Не удержаться
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
|
|
|
|
Аннотация:
Знакомы ли Вы с Денисом? Осуждаете ли его или же считаете, что он - всего лишь жертва обстаятельств? А известно ли Вам, что такое быть жертвой? Книга первая
|
И дай им телефон, где нас нет
Ну что ты будешь делать - эстет
И взглядом своим выключить свет
Включить твой любимый джаз
И просто стать посуду помыть
И буду каждый вечер звонить
"Не удержаться", "Сегодня ночью"
Первое сентября всегда было для него мучительным. Равносильно возврату на каторгу. Вообще-то мало у кого возникает энтузиазм перед началом подобной рутины. Денис не любит ходить в школу. Для него основной минус заключался не столько в самой учебе, сколько в принудительном посещении занятий.
Дениса называют замкнутым. Что есть, то есть. В младших классах у него из-за этого были серьезные проблемы, но со временем он приспособился. Все оказалось довольно просто: необходимо делать то, что от тебя ожидают. Крайний минимум по шкале ожидаемости. При этом важно осознавать разницу - вести себя так, как от тебя ожидают, и быть таким на самом деле. Первое - всего лишь небольшое лицемерие по отношению к окружающим, второе - ложь самому себе. С тех пор, как он согласился на такой компромисс, жить стало легче. Но именно поэтому Денис плохо чувствует себя на людях. Его утомляет стремление всех и каждого казаться чем-то иным, нежели они являются на самом деле.
В школе, понятно, его никто не любил. Он построил вокруг себя высокую стену: внутрь никого не пускал и сам наружу не высовывался. С такими обычно не дружат.
Первое сентября тысяча девятьсот девяносто девятого года исключением не стало. Все утро Дениса не покидало гнетущее ощущение безысходности. Он сознательно опаздывал. В школу зашел со страстным желанием развернуться на сто восемьдесят градусов и бежать куда подальше. "Добро пожаловать" у входа показалось насмешкой. Линейка уже закончилась, но холл все еще кишел первоклассниками и их родителями. Трогательные букетики, новая форма. В первый раз в первый класс. Так будет написано почти на каждой фотографии, сделанной ими сегодня. Денис поспешно миновал все это.
Закрепленный за его классом кабинет находился в левом крыле третьего этажа, и, поскольку классным руководителем была учительница географии, это был кабинет географии. На одной стене висит видавшая виды доска, на противоположной - стенды и стеллажи с книгами. Четыре окна с цветами в горшках и голубенькими шторками, больше похожими на подвешенные полотенца. Свежевыкрашенные в невнятный цвет парты пока еще не описаны и не обрисованы. Учительский стол у окна. Все вместе - не ахти, какой интерьер, но, тем не менее, очень уютно. Это заслуга Ангелины Ивановны, классного руководителя, доброй и искренней женщины с нелепой стрижкой и неизменной серой шалью на плечах. Она все на свете пыталась сделать чуточку лучше. А в том, что все ее усилия пропадали впустую, ее вины нет. Просто она - всего лишь учительница географии в панельной средней школе, просто ее ученики - обыкновенные подростки, дети многоэтажных муравейников кипящей столицы.
Вот и сейчас мало кто не обращал внимания на ее попытки начать урок. Шум стоял такой, что говорящий не слышал самого себя. Появление Дениса вообще никто не заметил. Ему не оставалось ничего другого, как кивком поприветствовать Ангелину Ивановну и юркнуть на свое обычное место.
Сосед по парте, похоже, был рад его видеть. Он заулыбался, и начал было что-то ему рассказывать, но урок все же начался, и Денис успел только шепотом с ним поздороваться.
Урок назывался классный час. Ангелина Ивановна с воодушевлением рассказывала ученикам, как же это замечательно, что они снова вместе. Монолог ее, по обыкновению состоял в основном из лирических экскурсов в дни ее молодости. Но она умела говорить об этом так, что становилось интересно. Светлые мудрые слова сплетались в фразы и укутывали детей, словно ее теплая пушистая шаль, такие же мягкие и немного наивные. Время прошло на мягких кошачьих лапах. Мурлыча тихонечко что-то приятное. Время любило ее истории и превращалось в Кота-Баюна. Притихшие, ученики не заметили, как прошел урок. Со звонком она спохватилась и быстренько сообщила им пару-тройку организационных моментов, после чего объявила занятие оконченным.
До следующего звонка оставалось целых восемь минут.
Школьный улей опять ожил и загудел с новой силой. Три летних месяца преобразили одноклассников Дениса чуть ли не до неузнаваемости. Особенно изменились девчонки. Все они выглядели писаными красавицами. Быть может, не писанными, но нарисованными они были точно. Пол-утра рисовали. Губы поярче и глаза потемнее. В итоге, райские птички подозрительно смахивали на попугайчиков. Но были и такие, чей макияж был действительно макияжем, а не самозабвенными играми с маминой косметикой. Анька Шевцова сменила свою длиннющую косу на коротенькую стрижку. Ленка Слуцкая одела умопомрачительно короткую юбку, открыв на всеобщее обозрение свои ноги, растущие от коренных зубов. Теперь вряд ли кто-нибудь вспомнит о том, что еще полгода назад ее дразнили Каланчей. Преобразилась даже девочка-дурнушка, Ирка Рязанова, которую мальчишки обзывали Жабой. То ли это благодаря новой оправе очков, то ли по какой другой причине, но, тем не менее, она стала не такой отталкивающей.
Похожие перемены произошли и с ребятами: еще один шаг на пути от мальчика к мужчине. Несомненно, они, как и девчонки, выпендривались друг перед другом... ну и перед девчонками. Модными считались широкие штаны, причем, чем шире, тем круче. Самые широкие джинсы со всеми прибамбасами были у Макса Горобенко. И если бы кто-нибудь решил устроить в классе соревнование по крутости, Макс бы побил все рекорды, - волосы, как иголки ежика, пирсинг, футболки в разводы и гриндера. Мальчишки смотрели на него с завистью, а девчонки с неоднозначным интересом. Серебро досталось бы Витальке Ороеву за его "джишоки". А за ним все остальные, причем с ощутимым отрывом. В самом конце списки значилось бы имя Дениса. И вовсе не из-за отсутствия до идиотизма нагеленных волос или стильного реглана. Просто пока он целое лето сидел с бабушкой на даче и варился в собственном соку, его сверстники общались, приобретали новые впечатления. Одним словом - развивались. Конечно же, Денис тоже не вел себя, как консервированный овощ, но его прогресс был несколько иного рода. Он понял вдруг, что в свои пятнадцать лет он безнадежно отстал от жизни. Рассказы одноклассников о каникулах, словно запах моря, овеяли свежестью, и Денис поднял свой парус, ловя этот мощный поток.
Такое с ним случилось впервые. До сих пор Денис не испытывал особого дискомфорта в связи со своей обособленностью. Теперь же его прошлое показалось ему бесцветным, как прошлогодняя листва. Друзей у него не было, но они ему были не нужны. До сих пор. Сейчас же Денису ужасно захотелось общения. От ощущения заброшенности стало гадко на душе, вплоть до ущербности. Он принял решение кардинально изменить свою жизнь. И впервые примерял на себя систему ценностей среднестатистического подростка. Принял, как аксиому, со всеми прилагающимися атрибутами. Со временем, Денис поймет, что этот выбор был продиктован подсознательным страхом остаться в одиночестве, но в данный момент он даже не задумывался над чем-то таким. Просто добавил к своим личным комплексам еще и общепринятые.
Жизнь Дениса походила не четко расчерченную таблицу. Приученный к такому порядку вещей, он был собранным и серьезным мальчиком. Единственный сын преуспевающих родителей. Вечно занятой отец слишком загружен своей работой для того, чтобы принимать ощутимое участие в воспитании сына. Отдаленность матери - сознательная. Время, которое полагалось бы проводить с ребенком, она предпочитала тратить на себя. Утвердив раз и навсегда сценарий будущей жизни Дениса, она воплощала его неукоснительно. И если уж сравнивать ее отношение к сыну с кинематографом, то она, несомненно, была продюсером, ну, может быть, немножко режиссером, в общем, человеком, вкладывающим деньги в определенный проект, который по расчетам должен оказаться кассовым. Рабочих вариантов сценария имелось несколько, но в каждом из них присутствовало слово "блестящий". Блестящий юрист, врач, политик.... Довольно амбициозный сценарий, но в этом была вся она - женщина, для которой окружающие люди - всего-навсего фигуры ее шахматной партии. А играла она по крупному.
