будет убивать. Увы, от того, что Пастырь Наставников Фъялларт жаждал вовсе не снискать себе мученический венец, а всего лишь разобраться, что там творится на землях Фъянты, дороги нынешнего Юга, спокойней не становились.
   Однако ж, неприятные предчувствия в этот раз решили не оправдаться, вечно бунтующая Фъянта в ту пору занималась делом куда более насущным - щедрым урожаем. Увы, того же нельзя было сказать о поле его поисков... Время шло, миновал уже и День Поминовения, подходила зима, а поле то не расщедрилось ни на зернышко. Неудивительно было его изумление по возвращении во Фъянту, когда Пастырь Наставников земель Фьянты Айсельм встретил его уверенной - и довольной сверх меры речью о том, что верный след найден, и вскорости к чему бы ни то, да приведет... Помянута в той речи была и еретическая и богомерзкая "Тайная книга чистых", и иные бредни - чем больше Фъялларт слушал, тем больше хмурился...
   Что поделать - но кто безгрешен? - братской любви между Пастырями не было и не предвиделось. Даже на взгляд низкорослый, худой, чтоб не сказать, тощий, бледный - с болезненной желтизной и в общем, выглядевший куда старше своих лет - и без того немалых - Пастырь Айсельм смотрелся прямой противоположностью Фъялларту. Да еще и при том, что все правила о подобающем виде, о его смиренности и бедности тот соблюдал с точностью вопиющей. Хотя - Фъялларт знал и видел, что на том и облачение самого светлого праздника смотрелось рубищем... "Во что облезлого хорька не заверни..." - усмехалось откуда-то из памяти прошлое. Но и нынешний Фъялларт, Пастырь Наставников земель Тиресны и окрестных мог только удивляться тому, как такому удалось стать - Пастырем Наставников... Конечно, война, времена смутные, а этот, к тому же, и северянин, но...
   Да не беда была в том, что Айсельм и вправду походил на старого облезлого хорька. К тому же, и тщедушность его и нездоровье вовсе не могли улучшиться от того, что - не иначе, стремился он перепостничать этих Истинно Чистых - то-то во время разговора нутро его высказывало, что оно думает об утренней гороховой похлебке - ощутимо так высказывало, пока Фъялларт сидел и выслушивал. И - что тут молчать - подумывал, а только ли Фьянта повинна в каждом вспоминаемом своем бунтарстве? Той речью все было высказано: и неистовая ревностность в вере, и упорство в немилосердии, и - на уверенном подозрении - подспудная трусость. И пусть оно и верно, что "как недуг врача не препятствует действию лекарства, так и грехи пастыря не могут исказить таинства". Да и трусость смертным грехом пристало считать тому Фъялларту - давно прошлому... Беда была в другом, и Фъялларт бы встал и присягнул любому судье, вплоть до Высшего - Пастырь Наставников земель Фъянты и окрестных был непроходимо, уперто глуп. И пусть глупость смертным грехом никто никогда не считал... И пусть Фъялларт старался терпеть - и напоминать себе, как распоследнему простецу, истину о соломинке в глазу брата своего... Только никак не получалось, и прежний Фъялларт просыпался, и переходил на язык, которым отдают команды наемной пешей шелупони. И сводилось все в целом к тому, что этот проклятый тупоумный северянин - а их жесткий выговор у Айсельма проскальзывал и в святой речи, подобающей всякому пастырю - ни крошки, ни зернышка - ни всех тварей Чужого! - тут не понимает. И со всем старанием подкладывает - соломы подо все углы. И все разумение - и что с того, что суетное, подсказывало Фъялларту, что будь так еще немного - и хватит одной искры...
   Да знал он, знал, что у него-то - "в глазу бревно". Еще было бы - не знать: память о том каждый день поездки по Фъянте, и больше каждый миг этого разговора, нарывала дурной раной, порой - словно еще та не зажила, и на каждый вдох отзывалась болью - до темноты в глазах... Та рана, что затянулась - давно и легко - а иначе он бы и не выжил. Хорошо ж тот освоил благородное целительское искусство - за годы, что они не виделись... Арнье - и куда деваться от первой памяти, раньше его говорящей - фрэнье Арнье: брат: братик - ...мерзостный ересиарх Арнальерт из Виенна, будь он проклят!
   Как - знал Фъялларт про то "бревно". Несмотря на все свои "суетные умствования", на искреннюю привязанность к радостям мира сего - до дорогих тканей и хорошей еды - но кто безгрешен? - веровал он искренне. Как подобает - Пастырю Наставников. И больше. Как переживший что-то такое, что заставляет человеческую жизнь расколоться - на прежнего себя, и себя этого. Верил - и знал, что натворил: сколь согрешил, но за раскаяньем - да что от себя скрывать: вместо - была радость. Тому, что дорожные злоключения привели его в так памятный Вьез-Иль только с верным Бартом - тоже из Тайгины, на чью очень молчаливую верность старому роду: своему полагался даже Фъялларт. Окажись там с ним... - даже в его небольшой свите было и много имен - и... Смог бы - сделал бы то, что должен - что ежедневно напоминал бессонный долг, когда снова и снова заставлял звучать в его памяти тот разговор, бесконечно повторяя ему никакой правдой непопустимые слова - просьбу: "Уходи!"? Смог бы? Стал бы? Трудно упрекнуть, хоть сам себя Фъялларт и упрекал - что он был рад тому, что не пришлось проверять... И узнать не пришлось: догадался бы этот умник бежать оттуда раньше - и дальше... И, главное, - если бы Фъялларт сумел - поступить как должен Пастырь Наставников Гончих Господа - этот - хоть на миг - был бы удивлен? Поверил бы?
   И он мог сколько угодно повторять себе - выразительную: с кафедры заслушались бы - всей мудростью и святыми подкрепленную проповедь о великой разнице между гибелью тленного тела и вечной погибелью ереси, "которая несет вечную смерть и пламя жестокого огня". Но самому не помогали ни слова, ни красноречие - и тот Фъялларт, которого больше не было, мог только усмехнуться ему в глаза, плюнув на все на свете кафедры: а ты веришь, что он раскается? Фъялларт не верил. Этот Фъялларт - Пастырь Наставников из Гончих Господа, многое испытавший - о пределах человеческой стойкости и упорстве в заблуждениях и рабстве греху. Опять зная, сколь непотребно грешно так думать - что хулит непростительно милосердие Единственной Истины и промысел ее - и не верил. И так же сколь угодно мог повторять - а он повторял ("Господи Преблагой и Справедливо Судящий - нет меры грехам моим!"), что не только оставил своего брата - на гибель вечную, но сколько еще неповинных и слабых душ может за то время увести тот - с нелегкой тропы Истины в дебри и тернии лжеучений своих. Ему ли было не знать, как - умеет говорить Арнальерт... И ему ли было не помнить: "Ересь - есть грех, за который виновный не только должен быть отлучен от церкви, но и изъят из мира смертью. Если еретик упорствует в своем заблуждении, то церковь, потеряв надежду на его спасение, должна заботиться о спасении душ других людей и отсечь его от себя путем отлучения. А затем она предоставляет его светскому судье, дабы он изгнал его из этого мира смертью..."
   Но сколько ни повторял - только от этого вопроса: поверил бы? - болью отзывалась та давно зажившая рана на попытку вдохнуть. Чтоб каждый раз видеть - ответом - эту невозможную, каждый раз доводившую до бешенства, улыбку Арнальерта - всегда куда-то мимо... А может, только возвращался - тот Фъялларт, и сжимал кулаки и клялся самой непотребной клятвой ("Нет меры грехам моим!"), что лучше он трижды попадет в ад, чем фрэнье Арнье - кому обязан жизнью мало не трижды - в Серые Подземелья Фъянты... Да и Кривую Башню Тиресны - и там не будет проще...
   Так вот Пастырь Наставников земель Тиресны и окрестных и сидел, выслушивал, сражался - с усиливающимся гневом на Пастыря Айсельма и собственной совестью, а еще - пытался вычленить из этой гневной невнятицы, в которой рвения было больше, чем разума, да не ведет ли этот след туда, к таверне Вьез-Иля. И ухмылялся где-то тот Фъялларт, представляя, как был бы рад этот облезлый хорек, сумей он обнаружить такую тропку к истине... Однако ж - след был вовсе не тот. Да, по Фъялларту - и следа не было - по пяти дорогам в разные стороны к цели не придешь. После того вывода, все доказательства и подтверждения, все имена заслуживающих доверия свидетелей он уже слушал вполуха, понимая, кто ему то же самое может рассказать куда более подробно и толково. И - не с таким рвением. Хотя - рвение то и возникало оттого, что пропускал мимо ушей чуть заметнее, чем надо...
   Фъялларт искренне не замечал, что одному воистину смертному греху Пастырь Айсельм все-таки подвержен. Возможно, оттого, что завидовал когда-то только одному человеку - старшему из своих названных братьев, Злоязыкому Реимонду - давно, еще в той жизни (в этой - только его похоронил). Он искренне не замечал: просто не задумывался, что - и сколь - Айсельм терзается завистью. А тот терзался. Лютейшей - черной, той, что вовсе не способствует здравому размышлению, - к этому молодому выскочке, его уму и знанию, что, скрипя зубами, признавал, его умелой невозмутимости - да, Айсельм считал, что Фъялларт таков... Этому молодому выскочке, которому всегда и все удается! Оттого-то он так и напирал, радуясь возможности хоть что-то доказать ему - и его превзойти... Особенно после той речи, что выдал Фъялларт в первый визит сюда - отчестили его тогда со всем Фъяллартовским красноречием.
   Однако ж - Фъялларт все терпеливо выслушал, и со всем подобающим почтением попросил разрешения ознакомиться с тем следом всячески. Не было в тех подозрениях ничего, ведущего к той тропке, не было названо - ни одного знакомого имени, и разум еще не явил ему узелка - однако ж связывал какие-то нити воедино, и Фъялларт немедленно решил, что ему стоит приглядеться к этому "верному следу", и все вызнанное - выслушать. Однако - не из этих уст. А из куда более толковых - и, что куда важнее, более осведомленных - по роду занятий своих.
  Тем более, что с старшим Дознавателем Истины в землях Фьянты франэ Эльбраном Фъялларт приятельствовал давно и удачно, и уважал того немало... Это его трудами соименничек его - тот неоднократно поминаемый Эльбран из Каринье - был и изобличен и пойман. А уж чья бездарность позволила тому сбежать - была явно не вина уважаемого Дознавателя Истины: беспокойны ныне труды Руки Господней и что ни место - то талантливого пригляда требует - в этом Фъялларт не раз уже убеждался. Трудился в то лето Дознаватель Истины Эльбран в Лианне, и хорошо трудился, пока здесь старания его насмарку пускали... Тем более, что и приглашение ждало - к обеду - дичь по-долински и хорошее вино, в каком Эльбран превесьма знал толк и сами по себе были хорошим поводом: сводить знакомство с пастырской гороховой похлебкой Фъялларт вовсе не собирался...
  ...Говорили, опознать Дознавателя Истины в этом круглолицем - и вообще каком-то уютно-круглом олицетворении добродушия и жизнелюбия, с его великой любовью к хорошему вину, псовой охоте и невинному чревоугодию было труднейше. Да еще при его обычной манере разговаривать этим обкатанным простонародным говорком - хотя с легкостью мог говорить - и чистейше - на священной речи, и на самые сложные темы. Сам Эльбран на то только улыбался - лисьим прищуром, лучами морщинок, и отвечал - тем округлым выговором: "Пока люди не боятся..." Опознавшие - тем более, узнававшие мастерство его на себе - боялись. Те, кто еще мог. Фъялларт не боялся. Разве только - от души желал бы, чтоб был он старшим Дознавателей Истины Тиресны, а не Фъянты, хотя и знал, что в этой вечно бунтующей земле, щедро засеянной плевелами ереси, быть франэ Эльбрану нужнее... Тот и сам так высказывался.
  Долинская дичь, как и ожидалось, оказалась достойна всех похвал. Однако беседа началась уже с действительно доброго вина, принесенного в честь такого гостя. Почти неожиданно. Эльбран похвалил вино, Фъялларт попробовал, согласился, оценил и спросил:
  - Картнийя?
  Эльбран улыбнулся - лисьи:
  - Каринье...
  И разговор начался сам собой. Ну, никто из них никогда не думал, что о делах не говорят за обедом.
  К - само собой, не удивлению Фъялларта - мнения о достоинстве этого верного следа у них совпали: хочешь день даром потерять? - ну, спускай свору. И если бы день... Эльбран выслушал, обгладывая крылышко, запил вином, повел кубком - и поглядел - лукаво так:
  - Франэ Фъялларт, так Вы еще ничего и не знаете? Старик не поведал? - Стариком Эльбран честил Пастыря Айсельма - и едва ли не в глаза. Мира и тут не было...
  - Нет, - отозвался Фъялларт, отхлебнул. - Доброе вино! - и поглядел вопросительно.
  И потек - легкий такой простонародный говорок:
  - А... То вся Фъянта смеялась. Канун у нас Дня Поминовения - и само собой служба в соборе. Старик - в силе и славе, читает - благолепно и громко, даже навроде никто не заснул: я-то посматривал. А всему под самый-то конец - франэ Фъялларт, Вам ли не знать - там, стало быть, святым слава, а мерзостной ереси - тую понятно, чем поминать. Ну, и поминает - там всех по имечку, и всех не по-хорошему, и того, и этого - а как добрался до того Эльбрана... Так во гневе же Старик, начал-то благочествиво, а под конец-то - ну, так разве на каком пиру пристало ругаться, как четвертую бочку гостям выкатывают, и не при дамах. И стало быть - грешен я, франэ, не туда поглядывал, недалеко: на молодого Каринье - ох, подумываю, старый я пес, теряю хватку: высидел наш бешеный... Хоть ухом-то повел... Вот и не могу Вам сказать, откуда она свалилась-то. Девка наш надежный след, знаете ли?
  - Слышал, - отозвался Фъялларт.
  - Вот-вот, девка... Рыжая. Даже не страшненькая была, навроде - эх, погорячились парни Старика-то... Да, не в том беда - а вот: в таких отрепьях была, что никак незамеченной ей не дойти было - это проще не заметить, как своды рухнут. Вот про то, понимаешь, с усердием бы поспрашивать, как ей только удалось - до самого Старика подобраться, так, чтоб ни один - и я! - не приметил-то? - Эльбран действительно был изумлен до крайности. - Каюсь, франэ, как каюсь - хоть сам иди пешком на покаяние до Заступницы Картнийской, или до Святого Таренна, что у границ... А ну как пришла бы эта - не по матушке, а с ножичком?
  - А что, девка его - по матушке? - Фъялларт представил, и не смог не улыбнуться. Эльбран отозвался тем же:
  - И по матушке, и по батюшке, и по всем прародителям - и голосиной - у порталов дословно все разобрали... И так, что разве у рутьерских костров такое услышишь, когда в осаде до черта торчали, и до черта торчать - да осенью, да в дождь... И, франэ Фъялларт, клянусь Вам, эти - Чиссстенькие таких словей и не знают, и не выговорят, - и улыбка его была доброй и лукавой. - Поверьте, я многих - с усердием спрашивал. Хоть того Эльбрана...
  - А что - тот Эльбран? - немедленно спросил Фъялларт, хотя не раз ознакомился - со всем, чем можно, и, в общем, знал ответ.
  Знал. Дознаватель Истины Эльбран сморщился, словно вместо превосходной дичины только что сожрал редкостную тухлятину:
  - Благодарил, - и выразил омерзение еще ярче. - Благословлял. Тьфу!
  - Тьфу, - согласился Фъялларт - а ту проклятую рану как снова дернуло: представил - как если бы... - Так что с девкой?
  - А что с девкой? - устало вздохнул тот в ответ. - Поймали, поколотили слегка, и - в Серые Подземелья, а то куда же, чтоб у Дознавателя Истины франэ Эльбрана головушка раскалывалась... Старик-то в ярости, и то, меня бы так назвали - я б тоже, - он ухмыльнулся и повторил пару особо непотребных выражений. И Фъялларт не мог не признать, что они близки к истине. Где-то что-то такое было... Разум связывал ниточки - и предчувствие становилось все дурнее. - Но добро бы... Так пришло ж ему - упереться рогом: вот он - верный след, изыскивайте, доказывайте. Когда ее еще тут один - "надежный свидетель" опознал. То у камнерезов наших подмастерье, и мелкий воришка заодно... Он как-то под легким подозреньем бывал, легким покаянием и отделался: там, давно его с лесов сверзиться угораздило, этот - соименничек мой, гореть ему в Земле без Радости, "по милосердию своему" скопытиться тому не дал. Старик еще из себя выходил - мол, лучше трижды помереть, чем от этой Чистой нечисти помощь принять...
  Он помедлит. Он опробует очередную лапку дичины, хрупнет хрящиком, отставит, запьет вином - и поглядит на Фъялларта - внимательно так, как, наверно, смотрел - спрашивая... И, тем же круглым говорком:
  - А по мне, так лучше поначалу выжить...
  Или показалось? Но та рана ощутимо ожила - болью на вдохе. Что ты там вынюхал, старый пес?.. Однако ж Фъялларт дернул плечом - невнятно, соглашаясь ли, нет, макнул новый кусок в подливу, и как бы нехотя, спросил:
  - Стоит ли тому воришке верить?
  - Да может-то и стоит. Так на сборищах их он, навроде по присяге не бывал... А что вроде как в день побега на Семисветной площади ее видали, что подтвердили вслед неоднократно - ох, франэ Фъялларт - в летнюю-то ярмарку? Там пол-Фъянты увидать можно было! Второй свидетель - Альтан из Вьез-Иля - этот - раскаявшийся. На строгом покаянии. Полагаю, в Святейшем Пастыре ересиарха узнает, чтоб ту тяжесть смягчить.
  - А его - за лжесвидетельство... - усмехнулся Фъялларт, и замолк, предоставляя тому додумывать. Эльбран кивнул - с довольным видом, и продолжил:
  - Остальные свидетельства - тем подобны. Да может, все - может... Однако - позволите высказаться моему суетному скудоумию?
  Фъялларт отозвался только выразительным жестом, показывающим все, что он думает о таком непрошеном самоуничижении - и неискреннем к тому же - мол, ты прекрасно знаешь, сколь ты не скудоумен. Эльбран воспользовался разрешением - и лисий прищур потерял веселость:
  - Перебили нам след, франэ Фъялларт. Пока не распознал доподлинно - может, козни Чужого, - в голосе было недоверие, - а может и человеческая хитрость. Девка эта - мужланка, невесть чья, а я вот подумываю - может, и с земель Каринье - прости Господи - верите старому псу? Ставлю лучший из своих бочонков - непричем: дурой родилась, дурой и помрет... - и, точно так же, с усталой досадой. - Думаю скоро: надеюсь, раньше - чем отправит нас в поисках той "Тайной книги", - судя по интонации, верил он в существование оной еще меньше, чем Фъялларт, - куда-нибудь к антиподам... Или вовсе на вторую луну! - и преувеличенно-тяжело вздохнул. - Сами ознакомитесь. А пока Старик - вот горе-то - и слышать ничего не хочет. О - подозреваю - истинных виновниках.
  - Есть подозрения? - Фъялларт снова приложился к вину.
  Эльбран превыразительнейше хмыкнул:
  - С победный обоз - да лошадей нет! На моих подозрениях при Старике не выедешь, - кажется, он начинал злиться. - А я еще бочонок поставлю: Каринье! Да что ему: он все равно не пьет. "Третья семья в этих землях..." Как будто первые виновны тут не оказывались! "И подлинно благочестивы..." Мол, на каждой службе видит... Так слава всем святым - не те мерзостные времена, когда во Фъянте чуть не все храмы в запустении стояли. Ныне ереси первее первых Праведно Верующими прикидываются. Старый я пес: влез волчина в овечью шкуру... Она еще у франэ Кирана - знавали? - была под подозрением...
  - Кто - "она"?
  - Да, Альда из Лианна, если по роду, вторая - как бы не третья - женушка этого соименничка моего, - Эльбран доверительно чуть снизил голос - для новой усмешки. - Поговаривают, тот весьма женолюбив был, пока, стало быть, не очистился... Ну, от такой жены - не то, что в Совершенные - в Землю-без-Радости сбежишь! Была, и отбывала, и каялась - до Заступницы Картнийской доходила, вроде бы... И вернулась же! Вот не знаю только, с божьей помощью или божьим попущением - это вам, франэ Фъялларт, как Пастырю, пристало рассудить. И надо же - остались "третьей семьей в этих землях", - в голосе Дознавателя Истины Эльбрана зазвучала почти неприкрытая злость. - Лисица проклятая! - простите, франэ Фъялларт. Только я на каплю самого паршивого вина - воды! - не верю в раскаянье таких... Да и лисенок в лиса успел вырасти. Хотя молодой Каринье - владетель, - подчеркнул он с долей отвращения, - скорей за молодого волка станет - вот не заматерел бы.
  А потом Дознаватель Истины помедлит, дольет вина, отпробует - улыбнется чему-то своему - так улыбнется, что можно будет поверить, кто на самом деле это олицетворение добродушия. Чтоб через мгновение нахмуриться:
  - Моя вина. Моя великая вина, что я тогда вернулся к остывшему следу. Что теперь - искали и перетряхивали эту лисью нору - Каринье, не раз и не другой... Вы и сами там побывали? - он дождался кивка Фъялларта, и продолжил. - А все - песком сквозь пальцы: глухо. А - старый я пес, нюхом чую - был в норе выводок, был! Как сумели?.. - и вслед, с явной досадой. - Однако ж, Старик теперь предпочитает искать не там, где потерял - там, где светлее! - досаду он захлебнет изрядным глотком вина, и та самая улыбка к нему вернется...
  Пригубит и Фъялларт... Чтобы, как-то так, легко и в сторону, вовсе не вопросом, уронить:
  - А у Каринье неплохие виноградники...
  Ответом ему станет исполненный полнейшего добродушия смех:
  - Ох, подловили Вы меня - пса в кладовой... Хорошие, - протянет он, - лучшие в этих землях. Лучшие из тех, что остались. - И сразу, не то, чтобы хмуро - спокойно, но в этом спокойствии ни капли добродушия не осталось. - Но будь они нищее нищих - я бы все равно считал этот след верным.
  - Я с Вами согласен, - чуть помолчав, отозвался Фъялларт. - И берусь взять на себя труд убеждения франэ Айсельма. - Встретил его оценивающий взгляд - что мол, труд, возложенный им на себя очень нелегок... И - нет, ведомый еще не дурным предчувствием, что подремывало, лишь пытаясь проснуться - одной обстоятельностью своею, убеждением, что все следует оценивать собственным взглядом - спросил, хотя все выводы Эльбрана ему казались более, чем убедительными. - Но и на этот "верный след" хотел бы я посмотреть...
  - На девку? - мелькнула - мгновением - непотребная усмешка, и старший Дознавателей Истины смотрел уже серьезно и хмуро. - Поверьте, на это не стоит смотреть!
  
