April Wind : другие произведения.

  

   Она собирала вещи. Нервно перемещалась по квартире, стукала дверцами шкафа, а я безучастно смотрел в окно. Потом грохнула входной дверью. Точка. Жёлтый тополёвый листок сорвался с ветки, прощально скользнул по стеклу, и умчался, подхваченный ветром.

   Что это было? Любовь? Я не знаю. Я не знаю, что такое любовь. Слишком разное таится под этим словом. В нашем случае - банальный служебный роман, дерзким репейником возросший на серой, плохо удобренной почве офисной жизни. Провокационный, колючий и яркий. Поощрявший экстравагантные игры в постели, но не простивший мне женского аккаунта в социальной сети.

   Нет-нет - она всё поняла правильно. И правильно ужаснулась. И верно дала знать, что женщина в нашей паре может быть только одна, оборвав связь бесцеремонно и резко. Всё оказалось серьёзно. Наверное, не для меня одного.

   А через три дня я стал знаменит. Сосед по кабинету демонстративно не подал руки, громко заявив, что рукопожатия достойны лишь мужчины. Кем он считал теперь меня, уточнять не стал, оставив на свободное домысливание. Зато у женской части, кажется, проснулось к моей персоне особенное внимание - в их быстрых, ускользающих взглядах я ловил смесь осуждения, насмешки, сочувствия и любопытства. Вероятно, кто-то из них был не прочь обнаружить во мне "подружку", только мужчина, которого они видели перед собой, слишком горд, чтобы оказаться подобранным на дороге.

   О чём она рассказала всем им? Про смену ролей? Про сексуальные игры, где я выступал принимающей стороной?

   Я положил заявление шефу на стол. Он поднял ладони: "Не стоит. Ты же в курсе, мы работаем по европейским стандартам. Компания не суёт нос в личную жизнь сотрудников", - а в глазах прыгали искорки затаённого интереса. На прощание крепко стиснул и придержал мою руку: "Передумаешь - возвращайся. Мой телефон знаешь". Я оценил его жест.

   Иногда свобода - синоним отсутствия, а знаменитость коварная штука. Я удалил профили Фейсбук и ВКонтакте. Мне не нужна знаменитость. Оборвать связи, залечь на дно, одиноким осенним листом под ворох осенних листьев. Никто не потревожит меня, разве что два-три человека. Последняя надежда, спасательный круг, едва ли грозивший лопнуть от колючек репейника, но который я страшился подвергнуть подобному испытанию.

   И ещё оставалась незнаменитая страничка Надин, моё женское альтер эго. Его почему-то она пощадила. Быть может, ей было достаточно уничтожить меня как мужчину? Быть может, это давно стоило сделать? Я перевёз из гаража женские вещи. Мужские, вышвырнутые из шкафа, были упакованы в тюк, и отправлены в ссылку. Оставил только верхнее. То, без чего не выйти на улицу.

   Я погружался в Надин как в воду. Нежно обволакивающую, тёплую, мягкую. Она скрывала острые грани, волшебным снадобьем исцеляла изъяны. Уколы репейника, горечь, беспокойство опозоренного мужчины, страх - всё ушло, уплыло вместе с грязными ошмётьями депилированных по всему телу волос. Плавное колыхание бахромы на подоле, бархат и шёлк, скользящие по нейлону. Так беспрепятственно легко, так свободно, как бывает свободна лишь пустота, оформленная в лёгких очертаниях юбки.

   За окном падали листья, время текло без какой-либо видимой цели. Но меня это нисколько не беспокоило. Я проводил дни за просмотром кинофильмов, сидя на диване в домашнем платье, уютно подобрав под себя ноги. Или поддерживая вялое общение в сети под ником Надин.

   Мужчина во мне, с его вечной целеустремлённостью, критицизмом, и беспокойством о последствиях, которые так никогда и не наступали, ушёл. Его угрюмое отчаяние обернулось, странным образом, моей тихой радостью. И мне больше не хотелось видеть этого типа. В конце концов, всё, что он умел в этой жизни - не отсвечивать, прикидываясь таким же как все. Да ещё зарабатывать деньги.

   Мне хотелось увидеть... Надин. Её черты, побуждения и желания проступали сквозь мою вязкую неопределённость причудливыми формами. Податливыми, переменчивыми, но упорными во внутренней сути. И мне хотелось следовать им. Мы стали как два существа, сопряжённые в одной непроявленности.