Для воплощения задуманного ею, Денису требовалось основательное образование. Толковые репетиторы должны были сделать из мальчика если не гения, то, по крайней мере, всесторонне развитого интеллектуала. Мать вообще предпочитала воспитывать сына на относительном расстоянии, посредством других людей, желательно дипломированных профессионалов, это престижно, а, кроме того, не утомляет. Быт ведь может очень утомлять, что плохо сказывается на нервной системе.
До четырехлетнего возраста Дениса воспитывала бабушка, а затем к делу подключилась целая армия преподавателей. Ни о какой эмоциональной взаимосвязи ребенка с родителями не могло быть и речи. Строгая субординация заменила в этой семье душевную близость.
Денис был настолько загружен, что времени на общение с ровесниками у него просто не оставалось. Он не гонял в футбол, не строил снежные крепости, не играл в войнушки. Он ни разу даже не подрался. От природы уравновешенный и не по годам начитанный мальчуган имел мало общего с дворовой ребятней. Приятелей у него не было. Их заменили книги, которые он читал взахлеб в неимоверных количествах. Единственным его другом стала бабушка. Именно она дала ему ту сердечную теплоту, без которой бы погибла его чуткая душа.
Бабушка была совсем не такой, как мама. Анастасия Ефимовна родилась в пролетарской семье среди нищеты и разрухи по военных времен. Четвертый ребенок в многодетной семье. В силу многих причин она так и не стала киноактрисой, как мечтала, будучи еще белобрысой девчушкой Настенькой в коротком ситцевом платьице, доставшимся от старшей сестры. Она не была бесподобной красавицей, но и не уродиной. Ее очарование не смогло расцвести на суровой почве будней. Вначале пионерка, потом комсомолка, а затем скромная библиотекарша. Она не знала, как нежны объятья шелковых постелей, как совершенна симфония вкуса коллекционных вин, как легки и уютны шубы из натуральных мехов... она много чего не знала, но отчаянно мечтала о такой жизни. Сделала все возможное, чтобы ее дочь, Марина, не пошла путем разочарований и серости. Ее путем. На последние деньги покупала ей наряды, игрушки. Художественная и музыкальная школы. Ин. Яз. Она развила в дочери то, что никто не догадался привить ей самой: чувство собственного достоинства и уверенность в себе. Марина расцвела на радость матери прекрасным ухоженным цветком. Она была действительно умна и красива. Но обладала еще одним качеством маленьких принцесс - черствостью. Понимая свою привлекательность и любовь к себе, Марина была капризной девочкой, гордой и холодной девушкой. Воспринимала все блага, как дань своей исключительности. К матери она относилась с пренебрежением, считая ее неудачницей. Как и она мечтала о роскошной жизни, но, в отличие от Анастасии Ефимовны, Марина получила желаемое. Выгодно продала свой товар, свою красоту, сделала удачную партию, выйдя замуж за молодого, подающего надежды административного работника, профессорского сына. На новой ступени социальной лестницы Марина чувствовала себя, как рыба в воде. Почти перестала общаться с матерью и в светских кругах мастерски меняла тему разговора всякий раз, когда заговаривали о ее происхождении.
Анастасия Ефимовна искренне радовалась успехам дочери, но ее больно ранила Маринина отчужденность. Гордилась своей надменной и состоявшейся девочкой, тихо плакала по ночам от обиды, жестокой неблагодарности и одиночества. Овдовев в двадцать три года (муж умер внезапно от инфаркта молодым, сильным, только начинающим жить), тяжело переживая эту потерю, она всю себя посвятила ребенку. И вот теперь ощущала себя ненужным хламом, место которому на городской свалке. Радость жизни ей вернуло рождение внука; всю свою нерастраченную любовь и ласку она отдала ему. Марина же воспринимала свое материнство, как прискорбную обязанность. Безжалостно напоминавшую ей о годах и ограничивающую ее свободу, поэтому она с удовольствием перепоручила воспитание сына бабушке. Анастасия Ефимовна не могла налюбоваться внуком. Мальчик унаследовал броскую красоту матери, окрашенную в более мягкие оттенки внешности отца. Изсиня черные волосы Марины природа заменила на светло русые, а карие, колючие глаза, на серо-голубые, мягкие, как атлас. От мамы у него был еще и оттенок кожи, южный, цвета кофе, сваренного на молоке. Телосложением же Денис выдался в папу, - такой же дробненький и худой, как тростинка.
Денис рос тихим и вдумчивым ребенком. Скромным и несколько застенчивым. Не по-детски обязательным и спокойным. Было в нем и еще что-то, чему сложно дать название, но заметно сразу же, с первого взгляда. Некий стержень, сочетающий в себе пластичность воды и твердость закаленной стали.
Денису очень нравился свет. Окна были его самой любимой частью комнат. Он мог часами сидеть, опершись локтями на подоконник своей детской, рассматривая плывущие в небе облака. И он никак не мог понять, как может зашторенное и заставленное помещение называться отцовским кабинетом. Кладовкой? Возможно. Большущей кладовкой, но не кабинетом. Ведь там даже в самый солнечный день царит полумрак и нужно включать настольную лампу. Отец, и все, что с ним ассоциировалось, вызывало у Дениса почтительный трепет. Андрей Аркадиевич имел привычку время от времени беседовать с сыном. Разговор обычно проходил именно в кабинете и был похож или на доклад подчиненного начальнику, или на монолог в стиле "внемли и трепещи". Все это время Денис смотрел в пол, не поднимая взгляда. Хотя, по большому счету, на Андрея Аркадиевича так смотрели многие, - слишком уж влиятельным он был человеком в своем департаменте. На прием к нему записывались за неделю. Общение с сыном тоже было по расписанию. Раз в месяц. Этого достаточно, чтобы быть проинформированным в контексте текущих событий, а также, чтобы направлять их в нужное русло. Русло, нужное и единственно правильное, утвержденное авторитетным мнением Андрея Аркадиевича.
А мама? Она обожала делать все по-своему. Никогда не упускала возможности оставить за собой последнее слово. Денис часто ставал камнем преткновения между родителями. Ребенок не понимал, что ссоры происходят вовсе не из-за того, что он огорчает кого-то из них, и что это даже не ссоры, а просто его мама-папа таким образом решают кто в семье главный. У них такая манера общения. Капризный, с истеринкой тон матери, ровный, напряженный. Как высоковольтная электролиния голос отца заставляли Дениса чувствовать себя виноватым. Ему нравилось и фехтование, на котором настаивал Андрей Аркадиевич, и точные науки, без которых Марина Николаевна не представляли себе будущее сына. Он казался себе ужасным лицемером. Думал, что увлеченность языком формул предает отца, а удовольствие от удачного финта - такая же подлость по отношению к матери. Он любил их двоих и хотел, чтобы они им гордились, хотел быть им в радость. А получалось все совсем наоборот. Денис видел, как в других семьях родители проводят выходные с детьми, как чада могут преспокойно на шею пришедшему с работы главе семейства с воплями "Привет, папа!"; как рассказывают мамам об "офигенной халабуде во дворе"... ему очень-очень недоставало такого. Но он ничего не мог исправить и считал, что все именно так, а не иначе, потому что он неправильный. О своих терзаниях, маленьких радостях и вселенских трагедиях Денис мог поведать лишь бабушке. Только она его понимала. С ней он мог быть самим собой. Она любила его таким, какой он есть. Просто потому, что он - ее внук. Она была для него самым близким человеком, но родительские внимание и ласку заменить не могла.
Осень принесла много нового в бытность Дениса. У него появились приятели, друзья. На него больше не смотрели, как на белую ворону. Со своей новой компанией товарищей-одноклассников, в которую входили идейный лидер и вечный заводила Макс, мастер нарываться на неприятности и обладатель шикарного чувства юмора Веталь, немного стремный Толян и, собственно, он сам, Денис почувствовал себя живым. Они все вместе о чем-то мечтали, строили фантастические планы и маялись ерундой. Денис попал в тусовку, - огромный котел кипящих страстей и молодых гормонов. Так начался его переходный возраст. Отныне школа Дениса уже не так доставала, хотя, обязанность посещать уроки он так и не полюбил. Начал прогуливать от души и за компанию. То было время открытий. Не все новое воспринималось им на "ура", но он был крут. Крут в понимании пятнадцатилетнего мальчишки.
