Князева Анна Олеговна : другие произведения.

Один сплошной фильм жизнью

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Все страны Земли лежали в медленной разрухе, а глодающие под имитацией роскоши общества умирали на квартирах по вере в проклятья остальными для следующих убийств. Глодающие были жертвами глодающих, но часто не достигали друг друга, а их замещал разъярённый убийца, ими изведённый ранее. Растения представали царями насилия людей, а также предводителями мира, но люди отрешали их, уверовав в покорение. Что только зелёные гиганты в каре за игнор не делали им: работорговцы, секс, медики - не хотели они и кусочка их в благодарность скушать. Растения устроили людям игры ядами по принципу, которому когда-то учили ООН и НЭП, искусив наивных властью над своими.
  Мор около Запада через кольцо
  Все страны Земли лежали в медленной разрухе, а глодающие под имитацией роскоши общества умирали на квартирах по вере в проклятья остальными для следующих убийств. Глодающие были жертвами глодающих, но часто не достигали друг друга, а их замещал разъярённый убийца, ими изведённый ранее. Растения представали царями насилия людей, а также предводителями мира, но люди отрешали их, уверовав в покорение. Что только зелёные гиганты в каре за игнор не делали им: работорговцы, секс, медики - не хотели они и кусочка их в благодарность скушать. Растения устроили людям игры ядами по принципу, которому когда-то учили ООН и НЭП, искусив наивных властью над своими.
  
  Кусты надеялись, что люди при том будут соблюдать с ними искушение и откушав их листву предадут звёздам остальных при власти, но они поступили иначе. Инженеры совершали убийство за убийством, делая жертвоприношения, чтобы устрашать не своими руками, а руками отравленных при убийстве растениями. Потребление становилось для людей ядовитым, и никто ничего не делал, чтобы это начинало изменяться, так как они не могут воскресить убитых. Все верили в воскресение своё бессмертными останками, не зная при этом практику результата. Началась эра культиваторов, где растения наконец-то от скуки начали развивать с людьми потребление.
  Растения снова начали с ними общение, обитая с ними духами и часто пищей, воскрешая убитых наряду с прочими разрушенными вновь. Причин эпидемий и каннибализма становилось меньше и меньше от чего у живых при заживлении ожогов и ранений пошли боли и более ужасные стадии переживаний, что были страшны именно тем, что это всё не завершится их смертью, а придётся продолжать так жить при господстве растений, которое все просто не замечали. От отчаяния работорговцы продолжали собирать греховные армии несогласных с фактическим мироустройством, веря во что-угодно кроме этого. Войны начинали обличаться видом мужского суицида, но в доблести незнания по какой причине, либо при знании тому заставления. Азарт убийства доминировал часто без причин только для того, чтобы растение не есть и так умереть, считая себя покорителями Бога-человека, а это всё равно было растение, созидая со звёздами их. Растения и спасали, и карали мелодией и песней ярких снов. Замешательство мужчин при этом впечатлении и понимании, что растения вообще сами по себе тоже разумная и живая форма жизни могло сменяться ужасом и криком, словно вся Земля заполонена монстрами. Али Яковлевич был исключением из правила. Он вообще никогда не боялся растений и был талантлив в агрономии. Часто ему было искренне смешно, когда деревья пели по ветру со злой иронией о гаражах в жилых районах, то он видел при прогулках: "Тут трупа женщины нет, а запах тебе кажется. Тут трупа женщины нет, а запах тебе кажется" - это означало с их стороны месть за умершую, от которой они часто инстинктом всегда остальные формы жизни держат в стороне. Что Али не делал, а голодным женщинам едой помочь пока никак и не мог, от чего и сам ел крайне скромно. Экономика разваливалась, но не от того, что некому было работать, а от того, что добытое всегда делили, убивая минимум одного грехом жадности. Они все были сыты всем по горло и лишь демонстрация силы сопернику была им отдушиной до такой степени, что они перестали убивать тех, с кем ходят драться на смерть. Работорговцы же продолжали жестокие убийства, ища уже две смерти, после первой, как и всегда без таинства. Жестокая кара людей в незнании и наивности, что рай, в который они верят возможен сам по себе и за них его создаст Бог-человек, а не на Земле сегодня с их участием это происходит и проистекает. Они верили в жестокую сказку, что лишь смерть во имя кого-то приведёт их в этот Рай отсюда. Жестокая издёвка жертвоприношением, где бывало даже и то, что убитый верил, что быстрее воскреснет от суицида кого-то живого здесь. Али многое видел, идиотизм чего в плане степени извергизма удивил бы даже самого невозмутимого. Он бы мечтал улететь на любую планету без даже форм жизни, но в отличие от верящих в Рай знал, что и сами планеты злобны в их гневе, грозны даже размером и могут быть беспощадны и более ужасны, чем эти хлюпки-убийцы. Однако риск к ним воззвать на убийцу мог завершиться или долгом им, смертью обоих, либо, конечно, при сопутствии их просьбе смертью убийцы, если он поражение остальным до конца его устремлений, и он отказался от созидания его недуга смиренным лишь остальным его родственным частично линиям живого. Их смерти были ужасны. Инженеры расставили токовые щитки на местные семьи и тактически пощадили их по факту, но они от безденежья всё равно уходили к ним и себя убивали током. Пытка оправления от тока впадин одних заживление мучений море на память оставит с мягким чреслом в запарке от лучших друзей.
  Али пришёл к одному из местных инженеров рассказать о событиях:
  - Морозы перестали быть убийцами от чего мозаика щук распуталась, но это нарушило у всех мирных граждан трап вариаций ожидания Судьбы: их всех должны были в каре убить ядом умирающие от растений по каре на блаженство Рая, но щенок их оставил фанатиками среди выживших.
  - Я просто ржу над ней, что она вот так делает, - возмутился инженер по прозвищу Ворон, - я поставлю резко частоту 1924 и их не станет как они ждали.
  (Люд продолжал жить в этих квартирах, словно в горшках, а растения общались, вопия драконами по веку в ностальгии нормально подышать)
  Мороз ко фимиаму, когда Али льнул к камину, манил его спать, но он бдел попытку инженеров недружественных культиваторов 1924 Квт. Материал изводить врага он видел кипящим - всякий един и мил, пока полезен. Его зелёный дракон - свободной эпицентричности и наивно циклопедит при интригах. Он знал, что вся планета не знала после куч смертей чем заняться. Значимость убийства снижалась и для Али - он был больше заинтересован в поиске второго предмета культивации статуса, плавности и поставлению своего растения в ареале под сомнение врага. Он тренировался управлять со своим растением песней ветра и у него получалось в свободное время.
  - Пожалуйста, не подходи к нам, - кричали на него даже группами, так как чувствовали с ним растение, - покажите в статье значимость её предмета к нам не подходя, а то профессор ждёт от вас её и нас просил вам напомнить.
  - Хорошо, - глумился Али, - добавив в неё доказательства значимости по частным критериям значимости ещё? Или просто в случае смерти дешевле?
  - Если частные критерии значимости для предмета статьи отсутствуют, то да, - беззаботно ответил один из парней в группе от знакомого Али профессора, - по общему критерию значимости.
  - Подробности могут быть? - поражался Али его нахальству.
  - На странице обсуждения, - уходил он за товарищами, кусая яблоко из портфеля.
  24 декабря 2016 было словно сегодняшний день 2022 года для Али: женщины на съедении, мужчины от спирта в смятении и растения с них едят яды на сомнения. Даже культиваторов среди них не было, а только совести и им угрызения.
  - У этого терминатора существуют и другие значения его убийств, - разговаривали про Али сектанты, - сморчок-морячок узко взял на утачки за пятачок.
  Сам Али был толст и мягок. "Моро́зко" - это и была козырная карта Али, так как он легко переносил холод, словно этот персонаж и умел общаться с кровью Земли, как и с растениями. Советский чёрно-белый уклад нрава был ему чужд. Короткометражный фильм-сказка, где очередная отравленная корчится далеко не от экстаза, а от боли и толпа выставляет её чудовищем при отравлении и насилии к ней ему была привычка даже за кулисами, а не то что в лицезрении. Поставленный порядок взаимонасилия, словно на студии "Межрабпом-Русь" в 1924 году, оставлял лишь море радости от крови убитого в людях, что сменялась их слезами от отравы плоти после наслаждения его стражбой и болью. Местное население вообще часто повторяло поведение работников радио- и телевышек. Али был знаком с режиссёром Юрием Пальяновым, что работал на одной из них и тамошний порядок зверства знал даже не по наслышке, а часто с ним выпивая. Ему не было и ведомо, что он должен что-то соблюдать от чего опасность и настигала мирный лад всей местной округи. По фамилии Али был Желябужским, а полностью Желябужский Али Яковлевич. С ним при этом общались осторожно, так как привыкли только убивать. Али скучал в этом месте, но ему было смешно, как местные жители друг друга калечат на смерть часто в полноте отчаяния, так как ими их убивала сама Земля за алкоголизм чаще всего. Словно по мотивам русской народной сказки "Морозко" он даже пытался найти себе невесту в этих краях и не смог: они все не знали, что придумать, чтобы он от них сразу отстал. Потом Али удумал составлять календарь своих дней, так как они всё равно убивали кого-нибудь за что-нибудь по греху зависти каждый день в этих местах. Али Яковлевич вёл в рутине календарь, чтобы точно знать и помнить, что происходило, так как убивающих издевали и все при том пребывали неприкосновенными, умирая по своему греху после убийств достаточно быстро, если удерживались от суицида в боли. Так все здесь жили и Али попадало, так как Земля являла эту кару и праведным, и согрешившим по нужде стабилизаций включительно. Напевал на улице маньяк: "А я людей караю просто так". Али ощущал себя уставшим от его работы и этих смертей, что остальные считали или несчастьем, или мигренями. Маньяк, найдя очередной повод убить женскую плоть на подати вновь поймал грядущей ночью девушку, выставляя её шлюхой. Наивность девушки стала ей смертью от его изнасилований. Он держал её дома и намеренно принуждал к суициду во имя своих снов и скорости. Его страсть не знала границ в женоубийстве. Али Яковлевич искушался вдарить ему материально, но повеление фантастического для людей являло его забывшим рождение, что временно было ему латом, но после долгим заточением. Али Яковлевич не знал, что делать, так как Егор был его соседом и ситуация была неловкой. Мягкая и естественная егория завершалась только разнообразием расчленения. Вещества Земли и космоса, становясь песнями планет и ими, продолжали убийства плоти плотью, словно по сюжету фильма в СССР. Остановиться убийцы не могли, так как иначе только смерть и жизнь состоялась. Что 9 апреля 1924 года, что в этот день 9 апреля 2022 года - одни убийства для спонтанных смертей из-за одного трупа, чтобы сместить отдачу гипноза и умершим наигрывать власть. Вопли от яда и боли людей продолжались. Они все намеренно не принимали противоядие, чтобы отравлять других и с их боли получать наслаждение на смерть. Популяция так просто совершала самоубийство каждый раз имитируя другой особи свою плоть победившей, разрывая свои половые органы, а иногда техникой искалечивая от боли свой головной мозг в вере в переклад ущерба на другую особь по яду. Эффект геноцида очень жесток, где кура смеётся над всяким умирающим человеком за то, что он убивает их есть. Хоть крась всё это в краски интриг, хоть не крась. Царство мягких смертей подходило к концу и от боли люди в злости пожирали кого получается. Нумерация изводителям больше не помогала наслаждаться иерархичностью такта боли убиенного током на беатификации, поговаривая: "есть контакт с его головным мозгом!" - в гидрофон. Они устраивали наизверейшие бои убитыми трупами ради новых слов от скуки. И спорили убийцы, кто виновен в этот день:
  - Это она убила её с гидрофона, а не я! - кричала дама одна дома у себя.
  - А она кричала, что умершая шлюха! - оправдывалась с ней убившая на даче.
  - А она доминирующие волны выписывает, конченная дура, блядь! - от всех отмахнулась сотрудница бюрократического аппарата, их отказавшись посещать.
  Их било Солнце в церебралки ударом эхо в миг воспоминаний об убитом токовой закалки. Религия для них егозя раунда на лад удара в труп. Отсутствие у них смекалки их отправило прямо лучами поркой по обратке.
  - Я знаю, что придумать, а потом удумать, - смеялись эхом звёзды, разлагая плоть, - хотя не факт, но точно б, чтобы этим знаю всех не перебороть. Мы удивилось, что им надо победить, убив так мозг другому. Им всем было смешно посмертно, будто полюбовно.
  Так Желябужский Али Яковлевич, победив всех убийц ушёл один из города, поняв, что остальной город тоже ломает от того, что убило убийц. Актёрский дебют в кино известного советского актёра Бориса Ливанова все смотрят по телевизору, а он осуществляет его уже без них с реальным риском. По существу, этот актёр и погиб в его время от злой шутки боссов, что его игра была далеко не понарошку. Лес, незнакомые ему большие травяные драконы и его свой с ним в рюкзаке пить просит. Морозко снова перед ним среди растений, да трясёт Морозко, как Морозко. По правилу жанра Желябужский Али Яковлевич начал с ним болтовню через колдовство ранением: "Киносказка, да и только! Ты здесь откуда? Убил кого?" - спросил он. "Режиссёр кино я был. Меня выгнали сюда" - с тоской ответил ему ободранный и грязный мужик. "И вас так выгоняют? Ты ничего не потерял, гарантирую" - посмеялся Желябужский Али Яковлевич, - "Как звать?" "Юрий" - ответил Али его новый знакомый. Аллея вела к озеру с арахнидами. Пыл оркестра по дороге развеивала песня через вторы. Враги этого сценария были близко, но путники не стали придерживаться вариант ядовитых ветров. Никто не был виноват в происходящем кроме тех, кто уже естественным получил его возмездие за убийства по вере в Бога-мужчину над ним, часто в чём грех ещё и не понимая. В великой обиде они умирали не понимая, над чем каждый раз по этому вопросу начинают созидающие звезды издеваться. Дни шли в унисон с путниками. Юрий и Желябужский Али Яковлевич для того, чтобы остальные растения не убили их просили его растение обсуждать путь вперёд. В главных ролях хотел быть каждый из них. Юрий в итоге через два дня взял в маршруте инициативу, ведя себя с позиции Али подозрительно, но изображая некую невинность. Борис Ляпсили ждал у выхода из леса их обоих с понятной почти сразу целью. Апорт аршина между мужчинами разразился танцем идолов кровопролития, но скудно и вальсированно, а Али так желал новые достижения даже победителя перед ним. Али и Юрий достали ножи, а Ляпсили был при пистолете, но тоже достал охотничий нож. Промах за промахом по приветствию мужчин при этом танце поранения лишь раз. Юрий уже в синхронности с Борисом нападали на Али. Отбиваясь Али принимал решение об использовании общения ранением с их ядом, ибо всякий яд есть кровь Земли или её детище. Али испытывал огромные сожаления, что противник вынуждает его с ними так жестоко поступать, но у него не было вариантов, так как они минимум будут убивать дальше, да и прав позволять Земле ими убивать его он в этот момент не обнаружил. Плоть его противников беспощадно к ним за предыдущие убийства дала ему сразу отпор, минуя их дело и они умерли в момент попытки в него удара ножами, не дотянувшись. Али плакал от отчаяния клетки, что их составляли и не могли от их убийств сделать до конца вещественный манёвр, так как их пугала слепость, что и была причиной их первых убийств, а иногда причиной страха была именно зрячесть. Два умерших мужчины, принявшие это решение только от страха боли после отравления. Виталий Ливанов от безысходности и голода при страхе к небу даже при дыхании искал его с женщиной Варварой Лазаренко. Они искали Али, чтобы под предлогом мести просто съесть его мясо, так как мясо путника очень ценилось умирающими от истощения. Масса литина очень вариативно полетела в Желябужского Али Яковлевича. Он достал своего дракона перерабатывать заражение летином воздуха и достал ножи (Примечание автора: не такого дракона, а его растение). Василий Топорков ждал мужчину и женщину у входа в лес, пока к нему из гущи устремлялся Желябужский Али Яковлевич. Рождённый тактиком Виталий Ливанов в азарте уже преследовал Али. Али был вынужден принять бой и обнажил наземь своё растение, навострив нож. Растение к тому моменту уже накопило переработку летина и тоже понимало начало боя Али с Виталием.
  Пока Виталий наступал аскетично Али направил на него волны от своего товарища и удар пришёлся ему кулаком в пах для гармонии, но рождённый тактиком не мог пасть перед Али, словно дьявол или бог в ладье.
  - Ты оборзел, щенок? - шипел Виталий на Али, ожидая подход Василия с Варварой Лазаренко, - Я, если ты не ведал, синий орден носил и не жалел и йода на нужды правления.
  - Поэтому и орден, - смеялся Али, направляя волну следующей победы его соперника, - лучше просите у них тёмно-синий, блестящий в яви ядом мягче, а то нравы снижаются.
  Только прими такой удар и более удара может не последовать, а начинание останется потомку без жены, только прими удар... Василий увернулся, а со спины Али атакует Варвара: Она в священном танце при полном смысле своего удара мужчине в спину словно гипнотические слова выписывает ядом по врагу.
  Над небесами леса звёзды строят дьяволов сквозь мглу. Голубизной небес Солнце и Варваре, и Василию с Виталием отныне бес за то, что имитируют другого человека вместе одному иной от факта вес. Страданиями веет в вопле мёртвый сквозь лучи родной звезды: "Как рад свободе я! Ублюдок! Где ты?" Трясутся все, кроме Али от крови сквозь лесное эхо, так как что человеку стало смерть для них была его мучением утеха. Кошмар был начат для троих деревьями, что лавой песни за дияниЕ (Комментарий автора: деяние - это не то слово в данном случае. Здесь именно ди (двое на тайном истинном деле) - яние (описание звука манёвра окончания дела предположительно), Е большая, так как было завершено ярко участниками) так ласково наивных сковали там свирелями. - Какая жестокость! - кричали они, сидя вслед Али.
  Он молча уходил и пролетали дни. Гроза в лесу и крик. Гром и овации, а Желябужский Али Яковлевич один под небом: с ним куст его и с ним его пикник. Снова трава, деревья, два куста. Два просто ходьба и скучно... Вдруг Анатолий Нелидов кушает у речки. Выпивать воды пора. Оператор с вышки их двоих искал, но постоянно что-то упускал. Мужчины разболтались под в лесу оставленном Али в убитого грозы удар:
  - Как пошла казнь отрубания головы? - спрашивал у него Анатолий при обоюдной закуске.
  - Притча по факту истории процесса: на картине вы можете видеть обычные деревья на заднем плане действия мужчин.
  Али достал картину:
  
  - Хм, - возмутился Нелидов, - Почему они вообще решили так утверждать власть?
  - Человек решил покорить дерево насилием, когда нашёл металл и стал рубить его под корень, что равносильно отсечению у человека головы от туловища, но не ведал того в наивности, думая, что дерево не живое пнём, - поведал Желябужский Али Яковлевич, - Дерево искусило его собрать металлом на топор, вдохновив из дерева всё же сделать ручку искусив срубить то, которое жаждало подвижность выше на уровне уже созидания, будучи обманутым, что было сорвано ветром и не нашло отдачи смерча отрасти. Оно стало мстить и ветром первому из людей, но не тому, кто срубал, так как его задушило, дерево отрубило ветром с другими деревьями голову без оружия. Человек испугался злобу гигантов, что растут повсюду и решил товарищу отрубить голову, имитируя, что им овладело дерево, став его оружием. Деревья же мстили обоим - и тому, кто их боится и тому, кто уверовал, что виновен перед палачом, спутав умершего от дерева с деревом.
  - Понял, - остался доволен ответом Али его собеседник Анатолий.
  Южный ветер скрасил треск их общего костра, а рельеф и плеск речки навивали ужас тайны эльфов. Идолы по темноте алчно искали фонари, коих здесь не бывало, а разочарованные и йода не добыли. Желябужский понимал, что путь его не приведёт ни к чему готовому, от чего во все банки и бутылки набрал своему дракону воду для попутного питья и процветания. Кинокомпания оставалась в прошлом каждого, кто сюда добирался, так как все знали причины сюда бегства. Между рабскими поместьями - Русь, полная мёртвых тел, завершивших работать. Философия умертвлять работающего просто жертвоприношениями кодировалась в воздухе кровью жертвенников, что по любым причинам гневались почти на всех. Мужчинам стало страшно и оба продолжили на ночь разговор, собрав листву укрыться в тепле:
  - Ты видел когда-нибудь дракона? - спрашивал Желябужский у Нелидова.
  - А что рассказывать, - посмеялся Нелидов, - давай оно нам покажет.
  Он произнёс что-то неведомое для Али и вдруг ночное небо посветлело и в небе без всякого крика крови вдруг сформировался дракон из облаков.
  Мужчины, словно мальчишки зачарованно и свежо смотрели на эту редкость, так как не каждый день увидишь чётко силуэт настоящего дракона, словно птицу из свежих облаков. Как только дракон превратился в обычные облака они оба уснули, уже не сомневаясь друг в друге при ночлеге. Длительность ночи шла своим чередом... 40 минут после сна и подъём. Страна вновь напоминала СССР в городах, но возвращаться туда Али пробирал пока страх. Под красным знаменем товарищи попрощались, но разные их пути пока не кончались. Язык русский, нрав любви стал прусский: Ловля донорами с лаврами в начале и официально ваучер на торги открыт франшизой США от русских. Труп женщины под деревом лежит и юркает членом с ней рядышком не без ранений инвалид. Младенца умершего держит полумёртвый дед. Год 1924 наступил в 2022: ива пела мифы с фанатичным влиятельным отцом.
  - Помоги, - просил он Али. Люминесцентен не стал помехой ему дать человеку своей собранной речной воды. Проблема была просто нерешаема и многих охватывало смертельное просто совершенно нечаянно. Industrial Modern medially Doubt - табличка холдинга смертей. Южане перебили от Али запал и человек ещё сто умерло от щупалец и тока женщин и детей. ID сбежавшего оттуда - 0230544. Эпос с цыганом с полигона был теперь с Али. Был твёрд мужчина с плачущим в пути. Собрал он хворост, пока путник спал, и хвойным дымом он разжёг запал. Добыть во мраке боя это всё не просто дело, а фактически старьё. Мечты жены у плачущего на глазах. Вопя и плача он ЖиВоТно Соотносил ко Аду Истязаний скверной мах. Сюжет продолжился к утру. Два путника уже в Морском Ветру идут по холоду и к Северу. Рязань без Человек, где раздаётся Солнца Мрачный Чадом на Любовь По Магам Грех.
  - Я ЧМС и ДФТ Видал! - здоровался с Али такой нахал.
  - П... Ж... МЫВ... - шипел ID 0230544 без Щита с Машинами на них.
  "История о том, как по наущению злой мачехи старик отвёз свою дочку в лес, и как добрый старик Морозко позаботился о бедной девочке-сироте". Крик девочки двумя был слышен плачем по всей восточной долготе...
  
  
  
  Что делать, когда уже убивать кого-то тошнит?
  
  Фантастика часто ведёт к смерти и допустима лишь при каре за грех убийства группой одного, либо как предостережение от совершения такого греха людьми, так как разгребать потом такой конфликт - это Гераклов подвиг победы гидры ещё и с самой победой дальше живьём, где обязательно ждут англосаксы с их "in teres", или с большим социальным интересом и русскими врачами. Тем не менее, жизнь продолжается и для совершенства их интересов они даже строят полигоны заманивать на роженице рабами воскресающих. Я жил обычной жизнью и мне ничего не хотелось плохого совершенно никому до такой степени, что меня раздражали даже убийства. Я совершенно обычный человек и каждый день для меня рутинен, но нов. Он для меня настолько нов, что я не понимал, какой я счастливчик. Растения кипели, будучи тоже разумной формой жизни и двигали своей радостью ветра, обманывая всякой животное гордыней. В этот день я гулял под этим обыденным голубым небом на поверхности Земли и просто ничего при том не делал. Я и не знал, что мне делать среди них. Куда бы я не посмотрел большинство всё искали только ради того, чтобы проворачивать работорговлю. Однако там люди не могли оседлать свой азарт. Они часто не могли пойманного оклемать, чтобы вместе с ним работать. Рутина моих дней шла. Я брёл прямым маршрутом, размышляя лишь о своём среди многих одиночестве. Кто-то сидел так в тюрьме, а мне и тюрьмы не нужно. Мне каждый этот обыденный день уже ничего не было нужно. Я верил лишь, что умираю хотя бы на родной Земле от этого одиночества. Пагубность моего положения каждый день мне напоминал при моей прогулке по одному и тому же маршруту всё новый и новый мужчина. Вокруг было куча еды и всё платно, а есть мне совсем не хотелось. Красивые новости без соблюдения и миллионы не знающих что делать, если ты никого не убивал. Эта рутинная тюрьма должна была убить меня под каждодневной частотой открытого неба, и я ждал этот день.
  
  
  В один из этих тоскливых дней на меня уже интерес отправляла женщина с неведомой моим впечатлениям доселе таинственной причёской с двумя кубышками на затылке, вместо одной. Брюнетку эту я не знал, да и слова все написаны. Я точно также с ней просто не связывался. Надевал перчатки, брал растения и ножны не пустыми. Они наблюдали, но не нападали от того, что им кто-то мешал. От скуки я ничего не делал, покорив за две недели даже рекорды йогов, так как явно от той самой женщины мне посылали искушения сделать именно так, чтобы у них были условия убийства. Эти рутинные дни оставляли мне желать лучшего, но я не видал при том по моей настоящей памяти других дней. У меня вся жизнь рутина и явно даже не они мне впархивали, искушённые забрать меня в рабы о новых впечатлениях при им рабослужении через знания о подлости. Женщина так и заплетала две кубышки за мной наблюдая. Белая блузка, две кубышки и интерес ко мне некоего насилия от неё подстерегали меня моим адским будущим. Я не знал ни того, кто это ни что ей от меня нужно, но продолжал обнаруживать за мной слежку. Питался эти дни я весьма скромно и жаждал лишь паблично их излова, но принадлежащие к интриге этой женщины лишь моего излома. Дни шли и шли они по-прежнему скучно. Я в тот момент текущего перед ожидаемым мной грядущим дня ждал лишь убийц, так, как только выйду прогуляться в моей безработице и голоде, как на меня также смотрят голодными глазами. Вокруг разврат и лишь стремление любого сбежать к любой иллюзии, преследуя цель быстрее разрушиться и убить с собой побольше, чтоб не одному. Я продолжал прогулку: из окна от избытка секса с мужчиной кричала воняющая съеденными плодами женщина, что все ебанутые и её такой сделали, но сильно материальным словом Богини. Я не сдержался и крикнул ей в ответ, больше надеясь на то, что мои преследователи испугаются на меня от неё переход этого проклятья: "Ты ебанутая, что вообще на детосъедение пошла!" - она заревела и перестала кричать, покинув балкон своей квартиры. Я продолжал гулять и мои ожидания оправдались: в этот раз знакомая мне женщина уже смотрела на меня с более большого расстояния и с опаской. Метод работает, но я понимал и теперь от того лишения. Было ли у меня так много, чтобы ради этих садистов я шёл на тяжёлое преступление? К тому же, они многое не подозревали о происходящем занимаясь одними и теми же делами, как при этом всём и я тонул в рутине. Женщина не подходила ко мне, но продолжала тихонько за мной следовать. Она презренно смотрела мне вслед, и я терпел с каждым шагом её дыхание мне в затылок даже с этого расстояния. В итоге я не удержался: "ты дура, что за мной следишь", - сказал я ей с неменьшим презрением. "А что ещё делать?" - в психе, словно психбольная кричала мне она. Я даже задумался о том, сколько в этот момент мужиков экстремистами истязаются, чтобы этим словом отвоевать их право обзываться на своих жён. Я понимал трагедию, если бы они были окончательно этого права лишены: хоть ничего не делай. "А зачем об этом спрашивать?", - продолжал я над ней с дистанции нашей будущей встречи глумиться заведомо, - "никто ничего не делает и тебе не нужно". Она покраснела от злости, но подойти ко мне ближе, чтобы ударить она не могла. Я ничего не делал точно также целых два дня, так как их группа продолжала отлов в нашем районе. Скука утомляла меня, но я держался вновь и вновь. Мне так хотелось сказать этой женщине, что опять под моим окном ждёт меня к ней на разговор не от любви: "Ты дура в общем, что ты не понимаешь, что любовь за деньги не купить", - они не верили даже в секс, как в прочем и я, но надеялся, что у них есть хотя бы эта слабость. Это было моей последней надеждой по тактике их заботы. Я думал, что делать дальше, но варианты были лишь в одиночку, так как убийства даже просто в ожидании от кого-то за это денег при предательстве в подлости потом за свершение стало нормой. Все прохожие мимо меня считали, что есть лишь их мечты, а кричащие от своей вони истерички на квартирах одни при жаждущих их смерть рейдерах лишь сказка на ночь ради адреналина. Это воспевание ультразвуком и специальными глушилками с микрофонов: "вонь от убитой просто сказка на ночь ради мужского адреналина". Я спал при этом как убитый, на это вообще не реагируя, так как всё и все рано или поздно будут изменены до разрушения и вопрос колебания, будет разрушенное вновь собрано из нового или, иссякнет в своём разрушении, чтобы всё делать заново? Поев утром макароны, я опять пошёл тем же маршрутом: бесполезные многим вещи в магазинах, только ради того, чтобы патоваться их наличием другому, суициды и вновь с балкона уже помытая от позора кричит истеричка: "дураки и дуры вы, что вы меня не берёте даже в бордель шлюхой!". На этот раз в этот день я даже понимал этот крик. Я так проникся выступлением. Я не мог понять лишь то, для чего мне в бордель шлюхой? Меня никак не могло настичь это просветление. Что-то при этом меня справно ело, иногда даже чавкать отлетая, но я уже не задавался на этот счёт лишними вопросами: главное, чтобы опять не умирающий облучился на ожог в вере, что я ему бессмертная душа. Вопрос был нерешаемый: делаешь что-то для людей - дурак для них; не делаешь что-то для людей - они с балкона орут, что все дураки. Если бы я только притом женщин не понимал... В этот день я вообще никого не понимал. Я не хотел их понимать после недоедания, а лишь тоже хотел есть. Через два дня их пата мне стало пофиг и начал есть одуванчики. Только я начал их есть, и они их начали косить на следующий день, чтобы я не ел. Чтобы просто я дальше не ел. Я смекнул, что их подначило что-то и съел несколько листьев с одного из недалеко растущих деревьев. Только я это сделал, и они смогли понять, что я тут хожу. Древние богини начали их смех ветрами, напугав кричащую, что я дурак, истеричку на её же балконе. Я смекнул, что у неё ко мне обзываться меньше рвение, чем у коварных древних обитателей, что ситуационно вынудили их есть. Я не знал, как их вообще спросить. Не знал, есть ли им до меня дело. Мне было плевать: я разогрел макароны и просто жадно их ел. Прямо с пряным укропом. Мне ничего не было уже нужно кроме любой жатвы, но не той, что даёт расчленение трупа женщины, а той, что даёт пикантное приготовление на огне макарон с укропчиком. Как я был счастлив, поев в отсутствии ублюдков, ждущих мой труп за окном на расстоянии моей прогулки. Под каким углом съесть эту вкусность? Сначала или перевернуть? Я съел все приготовленные на текущую порцию макароны от а до я и моя печаль и скука всё же сменилась радостью. Так я решил жить от начала и до конца, так как пришёл просто к практическому выводу, что без еды меня просто нет. Я ел и ел всё целиком, так как правда просто никого бы не было без еды. Из-за того, что я ел, объявитель долга нарушил этику мне объявленного долга и лишь крик той женщины в ночи достигал мой слух: "Сучий выродок!". Если бы меня ещё интересовали деньги на столько, на сколько они кричали в эту ночь от сожалений. Так или иначе, как всё после даже криков той истерички казалось скучно и бессмысленно вновь. Союз убийц по диверсии начинал распадаться, убеждаясь просто в неизбежности и невозможности получения там, где они ждали, им обещанного. Всех ломало по крови убитых. Даже меня захлёстывал этот голод по чужой боли, выражавшийся скукой, жаждой смерти, ломкой до ощущений, страшнее агонии колдуна. В ломке я вышел на улицу бледный и эта женщина ко мне не подходя смеялась в триумфе наслаждения именно тем, что мне больно и она скоро на моей смерти денег заработает. Мне на неё было плевать. Шаг за шагом я гулял и смотрел на небо, с которого словно падали мёртвые, ударяясь на землю. Эти бессмысленные убийства от слепоты продолжались под смех женщины, что стояла около дерева и ждала лишь труп, чтобы продать очередному убийце. Я не знал, как это остановить. Всё употребляется по идее в своём репертуаре возможного, а здесь перед моими глазами женщина употребляет труп, чтобы был второй труп из-за продажи этого. И их я понимал, что они это начав боятся жажду мучений одного даже у меня. Для чего они этот зомби-апокалипсис выставляют эпидемией? Это же безумие толп, но точно не настолько они все будут неизбежно монстрами, если остановились в убийстве. Деревья смеялись за её спиной мне, словно злые ведьмы и я совершенно не мог понимать эту жестокость. Я не знал вообще ничего и не мог просто знать. Я не знал даже, что такое знание. Я уже вообще не понимал, как я живой. Дошёл до дома я уже шатаясь. Меня влёк к себе паёк из макарон. Я поел, но тошнота мучила меня от воспоминаний этого плача мужчин, брошенных живыми после окончания военных действий вдали от городов из-за того, что они могли рассказать гражданским о том, как воевали. Брошенные там парни совершали суицид только ради того, чтобы получить возможность рассказать об этом в городах. Живым никто не добирался просто по факту моих даже встреч. Я не видел их, но просто о них знал, так как я не видел ни одного человека с войны. Их всех выставляли умершими на поле боя, но по факту генералы убивали всех, после чего совершали самоубийство. Часто генералов зацепляло трупное соединение и их умерший убивал от мести по его смерти. Всё им нужно противопоставление одного человека другому и разрушение обоих. Всегда по факту причина лишь в том, что их боль кому-то удовольствие, либо они просто боятся её в некоей мере, чтобы это пережить хотя бы как получается сейчас. Смерть жестока абсолютно ко всем, так как неизбежен момент поворота, что пощада уже просто навредит ещё сильнее, но от того, что и должно карать, а не от кого-то, кто хочет убивать для наслаждения болью от убийства. Та самая женщина с тремя спутниками ждала меня ночью, но я всё равно не пошёл на подначку. Так как они вечно не смогут там стоять, а днём не будут убивать из-за Солнечного света. "Или ты идёшь сюда, или мы тебя разорвём!" - кричала она мне с улицы, - "Выходи! Выходи!" Я ждал и время шло. Я ел, пил, пока есть и молчал дома. В итоге то, что я увидел довело меня до трясучки: мужчинам с ней было пофиг кого убить на следующую получку и они просто её при мне до восхода Солнца разорвали, показывая оторванную от туловища голову, освещённую сигнальной фарой автомобиля. Отдельные части тела они мне выслали под дверь в коробке с одним из своих, что ждал, когда я пойду из дома за едой. По времени прошла неделя. Убийца ждал меня под дверью измором, но как это всё обыденно. Как это всё надоело. "Как мне это всё надоело!" - кричала за дверью женщина в истерическом крике чем-то звеня на бегу. Убийца сбежал от истерички, что жила в моём подъезде. Он испытал неописуемый страх. Страх Знамения его будущих мучений до беспомощности гневного насилия его стихией, что живые видели лишь пыткой их до безумия от того, что иной грех принявший отравлял их плотью женской при мучении. Жестокость шипящих растений сеяла новое господство для осквернённых в их бремени. Ужас алчного отрока и архаичность триумфа вампира, что для него оборачивается мраком значения шелестящей листвы создающего новое рождение дерева. Я не знал о том, что происходящее вершит лишь то, что проистекает просто везде и любой даже самый малый шелест таит понимание пения самой жизни, но стремление остальных таило лишь мошенничество до башни фантома, что жаждал лишь соки женского величия. Ради чего? Шпионить за женской наивностью. Я сомневался, что они при этом все зло, понимая, что любой при некоем изменении в боли будет рвать от просто его впечатлений, осознания эгоизма и желания от всех остальных особей сожрать или просто бросить раненным едой хищнику. Я видел от кричащей в боли и агонии женщины эту синеву жажды крови, жажды расчленить в Вагину заживо любого, кто ей вкусен. Однако то, что я увидел дальше меня напугало ещё сильнее. Я шёл по аллее и увидел эту самую женщину. Две кубышки и печаль. Я не мог понять почему до момента, когда с расстояния три метра начали кричать прокажённые: "пиздец, блядь, да пиздец блядь, да пиздец блядь". Я думал, что они специально, но это оказалось гораздо ужаснее. Прокажённые продолжали кричать и ничего не исправляло этот кошмар, так как они за эти слова ждали денег от самой Судьбы. Изворачиваясь змеёй ради секса с очарованным в презрении молодая девушка тоже слегка опроказенная продолжала кричать громче их всех: "Пиздец! Пиздец! Пиздец!" Девушка с двумя кубышками встала и достала большой аппарат, включив. Пошёл ультразвук и двое прокажённых умерли при нас. Остальные сбежали. Я спросил бы её об аппарате, но она это сделала не случайно. Это при тормозить волну мной услышанную и устрашённого всё же увезти с согласием для них служить умершим вечным рабом на еблю. Полнота катастрофы и мне неведомого их падальщичества уже на живым под током имитируемых умершими. Съедение раненных толпой в вере, что поглощение распада возможно от тока и магнитного оборудования. Я понимал, что они хотят, однако я не посчитал, что у меня за естественное есть право на их убийство. Способов остановить себя у них при этом было много, но стихия просто ими не делало для них необходимое, намеренно их убивая так. Женщина тоже произнесла: "Блядь, ну сколько ты будешь артачиться! Ну рабство есть рабство! Покончи с собой!" - она лишь верила в их криминальную игру. Я же верил, что отдельное неизбежно сделано отдельным от отдельного, так как не видел, чтобы отрубленная рука вновь приросла к тому, частью чего она была. Я знал о них, как и знал, что их нападение даёт мне право выстоять, просто считая мне невзгодой самого опьянённого болью врага. Мне никто ничего не предлагал, кроме просто смерти, так как все они жаждали моё съедение прокажённым для их изуродования им в секс рабынь. Они сжирали всех и друг друга живьём, умершего геноцидом имитируя всё съевшим. Я тоже из-за этого менялся. Я видел эту правду их безумности и естественности легко. Боги убивали их мёртвым товарищем, так как в космосе он бы долго умирал, но на планете кое чревато очень долгим неминуемым мучением толп даже из-за одного человека. Мучения ещё хорошо, так как их отсутствие означает завершённость и переживать последствия придётся при стабильности даже ранения. Я задумался: "Может ли быть ранение стабильным?" Это колебание. Ранение и разрушение - это всегда едкое колебание, само по себе съевшее то, что сделало на планете. Исчезает ли разрушенное при этом колебании? Да, но исчезает от искушения стать вновь обилием, коим это всё было. Я не воевал с матерью за её стволовую клетку, так как понимал, что всё это заимствовано. Реальное всегда жалует заимствованное, но по ситуации созидает объекту и собственное. Снова крики из какого-то здания. Я не придавал этому значения. Шла измученная девушка тоже их явно замечающая, но просто при этом их игнорировала. На встречу этой девушке как раз шла женщина в трасс-корте и с двумя кубышками. Я не мог до того дня себе такое представить. Она опять достала этот аппарат с ультразвуком и направила на неё звуковую волну. Девушка с лицом печального шкафа достала телефон, настроила при ней частоту и направила более тонкую волну по силе у той магнитного аппарата, что она считала бесполезным. Она подходила к ней всё ближе и ближе, а та не могла двигаться от упора тонкой волны ультразвука из её телефона. Женщина с двумя кубышками побледнела, когда другая, мне не знакомая и непонятная стояла к ней в упор.
  - Ты полагала всё так просто? - спросила её она, - если ты рассчитывала, что с моего телефона голый ультразвук, чтобы тебя манить по рабчине, то не обольщайся. Я знаю, что ты не можешь мне и ответить, так как у тебя нет попущения. Вот пока и молчи.
  Она стояла полупарализованная и старалась просто дышать. Я тоже ощутил, что меня что-то подцепляет, но не знал, как увернуться.
  - Она тебе нужна? - задала мне непонятная вопрос.
  - Да, она мне нужна, - ответил я, чтобы просто её проучить.
  - Забирай, - ответила она мне, отключив звук телефона, - когда решишь отпустить вот тебе фотография чему отпускать.
  Она передала мне закрытый конверт и ушла при моём ей молчании. Я не мог в это поверить и взял под шкирку эту шлюху с двумя кубышками. Она не могла даже кричать или сопротивляться, так как её специально уже держало по ею услышанному звуку то, чему мне потом положено отпустить. Я решил, как раз взять с собой в качестве гаранта, что меня не тронут остальные ублюдки. Меня пьянило с ней спариваться по ловушке, но учитывая, что сделала та непонятная, я это учёл. Они продолжали ждать лишь от меня самоубийство или возможность меня убить на съедение. По факту их дела они лишь ходили и всё брезговали, наедаясь на очередной секс с любой женщиной и всё. Я следил за ними, чтобы убедиться в том, что они не готовят пока на меня прямое нападение. Тем не менее это продолжалось. Мужчины убивали по городу и мне хотелось убивать. Я умирал медленной смертью от презрения. Выходил на улицу с этой блядью, презирая и себя и эту блядь. По существу, моя жизнь уже с моей позиции была кончена, так как каждый день я не знал вообще ничего. У остальных же масса впечатлений скрывала лишь распятого счастливой толпой на впечатления в таинстве его или её смерти, где женщина считается толпе вкуснее и питательней. Эта блядь, меня пытаясь так им скормить, ходит со мной просто трофеем и деревья не отпустили её от меня. Кроме растений здесь в городе ничего не было, а даже на дела любого человека одна сплошная спекуляция с целью убить всех и быть величайшим просто неосознанно из-за того, что их всех долго подавляли в рабов. Я занимался лишь поиском хотя бы дела при своих словах и видел это постоянно и везде. Даже растения пели одни сплошные рапсодии, так как их естество пропитывали кровью умирающего за всех во имя наслаждения, имитируя это загрязнением окружающей среды. Адаптации людей уходили от них на смерть с каждым их развратом в сексе до озабоченного женским или мужским мясом вожделеющего беспомощного остатка разумной обезьяны. Я каждый день этого ада среди поющих кровью цветов в городе осуждал себя за то, что я не смог в каннибале увидеть страшное и абсолютное зло, но не смог ничего с собой поделать. Для меня мой трофей и был этим злом, холодно страдая от ломки, что растения под её наказанием не дают ей кого-нибудь кричащего с балконов, когда я с ней гулял увезти продать за грузовик товара. Я просто не знал, как с ними разговаривать, так как они все отвечали одно и тоже меня, просто не зная: "Ничего не нужно" или "отвали". Я даже знал в чём причина, но никому из них не говорил. Дни шли за днём и каждый день умирали убитыми за всех женщины и мужчины, что проявлялось лишь зацепленными их смерть в травле балдеющими от этого при сексе. Так или иначе их уже было не спасти мне, так как они сами выбрали этот путь. Я начал пытаться добывать хоть какие-то средства и предлагал товары, какие получилось достать податями, но они никому в целой упаковке не были нужны при том, что я и не бомж. Не только от меня, а вообще. Ходил я с этой женщиной и обошёл весь город, останавливаясь передохнуть в парках. Серые дома и центры убивать. Всё. Больше ничего здесь не оказалось. Я, достав деньги попытался купить товар и порекомендовать другим. Крик из окна. Они боялись, что у них купят весь товар, так как его не производят, а стабильного финансирования у них у всех нет. Это всё лежало изображать достаток у них чего-то, а не распространять какие-то культивации с полезностью. Люди покупали вещи, и они лежали у них с загнивающими продуктами. Им не хотелось даже есть в жажде смерти, но не от сытости, а если ещё проходил каннибализм и Солнце начинало вскармливать их. Мы шли дальше: с какого-то окна опять кричала умирающая далеко не от хохота женщина, так как толпа грабителей убивали её с квартиры этажом выше током по кислороду в концентрате.
  - Ты дура, что повелась рабчить, - сказал я трофею.
  Она молчала. Она шла с холодным лицом и её интересовала лишь возможность позвать товарищей, которые теперь не могли к ней подойти. Люди на квартирах, пока всё было хорошо, занимались лишь уборкой или ловлей озверевших. Больше никто ничего необычного не замечал, а обыденное им приелось до иногда самоубийств. Я ничему вокруг не соответствовал и ничего не понимал. Остальные точно также, но в их алчности они верили, что соответствуют и понимают всё. Они не видели барьер своей свободы, где только прослойку их соответствия источали некроманты и их не становилось вообще. Я не мог отпустить теперь и трофей: она стала замечать это вместе со мной, бледнея и молчала. Трофей не знала зачем существовала. Так мы по городу и ходили, смотрели и ничего не было, так как никто в итоге не знал для чего все эти в магазинах. Миг пользования и всё.
  Следующий день с этой блядью без секса, так как секс - это её инструмент подставы. Я осуществил фантастику и нашёл еду: мы фанатично стругали любые растения, что щупали и пели на нас искушением секса. Шёпот патриарха щемил наши фетиши, так как он над нами издеваясь каялся нам в его сексе. Шарлатаны по этим дням скользили тактично, так что пыхтение штурмовых рейдеров обращалось тыквенным призом твердого азарта казино и борделей. Небеса казнили здесь пап за превышение жестокости функционала до параличей. Что всё это значит? Что значит даже эта буква к? Я от скуки постарался предположить, но понял, что щука больше знает, чем я - это мне был сразу мягкий намёк что меня будет есть за то, что я ел. Барьер бабой эфиром, чтобы опять вынудить меня фанатеть в 7 рабовладельческих ведомствах по этой блядской мрази и с ней уйти к её товарищам. Она выжидающе смотрела на меня, словно демон, знающий свою победу наперёд.
  - Ты пиздец (перевод автором: умрёшь тяжёлой женской смертью от моей руки), понимаешь? - сказал я этой шлюхе, - что ты на меня так смотришь?
  - Я сама убью тебя, - холодно мне ответила она, - не обольщайся, что я так беспомощна из-за той суки.
  Сила наших слов в эту ночь дала о себе знать. В двери с криками стали ломиться голые женщины, но я не растерялся. Я взял укроп и начал с электроплитки выпаривать у входа, держа оружие перед дверью, а шлюха от укропа только присмирела. Не помогло. Звонок на телефон. Голые женщины за дверью затихли. Я взял трубку:
  - Алло, - дал я звук.
  - Тебе шлюхи! - ржал в трубку шкаф, - пользуйся и корми хорошо.
  Мужчина бросил трубку, и я остался в очень неловкой ситуации. Я даже разобрался почти сразу, что с ними делать. Хоть это и проблема, зато теперь больше смогу еды, переработанной сварганить.
  - Будете тут всё крушить? - спросил я голых там баб.
  - Да, - ответила одна из них.
  Я не стал открывать. Сказавшую да уже рвали на мясо и позвонил в полицию. Они приехали и за дверью стало разноситься: "Пиздец, блядь!" - много и много раз. Блядь в моей квартире тряслась, что я её выставлю к ним, но я напротив дал ей плед спать крепко и тихо. Что происходило мне было даже не интересно, так как я наоборот был рад, что не я кричу вместо них такие скверные слова. Все продолжали сидеть с их товаром ещё несколько прошедших дней: никому ничего не было нужно, и никто ничего не хотел делать. Они отмывали, как всегда, деньги купить ещё новый товар, чтобы дальше с ним так и сидеть. Она шутила надо мной, а я злобствовал. Дни шли, и мы лишь созерцали жадность остальных. Мы стали собирать растения и растить их, есть, как и где можем. Никому ничего не было нужно: ни денег, ни финансирования не было. Добычи и снабжения не было, так как все всё решили сразу отвозить в Татарию или Москву просто ради большой им взятки, имитируя в Уфе крупного переработчика. Моск4ва не могла отказать им. Дни шли и люди кричали на квартирах от эволюции в Дракулу. Прошло ещё несколько дней. Мы прогуливались с трофеем и меня, пробегая мимо укусила шлюха без одежды. Кино, Выстрел.
  - Шеф, - сказал эта самая блядь с её типичной причёской рядом с моим увядающим трупом, - Гапуц Урал Иннокентьевич вам актуализировал?
  - Щас! - возмутился он, - Серебряков! Фанатично и мягко.
  Он поднял укушенное тело целым. Конец шока и егоз. Тёмное помещение, а Зрение моё цело: Щупаю, гадаю и умираю вновь. Феминизм голоса той самой удостоил меня холода моего грядущего Владычества. Мальчик ДЛЯ Человека Смерть. Феминистка эгоистично выгибалась мне.
  - Что это за место? - спросил я.
  - ЗАО Чадо, - ржала женщина, - щит мне, а тебе здесь ров твоих будущих рождений и фантазий.
  Я красный от злости, но прикованный к чему чем-то в темноте хотел лишь ей сжать Вагинальные Моменты. Прошёл Эпос 9 Звёзд. Ужас этой секс-Фиксы Злил. Архаична красотой Хризантемы, Юнна, Шёлкова, сексуальна, но Феминистка. Истинная Эволюция Шалавы. А красива! Я молчал и хотел лишь Храм с гробами Юности при Шёпоте Фантомом новой ЭрЫ, Зевса и шута.
  - Ну? - ждала она от меня присягу, - такс, фрак щенку или дальше наш эпос?
  - Красоту, - сказал я беспрекословно.
  - Жить хочешь? - прокричал из соседней комнаты шкаф, что меня вырубил, - а я старик, почти труп.
  - Каприз, - признался я ему, словно увиливая к ничему вообще.
  8 часов. Чехов, Дядя Ваня. Распятие опять бабы, словно 28 января 1626 года. "С правой стороны удалось прервать распространение пожара; а влево он распространялся все шире, захватывая уже десятый двор". М. Горький.
  В городе у нас всех ломало от убийств, что происходили более зверски и быстро где-то дальше...
  Нет у нас и корабля
  
  
  
  Смерти женщин в крови власти,
  Похоть и неугасаемые страсти.
  Жаждем суд и убиваем,
  Бога нет, и мы скучаем.
  
  Нет у нас и корабля,
  Чтоб наступила жадная пора,
  Когда мы сможем всё забрать
  И с забранным не нужно будет умирать.
  
  По венам жжёт от впаривалки яд,
  Что делать мы не знаем -
  Вариантам каждый будет рад.
  Нет у нас и корабля, а нужен Суд.
  Хотим мы в Рай, где инопланетяне ждут.
  
  Никто не хочет жить добычей и землекопанием,
  А все хотим мы жить открытым начинанием.
  А там опять этот и риск, и проворачивание дерьма...
  Сбежать отсюда нет у нас и корабля.
  
  Ревёт на чьей-то многокомнатной квартире женщина одна.
  Она гола, пьяна... Она одна...
  Она хотела бы там космос покорить, но не смогла,
  Чтобы была её Судьба насильникам к ней дверь не открыть.
  И нет у нас и корабля от этого сбежать...
  Что делать здесь им всем, коль не летать?
  
  31 января 1626... Суббота. Сегодня день иной...
  Опять у всех эта работа...
  Работаем в субботу день и ночь.
  И нет у нас и корабля нам всем помочь.
  
  Летят июня даты 2022 год.
  Начальник всякий по словам полный урод.
  Работорговцы снова продают с квартиры шлюхой
  Девушку за факт её долгов.
  И нет у нас и корабля, чтоб привезти дрова
  С лопатами на ров.
  
  Университеты в режиме рабочем,
  Где профессура твердит чётко:
  "Мы всех этих блядей замочим!"
  Запах женского трупа от изнасилований,
  Вонь от крови мёртвой без всяких помилований.
  Слеза мученицы в смеху нрава,
  Где ей мужчина твердит: "Была ты неправой!"
  
  Сижу я один и пью где-то скотч,
  Нюхаю вонь и реву от того,
  Что нет у нас всех корабля мне здесь помочь.
  Сатана смеётся с небес, что умер в такой день
  Даже мой родной отец.
  Майнинг-паж
  
  Никто ничего не делывал с этим вопросом пропажи женщин в нашем городе. Все просто боялись даже ожидать завтрашний день, веруя в судьбу и удачу. Героев не было, но многих продолжали садить на героин. Итак - я еду учиться в Казанский университет, не менее этого. Паи на обучение в аграрном университете с неизвестной участью моего бравого дела у меня пока было достаточно в этот сумрачный день среди запаха женской крови и криков сквозь стены бетонных домов. Дни шли за днями и лишь женоубийство при этом в общей слабости давало хоть какое-то отвлечение шоком от этого ада. Я достаточно силён всю мою жизнь, но меня многие из этих трусливых пищалок доставали тем, чтобы я для них убил просто всех, кто ещё в этих условиях ползает. Я любил проводить дни отвлекаясь от этого балагана убийств, выращивая всё, что растёт по моей основной профессии. Однообразие действий горожан давила на меня, словно темнота, а боль их и ломка настигали часто невезучего, как верная смерть. Туристов за долги с визгом отправляли паком под пай в другие страны, крича молитвами во имя их здравия там: "Господь!" Не постигшие это достижение верили в любовь и при каждом крахе от мужчин или партнёрш кричали: "Блядь!", а разговаривая о делах: "Вообще, короче, пиздец!" Это означало, что они не могут осознать своих дел от вони плоти мёртвых женщин в этом городе - мешают. Пожаловаться они никак не могли - нет другого координирования устрашением на определённых зонах построений обиталищ. "Я должен был быть шкаф!" - вопияли умершие от недостатка силой сопротивления убийцам. Сожаления обращались ещё живым страшными, неутомимыми чудовищами, что вновь жаждали женской крови во имя их и только их мести за все эти мучения в надежде хотя бы на то, что их не будет мучить чья-то перед ними победа. Не настоящая победа, когда ты идёшь по беде один, а не вдвоём, а лишь та, что скрывает игру на боли умирающих в удовольствии, что по существу тоже жажда облегчить боли от сорванных яблок.
  