  Фъялларт верил. Старший Дознавателей Истины Эльбран еще ни разу не давал повода усомниться - ни в себе, ни в тех, кого любовно именовал "своими спиногрызами". Выводы Эльбрана подтверждало все - и собственный рассудок Фъялларта, и расспросы тех "спиногрызов", и дотошные, сухие, весьма подробные строки... Эльбран страдал той дотошностью, и от подначальных требовал, не скупясь на тяжесть пергаментов. Фъялларт - ох, задолго до - над ним еще подшучивал, что будь на то воля Эльбрана, он бы каждый камень в Серых Подземельях подсчитал бы и записал подробнейше... А сейчас, шутку ту вспоминая, подумывал - а стоило бы. По крайней мере, тогда этот проклятый ход вряд ли так бездарно проморгали бы...
   Однако сейчас Фъялларт чуть было не усомнился в его привычной дотошности. Расправил лист, некстати свернувшийся к краю, проглядел еще раз - с выражением сильнейшего удивления: то ли вижу? - и немедленно усомнился в точности вслух, чем, похоже, чуть ли не оскорбил помогавшего ему кого-то из "спиногрызов". Он немедленно взялся доказывать - да, именно так все и происходит, да, именно так эта и отвечает - с таким количеством клятв и тяжелых вздохов, что на десяток раскаявшихся еретиков хватило бы.
   ...Все - подтверждало. Можно и нужно было на том успокоиться. И Фъялларт потом не мог понять, и разум не подсказывал, что же - толкнуло его под руку, заставило - поглядеть собственными глазами на самого виновника, и почему равно отказавшись - и от предложения приволочь эту сюда, наверх, и от предложения всячески сопроводить, самолично направился в Серые Подземелья, усмехнувшись напоследок: "Что ж я - нор не видал?" Но, чтобы это ни было - благодарить его он мог долго...
   ...А тому Фъялларту - из Тайгины - чудился жесткий стук промерзшей земли под копытами, и всполошным колоколом изнутри, заставляя всматриваться чуть не кожей, стучало предчувствие - засада! Еще чуть-чуть - и потянулась бы рука - так въевшимся и так отринутым жестом - проверить привычную надежность оружия, забыв - сколько лет носит Пастырь Наставников Фъялларт совсем иной меч...
  