С тем же, все то, что было с Денисом до этого, никуда не делось. Его увлечения по-прежнему доставляли ему удовольствие и не утратили своего значения, а существовали как бы параллельно с вечеринками и друзьями. В семье на него по-прежнему не обращали никакого внимания, - родители были слишком были заняты собой и взаимными упреками. Настолько, что даже не заметили того, что он начал курить и пропадать черт знает где. Основное не изменилось: Денис не путался у них под ногами. Их это устраивало. Его тоже. Он научился использовать такую свободу в своих целях, тем более, что в финансовом плане ограничений не было. Но самое главное, - его покинуло ощущение ненужности и заброшенности. Роль бабушки теряла значение. Денис начал придумывать увертки и старался не замечать уколов совести, когда вместо того, чтобы зайти ее проведать, он болтался на улице с приятелями.
Теплый ноябрь - редкий подарок природы. Конечно, о золотой прелести бабьего лета не может быть и речи, но сухие, ясные дни без промозглого ветра и свинцового ожидание дождей, действительно хороши. Деревья уже сбросили свои вычурные осенние наряды и протягивают обнаженные ветви к небу. Синему-синему, бездонному-бездонному. И хочется взлететь в это небо, затеряться в его бесконечности.
Таким был последний день жизни Анастасии Ефимовны. Сердечный приступ случился с ней на обратном пути домой, когда она возвращалась из хлебного магазина.
--
Какое красивое..., - услышал случайный прохожий, подбежавший помочь упавшей женщине. Скорая не успела. Что-то неприятно сдавило в груди, и Анастасия Ефимовна оставила этот бренный мир. Лазоревый шатер неба раскинулся над свечками бетонных высоток, вобрал в себя ее синеглазую душу. Старческая плоть осталась далеко внизу. Высоко уносилась белобрысая девчушка Настенька, держа в руках букетик из иллюзий и воспоминаний. На память о прожитой жизни.
Монотонные гудки доносились еще несколько минут, прежде чем Денис догадался повесить трубку. Он был у Макса, когда позвонила мама и сказала, что бабушка умерла. Он сел и попытался осознать значение этих слов. Перед глазами настойчиво замелькали картинки. Сначала он рассматривал их спокойно, как рассматривают из окна поезда проносящиеся пейзажи... началось все со встревоженного лица Макса, а потом назад, картинка за картинкой, вся его жизнь, как в кино. Денис чувствовал себя беспомощным, прикованным к своему месту в этом воображаемом кинотеатре, он не мог смириться с неизбежной бессмысленностью этого фильма, с правилами жанра. А потом фильм остановился на одном кадре. Посреди пустого двора на Печерске, подняв плечи, стоит мальчик, он, - Денис, и крепко сжимает в руках мяч. Ну, иди к ребятам, поиграй... - подает ему знаки бабушка из-за закрытого окна на третьем этаже. На подоконнике стоит стеклянная банка с вареньем из крыжовника. На банке наклеена бумажка, на ней аккуратным бабушкиным почерком написано: "Варенье из крыжовника". Ну, Денис, давай, что же ты не играешь, говорит бабушка за затуманившимся стеклом и мягко улыбается. Мальчик стоит неподвижно, крепче сжимая мяч. На детской площадке мельтешит ребятня. В кадре, кажется, пролетает птица, но она тут же исчезает. Вдруг Денис совершенно отчетливо видит, как кто-то из темноты невидимой рукой поджигает эту живую картинку. Бабушкино лицо желтеет, постепенно исчезает, вот еще осталась рука, но исчезает и она, остается банка, теперь почему-то огромная, ягоды наполняются огнем, вспыхивают и тоже исчезают, все превращается в серые, тонкие слои пепла.
Одиночество. Запоздалые раскаянья, угрызения совести. Нужно было уделять бабушке больше времени, не быть таким эгоистом. Ничего уже не изменить, не вернуть. Пустота, звенящее эхо сожалений. Денис не помнил, как он оказался дома. Что было потом, тоже окутало холодным туманом.
Похороны. Никакого бездонного неба больше нет, его скрыли серые низкие тучи. Редкие хлопья снега в воздухе. Гробокопатели с трудом вырыли яму в промерзшей земле. Им хорошо заплатили, поэтому даже жестокое похмелье не помешало им прорубить узкий прямоугольник в кладбищенском грунте. У могилки всего шестеро: дочь, внук и соседки-наперсницы покойной. Других родственников нет. Зять улетел в срочную командировку и не смог проводить тещу в последний путь. Погребение очень скромное. Старушки смахивают слезы со своих морщинистых лиц: не столько по умершей, сколько из-за подступившего страха близости такой же участи. На лице Марины скорбное выражение. Элегантное черное пальто, сапоги, перчатки и затемненные очки. Подчеркнуто сдержанные аксессуары. Она сожалеет о смерти матери - организация похорон легла на ее плечи. Но, слава богу, все очень пристойно. Скорее бы весь этот кошмар закончился.
Денис смотрит в одну точку, туда, где под крышкой гроба должно быть бабушкино лицо. Он все еще не верит в реальность происходящего. Черты лица заострились, круги под красными от бессонницы глазами. За весь день он не проронил не слова. После похорон, уже в бабушкиной гарсонъерке с ним случается истерика. Припадок испугал даже Марину Николаевну. Денису дают лошадиную дозу успокоительного, и он засыпает, продолжая всхлипывать даже во сне. Горе завладело им безраздельно. Затянуло в свой мутный кокон.
Денис заболел. На нервной почве. Сорокоградусная температура жгла лихорадочным огнем, спина натягивалась струной от болезненных уколов под ребра. Двухстороннее воспаление легких. Почти месяц в постели наедине со своим горем. Слишком большая слабость, чтобы оплакивать утрату, слишком слабая боль, чтоб о ней не помнить. Действительность где-то там, за пределами его комнаты. Реальность - одиночество и болезнь.
Бабушки больше нет. Это навсегда. Денис тосковал. Не знал, как жить дальше, - без ее тепла он не умел. От матери он был далек. Еще большая пропасть лежала между ним и отцом. Друзьям никогда не заполнить того места, которое занимала Анастасия Ефимовна в жизни мальчика. Не смотря на то, что оба родителя живы, Денис осиротел.
Когда горечь потери становилась невыносимой, а раскаленные объятья жара ослабевали свою хватку, он забивался в самый дальний угол норки своего сознания, как загнанный псами волчонок. Там опора. Надежная цитадель, способная защитить от всех бед, - мир, сплетенный воображеньем в причудливое кружево. Целый веер миров. Огромная вселенная в тайниках души. Какие-то миры - отражения собственных мыслей, какие-то - прочитанных книг. Иногда взаимопроникающие, иногда бессвязные. Но каждый из полноценный, живой. Миры не помещались внутри, требовали освобожденья. Их образы просились на бумагу. И пока рука двигалась по альбомному листу, существовал только этот образ. Рождался из линей и мыслей. Это было спасеньем: путь вглубь себя, и обратная дорога - рисунок изнанки. Порой из рисунков получались последовательности. Альбом зарисовок путешественника по стране собственных фантазий. Листы бумаги, словно опавшие листья, ложились вокруг кровати. Скапливались в стопки между книгами и лекарствами.
Со временем звуки и краски окружающей жизни вновь начали достигать сознания Дениса. Настоящее несло его вперед, навстречу рассвету будущего, оставляя прошлое среди сумрачных теней запада. Раны затягивались. Жизнь и молодость брали свое. Притупились острые лезвия воспоминаний, больше не причиняли такой невыносимой боли. Печаль стала реже появляться на его рисунках. А потом сила образов начала ослабевать. Не было уже потребности спасаться бегством.
Последние штрихи. Портрет окончен. Таким в его памяти навсегда осталось бабушкино лицо. Нежный светлый взгляд. Денис очень старался передать это тепло. Конечно же, плоское изображенье не смогло вместить в себя всю глубину эмоций. Он просто отложил карандаш, понимая, что не в силах сделать это сколько бы ни изматывал себя. Но потом, иногда, он узнавал этот взгляд на улицах и картинах старых мастеров. Сейчас же болезнь Дениса начала понемногу отступать. Он учился свыкаться с болью первой потери.