  

   Макияж помогал плохо. Болезненность узнавания, обострённая фатальным несовершенством линий. Скульптор создаёт произведение, отсекая всё лишнее. Я не имел такой возможности. В бессилии, резкими движениями стирал тушь и помаду, вглядывался в глубину отражения мокрыми глазами в потёкшей подводке. Или, может, это Надин вглядывалась и стирала, стремилась выйти наружу исступлённо и властно?

   Мы сошлись в этом. Она хотела выйти, а я хотел её выпустить. И в то же время плоть моя оказывалась слишком грубой, слишком косной и неподатливой, чтобы стать плотью Надин. Я никогда не смогу приблизиться к её образу, оставаясь лишь бледной копией, жалким подобием совершенства. А ещё - я очень нуждался в подруге. В той, что примет меня как есть, что навсегда останется рядом, и никогда не изменит. В той, что, проявившись, возникнув из моих мечтаний и грёз, поможет проявиться моей собственной скрытой внутренней сути. И пускай Надин будет существовать лишь для меня одного - это только усиливает нашу интимность и близость.

   Я прекрасно понимал, что на финише избранного пути любой "нормальный" психиатр не затруднится с постановкой диагноза. Но с некоторых пор мнение "нормальных" перестало иметь значение. Я выламывался из их по-ханжески стройного ряда пятым колесом в телеге, оставлявшим в жизненной колее кривой, позорный, предательский след. Но в нём заключалось моё настоящее счастье. Я стал "не от мира сего", как те буддийские монахи, что когда-то открыли тульпу - внутренне видимый и осязаемый образ, созданный воображением человека.

   "Форсить" Надин оказалось легко. Её качества издавна жили во мне. Она - такая, какой не мог позволить себе быть я. Импульсивная, искренняя, чувственная, прямая. Порой капризная, немного манерная, и - независимая. Её образ проступал всё яснее. Я готовился и ждал её появления, как будущая мать ждёт ребёнка. На туалетном столике стояли её духи. Я купил их специально. Они отличались от моих более тяжёлым и густым ароматом. В шкафу висело её платье - заказанное в сети, оно оказалось слишком мало мне, и теперь ожидало свою истинную хозяйку. Мне не нужен был "вондер" - воображаемое место для встреч с Надин. Вся моя жизнь стала "вондером". Я постоянно обращался к Надин в надежде на её скорый ответ, и однажды она ответила посылом такого тепла и любви, как бывало только во сне. Но я не спал. Я плакал, задыхаясь от острого чувства нежности и затопившего душу счастья.

   Она родилась в этот мир ранним ноябрьским вечером. За окном царил синий сумрак, летели снежинки, самоотверженно пытаясь прикрыть серую наготу земли. Абрикосовый свет торшера сгущал по углам комнаты тени. Я стоял перед стенным зеркалом, вглядываясь в собственное отражение. На плечи падали светлые пряди парика, мочки ушей оттягивали крупные клипсы, губы под слоем бордовой помады чуть изогнуты в грустной улыбке. Я не думал о Надин. В этот раз я искал своей собственной женственности, и полумрак был моим союзником здесь.

   - Неплохо выглядишь, - произнёс кто-то.

   Голос шёл сзади, но зеркало отражало лишь пустое кресло, стоящее у стены. Я вздрогнул, ощущая мгновенно взмокшей спиной холодную струйку пота между лопаток, под тонкой материей блузки. Обернулся - она была там, сидела в кресле, положив ногу на ногу, кокетливо накручивая на палец каштановый локон. Белки её глаз блестели в полутьме.

   - Правда?

   - Вообще-то нет, не совсем, - Надин улыбнулась. - Но всё может быть значительно лучше.

   Встала, оказавшись чуть ниже меня ростом, непринуждённо одёрнула то самое платье, которое - я знал доподлинно - висело сейчас в шкафу. Или уже не висело? Слегка кивнула головой в сторону спальни:

   - Пошли. Зажги свет.

   Она усадила меня за туалетный столик, сказала: "Расслабься", и действуя моей рукой, теперь небывало сноровистой и лёгкой, стала рисовать мне лицо. Когда всё было закончено, в зеркале отражались две женщины. Похожие, как сёстры, светловолосая старшая, с чертами несколько грубоватыми, и тёмненькая младшая. Старшая смотрела на себя с недоверием и скрытым восторгом. Младшая удовлетворённо произнесла:

   - Ну вот, теперь всё так, как должно быть. Видишь, ты просто красавица, - помолчав добавила, - И, если захочешь, так будет всегда.