   В Норах Отчаянья, как тому и полагалось, было холодно, сыро и вонюче. Он спустился узким коридором-колодцем: приходилось пригибаться, по стершимся и скользким ступенькам - неохотный огонек факела, казалось, тонул в смрадной дымке - брезгливо обогнул натекшую лужу - откуда-то капало. И услышал. И еще не совсем понимая, что - только то, что такого здесь быть не может - двинулся вперед с совсем неподобающей быстротой...
   Впрочем, разобрал он скоро. И Фъялларт старательно заставил себя ухмыльнуться. М-да, действительно неуместно... Какого звука: голоса ожидать в Норах Отчаянья. Здесь? - плакать, молиться, проклинать все на свете, ругаться, выть - в конце концов... Но...
   Но ехидная песенка Реимонда Злоязыкого про героев Первого Похода подходила к служению мессы близ винной бочки. Исполнение, правда, больше походило на заупокойную службу, но - звучно ж было!
   Фъялларт почти разбирал слова: немудрено... Подлец стражник! - замер у приподнятой решетки - разгильдяй! - и наверняка же прислушивался и ухмылялся. Струхнул он, уже заметив Фъялларта. Такого откровенного испуга, какой застыл на этой рябой и чуть кривоватой роже, Фъялларту да-авно не приходилось видеть. Опознать высокого гостя он вряд ли мог, однако ж о высоте его догадаться было - дураку нетрудно. Потому бедолага не стал озадачиваться, что делает Пастырь Наставников земель Тиресны и окрестных в Норах Отчаянья, но явно понял, что предстал перед ну очень большим Старшим в виде неподобном для честной службы. И, очевидно, спина и что пониже его отчетливо взвыли во предвкушении строгих взысканий.
   Фъялларт позволил ему чуть побояться. А потом, с брезгливым неодобрением, спросил:
  - Что это?
  - Да эта, девка, как ее, - стражник вознес очи горе - то есть, в потолок - но так и не припомнил, хотя и понимал, что напрашивается на лишний десяток - строгого взыскания, и - с опаской - пояснил скоренько, - тронутая которая.
  Фъялларт хмуро кивнул и отступил на шаг: чесноком от стражника шибало столь, что даже здешний смрад перебивало. А тот, видно, решил, что хуже не будет:
  - Дак она так с утра воет, - и поинтересовался, скучно так. - Поучить? - Однако мгновенный - и такой же брезгливый - жест Фъялларта его словно успокоит. Он отвернется, и пробурчит, явно с чем-то соглашались. - А, все одно не помогает: пробовали уже...
  
  Гарт Кривой и вправду был испуган появлением Пастыря Наставников и его вниманием - к этой девке. Но не совсем по той причине. "Поучил"-то он ее вчера, вот как раз как сменился - и эту приволокли. И, совсем по правде, со страху.
  Ну, заявись Пастырь Наставников тогда - никакой нежданный звук не насторожил бы его внимания. Эта выла. Да нет, тихо. И, по правде сказать, здесь быстро забывали, как плакать. Да не пил он тогда! - святым Таренном и всеми святыми, и милосердием Непорочной Заступницы нашей клянусь - капли во рту не побывало! И откуда ж тогда - так настырно казалось, что этот жалкий скулеж - подбитой собаки - подхватывают камни? Иначе - откуда б - слышен он был вплоть до дальнего конца, до лестницы, до какого-то тепла каморки стражников. И так не смолкая, настырно, словно пилил тупой пилой башку пополам. Было слышно - проверил. Ну, испугался. Ну, не выдержал. Поучил - да нет, в самую меру... А то - или приглядываться будут?
  Однако ж сегодня вышло хуже. Хоть поначалу так и не показалось. Изумлен он был не меньше Фъялларта - да, кстати, и стоял у той же лужи, пытаясь понять, откуда, проклятье, капает? - когда вдруг этот голосок прорезался - правда, песенкой про барахтанье в речке. Эта похабень знакома была Кривому куда как более чем изысканная язвительность Злоязыкого. Поначалу он даже не понял откуда, но - в "мешке" - тот четвертый день, как помер, сухая - та давно пустой стоит, а до гнилого колодца - до него еще спускаться надо. Так - кому же... И верно, девка... И, пожелай он догадаться, понял бы, что непотребство тех песенок слышно так же - далеко и неправильно, что и тот скулеж. Однако ж, то было куда приятнее, охальные песни и в подземельях - самое то дело, а заткнуть - подумывал - то всегда успеет: вот не вышло - принесла ж нелегкая! За песенкой про барахтанье в речке, без перерыва, последовала ценимая Гартом Кривым "Исповедь в сарае", а за тем - он уже и почти ухмыляться начал - само собой, "Попрыгушка Мэрго"... И вот на том куплете, где Мэрго наконец-то поднимает свой подол - этот голос и захлебнулся. А дальше...
  Нет, что он поднимал решетку - Гарт помнил. И что чуть не поскользнулся на том проклятом спуске - тоже. А дальше - что нашло? - как отрезало. На чем опомнился - оставалось только каяться: как его угораздило спуститься? - к этой. Да, в грязищу. И ладно бы спуститься. Так он еще и свою флягу умудрился ей протянуть. Полную, между прочим. И не водой. Ох, глядишь, платить бы дураку и грешнику, найдись у этой силы - хоть, как там? - придушить котеночка. Однако ж Гарт Кривой о вещах невозможных задумываться не привык. И, да после уже, решил - не, не станет он каяться. Грехи-то - может, и простятся, однако отпущение-то за них придется получать спиной, и своей, не купленной - и что-то ему подсказывало, до-олго так получать. А Ломонос, два дня как все - до ножа и пояса - продувший ему в кости, ему попомнит... А - и ну их... Вот разве что прибить эту - для порядку. Так даже и не прибил! Занес было руку - и не довершил удара: даже не отшатнется - скучно.
  - Чего застыл - поднимай! - оборвет его раздумья команда Фъялларта - тот уже решительно шагнет к решетке - и оценит угрожающе-неодобрительно. - Что открытой держишь?
  - Да это... - одновременно поднять решетку и придумать разумный ответ Гарту Кривому не удастся. А потом - он закрепит проклятущую ржавую цепь и махнет рукой. - Да что там - не убежит. Ей еще встать надо.
  Гарт Кривой так и не узнает, сколь рисковал он целостностью своей спины. Фъялларт уже задумывался, что мужлана-стражника надлежало бы примерно наказать за все: от непотребного разгильдяйства, до непотребной же непочтительности. И последний сорвавшийся смешок - вспомнить отдельно.
  Но Гарту повезло...
  
  Чтоб пройти приходилось еще пригнуться и дальше ступать осторожно: три стертые, неровные ступени, серый камень, заросший грязью - скользили. А оступиться - не хотелось бы.
  Хорошо, что болван-стражник догадался укрепить еще факел - мутный огонек неохотно прорезался, мигнул, расплылся дымкой по сырости, и лег неохотными отсветами. Впрочем, Фъялларт и так не поторопился ступать дальше. Он хорошо знал, что низ Серых Подземелий с начала предзимья и до самой летней жары - слегка так - подтапливает. Может, так оно и было задумано: страшные рассказы о Гнилом Колодце слышал еще тот Фъялларт, задолго до всех походов и пастырств. Этот только убедился: правда. В этом узком каменном действительно колодце, к какому надо было спускаться и отсюда, просто стояла вода. По колено. В засушливые годы. Но гнилой колодец - как в свое время с легкой улыбкой отмечал старший Дознавателей Истины франэ Эльбран, сужден для тех, чье раскаянье велико, однако и тяжесть грехов непомерна... Чтобы плач их о мерзости своей не оказывался - слишком долгим.
  Эта нора - а иначе ее не называли ни "спиногрызы", ни стражники - была выше, и чуть-чуть попросторней гнилого колодца. И воды - вернее, вонючей и ледяной грязи было там - еле по щиколотку. Только больше ничего в той норе не было. И встать бы этой пришлось поневоле: сесть - упасть на этот, с позволения, пол, можно было разве лишившись чувств... чтобы очень быстро придти в себя.
  Однако ж - да, не стояла. Скрючилась в дальнем углу, как-то опершись о выступающий камень почти у пола. Грязная, тощая - как все: в этих норах быстро становились похожими, и - при этом-то свете... Жалкая и страшная.
  А песня? Песне было все равно - она была, от всеобщей драки все медленно приходили к примирению и очередного богослужению близ винной бочки. Была, не заметив - тоскливого визга поднимающейся решетки, разгоревшегося факела, вошедшего, в конце концов... И вблизи, в этой холодной и смрадной норе казалась еще более неуместной. (А Фъялларту - как-то вдруг и некстати - вспоминались те нерадивые пастыри, что обошли прилежанием своим знание святой речи. Даже досказал потом, почему: вот так они и выговаривали - жар священных строк и высоту молитвы - мертвым звуком, без смысла...)
  - И чего орешь? - нет, не дано ему было таланта Дознавателя Истины Эльбрана: у него этот выговор не катился - хлестал и настораживал. Хотя этой уже - бей, не бей... "Да она тихо поет... Или это Норы шутки шутят?" - Или мало тебе досталось? - Да нет, не мало. "Поучили" ее явно недавно, и не то, что крепко - излишне...
  Фъялларт успел задуматься, услышали ли его - и видят ли его вообще. Нет, голову подняла - вроде бы, смотрела - но... На звук? На лишний факел, на свет - бывший ей уже слишком ярким: глаза слезились, смаргивала?.. Не изменившийся - пустой - взгляд, словно беспамятного или сильно пьяного - повсюду и в никуда: безумный. Видит ли она его - и что она вообще видит?
  ...А еще - успел почувствовать - как того Фъялларта - внезапно, необъяснимо, постыдно пробирает неведомая жуть... Понять - не успел.
  Ответ все-таки был.
  Тихо - так, что наверно не слышно будет на следующей ступеньке. И слишком пусто для любого - изобразив равнодушно-добрую улыбку Дознавателя Истины Эльбрана - раскаяния:
  - Потому что страшно.
  Нет, Пастырю Наставников земель Тиресны и окрестных все уже было ясно. Собственный взгляд только подтверждал услышанное ранее. Можно было поворачиваться и уходить, по пути взвешивая строгие, логичные тезисы речи, которая предстояла франэ Айсельму, и была бы ничуть не одобрительнее предыдущей. Поскольку сводилась к тому, что его "верный след", каким бы он не был в действительности - рвением его и бестолковостью безнадежно загублен, ибо эту девку как-там-ее последние искорки здравого разумения покинули. Если, конечно, они там когда-либо были.
  ...Уходить, и пытаться заглушить строгой логикой размышлений поднявшуюся изнутри, одолевшую того Фъялларта - жуть; ледяную и неведомую, и знакомую - и запомненную так, что вот уже сколько лет жаждал бы - забыть... Откуда? И знать, что пытаешься запрудить реку песком: все равно размоет - и хлынет так, что мало не покажется... Дорого, дорого наверно отдал бы франэ Айсельм за то, чтобы узнать - каково этому "уверенному и невозмутимому выскочке" в ледяной жути бессонных предзимних ночей, где остается только молиться...
  
  Он, по правде, так и собирался - поворачиваться и уходить.
  Оклик - такой же тихий - застанет его уже на мгновении разворота, едва не заставив поскользнуться. Он скорей угадает, чем услышит:
  - Вы?
  Заставит. На много большее. Фъялларт все-таки спустится в эту грязищу - всем арльонским бархатом и новыми сапогами - и там окажется выше, чем по щиколотку. На два размашистых шага - и еще один, маленький, чтоб в упор.
  Выпрямилась. Постаралась, чуть не рухнув - сорвется рука со скользкого камня стены. Такой рукой только и опираться... Но устоит, прислонится спиной. Смотрит все равно - в никуда, и только...
  Тихо - так тихо, что не то, что у решетки - отшатнись, будет не слышно, едва ли не считывая по движению губ:
  - Вы... тогда - в таверне?
  И разум довязал последние узелки. Фъялларт просто ее узнал... Ну, насколько можно узнать когдатошнюю румяную мужланку в выходце из могилы.
   Было недолго. Всего-то - чтобы этой снова собраться с силами. Выпрямляться ей явно не стоило. Фъялларт успел начать взвешивать решения, прогоняя прочь - бесполезные проклятья и бесполезный же - да, пожалуй - страх...
   Было недолго. Но успел и тот Фъялларт - ухватиться за края полыньи, и вынырнуть из одолевающей жути. Чтобы - со всей скоростью бега такого вынырнувшего, выбравшегося на корневой берег, к теплу - развернуть перед внутренним взглядом, строку за строкой - так недавно пролистанные дотошные записи... Невозможные, безумные ответы, в которых - никогда, ни разу, не вытащить ни за какие уши - как бы ни ходили вокруг да около, а ходили, можно сказать, по двору... Тот Фъялларт, имевший свои представления о долге и долгах.
  И поспорить - успели. Что сладкий был бы подарочек присутствовавшему, как отмечали те же листы, франэ Айсельму, за честное признание ей еще воздалось бы - да и Эльбран со "спиногрызами" его такого не должны были упустить. Если не созналась до сих пор... Это вовсе не значит, что не сознается завтра или на иной день. Да - еще день, иной, да малый срок - и она уже ни в чем никому не сознается, разве Господу... Как знать, женщины выносливы... А если...
  Было недолго... Оказалось невозможным - как те ответы. Как та песня - здесь...
  - Вы... простите. - Еще перерыв - вдохнуть... На него внутренний спор во Фъялларте замер: что дальше? - Я... тогда не знала, кто для вас Злоязыкий. - Имя тоже - он скорее угадал, чем услышал...
  И рад бы был сказать только "тьфу" - ведь должно было показаться, увидел в этих все еще слезящихся глазах - ту же - будь она проклята! - улыбочку Арнье, что так хотелось вколотить ему куда-нибудь обратно. Этой, правда, и так повколачивали... Рад бы - но всей невозможности, всему безумию происходящего - отзывались, единственным созвучием все правды, какие только знал - и знал выше - тот Фъялларт, этот? - просто Фъялларт. Той силой созвучия, что рушит мосты и сносит стены. Что становится - хлыстом в умелых руках, и бьет - мастерски, по больному... И было, куда бить...
  А тот, кто бесстрастно продолжал рассуждать про "а если" так легко понял, что этот взгляд все-таки сумел собраться. И - на чем собрался...
  Конечно, не стоило бы - в Норы Отчаянья входить оружному... Да и Пастырю Наставников то как-то и вовсе ходить со сталью не пристало. Однако ж памятью ли Фъялларта - того, "миром и спокойствием" ли нынешнего времени - объяснить можно было многим... Правда, ему так и не пришлось снисходить до объяснений: оттого, что мало бы нашлось желающих потребовать их от Пастыря Наставников земель Тиресны и окрестных? Или оттого, что Фъялларт ведь мог бы объяснить - весьма понятно. Так ли, не так - но предпочитали не замечать.
  Заметила...
  