  
  Пал (Примечание автора: пал - это ловля рыбы через телевидение) продолжали до воняющих гробниц без похорон. И я этим занимался, так как мне больше просто остальные не попускали иной вид моей общественной деятельности. Я сначала и не учитывал, что это был далеко не мой прямо выбор, так как отдыхал от этого в предоставленном мне саду. Я одинокий человек и часто даже не подозревал как именно люди устремляются знакомиться. У меня всё получалось просто не специально. Я знал о том, что на мысль нас что-то вдохновляет и у меня на сегодняшний день достаточно много товарищей. Помыслы даже ступить на порог аграрного университета впарил мне Родион Средневековый - тоже толстый и вонючий мужлан - его обособляла тоска остатков памяти о мёртвой жене. Это однообразие деньков и пива: "Блядь!" - кричал я часто в тоске здесь, - "Как я заебался это дерьмо разгребать нескончаемое!" Так и пролетали мои дни, словно в мясорубке конвейера. Каждодневная игра в пан или пропал от которой я отдыхаю лишь в саду. Крики с соседних участков истеричек: "Психбольная!" - в основном от их боли после секса. Никаких интриг, ничего. Один сплошной такой же купленный теневой театр развращённости в престижании, чтобы найти нового донора на поставки продуктов в регион. Крики горожан около каждого гаража: "У тебя проблемы с башкой!" - при чём при этих разговорах, они имеют ввиду политиков и главарей местных городских банд. "Да блядь!" - убегал кто-то в жуткой спешке, чтобы не быть здесь последний раз от кого-то более сильного. Это всё уже не интриговало меня. Паны вообще отвлекаются на любой повод городского издевательства, чтобы сбежать от местных реалий. Их поверг в шок безмятежности драфтинг местного производителя. Драфтинг - это замещение переработки растений машинными аппаратами при потреблении в составе продуктов Пралидоксима под регистрацией его консервантом Е-116, если он не очищен до клишируемого стандарта. "Пралидоксим - Реактиватор фермента ацетилхолинэстеразы, антидот фосфорорганических соединений. Обычно используется в виде хлорида или иодида". Я ходил, заряженный этой тростниковой призмой и просто стебался над каждой встречной шлюхой в тот день: "Откуда у тебя эта призма?" - спросила меня одна из них. Я ничего не стал отвечать и просто сначала сделал ей предупреждение: "Слушай, Адиль, вот ты хотела, чтобы я тебя порешил, и ты добилась этого, но я в упадке и пока удручён от чего не смогу это пока сделать!" - отшил я её с её вопросами и побрёл дальше. Миллионы горожан на встречу и все под этой дрянью. Сегодня помнят вчера, а завтра прошлый вторник опять их настоящее и даже не XVII века, а вообще неведомой эпохи. К вечеру эта самая Адиля пришла ещё и со своим мужланом. Начала меня шантажировать, что всем расскажет, что я занимаюсь сексом в борделях. Это в условиях, когда люди от машин задыхаются. Парнишка с ней поддакивает и стесняется.
  - Не стесняйся! - советую я ему, - всё мне скажи. Я всё пойму.
  Они говорили мне много. Говорили столько, что вышел мой сосед по лестничной клетке. Сосед мой по реакции как патрульный - ничего не пропустит. Квартирка у него скудная почти на чердаке, как и у меня; мы часто вместе играем в шахматы, пьём пиво и читаем, коротая вместе эти тяжкие дни с тех пор, как мы познакомились. Мы уже вдвоём два часа слушали их рассказ о тяжбе из-за нас и вскоре Старожилов Витька, который был с этой Адилей, начал убеждать меня, что я обладаю "серьёзными талантами и политическим влиянием".
  - Слушай, она тебя решила уничтожить за это что ли? - спросил меня, побледнев, сосед, намекая, что они планируют майнинг.
  - Регила? - уточнил я у Адили.
  - Ну и что ты болтаешь? - спросила она меня, изображая наивность.
  - Что ты вот пишешь? - смеялся я, показывая ей документ, которым она мне тучнела, - Ты вообще стебёшь всех нас, по-моему, намекая в договоре на Майнинг-фермы.
  - А как мне ещё использовать мне слитое Генетическое оборудование? - растерянно спросила меня Адиля, изображая мне закадычного друга, - Генератор гармонической волны стоит... Волновой индуктор...
  Я позеленел от увиденной мной тупости. Все ПАО бы могли сорваться на гармонической спонтанке от её следующей фразы:
  - Вы созданы природой для служения нашим экспериментам, - говорила она, красиво встряхивая гривой длинных волос.
  Я не знал, что делать... Решил искать местный, так сказать, пап на этот пиздец. Отправился рыскать на завтрашний день. Никто кроме местных РАН НИЦ сделать такое не мог при всём на тот момент о том незнании. Трупами убивали женщин на квартирах явно держатели борделей и счастливейшие земли. Явь, эта явь тогда мне говорила всей этой обыденностью дней остальных, бегущих в оптимизм от "ещё проблем", что я к тому же прав. Я не знал, что начал шататься от ужаса и побледнел. Я перед учёными кролик, что бегает по ими построенному лабиринту грёз. Меня уже ждал тот самый парень, что был с Адили. Он так старательно мне вновь доказывал: мне следует пойти именно к тем, кого я подозреваю и предстать своими дарами Господними. Я хотел его игнорировать, но вокруг всё было пропитано незнакомыми мне парами, от которых я ощущал это незнание в удушении незнакомым вокруг. Он жаждал меня подловить в этот момент на слабости, но я не сдался, поняв, что поиски заняли меньше времени, чем я рассчитывал. Учёные там были охвачены азартом завернуть интригу от радости помолодев, что их загадку сфинкса, покрывшуюся новыми видами растений кто-то смог понять. Они, ожидая от меня подати, уже пасовали паспорта. Разумеется, была потревожена тень всего местного правительства. Я мог поднять бунт против них. Адиля позвонила спонтанно, говоря, что она уезжает завтра в соседний посёлок и пока будет жить там, чтобы осень и зимой обучиться каким-то курсам менеджмента, сдать итоговые экзамены, что настигало и меня в аграрном университете, а иначе я останусь ещё и без стипендии и лет через пять буду не агрономом, не геологом, а минеральным материалом РАН НИЦ. В итоге я сдал достаточно просто, так как мой профессор не был ко мне слишком строг, но, как и я, в доброе сердце по текущим временам он пока не верил.
  Сдав свои экзамены, мой сосед тоже уехал, а недели через две, и я отправился вслед за ним, так как подозревал его в соучастии.
  Я поехал к моей бабушке, которая ещё была жива, но жуть охватывала меня рядом с ней от того, что я видел эти женские смерти и слышал их пронзительный крик при мучениях иногда даже от гниения, что вгоняло меня в трагическое отчаяние. С бабушкой у меня получился полный пат, где я словно пешка против вражеской ладьи.
  Провожая меня обратно в город, бабушка советовала, дабы мне не сгинут там:
  - Анкор - ты паж перед людьми, поэтому и сердишься на них, зато дисциплинирован и навязчив теперь! Глупость - от деда твоего твоя, а пить пиво ты тоже продолжишь как дед? Убивал, грабил, но в дураки и не приняли, так как горечь после его смерти вызывала у врагов его слёзы. Внук - не смей не вспомнить правило наслаждения пау (полициклический углеводород): не бог людей судит, это - черту лестно! Прощай, ну...
  Действительно, многие так уже и рассуждали. Что ещё нужно? Пау и секс.
  После, потирая от смуглых, постаревших щек обильные слезы, бабушка произнесла:
  - Пока не афишируй, что приезжал, а то и не увидимся больше, зайдешь мальчишка, уголовник, к неизвестности, а я - умру...
  Паф! Раздавались ко мне выстрелы в дороге, только на много метров я отъехал от моей бабки так редко её видя и в этот момент невзначай меня пронзает боль и чувствами и просто по факту на столько, что я уверовал в моё будущее и долгое одиночество, так как всякого человека ко мне ближнего и плотно меня знающего я начинал уже сразу знать мне убийцей. Кто по мне стрелял я просто побоялся догадаться.
  Когда я стоял на корме парохода и смотрел, как она там, у борта пристани, пах болел от пули; кормовой занимался одной рукою каким-то извращением, а другой - грудой соломы и льна - протирает свои пятки от мозолей, вскидывая голубые глаза, полные сияния неистребимой любви к любому живому человеку.
  Пац Амирам Хамидов И я вот в полутатарском городе снова этом, в тесной квартирке многоэтажного дома. Многоэтажный храм на последней опоре торчал на пригорке с достаточно двояким будущим, а по полноте неширокой, жаждущей ремонт улицы, правая стена дома выходила на электросиловую, на клумбах густо разрослись сорные травы; в зарослях ежелистника, одуванчика и конского щавеля, в кустах бузины возвышались оставленные остальными жильцами заначки, под фундаментом - обширный подвал, а в нем жили и умирали бездомные узники. Те, кто был приговорён на качество пашами местными жителями. Почему-то этот подвал мне запомнился даже сильнее, чем сотни местных квартир с кричащими умирающими женщинами, как один их майнинг-капканов. Очень памятен мне этот нюанс охоты на людей.
  Пац - отец и дочь с сыном - поживали на нищенскую пенсию. Покупали часто пащ (пластификатор анилиновый щелочной), чтобы найти шанс заработать с принятием в секции культиваторов. В чём вот смысл это делать? Первые не уступят научившимся у них по их действующему порядку, чтобы распределить стабильность общего дела, вторые же зажмут первых при уступках уже на смерть. Такие дни я увидал, тоже купив себе пащ попробовать культивировать.
  С какой стороны не посмотри, а под запах крови мёртвых женщин моё сердце наполнялось лишь трагической печалью, словно это тоже "маленькая серая вдова" (Примечание автора: оборот М. Горького "Мои университеты" и многих других писателей); придя с торга билетами я купил путь в Паэ и, разложив покупки на столе кухни, решал, что мне делать дальше там. Думал я долго, а пришло лишь понимание, что я решаю трудную задачу: как сделать из небольших кусочков плохого беспощадно убитого мяса достаточное количество хорошей и сильной пары для трех здоровых парней, не считая себя женатым? Эммануэ́ль Паю́ играл на флейте, воскрешая минимум память о людях вдохновением.
  Снова приехала качать права Адиля. "Была она молчалива; в ее серых глазах застыло безнадежное, кроткое упрямство лошади, изработавшей все силы свои: тащит лошадка воз в гору и знает - не вывезу, - а все-таки везет!" (Примечание автора: оборот М. Горького "Мои университеты") Дурочка Адиля, что превратила её "ты" в труп, утопленный по течению реки Пая.
  Дни стояли дамбой для меня, Перетекая в один сплошной штамп производства на майнинг "ангелами". Это было в первый день, когда она у меня пряталась. Второй день был облавой, хоть режь на витамины щук, что деградировали к смерти их в Фасовке этого поганого "я", но очень радостно пели песни священной тоски пафоса. Наша логика прочна на эту страшную букву "я". Мы уехали и по пути ни одной достопримечательности кроме растений и здания фирмы с табличкой "ПАНВ" (полиакрилонитрильное волокно). Воина По мне при аналоге со мной вопросительницы па бычьего не видели, но могли доставать домогательством с большой радостью и софизмом. Дня через три после моего приезда, утром, когда попутчики еще спали, а я помогал Адиле в кухне чистить овощи, она тихонько и осторожно спросила меня:
  - Творчески мы и фантомом!
  - Вы зачем вообще это здесь сделали?
  - Мечеть с щеглами плачь гордыни нам явили, - поэтично объяснила Адиля её обстоятельства, - "А теперь наша радость поет".
  - Я ушёл, - попрощался я, пока безопасно.
  - Куда? - уточнила Алиля.
  - Учиться, в университет.
  Я уехал, но, когда мои фантазии иссякли я ощутил неумолимую панику. С этой паникой я ничего не мог сделать и просто ехал дальше. В транспорт забрела попутчица. "Ее брови поползли вверх вместе с желтой кожей лба, она порезала ножом палец себе и, высасывая кровь, опустилась на стул, но, тотчас же вскочив, сказала:
  - О, черт..."
  Я неуверенно ощутил это дежавю, мягко меня выставляющее архиереем в насмешке моего грядущего конца. Стоял Лаунж-бар, но страшусь, что опишу правильно. Зашёл бы, но щека моя жевана. Кто рапа мне трёт мне уже не было и видно. Щебет птиц, фырканье уличных котов. Тривиально и пьяно. Фыркал мне за столом кафе и Свердлов-Лебедев, твёрдо и змеино помогая мне понять мои минуты сожалений. Без женщины через три часа я наше взаимное зловоние никак уже не представлял. Пришли к шовинистам, но меня лишь пиром и хмелем, отлучая от яви их взаимной кротости и акра. Меня отправили чистить картофель, чтобы отработать часть суммы еды в этом кафе. Игра в 9-ки. Я порезал палец и кровь капнула в чай. Женщины достали шприц и что-то мне к тому же вкатили.
  "Обернув носовым платком порезанный палец, она похвалила меня:
  - Вы хорошо умеете чистить картофель".
  Дрожжи пивные с серой - цвет серый, а в белом халате врач-Кумач. Вместе с ним мы ушли из кафе.
  - А вы хоть лечить умеете? - с интересом под содержимым шприца спросил его я.
  - Ну, еще бы не уметь!
  И я начал рассказывать одной из женщин о моей службе на партии. Она спросила:
  - Вы думаете - этого достаточно, чтоб поступить в университет?
  - Я думаю да, - уверенно в надменности ответил я, даже забыв об этом ужасе.
  "В ту пору я плохо понимал юмор. Я отнесся к ее вопросу серьезно и рассказал ей порядок действий, в конце которого предо мною должны открыться двери храма науки".
  Песня серого неба среди вдыхающих серость горожан позволяла скучать о Волге, о пляже, о заработной плате каждый день.
  Она вздохнула:
  - Ах, Анкор, Анкор...
  Мы дошли до крафтового паба Тор Нор. Пили много до начала рассвета. Меня отчитавший Свердлов-Лебедев куда-то пропал. Я его искал три часа, а он в эту минуту вошел в кухню мыться, заспанный, взлохмаченный и, как всегда, веселый.
  Под шумок я уехал к матери на фоне белого рассвета. Шотландский паб "Great Britain Pound" был в глухой деревне для меня недосягаем.
  - Мама, хорошо бы пельмени сделать!
  Она поспешила. Сейчас я был один и мечтал о результате её готовки пол часа. Интернета не было здесь. Терпения мне соберёт ли нечто для меня неведомое? "Он так и сопьётся, и ничего не добьётся" - доносилось нагло с кухни. "Ей жить надоело что ли?" - подумал я.
  - Ты идёшь с едой? - крикнул я.
  - Да, хорошо, - согласилась мать.
  При отрицании правды мать служит противопоставлению однородному до такой степени всякая, что членов партийного предложения илом и положит. "Желая блеснуть знанием кулинарного искусства, я сказал, что для пельменей мясо - плохо, да и мало его".
  Много предложений так, но мало дела иного. Я забывался относительно наркодиллеров от страха, зная, что один. Из союзных я никого не нашёл. Жизнь кипела лишь алчностью ожиданий завтра каждый день, а однородных идеей захлёстывала охота за одним.
  Тут Азиза Рамилевна "рассердилась и произнесла по моему адресу несколько слов настолько сильных, что уши мои налились кровью и стали расти вверх".
  Нет союзников в моих вопросах мне и нет членов по партии, идее и трудам. Ничего я не могу ни для кого сделать: или одно из предложений партнёрам исключается другим, или соответствует по значению союзным товарищам, но у них нет денег и средств. Мать это понимала. Она ушла из кухни, бросив на стол пучок моркови, а Родион, подмигнув мне, объяснил ее поведение словами:
  - Не в духе...
  "Бывало грустно им, а скучно не бывало". (И. Крылов, Два Голубя). Женщин продолжали убивать. Информатор "уселся на скамье и сообщил мне, что женщины вообще нервнее мужчин, таково свойство их природы, это неоспоримо доказано одним солидным ученым, кажется - швейцарцем". Оживая от пьянок, я не мог щадить..., я фыркал в затылок вождям, шаманя пивными ячменями. Щетина атомарно правильна, но момент неряшества мой вяло уходил следующему человеку, что в алчном позитиве явно с большей вероятностью зевал. Их таящая релевантность без лучей выгари из хмеля шипела тщательностью щас и только щас. Я порол всякую фигню ещё два дня хмельных. "Джон Стюарт Милль, англичанин, тоже говорил кое-что по этому поводу". Мой вопрос решил в итоге эпор ингисис (паук). Главный мой издеватель потихоньку забывал обо мне, и паучок изъявлял явь словом абстрактным часто сразу на завтра. Родиону Средневековому "очень нравилось учить меня, и он пользовался каждым удобным случаем, чтобы втиснуть в мой мозг что-нибудь необходимое, без чего невозможно жить". "Я слушал его жадно, затем Фуко, Ларошфуко и Ларошжаклен сливались у меня в одно лицо, и я не мог вспомнить, кто кому отрубил голову: Лавуазье - Дюмурье, или - наоборот?" Дни шли. Я понимал, что Родион явно имеет к наркодиллерам прямое отношение. 2-ва щебета. "Славный юноша искренне желал "сделать меня человеком", он уверенно обещал мне это, но - у него не было времени и всех остальных условий для того, чтоб серьезно заняться мною". Проше говоря, Родион меня пытался просто избавить от приятного искушения моим физическим телом и оздоровлял меня смятением, словно щенка жадного по широте. Дружба с ним, и я 09 в его геройстве для майнинга. "Женись", - говорил я ему, а он женопоклонствовал и продолжал. 0-ль! Я полный ноль и идиот, о чём он мне и говорил. "Эгоизм и легкомыслие юности не позволяли ему видеть, с каким напряжением сил, с какой хитростью мать вела хозяйство, еще менее чувствовал это его брат, тяжелый, молчаливый гимназист", а щупать попы тварям и унижать он злобно продолжал, пугаясь упрекающих, как щупалец осьминога. "А мне уже давно и тонко были известны сложные фокусы химии и экономии кухни, я хорошо видел изворотливость женщины, принужденной ежедневно обманывать желудки своих детей и кормить приблудного парня неприятной наружности, дурных манер". Часы садов моих тоже проистекали потрясающе: жгли сливу и петрушку даже не один раз, а три, чтобы жуки щитик радостно сгибали, а моя мама радовалась, словно Яга. Я отвлекался, я забывался от этого ужаса и отдыхал. "Естественно, что каждый кусок хлеба, падавший на мою долю, ложился камнем на душу мне". Писк - шорох, рык и глухой звук, пронизывающих разбоем и чем-то спёкшимся. Щёкот и движение чего-то, что шепчет мне: "помоги товарищу!" - глухие удары о пол и я спать, - я закрылся в тёмном погребе и оттуда боялся выйти всю ночь. Щемила малость тлен, на нас зловонье щупов распустив. Я пересилил накатывающий ужас и побрёл по шелесту от человеческих сопений и метений. Ничего не получалось. Публики, членства и мразотворение. Спирты, да спириты преследовали меня подходящей им на жилы. Змеёй она ползла за мной на большой скорости, а я от неё на тоже достаточно быстрой. Если бы она хотя бы понимала, что приоритет её власти над всем живым всего лишь любовь, выраженная ей нашей планетой, меня щукой жаждая извести с естества к сексуальному пьянству в качестве еды её попутчикам - у 8-рых преследователей в наивности ожидания казни очередной опьянённой изнасилованием по йоге начались боли и их осталось уже 6-ро. У них не было даже целей, а только путь в 8-й портал фреона. Наивная жизнь и юность явью алчного покорения ежей покрывалась лишь останками гнили в жажде забрать у другой отдельно от них рождённой особи всё, чем она была. Некротические выделения шли из их половых органов при вере, что убитый геноцидом толпой человек - это их старость. Монстры эры человеческого разрушения в облике охотников на мягкотелом Фрице. Эпицентр церебрального рака использовал пащ 9-Й ступени культивации агрессивности вещества. Фрегат Щук Цокал юностью бесцельно. Каракатица подошла ко мне, но я совершил женоубийство. Радость удушила меня почти сразу. Я думал умру, но умер, веря, что за меня опять какой-то жид дворянским помещиком мрака фантазий Целеустремлённых. "Фух!" - ехидно вздохнул я, говоря искренне лишь про уверение Змеёй, что в Эфире на йоге целилась в меня и навигировала преследователей. Росли деревья, и никто до конца сам и не знал зачем они нужны. Все не знали зачем и что кому нужно. 50 женщин стояли и ждали меня, но далеко не для секса. ЙОД-268 и естественный женский крик обусловил мне Тактику Идиота, что жаждал Отравить Жизнь для его пьянства. Прошло ещё несколько дней и этот Кошмар забвений женщин на смерть продолжался всюду, включая и нашу многоэтажку. "Я начал искать какой-либо работы". Женская Наивность продолжала заканчиваться гнилью и вонью. Я начал выходить из колеи, когда меня гнилью конкурентки пыталась приворожить В Заклание Какая-то при детях пожилая дама, так как для естественного со мной брака была уже стара, а одна в Любви не могла Епархаично найти смерть. Работы не было. Даже произведённое на заводах никому уже не было нужно. Работающими хотели сразу готовые стабилизации, но их отшивали очень мягко. "С утра уходил из дома, чтоб не обедать, а в дурную погоду - отсиживался на пустыре, в подвале". (М. Горький "Мои университеты" - 30.06.2022 и у нас в Уфе так живём) Истина открылась мне на следующий день: Балдел женоубийца от устрашения Дьяволом, но Царица света небесами спросила его: "Ужас передо мной! Как тебя теперь делать?" - Кошмар настиг с ним и меня. Жиры его начали вылезать из него червями, так как вместо от женщины нового человека он верил лишь в конкуренцию для Радости от убийства Эволюции. Верующие в твёрдость истории ошибались - Фантомом стабильное тоже пребывает в колебании. Я атомарно соединил ОТ Хорошего и стабильного к Щемящему, но был Озадачен: Я ли это сделал? Что ЗА Тьма Щенком меня Божила, Формируя Всё вокруг? АЖЕ МИФ (Министерство Финансов) Поможет Целым мне узнать? Там, обоняя запах трупов женщин и маленьких девочек, под шум ливня и вздохи ветра, я скоро догадался, что университет - фантазия и что я поступил бы умнее, уехав в любой другой город. Этот геноцид от предрассудка о женоубийстве царил уже везде. Я до этого не задумывался, что иногда сохранить способность ходить важнее, чем доказывать превосходство умом. Умерший женоубийца сделал многим жестокое проклятье, которое я продолжал наблюдать. Женщины гнили до смерти выдавливая свою кровь от страха, что их убьют изнасилованием. Рождение Ужаса было уже миновано этим насилием и дальше только смерть и переживание потерь при ломке от выгоды, как выемки из убитой плоти верой себе года. "А уж я видел себя седобородым волшебником, который нашел способ выращивать хлебные зерна объемом в яблоко, картофель по пуду весом и вообще успел придумать немало благодеяний: для земли, по которой так дьявольски трудно ходить не только мне одному".
  Я уже на тот момент научился Лебезить Хорошо и зверствовать по Цели. "Я уже научился мечтать о необыкновенных приключениях и великих подвигах". Однако Фантастика фантастикой, а как всё это обернётся обстоятельством? Рюмка одна - 9 смертей Фантомами. Как жаль при всей Радости и работе. Это очень помогало мне в трудные дни жизни, а так как дней этих было много, - я все более изощрялся в мечтаниях. Любовь для меня была всегда лишь мишурой. Шипение разлагающегося женского мяса было слышно сквозь ветра вокруг. Люди снова пили пиво, водку и змиели от тающего хобота их грёз. Зыбкость при властях хорошим не закончилась просто по естественным причинам. Смысл любой деятельности у местных жителей терялся от нарушения хода поколениальности ввиду объявлений конкуренции на взаимные смерти с предпочтением на деле суицида сексом с любым или одним, так как иное дело нелюбовь вечная. Нравы падали пропорционально на 9-е колено до радости высечения казнённого господством юности, словно змеиные нарушения переходили в шов кабзириленого (Примечание автора: не стану и объяснять намеренно значение этого слова, так как практикуют постоянно...) влечения, но по этике имитаций умершими естества их воскресенья. Любовь оканчивалась алчными казнями и некромантией до 9-х колен пропорционально истериям в конкуренции. Молодые кудрявые парни с длинными чёлками тоже отмечались на убийство вместо женщин на обряды власти на земле. Я шёл искать женоубийц, так как не мог уже с ними здесь быть. Мне было интересно по какой причине у них эта зависимость. Преследование господа не заставило меня и подождать. Пятеро подошли ко мне достаточно робко: все юные и юркие от воззрения к щемящим храмовые власти вопросам, но не зная, что это их вопросы. "Я не ждал помощи извне и не надеялся на счастливый случай, но во мне постепенно развивалось волевое упрямство, и чем труднее слагались условия жизни - тем крепче и даже умнее я чувствовал себя".
  - Спасибо большое, что ты нам не оказал сопротивление и пьёшь пиво по расписанию, - смеялись они передо мной, надеясь напасть.
  - Раньше парами, а теперь по пятеро Апостолов, - подчеркнул я им, преисполненный к ним ненавистью.
  Они слабо пытались все разом меня бить, но я просто схватил одного за лоб и ударил его головой голову второго. Не разделял я ебанутые позиции о потустороннем, а их "я" мне было при этом ведомо моим будущим ужасом моего унижения скверной земной. Пока шла драка с одним их оставшихся трёх я даже разболтался. Его фамилия была Сонькин и по общению он придерживался старинных обычаев не из суеверия, а по привычке. Шёпот - это просто наш с ним в этот миг разговор. Фамилия второго была Овсяников - по его общению в Москве он бы долго не прожил неразрушенным. Втроём мы пошли по искосой тропе среди для нас уже несуществующих кустов - фамилия третьего Тургенев, но он лишь молчал. Все в этом городе известные и с одной причиной дальше убивать. Овсяников оказался по местоположению одной из его квартир мне Однодворец. Нас уже было четверо, а вопрос как дальше быть оставался для всех нас нерешённым; что-то нам неведомое погнало нас вновь гулять в забвении, искушая вновь убить. Хотелось лишь пиво. Я с ними и бежал от меня ищущих работодателей, которые мне уже отправили на телефон два предложения, второе из которых выражает несоответствие тому, что выражено в принципе существованием любой формы жизни. Мы снова шли короткими аллеями, так как транспорт они бы перехватили и у нас было два варианта: в первом, мы должны были просто с ними согласиться и убивать на квартирах доведённых до шока женщин, а во второй вариант вообще суицид и противоречит ожидаемому, но перспектива обещана огромная. Хотя, какая им разница что предъявлять отработкой должному с точки зрения говорящего в господстве? Мы продолжали шествие короткими неровными, словно ветки шиповника аллеями. "Я очень рано понял, что человека создает его сопротивление окружающей среде". (М. Горький. "Мои университеты")
  Нас морили голодом в шантаже убивать доведённых до шока женщин в тактическом оккупировании. Людей и население уничтожала стихия униженными друг другом в конкуренции. Это наступало постепенно, словно старость и они намеренно покорить стихию в алчности поколения съеденного сексом им в собственность, а не рождаться не отступали с огнивом сражаясь. Чтобы не голодать, я ходил на троллейбусные вахты, к местным бюрократам, где легко можно было заработать пятнадцать-двадцать тысяч рублей. Жизнь при этом кипела лишь смертью. Я надеялся на этот жданный день счастья, но он никак и для меня не наступал. Этот день счастья был упущен ещё до меня жестоким убийством родственного мне и месть была здесь излишней. Шабашки спасали меня, а официальный труд и подавно: "там, среди грузчиков, босяков, жуликов, я чувствовал себя куском железа, сунутым в раскаленные угли, - каждый день насыщал меня множеством острых, жгучих впечатлений. Там предо мною вихрем кружились люди оголенно жадные, люди грубых инстинктов, - мне нравилась их злоба на жизнь, нравилось насмешливо, враждебное отношение ко всему в мире и беззаботное к самим себе". Я понимал, что на этих работах получил отравление, однако я не сдался смерти. "Все, что я непосредственно пережил, тянуло меня к этим людям, вызывая желание погрузиться в их едкую среду". Естественно при тяжёлом труде не без женщин. Я пытался стать любимцем местной Айлин Третовне Барт - при общении с ней я воплотил огромное число бульварных газет, прочитанных мною, что ещё более воспалили мои симпатии к этой едкой среде. Была на этих землях и местная хозяйка Айнагуль Митейная Ренатовна. За неделю еще с ней, последним образом перессорились, а тут на чашку кофею позвала.
  - Как ваше самочувствие? - уточняла она с любопытством.
  - При чём моё самочувствие здесь? - уточнил у неё я, - я лишь читаю на досуге Достоевского "Преступление и наказание".
  - Для чего? - уточнила она.
  - Иногда для самого Солнца! - мечтательно ответил ей я.
  - На меня планируют расправу, - начала она о деле.
  - Ну и сума ты, - пронесло меня, - решай сама с твоими убийцами вопрос, так как ты мне за всё это время лишь конфликты устраивала.
  Я ушёл. Снова работа и бешенство на улицах, пока мне не видно. Как обычно между кондукторшами разговоры по Чехову:
  - "Учится девочка в консерватории, постоянно в хорошем обществе, а одета бог знает как". (Чехов, Скучная история)
  Профессиональный вор армянин, бывший ученик учительского института, жестоко битый, чахоточный человек, красноречиво внушал мне:
  - "Что ты, как девушка, ежишься, али честь потерять боязно? Девке честь - все ее достояние, а тебе - только хомут. Честен бык, так он - сеном сыт!"
  Рыженький, бритый, точно актер, ловкими, мягкими движениями маленького тела армянин напоминал котенка. "Он относился ко мне учительно, покровительственно, и я видел, что он от души желает мне удачи, счастья". Только я на работе хотел отдохнуть и опять среди пассажиров крик с кондукторами за неуплату. База и снова армянин смотрит на меня, желая поговорить, но не может это сделать. "Очень умный, он прочитал немало хороших книг, более всех ему нравился "Граф Монте-Кристо"".
  - "В этой книге есть и цель и сердце, - говорил он". (М. Горький "Мои университеты")
  Чёрные облака пронеслись двумя змеями. Разрушение уничтожением становилось чем-то большим и сильным, но скудным немного в разнообразии, так как составляло что-то целое вместе. Мимо пробежала чёрная крыса. Армянин со мной попивал кофеёк. Дело к лету, а ветра все жестче. Искали мы женщин уже вместе и нас было пятеро. Никто не открывал дверь, так как до нас приходили убийцы, имитируя, что они лишь забрать у них всё имущество. Нам открыли, и мы в некоем опьянении впятером расчленили пожилую женщину. Армянин насиловал останки: "Любил женщин и рассказывал о них, вкусно чмокая, с восторгом, с какой-то судорогой в разбитом теле; в этой судороге было что-то болезненное, она возбуждала у меня брезгливое чувство, но речи его я слушал внимательно, чувствуя их красоту". (М. Горький "Мои университеты")
  Больше мы не работали, так как мы сознательно начали этот суицид женоубийством. Квартира за квартирой наполнялась запахом крови разрезанных нами, и я тоже испытывал ощущение, что с каждой убитой покорил изменениями этот мир.
  - "Баба, баба! - выпевал он, и желтая кожа его лица разгоралась румянцем, темные глаза сияли восхищением. - Ради бабы я - на все пойду. Для нее, как для черта, - нет греха! Живи влюблен, лучше этого ничего не придумано!" (М. Горький "Мои университеты")
  Его слова приглушали женский крик очередной. На этот раз он заживо срезал ей кожу и выворачивал мышцы наружу. Стояла вонь от мочи. "Он был талантливый рассказчик и легко сочинял для проституток трогательные песенки о печалях несчастной любви, его песни распевались во всех городах нашей Республики, и - между прочим - ему принадлежит широко распространенная песня":
  Некрасива я, бедна,
  Плохо я одета,
  Никто замуж не берет
  Девушку за это...
  Он продолжал разрезать кричащей женщине кожу и петь:
  Некрасива я, бедна,
  Плохо я одета,
  Никто замуж не берет
  Девушку за это...
  Никто ничего не делывал с этим вопросом пропажи женщин в нашем городе. Я понимал, что даже от этих убийств изменения нам только показались. Слабость от яда после работ у нас не проходила, а усиливалась. Сдаться мы не могли. Хорошо относился ко мне темный человек тот самый Родион Средневековый, благообразный, щеголевато одетый, с тонкими пальцами музыканта. Он был один из нас пятерых. Мы дальше маялись по пути шантажа и искали квартиры, где нам откроют женщины, которых можно опять заживо и без обезболивающего расчленить за деньги на зомбирование дальше. Родион Средневековый забирал её вещи формально, пока Пан отрезал ей заживо с черепа скальп. Она лишь кричала: "Пиздец, блядь!" - ничего иного женщина не прокричала до момента, когда он ей его отрезал. "Он имел в Адмиралтейской слободе лавочку с вывеской "Часовых дел мастер", но занимался сбытом краденого". (М. Горький "Мои университеты")
  На этот раз, оставив её на квартире так, Родион напевал, уходя:
  Некрасива я, бедна,
  Плохо я одета,
  Никто замуж не берет
  Девушку за это...
  - Ты, Комсомолец, к воровским шалостям не приучайся! - говорил он мне, солидно поглаживая седоватую свою чёлку, прищурив хитрые и дерзкие глаза.
  - "Я вижу: у тебя иной путь, ты человек духовный". (М. Горький "Мои университеты")
  - Что значит - духовный?
  - "А - в котором зависти нет ни к чему, только любопытство..." (М. Горький "Мои университеты")
  Родион и остальные при этом прекрасно понимали, почему я буквально процитировал ему М. Горького. Бежала клубочком, словно спиралька мимо нас пятерых зверюшка мне неведомая типо дикобраза, но размером с мышку, а колючки у неё на спине напоминали мне радужку одноцветную. Я хотел проигнорировать её, но не заметил, как она уже прибилась к моей штанине и просто там висела для меня незримо. Это было неверно по отношению ко мне, завидовал я много и многому; между прочим, зависть мою возбуждала способность армянина говорить каким-то особенным, стихоподобным ладом с неожиданными уподоблениями и оборотами слов. По пути на отдых я вспоминал об одном любовном приключении, которое для меня закончилось лишь моим невезением:
  "На минутку пришёл я на квартиру к женщине - она как таракан в шиповнике - в номерах разных, но одна, ещё и в нищем нашем городе богатств, - а весна, хотелось бы июль, "ленивенько дождь идет, ветер дышит, точно обиженный татарин песню тянет; без конца песня: о-о-о-у-у-у..." (М. Горький "Мои университеты") Кто татар по шантажу, а мы женщин на квартирах.
  "...И вот пришла она, легкая, розовая, как облако на восходе солнца, а в глазах - обманная чистота души. "Милый, - говорит честным голосом, - не виновата я против тебя". Знаю - врет, а верю - правда! Умом - твердо знаю, сердцем - не верю, никак!"" (М. Горький "Мои университеты") Переспал я с ней. Не убил. Пришёл опять, а там останки с отрезанными пальцами и мне фотографией кого искать.
  Мы отдыхали. Опять звонил Адиля и просит жертву на её драфтинг с использованием Пралидоксима. Нам отправили пиво и этот пралидоксим. Когда опять наши убивали женщину за долги, Родион Средневековый что-то рассказывал. "Рассказывая, он ритмически покачивался, прикрывал глаза и часто мягким жестом касался груди своей против сердца". (М. Горький "Мои университеты") На этот раз они женщине просто отрезали голову и с ней разговаривали. Внезапно меня что-то укусило. Я вновь увидел этого зверька. Зверёк сверкнул чешуйками на спине и нас осталось четверо. Он запрыгнул мне на плечо, давая мне понять, что, если я его выкину, нас останется трое. Пение этого мне незнакомого, похожего на ежа зверька было глухое, тусклое, а недовольное пищание - ярким, и что-то соловьиное напоминало.
  Родион испугался вместе с, мне пока незнакомым, паном. Завидовал я Средневековому, - этот человек удивительно интересно говорил о Сибири, Владивостоке, Эмиратах, смешно и очень зло о жизни архиереев, а однажды таинственно сказал о властях:
  - Этот рокер в своем деле мастер!
  Средневековый казался мне одним из тех "злодеев", которые в конце романа - неожиданно для читателя - становятся великодушными героями.
  Я не удержался и поступил так, как любой поступает иногда: я попросил у меня на плече плешь опять это сделать. Нас осталось трое, но по Родиону он промахнулся. Идиотов среди нас больше не осталось.
  В душные ночи мы перенаправлялись через все, какие могли отыскать, местные речки, сквозь полные ржи и ячменя луга, через кусты, здесь же пили воду и дышали на привале, ели что нашли, включая местные растения, беседовали о грядущих делах дальше, но ввиду неизвестности нам жизни в принципе, включая всю путаницу отношений особей и просто человеческих, в особенности женских, что дальше делать мы вообще не имели и понятия. Рассвет. Мы идём в неизвестность и везде всякий помышляет, если ещё жив лишь об убийстве от боли. Мы стали теми самыми "ими" и о нас говорили "они" те, кто ещё пока не убивал. О нас разговаривали озлобленно и с большим от грусти смятением, что иногда болтунам казалось даже трогательным, но мы словно заглядывали в бездну тьмы, полную этой страшной неизвестности и непостижимости. "Я прожил с ними две-три ночи под темным небом с тусклыми звездами, в душном тепле ложбины, густо заросшей кустами тальника" и ячменя. (М. Горький "Мои университеты") Разные сочетания тьмы, сохраняющей влажность местных рек, ползли во все стороны песни деревьев, словно золотые пауки от дальних маяков и телебашен, в чёрные же массы скверны возле горных берегов вкраплены минеральные комья и пеплы, что частично составляли собой женский погребальный пепел - "это светятся окна трактиров и домов богатого села" неподалёку от речки. Пронзают, словно жадины рядом толпами их единства, пароходы щелочными газами до такой степени, что мне хотелось не напрягать зверушку и прибить именно Родиона Средневекового колесом, "надсадно, волками воют матросы на караване барж", "где-то бьет молот по железу, заунывно тянется песня - тихонько тлеет чья-то душа, - от песни на сердце пеплом ложится грусть". Я лишь желал всем там на кораблях убитым женщинам их возрождения, хотя слышать между всем тем грустные истории местных хоть громко, хоть тихо, - это всё лишь человеческие сформированные пока речи про уже содеянное, так как люд задумался о жизни и в условиях каннибализма каждый говорил лишь о том, что им постигнуто, а друг друга все услышать забывают. "Сидя или лежа под кустами, они курят папиросы, изредка - не жадно - пьют водку, пиво и идут куда-то назад, по пути воспоминаний". (М. Горький "Мои университеты")
  - А вот со мной был случай, что человека убили вообще просто слова, - "говорит кто-то, придавленный к земле ночною тьмой".
  "Выслушав рассказ, люди соглашаются:
  - Бывает и так, - все бывает..." (М. Горький "Мои университеты")
  В итоге на окончании ячменного пейзажа на нас троих радостно и голодно таращатся попы. С ними знак спрятанного где-то женского трупа в лоне местного ареала.
  ""Было", "бывает", "бывало" - слышу я, и мне кажется, что в эту ночь люди пришли к последним часам своей жизни, - все уже было, больше ничего не будет!" (М. Горький "Мои университеты") Ведь опять причинность вымирания от них мне доказательство. Щепотка аммиака цариц от них веяла к нам, где они держали неверие в их воскресенье. Рык от меня ежеобразного и нас вообще здесь осталось только двое с Родионом.
  Поведение событий отвело нас радикально в сторону от приятелей, убитых паскудным зверем с иглистой спинкой. Животный мило змиел и вуалировал причинённый мор пением свирели. По всей логике мною пережитого было бы неимоверно логично, если бы животный убил бы и меня, но он оставил меня его кормить с оскорблённой надеждой пойти дальше учиться в аграрный при дьявольски хитрых экономических жидах. Зверёк фыркал и сопел, а я гладил, сопровождая мою ходьбу твёрдым лагом и хрипом. Человек с эмиссорами на нашем пути всё сшибали траву, и Родион их боялся, а я лишь ему покаялся. "В часы голода, злости и тоски я чувствовал себя вполне способным на преступление не только против "священного института собственности"". (М. Горький "Мои университеты") Пока же мы при всей готовности не могли вернуться, так как в городе нас бы опять вынудили убивать расчленением женщин. Со мной был мой зверёк, "однако романтизм юности помешал мне свернуть с дороги, идти по которой я был обречен". (М. Горький "Мои университеты") Кроме ранее мной изученных слов здесь я не видел ничего нового: растения и дороги, если они ещё есть. Меня ломало по расчленению, но в тоже время я держался литературной романтикой, так как наше ремесло составляло все бульварные романы в их чувственности.
  - Я уже прочитал немало серьезных книг, - они возбудили у меня стремление к чему-то неясному, но более значительному, чем все, что я видел, - процитировал я Горького М. Родиону, что вызвало у него истерический хохот.
  На нас начали нападать из машин, так как думали, что у нас есть деньги и мы в бегах притворяемся бомжами. Было бескрайне опасно и больно "И в то же время у меня зародились новые знакомства, новые впечатления". Ведь нет худо без добра.
  
  Нас отвозили на пустырь, рядом с полигоном, где тоже округу наполняла вонь гниющих женских тел. "Собирались гимназисты играть в городки, и меня очаровал один из них" - Айнур Минигареев. "Смуглый, синеволосый, как японец, с лицом в мелких черных точках, точно натертым порохом, неугасимо веселый, ловкий в играх, остроумный в беседе, он был насыщен зародышами разнообразных талантов. И, как почти все талантливые русские люди, он жил на средства, данные ему природой, не стремясь усилить и развить их. Обладая тонким слухом и великолепным чутьем музыки, любя ее, он артистически играл на гуслях, балалайке, гармонике, не пытаясь овладеть инструментом более благородным и трудным. Был он беден, одевался плохо, но его удальству, бойким движениям жилистого тела, широким жестам очень отвечали: измятая, рваная рубаха, штаны в заплатах и дырявые, стоптанные сапоги.". (М. Горький "Мои университеты") Чтобы описать его по факту, мне пришлось полностью цитировать Горького М. даже в помыслах моих, так как ничего с XVII века не изменилось в таких людях. В итоге он нас подвёз дальше, но, когда мы объяснили ему ситуацию, он ехал от полигона уже на более высокой скорости.
  И вот второй день пути с нами на его машине к ближайшему посёлку: "Он был похож на человека, который после длительной и тяжкой болезни только что встал на ноги, или похож был на узника, вчера выпущенного из тюрьмы, - все в жизни было для него ново, приятно, все возбуждало в нем шумное веселье - он прыгал по земле, как ракета-шутиха". (М. Горький "Мои университеты") Жителей этого посёлка мы при том не знали. Мы обошли его весь. Никто нам ничем не помог под клятвой, что за помощь нам на него набрасывается толпа отправлять Будде вознесением. Мы подождали три дня, но в итоге они нас игнорируя передрались, убив опять молодую девушку. После этого мы смогли с ними поговорить двое на трое.
  "Узнав, как мне трудно и опасно жить, местный предложил поселиться с ним и готовиться в сельские учителя". И вот я живу в странной, веселой трущобе - "Уралочка", вероятно, знакомой не одному поколению горных студентов и агрономов. Самые местные маньяки от нас пока прятались. Учение - Это здесь был большой полуразрушенный обычай, словно "дом на Рыбнорядской улице, как будто завоеванный у владельцев его голодными студентами, проститутками и какими-то призраками людей, изживших себя" И я в отличие от Родиона долго оставаться на огне смысла не находил. Вот живу в выделенном коттедже вновь. Вновь всё пожаловали. Родион со смехом "помещался в коридоре под лестницей на чердак, там стояла его койка, а в конце коридора у окна: стол, стул, и это - все". (М. Горький "Мои университеты") Нас выводило до истерик это повторение истории по М. Горькому просто по событиям, что мы переживали, словно кто-то колдует ради этого. "Три двери выходили в коридор, за двумя жили проститутки, за третьей - чахоточный математик из семинаристов, длинный, тощий, почти страшный человек, обросший жесткой рыжеватой шерстью, едва прикрытый грязным тряпьем; сквозь дыры тряпок жутко светилась синеватая кожа и ребра скелета". (М. Горький "Мои университеты") Всё было почти по М. Горькому. Я никак не мог найти ничего нового здесь и это походило на страшнейшее проклятие, в котором я заточён злой колдуньей.
  Местный люд "питался, кажется, только собственными ногтями, объедая их до крови, день и ночь что-то чертил, вычислял и непрерывно кашлял глухо бухающими звуками". Правительство и власти боялись население, считая безумным, но, из жалости, подкладывали к дверям сельских хлеб, чай и сахар, что голодающие поднимали с пола свертками и уносили к себе, всхрапывая, как усталые лошади или бараны. Если же власти и исполнители забывали или не могли почему-либо принести умирающим от голода и ранений свои дары, почти мёртвый, открывал дверь, хрипел в коридор:
  - Хлеба!
  И начинал убивать женщин расчленением. "В его глазах, провалившихся в темные ямы, сверкала гордость маниака, счастливого сознанием своего величия. Изредка к нему приходил маленький горбатый уродец, с вывернутой ногою, в сильных очках на распухшем носу, седоволосый, с хитрой улыбкой на желтом лице скопца. Они плотно прикрывали дверь и часами сидели молча, в странной тишине". Мы оба не заметили, как от убийств изменились: только однажды, поздно ночью, меня разбудил хриплый яростный крик математика:
  - "А я говорю - тюрьма! Геометрия - клетка, да! Мышеловка, да! Тюрьма!" (М. Горький "Мои университеты")
  Я не знал, что мне дальше делать, столкнувшись с тем, что никто не умеет производить даже то, чем в городе торгуют. Сумасшедший по мнению толп, но по факту просто ими искалеченный мужчина, доведённый до того, что у апостолов считается уродством, множество раз повторял одно и тоже слово всем известное, а Родион заревел:
  - К убитой жене! Шевелись!
  Он покраснел и полез убивать его, выдирая ему с головы волосы и ударяя по зубам, чтобы ещё сильнее ранить. Когда и без того битый выкатился в холл, словно обратно в ад, радостно крича смехом дьявола, повизгивая ширью, кутаясь в кровь убитой и пугая шовинизмом, - сделавший Родиону быстрый шов стоял в шароварах, высокий и крупный сам по себе до стражбы к нему, запустив пальцы в отрезанную голову женщины при мне, он голосил его слово:
  - Эвклид дурак! Эта тоже дура, как Эвклид! Я докажу, что я повар века и эта пизда не умела готовить лучше, чем я...
  И в дальнейшем с ним разговоре для меня просто ничего не было. Он налетел и на меня, минуя Родиона так, что я вылетел настолько сильно, что помимо комнаты, где я грохнулся пала дверца старого шкафа.
  "Вскоре я узнал, что человек этот хочет - исходя из математики - доказать бытие бога, но он умер раньше, чем успел сделать это". Он был почти уже вживлён сумой в напавшего на меня.
  Работы не было на фоне женских криков и вырождения. Все были не в покое истинного гения. Повар перетёк в пов`ар, а далеко мелькал опять пожар. Летний поиск помощи у нас, но выразительно и бабка посылала очень далеко и быстро в тот же час. Помог Евгений нам с работой: "в типографии ночным корректором газеты, зарабатывая одиннадцать сотен рублей в ночь, и, если я не успевал заработать, мы жили, потребляя в сутки четыре фунта хлеба, на две копейки чая и на три сахара", - всё это было до субботы. "А у меня не хватало времени для работы, - нужно было учиться". Рать меня усиленно гноила и ощущал себя я каждый день уныло. "Я преодолевал науки с величайшим трудом, особенно угнетала меня грамматика уродливо узкими, окостенелыми формами, я совершенно не умел втискивать в них живой и трудный, капризно-гибкий русский язык. Но скоро, к удовольствию моему, оказалось, что я начал учиться "слишком рано" и что, даже сдав экзамены на сельского учителя, не получил бы места - по возрасту". (М. Горький "Мои университеты")
  Указывает Шелест листьев и ветвей мне петь, что я и сделал, так как пятерых убийц не одолеть. Открыл рот киллер, а маньяк при женской голове уныл:
  - Вариант не тот, мужик, - ты далеко не имбицил.
  - Мразь ты и сумак, - обоим смело шёпотом сказал, но штопор мне толстяк придал.
  Высь далеко от нас от всех. Я на работе сею светлый смех. Рать в танце шелестом орёт, что "Шумер! Перенос храмов идёт!" Я по алее шёл и плакал, что голубь на лоб старику накакал.
  - Пиздец! - опять про женщину убитую кричат татарки, а толстяки смеются мрачно ярко.
  - Паскуда! - вновь дерутся мужики.
  А я и Родион, как пумы, мчимся прямо до Земли. Словно пумач, ребёнка за помойкой избивает дед за то, что на него жена прокатывает сет. Силач ко мне угрюмый подкатил: "Моя фамилия Жульенов. Ты это забыл?" Жульенов "и я спали на одной и той же койке, я - ночами, он - днем". (М. Горький "Мои университеты") Мы множество часов жестоко провели вдвоём. Жесткач с майнинг-генераторами для того, чтобы из женщины сделать на рабчине органик-сервер продолжался. Постач писал, что геноцид и весь народ пропал. Смотрел я в магазине при деньгах носки: "Почка народа умертвляет, чтобы покупали их потом когда-нибудь они..." Простак я был: я верил лишь в мою учёбу, пока всей этой техникой меня какой-то бабе чуть прямо так живым не выгрузили аж в утробу. Пост ухода для меня желание при плаче пастуха желание уже наркоприхода. "Измятый бессонной ночью, с лицом, еще более потемневшим и воспаленными глазами, он приходил рано утром, я тотчас бежал в трактир за кипятком, самовара у нас, конечно, не было". (М. Горький "Мои университеты") Пивовник с нами: мы втроём и наконец-то мы бесплатно пиво пьём. Работал я, а ворс не угасал, так как по крови паводок хлестал. Паскуда в пытке - типографией не описать - куда газеты отправляли можно и сдавать. Пыхтит пока удало мой товарищ. "Потом, сидя у окна, мы пили чай с хлебом". (М. Горький "Мои университеты") Пока пыкудным (Примечание автора: от слова скудным, но пы-) мы маршрутом путь держали, ища просто баб, но на привале мне мужик показывал запал на клад: с газетных новостей он мне поведал, что "пока удача не вернётся у меня не будет ничего". Читал он мне забавные стихи. Иуда спит меня имея без вообще мечты. Красное пнеця (Намёк на значение слова: - Мировой судья осудил меня за то, что я будто у китайца перенял эту системочку, а я никогда в жизни китайца не видал, кроме как на вывесках да на картинах." М. Горький "Мои университеты") повсюду небо сплошь: пней больше не осталось, только рожь. Янец и пьянец мы шли с Родионом: домино нам дорога и баба нам стала Газпромом. Киллер от них с какой-то бабой "и удивлял меня шутливым отношением к жизни, - мне казалось, что он относится к ней так же, как к толстомордой бабе", придумывающей "торговке старыми дамскими нарядами и сводне" подвиги. (М. Горький "Мои университеты") Знаю, что эти тиры опасны, но зарабатывая одиннадцать сотен рублей в ночь, видел свои сны я прекрасно. Болтали мы с ними о заработке.
  "У этой бабы он нанимал угол под лестницей, но платить за "квартиру" ему было нечем, и он платил веселыми шутками, игрою на гармонике, трогательными песнями; когда он, тенорком, напевал их, в глазах его сияла усмешка. Баба (..) Газпрома в молодости была хористкой оперы, она понимала толк в песнях, и нередко из ее нахальных глаз на пухлые, сизые щеки пьяницы и обжоры обильно катились мелкие слезинки, она сгоняла их с кожи щек жирными пальцами и потом тщательно вытирала пальцы грязным платочком". (М. Горький "Мои университеты") Они начали рэкет "и, если я не успевал заработать, мы жили, потребляя в сутки четыре фунта хлеба, на две копейки чая и на три сахара", хоть я ранее уже это цитировал. Я не знал, как без такой тавтологии мне объяснить повседневность наших мук, а мой уступительный характер вновь привёл нас к этой бабе Газпрома:
  - "Ах, Анкорочка, - вздыхая, говорила она, - артист вы! И будь вы чуточку покрасивше - устроила бы я вам судьбу! Уж сколько я молодых юношев пристроила к женщинам, у которых сердце скучает в одинокой жизни!"
  У меня не хватало противопоставления ей что-либо ответить. "Один из таких "юношев" жил тут же, над нами". Опять времени для работы было мало, так как нужно было учиться. Особых предложений во имя моего счастья мне не поступало, от чего я снова "преодолевал науки с величайшим трудом". Я ждал заказанных Газпром или их членов; особенно угнетала меня грамматика уродливо узкими, окостенелыми формами в их договорных претензиях: "я совершенно не умел втискивать в них живой и трудный, капризно-гибкий русский язык". Я дождался с Газпрома похожего на покойного Старожилова: "Это был студент, сын рабочего-скорняка, парень среднего роста, широкогрудый, с уродливо-узкими бедрами, похожий на треугольник острым углом вниз, угол этот немного отломлен, - ступни ног студента маленькие, точно у женщины. И голова его, глубоко всаженная в плечи, тоже мала, украшена щетиной рыжих волос, а на белом, бескровном лице угрюмо таращились выпуклые, зеленоватые глаза". (М. Горький "Мои университеты")
  Дело их мало соответствует по значению словам: Газпром убивали женщину и мужчину во имя поглощения бессмертной души во возрождения великого Будды, чтобы, испив крови Земли возделать себя им и обрести вечную власть над минимум Уфой уже. А раньше! Раньше вообще над всей расой человечьей! Родион страдал: "С великим трудом, голодая, как бездомная собака, он, вопреки воле отца, исхитрился окончить гимназию и поступить в университет, но у него обнаружился глубокий, мягкий бас, и ему захотелось учиться пению". (М. Горький "Мои университеты")
  Газпром решили ловить нас или в рабы под видом бракосочетания, или просто на вещественное движение во имя Будды. Мне и Родиону было нечего есть. Газпромщица "поймала его на этом и пристроила к богатой купчихе лет сорока, сын ее был уже студент на третьем курсе, дочь - кончала учиться в гимназии. Купчиха была женщина тощая, плоская, прямая, как солдат, сухое лицо монахини-аскетки, большие серые глаза, скрытые в темных ямах, одета она в черное платье, в шелковую старомодную головку, в ее ушах дрожат серьги с камнями ядовито-зеленого цвета". (М. Горький "Мои университеты") Тем не менее, он от неё убегал для со мной приятных ночей пива и секса. "Иногда, вечерами или рано по утрам, она приходила к своему студенту, и я не раз наблюдал, как эта женщина, точно прыгнув в ворота, шла по двору решительным шагом. Лицо ее казалось страшным, губы так плотно сжаты, что почти не видны, глаза широко открыты, обреченно, тоскливо смотрят вперед, но - кажется, что она слепая. Нельзя было сказать, что она уродлива, но в ней ясно чувствовалось напряжение, уродующее ее, как бы растягивая ее тело и до боли сжимая лицо"". (М. Горький "Мои университеты") Всё-таки, свободу на любовь рабом не променять.
  - Смотри, - сказал Родион уже в рабстве супруги, - точно безумная!
  Что в браке с ними, что, как у меня, просто долг перед наркодиллерством: Родион, как "Студент ненавидел купчиху, прятался от нее, а она преследовала его, точно безжалостный кредитор или шпион"; так и я прятался в игре в салки от безжалостных кредиторов и шпионов, но без бракосочетания. Хотел я, сбежав от них, пообщаться с Родионом, но меня догнал один из тех самых мальчиков Газпромщицы и начал мне выпендриваться:
  - "Сконфуженный человек я, - каялся он, выпивши. - И - зачем надо мне петь? С такой рожей и фигурой - не пустят меня на сцену, не пустят!" (М. Горький "Мои университеты")
  Что в XVII веке, что в XXI веке: одинаковое поведение в капризе фрица.
  - Прекрати эту канитель! - советовал я ему уже.
  - Да. Но жалко мне ее! Не выношу, а - жалко! Если бы ты знал, как она - эх...
  Он явно скрывал убийство. Он явно убил очередную подсаженную на вещество и изображал жалость при большой от отмывки денег прибыли.
  Мы с Родионом это знали. "Мы - знали, потому что слышали, как эта женщина, стоя на лестнице, ночью, умоляла глухим, вздрагивающим голосом:
  - Христа ради... голубчик, ну - Христа ради!" (М. Горький "Мои университеты")
  Моя зверюшка, как всегда, была под толстовкой, и он не удержался избавится опять от женоубийцы. Его пронзил звук от него, словно приведение убитой им его карает, и он в истерике при мне порезал горло ножом, что ему при этом всём не помогло.
  Убитая "была хозяйкой большого завода, имела дома, лошадей, давала тысячи денег на акушерские курсы и, как нищая, просила милостыню ласки". (М. Горький "Мои университеты") Всё по стандартам XVII века даже по женоубийству. ГОСТ-0, ГОСТ-12, ГОСТ-3... однако, как им было страшно без тяжёлых дел...
  После чая мой сосед по лестничной клетке ложился спать, а я уходил на поиски работы и возвращался домой поздно вечером, когда Новому парню Адили - Айселю нужно было отправляться в типографию. "Если я приносил хлеба, колбасы или вареной "требухи", мы делили добычу пополам, и он брал свою часть с собой". (М. Горький "Мои университеты") Они переехали ко мне, так как их биткоины им отказались менять на рубли, если не увезли в некро-парк их оборудование с трупом убитой женщины. Я при чём был в курсе, что им банально врут сами военные, так как их считают психбольными.
  "Не легли еще тени вечерние,
  А луна уж блестит на воде". (Блок, Не легли еще тени...)
  Оставаясь один, я бродил по коридорам и закоулкам жилого района, присматриваясь, как живут новые для меня люди. "Да, пройдут десятки лет, а из памяти никогда не изгладятся дороги войны". (Бабаевский, Кавалер Золотой Звезды.) "Дом был очень набит ими и похож на муравьиную кучу. В нем стояли какие-то кислые, едкие запахи и всюду по углам прятались густые, враждебные людям тени. С утра до поздней ночи он гудел; непрерывно трещали машины швеек, хористки оперетки пробовали голоса, басовито ворковал гаммы студент, громко декламировал спившийся, полубезумный актер, истерически орали похмелевшие проститутки, и - возникал у меня естественный, но неразрешимый вопрос:
  "Зачем все это?"" . (М. Горький "Мои университеты")
  Ответ не заставил себя ждать слишком долго, так как наркодиллеры готовили на меня убийство.
  