Подтаявший снег, четкая графика голых деревьев и мокрый асфальт. Низкое небо. Такое впечатление, что все вокруг видно сквозь немытые стекла маршрутки. Даже солнце в дымке. Город от этого кажется каким-то болезненным и грязным. Такими бывают обветренные лица бездомных и шерсть дворняг.
Стрелки часов не стоят на месте. Уже декабрь.
Все еще чувствуется слабость. Рюкзак за плечами стал казаться тяжелее. От воздуха улицы немного кружится голова. Снова в школу. Необходимо наверстывать упущенное, на носу конец полугодья. Денис с удивлением заметил, как отросли волосы Аньки Шевцовой. Его не покидало страшное понимание того, что ничего вокруг не то что не рухнуло, но даже не дало трещины. Стрелки часов не стоят на месте. Колес будней набирает обороты. Новости и сплетни. Обычные дела.
Во время болезни Денис почти ни с кем не общался. Приятелей он избегал, отца почти не видел, а мать приходила лишь под вечер. Опускала все еще холодную с улицы руку на горячий лоб сына, спрашивала, как он себя чувствует, и, не особо интересуясь ответом, говорила банальности про молодой организм. На этом материнский долг считался выполненным. Домработница докладывала о прошедшем дне, и Марина Николаевна отпускала ее домой. Потом приводила себя в порядок и вновь уезжала. Иногда с мужем. Возвращалась, когда Денис уже спал. Всякий раз будила его своей возней в прихожей. И всякий раз его подушка становилась мокрой от слез. Однажды он долго не мог успокоиться. Ему хотелось, чтоб его обняли и утешили, просто сказали ласковое слово. Ему хотелось кричать об этом на весь белый свет. Кричать в лицо матери. Докричаться до нее, чтоб она поняла, как ему плохо и как он в ней нуждается. Ведь она - его мама, она обязана понять. А вдруг она, как и он, плачет по ночам в своей комнате, слишком сильная и гордая, чтобы показывать на людях свою боль. Денис поднялся с кровати. Хотел сказать ей, что она не одна тоскует за бабушкой, что у нее есть он, и он понимает ее и переживает за нее. Но застыл на пороге родительской спальни. Марина делала себе маникюр и напевала мотивчик заводной попсовой песенки.
--
Что ты хочешь? - ее приятный, бархатный голос вывел его из оцепенения.
--
Ничего, - глухо ответил Денис.
Она пожала плечами:
--
Возвращайся в постель, уже поздно, - и вновь занялась полировкой и без того блестящих ногтей.
Денис молча повиновался. Заснул он только на рассвете. Пришедшая утром домработница удивилась, насколько влажной была его подушка. Ей было искренне жаль парнишку. Она заботилась о нем настолько внимательно, насколько это может делать посторонний человек по отношению к чужому ребенку. Марину Николаевну она ни поддерживала, ни осуждала. Марина Николаевна была работодателем. Как говорится, хозяин - барин. Кроме того, ей здесь щедро платили, не то, что полгода назад, когда она работала уборщицей в государственной организации с труднопроизносимым названием. А тут и в добре, и в тепле. Завтрак, обед и ужин. Поэтому домработница выполняла все предписания врача по уходу за больным хозяйским сыном. Сочувствие мальчику выражалось в ее педантичности. Она вообще была очень старательной. Денис не мог заставить себя относиться к ней иначе, как к передвижной части домашней утвари.
Месяц изоляции. Почти что вакуум. Время, четвертое измерение, привилегия фантастов и историков. Время забирает и дает, чертит и стирает.
Сейчас в привычном кругу друзей за стаканом колы смерть бабушки, воспаленная лихорадка плоти и сознания показались Денису древними-предревними, припавшими пылью. Он с удовольствием слушал их, лишенный всякого смысла, треп и думал о том, что Соломон, оказывается, был действительно умный дядька. Ход мыслей, наверное, отобразился на его лице, потому что Макс пнул его своим кросовком и спросил:
--
Че завтыкал? Шаманствуешь?
Над столиком раздался хохот. Все явно знали скрытый подтекст шутки.
--
Я же просил тебя никому не рассказывать! - возмутился ошарашенный Денис. Ему захотелось придушить Макса за его выходку. Или избить носаками. Больно.
--
Я не смел сокрыть от мира сие великое откровение, - елейным голосом протянул Макс, набожно подняв вверх глаза и молитвенно сложив ладони.
Новый взрыв хохота. Денис просто закипал от злости, а остальным становилось еще смешнее, они начали подтрунивать над ним. Ну, зачем он рассказал этот дурацкий сон? Уже тогда подумал, что делает глупость, но Макс позвонил как-то под руку, когда Денис еще чувствовал необъяснимый холодный страх, с которым проснулся около недели назад. Тогда ему было все еще нехорошо, температурило. То, самое ужасное состояние, когда градусник показывает тридцать семь и два, ломит тело и гудит голова. Денис принял какую-то шипучую гадость и заснул. Дневным, беспокойным сном. И тогда в его сны впервые пришли волки.
--
Ты волк? - спросили они.
--
Нет, - ответил он.
--
Но, раз мы с тобой разговариваем, раз ты здесь и мы тоже, то мы будем относиться к тебе, как к волку.
--
Я не волк!
--
Ты волк не из нашей стаи.
--
Где же тогда моя стая?
--
Мы не знаем.
--
Что же мне делать?
--
Найди свою стаю, или оставайся одни, как должно волку.
--
Я не волк, не волк! - кричал Денис, но стая уже растворялась во тьме.
Он проснулся весь в поту с открытым в беззвучном крике ртом. Несколько мгновений он прислушивался к грубым уродливым звукам на фоне пульсирующего звона, прежде чем узнал свое собственное прерывистое дыхание. Пульсирующий звон оказался телефонным звонком.
--
Денис, - это тебя, - голос домработницы донесся настолько издалека, что, казалось, он звучал не из прихожей, а из дальнего конца километрового тоннеля.
Звонил Макс.
--
Привет!
--
Привет, - еле слышно ответил Денис.
--
Тебе хуже? Алё! Что такое?
--
Ты меня разбудил.
--
А-а, а мне показалось, ты чем-то напуган.
--
Макс, блин, так и есть! Такого мне еще не снилось! Я сам не понял, почему так испугался, но, веришь, до сих пор Кондратий бьет!
--
И что же тебе снилось? - спросил Макс.
Тогда Денис рассказал ему о поздних сумерках в степи, холодной и ветреной, убого прикрытой слоем мерзлых трав. О стае волков, суровых и властных. О своем отчаянье и страхе. Он боялся вовсе не волков, а остаться одному на бескрайней равнине, чужой и враждебной. Абсолютно безотчетный, животный страх, идущий из самых глубин его существа.
--
Так все отчетливо, вроде я там действительно был!
--
Ну, ты шаман! - Макс прыснул смехом в трубку.
--
Кретин, - обиделся Денис, обескураженный такой реакцией друга.
Как и тогда, во время телефонного разговора, Денис сидел и потихоньку повышал градусы бешенства.
--
Дэ-эн, попустись, че ты? - начал успокаивать его Толька. - Ты что, Макса не знаешь, он же придурок редкий!
--
Не обращай внимания, - подключился Виталька, - он сам не знает, что несет. А вдруг это был пророческий сон, ну, типа, про будущее?
--
Еще один спиритоман-самоучка, - фыркнул Макс.
--
Ты в соннике смотрел, что это значит? - Веталь сделал вид, что не заметил его реплику.
Ребята еще немного поговорили об этом, Макс поерепенился, Денис попсиховал, а каждый высказал свое мнение. Потом начали шутить, и вскоре разговор утек в совсем иное русло. Впереди были выходные. Первые, после отступления болезни.
Жизнь набирала обороты. Занятия, уроки, репетиторы, фехтование, все реже и реже - книги, зато друзья, первые походы на дискотеку, дешевое вино, распитое в подъезде из пластиковых одноразовых стаканчиков, и прочие прелести подросткового периода.