  ...Ни назвать - было - мгновением... Только вспоминалось - тоже привыкшему находить слова...
  Не - просьбой: будучи уже много дальше и больше того срока, где еще можно - просить. Взглядом - на последнем вдохе и последней силе выбравшегося из безводной пустыни - на родник... И, доводя сравнение до конца, воду - что в двух шагах, рядом - а их уже не пройти...
  И кто-то - неужели тот Фъялларт? - ее, похоже, понял. Более того, согласился. Так действительно будет лучше. Конечно, не сейчас и доброй сталью, а... И присоединился - к тому, кто размышлял "а если"... Что ж, Фъялларту тому когда-то приходилось - добивать.
  И мог бы удивиться сам себе, когда оборвал эти размышления: когда чуть ли не дал тому Фъялларту по рукам: не дотягивайся. Дотянулся сам - чуть сдвинул назад, только складки обрисовали рукоять...
  Что он ответил этому взгляду, все-таки ставшему умоляющим? Кажется: "Не спеши..."?
  
  Стражник благоразумно исчез в относительном тепле своего закоулка. Долгий опыт подсказывал Кривому Гарту, что высокий "гость", будь он трижды неладен, вышел от этой безумной в той стадии недовольства, что ощутимо и палками сказывается на всех, подвернувшихся ненароком под светлы очи оного гостя.
  Но по правде, Гарт мог бы не опасаться. Фъялларт попросту о нем забыл.
  И шел, чуть не мерил шагом камень двора Серых Подземелий, тщательно напоминая - не следует спешить. И все-таки спешил.
  ...Фъялларту было противно. Словно окунули в ту самую вонючую грязь с головой - да так и оставили. Да нет, вовсе он не считал происходящее - в Серых ли Подземельях, в привычной ли Кривой Башне Тиресны - чем-то недолжным, тем более уж, страшным. Тяжелы дела Руки Господней, тяжелы и необходимы. В конце концов, на войне как на войне... Ведь, как известно: "Цель Руки Господней - уничтожение ереси; ересь же не может быть уничтожена без уничтожения еретиков; а еретиков нельзя уничтожить, если не будут уничтожены также защитники и сторонники ереси, а это может быть достигнуто двумя способами: обращением их в истинную веру или обращением их плоти в пепел". Ну а как еще прикажешь сражаться с врагом, что подлее и страшнее самого проклятого народа? А уж как воюют с проклятым народом - Фъялларт знал, наверное, лучше всех Дознавателей Истины.
  Но вот сейчас признать этот труд достойным что-то в нем отказывалось. И не "что-то", а все. От тех высот, о которых можно было долго - всем красноречием, арльонским бархатом и золотым шитьем, и которые просто были - кровным и подлинным - Истиной? До всей суеты сует и правд вежества и благородства: не каждый считается - достойным врагом. Об мужлана, как известно, меча не марают... А как тогда меч духовный, благородное оружие веры Истинной - об таких блажных?
  Воевать так - с такими... Фъялларту было противно.
  Или он просто слишком хорошо знал, что такое война?.. Тот - Фъялларт.
  
  Однако даже Старший Дознавателей Истины Эльбран - когда Фъялларт вернулся - разглядел лишь его легкую досаду:
  - Это безнадежно глупо, - выверенно-резким жестом поставит кубок - Эльбран сразу усмехнулся, что скорбь о посещении Серых Подземелий нуждается в смягчении целебным бальзамом с виноградников Каринье. Умело подбавит в голос стали - не подойди, порежешься. - Преступно глупо. Нуждаюсь в вашем свидетельстве и поддержке, франэ Эльбран.
  Что ему отзовутся - с радостью и готовностью - Фъялларт предвидел. И правильно. Чего не предвидел - так того, что франэ Эльбран все ж таки заметит, как старший Пастырь отправится к Дому Пастыря Наставников земель Фъянты и окрестных Айсельма - так и в грязных сапогах, сохраняя весь "аромат" Серых Подземелий - тот въедался сразу и надолго. Слишком это было непохоже - на Фъялларта. Однако ж Эльбран считал того союзником и приписал досаде...
  И всю свою долгую жизнь - а франэ Эльбран пережил их всех - жалел потом, что так и не записал той, второй речи, что пришлось услышать Пастырю Наставников Айсельму. Сколькими риторическими красотами и прекрасными цитатами из всех почтеннейших и талантливейших столпов мудрости можно было расцветить и объяснить смысл, по сути-то простей некуда. Что пока вы тут преследуете дур деревенских, подлинные ересиархи уходят от преследования и воздаяния - водой сквозь пальцы... Даже когда уже не могут ходить.
  
  А вот другую - ту записывали. Со всей франэ Эльбраном привитой тщательностью и под бдительным его присмотром. Смаковал, что то воистину благородное вино земель Каринье, едва не потирая руки... И, в меру сил своих малых и скудных, стремился всячески ту речь поддержать и засвидетельствовать. Еще бы - ибо руки те речь развязывала.
  Но, конечно, что все доводы в поддержку, что риторические красоты не отвлекли бы старшего Дознавателей Истины Эльбрана от первейшего его долга. Надлежащего канона вопросов он придерживался ревностно - как его создатель. Однако ж - главное доказательство и свидетельство речи Фъялларта поддерживало их так, что даже нюх Эльбрана не уловил бы здесь ничего подозрительного. По двум основаниям. Во-первых, какую-либо возможность сговора с таким стоило признать решительно невозмножным. А во-вторых - это уже переходя на простолюдинский говорок - такой дурой надо уметь родиться.
  Когда на вопрос: "Как тебя зовут?" - отвечают: "Не помню..." И это еще меньшее.
  То-то же круг Руки Господней - кто хмурится, а кто уже улыбается. Соглашаясь. С Фъяллартом. Пастырь Наставников земель Фъянты и окрестных Айсельм и так умел против себя настроить... А то речь та - ну, если по простецки - началась с того, что вроде как и негоже дураков перед богом судить-то, и к тому - так, обиняками, по всем ступенечкам красноречия поднимается, что вроде - те, кто взялся - сами богом на всю голову обиженные.
  Вот так вот сражаться надо! Немудрено, что победил...
  
  А слова он складывал - как всегда. Умело, невозмутимо - золотым шитьем - свысока: на этот раз была кафедра. Спокойно - так были уверены все взгляды: злой зависти франэ Айсельма, усмешки и сочувствия франэ Эльбрана, внимания и интереса - прочего круга, чего там еще было - даже привычной пустоты кого-то из спиногрызов, что записывал - только голос, лист, бег скорописи... И тот присягнул бы - спокойно.
  Ни один не стал догадываться, что - как - Фъялларт сомневался. Что - про себя - шел по тонкому льду, не ведая - выдержит? А ответ шел за ответом, и каждый - точным попаданием: стрела в стрелу, влет - безмолвной просьбе, которой не было... Тихо - голосом, когда уже все равно - понимала ли она, где находится? (Кто-то еще внутри оценивал - вряд ли она долго протянет.)
  Безмолвной просьбе, которой прощения не было...
  
  И слишком устал, чтоб удивиться - успеху той речи (защиты?)... Чему удивляться - безумие признали безумием.
  ...Не оглядываясь на пройденный путь: перешел и ладно. А теперь надо дальше.
  
  Удивился - другому и потом...
  Ведь ждал - как врага, сражения с которым изнурительно и бесполезно, новой бессонной ночи, где неведомая и ледяная жуть сводит свои круги, и нет мира, и Пастырю Наставников остается только та молитва - простая и первая вспомненная когда-то - тем Фъяллартом - из Тайгины... Что когда-то отвратительно умел молиться.
  А заснуть умудрился - как тот невинный младенец.
  
  ***
  А потом - Фъялларт уже не смог не усмехнуться. Чтоб не вспоминать:
   - Ну и что ты так уставилась?
   - Я не на Вас, - отозвалась эта со своей безумной улыбкой. - Я на еду. - И пояснила, умудрившись той улыбки не потерять. - У Благочестивых Сестер плохо кормят. А уж в Норах Отчаянья...
  Фъялларт почти не задумывался: он пожал плечами и подтолкнул миску. Не потянулась. Вжалась - затравленным зверем, всмотрелась - мимо и дико: схватить? - отшатнуться? - правда куда - в окно? Пришлось ответствовать осторожно, как пугливой собаке:
  - Чего боишься, ешь! - и, чуть усмехнувшись. - Правда, там мясо... - и мясо не просто, а в местном чесночном соусе, со всякими мудреными заедками... Здесь уже успели запомнить, что Пастырь Наставников старшего Пастырства любит вкусно поесть... Однако ж, Фъялларт не жалел.
  Все-таки дотянулась - с такой же, каждый миг готовой шарахнуться опаской. Взялась... И здесь Фъялларт первый раз усомнился, что перед ним безумная. Умный человек, давно привыкший наедаться не всегда - и не всегда досыта, немилосердно удерживал чуть не за уши свою же - звериную - жажду пожрать... Однако и ей высказаться дали. На какой-то миг оторвется эта от еды и наконец-то ему ответит - с совершенно звериным призвуком:
   - Мя-а-асо!
  Фъялларт только оглядит эту - с ног до головы. И усмехнется еще раз:
   - И вино ты тоже пьешь?
  - Вы... - она постарается не подавиться, но не слишком-то ей это удастся. И изумление ее окажется способно перебить даже такой голод: пока Фъялларт дотянется до второй кружки - пустой, и немаленькой, пока наполнит, и не скупясь, пока подтолкнет, как недавно миску, она так и будет - не шелохнувшись - глядеть на него, потом - на кружку - вплоть до его требовательного:
   - Бери.
  Тогда возьмет. И - вряд ли зверь: они вина не пьют - но что-то над умной той сдержанностью одержит верх: нырнет по-детски, всем лицом зарываясь в кружку, и не отстранит, пока там не останется - хорошо, если б глоток... И уставится на него, с тем смутным выражением, нормальному человеку недоступным:
   - И вы говорите, что не добры и не милосердны?
   - И слабейшему тебя не откажи в просьбе, - спокойно процитирует Фъялларт
  ...Не показывая - стараясь не показать - как сейчас приказывал молчать Фъялларту тому, что рвался, правдам своим вопреки - вопреки ли? - сказать этой всю можную благодарность - за те дни, за те сухие строки, в которых - ни разу и ни намеком - не было...
  И будет взгляд - тот, темный и невозможно серьезный - в упор... А потом она снова потянется к еде. И, в ответ - снисходительностью: знанием правого ли, внезапной ли подначкой, нежданной от самого себя - а все-таки оценит Фъялларт:
   - Мясо, вино... А я был уверен, что ты - из этих.
  Он не ждал, что ему ответят. Однако ж... Она отставит - недопитое, чтобы отозваться.
  ...Но, если бы он и ждал - он бы не стал предполагать другой ответ. Первым - точно не стал бы:
  - Нет. Я и правда не из них.
  Про себя Фъялларт только усмехнулся: "Обратное можно доказать за пять вопросов. Я - за пять, Эльбран - за три... Однако, доказывали мы как раз твой ответ - и хорошо обосновали..." И ход своих же мыслей его почти удивил...
  А тот Фъялларт - настораживался, чутьем улавливая почти неслышный призвук - легкий голос натягиваемой тетивы. И верно - наконечником - узким, граненым жалом - на все щели в доспехе, да и тот не спасет - оказался ответный взгляд:
  - А подскажите, на иной раз, в чем лучше обойдется сознаваться: в том, что ты - из этих... Или в том, кто ты на самом деле?
  Фълларт отозвался. Легко. Чуть остраненней, чуть холодней, чем раньше... Так и увидит: дрогнет - оперение, срезанные рыжие перья в черных пятнышках - стрелы, угодившей в щит.
  - Это ты смелеешь и дерзишь? Полагаешь, встретиться с повторным обвинением - в возвращении к пути еретических мерзостей тебе уже не грозит?
  ...А ведь действительно - не грозит. Хотя бы оттого, что такой подарочек в руки франэ Айсельма и присных его отдавать он - еще раз - явно не станет. И даже в своей Тиресне. Потому что стоит ей заговорить... - оценил тот, равнодушный и благоразумный. Потому что так воздавать - подло... - угрюмо возразит ему тот Фъялларт. Потому что...
   Новую мысль - новый голос? - оборвал ответ. Спокойствие безумия - и тон его же слов - с издевательской точностью привычного переписчика - до последней случайной ошибки:
  - Не надеюсь. Но полагаю, что вам придется огибать эту громадину, - и осторожно стукнет по крышке - руку бы ей поберечь. - А на окне я уже сижу. - Стукнет на этот раз - тусклым металлическим звуком - засов ставня, это она слегка повернется, чтобы показать ему, что выбраться, соскользнув наружу, ей труда не составит. Выбраться?
  Доброте ответной улыбки Фъялларта Старший Дознавателей Истины Эльбран мог бы позавидовать.
  - Все-таки ты дура, - негромко отозвался он. Неужели пока добиралась, умудрилась не заметить? Не верилось. Когдатошний замок Сен-Альте, нынешнее Место Прибежища Гончих Господа возвышался над когда-то белостенной Фьянтой на всю высоту Белой скалы. Да любой, кто только поднялся сюда по дороге, вьющейся по той самой скале, и потом прошлепал от ворот и до пастырских покоев, мог бы легко понять, куда смотрит эта узкая - только этой и протиснуться - каменная щель, в какую с легкостью пробирался, кажется, любой ветер, несмотря на все ставни - еще бы: на такой высоте. И все-таки продолжил, ровно, как самому недотепистому из послушников. - Если ты не догадалась, это, - он небрежным движением руки очертил оставшееся за спиной, - верх Восточной башни.
  Ее неряшливая каменная громада буквально возвышалась, почти висела над - бурными, злыми у той скалы водами Гарайны, самым первым, самым нижним поворотом к Месту Прибежища Гончих Господа, огибающим скалу, и самой скалой. Замок Сен-Альте казался - или да и был? - неприступным. Этого никто не проверил - потому что старый Эган из Альте, как говорили Пастырю Наставников Фъялларту и потом - был добрым Праведно Верующим, и чуть ли не сам участвовал в первой войне - само собой, на стороне Праведной Веры и Севера. Оттого сражаться - и сдаваться - ему было не с кем и не перед кем. Кажется, он так и умер - от старости, завещав замок...
   И почему эта мельком скользнувшая мысль привела следующую? Почему - именно сейчас вспомнил и задумался, окажись - тогда, когда-то - таким же высоким и неприступным - его Виенн? Этот Фъялларт - Пастырь Наставников, память которого, мгновенно застелив здесь и сейчас, одолел запах - свежей еще гари - и крови - и пота... поражения и безнадежности - презренная и слепая соль слез, все-таки вырвавшихся - хорошо, что после его оставили в одиночестве... Вспомнил - и гнал память слишком долго - пока не понял, что говорит вслух. И неправильно - хотя, наверно, на таком языке эта безумная должна понимать лучше всего?
  - Самый верх этой башни - над Белой скалой...
  - Ага - и каменная дорога внизу. И никакого карниза там нет, - она подхватывала интонацию - нотой в ноту: певческий слух всего Юга, присущий и Фъялларту (Тайгина стояла ж - как раз на границе) - не узнать не мог. А еще - слишком упрямо - чувствовалось, что этот взгляд, устремленный на каменную арку того самого окна, улыбается - ненавистной улыбкой Арнальерта из Виенна - фрэнье Арнье. - Я... я знаю... Но... это все равно быстрее.
  ...Иногда так бывает - одновременно: нестерпимо противно и нестерпимо стыдно же... Даже когда нет знания, что есть - ты тот - и ты сегодняшний. Именно так Фъялларту и было. Но в тот же миг - разум его довязал последние узелочки в сложной сети рассуждений своих, стягивая воедино - изумление безумию и ледяной ужас той памяти, спокойствие этого ответа - и вдруг расслышанный присвистывающий выговор, которого не могло быть...
   "...Или в том, кто ты на самом деле?.."
  - Для тебя те перевалы не Кройлех, - и он, умеющий говорить на людях, произнес это не вопросом - утверждением. Бесспорным настолько, что даже не оставил хоть мгновенной паузы на ответ, но попытался воспроизвести... - Даррнэ...
  - Даирни Наувен, - и можно было присягнуть: она выдала себя сразу же. Оттого что никто, кроме этого проклятого народа не сможет говорить на этом чуждом наречии - так как они сами. Чтобы пело - злым свистом стрелы...
  