   С тех пор Надин была рядом почти постоянно. Я мог вызывать её лёгким усилием воли. Или же она приходила сама, очевидно, когда полагала нужным. Вскоре мы уже вместе гуляли по магазинам. Случайные вещи, купленные мной прежде, по мнению Надин никуда не годились. Я полюбил шоппинг. Наверное, я выглядел довольно странно, когда, путешествуя сквозь ряды платьев и юбок, бросал вопросительный взгляд в сторону, и негромко говорил о чём-то как-бы сам с собой.

   Однажды она сказала, что тоже хотела бы расширить гардероб. Это попахивало абсурдом - приобретать вещи для воображаемой личности. Но ведь я уже поступал так. И разве остальные люди не занимаются тем же самым? Не создают существующий в мыслях образ, к которому подбирают вполне реальный, вещественный антураж?

   Мы поделили шкаф. Её сторона слева, моя справа. Я завидовал ей - Надин не требовалось скрывать отсутствие груди, маскировать широкие плечи и узкие бёдра. Она могла позволить себе многое, о чём мне оставалось лишь мечтать. Ей нравилась красивая бижутерия, особенно браслеты, и она носила по несколько штук на своих узких, изящных запястьях.

   Жизнь изменилась. Чувство наполненности, сродни эйфории, не покидало меня. Казалось, больше нет никаких преград, и весь мир - счастье, по волнам которого можно скользить бесконечно. В моих ушах покачивались настоящие серьги, ногти покрывал розовый гель-лак, а брови приобрели ухоженный, женственный вид. Я перешёл грань, за которой не мог даже внешне казаться "нормальным". Мои повадки и манеры менялись. Стало неясно - было ли имитацией то, что я делал сейчас, или имитацией являлась вся прошлая жизнь?

   По вечерам мы часто гуляли, забывая о двусмысленности моего положения. В бытность мужчиной я не выглядел лёгкой целью. Теперь же я сделался уязвимее женщины. Я превратился в "транса" - презираемого, и едва ли достойного права на жизнь в глазах уличных отморозков.

   Банда подростков "вычислила" меня неподалёку от дома:

   - Эй, педик!

   - Не оборачивайся, - сказала Надин. Мы ускорили шаг, но они не отстали.

   - Стоять, кому сказали, педрило!

   - Бежим!

   По счастью, на мне были сапожки с плоской подошвой, а Надин неслась на десятисантиметровых шпильках так, как способно только воображаемое существо. Перевели дух, лишь захлопнув за собой дверь подъезда.

   - Что бы ты делала, если бы они догнали меня?

   - Не знаю, - пожала она плечами. Добавила, улыбаясь:

   - Но ведь не догнали. И вряд ли догонят. Ты быстро бегаешь.

   - Мне бы твою уверенность.

   Легко же ей было шутить! Она не рисковала ничем, и могла исчезнуть в любой момент. Но если бы исчез я... где бы тогда жила моя тульпа?

   Новый год приближался. Улицы светились гирляндами. Суетливый водоворот распродаж опустошал прилавки и кошельки. Моё "мужское наследство" таяло. Я не хотел думать об этом, оставляя будущие проблемы грядущему году. Как сказано: будет день - будет и пища.

   Неожиданно позвонил давний, университетский приятель, из тех, кого я числил своим спасательным кругом. Звал в компанию. Было приятно. Я отказался, сославшись, что отмечаю праздник в очень узком кругу. Условились встретиться в первые январские дни. Нет, я не блефовал. Когда-то нужно выйти из тени.

   Ах, волшебство новогодней ночи! Избитое ожидание чуда. Реплика времени, когда ёлки были большие, тускнеющая с каждым прожитым годом. Моё чудо случилось вне новогоднего графика. И всё, чего я теперь желал, закрывая глаза под бой телевизионных курантов, - чтобы оно длилось и длилось, по возможности вечно.

   - Ты спишь? - Надин улыбалась ярко накрашенными губами, поднимая бокал. - Ну, давай же! А то пропустим!

   И разлетались огненные бенгальские брызги, грозя непоправимо испортить наряд, и мягко качались сосновые лапы, огни гирлянды, стеклянные бока ёлочных шаров. Мы танцевали, положив руки на плечи. Тоненькая как солнечный лучик Надин в облегающем соломенно-жёлтом платье, и я, в тёмно-синем, с пышной юбкой и высоким, блестящим искрами лифом. День и ночь, слитые воедино.