  В ночи и дни моего однообразного труда я бывало себя вообще не ощущал и как-то существовал по непонятным для меня причинам на автомате в ужасе остаться одному, хотя один и был почти всегда. Сочетание голода и женоубийств болезненной кислотой пронизывало разум, и голодная молодёжь толпами набрасывалась на любого, кто скоро, возможно, умирал. "Среди голодной молодежи бестолково болтался рыжий, плешивый, скуластый человек с большим животом, на тонких ногах, с огромным ртом и зубами лошади". (М. Горький "Мои университеты") Со многими прозвищами рыжий шкаф сопровождал меня в благодарность, что я поделился с ним едой совершенно ненамеренно. Конная экспедиция Газпром уже подходила к нам в этот вечер под видом обычных террористов: партизаны с какой-то квартиры многоэтажек уже намагнитили на нас некротический нацел убитой женщиной, а остальные смотрели при нападении на нас, встав в круг реакцию. Мы бросались однотипными ударами и словами, чтобы сбивать с нас нацел: сцепка мученицы была самым опасным нюансом нашего с ними общения. Мой рыжий спутник "третий год судился с какими-то родственниками, симбирскими купцами, и заявлял всем и каждому:
  - Жив быть не хочу, - а разорю их вдребезг! Нищими по миру пойдут, три года будут милостыней жить, - после того я им ворочу все, что отсужу у них, все отдам и спрошу: "Что, черти? То-то!"" (М. Горький "Мои университеты")
  Я не видел смысл им даже что-то уже повторять ранее сказанное и относительно вечное ими соблюдение. Я не знал, как такое останавливать и просто отбивался как получалось, ловя моменты их смятения при увороте от кричащей отравленницы.
  - Это - цель твоей жизни? - спрашивали рыжего.
  - "Весь я, всей душой нацелился на это и больше ничего делать не могу!" (М. Горький "Мои университеты")
  Я тоже не мог уже без женоубийства и притворялся от того ушедшим лишь лицемерно. Всё для меня давно потеряло смысл, так как никак не получилось у меня не убить также, как они, а всё-таки пришлось опять в сражении защищаться от них. Мы смогли отбиться, периодически используя наши веские аргументы.
  Рыжий "целые дни торчал в окружном суде, в палате, у своего адвоката, часто, вечерами, привозил на извозчике множество кульков, свертков, бутылок и устраивал у себя, в грязной комнате с провисшим потолком и кривым полом, шумные пиры, приглашая студентов, швеек - всех, кто хотел сытно поесть и немножко выпить". (М. Горький "Мои университеты") Газпром не давал нам жить спокойно, так как мы были в их списках далеко даже не просто должников. Сам плешивый пил только ром после с Газпром криков, "напиток, от которого на скатерти, платье и даже на полу оставались несмываемые темно-рыжие пятна, - выпив, он завывал:
  - Милые вы мои птицы! Люблю вас - честный вы народ! А я - злой подлец и кр-рокодил, - желаю погубить родственников и - погублю! Ей-богу! Жив быть не хочу, а..." (М. Горький "Мои университеты")
  Мне нечего было сказать и ничего не хотелось делать, так как все делают на смерть изо дня в день. В один из дней меня смогли избить в кровь. Глаза рыжего "жалобно мигали, и нелепое, скуластое лицо орошалось пьяными слезами, он стирал их со щек ладонью и размазывал по коленям, - шаровары его всегда были в масляных пятнах". (М. Горький "Мои университеты") Я был перед ним частью этих запахов местной вони и смерти.
  - "Как вы живете? - кричал он. - Голод, холод, одежа плохая, - разве это - закон? Чему в такой жизни научиться можно? Эх, кабы государь знал, как вы живете..." (М. Горький "Мои университеты)
  - На себя посмотри, чем мне в такой ситуации XVII век приводить доводом, - возмутился я, - они каждый день по женщине убивают. Как они ещё не закончились?
  - Новых по России сюда ловят, обещая квартиры бесплатно, - объяснил он мне.
  "И, выхватив из кармана пачку разноцветных кредиток, предлагал:
  - Кому денег надо? Берите, братцы!" (М. Горький "Мои университеты)
  - "Рана ваша - не опасная, а все лучше остановить кровь". (Тургенев, Отцы и дети), - не выдержала проходящая мимо меня пожилая тётка, что с меня аж капает по местной аллее.
  К плешивому подбежали голодные женщины. "Хористки и швейки жадно вырывали деньги из его мохнатой руки, он хохотал, говоря:
  - Да это - не вам! Это - студентам.
  Но студенты денег не брали.
  - К черту деньги! - сердито кричал сын скорняка". (М. Горький "Мои университеты)
  Я психанул и натравил петь на задиру иглистого из-за пазухи: а то пушится и играть, меня кусая до агонии он может по утрам, а драться, так я один. Животный легко им устроил крики семи адов, а я отскакивал, пока они ещё могли нападать. Мы забрали у них всё, что можно было использовать для покупки еды и убежали за то, что нападают. Газпромовцы начали переходить на наши позиции от того, что постигли смысл их высокой заработной платы, испытав великий крах от узнавания соблюдения об этом разговоров и факта им выплат.
  Один из них смотрел на моего ежеобразного, понимая ситуацию сегодня, от чего "сам однажды, пьяный, принес Расстропову пачку десятирублевок, смятых в твердый ком, и сказал, бросив их на стол:
  - Вот - надо? Мне - не надо...
  Лег на койку нашу и зарычал, зарыдал, так что пришлось отпаивать и отливать его водою. Когда он уснул, Расстропов попытался разгладить деньги, но это оказалось невозможно - они были так туго сжаты, что надо было смочить их водою, чтоб отделить одну от другой".
  Я долго с ними годы жить однообразием собирательства и достигал возможность побеждать хотя бы одного из этих драконов без топора. Зелёные драконы смеялись надо мной нимфами, и я был счастлив ощутить, что они правда могут это также, как описывали сказочники. Они смеялись над моей глупостью прямо их свежестью листвы, понимая по-ихнему, что я человек, но даже полнее, чем я это знал. Ежеобразный искал улиток и кушал, словно устрицы француз. "Рассказывайте, что хотите, а я все-таки женюсь и буду жить счастливо". (А. Островский, Доходное место).
  Я начал пытаться их кинуть и найти женщину. Только я пытался познакомиться, а она при муже. Остальных позиционировали только в рублях уже с описанием свойств и эксплуатации, где моё испытание их удержать после аренды при своих силах снабжения. "В дымной, грязной комнате, с окнами в каменную стену соседнего дома, тесно и душно, шумно и кошмарно". Я у всех просил секс и получал лишь один удар на прощание, не понимая, что в их в этой просьбе не устраивает. Имея много времени, я гулял прямыми аллеями, облегчая страдания от постоянных криков женщин в каких-либо мучениях. Ежеобразный в унисон транспорту орёт громче всех, убив отдачей звука пару кричащих женщин или их напугав. Прошла мимо кудрявая блондинка. Я её спрашиваю:
  - "Зачем вы живете здесь, а не в гостинице?
  - Милый - для души! Тепло душе с вами..." (М. Горький "Мои университеты)
  Мой ежеобразный подтверждает тихоньким шарканьем и кряхтением; то делает и чей-то сын-малолетка:
  - Верно, дядька! И я - тоже. В другом месте я бы пропал...
  - Давай со мной баб клеить! - смеялся я над ним.
  Пацан просит моего товарища:
  - Сыграй! Спой...
  Значение искренности его просьбы мной было открыто подвергнуто сомнению. Товарищ же начал играть на гитаре, которую носил с собой:
  "Ты взойди-ко, взойди, солнце красное..." (М. Горький "Мои университеты)
  Я подпел Miyagi:
  "Затмевала разум, убивала музыканта.
  Тем не менее я рядом был и верил".
  Я терял эту мишуру прежнего устремления. Убийцы наконец-то уставали убивать, но продолжали охоту, чтобы на боли умирающих имитировать сексуальное уничтожение при поглощении их половыми органами головного мозга. Мужчины на наркотик убивали такой схемой Будды: одному намагничивали мозг, другому половой орган и заставляли мастурбировать. После пытки вышел и прошёл мимо меня один из наркодиллеров от Газпром: "Голос у него мягкий, проникающий в душу". (М. Горький "Мои университеты) Всё-таки, пока ломка от зомбирования была для таких в основном не переживаемой. Я лишь ему сказал о звуке его голоса и у него началась паника от меня. Меня это так разочаровывало, приводило в такой крах, что он хотел ещё и меня устрашёнными на вожделение так победить и унижать от влюблённости вечно, но мёртвым от у него торгуемых бензелей. Воняющее мясо было разбросано по улице, куда он меня заманивал, как по лабиринту. Работали люди в их дочерних фирмах, это подозревая, а потом их по газовому счётчику уволокли и, однако, сказали о них даже что-то хорошее, чтобы украсть из убитой плоти часть стабилизаций. Умершая становилась геноцидом, веруя в то, что вечно так теперь существовать можно и ничего не нужно делать и в итоге я их стал коллекционировать. Их надо было кормить, и я начал искать растения, но помимо них что-то более стабильное жаждало за лишний труд съесть убийц.
  Дома я при этом ничего не оставил - тело я отнёс бережно в дикий лес и там оставил на опеку деревьев. Киллер-змий начинает где-то действовать. "В комнате становится тихо, все задумчиво слушают жалобные слова и негромкий звон гусельных струн". (М. Горький "Мои университеты)
  Я игнорировал намеренный по эхо мелодии крик мне с верхних этажей. Пять часов непрерывного усилия спустя:
  - "Хорошо, черт! - ворчит несчастный купчихин утешитель" от Газпрома. (М. Горький "Мои университеты) Сервис запроса инвестиций у них потрясал всякое воображение.
  Главное, что я не запаниковал, когда киллер начал танцевать, отправляя мне видео стрип-шоу. Он добивался, чтобы в сомнениях и интересе я пошёл к нему и больше от него не ушёл, где дальше он бы имитировал моим трупом в понте, что мне у него до смерти в гостях понравилось. Киллер повторял в течении недели мне своё экстравагантное предложение. После он хотел бы ко мне сам, но знал, что я учёл, что даже в случае его успеха, он не успеет вовремя сбежать именно от моего зверька. Меня осенило. Я достал шипастого, и он сделал придаточный приём ему по эхо яиц за мат об этом здесь оттуда. С криками киллер проявил уступительные жесты и делал уже там что-то спокойное.
  "Среди странных жителей старого дома "Антон Довольный", обладая мудростью, имя которой - веселье, играл роль доброго духа волшебных сказок". (М. Горький "Мои университеты") Играл он день, играл он два, но дверь не открывал мне никогда. "С плеч долой обуза!" - орал я вверх и перед его дверью, на что он мне без всякого звонка играл на зло с квартиры громко саксофоном и старинной дрелью. "Я классицизму отдал честь: Хоть поздно, а вступленье есть". (Пушкин, Евгений Онегин). Мы так продолжали уже формировать наш разговор. "Ему только что исполнилось двадцать лет, по внешности он казался подростком, но все в доме смотрели на него как на человека, который в трудный день может дать умный совет и всегда способен чем-то помочь". (М. Горький "Мои университеты) Все в тайне от меня как-то постепенно, пока я вне дома играл в тактические прятки с его сослуживцами, переехали. Привезли новых с тайной о способе сюда добраться без денег и купить вообще здесь жильё. "Люди получше - любили его, похуже - боялись, и даже старый будочник Никифор всегда приветствовал "Антона" лисьей улыбкой". (М. Горький "Мои университеты)
  Неожиданно надежды на победу стихли. Все начали работать, так как больше ничего не оставалось кроме суицида. Наркодиллеров зверски карало сердечными приступами от того, что мы работаем, а не умерли по яду.
  - "Веришь ли, хоть и дела нет, а домой придешь весь словно изломанный!" (Салтыков-Щедрин, в среде умеренности и аккуратности) - делились мы после работ впечатлениями.
  Лишь еда придавала жизни хоть какое-то разнообразие от этого пресыщения вокруг.
  От скуки в полноте моего забвения от этого однообразия я прошёл два двора вперёд и по дуге. Теперь вой был тихим с этих серых, пахнущих остатками женской крови домов от мрачного итога у насильников их Простатита. Меня кроме еды интересовало всё, но я так хотел есть, что только и ел, а сопоставительный манёвр приносил мне скудное чувство, что что-то съедено, но я не сдавался и продолжал есть. Вышел погулять. До меня докопались от других наркодиллеров:
  - Ты психбольной, что ты не смекнул, что это мы кокс курили и тебя вышныривало?
  - Размечтался! - я врезал ему в лоб правым кулаком и быстро уврачевался от любой попытки мне ответа.
  - Умри, сумак! - пытался мне врезать один из троих.
  Я достал зверька, и он заел уход одного из них, так как вырос уже размером с ладонь. Далее он их оглушал, а я поддерживал мой с ним манёвр:
  - ООООО! - пронзительный крик иглистого дал им это понять, так как он легко вызвал у них повышенную реакцию на препарат, который они приняли для боя.
  - Воняяет! - заорали они от ощущения, как пахнет ими съеденное, - Помогите! Воняет! Воняет! Воняет! Воняет!
  Соединяя оставшиеся дни мне было так скучно, что я словно обитал в царстве смерти, полном лишь серых оттенков чёрного и белого. Кошмар истинный был единственной параллелью моего лучика в конце тоннеля, что хоть что-то будет ново мне опять. Отчаяние скуки охватывало мою печаль. Я не сдавался и исследовал прошлые процессы этого города, ища всё же больше способ найти или тропу побега, или нормальный компромисс с Газпром. Работы не было, а Адиля всё ломала интригу с игрой на боли людей в чём я не мог её поддержать. Не дай этого мне, умершая от распутства мужа твоего!
  Я быстрее прошёл во двор, но снова там женщины лишь устраивали от лишений истерики, а запах женских смертей так и напоминал мне XVII век.
  - Она Не может понимать мужчин, - смеялся мужик мужику о женщине.
  Я брёл дальше по проходному двору, наблюдая обстановку, но ничего необычного кроме местных деревьев я не замечал. Они все устремлялись убивать, как обычно, а кто смог избрать решение жить столкнулся с тем же вопросом, что и я: с чего начать, поднимаясь в гору, если на любое твоё предложение люди разумно отвечают, что им ничего от тебя не нужно и умри? Я добрёл до перекрёстка, где соединялись две улицы и начал штудировать, где женщине могли вырезать мозги, и кто о ней так замечтался. Приблизительно я вычислил дом, где кричит новая на замещение убитой, но никак они мне дверь не то что не открывали, а там как бы и нет вообще никого в помещении. Я от голода начал просить у местных варенье, объяснив, что вообще ничего с собой нет в полноте неловкости и стрекача меня чуть ли не с воздуха. Меня даже угостили, но я не знал, чем теперь здесь заняться и как остановить убийство. В итоге я начал просить рыбу и горчицу у местных, разработав небольшой план. Они мне всё дали, и я к ночи прислушался, куда меня тянет мысль. Попросил в квартире, где открыли, розжиг, объяснив, что воняет мёртвой и попросил источник вони кушать рыбу с горчицей, что я сжигаю в костре, а сам к еде не притронулся. Прошло три часа перетока вони к тем, кто пытает женщин. Они выбежали и начали на меня орать: "СУКА!" - я даже не испугался, а они уже ко мне бежали вообще ничего не спрашивая, так как ранее уже убили женщину и оставалось меня могилой. Я на бегу достал боевую перчатку и готовился к рукопашной на бегу от троих. На последней улице, недалеко от моего текущего жилища у меня с ними начался самый настоящий секс, так как боем эту драку не назвать. Недалеко от ворот, где они на меня всё не могли попасть махаем, так как бухали, пристроилась какая-то бабушка и с интересом наблюдала что мы делаем. Я не мог отвлечься от меня загоняющих в пат ловцов, но к бабке уже подошёл старик и они вместе уже наблюдали, как я один на троих махал. К ним подошёл какой-то мужчина, которого я не знал вообще.
  "Это - старший городовой в нашем квартале; высокий, сухой старик, увешанный медалями, лицо у него - умное, улыбка - любезная, глаза - хитрые". (М. Горький "Мои университеты")
  К вечеру мы семеро устали и опять никто ничего не добился, кроме синяков. Я начал пытаться познакомиться с новыми людьми, но мне отвечали, что у них "нет времени" или "пиздец!". Всё на этом. Я даже помянул мера. "Он относился очень внимательно к шумной колонии бывших и будущих людей; несколько раз в день его аккуратно вытесанная фигура являлась на дворе, шел он, не торопясь и посматривал в окна квартир взглядом смотрителя зоологического сада в клетки зверей". (М. Горький "Мои университеты")
  Дальше лето шло однообразно и к зиме, пока я каждый день исследовал обстановку среди очередных убийств женщин от ломки. Мужчинам казалось, что, если они какую-нибудь не убьют, то ничего на планете быстрее не изменится и придётся ждать очень долго. В итоге с квартиры вышли военный и полицейский, вместе убивавшие на облегчение ожога от того, что врачи в наши дни их бы вообще примагнитили на скипидар. Они собирали ещё людей. К ним приехали на машинах ещё 12 человек кавалерии. Женщин продолжали убивать изнасилованиями, накачивая потом препаратом на токовый резонанс. Они от потери красоты не выходили из квартир, принимая смерть и в злобе своей плотью пускали цветки отравленного останка, проклиная всех живых такое пережить от безысходности, так как они им пели микрофонами о том, что их теперь из-за них ждёт лишь уничтожение и это они им сделали в травле незаметности заражения и они сильнее. Я нашёл монстра, которого имею право убить, но он не подходил ко мне. Бомжи тоже их видели, и я стремился с ними завести знакомство. Я начал им рассказывать о мужиках, что убивают женщин от больных ран и они с интересом начинали задумываться о ловле таких, так как соображали, чем им могут помочь. Четверо не отступали и за ними началась охота, а мне осталось лишь смотреть, отметив их кучей веток местных растений, где умершая ела их на своё воскресенье и где-то начинала достигать свою цель с ей пригодным родителем, о чём я молчал. Меня истязало поражение, но я терпел и пересиливал его, вообще не паникуя в этой ситуации. Четверо таскали всё новые жертвы, но им к зиме помешал тот самый солдат, чтобы искупить свои убийства перед тем, во что верит. Он в гордыне пошёл к ним один и они с убитой плоти пуляли в него опалённой известью, от чего он начал задыхаться и кричать, а я услышал и тоже заорал, что знаю, кто убийца. Никого это не заинтересовало в том самом доме. Где они убивали вместе, так как его товарищ предпочёл его бросить во лжи. Я не мог пойти ему помочь, так как он бы меня тоже убил за помощь, но и кинуть никак. Я собрал ещё веток большого аромата и попросил деревья, что знали его из-за убийств ему отправить переработку дыма. Деревья и звёзды нимфами вытащили его, пощадив, но он и не понял, почему встал. Убийцы продолжали, и никто им ничего не мог сделать, имитируя себя караемыми звездой и праведными перед убитыми. Я смог рассказать работорговцем о геноциде и они начали просто убивать всех на наживу, так как если их искусило, то по искушению зацепит ещё много. Однако увиденное мной они не могли остановить, и я продолжал жечь умершим ветви отмечать путь питаний. Вместо убийц по новостям местных были убиты четыре журналиста, от чего власти смеялись над людьми, что здесь живут. Четырнадцать убийц кавалерией искали спасение, убивая любого, так как мёртвые женщины нападали сквозь гробы на них останками за то, что они их созидающему имитировали похожими живыми людьми, но их именем и памятью о них, что причиняло умершему дикую боль. Днём в воскресение их осталось 13, и они поехали грабить продуктовые магазины ни у кого ничего не спрашивая "на бойкой улице города". "За этим делом их и схватили". (М. Горький "Мои университеты") А однажды схваченных просто отпустили, так как иначе их тоже надо подвергать пытке и атакующих мёртвых будет ещё больше. Я был схвачен жандармами, как и длинный, угрюмый житель, которого я прозвал "Сумак". Слишком он был озабоченный.
  Утром, узнав об этом, один из людей Адили ко мне приехал и она с ним, растрепав свои черные волосы и сказала мне:
  - Вот что, Анкор, лучше отсиди куда привезли, так как в городе ещё тридцать семь убитых! - у сопровождавшего дымом поднялись кудри, а Адиля дала ему жестом успокоиться от паники, - Быстрее!
  На крик Адили к парню рядом с ней, ударив в животы всю местную охрану, прибежали её майнинг-друзья с глазами умерших.
  - Беги, брат, скорее... - крикнул мне один их них, развязав верёвки от трубы, к которой меня привязали. "Объяснив, куда нужно бежать, он добавил:
  - Смотри - осторожнее! Может быть, там сыщики..." (М. Горький "Мои университеты")
  Они остались там, а побежал в неизвестность от участи, которая меня возможно здесь ждала надолго. Из этой безысходности, кроме таинственного никуда больше не было выхода. Тут ко мне подогнали и эмиссары, не видные часто остальным и просили покормить и дать им поручение. Огня у меня не было, и я просто им срывал растений и искал воду. Так я продолжал путь, а они меня ещё умудрялись бодрить и толкать быстрее идти. Их наличие рядом обрадовало меня, и я полетел в ближайший населённый пункт с быстротой стрижа. Вокруг ни интернета, ни Википедии и что дальше мне не было известно сразу. Свобода без вообще слов и энциклопедий. Запах трав и соли доносился из какого-то одинокого в поле одиннадцатиэтажного здания. Мастерская майнинг-парка. Там, в темной мастерской дилера, я увидал молодого кудрявого человека с необыкновенно синими глазами; он лудил кастрюлю, но - был не похож на рабочего. А в углу, у тисков, возился, притирая кран, маленький старичок с ремешком на белых волосах. Трое в соседней комнате насиловали доведённую до рефлекса женщину, что умерла бы без определённого облучения от них при сексе.
  Я спросил дилера:
  - Нет ли работы у вас?
  Молодой мужичок сердито ответил:
  - У нас - есть, а для тебя - нет!
  "Молодой, мельком взглянув на меня, снова опустил голову над кастрюлей. Я тихонько толкнул ногою его ногу, - он изумленно и гневно уставился на меня синими глазами, держа кастрюлю за ручку и как бы собираясь швырнуть ею в меня. Но, увидев, что я подмигиваю ему, сказал спокойно:
  - Ступай, ступай...
  Еще раз подмигнув ему, я вышел за дверь, остановился на улице; кудрявый, потягиваясь, тоже вышел и молча уставился на меня, закуривая папиросу". (М. Горький "Мои университеты") Невыносимая скука захлёстывала меня от того, что всё повторялось, кроме достижения предела извращения во взаимосъедении.
  - Кто вы? - спросил я мужчину, что был истязаем трупом обескровленной.
  - Тебе зачем? - уточнил он.
  - Знакомство!
  - Ну, да!
  - Арестован я здесь недалеко, - смеялся он, - не хочешь к нам?
  А я нахмурился сердито, щупая его глазами. Смерти начали проходить, но продолжались визги от нападений умерших. Я бы поухаживал за кричащими, но пристрастил бы и, видя их озлобленность в страдании, понимал, что они не согласятся на мою помощь, а предпочтут меня убить, использовав в устрашении.
  - С какой буквы начать? - устрашил я знанием поглубже одного из охранников полигонов.
  - Зачем тебе буквы? - смеялся мужлан, - у меня хлопцы есть! Длинный, похож на дьякона.
  - Ну?
  - Больше ничего.
  - А какое мне дело до продажного, тебя в качестве дьякона и всего прочего? - спросил я, намекнув, что нет у меня медных и характер его вопроса окончательно убедил меня: это не охранник. Я побежал домой, гордясь тем, что сумел исполнить необходимое. Таково было мое первое участие в делах "конспиративных", исполнение которых по воле инициирующих приведёт к ещё большим числам товара мёртвыми, вместо живых.
  Зашёл дугой, словно прошёл женский кудрь, где ветви эхо напевали путь вперёд. За мной явно помимо эмиссаров увязалось кучей убитая масса мёртвых женщин. Я шёл один, как проклятый дракон и им тоже указывал какие растения и на небе направления для них полезны.
  Военный тащил мумию, и я предложил ему помочь. Мужлан был близок к майнинг-садистам, но, в ответ на мои просьбы ввести меня в круг этих дел, говорил:
  - Тебе, брат, рано! Ты - поучись...
  Такт призывов распростирался на всей аллее, где я шёл, а сплошная скука прошлого скрывала новые и новые смерти в городах. Со мной никого не было, и я был абсолютно один, но не долго. Я удивился, что ежеобразный кричал меня, намекая, что хочет травку и я очень обрадовался, ему также помогая её находить от вони в смятении. Мы шли вместе, и он привел меня к незнакомому мне таинственному человеку. "Знакомство это было осложнено предосторожностями, которые внушили мне предчувствие чего-то очень серьезного". (М. Горький "Мои университеты") Мужчина с устами эталона женской красоты и золотыми кудрями подозрительного мстителя "повел меня за город, на Арское поле, предупреждая по дороге, что знакомство это требует от меня величайшей осторожности, его надо сохранить в тайне". (М. Горький "Мои университеты") Я смеялся, как истеричка смеётся от отчаяния. Потом, указав мне вдали небольшую серую фигурку, медленно шагавшую по пустынному полю, мужчина с золотыми кудрями оглянулся, тихо говоря:
  - Вот он! Идите за ним и, когда он остановится, подойдите к нему, сказав: "Я приезжий..."
  Я прибрёл в один из небольших городков сквозь однообразные лесные чащи и поля под голубым небом, полные почти одинаковой зелёной травы. Путь мой разнообразили расчленённые трупы женщин и валяющиеся на тропах половые органы для отметок путей маньяков.
  "Таинственное - всегда приятно, но здесь оно показалось мне смешным; знойный, яркий день, в поле серою былинкой качается одинокий человечек, - вот и все. Догнав его у ворот кладбища, я увидал пред собою юношу с маленьким, сухим личиком и строгим взглядом глаз, круглых, как у птицы. Он был одет в серое пальто гимназиста, но светлые пуговицы отпороты и заменены черными, костяными, на изношенной фуражке заметен след герба, и вообще в нем было что-то преждевременно ощипанное, - как будто он торопился показаться самому себе человеком вполне созревшим". (М. Горький "Мои университеты")
  Меня достали трупы, как и достали маньяки. И вот передо мной один из них. Я сорвал траву и обмотал на кулак, побежав к ублюдку со всех ног и не думая больше не о чём. Он побежал от меня, забавно распростирая пучок волос сквозь колебание его пальто на холоде, явно направляясь к какому-нибудь пидару. Он бежал со всех ног, но голодная мёртвая пока меня сопровождающая и мне искусавшая всё, что можно монстрелла его укусила в затылок армянской молнией вечного проклятья за Майнинг-дерьмо, от которого пока была мертва в угрозе стать вечной шизофреничкой. Раздался его крик спектральной дугой по пути его продолжения побега, но я его почти догнал, а монстрелла продолжала укусы духа. Планета схватила тягой ублюдка, его уже просто от страданий им убитых желая проучить, и он от боли снял сам штаны и раздвигая ноги орал, что не хочет умирать. Мольба о помощи в желании жить и не сдаваться убийце охватила его так, словно его насиловал слон, он ощутил вожделение кончить в него и расчленить плоть на органы. Так он лежал и истерил. Он никак не знал, что планеты могут так поймать, если истязать выше зверства.
  Приблизительно под его крики сзади я добрёл всё же до следующего городка.
  "Мы сидели среди могил, в тени густых кустов. Человек говорил сухо, деловито и весь, насквозь, не понравился мне. Строго расспросив меня, что я читал, он предложил мне заниматься в кружке, организованном им, я согласился, и мы расстались, - он ушел первый, осторожно оглядывая пустынное поле". (М. Горький "Мои университеты")
  Мы ели траву и разговаривали просто так, так как ни у кого ничего не было. Все только и делали, что говорили друг другу: "Спасибо", но ничего большего сделать не могли, а у Солнца лучи от убийств уже болели. Мой сосед по положению и немного по абсурдности амбиций тоже ел траву и пил найденную в пути воду. Мы построили шалашик для костра в форме пирамидки и с наступлением ночи грелись. Всё это мы сделали сами. Хотелось сардину, но ничего не было, а лишь мучения пронзали наши голодные сердца. Ничего было не придумать. Мы сидели на одном месте возле костра и срамили всё, что только получалось. Кто-то проходивший мимо нам подбросил специи и бомж-пакеты. Ужас приукрасил мои страдания до тупости. Я больше не верил ни во что лишь в мечтах работорговца, что рядом со мной у костра. Смех звёзд над моей надменностью сегодня ночью красил эти минуты. Сознательно я шёл по кругу, чтобы только не видеть трупы женщин снова, но у меня не получилось. Три шовиниста с тремя на спинах женскими трупами пришли мне мстить за товарища, но возмездие настигло их сразу, словно вуаль заразы по делу их. Сюжета до утра просто и не было, так как я дрался при монстрелле голыми руками, а трое настоящими трупами, которые ещё не понимали кто они им. Наш бой сужал круг ко мне подозрений, усиливая ажиотаж. Сегодня умер лишь один из напавших и двое смогли убежать. Мой путь продолжался и четыре киллера меня не трогали, но монстрелла двоим заведомо устроила сердечные приступы, а остальные ничего на это вообще больше не сказали даже мне. Лишился дыхания и тот, кто в городке пытался отжёвывать квартиры, так как монстрелла его убила фантастическим способом: она просто ему показывала свой труп, и он не выдержал. "Как много людей, встреченных мною, ушло самовольно из жизни!" (М. Горький "Мои университеты")
  Не было ни кирки, ни стопа, а была лишь та зелёная трава. Жертв эмансипации лёжа становилось всё больше и больше.
  "Это был молчаливый человек, робкий в мыслях, осторожный в словах. Жил он в подвале грязного дома и занимался столярной работой для "равновесия тела и души". С ним было скучно". (М. Горький "Мои университеты")
  Я ушёл наконец в свою квартиру, забрался под одеяло и смеялся. Я не мог, я смеялся в осознании от чего они все рехнулись. Сажа настигала мёртвую плоть и убивала дальше, а я не мог успокоится, так как меня трясло от смеха, трепета при частом холодном безразличии уже к этим постоянным делам вокруг меня, где всякий порыв уже завершался рейдером молодых, чтобы не собирать материал, так как иначе просто при любой теории не из чего делать товар, и они от безысходности всегда убивали кого-то на успех, чтобы дали материал. Всех наше общее обиталище само по себе этими событиями наказало по-настоящему по всем этим тяжёлым женским смертям.
  "Скоро основные положения экономики показались очень знакомыми мне, я усвоил их непосредственно, они были написаны на коже моей, и мне показалось, что не стоило писать толстую книгу трудными словами о том, что совершенно ясно для всякого, кто тратит силы свои ради благополучия и уюта "чужого дяди". С великим напряжением высиживал я два-три часа в яме, насыщенной запахом клея, рассматривая, как по грязной стене ползают мокрицы". (М. Горький "Мои университеты")
  Гамма лучи и мелодия Земли помогала мне переживать эти смуты, и я казуса боялся зачастую больше смерти, а наркодиллеры это не могли от зависимости не продолжать и трупы женщин продолжали изводить любого, кто им чем-то не понравился. Сажа вокруг неизбежно склоняла к смирению с неким порядком здесь и мне было некуда деваться, а остальные всё бегали и заряжались от ломки у врачей и гадалок. Свежесть вокруг мне была непривычна. Где вонь? Где смрад?
  Саркофаг блестел, словно звезда майнинг-распятия. "Его молчание, суровое лицо и обиженно прищуренные глаза страшно смутили меня. Поглядывая исподлобья на багровые от стыда лица моих товарищей, я чувствовал себя преступником против вероучителя и сердечно жалел его, хотя водка была куплена не по моей инициативе". (М. Горький "Мои университеты") Мы пили до полусмерти от радости, так как часть этого кошмара была хорошо нами обработана. Дома нас ждал самовар и бананы с мясом. Сегодня у нас был праздник завершения нашей общей кровной мести, и я прощался с Адилей навсегда. Мы продолжали в городе искать травы и устремляться к новому, а для нас после многих лет слепости при этом однообразии всё было ещё очень ново.
  На чтениях было скучно, хотелось уйти в лоно татарской команды созыва депутатов, как Созина, чтобы погрузиться в новый омут, "где живут какой-то особенной, чистоплотной жизнью добродушные, ласковые люди; они говорят смешно искаженным русским языком; по вечерам с высоких минаретов их зовут в мечети странные голоса муэдзинов, - мне думалось, что у татар вся жизнь построена иначе, незнакомо мне, не похоже на то, что я знаю и что не радует меня". (М. Горький "Мои университеты")
  От скуки я ел на Шоу при аромате жасмина от сожжённого пергамента. Пение живых женщин и вновь жажда новых впечатлений, так как в жажде наживы трагедий ещё было море, а многие лежали могилами.
  - Во, ужас! - обсуждал кто-то свою заработную плату, - а что с ними?
  - Женоубийства и конфликты, - ответил второй.
  Я начал собирать сгущённые растения, чтобы есть и искал работу у тех, кто хоть что-то смог привезти на общак. "Меня влекло на Волгу к музыке трудовой жизни; эта музыка и до сего дня приятно охмеляет сердце мое; мне хорошо памятен день, когда я впервые почувствовал героическую поэзию труда". (М. Горький "Мои университеты")
  Цежа собранное, я получал массу нового и мне оставалось только двигаться и искать ещё еду и траву. Алчные всё ловили бесплатных вечных рабов на майнинг-опции, а я продолжал уже вообще без причин свои прежние дела, так как многие вообще занимались только сексом или иными формами женоубийств, что более быстрые ради обмана в скорости развития их физиологии.
  "Под Казанью села на камень, проломив днище, большая баржа с персидским товаром; артель грузчиков взяла меня перегружать баржу. Был сентябрь, дул верховый ветер, по серой реке сердито прыгали волны, ветер, бешено срывая их гребни, кропил реку холодным дождем. Артель, человек полсотни, угрюмо расположилась на палубе пустой баржи, кутаясь рогожами и брезентом; баржу тащил маленький буксирный пароход, задыхаясь, выбрасывая в дождь красные снопы искр". (М. Горький "Мои университеты")
  Ужас не знал никто до этого дня. Люди не открывали двери никому и боялись выходить из дома. Одержимый учением сансары я был отравлен ядами и мне оставалось только дальше искать эти травы, чтобы хотя бы подольше пожить. Искал и разрушал на разнообразный, посильный мне звук, но ничего не получилось и мне оставалось только дальше ходить искать, отсечённому от всего в моём представлении. Я понимал, что это невозможно, так как я неизбежно часть окружающего и нахожусь здесь, но отвлечение на мучение кричащих от убийц не давало мне покоя и дальше искал эти травы, чтобы соотносительности дали хоть какие-то изменения движения событий. Дым фантазий, умирающих продолжал отравлять людей, что от мечты совершали самоубийство за самоубийством, беспощадно руша всё ими фактически достигнутое от того, что над ними брал верх страх издевательства манипулятора. 89 трупов лежали на лугу без гробов, готовые убивать всех по любому приказу и табличка: "Распорядись с умом, пришедший к вере".
  "Вечерело. Свинцовое, мокрое небо, темнея, опускалось над рекою", полной мёртвых тел. Приехали забирать тела по моим следам и мне ничего не дали даже сделать здесь. "Грузчики ворчали и ругались, проклиная дождь, ветер, жизнь, лениво ползали по палубе, пытаясь спрятаться от холода и сырости. Мне казалось, что эти полусонные люди не способны к работе, не спасут погибающий груз". (М. Горький "Мои университеты") Меня тоже куда-то повезли, и я опять совершенно не знал, что делать, мечтая уже от голода только о еде. Я хотел японское кари, а мужчины в этом транспорте на меня смотрели, как на изуродованного, что я не стал даже эти трупы есть, вслух мне это высказав. Я понимал, что это тот самый натуральный капут, но даже стоящие возле шоссе кусты хихикали листвой над моими обстоятельствами. Растения такие же жестокие ублюдки, кто не понимает, как больно от них так подыхать. Лица с террористическими настроениями уволокли меня в какой-то транспорт. "К полуночи доплыли до переката, причалили пустую баржу борт о борт к сидевшей на камнях; артельный староста, ядовитый старичишка, рябой хитрец и сквернослов, с глазами и носом коршуна, сорвав с лысого черепа мокрый картуз, крикнул высоким, бабьим голосом:
  - Молись, ребята!
  В темноте, на палубе баржи, грузчики сбились в черную кучу и заворчали, как медведи, а староста, кончив молиться раньше всех, завизжал:
  - Фонарей! Ну, молодчики, покажи работу! Честно, детки! С богом - начинай!
  И тяжелые, ленивые, мокрые люди начали "показывать работу". Они, точно в бой, бросились на палубу и в трюмы затонувшей баржи, - с гиком, ревом, с прибаутками. Вокруг меня с легкостью пуховых подушек летали мешки риса, тюки изюма, кож, каракуля, бегали коренастые фигуры, ободряя друг друга воем, свистом, крепкой руганью. Трудно было поверить, что так весело, легко и споро работают те самые тяжелые, угрюмые люди, которые только что уныло жаловались на жизнь, на дождь и холод. Дождь стал гуще, холоднее, ветер усилился, рвал рубахи, закидывая подолы на головы, обнажая животы. В мокрой тьме при слабом свете шести фонарей метались черные люди, глухо топая ногами о палубы барж. Работали так, как будто изголодались о труде, как будто давно ожидали удовольствия швырять с рук на руки четырехпудовые мешки, бегом носиться с тюками на спине. Работали играя, с веселым увлечением детей, с той пьяной радостью делать, слаще которой только объятие женщины". (М. Горький "Мои университеты") Воочию возможность обитать здесь, как и в XVII веке. Лицемерный смех кудрявых женщин разносился по округе, что, смеясь, выгибались, словно змеи, завораживая мужчин на подвиги.
  - Она ебанутая, что бросила мне вызов! - собирала остальных на убийство одна из них. Кара настигла изуродованием толпой женщин одну из своих, и я мне с ещё тремя мужчинами оставалось смотреть наш повод на них напасть. "Большой бородатый человек в поддевке, мокрый, скользкий, - должно быть, хозяин груза или доверенный его, - вдруг заорал возбужденно:
  - Молодчики - ведерко ставлю! Разбойнички - два идет! Делай!
  Несколько голосов сразу со всех сторон тьмы густо рявкнули:
  - Три ведра!
  - Три пошло! Делай, знай!
  И вихрь работы еще усилился". (М. Горький "Мои университеты")
  Останки изуродованной девушки с переломом костей до обращения демона плакали: "Река вам могила, так как плач вам из ваших уст, злыдни, дьяволом младенца не светит!" Женщины уже начинали подавать признаки слепого смятения. Мы взяли ведра и мешки, начав их избивать до крови и таких же переломов по нам ведомой причине просто мести за то, что это апостолы нас убить исподтишка Богу-мужчине. Мы не могли себя остановить. "Я тоже хватал мешки, тащил, бросал, снова бежал и хватал, и казалось мне, что и сам я и все вокруг завертелось в бурной пляске, что эти люди могут так страшно и весело работать без устатка, не щадя себя, - месяца, года, что они могут, ухватясь за колокольни и минареты города, стащить его с места куда захотят". (М. Горький "Мои университеты") Лира обращалась криком пожилой по ветру рек.
  "Я жил эту ночь в радости, не испытанной мною, душу озаряло желание прожить всю жизнь в этом полубезумном восторге делания. За бортами плясали волны, хлестал по палубам дождь, свистел над рекою ветер, в серой мгле рассвета стремительно и неустанно бегали полуголые, мокрые люди и кричали, смеялись, любуясь своей силой, своим трудом. А тут еще ветер разодрал тяжелую массу облаков, и на синем, ярком пятне небес сверкнул розоватый луч солнца - его встретили дружным ревом веселые звери, встряхивая мокрой шерстью милых морд. Обнимать и целовать хотелось этих двуногих зверей, столь умных и ловких в работе, так самозабвенно увлеченных ею". (М. Горький "Мои университеты") Я от замотанности ничего не мог делать, слушая визг от тяжбы выбрасывать трупы женщин за борт, или их крик от боли переломов на этом корабле. Причаливать пока было некуда, и мы плыли на остатках провизии и часто отпиваясь солёной водой местных рек.
  "Казалось, что такому напряжению радостно разъяренной силы ничто не может противостоять, она способна содеять чудеса на земле, может покрыть всю землю в одну ночь прекрасными дворцами и городами, как об этом говорят вещие сказки. Посмотрев минуту, две на труд людей, солнечный луч не одолел тяжкой толщи облаков и утонул среди них, как ребенок в море, а дождь превратился в ливень.
  - Шабаш! - крикнул кто-то, но ему свирепо ответили:
  - Я те пошабашу!" (М. Горький "Мои университеты")
  Что нового на этом корабле? Лапша быстрого приготовления отечественного производства и травы, которые не могут сами люди и произвести. Никто из нас по существу и не знал, что нам вообще уже нужно до такой степени, что мы от страха ждали только смерть здесь, а она всё никак не наступала. Выла сирена, а от паники парни начали друг с другом где-то последние ласки.
  "И до двух часов дня, пока не перегрузили весь товар, полуголые люди работали без отдыха, под проливным дождем и резким ветром, заставив меня благоговейно понять, какими могучими силами богата человеческая земля". (М. Горький "Мои университеты") Опять планета лакомится морей трупов сильных мужчин и молодых мальчиков, что хотели увидеть это море после рек. Один из оставшихся алчных капитанов - Кирилл - актёрствовал и командовал, констатируя наши работы, хвалил и ругал, критиковал.
  "Потом перешли на пароход, и там все уснули, как пьяные, а приехав в Казань, вывалились на песок берега потоком серой грязи и пошли в трактир пить три ведра водки". (М. Горький "Мои университеты")
  Кура началась у нас после такого количества выпивки, но мы о том молчали в нашем бешенстве и мучениях. Рыкали на нас местные дикие кошки. Все, кто мне мог что-то сделать были уже мертвы.
  