  Ответу - мгновенной и ледяной оценке, он удивился сам. Он и был достойным удивления:
  - Лучше б тебе быть из этих... - с презрением, - Чистых...
  Ну, да - отвечать правильно она не умела... В таком ожидании трудно улыбнуться, и все-таки как-то натянет - неправильную, дикую улыбку - и с ней оценит:
  - К-как Вы их не любите... И за что?
  На такой вопрос и вовсе незачем было отвечать...
  ...Драгоценные ткани не стелят в грязь. Мудрость вышних словес и драгоценную вышивку риторических красот равно незачем унижать, выкладывая перед мужланкой. Никто из проклятого народа недостоин слова и увещевания.
  В конце концов, ты же не воюешь с безумными девчонками - никаким оружием?
  
  Мог бы себе сказать - и то, и другое, и третье, и добавить еще чего-нибудь - и все оказалось бы правдой... Мог бы - но почему все-таки ответил? Похоже, тянуло его за язык чувство, Пастырю Наставников не подобающее - пожалуй, франэ Айсельму сталось бы и сказать, что воняющее грехом - на расстояние от Дейни и до Тиресны. Слишком уж большим вызовом были "недостойные слова и увещевания" его умению говорить. При всем том, что помнил - тот Фъялларт. Может быть - благодаря тому?
  И как говорить... Немногий город, немногая паства удостаивались такой риторической яркости - и ярости, тех громов и молний, обрушиваемых на гнусность ереси, как эта несчастная взъерошенная девчонка, явно не способная их оценить. И не оценила.
  - Я... не понимаю, - едва бурная стремнина его словес оставила хоть какое-то место, чтоб вклиниться - совершенно растерянный голос этим немедленно воспользовался. Кажется, она даже не заметила, что Фъялларт, увлеченно вышагивавший под свою речь, успел почти обогнуть "громадину"... Сам он того тем более не заметил.
  Конечно же... Простолюдинам подобает не понимать красоту и мудрость святых словес, а внимать и преисполняться благоговейного страха. Однако ж у "тех, кто исполнен мерзости" и "кто в гордыне своей, достойной Чужого, называет себя Рожденными Свободными" были явно иные представления, о том, что стоит понимать - и чего бояться.
  Но почему он заговорил вслед - объяснить еще раз и проще?
  - Потому что они пытаются отнять у мира радость его и надежду. Потому что сказано было: "Не знаете ли, что тела ваши суть храм живущего в вас Святого Духа, Которого имеете вы от Бога?" И говорят учившие нас, что "Своим воплощением Он дал спасительное доказательство, что истинное божество не может оскверниться плотью и что Чужие твари не должны быть считаемы лучше нас оттого, что не обладают плотью". И я, за учителями нашими вслед не могу представить, "что Бог вложил в какой-либо презренный сосуд тень души своей, дыхание своего духа и чтобы он осудил его на изгнание в поносное место". - И почему улыбнулся вслед - Фъялларт, Пастырь Наставников - совсем как тот Фъялларт, договаривая - хорошо понятное и тому... жаль, не нашлось в свое время того, кто сказал бы ему именно это. Самые простое, самое понятное. Человеческое. - Потому что Тот, Кто сотворил свое чудо на свадьбе умножил не воду и не хлеб, а первую радость земли - лучшее вино. Настоящее - вино.
  - Так - понимаю, - она смотрит - снизу вверх, почти вплотную. Просто. Грустно. - Видите, есть что-то в ваших святых словах понятное тем, "кто в гордыне своей, достойной Чужого, называет себя Рожденные Свободными..."
  "Я что, сказал это вслух?" - не впервые за весь этот безумный вечер удивился Фъялларт, узнавая традиционное место многих святых посланий. Откуда ей знать - девке, простолюдинке... С теми мы вроде бы никогда содержанием их не делились. А она продолжит - задумчивый, равно в упор и мимо - взгляд:
   - А здесь я всегда пыталась понять, почему оно гордыня. - Он не успеет высказаться. Он даже нахмуриться не успеет. - Может, Вы объясните... А Вы знаете, что это неправда?
   - Неправда - что? - небрежно переспросил Фълларт...
   - Про гордыню. Про то, как мы себя зовем... Но Вы же понимали даинкон?.. Ну, пытались, - и только дождавшись его утвердительного кивка, смешно нахмурившись. - Так как же там звучит слово "люди"?
  Сколько раз ей подобало сказать: приказать как-нибудь заткнуться? И почему он того так и не сделал? Безумный срок воспоминаний той юности? - но почему он даже взялся отвечать, вспоминая эту чужую речь, противоестественную: невоспроизводимую певучесть ее свиста
  - Ар"рэнна, - и стерпит ведь, когда она поправит, возвращая той речи ее исконный присвист:
  - Айр"риенне , - и не только поправит, но и станет объяснять, - но это просто "живые", "живущие", мы не только людей так зовем...
  И Фъялларт, чутьем умеющего говорить угадывал - первые шаги, подступы к чему-то, что должно сказать... А чужие слова вспоминались вслед, выгребали - из глубин той памяти. Только сам себе не мог ответить, что же заставило продолжать эту нелепую игру? Ненасытимое ли стремление знать - и знать точно, первым воскресшее - в этом Фъялларте? Или...
  - Так, - с хмурой сосредоточенностью просто наставника, - тентаре?
  - Тьентарни, - и легкий отрицательный жест, - это - не все, это... круг - те, с кем живешь за одной стеной... - не очень громко, - с кем воюешь вместе...
  Он ухмыльнулся - почти невольно - тоже мне, "воюешь"... И сразу вынырнуло другое:
  - Хиестен , - и это он, похоже запомнил правильно: его даже не поправят... Возразят только:
  - Ой, это совсем неправильно. Это как раз наоборот. Чужаки. Враги.
  - И как же? - он спросит хмуро. Он потребует.
  - Ривьен райдэ... Это - переводом вашего "род людской" - все, - и ведь едва не сорвалось вместо "народ божий", но все-таки сумела понять, что это слишком. А Фъялларт уже сражался с собственной памятью. Сведущему в книжной мудрости... Вот оно - то должное:
  - Рожденные... - он понял только второе слово, но был уверен, что прав. И, со всем недоверием. - Хочешь сказать, вы так зовете всех без исключения. И, - подчеркнуто, - чужаков?
  - Да, мы просто всех так зовем, - а важное оказалось после, сказанное с той же пустой прозрачностью - и было столь же безумным. - Только это очень тяжело - жить под пустым небом... в котором некому вас простить.
  Конечно, на такое Пастырь Наставников обязан был отозваться - а он и отозвался. И франэ Эльбран не жалея расстался бы с самыми любимыми бочонками за право выслушать - и записать, конечно - это произведение высокого и несуетного красноречия о свободе воли человеческой, истинной цели ее и рабстве греху. О вечном: "Неужели свободен только тот, кто не хочет признавать за истину очевидной Истины? Не раб ли он в последнем случае, раб незамечаемого, может быть, им самим влечения лжи и греха?" Правда, тогда бы старшему Дознавателю Истины земель Фьянты пришлось ознакомиться со всем прочим - и завершилась бы эта история задолго до речи. И не слишком достойно для Фъялларта.
  И только начало этой речи подхватило - безумный стиль всего разговора. Холодно - и так, сверху вниз спросил Фъялларт: "Но судить тогда тоже некому?" А ее растерянное: "Судить? - да кто только не..." - уже пройдет мимо, потонет - в подготовленном потоке - его уверенного гнева.
  О, это было великолепно. Он умел говорить - и сходу, от первого слова, до последнего, отсекающего жеста - вышел выразительный и обоснованный трактат - достойный лучшего пергамента и умелого переписчика, краски и золота, а там и миниатюр во все возможные цвета - не жалко. Внимать и использовать - цитировать, как и он, в подобающей скромности, вспоминал и аргументировал многими, говорившими до него. И не было кафедры, был бой - величественный, как в древних песнях, и управлялся он с клинком логики - острым и добрым, как когда-то с клинком просто тот Фъялларт - далеко не из худших во владении оружием. Было - боем, было - той парадной стороной войны, о которой говорят только поэты - да и то не все. На какую, кажется, можно взглянуть со стороны - и восхититься. Та война - строя и правил, какой отдавали и жертвовали - много лет, и много-много трудов и доходов - земель своих - чтобы достойными встать в тот строй...
  Это было великолепно. Но так уверено и безошибочно - что отвращало. И непогрешимо верная логика била мимо, что - драгоценные ткани - грязи голода и горя; правде войны, подходящей под твои ворота, там, где кончаются все правды вежества и благородства - и просто руки поднимают камень? Тем и протестовала - правда глубины глубин, не знающей себе слова - оттого и неоспоримой? - уверенностью, что то, что было верой - что небо и хлеб - должно быть, намного сложней и проще, как... В конце концов, как отвратительная правда войны, от которой воняет гарью и падалью.
  Но как ни протестовала, не могла не признать - это было искренне. Нет, Фъялларт умело управлял своим гневом - можно было залюбоваться и конем, и всадником... И только сам наездник знал, сколь горяч был конь, и сколь грозил вырваться - и из строя, и из послушания.
  И только спасительного расстояния больше не было совсем. Он говорил почти в упор, еще немного - и от тех выверенных жестов ей пришлось бы вжиматься в камень. Не замечала: смотрела - снизу вверх - темная, болотная вода безумия - пустая, а все-таки казалось, таится, где-то там, под нею, ох, умный - едкий и невеселый - смешок.
  (Отчего же. Был. "...Вся власть и свобода мира сего в сравнении с могуществом и властью Духа Божьего - не что иное, как рабство и томление в плену. Посему тот, чья душа направила желания на служение подобной свободе, пред Богом поступает не как его сын, но как низкий раб и пленник, ибо не хочет прибегнуть к нашему святому учению, которое говорит нам, что желающие быть большими суть меньшие, и кто хочет быть меньшим, станет большим..." Ох... Господа и братья, но когда вы говорите так высоко - я не понимаю, чем же вы отличаетесь? Ну, если я еще и это спрошу...)
   Говорил, уже забывая себе напомнить про "зачем" и "перед кем"... Смотрела. В упор. Злился - больше, чем надо - чем можно... А еще ему было холодно. Необъяснимо и очень. Может, потому и злился - согреться хоть этим.
  А еще - потому что холодно было - не как "никогда", но как когда-то.
  Тот Фъялларт помнил, кому - проиграл свое сражение.
  