Порой, закуривая за углом школы сигарету, или под оглушающие звуки дискотечных динамиков Денис спрашивал себя: зачем он здесь? Нужно ли ему это? А, если нет, то что же? И тогда ему начинало казаться, что но теряет себя, уходит по ложной тропе все дальше и не видит обратного пути. Эти мысли рождались в нем так же быстро, как и умирали: Денис давил их на корню. Потому что иначе становилось очень пусто, там, внутри, а сердце сжималось от непонятной тоски.
Денис жил, словно бумажный кораблик, в потоке весеннего паводка - он так же несся вперед, не осознавая ни себя, ни своей цели в водовороте под названием жизнь.
Год протек незаметно.
Хорошо было лишь здесь, внутри себя, когда глаза закрыты и видишь то, чего нет. Бабушка сидела рядом, положив теплую ладонь ему на лоб, и от ее прикосновения утихала боль, исчезала куда-то изнуряющая тошнота, а он был просто маленьким жалким комочком, скорчившимся на пуховой постели, его лечили горькими микстурами, но никто так не умел утешать боль, как бабушка. Никто, даже мама. Под Новый год, во время шикарного застолья он наелся красной рыбы. Через несколько часов накатила тошнота и боль. Он даже плакал, - такой силы была боль, а еще судороги и мучительная рвота, и временами он проваливался куда-то очень глубоко, откуда не мог даже крикнуть о том, как же ему больно. Бабушка, молча звал он. Бабушка, не уходи, побудь еще....
Ушла. И сразу.... Он ничего не понял, кроме того, что будет очень больно. Тогда он попытался сконцентрироваться, чтобы боль не застала его врасплох, и он смог встретить ее достойно. Пустые и наивные попытки! Боль настигла его внезапно и придавила всем своим невыносимым весом и липким ужасом, ломая и опрокидывая наспех воздвигнутые им барьеры.... Вспышка. Боль исчезла. Не стало ни пространства, ни времени. Так продолжалось вечность. Становилось все холоднее. Не было твердой структуры - ничего привычного для материального мира. А потом и это исчезло.
Однажды он уже был здесь. Вечность до, вечность спустя или еще вечность после? Кажется, в прошлом кошмаре, в каждом из них.
Было холодно. Очень холодно. Холод и вновь проснувшаяся боль, - вот, пожалуй, и все, что Денис мог ощущать. Тело сводило дрожью. Холод или боль тому причиной? Что из них причиняло большие страдания? Он был абсолютно беспомощен.
Боль пульсировала, росла, двоилась и множилась, словно бесплотные отраженья в зеркальном лабиринте. Она распускала острые лепестки по всему телу и сводила с ума.
Боль и холод. Холод и боль. Кто из них сможет убить первым? Наверное, холод. Боль живая, она пульсирует, она дышит. Другое дело холод. Он опасен, двуличен. Поначалу мучает и обжигает пальцы, но потом просто пытается усыпить, принося ложное тепло и спокойствие. Холод уносит сознание в бесконечную реку забвения и снов, что впадает в моря смерти. Холод бездушен и безжалостен ко всему живому.
--
Здравствуй.
Денис, как и в прошлый раз, пропустил тот краткий миг, когда они появились. Сквозь мрак к нему проскользнули волки. Старые знакомцы.
--
Здравствуйте, - зубы стучали друг о друга, и слова давались мальчику с трудом.
--
Разве ты не знаешь, что некоторые сны так же опасны, как явь? - в их голосах слышалась печаль.
--
Сны...., - Денису вспомнились все кошмары прошлого, не оставлявшие его. - Д-да, з-знаю..
--
Тогда зачем ты здесь?
--
Я не хотел, - попытался он оправдаться. - Я даже не знаю, как оказался здесь.
--
Сейчас, это не совсем сон. Ты умираешь, Денис. Ты на самом деле умираешь и поэтому ты бродишь в снах, которые опасны.
--
Я...
--
Достаточно поверить, что сон - это нечто большее и начать жить в нем. Как только сон перестает быть сном, он становится опасен для того, кто верит в него. Но это уже не важно. Ты поверил, и поэтому получил такую рану.
Боль, сумасшедшая боль. Денис не смог сдержать крика.
--
Вот видишь, Денис, как могут быть опасны сны?
--
К-как... как я сюда попал? - спросил он, преодолевая боль.
--
Ты попал в наш дом по своей воле, - ответили волки.
--
Я не хотел сюда!
--
Теперь и навсегда твоим домом станет наш мир. В своем мире ты умираешь. Только здесь ты сможешь жить.
--
Но мне нужен свой!
--
Свой? - волки кружили вокруг Дениса, тени, отливающие серебром. - Чем он лучше этого? Разве в твоем, в том мире, где ты родился, можно сделать так?
Тень придвинулась к нему почти вплотную, слилась с ним, и он почувствовал, как разливается волна щекотки, как пиявки боли с разочарованным скрежетом исчезают во мраке.
Миг, и тень опять стала волком, а он с изумлением смотрит на оценивающую его стаю.
--
Способен ли твой мир на такое, Денис? - в голосе теней звучит торжество.
И он лишь ошеломленно качает головою.
--
Тогда зачем ты так в него стремишься?
--
Здесь так холодно...
--
Но ты же волк.
И тут вспыхнули сотни огоньков-снежинок. Холодный ветер исчез, уступив место все новым и новым огонькам. Они сливались друг с другом, превращаясь в пламя, что за один удар сердца окружило волков и мальчика плотным коконом. Один из языков пламени мелькнул перед лицом Дениса, и лицо обдало волной жара.
--
Ну что, Денис, так теплее? - насмешливо спросили волки.
--
Да, - сил сопротивляться больше не было.
--
Ты остаешься с нами?
--
Я...
--
У тебя нет выбора, волк.
--
Ты мой, - проревело багровое пламя. Огонь опалил его.
--
Ты - волк! - гудела стена жара.
--
Не-ет! - кричал Денис.
Последнее, что он смог разглядеть сквозь голодные огненные лепестки - это огромный белый волк, стоящий позади беснующейся стаи.
Денис открыл глаза.
--
Очнулся? - сказал незнакомый человек в странной белой одежде. Врач? - Мне так и сказали, что вот-вот. Не двигайся, тебе лежать надо.
Зачем он здесь, подумал Денис. Не надо, пусть уйдет, я не хочу в ваш мир.... Он пошевелился, и движение отозвалось мучительной болью. Будто кто-то размеренно бил палкой по черепу в то время, как его сподручные заживо сдирали кожу и выворачивали внутренности. Денис замер, не двигаясь, мало-помалу боль стала утихать. Зато он понял, что не ощущает некоторых частей тела. И снова дала о себе знать тошнота, налетела неожиданно и отступила, выжидая момента, тварь. Денис повел глазами, не поворачивая головы. Какие-то разобранные постели, на них люди.
--
Где я? - спросил Денис. Каждое слово ввинчивалось в мозг ржавым шурупом.
--
Поправишься, - сказал человек в белом. - Ты в больнице, так что не волнуйся, а, главное, - не дергайся. Ты выжил, и самое страшное уже позади.
--
Мама...
Врач покачал головой:
--
Скоро будет.
--
М-м-м...
--
Что, опять тошнит?
Дениса тянуло назад и вниз, в глубину беспамятства.
Второй разговор состоялся тем же днем, но Денис не знал, что это тот же день. Какая-то женщина меняла ему повязки, и от болезненных прикосновений он очнулся. Врач явился по ее зову, сел на стул возле кровати.
--
Привет, боец! Как себя чувствуешь?
--
Мама.... Что со мной? - еле слышно отозвался мальчик. От голоса остался лишь слабый шелест, и тот давался ему с неимоверным трудом. Мыслям приходилось пробивать себе путь сквозь свинцовый туман.
--
У тебя переломаны ноги, ключица и ребра, сильное внутреннее кровотечение, разрывы, несколько ножевых ранений, не считая сотрясения мозга, ссадин и синяков. Тебе не привыкать. Но ты, парень, везучий. От смерти тебя спасла лишь случайность.
Понадобилось время, чтобы понять. Звук временами пропадал, врач забавно и непонятно шевелил губами, и что-то прояснялось в памяти. Все четче и четче.... Не стало сил дышать. Воспоминания, как раскаленные спицы, вонзались в мозг из темноты, жгли.
Денис заметался на постели, не обращая внимания ни на что. Врач постарался осторожно придержать его. Потом Денис затих. В его невидящих глазах застыла тень страха, или другого чувства, черней и глубже, чем страх.