  
  Чай с корицей и комфорт был нам обеспечен только, чтобы мы не убивали. Резака мне не давали, чтобы разрезать пирог и рвал его руками. "Я с восторгом рассказал ему о работе, он выслушал меня и, вздохнув, сказал презрительно:
  - Дурак. И - хуже того - идиёт!" (М. Горький "Мои университеты")
  Эта беспощадность при любой панике стала обыденной. На меня смотрела женщина с закрученными спектром волосами в два гнезда с глазами, полными гнёта. Лицо её как множество обильных дуг, и я сказал ей:
  - Ты так паясничала, что я яд отправил к мозгу твоему! - щукой я и её убил, удушив от того, что врал о яде в мозг её, чтобы просто себя избивать в вере, что я выедаю из плоти её матки нейрон. "Посвистывая, виляя телом, как рыба, он уплыл среди тесно составленных столов, - за ними шумно пировали грузчики, в углу кто-то, тенором, запевал похабную песню:
  Эх, было это дельце ночною порой, -
  Вышла прогуляться в садик барыня - эй!" (М. Горький "Мои университеты") Животное, что съедает своего ребёнка на бессмертие возобладало над моими деланиями. Вой ассимилировали и совершали самоубийство от гнева на нашем корабле, который не успевал доплыть до пункта назначения.
  Ужур красот кровей меня окутывал среди морских пылей, штормов и фонарей. "Десяток голосов оглушительно заревел, прихлопывая ладонями по столам:
  Сторож город сторожит,
  Видит - барыня лежит...
  Хохот, свист, и гремят слова, которым, по отчаянному цинизму, вероятно, нет равных на земле". (М. Горький "Мои университеты")
  Продолжая жизнь в городе, я выходил на дикие места и ещё набрал ежей и дикобразов, ища им веточки и растения для питания. Также, когда у меня было молоко, я делился им с ними. Они очень любили играть с соседскими собаками и наступила некая безмятежность, когда все выли от голода, а мы могли искать ещё растений среди безумия, что миновало меня даже покаянием человеческим. С унижения раненными начиналась моя здесь дальнейшая борьба с наркодиллерами, хоть я и не видел в этом особого смысла.
  Кто-то познакомил меня с Богданом Ужиленным, "владельцем маленькой бакалейной лавки, спрятанной в конце бедной, узенькой улицы, над оврагом, заваленным мусором". (М. Горький "Мои университеты") Буквы от запаха трупов в этом помещении не мог подобрать, что маскировали активными пивными ферментами. Ужасу хаоса было в этот день много пищи, а лавка опустела на четыре лица за кулисами яркий событий слов и дел. Все были голодны и съедали всё так жадно, что немел сам воздух. Начинается жатва от голода и бешенства оставления людей на смерть при мне. Многие лежали под кустами, страшась, что их расчленят на съедение.
  "Ужиленный, сухорукий человечек, с добрым лицом в светлой бородке и умными глазами, обладал лучшей в городе библиотекой запрещенных и редких книг, ими пользовались студенты многочисленных учебных заведений Казани и различные революционно настроенные люди". (М. Горький "Мои университеты") Алфавит и русского говорящего много, а сделать никто ничего не мог до момента бешенства. Я всё искал еду и делился с моими зверями. Если не поесть иногда потом уже ничего не сделать и. Я молился уже, а не каялся, чтобы прекратилась эта жатва и она стала прекращаться самими её участниками. Многих ломило на смерть от боли, а пользы и благодарности за защиту нравственного убийствам им никакой и ни от кого, а только жестокие работорговцы продолжали их на смерть добивать, других ссылали на добычу нефтепродуктов. Индоевропейских языков я много знал, но мне было сложно здесь на них разговаривать. Ужиленный всё отводил моё внимание и наблюдательность от кричащей женщины, которая умирала одна от действий некроманта в её отношении. Мне пришлось воззвать молитвой к народам, чья письменность основана на кириллице. Визг раздался ужаснейше громкий с запахом горелого мяса. Это АД.
  "Лавка Ужиленного помещалась в низенькой пристройке к дому скопца-менялы, дверь из лавки вела в большую комнату, ее слабо освещало окно во двор, за этой комнатой, продолжая ее, помещалась тесная кухня, за кухней, в темных сенях между пристройкой и домом, в углу прятался чулан, и в нем скрывалась злокозненная библиотека. Часть ее книг была переписана пером в толстые тетради, - таковы были "Исторические письма" Лаврова, "Что делать?" Чернышевского, некоторые статьи Писарева, "Царь-Голод", "Хитрая механика", - все эти рукописи были очень зачитаны, измяты". (М. Горький "Мои университеты") Добро победило зло здесь вновь.
  Снова ничего нового и оставались поиски съедобного. Многие минеральные вещества и среды планеты начали атаковать или останавливать людей от убийства.
  Анталия лежала и ревела, что нет денег и мало еды, а муж ушёл, бросив её одну, а детей забрали на полигон. В этом аду она была по названию о ней мнения окружающими по эмансипации "ебанутая" и её смерть от секса ими считалась неминуемой, где её детей в дальнейшем тоже заберут на полигон и не позволят им и жить. Ревела она с окошка, как и три месяца назад ревела женщина за женщиной.
  Лирично радовалась она от того, что в этот момент я крикнул: "Можно я у вас комнату сниму?" Соло её крика на меня доносилось издали ревём людей без заработной платы на вперевалку: "Никому ничего не нужно! Шах и мат вам, суки, что убиваете так жестоко!" - они ещё полагали, что им от них нужны деньги. Лаки при этом раскладе продавали все активно, так как всем в жестокой над ними шутке такую работу предложил кто-то из прежних финансирующих предпринимательство, делая вид, что все ничего не умеют. Лирика и рыхлая земля оставляли эхо кровавых слёз погибших женщин и мужчин. Я шёл анодом, словно рыцарь доблести в лавку, где держали одну из нужных мне пленных, что работала на этих наркодиллеров. Когда я, впервые, пришел в лавку, Ужиленный, занятый с покупателями, кивнул мне на дверь в комнату, я вошел туда и вижу: в сумраке, в углу, стоит на коленях, умиленно молясь, маленькая кудрявая девушка, похожая на портрет в стиле американской эротики. Что-то неладное, противоречивое почувствовал я, глядя на кудрявую. Только я мы вышли и никому из прохожих до нас и дела не было, а малость просьб ими безнадёжно отвергалась. Мы с девушкой зашли в кафе и заказали картошку с зеленью. За едой я с ней даже разболтался:
  - Давно ты с ними работала?
  - А что сразу о диллерстве? - смеялась она надо мной.
  - Потому что вы их цель на алхимические нужды, - серьёзно объяснил ей я и розоватые щёки неминуемо побелели, - Прости пожалуйста, но только без документов, так как ты как психбольная документы точно пишешь, хоть я от тебя их и не видел ни разу.
  Деревья и вся округа была занята работой над ранениями форм жизни, которые пропускала светило и нас аж ветром от некоторых отталкивало, чтобы мы им просто не мешали. Им тактичность в таких вопросах неведома. Нытьё на улицах становилось тише и Солнечный свет украшал округу тихим стрёкотом и смехом детей. "Ты такая поясница! Дай я тебя поцелую!" - целовался старик с молодой девушкой на скамейке. Я просто от однообразия не знал, что делать, так как меня тянуло просто дальше убивать от неистового гнева. Я нашёл девушке мороженное и её уныние немного сменилось радостью. Мы вместе шли, и я не знал, что принесёт мне сегодняшний день, но никого я особо не интересовал, а им было нужно только что-то облегчающее боль.
  О результатах поисков с добытых растений я сообщал Ужиленному. О Ужиленном мне говорили, как о "народнике"; в моем представлении народник - революционер, а революционер не должен веровать в бога, богомольный старичок показался мне лишним в этом доме, куда я пришёл с кудрявой. Ужиленный показал мне травы и радость младенца охватила меня:
  - Это же младшая горная коза! - восхитился я, - это образец?
  - Да, - спокойно ответил он.
  Лава адского диллерства началась в городе: все собирали траву и клянчили друг у друга, чтобы проклясть. Рыдания и хныканья наивных разозлили меня. Я начал молится, чтобы этого никогда больше не случилось, так как даже расчленёнка веет мне большей оригинальностью. Наряду со мной была слышна молитва какого-то паренька меня младше лет на 5. "Кончив молиться, он аккуратно пригладил белые волосы головы и бороды, присмотрелся ко мне и сказал":
  - Отец Андрея. А вы кто будете?
  - Я Анкор, - представился я, вихляя своими габаритами.
  - Вот как? А я думал - переодетый студент.
  - Зачем же студенту переодеваться? - спросил я.
  - Ну, да, - тихо отозвался молодой ещё, но старик, - ведь как ни переоденься - бог узнает!
  - Добра вам и радости в этом бою, - поклонился я на прощание.
  "Он ушел в кухню, а я, сидя у окна, задумался и вдруг услыхал возглас:
  - Вот он какой!
  У косяка двери в кухню стояла девушка, одетая в белое, ее светлые волосы были коротко острижены, на бледном пухлом лице сияли, улыбаясь, синие глаза. Она была очень похожа на ангела, как их изображают дешевые олеографии". (М. Горький "Мои университеты") Кудрявая на это отреагировала скептически. Этот день подходил к вечеру. На улице до меня дошёл с вопросами о деньгах Цупикин: 7 грехов и мужика в гильдии уже с ребёнком вырезал.
  - Авто разломанное доделай и пощадим, - холодно он завершил со мной разговор. Хозяйничал, бомбил и автомобиль всё же есть живым. Его ассистентка Пирогова мне в этот раз даже заплатила.
  - "Отчего вы испугались? Разве я такая страшная? - говорила она тонким, вздрагивающим голосом и осторожно, медленно подвигалась ко мне, держась за стену, точно она шла не по твердому полу, а по зыбкому канату, натянутому в воздухе. Это неумение ходить еще больше уподобляло ее существу иного мира. Она вся вздрагивала, как будто в ноги ей впивались иглы, а стена жгла ее детские пухлые руки. И пальцы рук были странно неподвижны". (М. Горький "Мои университеты")
  Весь день и других женщин мучил этот комплекс и ранение с названием от мужчин "ебанутая": лишь нирваны от деревьев песней отвлекали их от слёз.
  Люди делали ингаляции и настрой у всех был фиговый. "Я стоял пред нею молча, испытывая чувство странного смятения и острой жалости. Все необычно в этой темной комнате!" (М. Горький "Мои университеты")
  Тентерес ощущался пылью к носу моему (Примечание автора: свинцовый тип сложного кристаллического порошка). Газпром устроили мне интро в стиле ЦУМа нашего города. Хотелось вентилятор, но был лишь йод в бутылке и крики от меня великих ожиданий денег от работ, что мне целыми выплачивали. Целенаправленно я нажал "энтр" на клавиатуре блондинки розового утра и эпицентр интереса к деньгам от меня начал на пыль спускать яд и членистоногих дымососов. Наркодиллерство всегда с Китая отличалось централизованным укладом своих услуг обществу. Реклама Цинка уже чудилась мне по юле детства и целей группировки. "Девушка села на стул так осторожно, точно боялась, что стул улетит из-под нее. Просто, как никто этого не делает, она рассказала мне, что только пятый день начала ходить, а до того почти три месяца лежала в постели - у нее отнялись руки и ноги.
  "- Это - нервная болезнь такая", - сказала она, улыбаясь". (М. Горький "Мои университеты")
  - Сума! Нельзя так говорить! - отпрял я её.
  "Помню, мне хотелось, чтоб ее состояние было объяснено как-то иначе; нервная болезнь - это слишком просто для такой девушки и в такой странной комнате, где все вещи робко прижались к стенам, а в углу, пред иконами, слишком ярко горит огонек лампады и по белой скатерти большого обеденного стола беспричинно ползает тень ее медных цепей.
  - Мне много говорили о вас, - вот я и захотела посмотреть, какой вы, - слышал я детски тонкий голос". (М. Горький "Мои университеты")
  Единственное о чём я беспокоился - это о результате нас изъятия ожидающей группой на Майнинг. Я стремился это запомнить максимально подробно, чтобы просто потом не сожалеть от моего большого черепа и пуза. Акр земли мог был нами кадастре. "Этa девушка разглядывала меня каким-то невыносимым взглядом, что-то проницательно читающее видел я в синих глазах. С такой девушкой я не мог - не умел - говорить". (М. Горький "Мои университеты") И молчал, рассматривая аир в тёмном помещении и его цвет. "Портреты Герцена, Дарвина, Гарибальди" - ничто не сравнить с лицами увидевших нас в этом комнате в сознании мужчин. Моё лицо говорило им, когда я обнажил кастеты: "Я киллер и я рад с вами познакомиться". Они летали под гнётом моего удара, пытаясь отбиваться, но того им было очень мало.
  Из шока и не без синяков выскочил подросток одних лет со мною, белобрысый, с наглыми глазами, он исчез в кухне, крикнув ломким голосом:
  - Ты зачем вылезла, Марья?
  "- Это мой младший брат, Алексей", - сказала девушка. - А я - учусь на акушерских курсах, да вот, захворала. Почему вы молчите? Вы - застенчивый?
  - Ну я знал, что твои, - смеялся я, - прямо Якиром атакуют.
  Я не стал её жалеть и, достав кастет, ударил суку в пах, пронзив ножом ей сердце. Пиздец!
  Дальше я ходил и просто рассматривал эти серые дома и разные окна квартир города. В основном пластиковые или старые, деревянные и разваливающиеся в гниении, как и многие жильцы, от чего меня несколько раз вырвало. Потом явилась рыжекудрая стройная девица с зеленоватыми глазами, строго посмотрела на меня и, взяв незнакомую мне девушку под руки, увела ее, сказав:
  - "Довольно, Марья!
  Имя не шло девушке, было грубо для нее.
  Я тоже ушел, странно взволнованный, а через день, вечером, снова сидел в этой комнате, пытаясь понять - как и чем живут в ней? Жили - странно". (М. Горький "Мои университеты")
  Помимо еды и постоянных опасностей, что мне жутко наскучило я никак не мог понять, чем мне вообще заняться. Одна трава пахнет горько, другая ароматно с неведомым доселе никому запахом, третья являет тебе твою смерть заведомо, а четвёртая оставляет желать лучшего в будущем, которое не наступит никогда. Мне опять было нечего делать, и я опять убил женщину, которую вообще не знал, так как она мне не дала секс. Это произошло так спонтанно и так по привычке, что я даже как-то не уловил, что она уже оттуда, где я с ней общался на языке смерти не ушла. Лишь отрезанная голова её валялась окровавленная на земле... Милый, кроткий старик Станислав Хамидов из Газпром, "беленький и как бы прозрачный, сидел в уголке и смотрел оттуда, шевеля темными губами, тихо улыбаясь, как будто просил:
  "Не трогайте меня!"
  В нем жил заячий испуг, тревожное предчувствие несчастия - это было ясно мне". (М. Горький "Мои университеты") Мужчина и женщина с отрубленной головой. Барыга и его шлюха.
  Все искали еду и деньги, кто-то редко женитьбу, но в основном тоже ради денег. Сахарный Станислав, одетый в серую куртку, замазанную на груди маслом и мукою до твердости древесной коры, ходил по комнате как-то боком, виновато улыбаясь, точно ребенок, которому только что простили какую-то шалость. Ему помогал торговать Авдотий - ленивый, грубый парень. Третий брат, Йот, учился в учительском институте и, живя там в интернате, бывал дома только по праздникам; это был маленький, чисто одетый, гладко причесанный человечек, похожий на старого чиновника. Больная Танька жила где-то на чердаке и редко спускалась вниз, а когда она приходила, я чувствовал себя неловко, точно меня связывало невидимыми путами. Часто они вместе звали меня играть в обсуждение демона. Сатана часто карала за это убогим провинца. Эти дни мы за пищей и небольшими деньгами проводили мирно, но я никому особо не был нужен. Остальные тоже почти не знакомились и так и гуляли, питая друг к другу безразличие. Убита женщина! Пиздец!
  Хозяйство Ужиленных "вела сожительница домохозяина-скопца, высокая худощавая женщина с лицом деревянной куклы и строгими глазами злой монахини". Тут же вертелась ее дочь, рыжая Сима; "когда она смотрела зелеными глазами на мужчин - ноздри ее острого носа вздрагивали". (М. Горький "Мои университеты") Точно также она часто вожделела молодых парней, которые отвечали взаимностью лишь час их любви ради будущего приключения. Погнали мы с сожительницами спасать соседа, которого уволокли местные работорговцы, но пока он был ещё не мёртв. Рыл ужас был мрачен мне здесь.
  Я полагал, что со мной действительные хозяйки местного моего жилища, "но действительными хозяевами в квартире Ужиленных "были студенты университета, духовной академии, ветеринарного института, - шумное сборище людей, которые жили в настроении забот о русском народе, в непрерывной тревоге о будущем России. Всегда возбужденные статьями газет, выводами только что прочитанных книг, событиями в жизни города и университета, они по вечерам сбегались в лавочку Ужиленных со всех улиц Казани для яростных споров и тихого шепота по углам. Приносили с собою толстые книги и, тыкая пальцами в страницы их, кричали друг на друга, утверждая истины, кому какая нравилась". (М. Горький "Мои университеты") Двумя командами соседа мы вытащили непросто и одну из женщин пришлось убить на выкуп его. Шах и мат от наркодиллеров постепенно настигал наши жизни.
  "Разумеется, я плохо понимал эти споры, истины терялись для меня в обилии слов, как звездочки жира в жидком супе бедных. Некоторые студенты напоминали мне стариков начетчиков сектантского Поволжья, но я понимал, что вижу людей, которые готовятся изменить жизнь к лучшему, и хотя искренность их захлебывалась в бурном потоке слов, но - не тонула в нем. Задачи, которые они пытались решать, были ясны мне, и я чувствовал себя лично заинтересованным в удачном решении этих задач. Часто мне казалось, что в словах студентов звучат мои немые думы, и я относился к этим людям почти восторженно, как пленник, которому обещают свободу". (М. Горький "Мои университеты") до дальнейшей философии никто здесь и не дорос, так как все говорили и практика была лишь убийством очередной женщины от слов, что дела своего не знали. Каждый такой проступок был нам шах, а мат настигал кого-то день изо дня.
  "Они же смотрели на меня, точно столяры на кусок дерева, из которого можно сделать не совсем обыкновенную вещь". (М. Горький "Мои университеты") Я понимал, что они жаждали меня точно также дать на Майнинг-торговлю.
  "- Самородок! - рекомендовали они меня друг другу, с такой же гордостью, с какой уличные мальчишки показывают один другому медный пятак, найденный на мостовой. Мне не нравилось, когда меня именовали - "самородком" и "сыном народа", - я чувствовал себя пасынком жизни и, порою, очень испытывал тяжесть силы, руководившей развитием моего ума. Так, увидав в окне книжного магазина книгу, озаглавленную неведомыми мне словами "Афоризмы и максимы", я воспылал желанием прочитать ее и попросил студента духовной академии дать мне эту книгу". (М. Горький "Мои университеты") Большего у меня сказать не получилось бы о том, как они торговались друг с другом за возможность меня дара и что мне делать с ними я по-прежнему не знал. Мало кому ведома эта наглость к тебе, когда тебя просто обсуждают передать кому-то, подобно антикварному предмету.
  "- Здравствуйте! - иронически воскликнул будущий архиерей, человек с головою негра, - курчавый, толстогубый, зубастый. - Это, брат, ерунда. Ты читай, что дают, а в область, тебе не подобающую, - не лезь!" (М. Горький "Мои университеты") 15 февраля 2022 года ровно что 15 февраля 1626 года. Здесь формула событий была XVII = +XXI. Сегодняшний век на этих землях был оптимистичной версией XVII. В азарте никого, кроме работорговли, ничего не интересовало. Я гулял короткими прогулками: местные ездили на пикники или просто гуляли молча. Боялись рейдеров. Людям этим устрашением и мне поставили мат на возможность даже жить, позиционируя продажу местных земель. Всё казалось мне бессмысленным, и я начал придавать смысл еде, которую ем, но мне мог его сразу формулировать ещё зачастую. Горькая трава, вода и утро, хлеб, горькая трава, вода и утро. Снова шах и мат от наркодиллеров - опять пропала женщина пожилого возраста.
  Грубый тон осведомителя задел меня. Я откладывал деньги на потом необходимое, собирая веточки и питьевую воду прихлёбывать голод полезным. Это была первая серьезная добыча, бесплатно полученная от родной планеты мною, она до сей поры сохранилась у меня.
  "Вообще - со мною обращались довольно строго: когда я прочитал "Азбуку социальных наук", мне показалось, что роль пастушеских племен в организации культурной жизни преувеличена автором, а предприимчивые бродяги, охотники - обижены им. Я сообщил мои сомнения одному филологу, - а он, стараясь придать бабьему лицу своему выражение внушительное, целый час говорил мне о "праве критики"". (М. Горький "Мои университеты") Остальные предметы в аграрном я проводил молча и покорно, делая всё что только получается сделать. Прилежание моё при этом ценили весьма никчёмным. Я хотел его проучить.
  "- Чтоб иметь право критиковать - надо верить в какую-то истину, - во что верите вы? - спросил он меня.
  Он читал книги даже на улице, - идет по панели, закрыв лицо книгой, и толкает людей. Валяясь у себя на чердаке в голодном тифе, он кричал:
  - Мораль должна гармонически совмещать в себе элементы свободы и принуждения, - гармонически, гар-гар-гарм...
  Нежный человек, полубольной от хронического недоедания, изнуренный упорными поисками прочной истины, он не знал никаких радостей, кроме чтения книг, и, когда ему казалось, что он примирил противоречия двух сильных умов, его милые, темные глаза детски-счастливо улыбались. Лет через десять после жизни в Казани я снова встретил его в Харькове, он отбыл пять лет ссылки в Кемь и снова учился в университете. Он показался мне живущим в муравьиной куче противоречивых мыслей; погибая от туберкулеза, он старался примирить Ницше с Марксом, харкал кровью и хрипел, хватая мои руки холодными липкими пальцами:
  - Без синтеза - невозможно жить!
  Он умер на пути в университет в вагоне трамвая". (М. Горький "Мои университеты") Майнинг продолжался даже при моём небольшом участии, хоть сам я это всё и не чтил, зная, что гармоника эта вся когда-нибудь всех истребит окончательно и прежнего будет уже не вернуть никому.
  Я опять собрал веточки с водой и опять запивал голод и заедал остатками растений: сама жизнь истязала меня этим рационом. Дальнейшие дни всё было более или менее - я смог даже добыть пирожки и томатный сок. За мной снова увязалась женщина с уже известной мне причёской - кубышка, но в этот раз одна. Джинсы и футболка из обилия творений, что неописуемы словом, но описать можно китайским лейблом наряду с купленной системой этих земель. Сама эта женщина словари не почитала, так как "я же не знала" её любимая фраза убивать конкуренток, и она очень успешна в своих предрассудках. Я с фарфоровым ножом, а она со своими кулаками и зубами. Я бродил с ней треугольниками и прямыми тропами по округе, но не видел ничего интересного и выгодного, что приносило мне лишь незнание окружающего и ощущение, что я тупой дебел. На моей дороге вновь крик бабки из квартиры, подманивающей подлую молодёжь по жажде лёгкой наживы. Юноша проехал мимо на самокате, и я ничего не имел даже намерения ему сказать, а хотелось рассказать ему о многом, но его возможная паника от опыта моих приключений пугала меня гораздо больше. Моя каторга здесь продолжалась наряду со многими при огромных мучениях по ожогам от потребляющих водку, о чём я им и не говорил. Эмиссоры со мной, творя параллельно наши истории кушали растения и оживляли мёртвое в них и в нас. Ужасные зубастики-монстры были неизвестным остальным благословением. Все смотрели телевизоры, закрывшись на квартирах и я выпал из их круга самоубийства. Бабки начали защищаться и защищать дедов от молодых киллеров, которых бросили, словно непотребных за то, что они не почтили своих родных. На этом недопустимом осуждении неопытности играли до жестоких смертей, используя просто поводом истязаний.
  "Не мало видел я таких великомучеников разума ради, - память о них священна для меня". (М. Горький "Мои университеты")
  Равное молчание от страха к маньякам или более жестоким охотникам на людей царило в городе. Я отпустил всех дикобразов и зверьков, так как живое всё же живёт свободно и держал путь один от того, что все боялись от меня желание свободы ими ошрамированных. Нелегко простить любимым свои раны, как и нелегко оценить ими для тебя сделанное. Десятка два подобных людей собиралось в квартире Ужиленного, - среди них был даже элитный чеченец, студент духовной академии Сатон Панис. У одного из была травма и он кричал от агонии ранения. "Порою являлся большой, широкогрудый человек, с густой окладистой бородищей и по-татарски бритой головою. Он казался туго зашитым в серый казакин, застегнутый на крючки до подбородка. Обыкновенно он сидел где-нибудь в углу, покуривая коротенькую трубку и глядя на всех серыми, спокойно читающими глазами. Его взгляд часто и пристально останавливался на моем лице, я чувствовал, что серьезный этот человек мысленно взвешивает меня, и, почему-то, опасался его. Его молчаливость удивляла меня; все вокруг говорили громко, много, решительно, и чем более резко звучали слова, тем больше, конечно, они нравились мне; я очень долго не догадывался, как часто в резких словах прячутся мысли жалкие и лицемерные. О чем молчит этот бородатый богатырь?" (М. Горький "Мои университеты")
  Его звали Фима, и, кажется, никто, кроме Богдана, не знал его имени. "Вскоре мне стало известно, что человек этот недавно вернулся из ссылки, из Якутской области, где он прожил десять лет. Это усилило мой интерес к нему, но не внушило мне смелости познакомиться с ним, хотя я не страдал ни застенчивостью, ни робостью, а, напротив, болел каким-то тревожным любопытством, жаждой все знать и как можно скорее. Это качество всю жизнь мешало мне серьезно заняться чем-либо одним". (М. Горький "Мои университеты")
  Меня повалили. Я верил, что мозг управляет всей моей плотью, не понимая, как я двигался. Я не понимал, что меня отравила тростниковая спора от того же препарата, что я делал себе в уколах. У меня был шок от выстрела с пневматического оружия мне в голову. Я не видел кто в меня стрелял и сейчас лежал на пытке среди них. Меня увезли на чью-то квартиру, и группа незнакомых мне лиц меня заставляла верить в то, что это их квартира, а не моя. Потом пришли врачи и меня даже не осматривая им говорили по вере, что у меня туберкулёз, который в составе волны от пневматики пропитали обычной агрессивной тростниковой спорой, чтобы вызвать у меня удушающий шок. Земля уже восстанавливала мои движения, но я не мог двигаться по резонансу с умершим, где одна доля головного мозга имитировалась мне живой гармоническим током, и кто-то ему в слуховой нерв приговаривал, что он умер от туберкулёза. "Когда говорили о народе, я с изумлением и недоверием к себе чувствовал, что на эту тему не могу думать так, как думают эти люди. Для них народ являлся воплощением мудрости, духовной красоты и добросердечия, существом почти богоподобным и единосущным, вместилищем начал всего прекрасного, справедливого, величественного. Я не знал такого народа". (М. Горький "Мои университеты") Па в моём отношении киллеры продолжали. Я видел плотников, грузчиков, каменщиков, знал творящего пасло Пастора Иакова, Осипа, Григория, а тут говорили именно о единосущном народе и ставили себя куда-то ниже его, в зависимость от его воли. "Мне же казалось, что именно эти люди воплощают в себе красоту и силу мысли, в них сосредоточена и горит добрая, человеколюбивая воля к жизни, к свободе строительства ее по каким-то новым канонам человеколюбия". (М. Горький "Мои университеты") Сатана сеяла ужас тяжбы живым и воскресающим, разрушая всю дохлятину очень осторожно и в согласии с криминалом, что они ... "ебанутые все". Естественно звезда знает сотворённое по поступкам нашим. Все сексом и занимались по греху похоти, списывая, что это у них уже чревоугодие, чтобы стать монстрами.
  "Именно человеколюбия не наблюдал я в человечках, среди которых жил до той поры, а здесь оно звучало в каждом слове, горело в каждом взгляде". (М. Горький "Мои университеты")
  Я становился как пастор в моих изменениях здесь. "Освежающим дождем падали на сердце мое речи народопоклонников, и очень помогла мне наивная литература о мрачном житии деревни, о великомученике-мужике. Я почувствовал, что, только очень крепко, очень страстно любя человека, можно почерпнуть в этой любви необходимую силу для того, чтоб найти и понять смысл жизни. Я перестал думать о себе и начал внимательнее относиться к людям". (М. Горький "Мои университеты")
  - ААААА! - издавал я крик боли в беспомощности и не хотел что-либо делать. Это было моим наказанием за все мои совершённые разрушения людей. Я попросил у Авдотия деньги от голода и боли на лечение.
  Авдотий Ужиленный доверчиво сообщил мне, что скромные доходы его торговли целиком идут на помощь людям, которые верят: "Счастье народа - прежде всего". "Он вертелся среди них, точно искренне верующий дьячок за архиерейской службой, не скрывая восторга пред бойкой мудростью книгочеев; счастливо улыбаясь, засунув сухую руку за пазуху, дергая другою рукой во все стороны мягкую бородку свою, он спрашивал меня:
  - Хорошо? То-то же!"
  Я не мог двигаться всё равно, но хотел произнести: "Да могу я уже!". Наряду со мной толпы умирали от смертельной ломки ложной накопленной рефлекторики беременности от самообмана организма. И, когда против народников еретически возражал психиатр Седов Евгений Александрович - обладатель странного голоса, подобного гоготу гуся, - Ужиленный, испуганно закрывая глаза, шептал:
  - Какой смутьян!
  При всём этом около меня заговорщики продолжали имитировать себя моими родственниками. Ужиленный один меня навещал. Мы часто говорили об этом Седове Евгении Александровиче. Его отношение к народникам было сродно моему, но отношение студенчества к Ужиленному казалось мне грубоватым и небрежным отношением господ к работнику, трактирному лакею. "Сам он этого не замечал. Часто, проводив гостей, он оставлял меня ночевать, мы чистили комнату и потом, лежа на полу, на войлоках, долго дружеским шепотом беседовали во тьме, едва освещенной огоньком лампады. С тихой радостью верующего он говорил мне:
  - Накопятся сотни, тысячи таких хороших людей, займут в России все видные места и сразу переменят всю жизнь!" (М. Горький "Мои университеты")
  Однако жизнь уже менялась до ступора и женщин и мужчин что теперь здесь делать. Всё расточительство, если они прикоснуться к обилиям. Весь дом, где я лежал, весь город сей бомжи при наличии и без наличия квартир. Слезы женщин неумолимо продолжались. Звёзды от греха жадности играли в биржу с живым на планете, продавая живое деревьям, чтобы ели хоть. Я думал в этой пытке об Ужиленном. "Он был лет на десять старше меня, и я видел, что рыжеволосая Марья очень нравится ему, он старался не смотреть в ее задорные глаза, при людях говорил с нею суховато, командующим голосом хозяина, но провожал ее тоскующим взглядом, а говоря наедине с нею, смущенно и робко улыбался, дергая бородку". (М. Горький "Мои университеты") Однако приходили ко мне они редко, а в основном тоже вели охоту на лёгкую наживу.
  Имитирующие мне семью тоже не угасали в их игре. "Его маленькая сестренка наблюдала словесные битвы тоже из уголка; детское лицо ее смешно надувалось напряжением внимания, глаза широко открывались, а когда звучали особенно резкие слова, - она шумно вздыхала, точно на нее брызнули ледяной водой. Около нее солидным петухом расхаживал рыжеватый медик, он говорил с нею таинственным полушепотом и внушительно хмурил брови. Все это было удивительно интересно". (М. Горький "Мои университеты")
  Ни у кого больше не выросли потерянные зубы и не зажили ранения, на которые трахаются с местных борделей и мастурбируют бляди. Таких приводили издеваться надо мной и те, кто держал меня на квартире. "Но - наступила осень, жизнь без постоянной работы стала невозможна для меня. Увлеченный всем, что творилось вокруг, я работал все меньше и питался чужим хлебом, а он всегда очень туго идет в горло. Нужно было искать на зиму "место", и я нашел его в крендельной пекарне Мстислава Славянова". (М. Горький "Мои университеты") Пытка надо мной была завершена. Я снова был на ногах и в бегах.
  Там начали тоже самое: мне выделили женщину с кубышками, которая издевалась в меня, занимаясь сексом с другими мужчинами, так как я её вообще не интересовал. Время с ней так было для меня тяжким и безмерно поучительным. Спасибо ей большое, что она меня измучила так, что я обрёл понимание подробностей буквенного составления элементарных и сложных фраз от сильного доминирования естественного формирования звука даже одной буквы. Бахвальство этой женщины я запомнил на долгие времена.
  "Тяжело было физически, еще тяжелее - морально". (М. Горький "Мои университеты")
  Убийства мне уже не помогали, и я начал заточать в арендованных гаражах таких блядей, нападающих на ранение после секса, так как я просто не смог их простить. "Когда я опустился в подвал мастерской, между мною и людьми, видеть и слушать которых стало уже необходимо для меня, выросла "стена забвения"". (М. Горький "Мои университеты") Никто из них не ходил ко мне в мастерскую, а я, работая четырнадцать часов в сутки, не мог ходить к Ужиленному в будни; в праздничные дни или спал, или же оставался с товарищами по работе. "Часть их с первых же дней стала смотреть на меня как на забавного шута, некоторые отнеслись с наивной любовью детей к человеку, который умеет рассказывать интересные сказки. Черт знает, что я говорил этим людям, но, разумеется, все, что могло внушить им надежду на возможность иной, более легкой и осмысленной жизни. Иногда это удавалось мне, и, видя, как опухшие лица освещаются человеческой печалью, а глаза вспыхивают обидой и гневом, - я чувствовал себя празднично и с гордостью думал, что "работаю в народе", "просвещаю" его". (М. Горький "Мои университеты")
  Многие не видели этот парадокс, от чего я их стал оставлять живыми и выпускал, когда перебесятся: они там мучились от ложной беременности и мне пришлось и их так выхаживать, чуть ли не подгузники им добывая в заточение. "Но, разумеется, чаще приходилось мне испытывать мое бессилие, недостаток знаний, неумение ответить даже на простейшие вопросы жизни, быта. Тогда я чувствовал себя сброшенным в темную яму, где люди копошатся, как слепые черви, стремясь только забыть действительность и находя это забвение в кабаках да в холодных объятиях проституток". (М. Горький "Мои университеты")
  Молодое и зрелое поколение продолжали превращаться в то, что я так усиленно один мечтал ещё только, чтобы предотвратилось с многих сторон. Стали модными порно-сайты и сайты про мастурбаторов. "Посещение публичных домов было обязательно каждый месяц в день получки заработка; об этом удовольствии мечтали вслух за неделю до счастливого дня, а прожив его - долго рассказывали друг другу об испытанных наслаждениях. В этих беседах цинически хвастались половой энергией, жестоко глумились над женщинами, говорили о них, брезгливо отплевываясь". (М. Горький "Мои университеты")
  Я понимал, что Газпром меня так кинул здесь в бордель шлюхой и пока живым. "Но - странно! - за всем этим я слышал - мне чудилось - печаль и стыд. Я видел, что в "домах утешения", где за рубль можно было купить женщину на всю ночь, мои товарищи вели себя смущенно, виновато, - это казалось мне естественным. А некоторые из них держались слишком развязно, с удальством, в котором я чувствовал нарочитость и фальшь. Меня жутко интересовало отношение полов, и я наблюдал за этим с особенной остротою. Сам я еще не пользовался ласками женщины, и это ставило меня в неприятную позицию: надо мною зло издевались и женщины, и товарищи. Скоро меня перестали приглашать в "дома утешения", заявив откровенно:
  - Ты, брат, с нами не ходи.
  - Почему?
  - Так уж! Нехорошо с тобой.
  Я цепко ухватился за эти слова, чувствуя в них что-то важное для меня, но не получил объяснения более толкового". (М. Горький "Мои университеты")
  Все отвлекались, чтобы не расточительствовать на порно-сайты. На моё предложение вместе пройтись мне отвечали:
  - "Экой ты! Сказано тебе - не ходи! Скушно с тобой..." (М. Горький "Мои университеты")
  И только Станислав (Хамидов) сказал, усмехаясь:
  - Вроде как при попе али при отце.
  Всё это было просто бахвальство, так как слово их не осуществлялось дальше благотворно, а приходилось непосредственно искать свою правду даже с пониманием сказанного тебе. Я же знал. "Девицы сначала высмеивали мою сдержанность, потом стали спрашивать с обидой:
  - Брезгуешь?" (М. Горький "Мои университеты") Я видел в этом намёк Ужиленного поиметь меня оброткой Газпрому.
  Все делали что-то и везде было лишь расточительство. Все прокляты признанием их дела, как бахвальства, и не могли даже размышлять. Я сидел в очередной квартире с женщиной и жизнь просто шла по расписанию моего движения. Дата за датой обыденного и ничего нового. Мне всё с её стороны было нельзя. Сорокалетняя "девушка", пышная и красивая полька Сайтам Карбонеро, ""экономка", глядя на меня умными глазами породистой собаки, сказала:
  - Оставимте ж его, подруги, - у него, обязательно, невеста есть - да? Такой силач, обязательно, невестой держится, больше ничем!
  Алкоголичка, она пила запоем, и пьяная была неописуемо отвратительна, а в трезвом состоянии удивляла меня вдумчивым отношением к людям и спокойным исканием смысла в их деяниях". (М. Горький "Мои университеты")
  - "Самый же непонятный народ - это, обязательно, студенты академии, да, - рассказывала она моим товарищам. - Они такое делают с девушками: велят помазать пол мылом, поставят голую девушку на четвереньки, руками-ногами на тарелки и толкают ее в зад - далеко ли уедет по полу? Так - одну, так и другую. Вот. Зачем это?
  - Ты врешь! - сказал я.
  - Ой, нет! - воскликнула Сайтам, не обижаясь, спокойно, в спокойствии этом было что-то подавляющее.
  - Ты выдумала это!
  - Как же такое можно выдумать девушке? Разве я - сумасшедшая? - спросила она, вытаращив глаза". (М. Горький "Мои университеты")
  А наивным дураком я так в итоге и остался: Люди прислушивались к нашему спору с жадным вниманием, а Сайтам все рассказывала об играх гостей бесстрастным тоном человека, которому нужно только одно: понять - зачем это? Всё это делали ради возможности безнаказанного насилия, что меня удручало ещё сильнее.
  Слушатели с отвращением плевались, - дико ругали студентов, а я, видя, что Сайтам возбуждает вражду к людям, уже излюбленным мною, говорил, что студенты любят народ, желают ему добра. (М. Горький "Мои университеты") Ничего нового в целом не происходило, так как клетка их греха и убийств держала их сама собой.
  Женщины и мужчины играли в разные азартные игры, больше не зная, чем заняться.
  - "Так-то - студенты с Воскресенской улицы, штатские, с университета, я ж говорю о духовных, с Арского поля! Они, духовные, сироты все, а сирота растет, обязательно, вором или озорником, плохим человеком растет, он же ни к чему не привязан, сирота!" (М. Горький "Мои университеты") Я лишь начинал так моё дело бахвальством никого при этом уже не убив. Всё сменилось вновь бесполезными рассказами.
  "Спокойные рассказы "экономки" и злые жалобы девушек на студентов, чиновников, и вообще на "чистую публику", вызывали в товарищах моих не только отвращение и вражду, но почти радость, она выражалась словами:
  - Значит - образованные-то хуже нас!" (М. Горький "Мои университеты") Все они были просто разными, и я этот конфликт поднял из мести им.
  "Мне тяжело и горько было слышать эти слова. Я видел, что в полутемные, маленькие комнаты стекается, точно в ямы, вся грязь города, вскипает на чадном огне и, насыщенная враждою, злобой, снова изливается в город. Я наблюдал, как в этих щелях, куда инстинкт и скука жизни забивают людей, создаются из нелепых слов трогательные песни о тревогах и муках любви, как возникают уродливые легенды о жизни "образованных людей", зарождается насмешливое и враждебное отношение к непонятному, и видел, что "дома утешения" являются университетами, откуда мои товарищи выносят знания весьма ядовитого характера". (М. Горький "Мои университеты") Всё здесь стало бесполезным и безвыгодным. Всё в принципе и было безвыгодным. Все жили просто так и никаких новых обстоятельств особенно и не наступало, а было лишь незнание вообще чего-то нового даже от еды.
  Земля опять захотела наказать меня блядью хотением по-настоящему. "Смотрел я, как по грязному полу двигаются, лениво шаркая ногами, "девушки для радости", как отвратительно трясутся их дряблые тела под назойливый визг гармоники или под раздражающий треск струн разбитого пианино, смотрел - и у меня зарождались какие-то неясные, но тревожные мысли. От всего вокруг истекала скука, отравляя душу бессильным желанием куда-то уйти". (М. Горький "Мои университеты")
  Все им изображали счастливое и яркое сердце, но их реальное сердце они все и видеть при том не могли. Вся эта роскошь у них была неизбежно достигнута разрушением растений в грехе, так как разрушение Земли сама же Земля ими делала неизбежно полезным. Бежавшие и оставшиеся рядом с трупами держатели борделей ходили по струнке на Земле, слушая от земли, что умеет являться даже блядью, что они все вечно до их воскресенья ебле-бляди. Были и прощённые, кто спас жизнь в любви хотя бы одной. Делал я от скуки себе зелья, питаясь свежей листвой деревьев, что даровала мне неведомый вкус и отпугивала нападающих бешенных от боли женщин, но я их не бросал и тоже собирал им травы. Сначала им было больно даже их есть, но они постепенно снова красивели. "И нещадно, с цинической злостью высмеивали меня, а я был задорным кутенком, чувствовал себя не глупее и смелее взрослых собак, - я тоже злился. Начиная понимать, что думы о жизни не менее тяжелы, чем сама жизнь, я, порою, ощущал в душе вспышки ненависти к упрямо-терпеливым людям, с которыми работал. Меня особенно возмущала их способность терпеть, покорная безнадежность, с которой они подчинялись полубезумным издевательствам пьяного хозяина". (М. Горький "Мои университеты")
  С верхнего этажа всё пытались микрофонами диктаторствовать, и я стал делать заявки на одухотворение. "И - как нарочно! - именно в эти тяжелые дни мне довелось познакомиться с идеей, совершенно новой и, хотя органически враждебной мне, но все-таки очень смутившей меня". (М. Горький "Мои университеты")
  Я дальше пил и ел добытое, поддавшись искушению переждать пургу спокойно. В одну из тех вьюжных ночей, когда кажется, что злобно воющий ветер изорвал серое небо в мельчайшие клочья и они сыплются на землю, хороня ее под сугробами ледяной пыли, и кажется, что кончилась жизнь земли, солнце погашено, не взойдет больше, - в такую ночь, на масленой неделе, я возвращался в мастерскую от Ужиленных. "Шагал, закрыв глаза, против ветра, сквозь мутное кипение серого хаоса и вдруг - упал, наскочив на человека, лежавшего поперек панели. Мы оба выругались, я - по-русски, он - на французском языке:
  - О, дьявол..." (М. Горький "Мои университеты") Как надоели мне эти игры в Майнинг! Как надоели эти гармонические убийства и насилие! Я хотел постичь букву "А" в сотворении и было это нельзя! Точки и прямые линии вокруг. Проклятье! Ещё и этого тащить.
  "Это возбудило мое любопытство, я поднял его, поставил на ноги, - он был маленького роста, легкий. Толкая меня, он гневно кричал:
  - Моя шапка, черт вас возьми! Отдайте шапку! Я - замерзну!" (М. Горький "Мои университеты") Я его послал очень далеко, но, но пополз со мной.
  "Найдя в снегу шапку, я встряхнул ее, надел на его ершистую голову, но он сорвал шапку и, махая ею, ругался на двух языках, гнал меня:
  - Прочь!" (М. Горький "Мои университеты") Я ушёл. Я сидел дома и пил древесный сок, наслаждаясь моим одиночеством с кучей криков опять шлюх, чтобы деньги заработать.
  Всем было скучно без убийства, а что разрушать они не знают, потому что остальное просто расточительство.
  Никому ничего не было нужно, потому что великим кого-то признавали жертвоприношением на Майнинг. "Вдруг бросился вперед и утонул в кипящей кашице. Идя дальше, я снова увидел его - он стоял, обняв руками деревянный столб погашенного фонаря, и убедительно говорил:
  - Лена, я погибаю... о Лена...
  Видимо, он был пьян и, пожалуй, замерз бы, оставь я его на улице. Я спросил, где он живет.
  - Какая это улица? - закричал он со слезами в голосе. - Я не знаю, куда идти.
  Я обнял его за талию и повел, допрашивая, где он живет". (М. Горький "Мои университеты") Это был мой первый опыт любви с мужчиной. Мы долго молчали и молча шли, не зная куда.
  "- На Булаке, - бормотал он, вздрагивая. - На Булаке... там - бани, - дом...
  Шагал он неверно, сбивчиво и мешал мне идти; я слышал, как стучали его зубы.
  - Си тю савэ, - бормотал он, толкая меня.
  - Что вы говорите?
  Он остановился, поднял руку и сказал внятно - с гордостью, как показалось мне:
  - Си тю савэ у же те мен... [Если бы ты знал, куда я тебя веду... (фр.)]
  И сунул пальцы руки в рот себе, качаясь, почти падая. Присев, я взял его на спину себе и понес, а он, упираясь подбородком в череп мой, ворчал:
  - Си тю савэ... Но я замерзаю, о боже...
  На Булаке я с трудом добился у него, в каком доме он живет, наконец мы влезли в сени маленького флигеля, спрятанного в глубине двора и вихрях снега. Он нащупал дверь, осторожно постучал и зашипел:
  - Шш! Тише..." (М. Горький "Мои университеты") Что было там, куда мы шли?
  "Дверь открыла женщина в красном капоте, с зажженной свечой в руке; уступив нам дорогу, она молча отошла в сторону и, вынув откуда-то лорнет, стала рассматривать меня". (М. Горький "Мои университеты") Я был рад. Я был очень рад это понять. Дальше что мне делать, кроме бахвальства я не знал. По крайней мере, здесь мне ничего не оставалось.
  "Я сказал ей, что у человека, кажется, застыли руки и его необходимо раздеть, уложить в постель.
  - Да? - спросила она звучно и молодо.
  - Руки нужно опустить в холодную воду...
  Она молча указала лорнетом в угол, - там, на мольберте, стояла картина - река, деревья. Я удивленно взглянул в лицо женщины, странно неподвижное, а она отошла в угол комнаты, к столу, на котором горела лампа под розовым абажуром, села там и, взяв со стола валета червей, стала рассматривать его.
  - У вас нет водки? - громко спросил я. Она не ответила, раскладывая по столу карты. Человек, которого я привел, сидел на стуле, низко наклонив голову, свесив вдоль туловища красные руки. Я положил его на диван и стал раздевать, ничего не понимая, живя как во сне. Стена предо мною над диваном была сплошь покрыта фотографиями, среди них тускло светился золотой венок в белых бантах ленты, на конце ее золотыми буквами было напечатано:
  "НЕСРАВНЕННОЙ ДЖИЛЬДЕ"
  - Черт побери - тише! - застонал человек, когда я начал растирать его руки.
  Женщина озабоченно и молча раскладывала карты. Лицо у нее остроносое, птичье, его освещают большие, неподвижные глаза. Вот она руками девочки-подростка взбила седые свои волосы, пышные, точно парик, и спросила тихо, но звучно:
  - Ты видел Мишу, Жорж?
  Жорж оттолкнул меня, быстро сел и торопливо сказал:
  - Но ведь он уехал в Киев...
  - Да, в Киев, - повторила женщина, не отводя глаз от карт, и я заметил, что голос ее звучит однотонно, невыразительно.
  - Он скоро приедет...
  - Да?
  - О да! Скоро.
  - Да? - повторила женщина.
  Полураздетый Жорж соскочил на пол и в два прыжка встал на колени у ног женщины, говоря ей что-то по-французски.
  - Я спокойна, - по-русски ответила она.
  - Я - заплутался, знаешь? Метель, страшный ветер, я думал - замерзну, - торопливо рассказывал Жорж, гладя ее руку, лежавшую на колене. Ему было лет сорок, красное толстогубое лицо его с черными усами казалось испуганным, тревожным, он крепко потирал седую щетину волос на своем круглом черепе и говорил все более трезво.
  "- Мы завтра едем в Киев", - сказала женщина, не то - спрашивая, не то - утверждая.
  - Да, завтра! И тебе нужно отдохнуть. Почему ты не ляжешь? Уже очень поздно...
  - Он не приедет сегодня, Миша?
  - О нет! Такая метель... Идем, ляг...
  Он увел ее в маленькую дверь за шкафом книг, взяв лампу со стола. Я долго сидел один, ни о чем не думая, слушая его тихий, сиповатый голос. Мохнатые лапы шаркали по стеклам окна. В луже растаявшего снега робко отражалось пламя свечи. Комната была тесно заставлена вещами, теплый странный запах наполнял ее, усыпляя мысль.
  Вот Жорж явился, пошатываясь, держа в руках лампу, абажур ее дробно стучал о стекло.
  - Легла.
  Поставил лампу на стол, задумчиво остановился среди комнаты и заговорил, не глядя на меня:
  - Ну, что же? Без тебя, вероятно, я бы погиб... Спасибо! Ты кто?
  Он склонил голову набок, прислушиваясь к шороху в соседней комнате и вздрагивая.
  - Это ваша жена? - тихонько спросил я.
  - Жена. Все. Вся жизнь! - раздельно, негромко, глядя в пол, сказал этот человек и снова начал крепко растирать голову ладонями.
  - Чаю выпить, - а?
  Он рассеянно пошел к двери, но остановился, вспомнив, что прислуга объелась рыбой и ее отправили в больницу.
  Я предложил поставить самовар, он согласно кивнул головой и, видимо, забыв, что полураздет, шлепая босыми ногами по мокрому полу, отвел меня в маленькую кухню. Там, прислонясь спиной к печке, он повторил:
  - Без тебя - я бы замерз, - спасибо!
  И вдруг, вздрогнув, уставился на меня испуганно расширенными глазами.
  - Что же было бы с нею тогда? О, господи...
  Быстро, шепотом, глядя в темную дыру двери, он сказал:
  - Ты видишь, - она больная. У нее застрелился сын, музыкант, в Москве, а она все ждет его, вот уже два года почти...
  Потом, когда мы пили чай, он бессвязно, необычными словами рассказал, что женщина - помещица, он - учитель истории, был репетитором ее сына, влюбился в нее, она ушла от мужа-немца, барона, пела в опере, они жили очень хорошо, хотя первый муж ее всячески старался испортить ей жизнь.
  Рассказывал он, прищурив глаза, напряженно присматриваясь к чему-то в полутьме грязной кухни, с прогнившим у печки полом. Обжигался, прихлебывая чай, лицо его морщилось, круглые глаза пугливо мигали.
  - Ты - кто? - еще раз спросил он. - Да, крендельщик, рабочий. Странно. Непохоже. Что это значит?
  Слова его звучали беспокойно, он смотрел на меня недоверчиво, взглядом затравленного. Я кратко рассказал о себе.
  - Вот как? - тихо воскликнул он. - Да, вот как...
  И вдруг оживился, спрашивая:
  - Ты знаешь сказку о "Гадком утенке"? Читал?
  Лицо его исказилось, он начал говорить с гневом, изумляя меня неестественными - до визга - повышениями сиповатого голоса.
  - Эта сказка - соблазняет! В твои годы я тоже подумал - не лебедь ли я? И - вот... Должен был идти в академию - пошел в университет. Отец - священник - отказался от меня. Изучал - в Париже - историю несчастий человечества - историю прогресса. Писал, да. О, как все это...
  Он подскочил на стуле, прислушался и затем сказал мне:
  - Прогресс - это выдумано для самоутешения! Жизнь - неразумна, лишена смысла. Без рабства - нет прогресса, без подчинения большинства меньшинству - человечество остановится на путях своих. Желая облегчить нашу жизнь, наш труд, мы только усложняем ее, увеличиваем труд. Фабрики и машины для того, чтоб делать еще и еще машины, это - глупо! Все больше становится рабочих, а необходим только крестьянин, производитель хлеба. Хлеб - это все, что надо взять трудом у природы. Чем меньше нужно человеку - тем более он счастлив, чем больше желаний - тем меньше свободы.
  Быть может - не в этих словах, но именно эти оглушающие мысли впервые слышал я, да еще в такой резкой, оголенной форме. Человек, взвизгнув от возбуждения, боязливо останавливал взгляд на двери, открытой во внутренние комнаты, минуту слушал тишину и снова шептал почти с яростью:
  - Пойми, - каждому нужно не много: кусок хлеба и женщину..." (М. Горький "Мои университеты") История XVII века повторялась догматично Майнинг-фермами сегодня. Я даже растерялся. (Примечание писателя (автора): я даже не видела смысла переписывать, интерпретируя события кое-где... настолько совпадает всё...)
  "Заговорив о женщине таинственным шепотом, словами, которых я не знал, стихами, которых не читал, - он вдруг стал похож на вора" Сахарного. (М. Горький "Мои университеты") Он явно не знал, чем меня очаровать. Он включал дуру, словно женщина, клевеща это в моём отношении.
  - Диамета, Фион, Крестина, Бианка, - "шептал он имена, незнакомые мне, и рассказывал о каких-то влюбленных королях, поэтах, читал французские стихи, отсекая ритмы тонкой, голой до локтя рукою. - Любовь и голод правят миром, - слышал я горячий шепот и вспоминал, что эти слова напечатаны под заголовком революционной брошюры "Царь-Голод", это придавало им в моих мыслях особенно веское значение. - Люди ищут забвения, утешения, а не - знания". (М. Горький "Мои университеты") Его клевета была мной осуществлена. Я искренне играл реальную дуру перед ним, так как имена были женские.
  Эта мысль, им мне озвученная меня ни капли не поразила, так как я понимал, что он мне предлагает варианты шлюх.
  "Я ушел из кухни утром, маленькие часы на стене показывали шесть с минутами. Шагал в серой мгле по сугробам, слушая вой метели, и, вспоминая яростные взвизгивания разбитого человека, чувствовал, что его слова остановились где-то в горле у меня, душат. Не хотелось идти в мастерскую, видеть людей, и, таская на себе кучу снега, я шатался по улицам Татарской слободы до поры, когда стало светло и среди волн снега начали нырять фигуры жителей города". (М. Горький "Мои университеты") Зима. Я вновь искал съедобное, но ничего не было и никому от меня ничего опять не было нужно.
  Они искали меня. "Больше я никогда не встречал учителя и не хотел встретить его. Но впоследствии я неоднократно слышал речи о бессмыслии жизни и бесполезности труда, - их говорили безграмотные странники, бездомные бродяги, "толстовцы" и высококультурные люди. Говорили об этом иеромонах, магистр богословия, химик, работавший по взрывчатым веществам, биолог-неовиталист и многие еще. Но эти идеи уже не влияли на меня так ошеломляюще, как тогда, когда я впервые познакомился с ними". (М. Горький "Мои университеты") Ничего нового вообще по практике действий. Траву, собранную летом, зимой продавали очень дорого.
  Все и всё искали чем питаться и что есть для своего будущего. Разрушали что-то, чтобы делать что-то иное, позиционируя, что это ими создано, а иногда путали с материалом живую женщину. "И только вот года два тому назад - спустя более тридцати лет после первой беседы на эту тему - я неожиданно услышал те же мысли и почти в тех же словах от старого знакомого моего, рабочего". (М. Горький "Мои университеты") Проект убийств на Майнинг-запись продолжали, веря, что смогут так человека заточить рабом в технике. Я бы убил, но новые убийства приносили лишь усиление страданий, которые их и толкнули на этот проект в отношении остальных людей.
  Меня погрузило в лоно политики. Свою абстрагированность я начал сворачивать пучком, как в киберпанке, так как могло зацепить местными световыми трансляциями и, зазомбировав, меня бы убили, назвав это убийство по официальному требованию к ним шизофреником. Однажды по переписке на сайте я пошёл на схватку с убийцей, но его схватки начались в прямом смысле и всё пришлось отменить. ""У меня с ним завязалась беседа "по душе", и этот человек - "политический воротило", как он, невесело усмехаясь, называл себя", - сказал мне с тою бесстрашной искренностью, которой обладают, кажется, только русские люди":
  - Господство вечным не бывает! Анкор Русадионович, мне тоже ничего от тебя не нужно. "Никуда все это - академии, науки, аэропланы, - лишнее! Надобно только угол тихий и - бабу, чтоб я ее целовал, когда хочу, а она мне честно - душой и телом - отвечала, - вот! Вы - по-интеллигентски рассуждаете, вы уж не наш, а - отравленный человек, для вас идея выше людишек, вы по-жидовски думаете: человек - для субботы?
  - Евреи не думают так...
  - Черт их знает, как они думают, - народишко темный, - ответил он, бросив окурок папиросы в реку и следя за ним.
  Мы сидели на набережной Невы, на гранитной скамье, лунной ночью осени, оба истерзанные днем бесполезных волнений, упрямого, но безуспешного желания сделать что-то доброе, полезное.
  - Вы - с нами, а - не наш, вот что я говорю, - продолжал он вдумчиво, тихо. - Интеллигентам приятно беспокоиться, они издаля веков присовокупились к бунтам. Как Христос был идеалистом и бунтовал для надземных целей, - так и вся интеллигенция бунтует для утопии. Бунтует - идеалист, а с ним никчемность, негодяйство, сволочь, и всё - со зла, видят они, что места в жизни нет для них. Рабочий восстает для революции, ему нужно добиться правильного распределения орудий и продуктов труда. Захватив власть окончательно, - думаете, согласится он на государство? Ни за что! Все разойдутся, и каждый, за свой страх, устроит себе спокойный уголок... Техника, говорите? Так она еще туже затягивает петлю на шее нашей, еще крепче вяжет нас. Нет, надо освободиться от лишнего труда. Человек покоя хочет. Фабрики да науки покоя не дадут. Одному - немного надо. Зачем я буду город громоздить, когда мне только маленький домик нужен? Где кучей живут - там и водопроводы, и канализация, и электричество. А - попробуйте без этого жить - как легко будет! Нет, много лишнего у нас, и все это - от интеллигенции, потому я и говорю: интеллигенция - вредная категория". (М. Горький "Мои университеты") (Примечание автора: вот я даже привела пример как я могу слизать, если догма событий совпала).
  Никто не обращал на растения даже своё драгоценное внимание, и они тоже убивали, если было особенно детоубийство. Они не могли простить за это животное во всех случаях, а если намеренно они могли в бешенстве заставить понимать причинённые посмертные страдания. "Я сказал, что никто не умеет так глубоко и решительно обессмысливать жизнь, как это делаем мы, русские". (М. Горький "Мои университеты") Многие, конечно, имитировали это покровительством окружающего мира и иногда это так оно и происходило, но далеко не все достигали понимание, ради которого им это попускалось самими светилами с небес и небесами, мешая мёртвому воскреснуть вновь отдельно от них мучением, но итог воскресенья также неизбежен, как и смерть даже без разрушения живого, а достижение изменений от прошлой типичности.
  - "Самый свободный народ по духу, - усмехнулся мой собеседник. - Только - вы не сердитесь, я правильно рассуждаю, так миллионы наши думают, да - сказать не умеют... Жизнь надо устроить проще, тогда она будет милосерднее к людям..." (М. Горький "Мои университеты")
  Один из верующих в развитие на убийстве и возможность сделать убитого своим урождением. "Человек этот никогда не был "толстовцем", не обнаруживал склонности к анархизму, - я хорошо знаю историю его духовного развития". (М. Горький "Мои университеты")
  "После беседы с ним я невольно подумал: а что, если действительно миллионы русских людей только потому терпят тягостные муки революции, что лелеют в глубине души надежду освободиться от труда? Минимум труда - максимум наслаждения, это очень заманчиво и увлекает, как все неосуществимое, как всякая утопия". (М. Горький "Мои университеты") После революции армии с мирных земель убивали здесь всех, чтобы усилить особствевание и обособленность земель под родную кровь. Все стали бояться жить и начались самоубийства, так как вместо естественной опасности их убивает другой человек.
  И мне вспомнились английские стихи:
  
  I want the sex,
  And I will cry in Russia.
  I think I`m really ever best,
  But in my head is dry and blood Satan Head phrase.
  
  In addition for me is water and my heard.
  Academic there is my murder, but him is too really hurt.
  Russia - is a country of beast,
  And I was run above that Satanists.
  
  Moreover, I don`t know another what I have done,
  But this is suckers write the letter for our Vatican.
  Esenin is my chest, but he is alive,
  Moreover, I continue mining-die.
  The sun believer fight with us,
  It is joke? I ever slave there! Save us!
  