  - Да, лучше бы мне быть из этих... Чистых... - тоже - оставит паузу. Он стоял совсем рядом, так что непрошеный и пронизывающий ветер заставлял встречаться - тонкую лианнскую и грубую невесть какую шерсть почти одинаковых одеяний... Так, чтоб расслышать: отвечала негромко - смутным, спящим шепотом. - Им... хотя бы оставили право считаться людьми...
  - И правильно, - в противовес ее шепоту, он гремел - и вправду одолевала ярость - неоправданно, неподобно - неоспоримо. Злость старой памяти - скулившая старой раной. - Потому что вы - не люди!
  Он все-таки прорвался - сквозь знания и умение складывать слова, сквозь видимое спокойствие - мудрости и власти: броню - которой спасся и которой жил; тот Фъялларт -яростью, которой не выплеснул, и словами, какие не досказал... Так же не замечая, что оставляет право на принятые добродетели войны только себе: своим... Может и верно - ибо есть еще и отчаянье войны:
   Не сделав паузы: подтверждением прежнему:
  - Вера или неверие, свобода или рабство - люди так воевать не могут. Люди всегда хотят жить!
  И ответ - и прозрачная тишина обрела другое звучание: треснула - порежешься:
  - Да, всегда. Но - не всегда сначала...
  С чего - с какой дурной попытки загнать его, непрошеного назад, под лед знания и уверенности? - ступил он тогда - на раскисшую, предательскую глину такой дороги: примера - он говорил о том, как проходила Истина вот здесь - на этой земле, Святое Воинство он тоже называл - паломниками, и как ей сдавались... Говорил, уже чувствуя, что дорога ненадежна, что оскальзывается и вязнет, против правды, не раз проверенной тем Фъяллартом, что ни одна истина не при чем: города берет - сила, и ворота открывает - страх... А вот - что? - не дает открыть... Знал, что вязнет. Хуже: знал, чем бы себе ответил.
  Тем ему и залепили.
  ("Значит, все настолько просто? Доказательство Правды - когда перед ней открывают ворота? Что ж - достаточно пару раз вправду перебить всех. И так удивлены - когда не достаточно." )
  И все-таки удар был подлым. Поперек - тому знанию, подсказке чужой памяти, старой гари - о том, кто сидел тогда на камнях. Был, ты знала - и все-таки не каждый стерпит - долго и молча, когда так подробно, логично и страшно объясняют - почему это вы не должны жить.
  ...И ты потом до самого конца удивлялась, почему после все завершилось так - а не как должно было быть... Почему тебя просто не пришибли на месте?
  Очень тихо - и злой смешок - лезвием...
  Хрясь! - налетело колесо на камень.
  - Ой ли... Вспомните Виенн.
  Вспомнить... Как будто когда-то получалось - забыть.
  Но Фъялларт даже не успел разозлиться: уже - обвалом волны - накатило. Вспомнил - так ярко, как никогда. Нечеловечески. Словно время не сумело погасить огонь и заживить раны, словно самое человеческое умение забывать вдруг отказало ему в своем милосердии...
  
  ...Была жара. Непомерно и не ко времени. Только-только за днем Вознесения. Небо с утра раскалялось до белизны, улицы воняли - и даже гуляющий по холмам Тиресны ветер не приносил облегчения - он летел с юга, и был жарок - словно из исполинского очага. Раскаленный и пыльный - и дышать им было больно. До...
  ...Рыжая, пыльная сухая трава, звонкая, каменная земля пересохшей дороги... И все - смытое, расплывшееся - полосой, скоростью бега - грохот копыт и белая пыль - так над конями Фъялларт никогда не издевался... Белизна неба, горелая рыжина земли, синие полосы благословенной тени в низинах - он мчался короткой дорогой, самой короткой, какой только можно всаднику, не думая и не разбирая: успеть бы - и все порой заволакивала мельтешащая темнота. А боли не было. Кажется - не было. Иначе он бы просто не одолел дороги.
  Мысли? Была та же - звенящая и цветная - тишина. Слишком много - а значит, ничего кроме долга: успеть! Долга? - молитвы... вовсе не умной - рвущимся шепотом, по-детски, сбиваясь с правильных слов на свои, нелепые, пересохшими губами - вкус пыли и соли, и еще - почему-то - железа... И еще - из недавней памяти, подгоняя тебя сильнее плети, тихое спокойствие голоса: "Я бы просил тебя не мчаться верхом и не сражаться... - и скользкий холодок, не имеющий себе имени - в этом тихом спокойствии, добром совете исцелившего. - Но кажется, Пастырю Наставников этого и так не придется". Френье Арнье - будь он проклят, мерзостный ересиарх...дур-рак!
  ...Новый - Пастырь Наставников земель Тиресны и окрестных Фъялларт, он только-только вернулся - в родную Тиресну... И весть нагнала его на следующий день - как раз после службы на день Вознесения. О мерзостном бунтаре, посмевшем переступить законы, принесенные на зараженные еретической мерзостью земли Юга Святой Истиной и Праведной Верой (навязанные победителями?). Об осаде замка. Виенна. Его Виенна. Весть о близкой победе.
  И не знал, что сможет сделать... Еще тогда - за каменными стенами Места Прибежища Гончих Господа Тиресны, когда - ведь долго, ведь ровным голосом - не сбивался, повелевал, отдавал распоряжения... Не объясняя - не Пастырю же Наставников. С каждым словом чувствуя, как - истекает время - каплями сквозь пальцы... кровью? Казалось, что накрыли крышкой - плотной: внутри кипело - и хотелось послать всех к Проклятому...
  Не сорвался - ни там, в Тиресне, ни в скромном месте Прибежища в Кёртине, где меняли коней. Говорил, командовал - как должно Пастырю Наставников, отвечая встревоженному Пастырю того прибежища, вышедшему вас провожать - его торопливым рассказам об опасности здешних дорог и малости его свиты... Здешних дорог - которые он и сейчас не спутал бы - ни в какой темноте. Свита - была. Двое. Но в памяти они не сохранились. Словно и не было.
  А об опасности дорог Юга Пастырь Наставников Фъялларт и сам мог бы рассказать - куда более честно. Он проверил - и ему напоминали же: ощутимей - с каждым вдохом все ярче. Мчаться верхом Пастырю Наставников пришлось.
  Говорил - командовал. Ровный голос - спокойного объяснения. Собственный. Но слышал его - как со стороны.
  Потому что - сам был там, где утекало время сквозь пальцы. Где - ощутимей раны - до темноты в глазах - не давало дышать: успеть бы. А за спиной был - кто-то чужой - и подсказывал: ты все равно не успеешь.
  
  Не успели.
  Зарево вы увидели перед бродами. Еще до рассвета.
  
  Все было со стороны: низкое рассветное солнце - в глаза, не разобрать: облака, дым? - так когда-то знакомые тому Фъялларту запах и пыль военного лагеря, кривая ухмылка на загоревшей до кирпично-красного цвета простолюдинской роже первого, вышедшего к ним навстречу - какого-то услужающего, что далеко не торопился выполнять его команды... Такой же. Спокойной. За что и огреб - от появившегося ему вслед из шатра высокого северянина - Старшего, судя по гербу - почти соседа - владетеля земель на том берегу Тайге. Что встретил непрошеных гостей лагеря почтительным приветствием, узнав - не Фъялларта, владетеля Тайгины, но Пастыря Наставников земель Тиресны и окрестных. И, разумеется, согласился - проводить и к Старшему войска...
  Он не первый год, наверно, был на этой войне - и рассказывал - о подробностях осады, неудачных штурмах и недавней победе. Подробно, просто и четко...
  "Осада как осада", - мог бы подумать тот Фъялларт, не одну такую повидавший. Если бы тот думал - а не сжимал кулаки от бессильной ярости и горя. Но того Фъялларта не было - и никого не было... Он поднимался - шаг за шагом - по тому, что недавно было дорогой - крутым подъемом до тех стен, смотрел - вверх, туда, где были рассвет и дым, так было проще дышать: а то болью отзывался каждый шаг подъема... И было пусто. И запиналась - про себя - священная речь, небо пахло - пылью и войной, и казалось деревянным - начинаясь где-то почти у губ, не пропуская выше - ни одного слова...
  А сопровождающий все рассказывал и рассказывал. Почти не зло - устало. О необыкновенном упорстве этого неправедного бунтаря и всех воинов его. Их недаром называли Отчаянными. Сколько осталось в живых? - остались. Трое. Но один увидит новый рассвет, только Божьим милосердием.
  Это будет потом, после - где Фъялларт узнает, кто... А про Старшего замка он спросил сразу - одним из первых вопросов. И ему ответили. Сразу - еще до подъема - к бывшим стенам Виенна.
  Сказали. А потом и увидит.
  Фъялларт оступится - перебираясь через то, что когда-то было воротами: поскользнется, и поедет камень под ногой, сбрасывая - вперед, к торчащим обломкам... И на попытке удержаться - оживет, обожжет совсем - раскаленным копьем - та боль, мешающая дышать - что забывал себе и забывал: лишь бы успеть. Вот - успел... До того, что мир в глазах почти померкнет - и только потом, уже стоя внутри, в тесном дворе бывшего Виенна, увидит он - кто - помог ему удержаться и пройти дальше. На почтительном приветствии, подобающем - каждому Праведно Верующему перед Пастырем Наставников. Владетель - земель Тиресны и окрестных. Нынешний.
  А еще - увидит - что стоит близко, совсем близко... Так, чтоб ответить сопровождающему его: я знаю. Того, кто был здесь Старшим. Я знаю, что это он. Реимонда из Виенна, Злоязыкого Рейни - Фъялларт, наверно, узнал бы - даже изруби его в такое как тех, у ворот - о которых только что говорил сопровождающий.
  Не понадобилось.
  Как со стороны. Слышал - умные и верные слова свои, со всей уверенностью - того, кто вправе повелевать... Что - мог требовать, когда не успел? Последнее. Похоронить их достойно. Слова объясняли - почему... Слов - было много. Уверенных.
  Достойных - чтоб их так слушали. Со всем вниманием. И отвечали. Хрипло - и не так ловко обращался со словом - новый Владетель земель Тиресны. Но все равно. Был бы рядом - тот, кто решил вас записывать - была бы беседа, не худшая их тех, что хранили и переписывали - и в домах, и в Прибежищах - поучительное чтение о правдах вежества и благородства и Праведной Вере, и искреннем сожалением о достойном и заблудшем враге - той искренности, какой не верят порой и в песнях...
  Может, и правильно - не верят...
  Ветер, застрявший в стенах твоего Виенна - бывшего Виенна - смердел - гарью, войной и смертью... Ветер - о котором никто не споет - и сквозь который невозможно молиться...
  Но говорил он - так, что Фъялларт потом сможет ответить нынешнему Владетелю земель Тиресны и окрестных: я здесь вырос.
  Потом?
  
  Со стороны... Там, где был - было пусто. Стоял и смотрел. Только взгляд не удерживался - скользил мимо по тому, что было двором, по всем, что - там, и возвращался... К лицу. Брата. Старшего Виенна. Погибшего здесь - за шаг - до еще долго державшейся башни.
  И не могли помочь - ни знание, ни вся положенная высота "тех, кто молится", ни сама молитва...
  Но время забыло, как течь по прямой... Он еще помнил, что было потом - был день, и была служба, каменная высота священной речи - в жаркое, раскаленное до белизны, небо... И был вечер, когда выбрался из отведенного высокому гостю шатра - один, чтоб подняться сюда же - зачем? - остановиться - у камня, обломка ворот, дышать было больно, но уже привык - не замечать, и только шепот остался за день от выверенного его голоса... И шептал - но святые слова казались мертвыми, и небо в первый раз пустым - до отчаянья...
  Помнил - но сейчас был и тот кто-то за спиной - тот же, что твердил "не успеешь"? - от него было холодно, как нигде - но как когда-то - и так он и смеялся. Что потом не будет. Что во дворе взятого Виенна ты останешься вечно. Вечно - слушать как со стороны Владетеля земель Тиресны и окрестных... Стоять и смотреть. На Виенн и своего брата. Бывший Виенн - и то, что было твоим братом. И это не кончится. Никогда.
  
  Боги мои, боги - которых у меня нет!...Но он же - не камень, не ветер - что рассказывают потому что их слышишь... Он живой - чужой живой, а так и со своими не всегда получается - так видеть. Так - никогда не получается. И это не должно...
  Та, которая кажется-не-я, - мастер! - что мы делаем?
  Вернитесь! Вернись оттуда... пожалуйста!
  