--
Кричать....
--
Что?
--
Я не мог кричать... они хотели, чтобы я кричал, но я не кричал, - голос прозвучал глухо и слабо. Денис обмяк, и, уже отключаясь, прошептал:
--
Где мама?
Горел костер. Очерчивая вокруг себя круг тепла и света, за пределами которого была лишь глухая полярная ночь. У огня сидел мальчик. Тихо, неподвижно, он безотрывно глядел на пламя, иногда вздрагивая, словно беглец, опасающийся погони.
Костер монотонно гудел, потрескивая сухими ветками. Вздымался вверх живым менливым конусом. Рвался ввысь, как молитва. Кто разжег костер и почему его пламя по-прежнему мощно мальчик не знал. Он просто пришел к нему сквозь ночь. Так приходит в гавань усталый корабль, ведомый светом маяка.
Огонь дарил защиту от жестоких рук ветра, посыпанных ледянкой пылью. Все, что было стужей и тьмой, не могло причинить здесь вреда. Ничто, чуждое свету, не имело права переступить этот чертог.
Мальчик вновь оказался в стране волков. Он узнал это сердцем. Но это не имело для него никакого значения, ему было абсолютно все равно. Не было дела ни до беснующихся порывов ветра, когда он брел по промерзшей степи, ни до направления, в котором он идет. И сейчас ни пляска теней, рожденная огненными языками, ни ласковые волны тепла, исходящие из самого сердца пламени, не могли отвлечь мальчика от собственных мыслей.
Впервые он не стремился назад, в собственный мир, в котором люди теперь стали ему так же чужды, как волки.
Он сидел и тысячи раз прокручивал в своем сознании события недавнего прошлого. Он вспоминал, как взбесил его Макс своими пьяными выходками. Вспышки и грохот какого-то посредственного мотивчика, который на все лады насиловал диджей. Как орал в самое ухо отупевшему в край Веталю, что с него хватит, и что пускай сам торчит в этом отстойнике, и курит свою отстойную траву. А Макс отвечал за него, что всем здесь нравится, кроме того, сам он, Денис, отстойный, а вовсе не трава, а раз так, то пускай катит отсюда на все четыре стороны, им с Веталем стоило немалых скандалов вырваться сюда на ночь, так что нечего какому-то кретину портить им настроение.
--
Ты приперся сюда подцепить Ольку и притаскал нас с собой для маскировки. И не фиг гнать, что это самый клевый клуб Киева! Здесь галимо, и даже твоей драной Ольки тут нет! - стервенел Денис. Он сам был пьян. И зол. Его достало Максово очковтирательство и пассивность Веталя, которому в данный конкретный момент было глубоко насрать на всех и вся, и хотелось одного: где-нибудь упасть, чтоб не топтали.
--
Да пошли вы все! Я еду домой!
Денис развернулся и стал протискиваться к выходу. Никто не бросился его останавливать. Денис материл их про себя, как умел. Что Макса, что Веталя. Первому сперма в мозги ударила, вот он и поперся через весь город к черту на кулички, а второму и ударять не во что. И сам о себе Денис тоже думал нелестно. Он предвкушал, как круто здесь оторвется, ему, как никогда, хотелось оторваться, а в итоге он попал в дыру с попсятиной, которую и на базаре стыдно крутить, не то, что на дискотеке. Была бы здесь это бычка, он бы помог Максу чем мог. Подружек бы ее подцепил и все такое. Так нет же! Броня двадцать сантиметров. Навешал им макс лапши на уши, а как и ежу стало ясно зачем они здесь, признаться в этом слабо. И Веталь неизвестно когда успел укуриться по самое не хочу. Ничего, попустит чуток, Макс у него отгребет! Поделом, навякался!
Денис вышел на улицу. В грудь ему уперлась грубая ладонь холодного ветра, заставляя застегнуть куртку на все кнопки. Юная суббота взошла на трон из синей тьмы. Вокруг одни высотки. На Троещине Денис оказался второй раз в жизни. В этом микрорайоне - в первый. И без того похожие панельные блоки-дома ночью кажутся настоящим лабиринтом. Куда идти, чтобы выйти, хотя бы, к трассе - неясно, и спросить не у кого. Ни души. Даже таксисты, обычно поджидающие клиентов у выхода, куда-то пропали. Холодно, зараза. Денис побрел наугад, справедливо решив, что куда-нибудь да выйдет. А еще ему необходимо было протрезвиться.
Злость на своего гонористого друга поостыла. Денис шел и думал о том, что зря наговорил гадостей об Ольке, она действительно симпатичная девчонка. Общительная, веселая, с ней приятно потрепаться, и вообще, наверное, с ней приятно. Кстати, она уже довольно давно встречается с одинадцатиклассником, так что Максу, даже с его обширнейшим донжуанским опытом, ничего не светит. Этой победы ему не одержать, - планка слишком высока. Макс относился к девчонкам, как к спортивным призам. Его самомнение росло в прямо пропорциональной зависимости от количества закадреных девчонок.
Денису был непонятен такой способ самоутверждения. В школе он не испытывал недостатка в поклонницах. По натуре мягкий, он, сам того не замечая, завоевывал сердца своей обходительностью, довольно редко встречавшейся у ребят его возраста. Психология Дениса была полностью асексуальной, и он еще не подозревал, какой властью может обладать его красота, а, нужно признать, он был довольно красивым мальчиком. Мамины гены. Девчонки засматривались на него, а их матушки хором спрашивали: "Кто этот мальчик?", увидев лицо Дениса на школьных фотографиях. Он казался несколько младше своих лет из-за невысокого роста и дробного телосложения, его красота была нежной и естественной, основанной на взаимной гармонии содержания и форма, а поэтому не нуждающейся в самоутверждении. Денис себя недооценивал; повышенный интерес к собственной персоне его либо смущал, либо раздражал.
--
Эй, пацан, - Денис повернулся на звук голоса и тут же попятился.
Его подхватили и бросили к ногам позвавшего. Тот подошел ближе, носком ботинка поддел подбородок мальчика. Встать Денису не дали чьи-то руки, упершиеся локтями в лопатки.
--
Красотка, - оскалился заговоривший, обмазав Дениса сальным взглядом, и обходя со стороны. Ударил носком в пах, и начал бить - умело и расчетливо.
Их было пятеро. Свет дальнего одинокого фонаря превратил их в резко очерченные сгустки мрака. Пьяный смех, грубые цепкие руки и звук рвущейся одежды. Беспомощность и боль. Они развлекались, играя со своей жертвой. Страх забавлял. Они бросали его друг другу в руки, и каждый бросок был ударом. Шутили. Им нравилась безнаказанность их силы. Тело Дениса было таким по-детски нежным, уязвимым. Легким, почти невесомым. Заостренные, но изящные изгибы, испачканные в крови и грязи. Он так и не успел понять, что произошло. Глаза, расширившиеся зрачки истекают этим непониманием и испугом.
Их ярость стала желанием и они обступили его, чтоб утолить свой голод. Денис пытался сопротивляться. Отчаянно. Как птаха, попавшая в силок. Напрасные попытки распаливали их еще больше. Они рвали его плоть, расталкивая друг друга. Каждому из них хотелось урвать себе хоть капля его слабости. И чистоты. Животная страсть захлестнула их полностью. Они вталкивали себя в него все глубже и глубже; стонали, получая ни с чем не сравнимое удовольствие, когда его мышцы сжимались в судогре боли, резко обхватывая и, словно в засос, целуя их член. Так случалось всякий раз, когда в Дениса вонзалось лезвие ножа, а затем проворачивалось, разрывая рану. Иногда быстро, иногда медленно.
Они ушли, бросив его лежать между мусорными контейнерами, как истерзанную, разбитую фарфоровую куклу. Среди битого стекла и грязи. В луже, в которой перемешались дешевая водка, их сперма и его собственная кровь.
Они уходили пересыщенными, еще не зная, что с этих пор заражены вечным голодом. Ведь красота - это болезнь. Она проникла в них со вкусом его крови, и они обречены искать ее вновь, как нашли однажды здесь, среди грязи. Им предстоит сойти с ума, из раза в раз находи в грязи лишь грязь.