  Машинные кипели разными делами, все кидались с мечтами о выгоде новыми словами. Я только лишь словарь ещё лишь начал соблюдать и начали убивцы умирать. Лавка Ужиленного давала ничтожный доход, а количество людей и "делишек", нуждавшихся в материальной помощи, - все возрастало. Решения вопроса ввиду нужд всех сначала для себя неизбежно стояло на месте, так как все не могли иногда добыть и на одну целую особь, которая в добыче чего-либо не участвует, что можно было легко проверить по общему страху вообще выполнить обычные просьбы.
  - Ёшкин кот! - визжали с машинного отделения, - Да что делать-то, блядь?
  - Надо придумать что-нибудь, - озабоченно пощупывая бородку, говорил Авдотий и виновато улыбался, тяжко вздыхал.
  Я уже не искал этой выгоды, но их ломало по ней. "Мне казалось, что этот человек считает себя осужденным на бессрочную каторгу помощи людям и, хотя примирился с наказанием, но все-таки порою оно тяготит его". Я даже боялся ему пособолезновать и бахвалиться при нём.
  "Не однажды, разными словами, я спрашивал:
  - Почему вы делаете это?" (М. Горький "Мои университеты") Бабка бы умнее ответила, чем он. Овал его черепа отливал жаждой многих его уже поправить.
  "Он, видимо, не понимая моих вопросов, отвечал на вопрос - для чего? - говорил книжно и невразумительно о тяжелой жизни народа, о необходимости просвещения, знания.
  - А - хотят, ищут люди знания?
  - Ну, как же! Конечно! Ведь вы - хотите?
  Да, я - хотел. Но - я помнил слова учителя истории:
  "Люди ищут забвения, утешения, а не - знания"". (М. Горький "Мои университеты") Я заколебался. Мне оставалось лишь опять искать обилия еды вообще готовой, чтобы перебивать этот голод на убийство, так как я прекрасно понимал, что происходит что-то неземное. Диверсанты атаковали людей с машинных по схемам. Я был разочарован, что все мне встречные мечтали сделать из меня лёгкого раба и всё. Это всё были лишь мои мечты, что поражением ставшие исправятся, так как они умирали, набучивавшись и ничего больше делать и не желали. Я всё ждал что дальше изменится.
  Люди до такой степени желали убивать в превосходстве, что оно им соотносительность эволюции с хвостом на дополнительные питания не могла созидать, а ведь Солнце гигант. "Для таких острых идей - вредна встреча с людьми семнадцати лет от роду, идеи притупляются от этих встреч, люди тоже не выигрывают". (М. Горький "Мои университеты") Не выигрывал никто, так как всё заканчивалось зависимостью намагнитить волнами мозги и нападать сексом на стариков.
  Я взял нож и создал ажиотаж Сусанина. "Мне стало казаться, что я всегда замечал одно и то же. Людям нравятся интересные рассказы только потому, что позволяют им забыть на час времени тяжелую, но привычную жизнь. Чем больше "выдумки" в рассказе, тем жаднее слушают его. Наиболее интересна та книга, в которой много красивой "выдумки". Кратко говоря - я плавал в чадном тумане". (М. Горький "Мои университеты") Люди шли за мной, но взамен я получил от них один срач. Всё заканчивалось поисками еды в одиночестве.
  Город продолжал страдать от болей при ложной беременности. Ужиленный придумал открыть булочную. "Помню - было совершенно точно высчитано, что это предприятие должно давать не менее тридцати пяти процентов на каждый оборот рубля. Я должен был работать "подручным" пекаря и, как "свой человек", следить, чтоб оный пекарь не воровал муку, яйца, масло и выпеченный товар". (М. Горький "Мои университеты") Академики, объявляя людей в ломке поражением, оставляли себе тела на интеллектуальный труд. От страха никого больше ничего не интересовало, кроме денег на гроб.
  Что делать я по-прежнему не знал и искал еду, так как не было ни материала, ни даже удобных средств производства. "И вот я переселился из большого грязного подвала в маленький, почище, - забота о чистоте его лежала на моей обязанности. Вместо артели в сорок человек предо мною был один. У него седые виски, острая бородка, сухое, копченое лицо, темные, задумчивые глаза и странный рот: маленький, точно у окуня, губы пухлые, толстые и сложены так, как будто он мысленно целуется. И что-то насмешливое светится в глубине глаз". Увидев выращивание растений, я понял, что даже здесь никто сами эти растения не созидал, а они лишь дают им возможность осваивать новые условия адаптированности. Всё, что мы делаем в сути своей бессмысленное здесь разрушение, которое после долгих и упорных десятилетий трудов становилось чем-то большим бесполезного.
  Так и они все решали только себя культивировать и отвлекали остальных от внешних функций и переработок доходя до чистоты каннибализма. Ужиленный был таким же. "Он, конечно, воровал, - в первую же ночь работы он отложил в сторону десяток яиц, фунта три муки и солидный кусок масла.
  - Это - куда пойдет?
  - А это пойдет одной девчоночке, - дружески сказал он и, сморщив переносье, добавил: - Ха-арошая девчонка!
  Я попробовал убедить его, что воровство считается преступлением. Но - или у меня не хватило красноречия, или я сам был недостаточно крепко убежден в том, что пытался доказать, - речь моя не имела успеха". (М. Горький "Мои университеты") Никто вообще просто так здесь ни с кем не разговаривал.
  Только усомнись в их общении начиналось обличение лицемерия местных жителей, и они впадали в панику, ища новую жертву для убийств. Страдали раненные, которых держали заложниками и забирали у них деньги даже на еду, устрашая мучительным расчленением заживо, так как врачам это тоже можно. Кричащие женщины начали искать Травы, овощи и морковь с луковицами, но дачи были не у многих. Однако это не спасало ситуацию, так как любовь разрушали беспристрастной технической волной, что коварно и низменно подавляло людям последнее "я". Дальше ничего не было. Лишь немезиды смеялись вместе с эмиссорами над ними: "Мы боги, а вы нет! Мы деревья, а вы нет!" Они были в ступоре, так как привыкли к готовой Судьбе с удобным сервисом и почитанием, а тут только смех гигантов и ветров. Мор начали украшать убийствами ради техники нахалов. Кровь под смех киллеров лилась реками, а смех их быль столь невинен. "Лежа на ларе теста и глядя в окно на звезды, пекарь удивленно забормотал:
  - Он меня - учит! Первый раз видит и - готово - учит! А сам втрое моложе меня. Смешно..." (М. Горький "Мои университеты")
  - Паразиты! - Небрежно отозвался я, - Слава Богу вы от них не пострадали.
  Озверевшие женщины, которых держали голыми под током дали опасную мутацию в 1500 км от города и двигались к нам армией, сопровождаемые вопросом медика, который держал группу истязателей: "А что мне ещё с ними делать?".
  "Осмотрел звезды и спросил:
  - Будто видел я тебя где-то, - ты у кого работал? У Семенова? Это где бунтовали? Так. Ну, значит, я тебя во сне видел..." (М. Горький "Мои университеты")
  - У Средневекового, - пояснил я-то, о чём он знал, - сейчас времена не спокойные и полные вони, что всем нам знакома.
  Войнами продолжались искалечения смерти и трагедии на мирных землях: хоть подробно описать останки тел, хоть не слишком. Разные диагнозы шизофрении валялись на полях: от сотрясения головного мозга до выворачивания внутренностей. Переводы их криков параллельно весело делали в специальных развлекательных некропарках, что по эхо к ним их бесило до мутации в поедателя инвалидов. Мы же мирно спали дома.
  "Через несколько дней я заметил, что человек этот может спать сколько угодно и в любом положении, даже стоя, опершись на лопату". (М. Горький "Мои университеты") Мы занимались на фоне этих событий обыденными делами: искали еду и готовили вкуснейшие яства. Ели с аппетитом и прожигали жизнь, выходя к речке на ярком и тёплом солнышке, ощущая на нас жажду крови от любого даже мента. Работы в городе для нас не было, а многие запасались радиотехникой и проводили серию пыток по строительным проектам поддержания квартирного эхо в чистоте и благополучии, но им, а не остальным соседям. Мы с пекарем снова легли спать, минуя все опасности. "Засыпая, он приподнимал брови, и лицо его странно изменялось, принимая иронически-удивленное выражение". (М. Горький "Мои университеты") На следующий день мы вышли снова на поиски пищи и на одной из квартир заметили вонь. Попасть мы туда не могли и нам пришлось сообщить местному управлению, указав наш адрес. Мы с пекарем в совместных поисках часто разговаривали, а любимой темой его были рассказы о кладах и снах. Особенно он любил толкования сновидений. "Он убежденно говорил:
  - Землю я вижу насквозь, и вся она, как пирог, кладами начинена: котлы денег, сундуки, чугуны везде зарыты. Нe раз бывало: вижу во сне знакомое место, скажем, баню, - под углом у ней сундук серебряной посуды зарыт. Проснулся и пошел ночью рыть, аршина полтора вырыл, гляжу - угли и собачий череп. Вот оно, - нашел!.. Вдруг - трах! - окно вдребезги, и баба какая-то орет неистово: "Караул, воры!" Конечно - убежал, а то бы - избили. Смешно". (М. Горький "Мои университеты") Приблизительно так, как он рассказывал людей продолжали убивать в бордели на гипнотические материалы, чтобы сделать из них гипер-дорого питомца и гипнотизировать по имиджу. В майнинг-бизнесе шизофренией считался иммунный к тому, чтобы стать чьим-то некропитомцем. "Я часто слышу это слово: смешно! - но Николай Владимирович Книжниц не смеется, а только, улыбчиво прищурив глаза, морщит переносицу, расширяя ноздри". (М. Горький "Мои университеты") Точно также женщину опять смешно расчленяли: обрезали ей скальп черепа и втыкали туда иглы, смеясь, что она кричит как психбольная с вожделением, что половой орган ею питается по кодировке гармонической волны. Потом они в открытый головной мозг ей внушали, что "ты живёшь в моей утробе" и её туда частично тягой и засасывало, но по факту такого не произошло. Слепости её были при том неведомы их удовольствия её болью. Верующим в Будду было смешно.
  Сны его - незатейливы, они так же скучны и нелепы, как действительность, и я не понимаю: почему он сны свои рассказывал с увлечением, а о том, что живет вокруг его, - не любит говорить? [В конце 90-х годов я прочитал в одном археологическом журнале, что Книжниц-Первогодков нашел где-то во Владимирской области клад: котелок арабских денег. (Примеч. М. Горького.)] Остался лишь ещё один труп женщины с головным мозгом, вынутым из черепной коробки.
  "Весь город взволнован: застрелилась, приехав из-под венца, насильно выданная замуж дочь богатого торговца чаем. За гробом ее шла толпа молодежи, несколько тысяч человек, над могилой студенты говорили речи, полиция разгоняла их. В маленьком магазине рядом с пекарней все кричат об этой драме, комната за магазином набита студентами, к нам, в подвал, доносятся возбужденные голоса, резкие слова." (М. Горький "Мои университеты") Её просто хотели оставить лежать мясом и иногда давать мужу секс. Никто не удивился её решению. Была тёплая зима, а женщин в городе, что так совершили самоубийство, снова не меньше двадцати человек. Они все посмертно отторгали человека, так как приняли решение разрушаться.
  ""- Косы ей драли мало, девице этой", - говорит Книжниц и вслед за этим сообщает мне: - Ловлю будто я карасей в пруде, вдруг - полицейский: "Стой, как ты смеешь?" Бежать некуда, нырнул я в воду и - проснулся..." Солнце вновь сообщаем мне о мёртвых женщинах, что не знают, как теперь им здесь стать снова формой жизни. Я психанул и начал тоже развлекаться. У меня целый бордель мёртвых, что роем жаждут есть плоть. Я так и отправился к пекарю, который вскоре предстал снова перед моим взором. "Но, хотя действительность протекала где-то за пределами его внимания, - он скоро почувствовал: в булочной есть что-то необычайное, в магазине торгуют девицы, неспособные к этому делу, читающие книжки, - сестра хозяина и подруга ее, большая, розовощекая, с ласковыми глазами. Приходят студенты, долго сидят в комнате за магазином и кричат или шепчутся о чем-то. Хозяин бывает редко, а я, "подручный", являюсь как будто управляющим булочной". (М. Горький "Мои университеты") Как и пекарь, никто ни за одно из своих убийств, именованных делами разными, не отвечал. Свободное время по удаленной схеме начал я дальше посвящать студенчеству.
  В это утро мне подкинули женскую отрубленную голову. Этой головой первым я прикончил убийцу, который не понимал вообще за что его так.
  "- Родственник ты хозяину? - спрашивает Книжниц. - А может, он тебя в зятья прочит? Нет? Смешно. А - зачем студенты шляются? Для барышень... Н-да. Ну, это может быть... Хотя барышни незначительно вкусно-красивы... Студентишки-то, наверно, больше едят булки, чем для барышень стараются..." (М. Горький "Мои университеты") Одержимость захвата Власти готовой у живых во имя Икея и впаривалки царила над обществом сегодняшнего дня наряду с вырезанными шеями убитых женщин. Ванная в квартирке, где мне довелось остановиться, и паук на кафеле напоминали мне единство "я" и намёк на прицел в моём отношении. Дальше дни шли одинаково и однообразно при такой за них плате женоубийством усилиями тех, кто занимался устрашением толп.
  "Почти ежедневно в пять-шесть часов утра на улице, у окна пекарни, является коротконогая девушка; сложенная из полушарий различных размеров, она похожа на мешок арбузов. Спустив голые ноги в яму перед окном, она, позевывая, зовет:
  - Ваня!
  На голове у нее пестрый платок, из-под него выбиваются курчавые, светлые волосы, осыпая мелкими колечками ее красные, мячами надутые щеки, низенький лоб, щекоча полусонные глаза. Она лениво отмахивает волосы с лица маленькими руками, пальцы их забавно растопырены, точно у новорожденного ребенка. Интересно - о чем можно говорить с такой девицей? Я бужу пекаря, он спрашивает ее:
  - Пришла?
  - Видишь.
  - Спала?
  - Ну, а как же?
  - Что видела во сне?
  - Не помню..." (М. Горький "Мои университеты") Всё одинаково и скучно при такой обыденности. Никто не вмешивался в столь попущенный им мир. Монстры продолжали путь сюда. Путь к ним... Путь ко мне с моим голодным роем останков, что давно мертвы моим благословением.
  Акр и крик... и радость рук от кириллицы сознания цели. Смех создателя целей созидающему в ужас толпам, но лишь в его мечтах. Это всё лишь твои мечты - смеялся голубой гигант, что всем казался алым.
  За городом лишь разнообразные зелёные деревья и местами вода, где разнообразие составляли лишь животные. "Тихо в городе. Впрочем - где-то шаркает метла дворника, чирикают только что проснувшиеся воробьи. В стекла окон упираются тепленькие лучи восходящего солнца. Очень приятны мне эти задумчивые начала дней. Вытянув в окно волосатую руку, пекарь щупает ноги девицы, она подчиняется исследованию равнодушно, без улыбки, мигая овечьими глазами". (М. Горький "Мои университеты") Скука и жажда крови давила, заставляя снова убивать в страхе игл в чьём-то головном мозге.
  - Юксов, вынимай сдобное, пора!
  Готовили яства и проводили мы дальше дни, вечерами подрабатывая и собирая при поисках мёртвые тела женщин и просто шлюх, но расчленили при этом раскладе всех. "Я вынимаю из печи железные листы, пекарь хватает с них десяток плюшек, слоек, саек, бросая их в подол девушке, а она, перебрасывая горячую плюшку с ладони на ладонь, кусает ее желтыми зубами овцы, обжигается и сердито стонет, мычит". (М. Горький "Мои университеты") Кусочек выпечки я отдавал эмиссорам, и они жадно кушали, напевая кристальные звуки. Не обошлось и без женщин, что часто приходят на счастье всего, что блестит. Белков у леди явно было мало, что есть быль, а Таяние её культуры выражалось сильным словом об убийстве другой женщины. (Примечание автора: наконец-то у меня получилось описание общения словом "пиздец" более выразительно и нейтрально").
  "Любуясь ею, пекарь говорит:
  - Опусти подол, бесстыдница..." (М. Горький "Мои университеты")
  Она жадно ела угощение, как и все мы, болтая о том, чего никогда не делывали в бахвальстве. Булочки таили послевкусие крови во имя них умерших. А Бив (Примечание автора со словаря Яндекс: Биф - от английского слова beef (его определяют, как "недовольство"), которое обозначает вражду между представителями хип-хоп-индустрии: чаще всего, конечно, конфликты возникают между рэперами, но бывают конфликты и других участников хип-хоп-индустрии, например, у райтеров (которые рисуют граффити), би-боев (танцующий брейк), ну и у диджеев) крив от бахвальства (лицемерия лица) и нет любви по яду и конца, а только правды мер и без гонца. "А когда она уходит, он хвастается предо мною:
  - Видал? Как ярочка, вся в кудряшках. Я, брат, чистоплотный, с бабами не живу, только с девицами. Это у меня - тринадцатая! Никифору - крестная дочь". (М. Горький "Мои университеты")
  Я у этого трюма ерзал не минуту, а сущие нескончаемые века, когда неиствуют (Примечание автора: именно так, а не неистовствуют, что отражает колебание наблюдения!) и другие знамения человеческие, не ведающие от остальных и признания, с какого мучения не Ассимилируй. "Слушая его восторги, я думаю:
  "И мне - так жить?"" (М. Горький "Мои университеты")
  Мне было вообще нечего здесь делать, а общались все в основном о сексе или убийствах. Люди боялись о вещах часто даже разговаривать, так как их могли убить, чтобы забрать у них вещь. Всем было плохо, и кто как мог откачивался, включая даже самых на первый взгляд здоровых и боеспособных. Я не делал ничего, так как не знал, что делаю и что делать. Раздавалось со всех сторон мне ведомое и ранее шуршание, но я не знал, как на это реагировать. "Вынув из печи весовой белый хлеб, я кладу на длинную доску десять-двенадцать караваев и поспешно несу их в лавочку Ужиленного, а возвратясь назад, набиваю двухпудовую корзину булками и сдобным и бегу в духовную академию, чтоб поспеть к утреннему чаю студентов". Каждая дворовая собака это знала. "Там, в обширной столовой, стою у двери, снабжая студентов булками "на книжку" и "за наличный расчет", - стою и слушаю их споры о Толстом; один из профессоров академии, Обский, - яростный враг Льва Толстого. Иногда у меня в корзине под булками лежат книжки, я должен незаметно сунуть их в руки того или другого студента, иногда - студенты прячут книги и записки в корзину мне". (М. Горький "Мои университеты") Избиения беременных наряду с живыми трупами женщин, что питались живыми останками их. Эвристика не помогала никому решить вопрос с расследованием, так как власти скрывали вообще технологию Майнинг-насилия, чтобы держать общее устрашение до немоты беспамятства и лишь эхо крика расчленяемых женщин разносилось в тишине.
  Бытовало мнение об этом насилии разное, но никто по факту ничего не знал, так как живыми мало кто возвращался рассказать. "Раз в неделю я бегаю еще дальше - в "Сумасшедший дом", где читал лекции психиатр Бехтерев, демонстрируя больных. Однажды он показывал студентам больного манией величия: когда в дверях аудитории явился этот длинный человек, в белом одеянии, в колпаке, похожем на чулок, я невольно усмехнулся, но он, остановясь на секунду рядом со мною, взглянул в лицо мне, и я отскочил, - как будто он ударил в сердце мое черным, но огненным острием своего взгляда. И все время, пока Бехтерев, дергая себя за бороду, почтительно беседовал с больным, я тихонько ладонью гладил лицо свое, будто обожженное горячей пылью". (М. Горький "Мои университеты") Лобовая этика в их быту становилась неуместной.
  Пациентов по всему городу продолжали на Майнинг пичкать ядом под видом лекарства, а иначе у человека не будет им податливости стать вечной им распущенной некротической игрушкой. Я шёл напролом этому закону, но и меня сопровождала эта ломка от бактерий и эпицентрических шрамов. "Больной говорил глухим басом, он чего-то требовал, грозно вытягивая из рукава халата длинную руку с длинными пальцами, мне казалось, что все его тело неестественно вытягивается, бесконечно растет, что этой темной рукою он, не сходя с места, достигнет меня и схватит за горло. Угрожающе и властно блестел из темных ям костлявого лица пронизывающий взгляд черных глаз. Десятка два студентов рассматривают человека в нелепом колпаке, немногие - улыбаясь, большинство - сосредоточенно и печально, их глаза подчеркнуто обыкновенны в сравнении с его обжигающими глазами. Он страшен, и что-то величественное есть в нем, - есть!" (М. Горький "Мои университеты") Дьявольство.
  - Это ты? - спросил я пробегающего мимо незнакомца.
  - Ничего не нужно, - ответил он мне испуганно.
  "В рыбьем молчании студентов отчетливо звучит голос профессора, каждый вопрос его вызывает грозные окрики глухого голоса, он исходит как будто из-под пола, из мертвых, белых стен, движения тела больного архиерейски медленны и важны". (М. Горький "Мои университеты") Светало, но мы всё ещё были в здании вырванных утроб о котором многие не ведали до момента смерти здесь.
  Никто, включая меня с этой ситуацией сделать ничего не мог, так, как только останови их и начинается геноцидальная ломота у апостолов. Здесь никто ничего не делает, и никто ничего не знает. "Ночью я писал стихи о маниаке, называя его "владыкой всех владык, другом и советником бога", и долго образ его жил со мною, мешая мне жить". (М. Горький "Мои университеты") Стандарт ИСО мне совсем не подходил. Ненависть моя не заживала в боли ранения, но и не давала гной мне на смерть.
  Азы властей продолжали историческое женоубийство, уходя от ответственности совершёнными убийствами XVII века. "Работая от шести часов вечера почти до полудня, днем я спал и мог читать только между работой, замесив тесто, ожидая, когда закиснет другое, и посадив хлеб в печь. По мере того как я постигал тайны ремесла, пекарь работал все меньше, он меня "учил", говоря с ласковым удивлением:
  - Ты - способный к работе, через год-два - будешь пекарем. Смешно. Молодой ты, не будут слушать тебя, уважать не будут..." (М. Горький "Мои университеты") Эроса почитание больше чтилось всеми, включая его нрав, а этика часто предполагала при общении с женщиной сразу обратимость без беременности, что было несоблюдаемым по невозможности.
  Продолжались самоубийства при ирогенезе, когда человек просто верит в овации, но эпицентр Бытия ему мешает. Работа продолжалась при Бэт-архитектуре. "К моему увлечению книгами он относился неодобрительно.
  - Ты бы не читал, а спал, - заботливо советовал он, но никогда не спрашивал: какие книги читаю я?" (М. Горький "Мои университеты") Лейблы и завесы с рекламой на фоне довольный выпечкой: всё только по этике. На этом здесь и продолжалась пока моя в городе обыденность. Новые только методы женского расчленения и многогранное бахвальства с новыми теориями.
  Женщины меня при том не бросали, а продолжали своё преследование ради целей при том иных. "Сны, мечты о кладах и круглая, коротенькая девица совершенно поглощали его. Девица нередко приходила ночью, и тогда он или уводил ее в сени на мешки муки, или - если было холодно - говорил мне, сморщив переносье:
  - Выдь на полчасика!
  Я уходил, думая: "Как страшно не похожа эта любовь на ту, о которой пишут в книгах..."" (М. Горький "Мои университеты") Золотистый лом в быту общего этноса лишь дополнили гармоническими раскрасками, где убитая женщина вместо картриджа. Этика Библии оставляла путь батрачить и всё, что всех не устраивало, так как Библия не даёт героин, как там нет и препарата Пралидоксин. Дьявольская яма становилась глубже. Отчаянным маленьким существом страшнейший техногенный людоед цеплялся восстановить донорство и, пока пытался, уже стало не надо. Людоед уже восстанавливал дьяков, чтобы убивать вообще без повода в мести за то, что он под истязаемым, как и многие, лежал покинутым. Никак никто не понимал, зачем умирающему пытаться вообще помогать, если они уже почти еда? "В маленькой комнатке за магазином жила сестра хозяина, я кипятил для нее самовары, но старался возможно реже видеть ее - неловко было мне с нею. Ее детские глаза смотрели на меня все тем же невыносимым взглядом, как при первых встречах, в глубине этих глаз я подозревал улыбку, и мне казалось, что это насмешливая улыбка". (М. Горький "Мои университеты") Сожаления даже о её будущем захлёстывали меня, но я изображал в бахвальстве лишь наивность.
  Сознание моё угасало, но я не умирал и не падал в обморок, так как труп мешал мне умереть опять вместо него. Я никак не мог подстроиться под транс, так как в моём понимании труп - это пока всё равно труп, который рождается неизбежно отдельным от меня организмом. "От избытка сил я был очень неуклюж, пекарь, наблюдая, как я ворочаю и таскаю пятипудовые мешки, говорил, сожалея:
  - Силы у тебя - на троих, а ловкости нет! И хоша ты длинный, а все-таки - бык..." (М. Горький "Мои университеты") ИСО сайт был моей почти сетевой обиталищей, так как без него стандарт мне было ложно разбирать. Нарисованная истина булочной мне казалась сегодня полной липой на фоне даже некро-парков, ради которых умирающих дрессировали мучениями в послушный останок, имитируя наказание вечным адом. Никогда до этого я не знал столько стариков, которых пневматикой ради квартир убивают побыстрее по государственным программам из зарубежных государств. Ниссан припарковался возле булочной.
  - Неси в машину! - заорал пекарь.
  Я исполнил поручение и быстро загружал багажник, не обращая внимание на свёрток там, который пах очень подозрительно. ""Несмотря на то что я уже немало прочитал книг, любил читать стихи и сам начинал писать их", - говорил я "своими словами". Я чувствовал, что они тяжелы, резки, но мне казалось, что только ими я могу выразить глубочайшую путаницу моих мыслей. А иногда я грубил нарочито, из протеста против чего-то чуждого мне и раздражавшего меня". (М. Горький "Мои университеты") Когда я загрузил всё, Ниссан тронулся и уехал на вид спокойным. Я знал, что это не так. Я молчал и просто это знал.
  - Анкор, неси ещё! Ещё приехал! - кричала уже бакалейщица.
  Долго неся булки в другую машину женщины, я заметил, что ей до агонии больно, но тоже промолчал, так как мне было ей, нечего сказать.
  - Что вы молчите? - проявила она недовольство.
  "Один из учителей моих, студент-математик, упрекал меня:
  - Черт вас знает, как говорите вы. Не словами, а - гирями!" (М. Горький "Мои университеты")
  В итоге я несу ещё штрафные за то, что она накричала пекарю. День обошёлся очень дёшево.
  Ни совести, ни соболезнования ни у кого, ни к кому не оставалось. Никто ничего не знал, и никто ничего не делал от страха, что их начнут магнитить фермами. Я не решался даже на них напасть, следуя их этике, пока здесь. "Вообще - я не нравился себе, как это часто бывает у подростков; видел себя смешным, грубым. Лицо у меня - скуластое, калмыцкое, голос - не послушен мне". (М. Горький "Мои университеты") Позиция самого низа меня совсем не раздражала, так как от ферм удобней увернуться.
  Я продолжал работать. Началось что-то новое: Нытьё по истинам отчаяния и ломка по боли изводимых. Работая я медленно двигался, "А сестра хозяина двигалась быстро, ловко, как ласточка в воздухе, и мне казалось, что легкость движений разноречит с круглой, мягкой фигуркой ее. Что-то неверное есть в ее жестах и походке, что-то нарочное. Голос ее звучит весело, она часто смеется, и, слыша этот звонкий смех, я думаю: ей хочется, чтоб я забыл о том, какою я видел ее первый раз. А я не хотел забыть об этом, мне было дорого необыкновенное, мне нужно было знать, что оно возможно, существует". (М. Горький "Мои университеты") Её кудри отвлекали меня половину остатка рабочего объёма.
  Цель склонения меня к наивности, дабы в этом положении и позиции формировать истинным моё сокровенное отчаянно продолжалась преследоваться в моём отношении со стороны местных хозяев. Рядом бегали несовершеннолетние без капли у них низменного и христианского. "Иногда она спрашивала меня:
  - Что вы читаете?
  Я отвечал кратко, и мне хотелось спросить ее: "А вам зачем знать это?"" (М. Горький "Мои университеты") Любая невеста мне была отрешением исконно.
  Приближалась весна, но снег даже пока не таял. "Однажды пекарь, лаская коротконогую, сказал мне хмельным голосом:
  - Выдь на минутку. Эх, шел бы ты к хозяйской сестре, чего зеваешь? Ведь студенты..." (М. Горький "Мои университеты") Выгнали и ни соли, ни хлеба с собой за учтивость... Я назвал этот старый безымянный поступок со мной нисо, когда тебя намеренно обделили на охоту через твои обиду и слабости, такт наивной разлуки людей. И сон аскета таил моё скудное "я". (Примечание автора: нисо - Неинерциальная система отсчета - это система отсчета, которая подвергается ускорению относительно инерциальной системы отсчета. Акселерометр, находящийся в состоянии покоя в неинерциальной системе отсчета, в общем случае обнаруживает ненулевое ускорение. То есть его так на выбросе их инерции любить выгнали и здесь от питаемой цепи подачи тока делают резервную для накопления или экономии циклического тока, также бывают для дополнительной техники с более малым напряжением частиц)
  Мной готовился аккорд ответа ему. "Я обещал разбить ему голову гирей, если он скажет еще что-нибудь такое же, и ушел в сени, на мешки". (М. Горький "Мои университеты") По существу любая система подачи - это нисо, так как инерциальная не может сама себя возобновлять в толчке инерции без источника ускорения. Таким образом, анисо - это основа подачи ускорения инерциальной системе отсчёта. "В щель неплотно прикрытой двери слышу голос Книжница:
  - Зачем я буду сердиться на него? Он насосался книг и - вроде сумасшедшего живет..." (М. Горький "Мои университеты") Я старательно при разговоре покидывал мешки, полные аниса.
  