  Застывшее время все-таки треснет. Где-то за спиной, слышным почти - шелестом осколков. И вернется - но годы и годы вперед, в Место Прибежища Гончих Господа, бывший замок Сен-Альте. Это было - и было давно...
  Шелестом? - тихим, потрясенным - слезы в голосе, не иначе - шепотом этой девки:
   - Боги мои боги, которых у меня нет! - он... улыбался?
   И правда - ревела. Это сейчас - под его взглядом - быстро смахивает слезы тыльной стороной ладони. И смотрит - в сторону, испуганно - тощий взъерошенный птенец, которому один ответ - милосердно снисходительный смех, но никак не...
   ..."Кто из нас безумец?" - мог бы сейчас спросить себя Фъялларт. Все доводы разума восставали против, резался о лезвие собственной логики - что так быть не может, но - не назвал бы себе, откуда - понимал: а эта видела - все - с первого до последнего... и про смех за спиной - тоже...
   Кто - был более безумен, если и вместо всех объяснимых вопросов - про "ты это знаешь?" - и "откуда?" - против всей его выдержанной речи - сорвалось... Преодолеть - снова разделяющий их шаг - вплотную (съежится - попытается вжаться в камень, словно сейчас ударят).
   - Ты... - не ударит. Только встряхнет чуть - за плечо, убеждая повернуться. - Кто - ты?
  
   Даина не сразу поймет, что с ним...
  
   Не стоит задавать вопросы, на которые можно получить самый прямой - самый нежданный ответ. Прямо под руками. Под съехавшим от встряски набок - по плечам, которым явно велик - капюшоном и воротником одеяния. От грязного, тощего плеча, стертого грубой шерстью чуть не в кровь - наискось вверх, прятаться под растрепанные рыжие пряди. Шрам. Широкий, в два пальца, а где и шире... Мгновение - она сразу дернет плечом, поправит съехавший балахон - но будет поздно...
   За неощутимым почти удивлением Фъялларта того, в повреждениях вынужденно разбиравшегося: а такое заживает? - придет непрошенным. Четким. Ответом, что только можешь услышать - от той памяти, что не сможешь забыть - что приходит и сводит круги в одну ледяную жуть, где нет - ни вчера, ни сегодня, ни когда-то... Узнаванием - которому бесполезно говорить любое: может быть и быть-не-может. Как времени, что на мгновение застыло - здесь, нигде - последним сроком натянутой тетивы - перед тем, как сорваться - и попасть...
   Дорого бы, наверно, отдал франэ Айсельм - может, все, вплоть по бессмертную душу - за то, чтоб увидеть этого "невозмутимого и уверенного молодого выскочку" - сейчас. Не испуганного: дальше - закаменевшего: следить, как время отпускает стрелу, возвращая его обратно - туда, где мир его когдатошний раскололся и рухнул...
   И знал - пока время не накрыло, вернув назад - твердо: что увидит не один. Что тоже - смотрит. Что - сквозь тебя - взгляд - чужой, темный - девки ли? - глубина под всеми слоями воды. Черный - как небо часа отчаянья. Как тогда...
  
  ***
  Нет, вовсе не о высокой доле "тех, кто молится", тем более - куда там - о Пастырстве задумывался в те давние времена юный Фъялларт. Да и странно было бы так думать о будущем - сыну Герена из Тайгины, Герена-Разорителя, о котором не первый год изощрялось в проклятиях место Прибежища Святого Рождества на мосту Тайне, и воспитаннику Виенна, тогда беспечного в вере, как многие на Юге. Об ином - были мечты, исполненные - не самой белой - зависти. К единственному, кому завидовал в жизни - Злоязыкому Реимонду. Ну что ж - ее можно было благодарить за то, что из нескладного и трусоватого дитяти, которым Фъялларт привезен был в Виенн, вырос он крепким и смышленым отроком, сведущим в полной мере - во всех искусствах и занятиях, подобающих - сыну "сословия воюющих". Достойным - охранять порядок мира и служить оружием своим Старшему своему и праву его. И еще достойным - дружбы Злоязыкого Реимонда, наследника земель Виенна. Это его трудами и словом - его и потом уже его отца, Дальема, Лиса из Виенна - тогда еще не Старого - стал Фъялларт из Тайгины и достойным младшим и услужающим, а в свой срок - и воином. Там, далеко - на севере...
  ...Так и в тот год, когда к Югу подходила первая военная гроза - был он очень далеко отсюда. Там, где осенние ветра бродили среди холодных и опасных склонов гор... Тех, что долгими веками звал - мир Праведно Верующих и воюющих именем давно канувшего в бездну времен народа. Кройлех. Ограда.
  Гор, где воевали слишком часто и слишком давно. С проклятым народом.
  Воевали и теперь.
  
  Они совсем другие, эти мрачные горы Ограды, так непохожие - на ослепительно белые под солнцем родные скалы Юга. Тяжелые серые кряжи вырастают из непродерной щетины лесов, то встают стеной, обрывами, преграждая дорогу, то соизволяют расступиться и пропустить - в скрытые долины, где лес отступал - под напором человеческих рук - мира ли, войны... Местные "каменные сосны" равно шли - на дома и на крепости, и равно - горели, и пушистая хвоя молодняка поднималась по когда-то обработанным землям - поля? - вырубки?
  Фъялларту они вспоминались и теперь. Каждый раз - на повторяемых святых словах о землях мрачных и безблагодатных - воскресали в памяти те суровые и темные горы, похожие на ползущие где-то по их вершинам хмурые осенние тучи... Что беспрерывно угощали непрошенных пришлецов мелким, холодным дождем. В такую пору и просто путешествовать - без нужды не выйдешь, а стоять в осаде - вовсе не приведи Господь.
  
  Не так долго вы там стояли - в последней твоей осаде. Долго - было до того, в совсем недавней - у серой, как эти скалы, крепости, закрывавшей - что-то похожее на дорогу - дальше, в эту долину. Так долго - и так яростно, что разное говорилось - и ругались, долго и разноязыко у походных костров, где перебирали - сражения и подвиги, и вспоминали погибших, и поговаривали о мрачном, перебирая угрюмые суеверия, что рождались в этих горах уже не первую войну. И - неизбежно - грозили в недалеком будущем этим Проклятым, кто встретится на пути, всеми карами, вполне земными... А как иначе, раз что не дозволено благородному и сражающемуся в землях, осиянных светом Праведной Веры, с братьями и ближними, едва ли не право его и долг на землях незнаемых - с теми, кто противится Истине? И что толку грозить карами небесными тем, кто от рождения своего на землях за Оградой обречен в Жизни Вечной на отчаянье и бесконечный пламень Земли-без-Радости, потому как ничего иного предстоять не может - людям, которых не считают людьми...
  Нет, тот Фъялларт не умел - думать так... А этот - не стал бы, вспоминая...
  Слишком простые вещи хранила память. Усталость. Дождь. И грязь. Черная, липкая грязь этих долин, кажется, все - от благородных воинов - Божьих Паломников, до последнего обозного услужающего - мужлана-мужланом - облегченно вздыхали, и поминали - кто всех святых, кто нечто богохульственное - когда выбирались из черных низинных болотин на белый песок верхних дорог и честный камень...
  
  ...Боги мои боги!.. Та, которая кажется-не-я!.. Кого мне спрашивать? - что это - как это?
  Потому что так не бывает. И еще - знаю, что это. И что - придется видеть.
  ...Грязь. Гнилая осень. Это говорил Старший - потом, очень и очень после. Гнилая осень над Даирни Наувен и перевалами - гор Границы. Гнилая осень - в которую к нам не смогли пробиться. А потом - было поздно. И мы - уйти - не успели.
  
   Мы и были первыми, кто встретился им на пути.
  
  Долина. Две реки, сливающиеся у высокого окатанного мыса. На нем, наверху - городок: ограда - местные стены... Дерево - каменные сосны. Это так себе дерево дольше удерживало Божьих Паломников чем иной камень... Вы постояли у этих стен не день и не два... Несколько. Но все-таки...
  Бой - сейчас памяти представлялось, словно ничего, кроме боя там не было. И был, и время летело - странно и неправильно - слишком быстро, слишком близко... Так, как наверно летит земля - перед глазами выбитого из седла.
  И темнотой - холодом - ударом о камень? - кончилось.
  Там завершился бой - и было темно. Было холодно. Колючий, морозный туман полз, накрывая долину, он стоял рядом, в двух шагах, у углов сруба. И вонял - войной. Дымом. Кровью. Не только кровью.
  В памяти было тихо. Невозможно тихо. Только еще лязгали - где-то далеко-далеко - окрики команд над взятым городком. Было ли так на самом деле, но в памяти - рядом было пусто. Так пусто, как во взятом городке не могло быть. Так пусто, как в мире людей вообще не бывает. Но пока время еще было. И трещало, сдаваясь огню, дерево. Дом, перед которым ты стоял, - недалеко, в пяти шагах - горел... Плясали рыжие язычки пламени, выглядывали из узких окон там, на высоте, (дом был высоким, огромным, таким непривычным - в памяти он стоял громадой - черным и огнем), осторожно высовывался огонь и в выбитую дверь... До того - осторожно...
  Но должно быть что-то там, прогорев, просело... Может, и крыша - дом выдохнул пламя - далеко, жарко. И должно быть Фъялларт просто закрылся - от жара и искр... Потому что сначала так - рукава...свои - грязные, темные руки... И сразу - огненный провал в черной громадине - и веер искр... Огненный провал, вихрь, в центре которого - кто-то - стоит. Чуть-чуть не доставая головой до сохранившихся резных перил...
  Ребенок?? Был - ребенок. Девочка. И да - был именно тот удар - наискось - сверху вниз... не такой и сильный - будь он сильным, он просто снес бы ребенку голову... Но и так хватило - было достаточно, чтоб понять, что это не должно - стоять, не должно - смотреть... Что-то не то - понимал, видно и огонь - рыжие языки обходили - что светлую ткань рубашки, они не рисковали тронуть даже рыжих кудрей - там, где эта ткань еще была - светлой... (Кровь в таком освещении кажется почти черной...)
  Стояла. Смотрела. Оторвать взгляда уже не мог... Да что взгляд...
  Стояла? - шла. Это и время - остановилось... Остановилось - и отступило - от этих неподвижных шагов. И все, что было вокруг и не было - отступало ему вслед.
  Шла - а за девочкой шла тень. Отдельно. С крыльями. Отражением огня от темноты и холода, которых на земле не бывает
  И тоже смотрела.
  Ничего не оставалось. Оставалось - ничего.
  
  ...Ему было страшно. Холодно и страшно. Так холодно - и страшно - и одиноко - единственно - на всем свете, как никогда не бывает живым. Там, где время хоть как-нибудь - течет.
  Смотрела. И все было тем взглядом. Холодно и страшно. Как "навсегда". В котором и его почти не было. И страшней всего было это "почти"...
  
  "Господи..." - вот и все, что он мог тогда выдохнуть. Все, чем тогда он мог держаться... Слова - молитвы - простые насмерть, с детства - он их не так и верно помнил, мог сбиваться - мог не сбиваться - здесь не запоминалось, запомниться не могло... Все, что было - все, что могло быть здесь - в кромешном безвременья, кроме которого - ничего вокруг не осталось... Что могло помочь не размазаться окончательно по этому "почти" - в "навсегда". Холодном, страшном и вечном "навсегда" - Земли без Радости...
  
  Потом ему говорили, что нашли его утром. Когда пошел снег. Вроде бы живого. Совсем живого. Только никого не узнавал. И говорить не мог. Только молиться. Рассказывали - он плохо помнил. Почти совсем не помнил.
  А потом он пришел в себя. А потом умер. Совсем умер. Больше, чем совсем. Стал из Фъялларта из Тайгины - франэ Фьяллартом. До Пастыря Наставников ему тогда еще долго было...
  А что имя осталось тем же... Так получилось. Таков же был День Вспоминания... И на срок той чужой осени, когда он умер в первый раз - и в той ранней весне, когда он снова стал - другим собой.
  А еще иногда думал: так надо. Так должно быть, - что помнил...
  
  Так было - потом. Но потом сейчас почти не было. Оно снова стояло рядом - ледяное "навсегда"...
  
  Та, которая кажется-не-я... мастер... Что это? Это было?
  Ты... смеешься, мастер?
  Там, где-то еще - где можно летать на огненных крыльях и звучат - слова-до-слов. Не оборачиваясь: "Я не умею плакать. Было. Ничего: обожгли. Близко оказался. Тебе жалко?"
  Нет. Холодно. Страшно...
  Я боюсь, теперь я отсюда не уйду... Я...
  
  ***
   - Да, я... - но голос снова расколол застывающее безвременье. Тихий? Громкий - чтоб звучать сквозь молчание той тишины - и разбить его. Холоднее - настолько, что дальше - не представить, что эта растерянность - тоже ее. - Наверно, я: других не было.
  Девка... Она совсем влезла на окно, с ногами, съежилась, обхватив коленки - тощие руки, грязные - смотрит в сторону совсем: как прячется - за съехавшим капюшоном...
  