Денис переживал этот кошмар наяву вновь и вновь, рассказывая о нем. Разным людям. Они требовали от него подробностей, пускай даже самых незначительных, заставляя его страдать. Денис остался жив, это было обыкновенной констатацией факта. Все, что он помнил о той ночи - нервные всполохи стробоскопа под дурацкий, оглушительный грохот, шершавые грубые руки, терзающие его тело и свою боль. Отчетливее всего он помнил боль. Больше всего на свете ему хотелось забыть об этом. Совсем и навсегда. Но ему не позволяли. Мама, врачи, какие-то другие люди, а теперь и следователь. Марина была в ярости, она жаждала правосудия. Ее праведный гнев развернул бурную деятельность, и Денису пришлось пройти ряд унизительных анализов, подтверждающих правомерность выдвинутого обвинения в изнасиловании.
Состояние Дениса было тяжелым. Его постоянно держали на обезболивающем и снотворном. Порой он терялся между сном и явью. Жизнь стала адом, где муки скручены в замкнутую спираль бесконечности.
Они принесли ему апельсины. От всех болезней всех полезней. Как будто эти оранжевые шарики, накаченные, словно мячи воздухом, пресловутым витамином С, способны вернуть его к прежней жизни. Макс и Веталь топтались у изголовья его кровати. На их лицах - смесь жалости и любопытства. Скованность и неловкость почти осязаемы. Чувство вины и раскаянье в том, что уже не изменить. Раскаянье тысячей "если бы...".
Дениса раздражали их жесты, неискренние слова и незаданные вопросы. Раздражало само их присутствие. Разговаривали о чем-то незначительном, но на самом деле их взгляды говорили другое:
--
Теперь мы не знаем, как с тобой поступать, так нехорошо получается. Со временем все вернется в прежнее русло, это возможно. Наша реакция напрямую зависит от тебя: будет славно, если сделать вид, что ничего не произошло. Ты выйдешь из больницы, и мы так и сделаем. Так ведь? А пока, нам очень жаль и очень неудобно.
--
Мне больно, - отвечал Денис, - Слишком больно, для притворства и для того, чтоб вам было удобно. Я не смогу все забыть!
--
Мы тоже не сможем. Но не стоит подавать вида. Мы знаем, что ничего не останется прежним, но со временем все утрясется. Иначе никак. Пойми, это шаг навстречу с нашей стороны, сделать вид, что ничего не произошло. Но это будет ответным шагом. Первый должен сделать ты. Начни, и мы подыграем. Давай же!
--
Я постараюсь, - пообещал им его взгляд.
В разговоре повисла слишком долгая пауза. Макс попытался как можно более незаметно ткнуть Веталя в бок, и ребята засобирались. Прощание напоминало бегство из охваченного чумой города.
Когда они ушли, Денис остался наедине с безмолвной болью, гораздо более глубокой, чем от рваных ран и сломанных костей, болью, шедшей из самой раненой души, которой никогда не коснуться больше былой безмятежности. Выключилось, нет, скорее ослабилось, до ставших уже привычными пределов, напряжение. Еще немного, и он бы не выдержал. На глаза навернулись слезы.
Денис ощущал себя мухой, угодившей в паутину, сотканную из бесконечных, банальных монологов, и не было никаких шансов на побег из этой западни. Ему стало тошно вовсе не потому, что его ранил этот визит вежливости, - они были ему абсолютно безразличны. Денис страдал из-за того, что у него не было человека, перед которым ему захотелось бы раскрыться. Который бы смог его понять. Бабушка, ее больше нет. А маме так и не пришло в голову просто обнять своего сына и помолчать. Не причитать, не жаловаться, а просто помолчать. Хотя бы. И эта летопись будничных злодеяний теснила Дениса, как порок сердца. Он замкнулся в себе. Задыхался от грязи. Грязь впиталась в него, проникла в каждую клетку, заполнив собой всю его изнанку. Денис винил себя за то, что произошло. Ненавидел себя за беспомощность, за лицемерное снисхождение окружающих, за бессмысленность, за одиночество, за боль. За раны, которые, став уродливыми шрамами, будут всю оставшеюся жизнь напоминать ему о бессилии, ущербности. Он был настолько нещастен, до того полон горя, что мир для него перестал существовать. А когда больше ничего не существует, остается пустота. И нет ничего, с чем можно ее сравнить. Денис засыпал и просыпался в своем персональном аду, замкнутом снаружи, а изнутри безграничным, как любое человеческое "я".
Соседи по комнате, с их кретинскими спорами о политике, национальной экономике и прочих вещах, никак от них не зависящих, мамины истерики, врачи, медсестры, - все сливалось в одну сплошную пытку. Он сходил с ума от всех этих людей, что приходили к нему со своими неудобно или по долгу службы. Денис сильнее сжимал зубы, время от времени проваливаясь в мир, расцвеченный ягодами клюквы, серебрящейся по утрам инеем. Жидкие кусты слались по земле так, что подберезовики с легкостью перерастали березы. Здесь царствовал почти бесконечный день, сменивший такую же бесконечную ночь, солнце лишь ненадолго ныряло под кромку горизонта.
Мир, в котором из-за груды замшелых валунов навстречу Денису вышел белый зверь. Это был волк небывалой величины. Обычные желтые степные волки не достали бы ему и до плеча. Денис уже видел его однажды. Тогда. У костра. Зверь зевнул, демонстрируя сияющие ножи клыков, а потом произнес свистяще хрипло:
--
Ты пришел вновь, любопытный мальчик, - не вопрос, утверждение, факт.
--
Да, - не веря в сказанное, ответил Денис. Уселся на мох, так, что его лицо пришлось напротив груди зверя. Он не знал, отчего ему так хорошо и спокойно рядом с ним, но совершенно точно знал, - зверь для него не опасен и что он никогда не прогонит его, Дениса, прочь.
--
Как твои дела? - спросил мальчик, удивляясь нелепости своего вопроса.
Волк вновь зевнул, тонко проскулив от удовольствия, улегся рядом с Денисом. Потом некстати сказал:
--
Меня прогнали из стаи.
--
Кто?
--
Родился там один молодой, почувствовал себя сильным - и прогнал меня.
--
А ты... уступил?
--
Ага. Я мог бы перегрызть ему горло, только зачем? Молодому тоже надо похвалиться силой и оставить волчат. А потом, через несколько лет, я вернусь и загрызу его.
--
Тогда зачем вернешься?
--
Чтобы он навсегда остался молодым. Старым быть плохо: запах течки уже не возбуждает, волчата уже не вызывают гордости, а свежее мясо лишается вкуса.
--
Ты говоришь о себе? Но ты ведь один сильнее всей стаи. Ты белый, но не седой.
--
О себе я не говорю. Я умер так давно, что плохо помню, как это - быть живым. Просто случилось так, что меня некому загрызть.
--
Скажи, тебе плохо?
--
Мне никак. Волки слишком заняты собой, мне скучно с ними. Все, что у них может быть, у меня уже было. А то, что можешь рассказать ты, мне непонятно и ненужно.
--
Ты волчий бог? - тихо спросил мальчик.
--
Нет, я волчий труп, - белый зверь улегся мордой на лапы и закрыл глаза. Денис повторил его движение на человеческий манер, - положил голову на прижатые к груди колени, обвив руками икры своих ног.
--
Я не буду говорить тебе о своем мире, потому что мне самому он непонятен. Не прогоняй меня, ладно? Мне так грустно и так одиноко.
Волк смотрел на мальчика так, как смотрят на маленьких запуганных волчат их умудренные жизнью родители.
--
Не прогоню, обещаю.
И белый волк стал заботиться о своем неуклюжем двуногом волчонке. Учил его грамоте своего таежного края. Он хотел помочь зверенышу, отбившемуся от своей стаи. Хотел, чтоб он выжил, зная, что все его усилия, скорей всего, окажутся бесполезными. И в этом будет виновата суровая жизнь, жестокая по отношению к детенышам, потерявшим свое племя.
--
У самцов след передних копыт крупный и тупой, у самок - более продолговатый и узкий, - говорил зверь Денису, обучая его охотиться на оленей. - Смотри, волчонок, имеет значение абсолютно все. Только человеческая жизнь может быть бессмысленной. Летом их окрас не такой контрастный.
Белый зверь рассказывал много о премудростях волчьей жизни. Он знал, что жизнь всякого хищника состоит из охоты, заботы о потомстве и защиты от более сильных хищников, а то, что кажется этому несмышленышу таким любопытным и захватывающим - на самом деле важные уроки. Они помогут ему в том, совершенно чуждом зверю мире, но, все же, таком похожем в своей основе.