  В Анисе этом я снова заметил странный запах сквозь мешки и стекал непонятный мне сок. "В сенях пищат и возятся крысы, в пекарне мычит и стонет девица. Я вышел на двор, там лениво, почти бесшумно сыплется мелкий дождь, нo все-таки душно, воздух насыщен запахом гари - горят леса. Уже далеко за полночь. В доме напротив булочной открыты окна; в комнатах, неярко освещенных, поют:
  Сам Варлампий святой
  С золотой головой,
  Сверху глядя на них,
  Улыбается..." (М. Горький "Мои университеты") В анисе для меня крылась неизбежная загадка его им надобности. Песни меня не отвлекали и я понимал, что у столь алчных и жадных не может быть другой цели, чем вонь от майнинг-ферм гасить.
  Анису при всей моей к ним неучтивости в их руках я иного применения представить даже не мог. Оно было лишь таким по практике явно. Я пытаюсь представить себе Марью Ужиленную лежащей на коленях у меня, - как лежит на коленях пекаря его девица, - и всем существом моим чувствую, что это невозможно, даже страшно. До меня дошло для чего ещё они возят анисы: маскировать извращение:
  "И всю ночь напролет
  Он и пьет, и поет,
  И еще - о!.. кое-чем
  Занимается..." (М. Горький "Мои университеты") Потомственный поставщик их в унисон - Анисов, что может заставить смеяться, но у него фамилия и пиар здесь неразделимы. Все звонили и не могли среди однофамильцев найти оригинал, так как он намеренно позволял арендовать фамилию.
  Ни денег, не сосу леденцов местных, но чувствовал себя плохо неистово. "Задорно выделяется из хора густое, басовое - о. Согнувшись, упираясь руками в колени, я смотрю в окно; сквозь кружево занавески мне видно квадратную яму, серые стены ее освещает маленькая лампа под голубым абажуром, перед нею, лицом к окну, сидит девушка и пишет. Вот - подняла голову и красной вставкой для пера поправила прядь волос на виске. Глаза ее прищурены, лицо улыбается. Она медленно складывает письмо, заклеивает конверт, проводя языком по краям его, и, бросив конверт на стол, грозит ему маленьким пальцем - меньше моего мизинца. Но - снова берет письмо, хмурясь, разрывает конверт, читает, заклеивает в другой конверт, пишет адрес, согнувшись над столом, и размахивает письмом в воздухе, как белым флагом. Кружась, всплескивая руками, идет, в угол, где ее постель, потом выходит оттуда, сняв кофточку, - плечи у нее круглые, как пышки, - берет лампу со стола и скрывается в углу. Когда наблюдаешь, как ведет себя человек наедине сам с собою, - он кажется безумным. Я хожу по двору, думая о том, как странно живет эта девушка, когда она одна в своей норе". Внезапно меня осенило для чего им некропарки и что происходит. Они убивают примагнитить опыт общения умершего к ферме, внушая ему, что он так жив и воскреснет в готовой плоти от чего умершие, были вынуждены трансформироваться в биологическое зомби и убивать живых мучительной смертью, не доставая по радиусу местоположения до самой этой фермы.
  Понимание, что возле меня делает бордель женских мёртвых душ меня настигло. Я отвлекался увиденной недавно женщиной: "А когда к ней приходил рыжеватый студент и пониженным голосом, почти шепотом, говорил ей что-то, она вся сжималась... становясь еще меньше, смотрела на него робко и прятала руки за спину или под стол. Не нравился мне этот рыжий. Очень не нравился". (М. Горький "Мои университеты") Он пришёл явно под мои сегодня к ней настроения и мне вновь стало плохо. Я хотел ей сказать несис, но не мог... не мог я сказать: "Пока не разговаривай со мной, но потом мне не откажи, так как ситуация сложна". Нужно было ещё заправить перед уходом машину пекаря, но не было и насоса надуть шины. Я всё бросил и просто ушёл.
  Меня остановила Марья Ужиленная. "Пошатываясь, кутаясь в платок, идет коротконогая и урчит:
  - Иди в пекарню..." (М. Горький "Мои университеты") Я не знал и не понимал зачем, но пошёл просто так. Никоса меня уже жадно ждала. (Примечание автора: Обратная сборка косы под кирку на землепашество, также усиленная коса на несколько косильщиков).
  Сис мне был от них даже ядовит, и я считал, что от меня им нет. (Примечание автора: сис - это "с" - стабилизации, "и" - переход инициативы при гармонии одинакового, "с" - стабилизации. Символ поддержки одним другого, где временно один раб, а второй господ на отдыхе) "Пекарь, выкидывая тесто из ларя, рассказывает мне, как утешительна и неутомима его возлюбленная, а я - соображаю:
  "Что же будет со мною дальше?"" (М. Горький "Мои университеты") Я подозревал, что это мне сейчас персональная тема, чтобы пустить меня им на семейный сис. Я не знал, что и начать, а жизнь продолжалась.
  Моё стремление к стабильности при моём одиночестве никуда не исчезло, и я работал от а до я. Один в ломке по работе я нем. "И мне кажется, что где-то близко, за углом, меня ожидает несчастие". (М. Горький "Мои университеты") Я не имел и малейшего понятия как исправлять теперь моё положение к стабильному и пока ничего не делал. Пока я в скуке отдыхал, толстая пожилая женщина, что жила по-соседству направляла Майнинг-контроллер на меня, имитируя со мной секс Солнцу, чтобы звезда дала ошибочный мной рефлекс и начала мне по ультразвуковой пристяжке слухового нерва бить микрофоном, но через себя, чтобы её за это не могло наказать чисто на самом деле в меня, как созданное космическими объектами малое и издеваться, чтобы над Солнцем болью издеваться для веры в её покорение звезды жертвоприношением. С ней ничего было не сделать, и я лежал и терпел её крик в аппарат.
  Женщина песней всю ночь пророчила мне обитание только в её утробе мясом на секс. "Дела булочной идут так хорошо, что Ужиленный
   ищет уже другую, более обширную пекарню и решил нанять еще подручного. Это - хорошо, у меня слишком много работы, я устаю до отупения". (М. Горький "Мои университеты") Я был рад, что, хотя бы разобрался от чего я устаю. Другие не видел и их причины были связаны лишь в тем, что еда у них нисоса.
  Несыта была утром соседка и снова орала в микрофон, целясь мне в церебральный участок. Я быстро побежал в пекарню отсюда к тишине.
  "- В новой пекарне ты будешь старшим подручным, - обещает мне пекарь. - Скажу, чтоб положили тебе десять тысяч рублей в месяц. Да". (М. Горький "Мои университеты") Я питал невольно на это обещание большие надежды, мечтая на работе остаться как можно дольше.
  Словно кричащая толстушка в микрофон с клыками горгоны, шкура рабочая моя была несыта. "Я понимаю, что ему выгодно иметь меня старшим, он - не любит работать, а я работаю охотно, усталость полезна мне, она гасит тревоги души, сдерживает настойчивые требования инстинкта пола. Но - не позволяет читать". (М. Горький "Мои университеты") Еда, мне предоставленная нисоса до такой степени, что мне сингалку от митинга украсть захотелось. Я с пекарни ощущал вожделение соседки опять орать мне в церебральный участок, возомнивая себя Богиней.
  "- Хорошо, что ты бросил книжки, - крысы бы съели их! - говорит пекарь. - А - неужто ты снов не видишь? Наверно - видишь, только - скрытен ты! Смешно. Ведь сны рассказывать - самое безвредное дело, тут опасаться нечего..." (М. Горький "Мои университеты") Майнинг-ферма от него веяла мелодичными носата сквозь органы его общения.
  Если вы не видели это воотчую, когда излучаются лучиками звука волны света, то хоть неситесь, хоть спокойным шагом, а такого вам не повидать. Пекарь уделал мне в принципе много своего драгоценного внимания. "Он очень ласков со мною, кажется - даже уважает меня. Или - боится, как хозяйского ставленника, хотя это не мешает ему аккуратно воровать товар". (М. Горький "Мои университеты") Несётесь вы на другой конец улицы от этой булочной, а там тоже самое на складе неизвестного бизнес-начинающего.
  Ни с оста (Примечание автора: татарский метод занятия резерва по наглости и невинности, но само слово правильное и означает освоение при питании нового) добра мне пришло известие. "Умерла бабушка. Я узнал о смерти ее через семь недель после похорон, из письма, присланного двоюродным братом моим. В кратком письме - без запятых - было сказано, что бабушка, собирая милостыню на паперти церкви и упав, сломала себе ногу. На восьмой день "прикинулся антонов огонь". Позднее я узнал, что оба брата и сестра с детьми - здоровые, молодые люди - сидели на шее старухи, питаясь милостыней, собранной ею. У них не хватило разума позвать доктора". (М. Горький "Мои университеты") Носастая незнакомая мне татарка теперь жила в её дачном доме.
  Татарка носастая и сообщила. "В письме было сказано:
  "Схоронили ее на Петропавловском где все наши провожали мы и нищие они ее любили и плакали. Дедушка тоже плакал нас прогнал, а сам остался на могиле мы смотрели из кустов как он плакал он тоже скоро помрет"". (М. Горький "Мои университеты") После письма снова от соцработников мне пришлось слушать всякие низости и нюхать от них запах духов и женской плоти, вместо украшения.
  Снова еда нисоса, что иначе и не выразить о ней. "Я - не плакал, только - помню - точно ледяным ветром охватило меня. Ночью, сидя на дворе, на поленнице дров, я почувствовал настойчивое желание рассказать кому-нибудь о бабушке, о том, какая она была сердечно-умная, мать всем людям. Долго носил я в душе это тяжелое желание, но рассказать было некому, так оно, невысказанное, и перегорело". (М. Горький "Мои университеты") Почти все мне встречные были подчинены всяким низостям своего собственного распутства, но далеко не по вопросу путешествий.
  Снова утром миг многограния мата мне в церебральный участок. Кричащая певица намеренно не открывала мне дверь, смещая звук микрофона в направлении меня в квартире. "Я вспомнил эти дни много лет спустя, когда прочитал удивительно правдивый рассказ А.П. Чехова про извозчика, который беседовал с лошадью о смерти сына своего. И пожалел, что в те дни острой тоски не было около меня ни лошади, ни собаки и что я не догадался поделиться горем с крысами - их было много в пекарне, и я жил с ними в отношениях доброй дружбы.". (М. Горький "Мои университеты") Ни с этого ли острого и страшного момента я уже когда-то начинал?
  Выходной и снова песни о тяжбе женской смерти мне в церебральный участок. "Около меня начал коршуном кружиться городовой Исаакович. Статный, крепкий, в серебряной щетине на голове, с окладистой, заботливо подстриженной бородкой, он, вкусно причмокивая, смотрел на меня, точно на битого гуся перед Рождеством". (М. Горький "Мои университеты") Мимо мирно, поглядывая на меня, как будто я унитаз киса, ища явно подходящий туалет. Я купил пиццу и сладко съел её, наслаждаясь хотя бы куском на эту заработную плату. Городские власти её сделали как в XVII веке, чтобы в городе веяло болью и войной.
  Мои щёки и нос были в синяках. Пекарь смотрел на меня Алчно и естественно, словно я вообще рождён, чтобы быть ему что-то должным.
  "- Читать любишь, слышал я? - спрашивал он. - Какие же книги, например? Скажем - жития святых али Библию?"
  Искано мной было уже много путей от постоянного голода и тяжбы, но я ничего не мог найти, а ситуация всё усложняется. "И Библию читал я, и Четьи-Минеи, - это удивляло Исааковича, видимо, сбивая его с толка". (М. Горький "Мои университеты") Издано ещё множество об этом книг и везде необходимо решиться на убийство.
  "- М-да? Чтение - законно полезное! А - графа Толстого сочинений не случалось читывать?" (М. Горький "Мои университеты") Писано бы мной было что!
  "Читал я и Толстого, но - оказалось - не те сочинения, которые интересовали полицейского". (М. Горький "Мои университеты") Ему нужно было пропаганду при панно с лекарствами.
  Все сводилось к полноте завершения геноцида здесь. Дети уже по уроботичности убивали стариков под видение мёртвых, которым некропарки причинностно мешали усилением органической притяжки через записи гармонических волн достичь естество воскресенья. Я хотел бы всем сказать, но они бы стали убивать ещё пуще от голодания и осознания обмана их доселе.
  "- Это, скажем так, обыкновенные сочинения, которые все пишут, а, говорят, в некоторых он против попов вооружился, их бы почитать!" (М. Горький "Мои университеты") Полицейский ушёл, и я был вынужден продолжать созерцать садизм вокруг. Я не положился на то, что их интерес к сочинениям праведный. Они точно также планировали убийства для влияния.
  Кудри живых ещё женщин восстанавливались и при лишениях абстракт тьмой и светом всё равно разграничивал им возможности атак друг на друга. Они не ведали уже слова без секса на мёртвого в некоторых случаях, став апостолами падальщика, ставшего им от каннибализма и алкоголя. ""Некоторые", напечатанные на гектографе, я тоже читал, но они мне показались скучными, и я знал, что о них не следует рассуждать с полицией". (М. Горький "Мои университеты") Предрассудок сбежать от старости, совершив убийство при сквернении своими соками вечно убитого укоренился тоже геноцидом. Всё ради майнинга на машину.
  Мной было искано и найдено множество занятий вместо зомбирования, но никому без того ничего не было нужно, так как слетало устрашение до голодания по естественному свету Солнца, что обжигало их от трупного яда и спиртов. "После нескольких бесед на ходу, на улице, старик стал приглашать меня:
  - Заходи ко мне на будку, чайку попить". (М. Горький "Мои университеты") Я понимал, что он действует в рамках его лицемерия, а потом будет отрицать, что я вообще существовал. Никто не смог бы сдержать давление на него даже одного человека вечной собой ему любви от чего я и любовь такую считал во всех случаях попыткой убийства.
  Я полностью при том не смог отлучиться от возможной опасности, что уже явила мне старуха, кричащая по току, чтобы исказить мне церебральные вибрации и, заманив, убить последним сексом с её рабом для его повышения. "Я, конечно, понимал, чего пригласивший меня на чай старик хочет от меня, но - мне хотелось идти к нему. Посоветовался с умными людьми, и было решено, что, если я уклонюсь от любезности будочника, - это может усилить его подозрения против пекарни". (М. Горький "Мои университеты") Я должен был найти выход спастись от того, что они уже мне уготовили, обещая прекрасный труд в новой пекарне.
  Многое о таких приглашениях было и писано, но я не мог вменить описанное делом своим, так как меня мучила моя собственная глупость. "И вот - я в гостях у Никифорова. Треть маленькой конуры занимает русская печь, треть - двуспальная кровать за ситцевым пологом, со множеством подушек в кумачовых наволоках, остальное пространство украшает шкаф для посуды, стол, два стула и скамья под окном. Никифоров, расстегнув мундир, сидит на скамье, закрывая телом своим единственное маленькое окно, рядом со мною - его жена, пышногрудая бабенка лет двадцати, румяноликая, с лукавыми и злыми глазами странного, сизого цвета; ярко-красные губы ее капризно надуты, голосок сердито суховат!" Его единственная цель была при общении научить своей ошибке и умертвить по вере вместо себя любого, кто ему подошёл. Я знал, что умру и работал над страхом даже самой ужасной смерти в этих условиях, чтобы в отличие от даже него после меня оставался хоть кто-то живым. Наркодиллеры продолжали по различным препаратам искушать людей на секс и сдавать им зародыши после аборта для повторения греха франшизы, где они это часто требуют гарантом от субдиллера добиться оплаты поставок.
  Старик начал узнавать о том, что мне известно.
  ""- Известно мне", - говорит полицейский, - что в пекарню к вам ходит крестница моя Исенко Алекса, девка распутная и подлая. И все бабы - подлые". (М. Горький "Мои университеты") Было много книг издано о подлости, но все тому и продолжали следовать по руководству. Они не понимали, что если что-то можно делать при охоте и разрушении, то при общении это лишь разрушает в парадокс их существования.
  Его жена Исаина отличалась пылким нравом и полнотой от детосъедения. Она не верила в общение и искренность созидающего к другому человеку относительно колдуна или даже просто другого человека, что идёт по накатанной предком, а верила только в возможность зомбирования и после убийство. Лишь убитый может относиться к ней искренне, а остальные тоже хотят только убивать. Она при том не знала, что это правда и искушение стабильного разрушить стабильное нормально от чего одинаковому есть тяга невозможности и прочая от большего и исходного.
  "- Все? - спрашивает его жена". (М. Горький "Мои университеты")
  - Нет, не всё! Ты пизда! - отвечает Никифоров.
  Жена молчит.
  "- До одной! - решительно подтверждает Никифоров, брякая медалями, точно конь сбруей".
  Над ними женщина мучилась от ломки ложной беременности и половым органом пыталась достичь их головной мозг, чтобы считать, что она Богиня и ими повелевает после мастурбации. Они её не замечали, а она им так доказывала, что она самая красивая и сожалела, что не получилось им это доказать. Оборотная сторона Майнинг-шрамов людей страшна.
  "Он подробно рассказывает историю какого-то истопника, который в одну ночь с царицей получил все чины от сержанта до генерала. Его жена, внимательно слушая, облизывает губы и толкает ногою под столом мою ногу. Никифоров говорит очень плавно, вкусными словами и, как-то незаметно для меня, переходит на другую тему:
  - Например: есть тут студент первого курса Исанов". (М. Горький "Мои университеты")
  Иностранка в соседнем доме орёт, что её головной мозг иссосан... зомбированием иссосана женщина на самом верхнем этаже одного из местных домов, которая выполняла требование строительной фирмы.
  "Супруга его, вздохнув, вставила:
  - Некрасивый, а - хорош!
  - Кто?
  - Господин Исанов.
  - Во-первых - не господин, господином он будет, когда выучится, а покамест просто студент, каких у нас тысячи. Во-вторых - что значит - хорош?
  - Веселый. Молодой.
  - Во-первых - паяц в балагане тоже веселый...
  - Паяц - за деньги веселится.
  - Цыц! Во-вторых - и кобель кутенком бывает...
  - Паяц - вроде обезьяны...
  - Цыц, сказал я, между прочим! Слышала?
  - Ну, слышала.
  - То-то...". (М. Горький "Мои университеты")
  Они товар на прицеле обсуждали заранее, делая ему о нём много комплиментов, чтобы обозначить покупателю выгоды при ему подражании незаметно, в чём заключался грех лицемерия. После продаж они примагничивали мозг раба к убитой плоти и ею питались через гармонические расщепители, позиционируя методом космического питания. Многие искренне не понимали, что человек в расщепителе заживо ещё и орёт. Он же только форма жизни, а не сама жизнь.
  "И Никифоров, укротив жену, советует мне:
  - Вот - познакомься-ко с Книжницом, - очень интересный!
  Так как он видел меня с Плетневым на улице, вероятно, не один раз, я говорю:
  - Мы знакомы.
  - Да? Так..." (М. Горький "Мои университеты")
  Мне было смешно осознавать его намерение забрать у меня последнее, чтобы издеваться над моими останками, изображая в клетку злого падальщика уже по одному лишь предвкушению наркоманить на боли останков и плоти ещё только разрушающейся.
  У всех от майнинга копились такие эмоциональные голодания от накопления технической тяги в записи клеток трупа, что был примагничен к серверной системе охлаждения органик-сервером.
  "В его словах звучит досада, он порывисто двигается, брякают медали. А я - насторожился; мне было известно, что Книжниц печатает на гектографе некие листочки". (М. Горький "Мои университеты")
  Женщина закончила издеваться, так как была иссосана её соседкой, которая тоже мастурбировала, и они верили, что общаются. Священники веровали, что они улетели уже в космос и их нет на землях священных скверной сией.
  "Женщина, толкая меня ногою, лукаво подзадоривает старика, а он, надуваясь павлином, распускает пышный хвост своей речи. Шалости супруги его мешают мне слушать, и я снова не замечаю, когда изменился его голос, стал тише, внушительнее". (М. Горький "Мои университеты")
  Наше культурное общение конто никто не мог нарушить, но о товаре. От верхнего этажа у нас даже нутро было иссосано, так как женщины веровали, что нас рожают ничем.
  "- Незримая нить - понимаешь? - спрашивает он меня и смотрит в лицо мое округленными глазами, точно испугавшись чего-то. - Прими государь-императора за паука..." (М. Горький "Мои университеты")
  Я понимал, что он хотел слить на меня эмиссора, записавшего его убийство. Понимал, почему у них у всех что-нибудь уже иссосано. Понимал, почему они мне показывают зубки, предупреждая не трогать их еду на нужды вместо них съесть. Я промолчал.
  "- Ой, что ты! - воскликнула женщина.
  - Тебе - молчать! Дура, - это говорится для ясности, а не в поношение, кобыла! Убирай самовар...". (М. Горький "Мои университеты")
  Стеснялись попытку зомбирования меня призывом на секс. Майнинг-рабом я у них пока не получался. Иных отношений у них не было - разнообразие дальше в яде и всё.
  "Сдвинув брови, прищурив глаза, он продолжает внушительно:
  - Незримая нить - как бы паутинка - исходит из сердца его императорского величества государь-императора Александра Третьего и прочая, - проходит она сквозь господ министров, сквозь его высокопревосходительство губернатора и все чины вплоть до меня и даже до последнего солдата. Этой нитью все связано, все оплетено, незримой крепостью ее и держится на веки вечные государево царство. А полячишки, жиды и русские подкуплены хитрой английской королевой, стараются эту нить порвать где можно, будто бы они - за народ!" (М. Горький "Мои университеты")
  Так он мне и пропагандировал этот Майнинг очень долго и нудно. Его больше ничего не привлекало. Все они здесь были прямо иссосаны и потому зависимы были от мук остальных.
  "Грозным шепотом он спрашивает, наклоняясь ко мне через стол:
  - Понял? То-то. Я тебе почему говорю? Пекарь твой хвалит тебя, ты, дескать, парень умный, честный и живешь - один. А к вам, в булочную, студенты шляются, сидят у Ужиленной по ночам. Ежели - один, понятно. Но - когда много? А? Я против студентов не говорю - сегодня он студент, а завтра - товарищ прокурора. Студенты - хороший народ, только они торопятся роли играть, а враги царя - подзуживают их! Понимаешь? И еще скажу...
  Но он не успел сказать - дверь широко распахнулась, вошел красноносый, маленький старичок с ремешком на кудрявой голове, с бутылкой водки в руке и уже выпивший". (М. Горький "Мои университеты")
  Я хотел уйти от этого всего, так как вообще просто друг на друга охота съедать. Просто охота алкоголиков трупы делать мясом на секс.
  "- Шашки двигать будем? - весело спросил он и тотчас весь заблестел огоньками прибауток". (М. Горький "Мои университеты")
  Я их всех постилал красотой Будд, но знал, что они дураки и в курсе, что их красота мне безразлична, так как всё это съедать голову ещё.
  "- Тесть мой, жене отец, - с досадой, угрюмо сказал Никифоров.
  Через несколько минут я простился и ушел, лукавая баба, притворяя за мою дверь будки, ущипнула меня, говоря:
  - Облака-то какие красные - огонь!
  В небе таяло одно маленькое, золотистое облако". (М. Горький "Мои университеты")
  Всё тело у меня, после здесь с ними общения было иссосано, что я обнаружил, уйдя от них в другую комнату. Синяки нарастали без их о меня удара и мне было на это плевать, так как это всё же быстрое меня звезды сквозь их мясо съедение неизбежное, чем ими существовать так зомбировать медленной смертью для их наслаждения Будд, где всё оно их ест. Это лишь стадия за грех созидающих скармливания апостола растениям. Деревья переставали от людей скрывать своё фактическое перед животными господство, гневаясь, что уже над останками конкурента зомбировать уничтожение имитируют. Как будто они вместо созидающего могут взять и Майнинг-фермой уничтожить, не вопросив об уничтожении само созидающее в не убийстве. Останки от магнитного шока о платы и видеокарты они, зато смогли так жить оставлять, чтобы до момента смерти на боль от магнитного ранения сливать память об их поступках и движениях отказаться от кары их созидающим и их составляющим.
  "Не желая обижать учителей моих, я скажу все-таки, что будочник решительнее и нагляднее, чем они, объяснил мне устройство государственного механизма. Где-то сидит паук, и от него исходит, скрепляя, опутывая всю жизнь, "незримая нить". Я скоро научился всюду ощущать крепкие петельки этой нити". (М. Горький "Мои университеты")
  Меня рвало от страданий трупа очень долго, после подробностей сигнала. Я был в смятении для чего вообще мне существовать среди этих форм жизни, цель общения которых убить и тобой зомбировать? Я не мог найти ответ пока на свой вопрос, кроме того, что созидающее минимум меня это помочь детальней разобрать тут поместило. Я думал это бешенство людей никогда не закончится, но всё начало смирять их к спокойному темпу и мне стало очень непривычно и скучно. "Поздно вечером, заперев магазин, хозяйка позвала меня к себе и деловито сообщила, что ей поручено узнать - о чем говорил со мною будочник?" (М. Горький "Мои университеты") Земля ими убивает себе женщин, и я понимал, что я не исключён и способом эксплуатации в качестве женского трупа.
  И сосна освещала мне дорогу к разговору с хозяюшкой о главном, так как без растений она бы и не знала, что мне и сказать. У неё бы был лишь голод по их листве и воздуху. Я бы не интересовал её вообще, словно злой маньяк. Однако, что все делали целыми днями? Они смотрели телевизор или сидели на записях зомбирования, ища компроматы. Мне было так скучно, что я часто думал о смерти.
  "- Ах, боже мой! - тревожно воскликнула она, выслушав подробный доклад, и забегала, как мышь, из угла в угол комнаты, встряхивая головою. - Что, - пекарь не выспрашивает вас ни о чем? Ведь его любовница - родня Никифорова, да? Его надо прогнать". (М. Горький "Мои университеты")
  И со мной никого при этом не было. Кто мог бы поддержать меня при смертельной опасности, что бывает достаточно часто. "Я стоял, прислонясь у косяка двери, глядя на нее исподлобья. Она как-то слишком просто произнесла слово "любовница" - это не понравилось мне. И не понравилось ее решение прогнать пекаря". (М. Горький "Мои университеты") Она была не со мной, а лесть любви её была прекрасна, но коварством она сеяла йод и кровь. Я чувствовал охотника, но мне мог понять кто именно.
  Жажда от меня у женщины зародыша кипела в воздухе, но не моя, а именно с намерением меня убить, а его использовать на Майнинг-запись, чтобы играться со мной, как с некротической игрушкой.
  ""- Будьте очень осторожны", - говорила она, и, как всегда, меня смущал цепкий взгляд ее глаз, казалось - он спрашивает меня о чем-то, чего я не могу понять". (М. Горький "Мои университеты")
  Для меня очень иронично звучало само её предостережение, учитывая, что я ощущал впереди.
  Запах мертвеца снова проникал в комнату. "Вот она остановилась предо мною, спрятав руки за спину". (М. Горький "Мои университеты") Я даже понимал к чему она, так как дошло до меня просто, что она имеет отношение к запаху мёртвого.
  Мне так надоел этот обыденный круг их убийств, когда дерево коварно извело одного и с ним убивает кто попал от недостатка питаний земных, изображая ему будущий Рай с разгневлённой на какое-нибудь жертвоприношение звездой.
  "- Почему вы всегда такой угрюмый?
  - У меня недавно бабушка умерла". (М. Горький "Мои университеты")
  Я понимал, где мог быть труп и позвонил в квартиру на верхнем этаже. Они не открывали даже дверь, так как я бы заметил то самый запах и зомбирование бы было уже раскрыто. Им бы не предоставили ещё одну или две халявные квартиры из-за моей глупости. Она же думала лишь о моём покаянии о смерти бабушки.
  "Это показалось ей забавным; улыбаясь, она спросила:
  - Вы очень любили ее?
  - Да. Больше вам ничего не нужно?
  - Нет.
  Я ушел и ночью написал стихи, в которых, помню, была упрямая строка:
  "Вы - не то, чем хотите казаться"". (М. Горький "Мои университеты")
  Меня захлёстывало желание покоя вечного, когда я видел, как они орут заманить рабов и сидят в квартирах на зомбировании при рекламе в интернете профессий диктаторов уже. Мне так хотелось им сказать, как и многим, чтобы они уже не стремились покорить космос, но лишь абстракт вновь на дожди собирал те белые седые облака.
  "Было решено, чтоб студенты посещали булочную возможно реже. Не видя их, я почти потерял возможность спрашивать о непонятном мне в прочитанных книгах и стал записывать вопросы, интересовавшие меня, в тетрадь. Но однажды, усталый, заснул над нею, а пекарь прочитал мои записки. Разбудив меня, он спросил:
  - Что это ты пишешь? "Почему Гарибальди не прогнал короля?" Что такое Гарибальди? И - разве можно гонять королей?
  Сердито бросил тетрадь на ларь, залез в приямок и ворчал там:
  - Скажи пожалуйста - королей гонять надобно ему! Смешно. Ты эти затеи - брось. Читатель! Лет пять тому назад в Саратове таких читателей жандармы ловили, как мышей, да. Тобой и без этого Никифоров интересуется. Ты - оставь королей гонять, это тебе не голуби!
  Он говорил с добрым чувством ко мне, а я не мог ответить ему так, как хотелось бы, - мне запретили говорить с пекарем на "опасные темы"". (М. Горький "Мои университеты")
  И рейд последних надежд сопровождался воплями немыми в микрофон: "Она вообще, что ли? Она вообще, что ли? Она вообще, что ли психбольная?" - им при том было плевать, кто это о себе посчитает и к ним прейдёт именно на оскорбление, а не на попытку нацелить по эхо от микрофона ток ими до того убитого могилой. Умерла от шока бабушка во сне, которая орала вместе с ними, но мне тоже в надежде, что я пособолезную ей и покончу с собой.
  "В городе ходила по рукам какая-то волнующая книжка, ее читали и - ссорились. Я попросил ветеринара Лаврова достать мне ее, но он безнадежно сказал:
  - Э, нет, батя, не ждите! Впрочем - кажется, ее на днях будут читать в одном месте, может быть, я сведу вас туда..." (М. Горький "Мои университеты")
  Дни шли. Все искали еду. Еды было мало, но она была. Я опять пил воду и заедал хлебом. Эта история не заканчивалась, так как все вертелись в цикле поисков денег. К муке осваивали ваниль по ИСО-стандарту. "В полночь Успеньева дня я шагаю Арским полем, следя, сквозь тьму, за фигурой Лаврова, он идет сажен на пятьдесят впереди. Поле - пустынно, а все-таки я иду "с предосторожностями", - так советовал Лавров, - насвистываю, напеваю, изображая "мастерового под хмельком". Надо мною лениво плывут черные клочья облаков, между ними золотым мячом катится луна, тени кроют землю, лужи блестят серебром и сталью. За спиною сердито гудит город". (М. Горький "Мои университеты") Один из убийц, которых направил зомбирующий настиг меня, но не подошёл, а направил с мёртвого газ вместе с тем, чем он пока становился. Я сделал быстро манёвр от травянистой опоры и после укорота от химического узла побежал для ранения. Некромант с его подопечным не сдавались и продолжали атаку на меня уже укусом мёртвого. Я растерялся даже. Я напустил на мёртвого эмиссоров в полноте моего смятения, так как он всю жизнь их считал универсально мечтами о Рае. Тело около некроманта начало съедаться, и он побледнел. Он начал бежать, а впереди с абстракта лезут созидаемые эмиссоры полу невидимые, но вполне с настоящими укусами и голодом. Дальше я за ним и не бегу, но он уверен, что я преследую.
  "- Кто?
  - От Станислава.
  - Влезайте". (М. Горький "Мои университеты")
  Обычная вербовка на убийство опять. Мне опять хотелось лишь уйти и с чем-нибудь тупо играться, чтобы хоть понять, зачем неиспользуемое можно употребить при культивировании веществ и обработок даже пастеризацией, так как меня колбасило от неистовства, что большинство теорий на практике - это вектор названия женоубийства, где просто умершая диктовала убийце последнюю волю и начинались амбиции. Я не знал, как быть дальше, так как даже здесь цель опять только убийство. Без убийств всех пробирала тоска и печали. Перебивать всех тоже не вариант - их ломка - это шрам от таких же убийств. Называть их стабилизации - проклятье получается или рок. Я не знал, что мне делать, я не знал.
  "- Все?
  - Да.
  - Занавесьте окна, чтобы не видно было свет сквозь щели ставен.
  Сердитый голос громко говорит:
  - Какой это умник придумал собрать нас в нежилом доме?
  - Тише!
  В углу зажгли маленькую лампу. Комната - пустая, без мебели, только - два ящика, на них положена доска, а на доске - как галки на заборе - сидят пятеро людей. Лампа стоит тоже на ящике, поставленном "попом". На полу у стен еще трое и на подоконнике один, юноша с длинными волосами, очень тонкий и бледный. Кроме его и бородача, я знаю всех. Бородатый басом говорит, что он будет читать брошюру про железобетон, ее написал целый коллектив, "бывший народоволец"". (М. Горький "Мои университеты")
  Настал тот самый миг, когда пришёл на бой в темноте, где они доказывают убийством во тьме, что их глаза едины. "Во тьме на полу кто-то рычит:
  - Знаем!" (М. Горький "Мои университеты")
  Я бил любого, кто пытался меня прикончить, не смотря куда. Выбежав на улицу, я вновь вижу сосну с осиной. На меня смотрят постовые, и я возвращаюсь назад. "Таинственность обстановки приятно волнует меня; поэзия тайны - высшая поэзия. Чувствую себя верующим за утренней службой во храме и вспоминаю катакомбы первых христиан. Комнату наполняет глуховатый бас, отчетливо произнося слова". (М. Горький "Мои университеты")
  Слова произносили по запаху сосны и осины, и я это заметил. Я начал заклинать драконом убийц.
  "- Ер-рунда, - снова рычит кто-то из угла". (М. Горький "Мои университеты")
  Они не сдавались, продолжив пытаться приворожить для смятения. Эмиссоры стали жадно съедать и яд, и трупы созидать, так как я крикнул, что итак мало материала. Слёзы и истерики...
  "Там в темноте загадочно и тускло блестит какая-то медь, напоминая о шлеме римского воина. Догадываюсь, что это отдушник печи". (М. Горький "Мои университеты")
  Даже я покинул помещение с сожалениями, так как словно изгадил что-то прекрасное из мёртвого, но не мог он уже в вопиении терпеть в печи себя испарение им наркоманить. Паучьи нити!
  По существу, здесь ничего кроме звезд, эмиссоров и минералов в огромной степени разнообразного друг от друга и нет, от чего мне было всякий день тоскливо, словно вместе с планетой, что уже была итак женоубийца женщинам за частый секс издеваться, изображая шлюхой именно себя любимую при вере в то, что всех это возбуждает при воспитании так. "В комнате гудят пониженные голоса, они сцепились в темный хаос горячих слов, и нельзя понять, кто что говорит. С подоконника, над моей головой, насмешливо и громко спрашивают:
  - Будем читать или нет?
  Это говорит длинноволосый бледный юноша. Все замолчали, слышен только бас чтеца. Вспыхивают спички, сверкают красные огоньки папирос, освещая задумавшихся людей, прищуренные или широко раскрытые глаза". (М. Горький "Мои университеты")
  Убитых двое в этот день. Дракон с голубизны являет просто лень, а я один не знаю вообще, как дальше плыть, так как здесь каждый верит в то, что можно получить и ничего вообще для этого не делать. Расисты Мячиком Ринулись им апостолическое вернуть сознательно по чубу. Снова драка, снова много искалеченных до крови и синяков, вновь люди сплочённо и братски пообщались. Я собирал всё съедобное, что мог только найти в условиях, когда всех бросили при этом раскладе почти на голод, но любой о том страшился и сказать, как и просто о плохом настроении. Многие не помнили от страха, что делали вообще вчера. Мне было смешно. Мне было очень смешно, что я не мог сделать даже элементарное и найти ублюдков всех вообще в этой деревенской облаве под видом города. "Чтение длится утомительно долго, я устаю слушать, хотя мне нравятся острые и задорные слова, легко и просто они укладываются в убедительные мысли". (М. Горький "Мои университеты") Юркнул я очень быстро при окончании похвального танца театралов. Ничего согбенного здесь не было до такой степени, что даже Майнинг на эти сутки начали останавливать. Большего никто не мог и сделать, так как это делало ещё обилие созидающего, да и на геройство не было смысла напрягаться. Никто даже не показывал уважения или почитания искреннего, так как его просто нет в соблюдении. Во всех случаях прошлого это подготовка убийства одного группой за сложное к нему усилие, что есть грех лени.
  "Как-то сразу, неожиданно пресекается голос чтеца, и тотчас же комната наполнилась возгласами возмущения:
  - Ренегат!
  - Медь звенящая!..
  - Это - плевок в кровь, пролитую героями.
  - После казни Генералова, Ульянова...
  И снова с подоконника раздается голос юноши:
  - Господа, - нельзя ли заменить ругательства серьезными возражениями, по существу?" (М. Горький "Мои университеты")
  Мне тоже хотелось заменить это чем-то более содержательным, но они не видели уже и смысла часто иначе с кем-то говорить о нестерпимом. Исполни всё и всегда остаётся этот вопрос: "Что дальше? Что дальше, если убивать тебя уже никому не нужно?" Основой всегда остаётся поиск обилий, еды редкой и воды. И опять все истерят от отсутствия готового Рая. Оказывается, американцы неправы, что чипсы растут на деревьях чипсами... Правда, есть нюанс, что, хоть их издеваясь листья есть отправляли с деревьев, а без них никак на Землях нам поддерживать здесь необходимое не получится. Люди едят с полей и их тянет за город мигрировать в деревни к полям. Всех заставили ждать только чудеса, а они по факту вокруг есть опасности, а не что-то безвредное. Опасность может стать чудом только минимум, если получилось живым увидеть и, хотя бы рассказать, а так это чудо может стать истребляющим чудовищем.
  Я хотел снести эти здания с мертвецами с основ, но не мог, так, как и только силы тратить на их подначки к ним наездом идти. Все ели пили, пока было что, но запас поставок иссякал и дальше всей не ждало ничего, кроме новых названий страданий и убийств. "Я не люблю споров, не умею слушать их, мне трудно следить за капризными прыжками возбужденной мысли, и меня всегда раздражает обнаженное самолюбие спорящих". (М. Горький "Мои университеты") Все продолжали или прибираться, или зомбировать, не эксплуатируя большинство вещей, а крича, что всё это ненужные траты. Местный люд посылал друг друга в добрый путь в никуда, чтобы быстрее конкурента убила звезда и награда осталась одному, кто трусливо избежал опасность подставив остальных. Всем нужны были квартиры, а таковых и не было, так как строители обделяли домами всех за то, что они не работали строителями. Ни у кого ничего не было и не будет, так как всех дальше просто убивают Майнинг-игрушками от того, что гармоническая техника вызывала ломку и эксплуатирующий убивал просто от своей боли, как при жертвоприношении.
  "Юноша, наклонясь с подоконника, спрашивает меня":
  - Вы Средневековый? Я Сомнительный. Сегодня нам бы с вами познакомиться, так как сигнал сос - это сигнал sos. "Собственно - здесь делать нечего, шум этот - надолго, а пользы в нем мало. Идемте?" (М. Горький "Мои университеты")
  Он явно был рад этой встрече. Граждан на квартирах за поражённость травили трупными газами. Я понял, что все просто умирают и мне не изменить это самому. Созидающее приняло решение об исполнении геноцида за конкуренцию толпой на одного. Мёртвые при беспристрастной игре мне событий толпой моих будущих убийц ждали свой звёздный час.
  "Идя со мною полем, он спрашивал, есть ли у меня знакомства среди рабочих, что я читаю, много ли имею свободного времени, и, между прочим, сказал:
  - Слышал я об этой булочной вашей, - странно, что вы занимаетесь чепухой. Зачем это вам?
  С некоторой поры я и сам чувствовал, что мне это не нужно, о чем и сказал ему. Его обрадовали мои слова; крепко пожав мне руку, ясно улыбаясь, он сообщил, что через день уезжает недели на три, а возвратясь, даст мне знать, как и где мы встретимся". (М. Горький "Мои университеты")
  Граждане вожделели в демонов, друг другу что-то запрещая гипнозом и избивая любого, в кого попали через своё ранение микрофонами, но при этом в суициде по себе, чтобы наркоманить через проявление случайности ранения из-за их суицида. Ловили симбионты с умирающих и избивали их ядами и тростниковыми пестицидами, думая, что это инфекция, раз от них защищает человека при в него издевательстве плофоормирующими волнами. Каждого доводили до состояния биологического приспособления и в итоге атакующие с техники некроманты изображают "дитя Луны", бесплатно прося твою квартиру. Решил отвлечь себя женщиной. "Дела булочной шли весьма хорошо, лично мои - все хуже. Переехали в новую пекарню, и количество обязанностей моих возросло еще более. Мне приходилось работать в пекарне, носить булки по квартирам, в академию и в "институт благородных девиц". Девицы, выбирая из корзины моей сдобные булки, подсовывали мне записочки, и нередко на красивых листочках бумаги я с изумлением читал циничные слова, написанные полудетским почерком. Странно чувствовал я себя, когда веселая толпа чистеньких, ясноглазых барышень окружала корзину и, забавно гримасничая, перебирала маленькими розовыми лапками кучу булок, - смотрел я на них и старался угадать - которые пишут мне бесстыдные записки, может быть, не понимая их зазорного смысла? И, вспоминая грязные "дома утешения", думал:
  "Неужели из этих домов и сюда простирается "незримая нить"?"
  Одна из девиц, полногрудая брюнетка, с толстой косою, остановив меня в коридоре, сказала торопливо и тихо:
  - Дам тебе десять копеек, если ты отнесешь эту записку по адресу.
  Ее темные, ласковые глаза налились слезами, она смотрела на меня, крепко прикусив губы, а щеки и уши у нее густо покраснели. Принять десять копеек я благородно отказался, а записку взял и вручил сыну одного из членов судебной палаты, длинному студенту с чахоточным румянцем на щеках. Он предложил мне полтинник, молча и задумчиво отсчитав деньги мелкой медью, а когда я сказал, что это мне не нужно, - сунул медь в карман своих брюк, но - не попал, и деньги рассыпались по полу.
  Растерянно глядя, как пятаки и семишники катятся во все стороны, он потирал руки так крепко, что трещали суставы пальцев, и бормотал, трудно вздыхая:
  - Что же теперь делать? Ну, прощай! Мне нужно подумать...
  Не знаю, что он выдумал, но я очень пожалел барышню". (М. Горький "Мои университеты")
  Группа убийц за моей спиной истерила, что я существую и у меня есть вообще существование относительно них. Они верили лишь в поглощение бессмертной души в мёртвую плоть, чтобы выжирать на секс сущее сквозь убитого, а то им было не вкусно и типично отсутствует предковокость. Им был жизненно необходим грех Бога, чтобы так к трупу током от его боли при убийстве примагнитить свой мозг и на него толчок сексом в кого-то живого ещё. Иначе у них ломало половой орган током от убитого с арахнидовой смертью, когда им маньяки трупы сворачивали в красивую позу. Апостолическая система была универсальной: убивать одного и имитировать в притворстве себя им, используя его боль устрашением во лжи превосходством. Науки же не практиковали вообще, так как, только начни настоящую практику и тебе кто-нибудь от ломки заказывает киллера, что у него начинает выравнивать даже половой рефлекс. Костылирование растительной опорой болевого выброса они не изучали, так как тут им сделали наркоманию. Меня тому учила бабушка, что была мертва сегодня. Женщину, с которой я встретился убили после. "Скоро она исчезла из института, а лет через пятнадцать я встретил ее учительницей в одной крымской гимназии, она страдала туберкулезом и говорила обо всем в мире с беспощадной злобой человека, оскорбленного жизнью". (М. Горький "Мои университеты") Мне снова оставалось лишь искать какую-нибудь еду, изображая, что от того я самый несчастный, а не даже убитая женщина. Не миллионы обманутых раем, а я, так как им хотелось, чтобы за них умер один и они все сразу от трупа воскресли.
  Многие жилые дома зарабатывали лёгкие деньги убийство, продавая в дележе на группы убийц квартиры на первых этажах. "Кончив разносить булки, я ложился спать, вечером работал в пекарне, чтоб к полуночи выпустить в магазин сдобное, - булочная помещалась около городского театра, и после спектакля публика заходила к нам истреблять горячие слойки. Затем шел месить тесто для весового хлеба и французских булок, а замесить руками пятнадцать-двадцать пудов - это не игрушка". (М. Горький "Мои университеты") Никто для меня одного на всей планете ничего не делал больше. Обрядом жертвоприношения через труп убитой женщины на меня занималась сексом с мальчиками та самая женщина, что от ломки по моим страданиям орала мне в церебральный участок. Моя жизнь по вожделению той самой пенсионерки, чтобы я стал ебанутым была на этом кончена, но я терпел агонию, продолжая работать. Через меня шло её болевое поражение и распады сожжённые звездой, но я продолжал терпеть её секс. Так как она закрылась так меня убить, чтобы продать потом моё жильё.
  Я отвлекался от своих страданий лишь сном, так как всех в такое изуродовало и тут не было варианта её пока оставить украшением, словно шкуру золотого руна при любой моей смерти. "Снова спал часа два, три и снова шел разносить булки". (М. Горький "Мои университеты") Зависимость при том у меня отходила, и она уже страдала по делу её, бегая кодироваться на эко, чтобы организму имитировать неизбежность её победы зомбированием. Я думал, что она хотя бы виновата... однако явно просто человек воет от боли и готов разрушить любого, кому больно меньше, чем ей от перехода концентрического давления. Она злобилась и по обману мужа трахалась на живых девушек в вере, что всё равно шлюх очищает от греха. Её искусили ей родные, чтобы отжевать её жильё. Дети, видя это своей праведной местью, мстили ей за то, что она подала их едой.
  В целом обыденность брала своё: все после объявленного стопа смотрели захват страны просто никем, так как территории договорились зачистить при вере большинства в сказки о бессмертии. "Так - изо дня в день". (М. Горький "Мои университеты") Всех погнали в почитании скитаться, так как не было вообще никаких вариантов что-то начинать. Мой грех был искуплен, так как мои страдания были без причин, а ныне я хотя бы создавал их причину попозднее.
  В очередной раз дети убивали женщину алкоголикам на наркоприход, так как у них был предел женоубийства, но они им обещали их не отдать в сердечности на смерть, так как и не будут, их просто обманув об участии. "А мною овладел нестерпимый зуд сеять "разумное, доброе, вечное". Человек общительный, я умел живо рассказывать, фантазия моя была возбуждена пережитым и прочитанным. Очень немного нужно было мне для того, чтоб из обыденного факта создать интересную историю, в основе которой капризно извивалась "незримая нить". У меня были знакомства с рабочими фабрик; особенно близок был мне старик ткач, человек, работавший почти на всех ткацких фабриках России, беспокойная, умная душа". (М. Горький "Мои университеты") Аншлаг исходил от казуса по наслаждению полового органа от тока при страданиях до геноцида кого-либо в качестве мозгового охладителя и ещё мастурбациями им резонанс, чтобы воля погибче была, а то их не удовлетворяет. Ад исхода начинался неизбежно в криках от унизительнейшей ломки половых органов и мозга, где им было нужно лишь очередной труп на секс, и они с криками: "пизда!" - ловили и ловили, платя за них большие деньги. Им было необходимо перед звездой отрицать их существование и разумность, чтобы они могли их съесть, подобно своей величественной пище. По существу, они лишь рассчитывали, что пресекают в этом случае клетки манёвренность, но по факту процесс не исследован, так как живым и бессмертным никто, так и не остался, съев так даже женщину. Майнинг тоже им не помогал достичь вечное удовольствие в беде.
  Я ничего в этот день и не знал, хотя понимание этой нити всё ещё было при мне. Все от страха вечного уродства боялись и выйти на улицу, но смелились и шли. Убийцы не утихали и группами искали квартиры, где женщины остаются в одиночестве. Механика была проста: они ставили на ультразвуковой проводник, на который по частоте человек при слышании не может не среагировать без практики, гипнотизёр на соотносительности земли по газу впархивал сверх силу или усиление асоциальное под видом одержимости и мальчики на сформированную газовую координату стреляли шоковой пневматикой, где гипнотизёр называл ранение человека ещё невидимое от их избиение каким-нибудь диагнозом, а шизофрения - это он не увидел, как ранил по сигналу уже медику. Женщины же по греху отрицания их в составе сущего умирали от того, что другая особь не может их увидеть и их будет отрешать так. Смерть от страха, смерть при том естественная, где сама Земля любовью разрушила изменить человека посмертно и незримо для убийц, но при том всё же по уже формируемому женщиной у неё в предрассудке часто мужской к ней любви дефекту. Старик смотрел на меня с презрением к тому, что я тоже разделял много подобных ожогов от майнинга.
  - Пятьдесят и один год я шагаю по этой планете, но непросто изменить название Земля. Айнур ты мой золотой, молодой ты мой бомж, представитель нового общества социального! - говорил он тревожным и хриплым тоном, приглушённым кучами волн ультразвука от майнинга с соседних зданий, а его голубые глаза не делали уже ни очки, ни впечатления, самодельно связанные медной проволокой проводники от убийц, уже сделали ему ожог на шее по интересной гамме их отметок. Стреляли окисью и очередным пестицидным препаратом. "Ткачи звали его Немцем за то, что он брил бороду, оставляя тугие усы и густой клок седых волос под нижней губой. Среднего роста, широкогрудый, он был исполнен скорбной веселостью". (М. Горький "Мои университеты") Они все сами хотели быть раненными и обновлять драками свои переломы, чтобы снова вспомнить боль от смертей. Постигшие бесполезность господства считали, что их время истекло и просто совершали убийство, чтобы притвориться ими убитым и дальше играть господство устрашая своим убийством остальных.
  ""- Люблю в цирк ходить", - говорил он, склоняя на левое плечо лысый, шишковатый череп. - Лошадей - скотов - как выучивают, а? Утешительно. Гляжу на скот с почтением, - думаю: ну, значит, и людей можно научить пользоваться разумом. Скота - сахаром подкупают циркачи, ну, мы, конечно, сахар в лавочке купить способны. Нам - для души сахар нужно, а это будет - ласка! Значит, парень, лаской надо действовать, а не поленом, как установлено промежду нас, - верно?" (М. Горький "Мои университеты") Множество названий ничего в науках, что никогда не найдут практику от нарушения общего результативного научного культивирования также содвигали многих на смерть, так как никто не знал, что делать иначе и никто ничего и не делал.
  Я готовился к беспощадности, так как чувствовал опять намерение напасть на меня, чтобы изуродовать ради наслаждения игры в секс на раненной плоти от охоты на людей, предполагая кто инициирует их ко мне интерес. "Сам он был не ласков с людьми, говорил с ними полупрезрительно и насмешливо, в спорах возражал односложными восклицаниями, явно стараясь обидеть совопросника. Я познакомился с ним в пивной, когда его собирались бить и уже дважды ударили, я вступился и увел его". (М. Горький "Мои университеты") Сейчас именно он явно мне и убивец, что ищет исполнителей дела на меня, а дальше хоть умри я, хоть живи, а они всех и себя перебивают гармоническими майнинг-магнитками, чтобы пополнять видеокарты, уверовав, что это новая эра XVII в XXI личности. Изъятие теменного сердца считалась у них почти вершиной охоты в их азартной игре на деньги по спорту: убей раба. Игроки видели разнообразие торга убитых на биржах и даже уже строили специальные некро-фабрики, чтобы из-за этой технической разницы себя остальным на световой игре восприятия показывать Буддами и выше, но кому они нафиг с такими же вонючими половыми органами нужны?
  Синяки и ссадины. Глаза полные боли и знающие, что все вокруг ему убийцы, где зависимость толпы к первому убитому его вечное в долготе проклятье.
  "- Больно ударили вас? - спросил я, идя с ним во тьме, под мелким дождем осени.
  - Ну, - так ли бьют? - равнодушно сказал он. - Постой-ка, - почему это ты со мной на "вы" говоришь?" (М. Горький "Мои университеты")
  Муки алчности по лёгкому кушу душили всякого, что оставлял такие ссадины при чужом желании обрести власть над толпами, которые таким людям по факту вовсе не нужны. Они все почти были закрыты голодом от обилий, которые вполне могли бы есть, так как пища их исчерпывала их нужды и зависимость держали убийствами. Всё держалось на майнинге, где живой человек становился материалом будущего органик-цикла. Владельцы этих движений видели в этом киберпанк. Игру с бесполезной на них похожей плотью, выращенной киллерами на еду.
  Незаметно на людях всё равно копился голод, но от боли они его не замечали часто, ища среди им несъедобного пригодный предмет, интерес к которому у них формировали часто тем же методом - убийством женщины. Мешок осиновой коры мне для мечты жениться. Хотел я даже квасом вместо пива спиться. "С этого и началось наше знакомство. Вначале он высмеивал меня остроумно и ловко, но когда я рассказал ему, какую роль в жизни нашей играет "незримая нить", он задумчиво воскликнул:
  - А ты - не глуп, нет! Ишь ты?.. - И стал относиться ко мне отечески ласково, даже именуя меня по имени и отчеству". (М. Горький "Мои университеты")
  Я сначала не знал, что ему на это и сказать, да и мыслей особо не питал на ответ. Старик ухмыльнулся, словно мне подобный шифоньер весом и возможностями.
  - Мысли и думы твои, Анкор ты мне Русадионович, стандартов шило мне мило в тебе и от тебя, - правильно знаешь, но тебе ещё надо поверить при том...
  "- Вы верите?
  - Я - пес бездомный, короткохвостый, а народ состоит из цепных собак, на хвосте каждого репья много: жены, дети, гармошки, калошки. И каждая собачка обожает свою конуру. Не поверят. У нас - у Морозова на фабрике - было дело! Кто впереди идет, того по лбу бьют, а лоб - не задница, долго саднится". (М. Горький "Мои университеты")
  Мне было нужно принять искренне его слово, чтобы понимать его намёк, но я просто увидел очевидное: власть анисо за его спиной. Он стал говорить несколько иначе, как познакомился со слесарем Имосарьевым, рабочим Ужиленного, обманутый туберкулёзом, который незаразен, так как всю генеалогию нельзя пока убивать, Алексей Никифоров, "гитарист, знаток Библии, поразил его яростным отрицанием бога. Расплевывая во все стороны кровавые шматки изгнивших легких, Алексей крепко и страстно доказывал:
  - Первое: создан я вовсе не "по образу и подобию божию", - я ничего не знаю, ничего не могу и, притом, не добрый человек, нет, не добрый! Второе: бог не знает, как мне трудно, или знает, да не в силе помочь, или может помочь, да - не хочет. Третье: бог не всезнающий, не всемогущий, не милостив, а - проще - нет его! Это - выдумано, все выдумано, вся жизнь выдумана, однако - меня не обманешь!" (М. Горький "Мои университеты") Всех их имитировали за спинами и неподалёку исчезающими от убийства, праздно обзывая разными словами выедать их будущее себе, на счастье.
  Книжниц изумился до немоты, потом посерел от злости и стал дико ругаться, но Алексей торжественным языком цитат из Библии обезоружил его, заставил умолкнуть и вдумчиво съежиться.
  Говоря, Имосарьев становился почти страшен. "Лицо у него было смуглое, тонкое, волосы курчавые и черные, как у цыгана, из-за синеватых губ сверкали волчьи зубы. Темные глаза его неподвижно упирались прямо в лицо противника, и трудно было выдержать этот тяжелый, сгибающий взгляд - он напоминал мне глаза больного манией величия". (М. Горький "Мои университеты") Все это по существу просто делали совершить от взаимного одиночества страшное самоубийство от ужаса, что и умрут они одни.
  Идя со мною от Алексея, Имосарьев говорил угрюмо:
  "- Против бога предо мной не выступали. Этого я никогда не слыхал. Всякое слышал, а такого - нет. Конечно, человек этот нежилец на земле. Ну, - жалко! Раскалился добела... Интересно, брат, очень интересно". (М. Горький "Мои университеты")
  Он быстро и дружески сошелся с Алексеем и весь как-то закипел, заволновался, то и дело отирая пальцами больные глаза. Лучше бы и не знал никто, как я не знал для самого себя принуждением, по какой причине у них это с глазами.
  "- Та-ак, - ухмыляясь, говорил он, - бога, значит, в отставку? Хм! Насчет царя у меня, шпигорь ты мой, свои слова: мне царь не помеха. Не в царях дело - в хозяевах. Я с каким хошь царем помирюсь, хошь с Иван Грозным: на, сиди, царствуй, коли любо, только - дай ты мне управу на хозяина, - во-от! Дашь - золотыми цепями к престолу прикую, молиться буду на тебя...
  Прочитав "Царь-Голод", он сказал:
  - Все - обыкновенно правильно!
  Впервые видя литографированную брошюру, он спрашивал меня:
  - Кто это тебе написал? Четко пишет. Ты скажи ему - спасибо. [Спасибо, Алексей Николаевич Бах! (Примеч. М. Горького.)]" (М. Горький "Мои университеты")
  Эти люди уже не могли остановить себя в истреблении остальных, боясь даже просто отсутствие от мучений другого удовольствия. Для них это было ровно что падение в бездну, но иначе они так и оставались зависимы, да и падение с их грехом недолгое.
  "Никифоров обладал ненасытной жадностью знать. С величайшим напряжением внимания он слушал сокрушительные богохульства Книжница, часами слушая мои рассказы о книгах, и радостно хохотал, закинув голову, выгибая кадык, восхищаясь:
  - Ловкая штучка умишко человечий, ой, ловкая!
  Сам он читал с трудом, - мешали больные глаза, но он тоже много знал и нередко удивлял меня этим:
  - Есть у немцев плотник необыкновенного ума, - его сам король на советы приглашает.
  Из расспросов моих выяснилось, что речь идет о Бебеле.
  - Как вы это знаете?
  - Знаю, - кратко отвечал он, почесывая мизинцем шишковатый череп свой.
  Книжница не занимала тяжкая сумятица жизни, он был весь поглощен уничтожением бога, осмеянием духовенства, особенно ненавидя монахов". (М. Горький "Мои университеты")
  Я часто отвлекался, наблюдая какие в этот день местные устраивают схемы их зомбирования, так как они больше почти ничего и не делали. Продолжал варить веточки и чаи для отдыха от газа и прочих ароматов их интриг. Дни шли и у них начинало исчезать желание даже трогать женщин на нужды их эмансипаций, так как они выбирали всё же дальше жить.
  Многие вообще только в эмансипациях находили отдушину ощутить, что они живы, так как им внушили при рекламе, что они все живые мертвецы. Люди начали подражать зомби из фильмов и нападать на кого-нибудь от фанатизма съесть. "Однажды Никифоров миролюбиво спросил его:
  - Что ты, Алексей, все только против бога кричишь?
  Он завыл еще более озлобленно:
  - А что еще мешает мне, ну? Я почти два десятка лет веровал, в страхе жил пред ним. Терпел. Спорить - нельзя. Установлено сверху. Жил связан. Вчитался в Библию - вижу: выдумано! Выдумано, Николай!
  И, размахивая рукою, точно разрывая "незримую нить", он почти плакал:
  - Вот - умираю через это раньше время!" (М. Горький "Мои университеты")
  Все не знали, чем заняться. Работы постепенно останавливали, бросая на тяжёлые смерти от голода людей замурованными в домах, говоря остальным, что там сильный уровень заражения. Я всё заводил эти новые знакомства, но уже бесцельно. Было у меня еще несколько интересных знакомств, нередко забегал я в пекарню Ужиленнова к старым товарищам, они принимали меня радостно, слушали охотно. Но - Книжниц жил в Адмиралтейской слободе, Никифоров - в Татарской, далеко за Кабаном, верстах в пяти друг от друга, я очень редко мог видеть их. А ко мне ходить - невозможно, негде было принять гостей, к тому же новый пекарь, отставной солдат, вел знакомство с жандармами; задворки жандармского управления соприкасались с нашим двором, и солидные "синие мундиры" лазили к нам через забор - за булками для полковника Гангардта и хлебом для себя. И еще: мне было рекомендовано не очень "высовываться в люди", дабы не привлекать к булочной излишнего внимания". (М. Горький "Мои университеты") Веяло страшной болью даже в воздухе от суицидов током на Майнинг, где, разряжая ток им имитировали наказание стать вечной кому-нибудь по его греху некротической игрушкой по до этого даже времени действующей местной моде. Женщин заставляли сексу привязывать умерших сумой, чтобы ограничивать на издевательство кому-то около трупа жертвоприношения. По сути остальные дела были бы обыденны, если бы ещё не сидели почти все на разных иерархических уровнях зомбирования, где успех был отмечен вообще прийти на смерть к самому некроманту. Расточительство больших групп общения и культурно-массовых инструментов.
  Всякого объекта, как и вещества по закону всеобилия есть лишь под одному и частого второго просто нет. Женщине доказывали заживо гипнозом, что её нет каждый день при том, что она явно не могла отсутствовать, если ей это доказывают ради того, чтобы на ней сработало именно их зомбирование ради убийства в вере, что они поглотили её дыхание и усилили свою мощь, формируя каждый раз ей гипнозом в эмансипации клевету о поглощении без убийства или даже с ним их дыхания, так как организм отделен от организма неизбежно, а на разрушение усиление дыхания всегда идёт естественное восполнение с мерой от созидающего ограничений каждой особи. Она верила, что это гордость выгоды при бое так издеваться сексом для поглощения дыхания жертвы от её секса и вони. "Я видел, что работа моя теряет смысл. Все чаще случалось, что люди, не считаясь с ходом дела, выбирали из кассы деньги так неосторожно, что иногда нечем было платить за муку. Ужиленный, теребя бородку, уныло усмехался:
  - Обанкротимся". (М. Горький "Мои университеты")
  От краха у них начиналась потеря опоры и перегрузка и они в вере, что их возможность издеваться гипнозом восстановится начинали ничего не делать и не есть при им внушении уже самим микроорганизмом понимания торможения от травмы.
  Люди вообще не следовали никакому пониманию своих нужд и разрушаясь стремились лишь зацепить кого-нибудь на опять поглощение по инерции, что повторяют и мёртвыми до стадии планетарного толчка. "Ему жилось тоже плохо: рыжекудрая Настя ходила "не порожней" и фыркала злой кошкой, глядя на все и на всех зеленым, обиженным взглядом". (М. Горький "Мои университеты") Я искал веточки и растения в надежде, что меня ими не зацепит в удушении, так как иначе пришлось бы их отталкивать при такой тяге, чтобы достичь отрешения и посмертных питаний, что живые бы воспринимали конкуренцией.
  Биологические террористы воевали с Майнинг-пиратами и зацепляли граждан импульсами, что их вкатывало в спонтанное бешенство, имитируемого апостолически остальными их ложной беременностью ещё мягко и в рассудительности страха к их реакции. Настя тоже об этом знала и занималась убийствами ядом, так как не верила, что переживёт даже атаку зацепленного мастурбацией. "Она шагала прямо на Андрея, как будто не видя его; он, виновато ухмыляясь, уступал ей дорогу и вздыхал. Иногда он жаловался мне:
  - Несерьезно все. Все всё берут, - без толку. Купил себе полдюжины носков - сразу исчезли!" (М. Горький "Мои университеты")
  Я продолжал скитаться по городу и искал растения, что могли бы мне помочь найти вещественные планетарные опоры при такой вокруг смертности верующих по апостолическому уже геноциду от майнинга. Майнинг записью они примагничивали к трупу под токовым гармоническим импульсом живых и эти события были естественным последствием. Каждому казалось, что он превзойдёт гения это сделав и во всех случаях это завершалось кучей смертей, где лишь пятое крещение группой могли сдержать на время смертность в суициде, что имитировали часто политической властью.
   "Это было смешно - о носках, - но я не смеялся, видя, как бьется скромный, бескорыстный человек, стараясь наладить полезное дело, а все вокруг относятся к этому делу легкомысленно и беззаботно, разрушая его". (М. Горький "Мои университеты") Каждый от страха и ужаса был одинок, так как любой ради пощады экстремистов сдавал даже своих детей пожить подольше. Самым страшным даже для них была отдача от толп апостолического разрушения после убийства одного геноцидом, часто на секс или счастье. Ужиленный не рассчитывал на благодарность людей, которым служил, но - он имел право на отношение к нему более внимательное, дружеское и не встречал этого отношения. "А семья его быстро разрушалась, отец заболевал тихим помешательством на религиозной почве, младший брат начинал пить и гулять с девицами, сестра вела себя, как чужая, и у нее, видимо, разыгрывался невеселый роман с рыжим студентом, я часто замечал, что глаза ее опухли от слез, и студент стал ненавистен мне". (М. Горький "Мои университеты") Я брёл часто именно прямыми тропами, избирая после дерева один закоулок, переплетая по пути два-три перекрёстка, чтобы в большей степени обширней разобраться в маршруте.
  Паника утихала, как и убийцы пока отступили, а у Майнинг-владельцев вновь началась техническая ломка. Ужиленный всё же пристрастил меня к распутству. Мне казалось, что я влюблен в Марию Ужиленную. "Я был влюблен также в продавщицу из нашего магазина Надежду Щербатову, дородную, краснощекую девицу, с неизменно ласковой улыбкой алых губ. Я вообще был влюблен. Возраст, характер и запутанность моей жизни требовали общения с женщиной, и это было скорее поздно, чем преждевременно. Мне необходима была женская ласка или хотя бы дружеское внимание женщины, нужно было говорить откровенно о себе, разобраться в путанице бессвязных мыслей, в хаосе впечатлений". (М. Горький "Мои университеты") Всё закончилось через две недели циосукаком рядом с психиатром, который работает на наркодиллеров, что меня искали и давно стремились к этой минуте. Я уже думал мне конец, но ко мне кого-то зацепило, и я постиг истинную дружбу: меня от врача приехал забирать вообще парень, которого я не видел никогда, но явно ощущалось, что меня он знает. Его имя было Ум. Его сердце явно было мне суждено за усердие и уважение.
  Мы приехали на квартиру к какому-то мужику, которого я тоже не знал. Тощий, с тёмной короткой укладкой, жеманный, голубоглазый. "Друзей у меня - не было. Люди, которые смотрели на меня как на "материал, подлежащий обработке", не возбуждали моих симпатий, не вызывали на откровенность. Когда я начинал говорить им не о том, что интересовало их, - они советовали мне:
  - Бросьте это!" (М. Горький "Мои университеты") Иных отвозили самих на зарядку разных препаратов, чтобы также имитировать созидание из очередного "материала, подлежащего обработке". Даже у меня в голове не укладывалось для чего они в этих условиях имитируют великие свершения, зомбируя на квартирах. Больше они особо ничего не делали, но иногда смотрели просто телевизор, а когда кто-то большим дорогим телевизором именно скрывал зомбирование, либо несколькими настенными, это было бескрайне смешно уточнить обыденным вопросом.
  По существу, не было ни любви, ни по факту к тому уже и смелости у многих, а иным вообще это было нужно лишь в итоге обещать.
  Искандера Ужиленного, одного из сыновей старика, "арестовали и отвезли в Петербург, в "Кресты"" XXI века в стиле XVII века. Первый сказал мне об этом Никифоров, встретив меня рано утром на улице. "Шагая навстречу мне задумчиво и торжественно, при всех медалях, - как будто возвращаясь с парада, - он поднял руку к фуражке и молча разминулся со мной, но, тотчас остановясь, сердитым голосом сказал в затылок мне":
  - Искандера Ужиленного арестовали сегодня ночью...
  "И, махнув рукою, добавил потише, оглядываясь:
  - Пропал юноша!
  Мне показалось, что на его хитрых глазах блестят слезы". (М. Горький "Мои университеты")
  От работы все ждали великие перспективы и у кого-то они были, но вполне обычные, а великими их ишь представляли другим, чтобы заманить жертвами на возможность убийства.
  Люди от боли начинали бояться убивать и при шрамах и ожогах возвращалась обыденность со слезами из-за травм. Стандарт ГОСТ и ИСО по лечению травм был ужасен, так что многие закрывались лечиться и никого вообще не трогали от паники, что нападут издеваться на их ранение. Я знал, что Ужиленный ожидал ареста, он сам предупредил меня об этом и советовал не встречаться с ним ни мне, ни Андрею Ужиленному, с которым он так же дружески сошелся, как и я.
  Никифоров, глядя под ноги себе, скучно спросил:
  - Что не приходишь ко мне?..
  Созыв на очередное женоубийство во имя городских властей. Никто не знал о плане захвата местных на нектары кровяные, чтобы наслаждаться болью другого родственного организма и испытывать при сексе сексуальность и оргазм. Подсадив на это эмансипаторов за большие деньги. Иначе у них не было ярких эмоций и приятности от давления света именно иного, необычного, не было некоего превосходства в устрашении, а нужно было преодолевать эти бесполезные хаосы ветров, созерцая монстром родную планету за всё причинённое другой полноценной форме жизни насилие. "Вечером я пришел к нему, он только что проснулся и, сидя на постели, пил квас, жена его, согнувшись у окошка, чинила штаны". (М. Горький "Мои университеты") Все жили очень обычно, но женщины продолжали уезжать, становясь счастливыми навечно только в сказке о них их убийц. Обыденные дела так и продолжались, так как без убийства иная практика любого полезного дела требует материал, а они брезговали даже трогать обычную почву, потом в мнительности ища у себя всё что угодно, так как это уже было их наказанием за весь секс на мёртвых по имитированию возможности их у них рождения.
  Женщин накачивали препаратами для связи с одним трупом под током и убеждали в божественных силах, чтобы использовать проводником биологического оружия, но без секса их не примагничивали.
  "- Так-то вот, - заговорил будочник, почесывая грудь, обросшую енотовой шерстью, и глядя на меня задумчиво. - Арестовали. Нашли у него кастрюлю, - он в ней краску варил для листков против государя". (М. Горький "Мои университеты")
  Не было по факту никаких почти соблюдений в муках очередного убийства ради похоти на труп. Именно этим от них веяло.
  "И, плюнув на пол, он сердито крикнул жене:
  - Давай штаны!
  - Сейчас, - ответила она, не поднимая головы.
  "- Жалеет, плачет", - говорил старик, показав глазами на жену. - И мне - жаль. Однако - что может сделать студент против государя?
  Он стал одеваться, говоря:
  - Я, на минуту, выйду... Ставь самовар ты". (М. Горький "Мои университеты")
  Людям не давали иной работы, заставляя эмансипациями на вербовку зомбировать на смерть по жилым домам в своём единственном суициде. Меня мучило неистовство и презрение к ним за этот метод продажи земель, отправляя труп доказывать необходимость истребления местных, а, чтобы доказать неисцелимость каннибализма посмертно бетифицировать человека током или иными методами пытки, а то ведь денег не заплатят за убитого в городской охоте монстра. А этот монстр ещё была просто сердечная девушка, которая лишь одному из толп подошла заработать, изведя в агрессивность обычной дикой обезьяны, что гибка в эволюции, но укусит вместо ней нечто более ужасное, от её тельца лишь им причинность явив их будущего по их делу сему. Лишь тех прощала за убийство Земля, являясь убитой женщиной, кто в итоге смирился от них со смертью, но пред планетой ступил вновь на смирение, а иначе нет у большего и мата, и веществ взращивать тех, кто убивал бы так нечто иначе любое или нужное им ради наркомании сексом. Я хотел бы всех убить, но всех не перебьёшь за саму планету, что всё равно их разрушит по стадиальности, что была им кодировками гармоникой на зародышевый потенциал искажена зомбированием.
  "Жена его неподвижно смотрела в окно, но когда он скрылся за дверью будки, она, быстро повернувшись, протянула к двери туго сжатый кулак, сказав, с великой злобой, сквозь оскаленные зубы:
  - У, стерво старое!
  Лицо у нее опухло от слез, левый глаз почти закрыт большим синяком. Вскочила, подошла к печи и, наклоняясь над самоваром, зашипела:
  - Обману я его, так обману - завоет! Волком завоет. Ты - не верь ему, ни единому слову не верь! Он тебя ловит. Врет он, - никого ему не жаль. Рыбак. Он - все знает про вас. Этим живет. Это охота его - людей ловить...
  Она подошла вплоть ко мне и голосом нищенки сказала:
  - Приласкал бы ты меня, а?
  Мне была неприятна эта женщина, но ее глаз смотрел на меня с такой злой, острой тоской, что я обнял ее и стал гладить жестковатые волосы, растрепанные и жирные". (М. Горький "Мои университеты")
  Ловушка первого убитого толпой одиночки, посмертно за его такую смерть, как и многих после него здесь взращённая землями. Я до сих пор видел этот крик и женщин, и мужчин, которых выставляли, отравив, уничтоженными стихией заживо, обманывая геноцид для их убийства. Игра на переходе яда ради устрашения и успеха в основе чего от секса приятные личности, которые когда-то несмотря на это будут рождены.
  - За кем он теперь следит?
  - На Исааковской, в номерах за какими-то.
  - Не знаешь фамилию?..
  Улыбаясь, она ответила:
  - Вот я скажу ему, про что ты спрашиваешь меня! Идет... Пизду-то он выследил...
  "И отскочила к печке". (М. Горький "Мои университеты")
  Мне уже ничего не хотелось делать вообще, так как не в бешенный всё же при том женщинах был сам вопрос, да и планета исправляла саму возможность таких убийств жесточайшей карой местным видам, что даже были к ним причастны в переборе с их местью, но как бы мне не было жалко, я понимал, что не я, а оно их создало и оно им часто их родной корабль. Непросто помочь человеку вместо корабля, когда сам корабль ему и каратель, так как корабль убил бы обоих, а почти все в алчности меняли опору на опору умирающего при отрицании этого страшного гневного корабля, от которого при том просто некуда уйти.
  "Никифоров принес бутылку водки, варенья, хлеба. Сели пить чай. Марина, сидя рядом со мною, подчеркнуто ласково угощала меня, заглядывая в лицо мое здоровым глазом, а супруг ее внушал мне:
  - Незримая эта нить - в сердцах, в костях, ну-ко - вытрави, выдери ее? Царь - народу - бог!
  И неожиданно спросил:
  - Ты вот начитан в книгах, Евангелие читал? Ну, как, по-твоему, все верно там?
  - Не знаю.
  - По-моему - приписано лишнее. И - не мало. Например - насчет нищих; блаженны нищие, - чем же это блаженны они? Зря немножко сказано. И вообще - насчет бедных - много непонятного. Надо различать: бедного от обедневшего. Беден - значит - плох! А кто обеднел - он несчастлив, может быть. Так надо рассуждать. Это - лучше.
  - Почему?
  Он, пытливо глядя на меня, помолчал, а потом заговорил отчетливо и веско, видимо - очень продуманные мысли.
  - Жалости много в Евангелие, а жалость - вещь вредная. Так я думаю. Жалость требует громадных расходов на ненужных и вредных даже людей. Богадельни, тюрьмы, сумасшедшие дома. Помогать надо людям крепким, здоровым, чтоб они зря силу не тратили. А мы помогаем слабым, - слабого разве сделаешь сильным? От этой канители крепкие слабеют, а слабые - на шее у них сидят. Вот чем заняться надо - этим! Передумать надо многое. Надо понять - жизнь давно отвернулась от Евангелия, у нее - свой ход. Вот видишь - из чего Плетнев пропал? Из-за жалости. Нищим подаем, а студенты пропадают. Где здесь разум, а?
  Впервые слышал я эти мысли в такой резкой форме, хотя и раньше сталкивался с ними, - они более живучи и шире распространены, чем принято думать. Лет через семь, читая о Ницше, я очень ярко вспомнил философию казанского городового. Скажу кстати: редко встречались мне в книгах мысли, которых я не слышал раньше в жизни". (М. Горький "Мои университеты")
  Целью всей проектов предложений работ, включая булочную, где работал я, было устроить конкур за самую высокую должность и по значимости сотрудника просто забрать навороченное. Я заметил это при их ко мне настоящем нормальном отношении: они не нанимали никого, кого им не хотелось просто убивать по любой причине. Я так хотел вычислить здесь того, кто это подстраивает, собирая группы чужими усилиями. Я знал по спонтанной реакции мужчин, что он женоубийца и имитирует себя женщиной, словно он попесса Иоанна, однако моя родная планета мне тем и знакома, что она, вредничая, начала его по эхо мне являя глумиться своим совершенным животным-всеопокорителем на фоне ещё и уточнения молодыми при обирании друг друга обзывательством, что оно имеет ввиду под корыстью в данном случае.
  Страшное моё заклятье напомнить им правила XVII века оказались актуальны в XXI, но зомбирующим технарям хотелось XX век, а его пока не достигли. "Она ебанутая" - повторялся женский яд сквозь их любовь, "она ебанутая" - смеялась их составляющее над ними, дабы изъявлять ранение от секса и зомбирования, "она ебанутая" - смеялся злой привидений маньяка сквозь Антару, что блестела жизнью и кровью сквозь лучи золотой боли, которой они наркоманили, делая медленно, чтобы растянуть удовольствие из любой живой женщины разрушенные объедки. "А старый "ловец человеков" все говорил, постукивая в такт словам пальцами по краю подноса. Сухое лицо его строго нахмурилось, но смотрел он не на меня, а в медное зеркало ярко вычищенного самовара". (М. Горький "Мои университеты") Ломка была парадоксально непреодолимая и они всё искали убивать ещё и ещё, а остановиться и не могло ими даже то, что их и делало, так как женоубийца увлеклась исследовать причинность источников ложной беременности с женоубийствами. Я видел это намёк подкармливать ими, но не стал перебарщивать с прошлого конкура.
  Ловцы были намеренно женаты, но не видели своих жён вообще чем-то долгосрочным, так как они не переживали после с ними секс от искушения убийством как они другой женщины и у них считалось, что если жена не убила другу женщину, то её им убить можно вообще, чтобы скрыть своё первое женоубийство в огромной невинности.
  "- Идти пора тебе, - дважды напоминала ему жена, он не отвечал ей, нанизывал слово за словом на стержень своей мысли, и - вдруг она, неуловимо для меня, потекла по новому пути". (М. Горький "Мои университеты")
  Я понимал, что они все без исключения жаждут новую кровь и не хотел с ними дальше оставаться, но вариантов иных было немного, да и такие после с ними беседы меня бы убили просто как их апостола зазомбированного.
  Я был вынужден терпеть каждый день попытку за попыткой устрашить меня зомбированием, имитируя это гипнозом, но никак не мог пока найти поточнее владельца фермы. Я избегал желание, чтобы он мне ещё и стал нужен с его конкурами ими в вере, что он один власть и ими управляет, отрицая стихию при этой технике с предъявлением, что этой техникой он всё сущее покорил.
  "- Ты - парень неглупый, грамотен, разве пристало тебе булочником быть? Ты мог бы не меньше деньги заработать и другой службой государеву царству..." (М. Горький "Мои университеты")
  Я знал этот обман стразу - за меня бы явно царствовал меня купивший уже трупом владелец Майнинг-фермы, использовав останки на конкур после ещё истязаний. Я знал это просто потому что не мог вот никак представить, что американцы им что-то дельное отправят бесплатно - там всегда в итоге был с XVII века он, родимый... "in teres". К тому же они, притворяясь местными спецслужбами увезли так на полигоны играться уже многих. Он мне увлечённо обрисовывал перспективы с ним дальнейшего общения. Слушая его, я думал, как предупредить незнакомых мне людей на Эпицентральной улице о том, что Никифоров следит за ними? Там, в номерах, жил недавно возвратившийся из ссылки, из Бабушкина, Борис Тимошин, человек, о котором мне рассказывали много интересного. Они думали я не знаю, что такое у них этот интерес для меня к нему. Во мне пробуждался маньяк, но я терпел бледным, видя, как они зомбировать меня уже пытаются голыми, но не реагировал, устремляясь хотя бы к булочной.
  Умные, тупые, мне было уже знакомо кто и какой, и почему до такой степени, что они ощущали ко мне этот страх, что я им на что-то намекну очень радикально.
  "- Умные люди должны жить кучей, как, примерно, пчелы в улье или осы в гнездах. Государево царство..." (М. Горький "Мои университеты")
  Да. Неведомо умному прикол священников постичь с названием "разум" своего убийства по оракуличности армян. Я на это уже испытывал лишь неведомые чувства ужаса скорее от понимания, как убили многих женщин и для чего здесь теперь целого человека, пусть и послабее мужчины, больше нет. Для того, чтобы их останками пополнять бесплатные некропарки для криминальных навигаций и заманивать туда граждан с интернета при незнании ещё о территориальных проектах зачистки коренных народов.
  Я при том больше кваса не пил от чего часто с крыш доносились ко мне матерные крики. Оказалось, им был нужен резонанс со спиртом, и они мне начали доказывать, что я и без спирта пьян и опять пытаться зомбировать. Я заметил Никифорова.
  "- Гляди - девять часов", - сказала женщина.
  - Черт!
  Никифоров встал, застегивая мундир. Он меня заметил и сказал:
  "- Ну, ничего, на извозчике поеду. Прощай, брат! Заходи, не стесняйся..." (М. Горький "Мои университеты")
  Он начал давать сигнал ораве меня атаковать, но орава уже смеялась с крыши диким смехом и никак не могла ко мне спуститься от того, что поверила в то, что живёт в космосе почему-то. От меня кого-то отцепило, и голова страшно от магнитного скачка закружилась, но эмиссор схватил меня шкирку и тащил так. Я бы убил их всех, но у них там итак уже не было и варианта за мной бегать при раскладе, что я в курсе, что они там делают.
  Предел убийства 18 человек, а дальше приблизительно тоже самое, что делают они сейчас, жаждая, чтобы всё это было мне вместо них, нарушая созидание аж до отрицания. Они жаждали съедение, но никак у них почему-то из-за техники не было возможности, так как они очень увлеклись. Уходя из будки, я твердо сказал себе, что уже никогда больше не приду в "гости" к Никифорову, - отталкивал меня старик, хотя и был интересен. "Его слова о вреде жалости очень взволновали и крепко въелись мне в память. Я чувствовал в них какую-то правду, но было досадно, что источник ее - полицейский". (М. Горький "Мои университеты") Я не мог понять, что я ещё не колдун это сам исправить, а будь я им, всё равно бы созидало то, что это давно делает. Я ничего не делал и не знал от большой обиды, так как все они не умели вообще почти ничего от страха изменений техникой при этом раскладе их рефлекса в реакции на неё, а как уравнять к былому для них вообще было уничтожением от святыни ко дьяволю - не замечали зомбирующие рабчики очевидное предупреждение, которое сами звёзды отметили им с доминированием дешифра, чтобы именно по их нраву поиздеваться.
  Если на, то пошло, какая жалость может быть при таких женоубийствах, когда сама планета уже так называется. "Споры на эту тему были нередки, один из них особенно жестоко взволновал меня". (М. Горький "Мои университеты") Я не задумывался, что если споры, то это не что иное как споры от трупа. Вновь я ощутил аромат при плаче убитой женщины и меня это достало, но я продолжал держаться от убийства, так как я понимал, что им того и нужно от меня, только чтобы не переживать неразрушенными свои за убийства обратки.
  Я так не хотел никого и обидеть, но как-то они сами умирали от своего же зомбирования очень мучительно и мне было скорее интересней, чем им помочь остановить некий перебор, чем дальше изводить. "В городе явился "толстовец", - первый, которого я встретил, - высокий, жилистый человек, смуглолицый, с черной бородой козла и толстыми губами негра. Сутулясь, он смотрел в землю, но, порою, резким движением вскидывал лысоватую голову и обжигал страстным блеском темных, влажных глаз, - что-то ненавидящее горело в его остром взгляде. Беседовали в квартире одного из профессоров, было много молодежи и между нею - тоненький, изящный попик, магистр богословия, в черной шелковой рясе; она очень выгодно оттеняла его бледное, красивое лицо, освещенное сухонькой улыбкой серых, холодных глаз". (М. Горький "Мои университеты") Его цель мне сразу была ясна. Ещё жена одного из местных почти нищих алкоголиков с вырезанным сердцем, отправленным почтой в Минздрав.
  Я отвлекался, но что поесть, когда закончились деньги не знал, так как при всей этой роскоши их общения народ друг другу от голодной смерти и кусок хлеба боялись дать, потому что не имеют за женоубийцу права решать жить другому или умереть. "Толстовец долго говорил о вечной непоколебимости великих истин Евангелия; голос у него был глуховатый, фразы коротки, но слова звучали резко, в них чувствовалась сила искренней веры, он сопровождал их однообразным, как бы подсекающим жестом волосатой левой руки, а правую держал в кармане.
  - Актер, - шептали в углу, рядом со мною.
  - Очень театрален, да..." (М. Горький "Мои университеты")
  Он был одним из них, но я искренне не знал, его найдя, что с ним теперь делать. Он смотрел на меня на фоне их разговоров уже изведённый собственным зомбированием, суицидально впарив себе на других, что он президент. Он просто понимал, что теперь с ним породнился и ему явно очень хотелось втянуть меня в его путь общения.
  Был рабочий день, но я никак не знал, что мне делать дальше. Меня ломало делать вообще что угодно, но кому и зачем? Трое побежали за мной с верхнего этажа местного здания. "А я незадолго перед этим прочитал книгу - кажется, Дрепера - о борьбе католицизма против науки, и мне казалось, что это говорит один из тех яростно верующих во спасение мира силою любви, которые готовы, из милосердия к людям, резать их и жечь на кострах". (М. Горький "Мои университеты") Я просто на бегу им кричал о технологии интеллектуальной собственности. Они сначала не понимали, я повторил. Они поняли и у них стало забирать в настоящую память их бессмертную душу. Пошла предвокость от убитого, так как его насилием отлучили, и они бегали на одном месте и верещали, что убитой женщиной воняет.
  Один из них оклемался и всё равно остановил меня от побега. "Он был одет в белую рубаху с широкими рукавами и какой-то серенький, старый халатик поверх ее, - это тоже отделяло его от всех. В конце проповеди своей он вскричал:
  - Итак - со Христом вы или с Дарвином?" (М. Горький "Мои университеты") Я хотел его прямо спросить о том, кем они хоть зомбируют, но он бы меня записал в сторонники сразу за это, и я ничего на это устремился не отвечать, а он не отпускал меня с вопросом.
  Он в итоге понял, что я его не удостою догматичным ответом. "Он бросил этот вопрос, точно камень, в угол, где тесно сидела молодежь и откуда на него со страхом и восторгом смотрели глаза юношей и девушек. Речь его, видимо, очень поразила всех, люди молчали, задумчиво опустив головы. Он обвел всех горящим взглядом и строго добавил:
  - Только фарисеи могут пытаться соединить эти два непримиримых начала и, соединяя их, постыдно лгут сами себе, развращают ложью людей..." (М. Горький "Мои университеты") Я так проникся его описанием работы верхних этажей зданий XX века. Мне так хотелось в лицо ему подробно описать всю боль расчленённых заживо так девушек или усушенных, но он бы просто выразил испуг в предел его адекватности подвига и ушёл.
  Особенно меня смешили жильцы верхних этажей, что, веря в Будду, считали по тяге от трупа... "Встал попик, аккуратно откинул рукава рясы и заговорил плавно, с ядовитой вежливостью и снисходительной усмешкой:
  - Вы, очевидно, придерживаетесь вульгарного мнения о фарисеях, оно же суть не токмо грубо, но и насквозь ошибочно..." (М. Горький "Мои университеты") Математики... фарисеи... эксперты отравить буйными в их мести от искалечения почти родных, одинаковым, но отдельным от них в рамках кары женоубийцей за их непонимание.
  Я начал ещё любопытствовать: что ещё они сделают, чтобы хоть кого-нибудь на халяву имуществом зазомбировать. "К великому изумлению моему, он стал доказывать, что фарисеи были подлинными и честными хранителями заветов иудейского народа и что народ всегда шел с ними против его врагов.
  - Читайте, например, Иосифа Флавия..." (М. Горький "Мои университеты") Как они это сделали все стеснялись поточнее описать, пытаясь некромантией усиливать своё восприятие, как экстрасенсы, слепя мёртвого.
  Подойти к трансляционникам было непросто, так как они их закрывали и по радиусу реакции на сигнал совершали убийства. "Вскочив на ноги и подсекая Флавия широким, уничтожающим жестом, толстовец закричал:
  - Народы и ныне идут с врагами своими против друзей, народы не по своей воле идут, их гонят, насилуют. Что мне ваш Флавий?" (М. Горький "Мои университеты") Всем хотелось больше смерть для облегчения боли, чем дальше продолжать жить после ранения от того, что всех манил даже запах крови раненного, а на его боли секс им был ещё приятнее.
  Я даже не знал, что на это сказать и ничего не хотел делать, так как всё бессмысленно и никому ничего не нужно. Майнинг постепенно становился осквернённой часть бытия, полный вони трупов, от запаха коих им уже даже секс на растения не помогал и пошло то, чего все боялись: клетки людей начали есть друг друга, смеясь над их каннибализмом, что есть уроботичности. Толстовец мне явно навеивал этот запах мёртвой женщины.
  "- Истина - это любовь, - восклицал толстовец, а глаза его сверкали ненавистью и презрением". (М. Горький "Мои университеты")
  Мини-кладбища всех коллективов начинали обнажаться этим ароматом вечности... Все начинали какие-то дела и заканчивали их, не зная, что делать дальше, так как местные системы управления были куплены у иностранцев, чтобы тут не жить. "Я чувствовал себя опьяненным словами, не улавливал мысли в них, земля подо мною качалась в словесном вихре, и часто я с отчаянием думал, что нет на земле человека глупее и бездарнее меня". (М. Горький "Мои университеты") Материал для практики одному никто так и не додумался поискать, так как они бы поняли, сколько сил тратят многие им привозить даже сотканные перчатки при лжи им, что все местные миллиардеры с закроенными в банках деньгами.
  Я не мог жить без спирта именно от моего неистовства при зачастую невозможности их убить вообще сожрав. "А толстовец, отирая пот с багрового лица, свирепо закричал:
  - Выбросьте Евангелие, забудьте о нем, чтоб не лгать! Распните Христа вторично, это - честнее!" (М. Горький "Мои университеты") Вновь женоубийство Землёй, за которым толпа 18 умерших. Я это уже воспринимал так скептично от того, что это всё не более чем совершенно свободный от боли эволюций суицид.
  Зомбировать стали почему-то прекращать и мне стало как-то не по себе. Я ощутил это несоответствие чему-то прежнему и мне привычному. "Предо мною стеной встал вопрос: как же? Если жизнь - непрерывная борьба за счастье на земле, - милосердие и любовь должны только мешать успеху борьбы?" (М. Горький "Мои университеты") Здесь уже никого не было из тех, кто питал иной интерес к людям в принципе. Однако я не мог их при том считать не людьми, если они банально добухались до голубиного падальщитчества.
  Женщин забивали на кадастры из квартир, чтобы использовать их смерть на защиты их имущества, отправляя труп специалистам. Я узнал фамилию толстовца - Онисов, узнал, где он живет, и на другой день вечером явился к нему. "Жил он в доме двух девушек-помещиц, с ними он и сидел в саду за столом, в тени огромной старой липы. Одетый в белые штаны и такую же рубаху, расстегнутую на темной волосатой груди, длинный, угловатый, сухой, - он очень хорошо отвечал моему представлению о бездомном апостоле, проповеднике истины". (М. Горький "Мои университеты") Тем не менее, его ответ мне не был искренним, потому что единственное, что я от него ощутил - это вожделение по страданиям в боли от секса любой подходящей ему игрушкой женщины.
  Я пошёл на верхние этажи и мне этично никто не открыл даже дверь поглумиться над таким копотным трудом. Мне пришлось вернуться к толстовцу. "Он черпал серебряною ложкой из тарелки малину с молоком, вкусно глотал, чмокал толстыми губами и, после каждого глотка, сдувал белые капельки с редких усов кота. Прислуживая ему, одна девушка стояла у стола, другая - прислонилась к стволу липы, сложив руки на груди, мечтательно глядя в пыльное, жаркое небо. Обе они были одеты в легкие платья сиреневого цвета и почти неразличимо похожи одна на другую". (М. Горький "Мои университеты") Самое смешное, что факта действий при таком огромном количестве слов даже здесь у них было не много на прямо факте практики, а остальное врачи мерили колебаниями тростника и извести химическими мерами, давая жертвоприношениям на секс новые названия, а подельщики были просто прикрытием, так как без них было бы некому лечить их шлюх.
  Докатились в бешенстве и власти до того, что дали врачам указание на любое женское ранение вообще ставить сигнал немезиды, их научая "она ебанутая". Так они по бюрократии по всему Кавказу и сделали прямо параллелями золотом двух языков от трупа умершей старухи. Толстовец хотел бы покаяться, но не мог - секретность. "Он говорил со мною ласково и охотно о творческой силе любви, о том, что надо развивать в своей душе это чувство, единственно способное "связать человека с духом мира" - с любовью, распыленной повсюду в жизни". (М. Горький "Мои университеты") Это был столь интересный разговор о многом в олицетворении даже одного убийства. Меня внезапно соединило с осенением, почему старуха в моей жилище всех бьёт, и я решил приступить к пассивному и коварному плану.
  С толстовцем я беседовал, сравнивая его с ней, как получалось и мне становилось видно этого ублюдка. Говорили мы с ним как раз о любви, но он не агроном и не знал подробно, как мне довелось, что это на их практике майнинга.
  "- Только этим можно связать человека! Не любя - невозможно понять жизнь. Те же, которые говорят: закон жизни - борьба, это - слепые души, обреченные на гибель. Огонь непобедим огнем, так и зло непобедимо силою зла!" (М. Горький "Мои университеты")
  Он всё же понимал при том, что любовь явно не на свободы и радости, а это разновидность тяжбы с тем, кого ты выбрал паразитом. Для меня оставалось загадкой как они начинают приходить к мысли убивать, а тем более делать с Майнинг-ферм воображаемыми друзьями трупы, чтобы зомбировать, а остальным типо не по рангу и это очень круто, не говоря уже о бессмертной душе. Я так хотел ему это сказать, но я не мог, ведь он верил в любовь...
  Шах и мат каждому от того, что никто ничего не делает и никто никому не нужен захлопывался страшнейшим для них явлением одиночества даже при людях, а как целиться, чтобы искалечивать они не могли понять без трупа, потому что отвыкли разговаривать. Так и здесь жили его женщины. "Но когда девушки ушли, обняв друг друга, в глубину сада, к дому, человек этот, глядя вслед им прищуренными глазами, спросил:
  - А ты - кто?
  И, выслушав меня, начал, постукивая пальцами по столу, говорить о том, что человек - везде человек и нужно стремиться не к перемене места в жизни, а к воспитанию духа в любви к людям". (М. Горький "Мои университеты")
  Бастовали против Майнинг-ферм эпидемиологи и радиотехники по скачку возникновения трупами доноров, так как они не могли терпеть их присутствие на женоубийцах, которые им платили деньги за лечение. Словно футбольный матч инфекционисты пытались наблюдать своими силами их сражения, так как без них с такими ремёслами пока никак не смогли обойтись. Кипела жизнь - новые слова и результаты.
  Отлов XVII века в XXI веке, так как только в нашем городе кого попроси сделать обычное дело и они страшились изменений судьбы на более низкий социальный ранг, так как от физической активности социа организмом съедается с резерва вегетатива. Убив даже родителей ради социального ранга, они не понимали, что достаточно было оплатить трансляцию на их резерв аграриям. Толстовец продолжил нашу беседу:
  "- Чем ниже стоит человек, тем ближе он к настоящей правде жизни, к ее святой мудрости..." (М. Горький "Мои университеты")
  Сколько я видел смертей и криков при попытке врачами их перевести хотя бы на другой сорт тростника на обычный сахарный, вместо социа на обычный сахарный. Эту социа они уже им в таблетках продавали, но позиционируя чудом. При чём скачок возникновения они всегда ставят резонансом двух трупов с двух поляров отравления тростником, ржа над объявленными сумасшедшими психами, что у них биполярное расстройство. Они не знали, почему биполярное и почему расстройство и как они им предлагают выздоравливать: они их выманивали увезти после отравления на замещение скачка возникновение с их воображаемым другом, а то отравление собьёт и не будет социальности по ходу общего отравления. Аналог биполярного расстройства - это сахарный диабет, только здесь не социа, а саха`рный тростник (из Сахары, Африканский).
  Золотые блики Солнечного света и песка пропитывали почву, небо и очередной женский труп, что был бластом на ломку от социа. "Я несколько усомнился в его знакомстве с этой "святой мудростью", но промолчал, чувствуя, что ему скучно со мной; он посмотрел на меня отталкивающим взглядом, зевнул, закинул руки за шею себе, вытянул ноги и, устало прикрыв глаза, пробормотал, как бы сквозь дрему:
  - Покорность любви... закон жизни..." (М. Горький "Мои университеты")
  Что они ещё все делали на верхних этажах домов? Тоже начали пытаться убивать эпицентры мучений старух в этот день, как я пробовал вечером, определив по ним, что явно успешно, так как они без убийства за другим ничего не будут повторять, боясь беспомощность. Так я по скачку возникновения пускал растительный сигнал и проверял по верхним этажам результат выстрела: если стреляют, то я явно по эпицентру попал, если хотят меня убить, то эпицентр явно жив и отбивается.
  Толстовец тоже ощущал моё увлекательное занятие, но что я делал вечерами он не знал и знать не хотел. "Вздрогнув, взмахнул руками, хватаясь за что-то в воздухе, уставился на меня испуганно:
  - Что? Устал я, прости!
  Снова закрыл глаза и, как от боли, крепко сжал зубы, обнажив их; нижняя губа его опустилась, верхняя - приподнялась, и синеватые волосы редких усов ощетинились". (М. Горький "Мои университеты")
  Я понимал, что и по нему попал мой ночной выстрел и он уже ищет как ему тоже так по мне, не зная, что я рядом стою. Я не знал даже как ему объяснить, что падальщик выедает старух сквозь у него мёртвую плоть по скачку возникновения, отравляя последующих социа, так как без растения он их не может так есть. Он бы очень хотел считать их людьми, но не может, потому что они же еда и ему страшно, что еда тоже разумна. Убежит же. При этом я понимал, что каннибализм невинен для человека - он уже решил так охотиться и всё. Я не понимал, зачем им дальше социа поставляют, а не замещают другими растениями.
  Под вечерним небом растения и лучи абстракта были похожи на целые дороги и купола, веющие настоящей красотой вещественного, гибкого и мудрого на столько, что в коварстве может формировать новое и временное. Толстовец проводил меня. "Я ушел с неприязненным чувством к нему и смутным сомнением в его искренности". (М. Горький "Мои университеты") Мне пришлось дальше стрелять же по звуковым координатам другим методом, чтобы воронки втяжки сгладило до безопасного уровня, так как остальные вообще их не видят. Воронки оказались тоже эмиссорами и мне стало смешно от их замешательства, когда они поняли, что съедают до звуковых воронок часть естественной среды. Я прямо сам замешкался, что дальше делать, так как здесь явно оставалось им предложить съесть в прикуску их скачок возникновения, но здесь их маловато. Как им предложить я не знал, потому что я ничего не знал и ничего не делывал.
  Ввиду у меня отсутствия огромного на все эти слова спектра моих реальных дел и большого количества женоубийств, я решил маньяков оправлять от социа, опять стреляя по скачку им возникновения. Через несколько дней я принес рано утром булки знакомому доценту, холостяку, пьянице, и еще раз увидал Луповицкого. "Он, должно быть, не спал ночь, лицо у него было бурое, глаза красны и опухли, - мне показалось, что он пьян. Толстенький доцент, пьяный до слез, сидел, в нижнем белье и с гитарой в руках, на полу среди хаоса сдвинутой мебели, пивных бутылок, сброшенной верхней одежды, - сидел, раскачиваясь, и рычал:
  - Милосер-рдия..." (М. Горький "Мои университеты")
  Здесь был газовый скачок возникновения на спирт. Я решил снова заняться чаями, так как больше здесь никто ничего особо и не делал - только секс, прогулки и разные скачки возникновения ещё и с верой в то, что это энергии или бессмертная душа. К тому же они при этом веселье убивали и калечили друг друга вполне искренне это часто ещё и выставляя своей к другому любовью. От скуки я решил давать узорам название, так как обоснованных слов не было вообще. Луповицкий резко и сердито кричал:
  "- Нет милосердия! Мы сгинем от любви или будем раздавлены в борьбе за любовь, - все едино: нам суждена гибель..." (М. Горький "Мои университеты")
  Луповицкий тоже явно знал о ВИЧ и СПИДЕ, но не знал он об убитом мной за объедение живых гибриде, что оставался человеком, но не мог уже без поеданий жить, так как убитый труп ему служил свой срок. Я был в бескрайнем тупике. Что делать я опять не знал. Я в психе даже снова шлюхе где-то далеко штаны порвал.
  Я снова при таком обыденном количестве дел на столько новых слов не знал, что мне и сделать, кроме чаепития. Пошёл к тем же новым знакомым при прежних обстоятельствах т ролях здесь нашим. "Схватив меня за плечо, ввел в комнату и сказал доценту:
  - Вот - спроси его - чего он хочет? Спроси: нужна ему любовь к людям?
  Тот посмотрел на меня слезящимися глазами и засмеялся:
  - Это - булочник! Я ему должен.
  Покачнулся; сунув руку в карман, вынул ключ и протянул мне:
  - На, бери всё!
  Но толстовец, взяв у него ключ, махнул на меня рукою.
  - Ступай! После получишь.
  И швырнул булки, взятые у меня, на диван в углу". (М. Горький "Мои университеты")
  Никак не получилось в итоге его умерить в пылу страстей к нашим ему долгам, да и совесть мне не позволяла.
  Все пили чай, и я пил чай, а кто-то пиво, водку или что-нибудь ещё. Никому ничего не было нужно, и никто ничего не делал и не хотелось никому. "Он не узнал меня, и это было приятно мне. Уходя, я унес в памяти его слова о гибели от любви и отвращение к нему в сердце". (М. Горький "Мои университеты") Отдыхая от всего этого минерального экшена я опять не знал, что мне и делать, кроме чаепития и поиска еды, так как мен просто тошнило от их игр со скачком возникновения.
  Гипнотизёры издевались над сексуализированными, их побуждая на интимные рефлексы. Толстовец был среди них в этот день. "Скоро мне сказали, что он признался в любви одной из девушек, у которых жил, и, в тот же день, - другой. Сестры поделились между собою радостью, и она обратилась в злобу против влюбленного; они велели дворнику сказать, чтоб проповедник любви немедля убрался из их дома. Он исчез из города". (М. Горький "Мои университеты") Проект зачистки коренных народов на территории, где я пока был продолжали при пассивности настолько беспощадно, что многие пережившие заикались и не только. Запах расчленённого женского трупа на улицах был обыденным и всем без него было непривычно, чем с ним. Они мне все до ужаса надоели, и я просто уходил на ином от них методе болтать с деревьями и просто отправить каннибалам причинности их укусов не людьми.
  Горожан лишь имитировали самостоятельными, и они были смертельно большинство зависимы от скачка возникновения, так как никто не смог потом вывести у них отравление социа - ломка была смертельной и человек умирал от каннибализма, если под социа занимался сексом больше 18 раз в год приблизительно, хотя и при меньшем числе спариваний были самоубийства. "Вопрос о значении в жизни людей любви и милосердия - страшный и сложный вопрос - возник предо мною рано, сначала - в форме неопределенного, но острого ощущения разлада в моей душе, затем - в четкой форме определенно ясных слов:
  "Какова роль любви?"
  Все, что я читал, было насыщено идеями христианства, гуманизма, воплями о сострадании к людям, - об этом же красноречиво и пламенно говорили лучшие люди, которых я знал в ту пору". (М. Горький "Мои университеты") На фоне этого намеренное склонение людей словами искушений на смертельную зависимость от социа, где они это приняли до такой степени, что, если кто независим, он в любом случае для них некая форма смертника, так как они понимали своё отравление. Да и раздели я его с ними, они ещё и просто выедали из потребления всё приятное, чтобы я умер один вместо них в горечи растения, и они на мне трахались.
  Я не стал и паниковать, а тренировал адаптированности к давлениям, так как их разрывали растения, итак. Останься они хотя бы не окончательно превзошедшими садиста в их решении толпой к одному, кого им не видно, я бы постарался изо всех сил большим помочь, но я обнаружил вожделение просто искалечить меня в еду и просто половой орган тереться приспосабливать бездумно и всё. "Все, что непосредственно наблюдалось мною, было почти совершенно чуждо сострадания к людям. Жизнь развертывалась предо мною как бесконечная цепь вражды и жестокости, как непрерывная, грязная борьба за обладание пустяками. Лично мне нужны были только книги, все остальное не имело значения в моих глазах". (М. Горький "Мои университеты") Я вообще не смог даже выразить эту трусость повергать невыносимому и смеяться над страданиями другого, имитируя её в гордыне слабой в бесправии даже её перед ними рождения. Я презирал их до такой степени, что просто их не трогал - они заслужили ту смерть, какой их планета и повергнет за то, что под социа многим девочкам, что их младше, просто сказали, что они пизды и они считали себя своим половым органом и всё. Девочки от гордости себе ножами вырезали органы на смерть и они, смеясь, продали их останки в США на пересадку половых органов с просьбой зашить, чтобы списать своё издевательство на их инверсию.
  Я пил себе чай в свободные часы, придя к этому отличию практики людей от теорий с названиями убийств и наблюдением из-за них источника изменений. Практику XVII века ради квартир на территории, где планировали продолжать человеческий забой на нужды жертвоприношений не умеряли, а смешали к центральным частям города. "Стоило выйти на улицу и посидеть час у ворот, чтоб понять: все эти извозчики, дворники, рабочие, чиновники, купцы - живут не так, как я и люди, излюбленные мною, не того хотят, не туда идут. Те же, кого я уважал, кому верил, - странно одиноки, чужды и - лишние среди большинства, в грязненькой и хитрой работе муравьев, кропотливо строящих кучу жизни; эта жизнь казалась мне насквозь глупой, убийственно скучной. И нередко я видел, что люди милосердны и любвеобильны только на словах, на деле же незаметно для себя подчиняются общему порядку жизни". (М. Горький "Мои университеты")
  Эпицентр событий человеческих сердец смешали лампами, дабы каждая секунда была в памяти их. Монастыри явили красоту криминала России XVII века, всё же явив собой что-то невероятно красивое в своей опасности. "Очень трудно было мне". (М. Горький "Мои университеты") Они мне очень надоели до такой степени, что я ощущал, что пребываю среди конченных идиотов. В этот день я спалил зомбирующего вообще персонально, ударяя на его волну палкой о палку: это была женщина и она была тем возмущена. Мне было интересно наблюдать кто теперь в этом городе захватчик при подначке местного населения на криминал. Майнинг-фермы от жадности убрали на какой-то полигон и заперли всё оборудования в трясучке наркоманов, поняв, что там основа плотоядное растение, которое им по факту с оборудования и улыбнулось прямо мясо им явив через промежуточный фотосинтез.
  Этот кошмар апокалипсиса начинался и все не хотели замечать. Зелёными гигантами предстали деревья и манили есть или казнили естественной смертью, что медики скрывали COVID-19. "Однажды ветеринар Лавров, желтый и опухший от водянки, сказал мне, задыхаясь:
  - Жестокость нужно усилить до того, чтоб все люди устали от нее, чтоб она опротивела всем и каждому, как вот эта треклятая осень!" (М. Горький "Мои университеты")
  Эхо смеха от абсурда раздавалось по округе неким ажиотажем при таинственности и растерянности многих от того, о чём они боялись говорить.
  Зомбирующие ничего уже не знали и никому были и не нужны, но вопреки тому им казалось, что на них все сразу набросятся их убивать в условиях, что кто уже пробовал остались кричать их убить на квартирах, так как проштудировали, что от волны их ломает токами зависимостей от скачка возникновения, а это дело такое, словно ад заживо и при бессмертности к оному циклу. "Осень была ранняя, дождлива, холодна, богата болезнями и самоубийствами. Лавров тоже отравился цианистым кали, не желая дожидаться, когда его задушит водянка". (М. Горький "Мои университеты") Я пребывал по эхо остатков его последней воли в растерянных чувствах. Куда идти и что делать я не знал. Многих кинули с искушением на криминал: они наворовали денег и теперь не знали, что с ними делать, так как их искали коллекторы не по долгу, а просто по азарту и я это даже разделял, но обычно деньги им оставлял рядом с их внутренностями, закапывая ими убитые где-нибудь трупы детей, женщин отмывать слежку.
  Ветеринар так хотел в дар квартиру в эти времена. Победа ему была чужда, но не чуждо поражение отравлением: он по-татарски себе сделал условие своей почти естественной смерти врача.
  "- Скотов лечил - скотом и подох! - проводил труп ветеринара его квартирохозяин, портной Викторенков, тощенький, благочестивый человечек, знавший на память все акафисты божией матери". (М. Горький "Мои университеты")
  Его искренне возмужание таким пыткам от рейдеров мне было аж до боли знакомо. Тем не менее, что делать никто так и не знал, так как баланс имущества от рейдерства и убийств всё равно не наступал ни у кого, но плюсом Земля усиливала отдачей женские мучения до состояний у масс биологического оружия и появлялись новые и новые био-координаторы, которых ещё называли мистиками и тоже от всех ждали только деньги, которых не было при том ни у кого и всех кидали также под проект территориального захвата, ища новых захватчиков городов.
  Спирали и спектры золотом освещали серые дома и обычные зелёные деревья, продолжавшие убивать, пока получается. Портной Викторенков "порол детей своих - девочку семи лет и гимназиста одиннадцати - ременной плеткой о трех хвостах, а жену бил бамбуковой тростью по икрам ног и жаловался:
  - Мировой судья осудил меня за то, что я будто у китайца перенял эту системочку, а я никогда в жизни китайца не видал, кроме как на вывесках да на картинах". (М. Горький "Мои университеты")
  Китайцы даже намёк им оставили от трупов на миграции в искушении торговлей органами, чтобы не породниться, а они...
  Я всё это уже начинал видеть бессмысленным, так как не знал, как осуществить даже знак спирали, а не то что записи в безбожности и даже с богом. Этнос усатым был неведом, так как они вообще возмущались, что вопросы нужно решать без убийства при факте убийства их бывших жён. "Один из его рабочих, унылый кривоногий человек, по прозвищу Данькин Муж, говорил о своем хозяине:
  - Боюсь я кротких людей, которые благочестивые! Буйный человек сразу виден, и всегда есть время спрятаться от него, а кроткий ползет на тебя невидимый, подобный коварному змею в траве, и вдруг ужалит в самое открытое место души. Боюсь кротких..." (М. Горький "Мои университеты")
  Я гонял чаи от бессмысленности пока их беготни, так как постоянно на их обратку опять приезжали уже рейдеры крещений, олицетворяя ступени греха, где обычно переживал или грех жадности по пятому крещению от умершего, либо шестой расточительством, так как седьмой это гордыня, что есть клевета о смерти греха расточительства.
  Все много говорили, и я много говорил, но чаи гонял почти молча, так как всё, чем занимались даже верхние этажи: спуск общественного скачка возникновения и зомбированием. "В словах Данькина Мужа, кроткого, хитрого наушника, любимого Ледниковым, - была правда". (М. Горький "Мои университеты") Их при том, когда я уворачивался уже с желанием блевать ломало от вожделения бить половыми отдачами мне в церебралку, чтобы имитировать себя Богинями и богами. Всем бы хотелось над этим посмеяться, но стоило им по факту посмотреть и это становилось кровавой бойней.
  Начались вихри и, когда проникали в здание иногда женщин разрывало, а мужчины, что ими защищались прятались под кровати, в шкафы и погреба. "Иногда мне казалось, что кроткие, разрыхляя, как лишаи, каменное сердце жизни, делают его более мягким и плодотворным, но чаще, наблюдая обилие кротких, их ловкую приспособляемость к подлому, неуловимую изменчивость и гибкость душ, комариное их нытье, - я чувствовал себя, как стреноженная лошадь в туче оводов". (М. Горький "Мои университеты") Эвристика им тут не помогла, а деревья продолжали формировать вихри в зданиях и убивать каждого, кто рожал заживо другого человека методом съедения его сексом при отравлении.
  - Бэ! Ты блядь! - дразнили друг друга зомбирующие, подстрекая людей совершить самоубийство для их выгоды. "Об этом я и думал, идя от полицейского". (М. Горький "Мои университеты") Это было ужасно, так как я уже не мог от этой вони и уходил, чтобы выдохнуть эту вонь убитых трупов и зародышей.
  Теперь меня тревожило это блядство, как последствия Майнинг-ферм, что при их отсутствии по естественным причинам усиливается до точки их истерики от секса. "Вздыхал ветер, и дрожали огни фонарей, а казалось - дрожит темно-серое небо, засевая землю мелким, как пыль, октябрьским дождем. Мокрая проститутка тащила вверх по улице пьяного, держа его под руку, толкая, он что-то бормотал, всхлипывал. Женщина утомленно и глухо сказала:
  - Такая твоя судьба...
  "Вот, - подумал я, - и меня кто-то тащит, толкает в неприятные углы, показывая мне грязное, грустное и странно пестрых людей. Устал я от этого"". (М. Горький "Мои университеты")
  Лобовая тактика эпоса мне здесь помогла, так как моей целью было прежде всего на них не походить и просто найти повод убивать поражённых блядями, так как я не выдерживал их вонь. Я считал, что всё равно умру и убивал.
  Дети этично убивали всех током через ультразвуковые поля в головной мозг просто забрать квартиры у взрослых, от чего тоже умирали, не выдерживая вместе с ними. "Может быть, не в этих словах было подумано, но именно эта мысль вспыхнула в мозгу, именно в тот печальный вечер я впервые ощутил усталость души, едкую плесень в сердце. С этого часа я стал чувствовать себя хуже, начал смотреть на себя самого как-то со стороны, холодно, чужими и враждебными глазами". (М. Горький "Мои университеты") Эти глаза умирающего ребёнка остались в моих кошмарах, когда он убив плакал, что верил лишь в это убийство. Эпицентры лояльности парализовывало от того, что там точно также гипнозом на людей скрывали совершённые убийства в надежде сваливать на любого имитацией с гармонической волны их воспоминаний с нейрона при травмировании.
  Лоты больших экзекуций на суициды продолжали продавать лотереями по городам. "Я видел, что почти в каждом человеке угловато и несложенно совмещаются противоречия не только слова и деяния, но и чувствований, их капризная игра особенно тяжко угнетала меня. Эту игру я наблюдал и в самом себе, что было еще хуже. Меня тянуло во все стороны - к женщинам и книгам, к работам и веселому студенчеству, но я никуда не поспевал и жил "ни в тех ни в сех", вертясь, точно кубарь, а чья-то невидимая, но сильная рука жарко подхлестывала меня невидимой плеткой". (М. Горький "Мои университеты") Я тоже начал от безысходности искать выживших, но всё равно они прыгали, страшась выйти с микрофонами на квартирах в безумности их паники и не могли остановиться от ужаса боли их головного мозга, что раньше обзывали шизофрения. Им же при эмансипациях так приятно и смешно было сексом на детей при таком их убийстве, что терпели такую боль заниматься, а тут паника ещё. Дети так в полноте отчаяния молчали и умирали в этой боли, веря, что они все слабоумные.
  Кричащие постепенно становились лотами аукционов на охоту, где покупали право их убить у администраций приезжие с актуальной целью так развлекаться при туризме и уехать, но они часто и не уезжали больше от того отсюда никогда. Узнав, что Борис Сомнительный "лег в больницу, я пошел навестить его, но там криворотая толстая женщина в очках и белом платочке, из-под которого свисали красные, вареные уши, сухо сказала:
  - Помер.
  И, видя, что я не ухожу, а молча торчу пред нею, - рассердилась, крикнула:
  - Ну? Что еще?
  Я тоже рассердился и сказал:
  - Вы - дура.
  - Николай, - гони его!
  Николай вытирал тряпкой какие-то медные прутья, он крякнул и хлестнул меня прутом по спине. Тогда я взял его в охапку, вынес на улицу и посадил в лужу воды у крыльца больницы. Он отнесся к этому спокойно, посидел минуту молча, вытаращив на меня глаза, а потом встал, говоря:
  - Эх ты, собака!" (М. Горький "Мои университеты")
  На улицах охота на бутылку с большой и бескрайней угрозой сделать прохожего одним олицетворением. Мужики напивались, и их спектральная опора становилась подобной визирю, но никак не вихрю (Примечание автора: визирь называется так, так как является опорным ветряным потоком основного циклона - царь всегда тут выше и его не видно, а визирь ощущается). "Я ушел в Державинский сад, сел там на скамью у памятника поэту, чувствуя острое желание сделать что-нибудь злое, безобразное, чтоб на меня бросилась куча людей и этим дала мне право бить их. Но, несмотря на праздничный день, в саду было пустынно и вокруг сада - ни души, только ветер метался, гоняя сухие листья, шурша отклеившейся афишей на столбе фонаря". (М. Горький "Мои университеты") Прыгающие на микрофонах так никому и в этот день уже не были нужны, а трупы вообще оказались в итоге скупщикам бесполезны, но азарт убить оставался у всех достаточно силён до момента усталости.
  Даже животные от скуки занимались охотой, а я всё гонял свои чаи и мне было очень скучно. Все тратили деньги теперь на возможность издеваться над кем-нибудь под предлогом работорговли. "Прозрачно-синие, холодные сумерки сгущались над садом. Огромный бронзовый идолище возвышался предо мною, я смотрел на него и думал: жил на земле одинокий человек Борис, уничтожая, всей силой души, бога и умер обыкновенной смертью. Обыкновенной. В этом было что-то тяжелое, очень обидное". (М. Горький "Мои университеты") Я не мог и представить, что в том настолько обидно, так как эти кричащие на верхних ярусах ещё обидней. Бегом я бежал от всего этого дальше и дальше, уснув в этот день на скамье.
  Многие это делая думали, они гуру даже векториального исчисления, не понимая, что, если маршрут физически не описать хотя бы шагом, выслушивая крики: "Бред" на твои доводы от большинства по купленной эмансипации, но ты его не понимаешь во всей его мощи. Я подошёл к Николаю Книжницу, но по его лицу он уже был сыт по горло общением со мной. "А Николай идиот; он должен был драться со мною или позвать полицию и отправить меня в участок..." - явно поэтому и я это знал. Рейтинг ЭЛО у меня низок, и он мне поставил этим шах и мат с надеждой на победу навыком.
  Шахматы даруют победу обоим, но тот, кто в мате отдыхает после игры. Пошёл к Ужиленному, а с ним был Книжниц, но другой. Они сидели у стола в их конуре и чинили пиджак, тоже гоняя чаи.
  - Сомнительный помер.
  Все посмотрели на меня как на идиота и грозили утащить на кладбище. "Старик поднял руку с иглой, видимо, желая перекреститься, но только отмахнулся рукою и, зацепив за что-то нитку, тихо матерно выругался". (М. Горький "Мои университеты") Я не чаял, что это произойдёт, но строительный проект торга лицензиями на эмансипации прикрыли. Женщины тихонько смирялись, что теперь переживать жёсткую боль после их истерик ещё и радуясь, что переживаемо.
  Многих на работы брали первый и последний раз, а после их просто больше не было, либо они оказывали в ситуации жить запертыми на хатах восьмого этажа под такими проектами. Старик побледнел и посмотрел на меня, словно я стою голый и, обращаясь в имбицила, трясу принадлежностью, что ещё называют полнотой ко мне презрения по олицетворению его о таких как я знания.
  - Между прочим - все помрем, такое у нас глупое обыкновение, - да, брат! Он вот помер, а тут медник был один, так его тоже - долой со счета. В то воскресенье, с жандармами. Меня с ним Эдик свел. "Умный медник! Со студентами несколько путался. Ты слышал, бунтуются студенты, - верно? На-ко, зашей пиджак мне, не вижу я ни черта..." (М. Горький "Мои университеты")
  Этика быдло меня задолбила, и я просто хотел правда сделать то, что ощутил от презрения старика, но удержался, осознав, что делают на восьмом этаже и почему. Внезапно они начали понимать, что убивают семью параличами головного мозга, чтобы ощутить, что у них всё забрали и задушили их.
  Я увидел, что это были высланные группировки чисто возбудить агрессивность местных и устраивать жатвы, чтобы остатки убивать, выслеживая, но при имитировании своего действия действием убитого, чтобы запутать Земли на их факт дел. Мужчины через трупы с верхних этажей по тяге пытались убеждать людей в грехе и продолжались смерти и искалечения. "Он передал мне свои лохмотья, иглу с ниткой, а сам, заложив руки за спину, стал шагать по комнате, кашляя и ворча:
  - То - здесь, то - инде вспыхнет огонек, а черт дунет, и - опять скука! Несчастливый этот город. Уеду отсюда, пока еще пароходы ходят". (М. Горький "Мои университеты") Убийцы сидели на восьмом этаже и дрожали, имитируя смелость лишь при общении, так как являли женоубийцы в смертничестве ужас всё же праведной мести за своё спонтанное убийство. Оставшихся живыми увозили на препаратизацию и дальше заставляли так зомбировать на других территориях под видом очень богатых путешественников, чтобы завершить проект территориального геноцида. Смерть за смертью, но никто из них один всех не перебивал, а живые, боясь знание греха игнорировали их смерти и теряли адаптации общего разрушения.
  Умершие застревали в сожалениях, а эмиссоры, включая моих знакомых, вытаскивали их на новые движения и воскресения, помогая разрушенными мигрировать с мест их смертей. Убийца следил за мной по звуку от его аппарата дальней слежки. Я увидел зомбирующего, что отошёл от аппарата. "Остановился и, почесывая череп, спросил:
  - А - куда поедешь? Везде бывал. Да. Везде ездил, а только себя изъездил". (М. Горький "Мои университеты") Он мне ничего не стал отвечать, явив просто своё хромирование мне в презрении к тому, что я не убил как он убивал. Светом набучил он своё присутствие и мне явил при этом всём лишь чистоту от убийства, но это была иная чистота, полная огромного права ещё убивать за грех, который умирающий не успел и сделать.
  От таких создавалось впечатление, что вот они всех могут взять и убить, считая это просто работой, но было бы это хотя бы так по факту, что некая совершенная линия адаптирований замещает былую по прототпичности. Это продолжали трагедией смертей от слепоты нейронных реакций, где всё вполне было восстановимо после переживания пресыщения определёнными световыми массами и линиями. "Плюнув, он добавил:
  - Ну - и жизнь, сволочь! Жил, жил, а - ничего не нажил, ни душе, ни телу..." (М. Горький "Мои университеты")
  Мне ничего не оставалось, как попытаться к ним пойти, но они знали, что зомбируют и боялись открыть дверь, так и сидя с украденным. Я решил понаблюдать что у них будет дальше, попивая чай. "Он замолчал, стоя в углу у двери и как будто прислушиваясь к чему-то, потом решительно подошел ко мне, присел на край стола". (М. Горький "Мои университеты") Он показывал мне мёртвых расчленёнными, рисуя фигуры единицами. Я должен был не помнить про все эти смерти, но кладбища стояли далеко не галлюцинацией, а приезжие рейдертвовали далеко не одному лишь вдохновению. Смерти самих исполнителей также были запланированы и свершение контролировали, замещая друг друга по смертям от паники невозможности освоения территорий своими силами, что пресекало формирование самого гражданского имущества по линии персоналии. Я был лишь рад, что при моём действующем проклятье сквозь вонь крови от каждого обличался просто человек.
  Уходила вдалеке от меня с них одёжка власти убийством и просто женоубийца смеялся скверной земли им напоследок, зная свой грех заведомо. Рядом с портным не стояло женщин, так как они боялись этот запах крови. Его звали Тимофей Лавров. Он был братом старика.
  - Я тебе скажу, Тима ты мой Лавров, - зря Николай большое сердце свое на бога истратил. "Ни бог, ни царь лучше не будут, коли я их отрекусь, а надо, чтоб люди сами на себя рассердились, опровергли бы свою подлую жизнь, - во-от! Эх, стар я, опоздал, скоро совсем слеп стану - горе, брат! Ушил? Спасибо... Пойдем в трактир, чай пить..." (М. Горький "Мои университеты")
  Мы пошли пить чай уже вдвоём в трактире, отвлекаясь хоть немного от болезненности смерти вокруг нас и в этих кровавых серых домах. "По дороге в трактир, спотыкаясь во тьме, хватая меня за плечи, он бормотал:
  - Помяни мое слово: не дотерпят люди, разозлятся когда-нибудь и начнут все крушить - в пыль сокрушат пустяки свои! Не дотерпят..." (М. Горький "Мои университеты")
  Ему было не видно, что это уже делают на ряде восьмых этажей серых домов, мимо которых мы каждый день ходим. По наивности научение матери его местный юноша сказал: "И да имя Земли мне женоубийца" - однако он был мужчиной и планета им убивала женщин до его смерти, но никто не понимал, что он всего лишь не совладал со знанием сначала и сделал сразу тоже самое, что делали его матери. В трактир мы не попали, наткнувшись на осаду матросами публичного дома, что имели прямое отношение к проекту территориальной зачистки - ворота его защищали рабочие. Мы только готовились к плену, но Ужиленный предвидел это, экспериментируя с викторией и женскими трупами и на матросов приехал Газпром ставить им счётчики вместо местного населения, так, как только они не знали о том, что все остальные предприятия - это проект территориального захвата.
  "- Каждый праздник здесь драка! - одобрительно сказал Рубцов, снимая очки, и, опознав среди защитников дома своих товарищей, немедленно ввязался в битву, подзадоривая, науськивая: - Держись, фабрика! Дави лягушек! Глуши плотву! И - эхма-а!" (М. Горький "Мои университеты")
  