   Наши груди соприкасались, и я чувствовал силиконовой, сделавшейся неотъемлемой частью меня плотью, её плоть, живую как никогда.

   - Хочешь, выйдем на улицу? - предложила Надин. - Ты просто шикарно выглядишь. Никто не заподозрит.

   - Нет. Не нужно. Эта ночь - только наша.

   Я не боялся разоблачения. Просто здесь, в пространстве квартиры, была реальность с Надин, данной мне в абсолютных, не подвергаемых сомнению ощущениях. А там, за окном - другая, где Надин становилась всего лишь галлюцинацией отдельного человека. И об этом требовалось постоянно помнить, как бы ни протестовало всё моё существо.

   Я задремал сидя на диване, под утро. А когда проснулся, Надин уже не было. Она никогда не спала со мной, ни в прямом смысле, ни в переносном. Деликатно исчезая, предоставляла мне возможность заниматься тем, чем порой занимаются одинокие, тоскующие по ласке женщины, и достигать механического экстаза посредством игрушек различной формы, длины и диаметра.

  

   Первые январские дни бархатным инеем упали на ветви деревьев. В безветренной тишине город медленно оживал после новогоднего кутежа. На белом снегу валялись радужные кружочки конфетти, чёрные, выгоревшие трубочки ракет и хлопушек, пустые бутылки всех форм и расцветок. По белому снегу шагал посланник моей судьбы, обутый в пару рыжих ботинок с широким рантом.

   Я встретил Андрея в платье, но без макияжа и парика, как привык ходить дома за прошедшие месяцы. Мне больше не хотелось подстраиваться под чужие условности. А кроме того, в квартире просто не нашлось бы штанов - я испытывал идиосинкразию к этому атрибуту мужественности.

   Надо отдать должное - мой гость лишь чуть замешкался на пороге, и мгновенно взял себя в руки. Должно быть, уже слышал обо мне что-то "такое". И вот мы сидим в зале, и ведём беседу будто бы ни в чём не бывало. Между нами низенький столик и початая бутылка коньяка. И я говорю всё то, что говорят в таких случаях: "Да, это с детства. Нет, не болезнь. Не лечится и "само" не проходит. Нет, ты же знаешь, я люблю женщин". Надин стоит у окна, смотрит на улицу. Мой взгляд, как намагниченный, то и дело обращается в её сторону, и кажется, я впервые хочу, чтобы Надин ушла. Потому что мне трудно вот так, при ней, делать вид что её нет. Мой друг тоже смотрит в окно. Он не понимает - что же я там увидел? Зелёную ворону? Летающего крокодила?

   Наконец, Надин выходит из комнаты. Я перевожу дух. "Что ты спросил? Да, конечно, буду работать. Как собираюсь жить? По возможности долго и счастливо". Он оценил шутку. Мы улыбаемся оба, чокаемся, коньяк мягко греет меня изнутри. Андрей заводит какой-то незначащий разговор про общих знакомых. А я думаю, что всё-таки неправильно встретил его. Кого он видит перед собой? Фрика? Нет-нет - должно быть иначе! Волосы, мэйк, новогоднее платье... Или... то, другое, бордовое, поскромнее... И хорошо как-нибудь прогуляться вдвоём. Вечером. Под руку. Идти по праздничным улицам города... И застываю, оглушённый открытием. Я смотрю на него как... на мужчину. И вижу со стороны себя, сидящего скрестив ноги, чуть подавшись назад, и рука моя держит бокал так, чтобы продемонстрировать запястье и маникюр.

   Он уходит, а я остаюсь, в совершенно растрёпанных чувствах. Надин нигде нет. Она исчезла, и не отвечает на зов. Обиделась? Я присаживаюсь перед зеркалом, и начинаю делать лицо. Моим рукам теперь не нужно внешнее руководство. Они прекрасно управляются сами. И когда всё готово, долго смотрю в глаза отражению. Что я хочу увидеть? Какой мне нужен ответ? Время к двенадцати. Смываю косметику, и отправляюсь в постель, не наложив питательный крем. Завтра кожа будет неприятно сухой, но мне всё равно.

   Андрей не был спасательным кругом. Он оказался парашютной системой, и где-то там, в стратосфере, высоко над моей головой, за ночь раскрывается маленький вытяжной купол.