  ...Я не знаю, как он смотрел. Мне было страшно поднять глаза. Что, так, которая-кажется-не-я, так было? - и так - обожгли?
  А что он сейчас спросит - повторит - я знала. А нам придется честно - отвечать - Пастырю Наставников...
  
  - Ты - кто?
  Свист - чужого языка - еще на этом, растерянном:
  - Даина. Аирни-ив-Даина. Идущая-за-Ветром. - А, миг помедлив, вслед. Смех. Осколки. Колючие и резкие. Той темноты. - Тварь... Чужого. Вам так, наверное, будет проще.
  
  Ну - а что я... мы? - могли еще ответить.
  Не знаю, я вниз смотрела. Так и помню, какие там плиты на полу. Желтые. Стертые. Но почему я уверена: смотрел спокойнее?
  
  Он и правда смотрел спокойнее. Недолго. А потом - медленно. Совсем медленно. Торжественно - почти. Словно восходя - по тем ступеням Подстенной к собору в дни Светлых Праздников. Так и осенил: припечатал - святым жестом эту - девку ведь?
  Сдвинулась? Постаралась: вжалась - в камень стены... Кажется? Посмотрит - потом уже. После. Страх? - что это? - во взгляде. Потом уже: когда Фълларт заговорит.
  
  Или он что-то при этом - говорил? Не знаю: я следила - по движению тени на плитах: тени - святого жеста. Ты, которая-кажется-не-я, мы, что ли должны были - испугаться? Не знаю. Мне стало куда страшнее - то, что было после... Как он потом... улыбнулся.
  
  С уверенной улыбкой: выпадом сражения:
  - Да, такого аргумента против этих... Чистых - мы бы не нашли. Во всех поисках.
  
  Мне было страшно. Страшно, как никогда. Как правда - Мастеров Иллюзий - и как та, единственная правда, за которую горят...
  
  Девка... Смотрит. Тот взгляд, первый: пустой и прозрачной беспредельной наивности:
  - Да... Да, вы правы, наверно... Только, - запинается. Снизу вверх, в упор, пусто - до того, как совсем не бывает, - я им не верю. Я... мы этого не умеем. Я просто их люблю... ну, некоторых из них... Только... а это мы умеем.
  
  ...Он думал, что я смеюсь? Мы - смеемся? Я правильно понимаю - то, о чем они говорят: как должно быть? Умеем - как еду? - как удовольствие? Та, которая кажется-не-я, как еще там. "Как гончих псов Земли-без-Радости" - смехом. Точно.
  ...Страшное право смеяться - тех, кому не поверят.
  ...Он должен был - так думать.
  
  И скрестит руки, словно пытаясь защититься - и на миг сморщится от боли, видно - что-то там заденет, под мешком одеяния, и все равно посмотрит... Сейчас - этот голосок так присвистывал, что Фъялларт с трудом разобрал бы слова - если он, конечно, трудился их разбирать:
  - Нет. Не так. По-настоящему. Я... мы - умеем. - И жест - непонятный, беспомощный, замирающий танец ладони - и она снова морщится. - Я не знаю, как это можно объяснить - на вашем... Мне всего времени не хватит...
  - У тебя будет время...
   Зачем только это сказал - зачем понял, что стоит вот так, вплотную, и расстояния на которое она так рассчитывала, нет - и это стоит ей показать. Зачем - кто дернул - протянуть руку, вот так вот - наглядно - доказать ей...
   Потому что то, до чего дотянулся - было чем угодно, но не шерстью балахона... Извернется - и мгновенно: как будто пытался один удержать корабельный канат, а море жгло ладони соленой волной, только это море и так было - огненным: очень горячо - и очень больно... До темноты в глазах - сквозь которую видно: сейчас - вырвется, на весь полет вниз - с Белой башни, со скалы Сен-Альте...
   - Да стой ты, дура!
  И канет, пропадет - огненное море - оставляя ему еще одно мгновение недоумения, пока смотрит на свои ладони - чистые... А казалось, было так, что спалило до кости - что было? - было ли?
  Шепот - почти одновременно, но почему-то после этого мгновения:
  - Если... Вы так хотите, - тихий. И страшный. И смотрит - совсем как там, в Серых Подземельях, и куда-то сразу девается этот румянец - а не очень-то она изменилась - не испугано, совсем пусто.
  Он выпрямится - Пастырь Наставников земель Тиресны и окрестных Фъялларт. Он прищурится - брезгливо? - чтоб холодно и негромко спросить вслед:
   - Или ты полагаешь, что твой... покровитель сможет удержать тебя в воздухе?
  Не в тон - совсем фальшиво - потому что удивленно... растеряно:
   - Нет. Это все совсем не так... - и выправится - тише и проще. - Нет, упаду и разобьюсь. Как все... - и внезапным перерывом на вдох, и вслед - того внезапнее - совсем неожиданным, только вернувшим себе ту растерянность. - Но он почему-то тоже думает, что у меня крылья...
  - Он? - переспросит выпадом, как бы не плевком. И услышит.
  И почти не поможет всплывшее в памяти утверждение, что глубины души и боли человеческой не дано увидеть - тем, кто чужд людям и враждебен. Лишь по внешним призракам, по вони грехов, дано тем - догадаться... Немудрено ей было угадать - это бревно в глазу при известной зоркости разглядишь и за конный переход. Эту засевшую в сердце стальную занозу, затронуть которую просто больно... Особенно когда так. Как называлось сразу - до сознания, на первом миге выдоха, как нельзя было говорить... Может, так смягчает этот присвист - что получается именно оно:
   - Фрэнье Арнье...
   Не удержал, видно... И не поймет, не так прочитает - чуть изменившееся выражение его лица, что просто - больно... Не поймет ли? - почему так быстро, так торопливо - вслед:
   - Он живой. Был, когда мы расставались, - пауза, и совсем уверено. - Нет, я знаю, и сейчас - живой... А больше я не знаю. И сказать не смогу... - Она будет смотреть, смотреть внимательно, в упор - и вдруг улыбнется, и это будет зря... - Я совсем не знаю, что я - там - скажу... - короткое, пустое - "там". - Нас - почти уже не осталось...
  
  ...Я не знаю, как у меня получится запихнуть назад, в себя продолжение: "Если Вы так хотите - чтобы у меня "было время поговорить"". Так. И - там. А где ж еще...
  Я думала - слепому видно, как мне - страшно, страшно, страшно...
  И еще и нам - Твари Чужого... Та, которая кажется-не-я - я же правда - не выдержу. Нет, Идущая. Что - нет? Мы - не выдержим.
  Но - неправильно. Но - недостойно. Но, в конце концов, он же сейчас отойдет...
  
  И только потом понимаю, что удерживаю. Потому что говорю другое. Ох, уж эти правды - запри одну, другая вырвется... Но это говорить, почему-то - совсем не страшно.
  
  Она смотрит. Смотрит в упор - снизу вверх. И, наверно, Фъялларту все-таки было - холодно.
   - Я... не знаю, что такое Истина - у нас просто так не говорят... Я только знаю, что мне было четыре года...наверно. Если Истина - это и правда - так... я их, наверно, понимаю. Тех - Добрых Верующих. И пусть я никогда не смогу их понять... Если Истина - это так, как в тех стенах... Вы... Зачем - Вы этого хотите?
  
  Почему он мне не ответит?
  Только смеряет меня взглядом - сверху вниз. И еще раз. Презрительно? - не знаю. Сосредоточенно. Так, что захочется вжаться в проем окна совсем - раствориться в камне.
  А потом - я не ожидала - отвернется. Отойдет - я не ожидала больше - вернет все то расстояние, что было между нами сначала. Безопасное расстояние. Теперь я точно успею. И пойдет, повернувшись спиной, не так далеко, пару шагов, туда, где мерцал огонек - к святому углу...
  Странно только - вот почему от звуков их священной речи меня не шарахает. Не больно, не ощутимо - никак, каменно... Потому ли, что понимаю хуже, потому ли, что...
  Зря сказала: не шарахает.
  Я не ожидала совсем... Кажется, он настолько меня не замечал, что могла бы попробовать удрать, пока не поздно. Но не получилось. Он молился. Долго. Не знаю, как - мы этого не умеем.
  Не знаю, как - но так, что плакать мне хотелось. А может быть - и нам...
  А еще я понимала, что обману его. Вот когда он оторвется - вот когда он что-нибудь сделает... Мы должны его отвлечь - мы успеем, ведь правда - и придется: увернуться, если не сбегу - так хоть туда, к ветру, за тяжесть ставня...
  Потому что он должен постараться - теперь - нас вернуть. Куда нам и полагается. Туда. Где сходят с ума и камни. А мы не сможем.
  Так - должно - быть...
  
  Но оказалось - для меня это не камнем, высотой на голову - оказалось - мы и правда ничего не понимаем - в тайнах и движениях души человеческой.
  
  Сначала он почти не развернется. Так, несильно - наверняка, видно ему было только серый камень окна, ну, может быть - краем, темной шерстью одеяния - и ее.
  Пауза. Недолгая.
  ...Я сжималась - всем напряжением тетивы. Я готовилась бежать куда угодно.
  Я не поверила.
  
  - Уходи.
  Не человеческое слово - даже не этот присвист, просто - какой-то вопросительный звук, отклик... Она не шелохнется. Она не поймет. Не поверит?
  Тогда Фъялларт шагнет - шаг и еще один, и толкнет дверь - наружу, на лестницу - протестующе взвизгнут петли. И отойдет. Замрет у стены, скрестит руки. И посмотрит. Обернулась. Вглядывается. Не понимает?
  - Уходи. В любую сторону.
   И поймет? - и метнется - как крыса, застигнутая ярким светом посреди двора... И уже за дверью, уже почти на лестнице, едва не запнется - о подол "мешка" одеяния, едва не полетит с лестницы: врежется - в стену...
   Видел - потому как развернулся - вслед, встал в дверях... На расстоянии, что и ей казалось - безопасным...
  И замрет - обопрется, запрокинет голову - прикрывший было капюшон свалится - и вглядится - снизу вверх. Прозрачные глаза - безумные. В которых - изумление. Какого и в детских не бывает.
  И засвистит...только потом понимая, что нужно переводить:
   - Теиринге ими... Теиринге дар Аирье-ив-Райдхэ...П-простите меня... Нас...
   Ей снова ответят - святым жестом, медленно - очень медленно... И снова, кажется, вожмется в стенку - хотя теперь расстояние было. И снова - беспомощным всплеском рук, и тихо, в пустоту, как во сне:
   - Нет, Вы - другой... Вы не слепите... Но Вы такой живой, что страшно...
   И отобьет - негромким. Неожиданным:
   - И куда же ты теперь пойдешь?
   - Я? - тихое, задумчивое - куда-то мимо. - Домой. Совсем домой. Если дойду...
  
  "Нет - я знаю, что теперь - дойду. А еще я почти знаю, что... Домой. Прощаться".
  Он снова ответит мне - не знаю, зачем - негромким потоком священной речи... А я - мне бы надо давно бежать вниз по ступенькам, бежать...а я, как будто все это правда, как будто святые слова припечатывают нас насмерть, стою - и не могу оторваться, не могу шага шагнуть...
  Хотя бы потому, что там ступеньки стертые - винтовой лестницы... А я их не вижу...
  Я стою - и вижу небо.
  Не то, сияющее за взглядом - Вашего брата... Не свое, горящее... Просто - небо. Над площадью Фьянты - и не то, летнее...и не просто... Ночное небо - в дальних оранжевых всполохах. Небо - войны...что, новой войны? Потому что оно еще там, это небо - где еще не совсем видно - где пробуют и проверяют нити Полотна - будет? - было? - может быть? - быть-не-может? Небо - над той памятной площадью у собора, пустой - тишиной ожидания, на которую вот-вот - выплеснется...
  И Вы...И бой... Потом.
  Но так не может быть...
  Но я совсем недавно говорила себе - что быть не может. И как должно. А оно - было...
  
  Но кто же дернул, кто потянул меня за язык... Я только слышу уже - как со стороны... Что-то вроде:
   - Вы... не возвращайтесь во Фьянту... потом. Не надо...
   И понимаю, что говорю вслух. И понимание, что - говорю, становится пониманием: что я наделала...
   Мне отвечают улыбкой. Уверенной. Улыбкой победителя... Как оно у вас там: "если Бог мой со мной - кого мне бояться?"
   Только где-то я эту улыбку уже видела...
  
   А потом уже я бегу. Оно получается. Снова. Я почти скатываюсь - с обточенных, обглоданных ступеней той лестницы, до самого низа, и через двор, и как-то дальше, и за ворота, а как?
  Не полагалось - но я выбралась. Но я совсем не помню дороги.
   Я бегу, пытаясь обогнать - взгляд из чужой памяти, из Вашей - а бег словно только раздувает огонь, и все страшнее... Как Вы стояли - там, в Виенне - и смотрели... я же это тоже видела...
  
   Бегу - от собственной невозможности - сказать Пастырю Наставников земель Тиресны и окрестных. Простое...
   Вы одинаково улыбаетесь.
  
  
  
  
  
  Сноски:)
  * я знаю, что - "сбылОсь" - но иначе оно не поется:) а вот не хочет.
  ** текст этой колыбельной и вправду - не мой. Принадлежит "Раде и Терновнику". Лучше я не слышу. Может быть - пока...
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"