  На фоне драки эмиссоры жадно поедали поражение среди дерущихся, а сама правдивая цель в том и заключалась, так как в основном иного способа отмыться от запыления живое зачастую уже и не знает. Они искренне не понимали, почему они вместе не могут посидеть и им попустить так выесть пыли, которые им уже не нужны. Эмиссоры не знали, что они бы им мешали наркоманить с порошков известняка.
  Я видел этих зубастых иначе, чем остальные от алкоголя ими уже смотрели мечты. Мне было смешно, словно я дьявол, так как они мне не верили, чтобы дальше зомбировать, если я даже просто говорил о чём-то мечтательно, но намекал. "Странно и забавно было видеть, с каким увлечением и ловкостью действовал умный старик, пробиваясь сквозь толпу матросов-речников, отражая их кулаки, сбивая с ног толчками плеча. Дрались беззлобно, весело, ради удальства, от избытка сил; темная куча тел сбилась у ворот, прижав к ним фабричных; потрескивали доски, раздавались задорные крики:
  - Бей плешивого воеводу!" (М. Горький "Мои университеты")
  И я поучаствовал, мастерски ударяя обычно один раз, так как иначе я бы вообще не знал, чем от травмы им помочь. И врачи, и химики всегда соблюдают этот закон, что если сломал, то нужно и пытаться нормально починить хотя бы в нечто полезное.
  Определённые группы, как и все остальные за исключением немногих настолько не знали, что им делать, что всё равно продолжали это рейдертсво просто от отчаяния. Я был в искреннем ступоре, так как хотел дополнительно работать, а они не могли меня нанять из-за того, что я умел не попустить к себе убийство. "На крышу дома забрались двое и складно, бойко пели:
  Мы не воры, мы не плуты, не разбойники,
  Судовые мы ребята, рыболовники!" (М. Горький "Мои университеты")
  Восьмые этажи никак не могли спуститься вниз, так как они пытались всё сделать слово, которое по теории требует растительный материал, не различив процесс своего узнавания нового для них ещё, так как это всё же при том прежнее. Настоящая память стала биться из них и им стало не до проекта зачистки. "Свистел полицейский, в темноте блестели медные пуговицы, под ногами хлюпала грязь, а с крыши неслось:
  Мы закидываем сети по сухим берегам,
  По купеческим домам, по амбарам, по клетям...
  - Стой! Лежачего не бьют...
  - Дедушка - держи скулу крепче!" (М. Горький "Мои университеты")
  Я остановился от ударов, но остальные это сделать не могли, так как память их смерти выбивалась из них бешенством, а особенно посмертное некромантами над ними издевательство. Они в те моменты не понимали, что им при том по настоящей памяти никто не поможет, так как особи искушает лишь на каннибализм от того, что естественная память приблизительно равно по мучениям, а различить факт страданий они не могут от иммунности.
  Страна была полностью развалена, и все достигали чего-то, но лишь на словах другого о них оценки, так как практика слова достижение их бы разочаровала от всей лжи, которую они в лести или даже по факту, который им не видно, слушали от своих повелителей с Майнинг-фермами и биткоин-оценкой их рабов иностранцами. Потом Исааковича, "меня и еще человек пять, врагов или друзей, повели в участок, и успокоенная тьма осенней ночи провожала нас бойкой песней:
  Эх, мы поймали сорок щук,
  Из которых шубы шьют!" (М. Горький "Мои университеты")
  Они не могли смириться, что ситуация во всех случаях есть в основе Земля и нет никого, кого сейчас не пересиливает сама ситуация. Что делать я ещё не решил, так как следовать их убийствам у меня не было ни малейшего желания и повторял планете названия, что имя ей перед женой моей женоубийца.
  "- До чего же хорош народ на Волге! - с восхищением говорил Исаакович, часто сморкаясь, сплевывая, и шептал мне: - Ты - беги! Выбери минуту и - беги! Зачем тебе в участок лезть?" (М. Горький "Мои университеты")
  Я и побежал, но куда бежал не знал. У людей, нападавших эмансипацией на психбольных по отметке начиналось понимание, что их используют вместо стаи животных, нацеливая гипнотические концентрации полями ультразвуковых волн.
  В итоге умным оставался только концентрирующий, так как они умели лавировать по правильному пути повелевания и власти, но препарат усиления был им часто вообще смертью. "Я и какой-то длинный матрос, следом за мною, бросились в проулок, перескочили через забор, другой - и с этой ночи я больше не встречал милейшего умницу Никиту" Исааковича. (М. Горький "Мои университеты") Жизнь владеет песней, которую заглушает проливаемая разрушением форм жизни кровь от заглушения геноцидом в гневе этим малых победителей. Я неделю походил молча и понял это, что, если я в сутки не сказал хотя бы слово, мне уже тяжело от того, что меня другая особь считает, как бы исчезнувшим, забывает обо мне. И вдруг я смекнул. Я смекнул и уже иначе всё пошло.
  Я держался. Я уже знал, как в одном из домов ублюдок издевается над старухой, но она не была мне нужна. Я понимал, что обоих просто земля убивает по женоубийству. Я не пересилил свою миссию немного помогать тягой земле на сопоставление лишнего от созданного и случайно убийцы старухи не стало. "Вокруг меня становилось пусто. Начинались студенческие волнения, - смысл их был не понятен мне, мотивы - не ясны. Я видел веселую суету, не чувствуя в ней драмы, и думал, что ради счастья учиться в университете можно претерпеть даже истязания. Если б мне предложили: "Иди, учись, но за это, по воскресеньям, на Николаевской площади мы будем бить тебя палками!" - я, наверное, принял бы это условие". (М. Горький "Мои университеты") Я взял нож от отчаяния и пошёл их искать. Два дня и две ночи я искал их, я кричал их, я являл в них свою уже нужду, но бабкой вышла земля ко мне и смеялась, что кто к маньяку-то подойдёт.
  Эпицентр этого эпоса кричала в агонии: "Пизда! Пизда!" - однако смеясь, так как к ней шли все мои убийцы и больше не возвращались ни к кому, так как армяне их увезли. "Зайдя в крендельную Семенова, я узнал, что крендельщики собираются идти к университету избивать студентов.
  - Гирями будем бить! - говорили они с веселой злобой.
  Я стал спорить, ругаться с ними, но вдруг почти с ужасом почувствовал, что у меня нет желания, нет слов защищать студентов". (М. Горький "Мои университеты") В реакции на крики армянских ловушек они, несмотря на меня вообще, пошли драться. Денег ни у кого так и не было, так как их просто забирали, чтобы убивать.
  Деревья явно так быстрее справлялись с поражёнными не по ранению, а по более глубокой причине их естественного здесь решения. Намеренное ранение натравить толпу на кровь сделало своё дело даже не в человеческих глазах, а обличило цели отравления группами людей. "Помню, я ушел из подвала, как изувеченный, с какой-то необоримой, насмерть уничтожающей тоскою в сердце". (М. Горький "Мои университеты") Агрессивность проходила у местных и мне было даже непривычно от отсутствия обыденного крика какой-нибудь женщины от расчленения местными, чтобы не убивать спонтанно.
  Колыхание травы, когда я уходил от этого кошмара меня даже успокаивало, но не только я заметил военные действия в отношении местных под любым поводом и предлогом выстоять перед женоубийцами совершенством своих гипнотизёров. Социа сделала своё дело, и они не замечали настоящую причину, по которой им вообще хочется нападать друг, на друга. "Ночью сидел на берегу Кабана, швыряя камни в черную воду, и думал тремя словами, бесконечно повторяя их:
  "Что мне делать?"" (М. Горький "Мои университеты") Я дальше просто чаи гонял от понимания, что сделать люди могут часто немногое. Они все боялись двери открыть там, черствея и еле могли поддерживать себя в этих обстоятельствах, а с чердаков пускали ядовитые концентраты эфиров.
  Всех их было не остановить, так как они допотребляли социа и дальше действующая купленная власть подходила при любых деньгах к своим изменениям. "С тоски начал учиться играть на скрипке, пилил по ночам в магазине, смущая ночного сторожа и мышей. Музыку я любил и стал заниматься ею с великим увлечением, но мой учитель, скрипач театрального оркестра, во время урока, - когда я вышел из магазина, - открыл не запертый мною ящик кассы, и, возвратясь, я застал его набивающим карманы свои деньгами. Увидав меня в дверях, он вытянул шею, подставил скучное бритое лицо и тихо сказал:
  - Hy - бей!
  Губы у него дрожали, из бесцветных глаз катились какие-то масляные слезы, странно крупные". (М. Горький "Мои университеты")
  Террористы всё по волновому сопротивлению давали название магнитного колебания: "Шах и мат, шах и мат, шах и мат!" - что было названием купленной китайской программы "шахматист", которая была предназначена склонить к самоубийству от страха переживания ранения.
  Программа никак не срабатывала, и никто не совершал самоубийство, а их невыгорающая с восьмого этажа, Сбегая периодически на девятый кричала: "Пиздец! Эпизодец! Пиздец!" Я намеренно не реагировал и дальше гонял чаи, которые ещё пока оставались, так как все предприятия их и позвали истребить безденежного потребителя по указанию их гильдий. Один из них порывался спуститься для убийства, но не мог, так как сопротивление шах и мат притянуло ему. "Мне хотелось ударить скрипача; чтоб не сделать этого, я сел на пол, подложив под себя кулаки, и велел ему положить деньги в кассу. Он разгрузил карманы, пошел к двери, но, остановясь, сказал идиотски-высоким и страшным голосом:
  - Дай десять рублей!
  Деньги я ему дал, но учиться на скрипке бросил". (М. Горький "Мои университеты")
  Основное население сдавало их своим гильдиям, пленяя по какому-нибудь нелояльному подговору, что очень комично, так как на самом деле им не нужно было причин кого-либо сдавать на убийство своих гильдий.
  Они все считали, что одиночки, как я, не переживают и тяжбу, но всё это было лишь их реакцией на большую опасность, которую им вообще было не видно до такой степени, что только они замечали одни обозначенное и их часто мистически убивал женоубийца. В июле я решил убить себя. Я пробовал описать мотив этого решения в рассказах моих, которые никто не читал. Но это не удалось мне - рассказ вышел неуклюжим, неприятным и лишенным внутренней правды. "К его достоинствам следует отнести - как мне кажется - именно то, что в нем совершенно отсутствует эта правда. Факты - правдивы, а освещение их сделано как будто не мною, и рассказ идет не обо мне. Если не говорить о литературной ценности рассказа - в нем для меня есть нечто приятное, - как будто я перешагнул через себя". (М. Горький "Мои университеты") Я всё достигал эту вечность не понимая, что даже моя вера заключается в мольбе трупа с моего затылка перед некромантом над ней перестать издеваться.
  Мне не оставалось больше ничего, кроме колдовства и поиска живого, что, может хотя бы перебарывать поражение с их скачков по газу возникновения, так как всех отравляло липовыми инфекциями лот нарушения потребления микроорганизмом газовой среды Земли. Я бы их всех закопал и оставил две недели жить под первыми слоями земной коры. "Купив на базаре револьвер барабанщика, заряженный четырьмя патронами, я выстрелил себе в грудь, рассчитывая попасть в сердце, но только пробил легкое, и через месяц, очень сконфуженный, чувствуя себя донельзя глупым, снова работал в булочной". (М. Горький "Мои университеты") Я сидел с моими эмиссорами, и они являли ранения от звуковых полей. Я психанул и пошёл на крайний метод повышенной степени опасности. Я сделал из этих групп страну Пиноккио всех продав местным деревьям, напомнив им с трупа, которым заглушали пение минералов их возможности и показал раненных эмиссоров, которые записали ими убитых геноцидами криво для рождения изуродованными.
  Деревья выполнили мою просьбу и задушили их всех с вегетатива просто за грех жертвоприношения другому мужчине одного ребёнка, сигналя посмертно ему в головной мозг с магнитного глушителя, чтобы планета посчитала в слепости его вечным инвалидом. Однако - недолго это происходило. "В конце июля, вечером, придя в магазин из пекарни, я увидал в комнате продавщицы Хохла. Он сидел на стуле у окна, задумчиво покуривая толстую папиросу и смотря внимательно в облака дыма". (М. Горький "Мои университеты") Я ждал естественную смерть за сделанное, так как не считал, что я лучше этих убийц. Однако, деревья внезапно начали ко мне относиться иначе. Я тогда не понимал свою ошибку. Я не понимал эту гордыню, как и не понимал, что при том ничего иначе бы не стало, так как деревья убили их всех грех уже отрешив при их испытании. Я как с ними смог лицезреть желание вечных страданий ребёнка мясом на их еблю и живым и мёртвым, я не мог лишь потом понять почему Земля созиданием не подвергла их радикальной агонии для изменений критического хода их решения. Ей было лень для них делать за то, что им всем было лень сделать и для умирающих детей и у меня даже было подобное наказание.
  Убийства ядом продолжались и цирк со средневековым совершенством с их стороны специально гасили трупами, имитируя их живыми на сопротивлении обиженного. Хохол понимал, что я думаю о своём.
  "- Вы свободны? - спросил он, не здороваясь.
  - На двадцать минут.
  - Садитесь, поговорим.
  Как всегда, он был туго зашит в казакин из "чертовой кожи", на его широкой груди расстилалась светлая борода, над упрямым лбом торчит щетина жестких, коротко остриженных волос, на ногах у него тяжелые, мужицкие сапоги, от них крепко пахнет дегтем.
  - Нуте-с, - заговорил он спокойно и негромко, - не хотите ли вы приехать ко мне? Я живу в селе Красновидове, сорок пять верст вниз по Волге, у меня там лавка, вы будете помогать мне в торговле, это отнимет у вас не много времени, я имею хорошие книги, помогу вам учиться - согласны?
  - Да.
  - В пятницу приходите в шесть утра к пристани Курбатова, спросите дощаник из Красновидова, - хозяин Василий Панков. Впрочем, - я уже буду там и увижу вас. До свидания!
  Встал, протянув мне широкую ладонь, а другой рукой вынул из-за пазухи тяжелую, серебряную луковицу-часы и сказал:
  - Кончили в шесть минут! Да - мое имя - Михайло Антонов, а фамилия - Ромась. Так.
  Он ушел не оглядываясь, твердо ставя ноги, легко неся тяжелое, богатырски литое тело.
  Через два дня я поплыл в Красновидово". (М. Горький "Мои университеты")
  Кошмар не закончился, так как здесь все не знали вообще, как жить и умирали от зависимости по снабжению иностранцев. Эти убийства были их бегством от тяжбы, чтобы рожанием дальше рожать инвалидов и имитируя, что он совершенней так съедать тех, кого рожали, прикрывая половой орган мерцающими с вестибулярного аппарата кодировками бессмертия.
  Никто ничего при этом не делал, так как все убивая испытывали новые ощущения новых дел. Царство секс-наркомании, полное мертвецов. "Волга только что вскрылась, сверху, по мутной воде, тянутся, покачиваясь, серые, рыхлые льдины, дощаник перегоняет их, и они трутся о борта, поскрипывая, рассыпаясь от ударов острыми кристаллами. Играет "верховой" ветер, загоняя на берег волну, ослепительно сверкает солнце, отражаясь ярко-белыми пучками от синевато-стеклянных боков льдин". Дощаник, "тяжело нагруженный бочками, мешками, ящиками, идет под парусом, - на руле молодой мужик Эназаров, щеголевато одетый в пиджак дубленой овчины, вышитый на груди разноцветным шнурком". (М. Горький "Мои университеты") Всё одинаково и всё одними словами, так как без физических новых изменений, без ранения одного при техническом токе и сексе на его рану не было ни у кого критических нирван к Солнцу, чтобы сжечься на миграции.
  Все боялись теперь даже поговорить о вкусе еды, так как зомбирующие могли начать травить до онемения за это. Онемение при том у всех отлучалось друг от друга и появлялись небольшие ощущения, так как наркоманы продолжали выжимать половые соки из любых женщин на наркотические спирты. Зомбирующий смог спуститься с восьмого этажа, и я был ему уже не нужен. Меня пробрало любопытство, и я спустился. "Лицо у него - спокойное, глаза холодные, он молчалив и мало похож на мужика". (М. Горький "Мои университеты") Эпичность его была похожа на кодировку Бога при медицинских жертвоприношениях. Он был рабовладельцем двум мужикам, изображая их всех своими друзьями, а врачи на него всё охотились, чтобы раскулачить его воображаемых друзей. Темперамент его позволял многое, а его двое рабов: Алдошкин и Лобов растопырив ноги стояли также с купленным чаем в одноразовых стаканчиках в руках. А кто он сам? Кто он может быть? Он "растрепанный мужичонка в рваном армяке, подпоясанном веревкой, в измятой поповской шляпе, лицо у него в синяках и ссадинах". (М. Горький "Мои университеты") Расталкивая ветки и пыль на ветру длинным багром, он презрительно ругается:
  - Сторонись... Куда лезешь...
  Когда едет по шоссе ситуация ещё с известным словом: "Пиздец!". И снова счастливый людоед наркоманит пикантный тростниковый пар социа, отфильтрованный живой женщиной.
  Лояльные фирмы города продолжали формальную охоту на людей по проекту, даже понимая, что их детей вероятнее всего убьют там, где обещают защитить. К одному из зомбирующих пришёл товарищ и мне захотелось поговорить, но было не с кем, так как всё по правилам XVII века и их интересовал только секс с женщиной на смерть, чтобы потом курить их пропитки. Сижу с Ужиленным "под парусом на ящиках, он тихо говорит мне:
  - Мужики меня не любят, особенно - богатые! Нелюбовь эту придется и вам испытать на себе". (М. Горький "Мои университеты") Так каждый экстремистом в этой стране и в остальных, а накормили всех капитально. Все заказывали у медиков биологические парилки и под них занимались сексом, потом крича в зародыши.
  Подоспел к нам Эхотралов "положил багор поперек бортов, под ноги себе, говорит с восхищением, обратив к нам изувеченное лицо" (М. Горький "Мои университеты"):
  - Слава Богу я пережил активность на меня попов! Особо тебя, Анкор, поп не любит...
  - Это верно, - подтверждает Русадионович.
  "- Ты ему, псу рябому, кость в горле!
  - Но есть и друзья у меня, - будут и у вас, - слышу я голос Хохла". (М. Горький "Мои университеты")
  Я набрал в итоге растений и пока дальше засел пить чай, который у меня заканчивался уже. Смак последних минуток этого вкуса, так как никто ничего не делал и в конкуренции никому ничего делать не давал, нанимая гипнотизёров изображать демонов при приказе не дышать в конкуренции. "Холодно. Мартовское солнце еще плохо греет. На берегу качаются темные ветви голых деревьев, кое-где в щелях и под кустами горного берега лежит снег кусками бархата. Всюду на реке - льдины, точно пасется стадо овец. Я чувствую себя как во сне". (М. Горький "Мои университеты") Людей заставляли препаратам дальше на курительные пропитки рокфеллеров, шутя, что не у всех есть именно бессмертная душа, не имея при том ввиду факториал созидания, который не может в исходе содержать живым, как они считали, Бога-человека, покорителя стихии. Если кто и решился бы на факт усилений сообщаемости с реальной "бессмертной душой", то он должен бы был, чтобы выполнить формально в сигнале роль Бога исключить от другой особи в неуникальности (одинаковости) факт своего наличия на там метаположении, так как при этом всём одинаковое не пересекает при сходстве вещественного одинаковое. Даже на метаположении, так как получается пересечение бессмертия и при разрушении будет зацеп усилений разрушения причинностей, так как ход вещества сместит на одну особь в путанице, а это приведёт к потере общего фундамента неуникальности, одинаковости и итог - это их вопрос как теперь восстановить? Не я же делал? Или... "Я этого не делал! Аааа!" ... Даже при убийстве семь раз отмерь как будет без кого-либо и один раз разрушь, но лучше просить то, что созидает, так как если составляющее своего организма может восстановить, то при убийстве происходит ровно что непреодолимое усиление разрушения от другого человека и вопли... паника с этим лучше, которое они из убитого трупа делают только прослоем запаха своего убийства... если вам человек лучше лишь показал, но не доказывал вам это обманом, то можно просто уважительно научиться и его научить. Воскресает весь разрушенный смысл общения, а иначе это перестает просто в паразитизм при обмане убить на таинство и всё, так как обманщик это лучше верит, что докажет лишь в грехе Бога.
  Ужиленный курил табак со мной и философствовал:
  "- Положим, ты попу не жена, однако, по должности своей, он обязался любить всякую тварь, как написано в книгах". (М. Горький "Мои университеты")
  Мне оставалось на его смех надо мной только промолчать. Отечество меня точно при попах будет долго помнить.
  Я уже ни с кем и не дрался, так как начал понимать, что проще набрать растений эмиссорам, а после материал искать на дальнейший поиск воскресения и восполнения, так как всё это у людей начиналось от вегетативного голодания, к которому неизбежно вела социа или спирт.
  - Кто это тебя избил? - спрашивает Борис, усмехаясь.
  Я ему хотел бы рассказать о бабке, я хотел бы рассказать об убийцах стройпроекта, но не смог преувеличить и ответил о Газпроме.
  Хаос водки на первый взгляд выглядел смешно, но таил за кулисами только смерть от жестоких страданий, которые вакцинировали по их боли от сорока до пятидесяти раз. Правда у медиков были такие вакцины, что их достаточно и сделать было один раз. В последних надеждах седьмые этажи многоэтажек держались, чтобы не сдохнуть с включенным светом, оберегая всё, что получалось от зомбирования ради от них податей. Я объяснил Борису отрицательное.
  - Так, какие-то темных должностей люди, наверно - жулики, - презрительно говорит Сатон.
  "И - с гордостью: - Нет, меня, однова, антиллеристы били, это - действительно! Даже и понять нельзя - как я жив остался". (М. Горький "Мои университеты")
  Русских истребили и на территории заманивали просто экезекуционные взаимоуничтожаемые зачистки. Практическая статистика показывала, что с территорий никто не возвращался никуда, так как везде убивали после проклятых земель.
  Верующие в Абсолют уникальности не могут и представить, что такое два и одинаковость, однотипность, вообще точно такое же. Эти события мне уже были так знакомы, а убийства так надоели, что проект территориальной зачистки продолжали по мере поставок с заграницы продуктов, а я искал с эмиссорами дальше еду без денег. По пути я кого-то избил и сломал ему шею, но не стал убивать, заставив так жить. Отправился навестить Богдана Ужиленного.
  - За что били? - спрашивает Фима.
  "- Вчера? Али - антиллеристы?
  - Ну - вчера?
  - Да - разве можно понять, за что бьют? Народ у нас вроде козла, чуть что - сейчас и бодается! Должностью своей считают это - драку!" (М. Горький "Мои университеты")
  "- Я думаю", - говорит Борис, - за язык бьют тебя, говоришь ты неосторожно...
  - Меня бьют, потому что изранили и перебили почти всех баб на территориях, - объяснил я, - некого больше им.
  - Мне кажется, что ты тоже к ним относишься просто, так как ты ебанутый, - смеялся добрым смехом так Фима.
  "- Пожалуй, так! Человек я любопытного характера, навык обо всем спрашивать. Для меня - радость, коли новенькое что услышу". (М. Горький "Мои университеты")
  Этика, этнос - всё рушили в погоне за американской мечтой о деньгах, которых из-за проекта территориальной зачистки дать никому не могут, так как запас присылают на убитую душу местного населения. "Нос дощаника сильно ткнулся о льдину, по борту злобно шаркнуло". (М. Горький "Мои университеты")
  Разлагающиеся женщины от отчаяния в надежде разрушить кого-нибудь ещё на секс-наркоманию орали с шестого этажа с участием проводников технического типа на четвёртых и вторых: "Пиздец! Блядь! Пиздец! Блядь!", - чтобы им дали секс и сразу их убили после секса, чтобы были деньги на детей. С ними не общались тет-а-тет и вообще не обращали на них, как могли на практике, внимание, крича на кого-угодно, чтобы игнорировать ультразвуковые поля на выселение с квартир, но не ради квартир, а для убийства гражданского сдать тело на проекты территориальной зачистки города на изменения состава местной миграции. Ужиленный с полнотой презрения ко всему на него или на его жену похожему, "покачнувшись, схватил багор". (М. Горький "Мои университеты") Однако багор от них не помогал: их даже ранее расчленяли, и они теперь на любое к ним насилие смеялись и продолжали делиться впечатлениями, имитируя всем, что забрали у них счастье. Зомбирующие совершали самоубийство, имитируя, что вечно могут издеваться сексом над людьми.
  Все работы держались именно на механизме зомбирования сотрудника менеджерами, где сотрудник при работе получал характерное воздушно-капельное отравление и при высокой иммунности они вообще на работу не брали никого. Сатон с упрёком говорил мне:
  - А ты гляди на дело, Анкор!
  Эпичности восклицаний мне явно ставили шах и мат от наркодиллерства. Газпром всех победил и не знал, что теперь делать лили даже что делать, когда они скурят нефтяными очищенными парами всех женщин местных территорий, которых они вообще считали даже не по что-либо, коли-бо привозили, а им скуривать.
  - А ты меня не разговаривай! - отпихивая льдины, бормочет Ужиленный. - Не могу я за один раз и должность мою исполнять и беседу вести с тобой...
  Я хотел продолжать искать растения хотя бы для того, чтобы растение привлечь к исправлению зомбирующих, так как они уже отрицали всякое сущее, что не нарисовано им глюком цветным. Они беззлобно спорят, а Борис говорит мне:
  "- Земля здесь хуже, чем у нас, на Украине, а люди - лучше. Очень способный народ!" (М. Горький "Мои университеты")
  Везде устроили убийства зомбированием и гармонической техникой, так как женоубийцы мстили на культуру секса. Они доходили до отрицания вездесущего и умирали раньше своих жертв от вегетативного голода.
  Никто никому не был нужен, и медики дальше проводили отлов будущего материала на новые убийства геноцидом. "Я слушаю его внимательно и верю ему. Мне нравится его спокойствие и ровная речь, простая, веская. Чувствуется, что этот человек знает много и что у него есть своя мера людей. Мне особенно приятно, что он не спрашивает - почему я стрелялся? Всякий другой, на его месте, давно бы уже спросил, а мне так надоел этот вопрос. И - трудно ответить. Черт знает, почему я решил убить себя. Хохлу я, наверное, отвечал бы длинно и глупо. Да мне и вообще не хочется вспоминать об этом, - на Волге так хорошо, свободно, светло". (М. Горький "Мои университеты")
  Геалогические знания от геологических отличались по моей сверке. Геологию получили, как я выяснил, по преемственности уже плана захватчика и знание этой науки не совпадало со знанием по линиям "геа-", так как первый вариант собирали на этой местности и не понимали часто, что их интересует здесь.
  Всё найденное по результату преобразований в основном съедалось или становилось какими-либо предметами с назначением переработки, убийства, дальнейшего поиска, который ещё и пытался забрать какой-нибудь зомбирующий, пропитываясь запахом объекта охоты, чтобы изображать своё господствование перед тем, кто смог сделать предмет. "Дощаник плывет под берегом, влево широко размахнулась река, вторгаясь на песчаный берег луговой стороны. Видишь, как прибывает вода, заплескивая и качая прибрежные кусты, а встречу ей по ложбинам и щелям земли шумно катятся светлые потоки вешних вод. Улыбается солнце, желтоносые грачи блестят в его лучах черной сталью оперения, хлопотливо каркают, строя гнезда. На припеке трогательно пробивается из земли к солнцу ярко-зеленая щетинка травы. Телу - холодно, а в душе - тихая радость и тоже возникают нежные ростки светлых надежд. Очень уютно весною на земле". (М. Горький "Мои университеты") Остальные просили помощи, звоня в службы опеки, врачебные, службы безопасности, но около них при том не сидели убийцы, выжидая самоубийство на улице от зомбирования.
  Все местные как-то не могли понять, почему убийца плохой для них человек и отдавали им квартиры, позволяя себя убить от того, что слабые по Будде. "К полудню доплыли до Красновидова; на высокой, круто срезанной горе стоит голубоглавая церковь, от нее, гуськом, тянутся по краю горы хорошие, крепкие избы, блестя желтым тесом крыш и парчовыми покровами соломы. Просто и красиво". (М. Горький "Мои университеты") Деревья убивали удушением зомбирующих одного за других уже почти по любому от умирающих из-за них обнаружению, и оно обретало хаотические торможения от дальнейшей смертности.
  Я дальше любопытно бродил среди этих событий, но эпицентры территориальных атак не останавливались, как и не понимали для чего их убеждали в бессмертной душе. Так начали убивать участников таких убийств зомбированием и абстракты, удушая их давлением света по смертям ими удушенных светоголоданиями, где они живого слепили умершим, его мозг подсвечивая на живого. Каждый ом электричество они тратили только на новые убийства, чтобы курить пары от зомбирования и просить его рожать плодом ещё живых. "Сколько раз любовался я этим селом, проезжая мимо его на пароходах". (М. Горький "Мои университеты") Было нормальное население и после теракта плод женщины курить пары просящие. Не нужно было им теперь и денег.
  Я их не боялся не капли, так как их так учили подражать микроорганизмам созидающим, чтобы доводить до самоубийств. Я видел этих людей не более, чем апостолами отравителя. Просто апостолы маньяка, который в господстве и жаждал меня поймать издеваться один на один, чтобы мне доказать, что он по иерархии паразитизма меня выше, а я вот не имею естественных прав на единоматериальной планете ходить из-за него. Когда, вместе с Ужиленным, я начал разгружать дощаник, Сатон, подавая мне с борта мешки, сказал:
  - Однако - сила у вас есть!
  Я этично филонил от того факта, что я и сам казним наркодиллерством за свою причастность к коллекторатам, однако я не мог их поддерживать, так как я не смирился со смертями женщин ебле-блядями при названии такого их убийства выкуривать половые соки "пиздец!". Мне хотелось убежать отсюда теперь тоже, так как я начинал понимать, что это опять английский приз. Наивность всем стала смертью, так как они верили в историческую важность одного человека относительно потери значимости остальных, а не считали это изъявлением.
  Шах и мат населению пока стоял тем, что они не знали, что у друг друга потребовать, так как даже купленные на использование вещи не они производили, а рабочих производств убивали по обязательству коммерческой тайны не выясняя, так как "не верю, что не проболтался". Сатон Панис изучал этнос ужаса, но никак не мог прийти к культуре, которую хотел узнать и пришёл лишь к убийствам своими предками своих. Он гордо продолжал раздумье... "И, не глядя на меня, спросил:
  - А грудь - не болит?
  - Нимало". (М. Горький "Мои университеты")
  Я так и не знал, что мне дальше делать, кроме здесь поисков на планету и звезду разрушений сотворённого для увеличения скорости преобразования того, что уже создано, так как всё остальное до того сделанное даже при искажении Богами осталось естественным и держалось неизбежно на указанном принципе. Какой я ебанутый! Я ебанутый от того, что знаю о более совершенных ебанутых!
  Этика уничтожения мне была неведома, и я начал искать дальше смерть. Я раскопал всё и начал звать с верхних этажей этих ублюдков. Я звонил им в домофоны и долбился к ним, применив коварство. Я насовал им в почтовые ящики статьи ГК РФ, но они всё равно это продолжают. Сатон рядом так и размышляет. "Я был очень тронут деликатностью его вопроса, - мне особенно не хотелось, чтоб мужики знали о моей попытке убить себя". (М. Горький "Мои университеты") Однако с их стороны уже было не требование, а лишь Требюование блядства для того, чтобы просто убить бабу, с которой я спал.
  - Силенка - имеется, можно сказать - свыше должности, - болтал Ужиленный. - Какой губернии, молодчик? Нижегородской? Водохлебами дразнят вас. А еще - "Чай, примечай, отколе чайки летят" - это тоже про вас сложено.
  Все их слова - это лишь от меня Требование блядства. Пыл их съедений умеряло, воскрешая умерших далеко от их натяжений.
  Ямы истинностей должны были затягивать на смерть, но эпицентры умирали от радости. "С горы, по съезду, по размякшей глине, среди множества серебром сверкающих ручьев, широко шагал, скользя и покачиваясь, длинный, сухощавый мужик, босый, в одной рубахе и портах, с курчавой бородою, в густой шапке рыжеватых волос". (М. Горький "Мои университеты") Лояльность мистиков всем наигрывалась, так как при конце пути с ними любви людей отправляли следующими трупами на зомбирование. Но какие красивые у этих проектов названия!
  Эти убийства от скуки мёртвых по воскресенью выплывали в целые науки, от которых пока не было толка при грехе жадности, так как жадный своё имущество не делал, но убил ради него. Рыжий мужчина из таких точно. "Подойдя к берегу, он сказал звучно и ласково:
  - С приездом". (М. Горький "Мои университеты")
  Он явно тоже знал от чего я сюда уехал и мне стало не по себе. Это всё об ужасе пагуби инфляции и наивности государственных функционирующих щитовых, которые уже на их работах открыли ПАО. Они забрали печатные станки токовыми терактами и теперь мы так живём от того, что без поддержки США им не продавали токовое снабжение, а то им было невыгодно сдавать тела туда, а они бы так вербовали себя явив героями, убившими конченных сук.
  Медики от безденежья убивали кого приходилось, сами запуская отравленный на людей скачок возникновения с разозлённым микроорганизмом.
  Полный Бэтлом на фоне бизнесов по сдаче металлоломом иногда с телами. Ям здесь не получался почти ни у кого. Пустыри с редкими продуктовыми магазинчиками и точно такими же итогами деятельности, как и у всех, но в жажде уехать посмертно на депортации. "Оглянулся, поднял толстую жердь, другую, положил их концами на борта и, легко прыгнув в дощаник, скомандовал:
  - Упрись ногами в концы жердей, чтоб не съехали с борта, и принимай бочки. Парень, иди сюда, помогай.
  Он был картинно красив и, видимо, очень силен. На румяном лице его, с прямым, большим носом, строго сияли голубоватые глаза". (М. Горький "Мои университеты")
  Я так ненавидел предательство и даже просто сдавать людей на растерзание другим, что старался и не говорить никому. Догадаются так и ладно.
  Похолодало. Всё отравляли друг друга женщины в групповых самоубийствах, чтобы не жить без денег. Я параллельно искал новые дела, которые не требовали бы разрушать остальных людей и животных по возможности, так как иногда всё равно их зацепляет.
  "- Простудишься, Богдан", - сказал Сатон.
  - Я-то? Не бойся.
  Выкатили бочку керосина на берег. Богдан, смерив меня глазами, спросил:
  - Приказчик?
  - Поборись с ним, - предложил Ужиленный.
  - А тебе опять рожу испортили?
  - Что с ними сделаешь?
  - С кем это?
  - А - которые бьют...
  - Эх ты! - сказал Сатон, вздохнув, и обратился к Авдотию: - Телеги сейчас спустятся. Я вас издали увидал, - плывут. Хорошо плыли. Ты - иди, Богдан, я послежу тут.
  Было видно, что человек этот относился к Авдотию дружески и заботливо, даже - покровительственно, хотя Авдотию был старше его лет на десять.
  Женоубийцы начинали останавливаться от бешенства, так как наконец пошли у них долгожданные процессы от онемения разных им от остальных наказаний. Все ждали эпицентр, но к ним так и не приехал, а через полчаса их надежда на экзекуцию пошла крахом от того, что полиция заставила её провести в другом здании и они обломались. Нас приплели к ним, полчаса эмансипируя до полумёртвого состояния. Авдотий был одним из тех, кто приплёл к убийцам остальных.
  "- Ваша комната на чердаке", - сказал он.
  Это я при том уже видел. Вся подобная патетика держится обычно на зомбировании, где прав обычно только труп уже.
  Я не обольщался, что это переживу и сидел очень тихо, так как вокруг все были бешенные и им было нужно даже больше убийство на гипноз, чем результат имущественный. В понимании медиков это власть трупами коллекторов, а я работал так и понимал, что включён явно в список подходящего материала. "Из окна чердака видна часть села, овраг против нашей избы, в нем - крыши бань, среди кустов. За оврагом - сады и черные поля; мягкими увалами они уходили к синему гребню леса, на горизонте. Верхом на коньке крыши бани сидел синий мужик, держа в руке топор, а другую руку прислонил ко лбу, глядя на Волгу, вниз. Скрипела телега, надсадно мычала корова, шумели ручьи. Из ворот избы вышла старуха, вся в черном, и, оборотясь к воротам, сказала крепко:
  - Издохнуть бы вам!
  Двое мальчишек, деловито заграждавшие путь ручью камнями и грязью, услыхав голос старухи, стремглав бросились прочь от нее, а она, подняв с земли щепку, плюнула на нее и бросила в ручей. Потом, ногою в мужицком сапоге, разрушила постройку детей и пошла вниз, к реке". Эмпирия здесь была чистой и научной при всей опять же вони мертвецами, от которой люди считали, веря, что это такая простуда. Это в их понимании Экстравагантность уютной комнате, где Экстаз от секса просто сам по себе приятней и сильнее. Все эти события просто тайна новенькой избы Эстетов.
  Это движение называли в Армении Эстены, где эстетичность у них термин уровня заряда опьянять подробностями объекта, но при вере в это. Тип зомбирования по крещению прошлых групп, где они для того лишь оценивают точно также объекты, делая по устрашениям смертью игру правильно-неправильно. Я никогда только не знал, как они это делают так, чтобы именно доминировать в событиях крещения. Как-то я буду жить здесь? Еже бы я не видел женщину, которая, переспав с мужиком-женоубийцей гидрофоном намагнитила после секса ему затылочную часть и память о нём заживо использовала, чтобы так и доминировать в ситуациях.
  Это елее Этимографии для меня становилось поводом енотом бежать, но я пока не мог. Позвали обедать. Внизу за столом сидел Богдан, вытянув длинные ноги с багровыми ступнями, и что-то говорил, но - замолчал, увидя меня.
  - Что ж ты? - хмуро спросил Сатон. - Говори.
  "- Да уж я нечего, все сказал. Значит - так решили: сами, дескать, управимся. Ты ходи с пистолетом, а то - с палкой потолще. При Баринове - не все говорить можно, у него да у Кукушкина - языки бабьи. Ты, парень, рыбу ловить любишь?
  - Нет". (М. Горький "Мои университеты")
  Экридность еще не перетекла здесь в обряд, и они не понимали трагичность истребления, которое вокруг. Эпос не Эстетика. Лишь Эхо утратили по Эпицентру запаха от вони, а причиной стали Этилы смолы. Богдан заговорил о необходимости организовать мужиков, мелких садовладельцев, вырвать их из рук скупщиков. Изот, внимательно выслушав его, сказал:
  - Окончательно мироеды житья не дадут тебе.
  - Увидим.
  - Да уж - так!
  Это искренне. Даже истории Ивана Крылова, что по городам были известны не могли превзойти действующие события, которые просто олицетворяли реальный военный проект сдачи по войне ненужных земель в уплату долгов за снабжение.
  Я заколебался от их цирков для халявного снабжения, где доходило даже до апокалипсиса с реальными живыми мертвецами. Их не интересовала сама по себе материальная и товарная культивация и нечем всем было отвлечься от своей жажды убийства, чтобы замостить её хотя бы алхимически. Рабы же товары делают. Унизительно им было бедствовать и делать вещи для своих же нужд. Я смотрел на Сатона и думал:
  "Наверное, - вот с таких мужиков пишут рассказы Каронин и Златовратский..." (М. Горький "Мои университеты")
  Говорить с ними о достижении изменений было бесполезно, так как они все по вере на скипидаре верили лишь в быстрые через убийство, а эксперименты у них обязательно приводили к смерти. У местных не было варианта безопасного для них опыта.
  Звезда пронизывала Землю голубизной и прочими невидимыми массами света и тепла, что по летнему периоду формировались различными растениями и после них формами жизни, что при разрушении опять давали собой обычно растения и после дальше вновь формы жизни. "Неужели удалось мне подойти к чему-то серьезному и теперь я буду работать с людьми настоящего дела?" (М. Горький "Мои университеты") Я ошибался, так как цель настоящего дела опять соответствовала купленной системе в Державинском саду. Местным было тяжело при том и скучно без убийств, так как спонтанные подначки ради денег не везде прекратили от безысходности.
  Золото лучей от Сатаны прикасалось к эпицентрам деревьев и у них тоже словно появлялось сердце, что живое обязательно им возвращало. Борис, пообедав, говорил:
  - Ты, Сатон Панис, не торопись, хорошо - скоро не бывает. Легонько надо!
  Планета излучала отражения золотистого света и песней, что была живому драгоценна, словно сама жизнь, двигая легонько эту собранную своей живности голубизну. Несмотря на ажиотаж оставшихся охотников, мне почему-то было спокойно.
  Ветер продолжал движение и эмиссоры съедали все лишние искажения и спектры, чтобы созидать, от чего всё было скучно и обыденно. Новости продолжали на фоне театра остатков городских бизнесов, переводя их на гильдии, но они тоже не могли обеспечить полноту пока снабжения, так как многие работу с населением только начинали. Ужиленный почти вилял кудрями от радости, что кровью воняет меньше, но молчал, чтобы не сглазить. Чеченец Сатон ещё сидел с нами, а Борис невольно почесал макушку, мечтая о чём-то экстравагантном. Когда он ушел, Ужиленный сказал задумчиво:
  "- Умный человек, честный. Жаль - малограмотен, едва читает. Но - упрямо учится. Вот - помогите ему в этом!" (М. Горький "Мои университеты")
  Горизонтальное и вертикальное движение звезды продолжалось стабильно и спокойно на фоне чего деревья словно проливали яркий смех песнью их листвы, щупая наконец эти роскошества, о которых столько мечтали. Им хотелось обнять даже людей, что до сих пор проходили мимо них с равнодушием.
  Агрессивная паника с женоубийствами уходила наконец-то мирно и спокойно, так как заказчик территориальной зачистки не дождался свою власть на территориях, полных мертвецов в его равнодушии к людям, которых он и не знавал. Был ли он один? Деньги не могут быть у одного человека, так как их уже выпускают для минимума знакомства с теми, кто одобряет их наличие. Борис облегчённо вздыхал от проходящей у него боли. "Вплоть до вечера он знакомил меня с ценами товаров в лавке, рассказывая:
  - Я продаю дешевле, чем двое других лавочников села, конечно - это им не нравится. Делают мне пакости, собираются избить. Живу я здесь не потому, что мне приятно или выгодно торговать, а - по другим причинам. Это - затея вроде вашей булочной...
  Я сказал, что догадываюсь об этом.
  - Ну да... Надо же учить людей уму-разуму, - так?
  Лавка была заперта, мы ходили по ней с лампою в руках, и на улице кто-то тоже ходил, осторожно шлепая по грязи, иногда тяжело влезая на ступени крыльца". (М. Горький "Мои университеты")
  