   Утром просыпаюсь от холода. Иду на кухню. Надин по-прежнему нет. Её нет так, как не было ещё никогда, до самых задворок моего существа. Темно и пусто. Мне хочется утонуть в чашке чёрного, как моя тоска, кофе. Я бы лёг обратно в постель, укрывшись с головой одеялом, только маленький парашютик тянет и не даёт. И я болтаюсь весь день будто паяц, безвольно висящий на ниточке. Хочется поплакать, но кто-то внутри приказывает: "Не сметь!", твёрдо и властно, так что я глотаю горький комок, и пью бесконечный кофе, и грею озябшие пальцы о чашку.

   И снова проходит ночь, и снова настаёт утро, и солнце вливается в комнату тяжёлым стеклянным светом. И я наполнен до краёв его твёрдой, прозрачной ясностью.

   Я всё знаю. Я всё решил. Жизнь продолжается, выходит на новый круг. Хлопком раскрывается основной купол, и, подхваченный восходящим потоком, рвёт меня вверх, из тёплых спокойных вод в мир звенящих от резкости форм, острых углов, чётких граней. Здесь неуютно и холодно, но я прекрасно приспособлен для этой жизни. Всё будет как было. И будет иначе. Шкаф нараспашку. В сторону платья и юбки. Мне нужно место. Вещи Надин... Я не знаю, что с ними делать, и уплотняю до самой стены. К вечеру штаны и рубашки возвращаются в мою жизнь. В шортах и майке подмигиваю своему отражению. Оно отвечает бодрым стеклянным взором.

   Следующие дни полны бурной деятельности. Как заведённый мотаюсь по городу. В конце концов без Надин даже лучше. Я снова почти "нормальный", я опять почти в колее, и главное - не останавливаться. Взлететь повыше, уйти подальше, выстроить прочные, надёжные рамки...

   Она приходит внезапно. Утром. Я вхожу в зал, и вижу Надин, сидящую в том же кресле. Нервная дрожь накрывает волной, как в её первое появление.

   - Ты вернулась...

   Надин молчит, смотрит на меня долгим печальным взглядом. На минуту из-под стеклянного монолита прорезается живая, острая боль. Лекарство вот - рядом, протяни руку, скажи слово, и окунись опять в тёплую, мягкую воду. Только... лекарство, или наркотик, на который я неосторожно подсел? И тогда я говорю, снова возносясь в мир твёрдой, новокаиновой ясности:

   - Оставь меня. Пожалуйста. Уходи.

   Она кивает, и через мгновенье я вижу её, идущую по двору. Почему-то босую, в том, самом первом платье. Надин идёт медленно, и как будто насквозь. Сквозь двор, сквозь деревья, сквозь снег. Её образ истончается, тает, течёт как вода, и я смотрю на это, раздавленный, приплюснутый к оконному стеклу неодолимой силой. Надин была водой. Оказывается, я на восемьдесят процентов состою из воды, а всё, что во мне теперь остаётся - холодный, мёртвый песок. Не сдвинуться с места, не разлепить губ. Надин была пустотой, и вмещала, как говорят китайцы, всю тьму вещей. Теперь во мне больше нет пространства, и нечем дышать, а всё, что есть - страшная тяжесть, которую не в силах держать оконные рамы, и потому я лечу в облаке стеклянных осколков. Вниз, к земле.

  

   Сначала возвращается зрение. Сполохи света, цветные пятна... мужское лицо. Незнакомец смотрит на меня. Я смотрю на него, будто из-под воды. Его губы шевелятся, и появляется звук:

   - Вы слышите меня, девушка, слышите? Как вас зовут, помните?

   - Надя, - я называю своё женское имя.

   - Вы упали с третьего этажа. Вам нельзя двигаться.

   Мир кружится, плывёт, норовя снова сбросить меня в беспамятство. Я поднимаю руку, чтобы откинуть со лба длинные, мешающие смотреть волосы, и вижу маленькую окровавленную ладонь, и три браслета на узком запястье.

   Боль, страх, жалость невозвратной потери заполняют сознание, будто где-то открылся неведомый шлюз. И сквозь это всё - одно, доселе никогда не испытанное чувство:

   Мой путь окончен. Я вернулась домой. Я буду жить. Долго, и по возможности счастливо. Ну а что мне ещё остаётся делать?

   И я плачу. Громко, навзрыд. Так, как не плакала никогда ни в своей старой, ни в новой, но вот в этой, едва народившейся жизни. А незнакомец всё твердит и твердит, не зная куда деть бесполезные руки:

   - Пожалуйста, Надя, слышите, пожалуйста, потерпите, я вызвал "Скорую", и она уже близко.