Но чем больше отчаянья испытывал Денис в реальности, тем реже и реже он попадал в ставший уже привычным мир волков. Теперь он спал поверхностным, беспокойным сном, мучался бессонницей, лишь изредка проваливаясь в забытье без снов, как в яму.
С выздоровлением дело затягивалось, но понемногу кусочки его тела вновь становились единым целым. Чего не скажешь о его внутреннем здоровье. Как две плоскости, обратно пропорциональные друг другу. Кататония. Денис шел в этом направлении и никто не пытался его остановить.
Сказанное прозвучало подобно грому среди ясного неба. Денису вдруг стало отчаянно недоставать воздуха. Тело похолодело, сердце сжалось, а в ушах возник невообразимый шум. Позор? Но это неправда! Он не извращенец. Папа все не так понял. Он ошибся. Ну да, ошибся, он явно не прав. Разве можно что-то понять в маминой истерике, прерывающейся приступами полной невменяемости? Папы не было почти месяц, неужели до сих пор она не рассказала ему о случившемся? Как же так?
Денис попеременно смотрел то на мать, то на отца. Глядел из-под распухших, ставших почти прозрачными, век. Глаза под ними были обнаженными, огромными и полными ужаса. Ужаса, выползающего из самых недр существа, похожего на каких-то земляных червей, без глаз и сострадания, слизких и холодных.
Андрей Аркадиевич стоял в ногах растянутого на вытяжке сына с лицом полным презрения и гадливости. В его словах пестрили семена сквозняков и вкрапления льда. Жестоких словах, ураганным ветром гудевших в голове Дениса, студивших и без того озябшее сердце, отнимавших дыхание.
Денис сам во всем виноват. Педераст. Серьги в ушах, штаны широкие, как бабская юбка. А держатся они на чем? На причинном месте! Разве так одеваются нормальные люди? Так? Разве шляются ночами по окраине города? Дискотека? Будто бы не известно, что делается на дискотеках! Ребенку создали все условия, рос в уважаемой, порядочной семье, а что из него получилось?
--
Отброс общества, моральный урод, - орал обычно такой невозмутимый Андрей Аркадиевич. Лицо побагровело, на виске пульсирует вена. - Видеть тебя не желаю, ты мне больше не сын!
Развернулся и торопливым, каким-то чересчур громким шагом вышел из палаты. Марина опрометью выскочила за ним. Последний взгляд, брошенный ею на сына, был упреком. Обвинением. И ненавистью.
Глаза утонули в сиреневато-черных кругах, жгучими лужицами проступили на мертвенно бледной коже, - Денис беззвучно плакал. Вместо того, чтоб помочь отмыться, самые близкие ему люди еще глубже втоптали его в грязь.
Защелкнулись оковы вины и унижения. Тяжелые и добровольные. Жизнь стала ненужной. Истина, которую Денис, впрочем, не понимал, была токовой: матери он никогда не был нужен, а отцу совсем стал не нужен теперь. Андрей Аркадиевич уже долгие месяцы готовил блюдо, которое знающие люди советуют подавать холодным. Он ждал удобного поворота событий для того, чтоб его ненависть, сваренная из любви, остыла в месть. Подать на развод, чтобы его неверная, надменная и эгоистичная красавица-жена осталась без гроша за душой. Или, униженная и раздавленная, приползла, словно нашкодившая собачонка. Он знал, что произойдет. Марина слишком привыкла к его деньгам и влиянию, к красивой жизни, чтобы остаться, несолоно хлебавши, с больным ребенком на руках. Она сделает все. Лишь бы этого не случилось. И уж тогда он отыграется сполна. За все. Происшедшее с Денисом сыграло ему на руку, - очень кстати выпавший козырь. Спектакль, разыгранный в больнице, был рассчитан не на Дениса, а на Марину. Андрею Аркадиевичу было совершенно наплевать на то, что этим он может сломать жизнь сыну.
Сердце. Разбитое и каменное одновременно. От ярости бросает в холодный пот. Ярость затравленного, загнанного зверя. Очень хочется пить. Боль повсюду, во всем теле не осталось уголка, где она бы не устроилась, чтобы мучить то, что вопреки ее расчету почему-то еще живо. Гуще всего она гнездится в грудной клетке, превращая каждый вдох в пытку. Весь мир - боль. Рывок. Еще рывок. Дотянутся до бутылки с водой. Почему она так далеко? Снова рывок. Мозг взорвался вспышкой. Ноги, прикрученные болтами к вытяжке, кажется, это из-за них.
Тише, не рвись. Выполнить это приказание оказалось легко, - так хотела боль.
--
Все, все, успокойся; на, сможешь удержать? - Откуда взялась рука, протягивающая стакан? Денис рванулся еще раз, просто так, без всякой цели. Сразу стало плохо видно. Лесной полумрак разлился перед глазами, и он не сразу понял, что плачет.
--
Мужчинам нечего стыдиться своих слез, - рука все еще протягивала стакан с водой. Потом приблизилась, кто-то помог Денису пить, аккуратно придерживая его за голову. Он пил и плакал. И чем больше становились глотки, тем меньше у него оставалось слез.
--
Хватит, - Денис послушно отстранился и его вновь, так же бережно опустили на подушку. Боль приутихла до привычной ноющей ноты, ярость исчезла. Он только теперь обратил внимание на того, кто помог ему удалить жажду. Денис знал этого мужчину. Он приходил навестить своего отца, соседа по палате, лежащего на койке слева, у стены. Отец называл сына "Санечка", а он называл отца на "вы", но Денис невольно задавался вопросом, кто из них двоих взрослее. "Санечка" был очень заботливым сыном. Он все держал под контролем: от количества принимаемых отцом медикаментов, до качества уборки палаты. Врачи были с ним любезны, а медсестры им очарованны. У него имелись деньги, обаяние и дар убеждения. Он использовал эти три вещи с щедростью или наглостью, смотря по обстоятельствам.
Конечно же, ни о чем таком Денис не знал, но он очень хорошо запомнил день, когда ему было относительно хорошо и сознание воспринимало окружающую действительность. Санечка пришел в сопровождении мамы, и Денис удивился, и даже позавидовал тому, какими дружными и сплоченными бывают иные семьи. Респектабельный, уверенный сын и такие же солидные, мудрые родители. Почему у него не так? Почему мама совсем о нем не забоится? Ведь он привязан к постели уже три недели, раны не затягиваются, а тело сопревает до пролежней. Она никогда не приносила ему ничего, кроме нескольких фруктов, купленных у входа в больницу, хотя еда в столовой больше напоминала труху с помоями, чем пищу. Почему эти люди пытались заботиться и о нем? Эта женщина приносила ему воды или теплого чаю, пыталась накормить и спрашивала, не нужно ли ему еще чего-нибудь, а муж ее отвлекал Дениса от его мрачных мыслей, обучая его игре в шахматы. Денис тянулся к ним, и чувствовал себя ущемленным одновременно. Вся палата относилась к нему с симпатией и тактом, но только у этих людей за вежливыми обращениями не стояла плохо скрываемая жалость, а лишь искреннее желание помочь. Денису эта семья казалась чем-то из области фантастики, чем-то давно забытым, чем-то, что давала ему лишь бабушка.
--
Ну? Как ты? - спросил мужчина.
--
Нормально, - прошелестел Денис.
--
Ты не переживай, психанул, конечно, твой папа. Но ему ж ведь тоже шок, - увидеть тебя такого. Дай ему время. Кстати, мы так и не знакомы, хотя мне о тебе говорили много. Я - Александр, зови - Саша.
--
Денис.
--
Ну вот и познакомились! Лучше позже, чем никогда.
Денис непонимающе посмотрел на Сашу.
--
Я сегодня забираю папу домой, - он выписывается.
--
А мне только через две недели наложат гипс, - невпопад ответил Денис.
Минуту назад от слов этого мужчины, в сущности - постороннего, мир начал обретать краски, но вдруг все стало опять нещастно серым. Наверное. Это слишком явно отразилось на его лице. Во всяком случае, Саша спросил:
--
хочешь, я тебя на днях проведаю?
--
Меня? - поразился Денис.
--
Тебя.