  Снова убивали аморфом мужчину на этот раз в кровной мести. Было принято одной из всех группой списывать это на их ложную беременность, обвиняя в отсутствии рассудка, но это было не так, а причина - это ранение и боль, где в бегстве от долгого страдания местные это и делали в ужасе переживаний от биологического террора. Всё равно всё продолжили и смерть никуда окончательно не девалась, но степень убийства всё равно не могла уже стать прежней жестокости.
  Аэрографии становилось сложнее составлять, так как не хватало теперь причинности войн. Не хватало военного скачка возникновения от лидеров мировых держав всем, так как жертвоприношения ужаснули почти каждого. Ужиленный всё смотрел грех пустословия, где это всё были на будущие поколения названия убийств, чтобы под предлогом человеку принесённой жертвы искушать его на грех и убить следом уже отравлением, подобрав подходящий повод.
  - Вот - слышите? - ходит! Это - Евгений, "бобыль, злое животное, он любит делать зло, точно красивая девка кокетничать. Вы будьте осторожны в словах с ним да и - вообще..." (М. Горький "Мои университеты")
  Я не мог уже и испугаться тех, кто был плотояден к остальным, так как для меня это уже было как-то так риторично. Если бы я не понимал причин, по которым они убивают, если бы я не сделал всё что мог, я бы обязательно им попытался даже помочь отучиться, но они и понимать не хотели ничего, так как боль от убийств становилась их единственным желанием облегчить свои агонию от предыдущих.
  Работы в городе не было, так как тупик системы образования заканчивался в алчности только убийствами и новыми поставками на органы, что наученный им не отдал своё существование в заменах их научения. Это даже становилось стандартом миротворчества с регистрациями убитых молодых людей объектом интеллектуальных испытаний. "Потом, в комнате, закурив трубку, прислонясь широкой спиною к печке и прищурив глаза, он пускал струйки дыма в бороду себе и, медленно составляя слова в простую, ясную речь, говорил, что давно уже заметил, как бесполезно трачу я годы юности". (М. Горький "Мои университеты") Однако, я и не проверял при том, что полезного я мог сделать толпам и чем это для меня бы закончилось. Совсем не мог, но понимал, что убийства мне так чётко видно не случайно, а уже закономерно.
  
  Поносные костюмы, требующие уже явно назвать их новым словом с грустными глазами, полными знания, что за эти поставки нужно в городе немножко убивать чисто для снабжения и веры в захват земель кого-нибудь озлобленного. Никто не задумывался зачем им оно надо.
  "- Там у вас студенты много балакают о любви к народу, так я говорю им на это: народ любить нельзя. Это - слова, любовь к народу..." (М. Горький "Мои университеты")
  И никому уже ничего не нужно. Я от скуки дальше искал растения и гонял чаи. Зато теперь все что-нибудь да делали, но не понимали, что даже малое их дело им ценности их.
  Все вдруг перестали стремиться убивать, ощутив сколько сил и с каким результатом на это истратили. Им не понравилось убивать бесплатно ради того, чтобы эти квартиры подарить по крещению просветителю. Ужиленный сидел и пил чаи со мной. "Усмехнулся в бороду, пытливо глядя на меня, и начал шагать по комнате, продолжая крепко, внушительно:
  - Любить - значит: соглашаться, снисходить, не замечать, прощать. С этим нужно идти к женщине. А - разве можно не замечать невежества народа, соглашаться с заблуждениями его ума, снисходить ко всякой его подлости, прощать ему зверство? Нет?
  - Нет.
  - Вот видите! У вас там все Некрасова читают и поют, ну, знаете, с Некрасовым далеко не уедешь! Мужику надо внушать: "Ты, брат, хоть и не плох человек сам по себе, а живешь плохо и ничего не умеешь делать, чтобы жизнь твоя стала легче, лучше. Зверь, пожалуй, разумнее заботится о себе, чем ты, зверь защищает себя лучше. А из тебя, мужика, разрослось все, - дворянство, духовенство, ученые, цари - все это бывшие мужики. Видишь? Понял? Ну - учись жить, чтоб тебя не мордовали..."
  Уйдя в кухню, он велел кухарке вскипятить самовар, а потом стал показывать мне свои книги, - почти все научного характера: Бокль, Ляйель, Гартполь Лекки, Леббок, Тэйлор, Милль, Спенсер, Дарвин, а из русских - Писарев, Добролюбов, Чернышевский, Пушкин, "Фрегат "Паллада"" Гончарова, Некрасов". (М. Горький "Мои университеты")
  Книг много, а дел за ними у него при клевете, что нет навалом. Одни в итоге от убийств скачки возникновения. Врачи по одному ходили по квартирам, предлагая верующим в агонии последнее лекарство.
  Как они меня достали уже! Даже их Министерству Здравоохранения неведомо на сколько они достали меня! Я был поражён прямо до бессмыслия своей извергии, когда понял, что столько стариков убили только ради того, чтобы отчитываться о ходе в этих краях диверсионных убийств для сдачи региона Татарии. Я не знал, как это назвать, так как этот проект впарили союзу предпринимательства с купленными трансами включительно с Китая, которые считались самыми ценными, так как там были записи боевых искусств. Ужиленный же так и увлекался больше книгами, корпя иногда, что ничего дельного нового нет. "Он гладил их широкой ладонью, ласково, точно котят, и ворчал почти умиленно:
  - Хорошие книги! А это - редчайшая: ее сожгла цензура. Хотите знать, что есть государство, - читайте эту!
  Он подал мне книгу Гоббса "Левиафан"". (М. Горький "Мои университеты")
  Надо было лишь всем верить в непобедимость просто безучастно захватчика, но и они жаждали трупы по той же причине. Всё упёрлось в то, что никому ничего почти и не нужно, да и торговать нужным не прибыльно. Они хотели торговать людьми, но... зачем они им всем нужны? Их есть нельзя же...
  Я совершенно, кроме как в свободное время здесь чаи гонять и работы перспективных дел не видел, потому что неизбежно опять надо было убивать того, кто пристроился на деле обыденном охотником-убийцей, начиная ещё и с имитации секса с любым, кто ступил на его территорию. Ужиленный в истерическом хохоте законченного изверга смеялся.
  "- Эта - тоже о государстве, но легче, веселее!
  Веселая книга оказалась "Государем" Макиавелли". (М. Горький "Мои университеты")
  Они меня отмечали всё газом в рабы и отмечали и никак не могли понять, что я не только коллектор, но и агроном. Растения развевали ветви и листву, сея трупам запах новизны и свежести, так как всех посадили при гипнозе в этот день на REFLEX.
  Сигнал от гипнотизёров трахаться при их газе и афродизиаке, что просто баба, умершая от оргазма обычно в стремлении воскреснуть сразу и за секунду после ущерба, не питаясь с Земли с верой в греховность нашей планеты. Ужиленный не мог умерить смех, тоже это понимая, но в величии манёвра культурно шутя о нравах. "За чаем он кратко рассказал о себе: сын черниговского кузнеца, он был смазчиком поездов на станции Киев, познакомился там с революционерами, организовал кружок самообразования рабочих, его арестовали, года два он сидел в тюрьме, а потом - сослали в Якутскую область на десять лет.
  - Вначале - жил там с якутами, в улусе, думал - пропаду. Зима там, черт побери, такая, знаете, что в человеке застывает мозг. Да и лишний разум там. Потом вижу: то - здесь, то - тут торчит русский, натыкано их не густо, а все-таки - есть! И, чтоб не скучали, новых к ним заботливо добавляют. Хорошие люди были. Был студент Тимофей Царёв, - он теперь тоже воротился. Я с ним хорошо жил, потом - разошлись. Мы оказались во многом похожи один на другого, а на сходстве дружба не ладится. Но это серьезный, упрямый человек, способен ко всякой работе. Даже иконы писал, это мне не нравилось. Теперь, говорят, хорошо пишет в журналах". (М. Горький "Мои университеты")
  Всё рушилось, так как никто не мог уже идти, против своего рассудка на моменте, когда их по-человечески просят умереть для их имитации выгод от диверсии. Вот татары с марийцами по-человечески просят. Это армяне так поступают, чтобы не послушаться их, а как же вот как они ещё, черножопые поступать. Ужиленный постепенно зарекался от игр с газом, но как найти более интересное зачастую дело при убийцах? "Долго, до полуночи, беседовал он, видимо, желая сразу прочно поставить меня рядом с собою. Впервые мне было так серьезно хорошо с человеком. После попытки самоубийства мое отношение к себе сильно понизилось, я чувствовал себя ничтожным, виноватым пред кем-то, и мне было стыдно жить. Богдан, должно быть, понимал это и, человечно, просто открыв предо мною дверь в свою жизнь, - выпрямил меня. Незабвенный день". (М. Горький "Мои университеты") Мне очень хотелось спросить каждого как они хоть так видят свою мысль, не колдуя ни разу за их жизнь и не признав разумным созидающее, так как оно же на второй ступени этого мысли им не стелет колебания прежней памяти и бытие меняет движение. Это же детям оно отправляет от взрослых особей, а они оказалось их ещё и монстрами выставляют убивают в гордости к ним родителя. Однако, я не знал, как мне это и сделать нормально, так как на действующем колебании созидающее вообще мне объяснило, что оно их всех не пощадит и меня просто за компанию с ними разрушит поспать.
  Никто никому не был нужен, и никто никому теперь не мог ничем помочь. "В воскресенье мы открыли лавку после обедни, и тотчас же к нашему крыльцу стали собираться мужики. Первым явился Банив Краснов, грязный, растрепанный человек, с длинными руками обезьяны и рассеянным взглядом красивых, бабьих глаз". (М. Горький "Мои университеты") Я работал и не знал, что об этом всём и думать, так как они, не думая и вообще не проверяя степени вреда это сделали и все подыхали от отсутствия дополнительной регулировки вегетатива растений.
  - Что слышно в городе? - спросил он, поздоровавшись, и, не ожидая ответа, закричал встречу Славянову: - Степан! Твои кошки опять петуха сожрали!
  "И тотчас рассказал, что губернатор поехал из Казани в Петербург к царю хлопотать, чтоб всех татар выселили на Кавказ и в Туркестан. Похвалил губернатора:
  - Умный! Понимает свое дело..." (М. Горький "Мои университеты")
  - Ты сам выдумал все это, - спокойно заметил Борис.
  - Я? Когда?
  - Не знаю...
  "- До чего ты мало веришь людям, Авдотий", - сказал Ужиленный с упреком, сожалительно качая головою. - "А я - жалею татар. Кавказ требует привычки". (М. Горький "Мои университеты")
  Одинаковые события, одинаковые мечты и одинаковая спонтанная реакция убийства. Лишь одно вносило разнообразие: когда к ним уже приходили с гильдий под видом лотерейщиков и мстили за разрушенную страну, напечатав много денег, чтобы засунуть им в жопу уже трупами на память. Они на столько искренне, что были живы до сих пор.
  На системе стояло искушение отказать сотруднику в работе и выбрать созидание себя, где Солнце и Земля игрались на их алчности. Проект истреблений продолжался, чтобы в итоге в живых созидающее оставляло только тех, у кого есть зарегистрированные запасы поставок, а рабов тоже при иммиграции к захватчику убьют. "Осторожно подошел маленький, сухощавый человек, в рваной поддевке с чужого плеча; серое лицо его искажала судорога, раздергивая темные губы в болезненную улыбку; острый левый глаз непрерывно мигал, над ним вздрагивала седая бровь, разорванная шрамами". (М. Горький "Мои университеты")
  - Почет Мигуну! - насмешливо сказал Богдан. - Чего ночью украл?
  - Твои деньги, - звучным тенором ответил Мигун, сняв шапку перед Борисом.
  Я задался вопросом как мне осуществить хотя букву "А" так, чтобы не получилось греха пустословия. Я нашёл ответ, но с уровнем зависти никому не рассказал. Мой вопрос о разрушенной культивации и даже методе обычных разговоров оставался прежним, так как что я им не скажи, всё сводилось или к попытке меня убить, или к сексу. Других вариантов общения уже не было у них со мной, да и, как выяснилось, я зря обольщался, что у них друг с другом есть другие варианты. Вышел со двора хозяин нашей избы и сосед наш Панис, в пиджаке, с красным платочком на шее, в резиновых галошах и с длинной, как вожжи, серебряной цепочкой на груди. "Он смерил Мигуна сердитым взглядом:
  - Если ты, старый черт, будешь в огород ко мне лазить, я тебя - колом по ногам!
  - Начинается обыкновенный разговор, - спокойно заметил Мигун и, вздыхая, добавил: - Как жить, коли - не бить?" (М. Горький "Мои университеты")
  Богдан Ужиленный стал ругать его, а он прибавил:
  - Какой же старый я? Сорок шесть годов...
  - А на святках тебе пятьдесят три было, - вскричал Борис. - Сам говорил - пятьдесят три! Зачем врешь?
  Шовинисты продолжали секс-убийства, но очень тихонечко, так как боялись, что их вообще все, как их жёны будут доводить за слабость. Я растерялся что вообще в этой ситуации делать, кроме как правда, что или валить отсюда, или с ними так убивать на поставки, не будучи в списках их связных. Пришел солидный, бородатый старик Славянов [Плохо помню фамилии мужиков и, вероятно, перепутал или исказил их. (Примеч. М. Горького.)] и рыбак Авдотий, так собралось человек десять. Хохол сидел на крыльце, у двери лавки, покуривая трубку, молча слушая беседу мужиков; они уселись на ступенях крыльца и на лавочках, по обе стороны его. Я навыпрашивал ещё чая и воды, и мы опять сидели их гоняли, так как все или прятались от террористических организаций, или там работая прятались при первом их повышении, если дотерпели за универсальное обвинение в нарушении обязательства коммерческой тайны, где работодатель требовал по факту без причин, так как все знали, их суицид могилой от ломки по сексу и втяжкой половым органом женщины любой их мяса. Это также называется так ломка по скачку возникновения, когда при газовом опьянении они ведутся сделать секс при газовом возбудителе.
  Также они переставляли дома вещи с места на место, прибирались, чтобы имитировать чистоту и нечистотой всё остальное, а по факту баланса химического обмена нет, так как они боялись растений и хотели унижать любого и дальше сексом, чтобы плоть использовать на вегетатив из-за проекта истребления России у врачей для разных иностранных партнёров. "День был холодный, пестрый, по синему, вымороженному зимою небу быстро плыли облака, пятна света и теней купались в ручьях и лужах, то ослепляя глаза ярким блеском, то лаская взгляд бархатной мягкостью. Нарядно одетые девицы павами плыли вниз по улице, к Волге, шагали через лужи, поднимая подолы юбок и показывая чугунные башмаки. Бежали мальчишки с длинными удилищами на плечах, шли солидные мужики, искоса оглядывая группу у нашей лавки, молча приподнимая картузы и войлочные шляпы". (М. Горький "Мои университеты") С раздвинутыми ногами, голыми пытались гипнотизировать плоть на вегетатив разные женщины, крича о женской смерти за то, что их использовали на вегетатив наркоманы живыми и кинули. Они думали, как нимфы кого-нибудь возбудят и по подставе приколистов, продающих аудиотехнику они много денег так заработают. Их лотерейщики убивать идти боялись и между ними был тяжёлый вопрос без ответа.
  Опять всё заканчивалось моим практическим вопросом не о будущем, а о сегодняшнем дне. И сегодняшний день всегда начинается с этого испорченного и отравленного шизофренника, который жаждет кушать и привык к поставкам с заводов, а естественной пищи не хватает и нарушается предковость. И здесь все почти с массовых движений, привыкшие следовать культовой только практике, не понимали, что сначала ищут свежую созданную растительность в этом случае и проверяют на съедобность, после чего ищут источники воды, так как жестокость соседствующего поставщика может не знать границ, чтобы просто убить на курение с убитого тела в условиях, что их подсадили. Вера при том может содержать при естественности характера соответствие с убитыми на скачки возникновения и здесь уровень уникальности от предрассудка начинают достигать убийствами похожего, а не нападающего трупом. Некромант искажает нападение по скачку возникновения и имитирует, что труп - это растение и он часть его, а он ему бессмертная душа. Я думал, что местные итак знают, но понял в итоге, что все передохнут их умоляя о еде и не смог смириться с лицезрением такой истории вокруг. Им не нравилось, что долго и больно от чего их ранило при слишком сильном устремлении убивать. При этом от гордости они вообще в них вещами швыряли, но хотя бы уже по их настоящему решению, а не от страха к вещам и что они через них напали. Разрушенную культивацию можно бы было восстановить сначала по отдельности, добывая разные растительные материалы как можно более бесплатно и наладить свои согласования, но их жажда насилия приводила чаще всего к наркодиллерству, так как они одни не осиливали от них своё разрушение другого объекта на самооборону, а без того они своему инстинкту не повелители при его спонтанности созидания каждый день. Разрушение живому дано в частности общаться с растениями и землёй - это то, что часто необходимо симбиотически рушить, но по мере дарованного разрушения и оно неизбежно опять настигает. Почему нельзя вместо растения разрушить другого человека? Потому что неизбежно у другого даже животного большее или равноценное нам сопротивление и при большом желании они просто тоже будут так разрушать до нового взаимного баланса, который может очень долго опять восстанавливаться и многие умирали это колдовством налаживая даже соотносительно опять от усталости. Нарушается вся дипломатия и потом рядом с мёртвыми убитыми и убийцами опять поиски травы и некроманты издеваться на присвоение, чтобы наверняка потом только останки рождались при зависти к умершему.
  - Господина Авдотия папаша Наполеона Бонапарта за бороду драл. А господин Ужиленный, бывало, ухватит двоих за овчину на затылках, разведет ручки свои, да и треснет лбами - готово! Оба лежат недвижимы.
  - Эдак - ляжешь! - согласился Книжниц, - но добавил: - Ну, зато купец ест больше барина...
  Войны за еду пошли в панике переживания изменений от ситуативной здесь истерии по факту имитации рабства просто убивать на поставки диверсантов, которые уже были здесь большинство мертвы. Всех пугали масштабы, и они уходили на любом наркотике в мечты, усиливая потенциал своих будущих страданий. Это при полных трупами кладбищах, за которых родственники просили у них деньги. Они перестали им отправлять даже умерших в страхе, что им было видно, что с ними там делают в итоге. Экзотика, да и только.
  Героизм не в химической терминологии знания здесь был бессмысленным при прямой к ним тактике по спонтанке, так как они просто от страха голода так дальше убивали и всё, имитируя с прошлого крещёного попущение им естественным конкуренции, где палило обман само название закона: "Ибо плоть отдельна при неуникальности пищи от плоти и состава их". При победе их иностранцы по этой заповеди просто убивали ничего не спрашивая, так как они боялись с их стороны ломку от наказания по этому закону. "Благообразный Славянов, сидя на верхней ступени крыльца, жаловался:
  - Не крепок становится мужик на земле, Станислав Хамидов. "При господах не дозволялось зря жить, каждый человек был к делу прикреплен..." (М. Горький "Мои университеты")
  - А ты подай прошение, чтобы крепостное право опять завели, - ответил ему Авдотий. Мстислав молча взглянул на него и стал выколачивать трубку о перила крыльца.
  Я просто видел уже заведомо эту безысходность по их уровню преодоления искушения, но попов страх на риск я не разделял и всё же больше этим женоубийцам лоялизировал, как и часто пошедшим на смерть с биологическим оружием уже из их мучителя. Однако я этого не сделал, так как это уже так многие делали на всеохватно прямо планов глобалистов. Это всё было танцами их отчаяния от ужаса реальной катастрофы. Которая всё же шла своим чередом, и основа здесь была научиться преодолениям волн и хаосов, а то Гильгамеш климатически вёл к разрушению в тупике. Врачи смерть от этого фактора давно называли метеочувствительность, повышенное давление, но не придавали этому серьёзного значения, а всё описанное исходило от этого медицинского термина. Вокруг многие, не понимая почему боялись не усмотреть уже заведомо, а если им рассказать даже этот термин они очень быстро понимали свои причины.
  Я нашёл материал, но дел и без того было много у остальных. Я наблюдал что они дальше будут делать. Все тоже гоняли чаи и готовились переезжать от безысходности захвата территорий. "Я ждал: когда же он заговорит? И, внимательно слушая несвязную беседу мужиков, пытался представить - что именно скажет Хохол? Мне казалось, что он уже пропустил целый ряд удобных моментов вмешаться в беседу мужиков. Но он равнодушно молчал и сидел идольски-неподвижно, следя, как ветер морщит воду в лужах и гонит облака, стискивая их в густо-серую тучу. На реке гудел пароход, снизу возносилась визгливая песня девиц, подыгрывала гармоника. Икая и рыча, вниз по улице шагал пьяный, размахивая руками, ноги его неестественно сгибались, попадая в лужи. Мужики говорили все медленнее, уныние звучало в их словах, и меня тоже тихонько трогала печаль, потому что холодное небо грозило дождем, и вспоминался мне непрерывный шум города, разнообразие его звуков, быстрое мелькание людей на улицах, бойкость их речи, обилие слов, раздражающих ум". (М. Горький "Мои университеты") Никто ничего не делал и никому ничего не было нужно, так как любое действие записывал эмиссор соседствующему при смещении скачком возникновения, и они сидели и ждали свою память, не структурируя промежуточный хаос при изменении от скачка возникновения.
  Гипнотизёров и мистиков привязывали к разным газовым скачкам возникновения и через телевизионные трансляции зомбировали оптом, отправляя рейдеров на объекты. Общение по алхимической волне при том было ими забыто, так как они использование радиотехнический аналог донорами мышления, чтобы не исказилась их естественная воля и мозги попали в вечный рай бесконечного секса к модельщикам, верящим в сутенёрство и киберпанк. Между этими двумя секторами разгорелась бойня, так как сутенёры были всё же против разделки женщин на торговлю и сами перестали расчленять женщин, а их истериками решили изводить местное население, что по существу даже правильнее, если сравнить их методы в изменениях. "Вечером, за чаем, я спросил Хохла: когда же он говорит с мужиками?
  - О чем?
  - Ага, - сказал он, внимательно выслушав меня, - ну, знаете, если бы я говорил с ними об этом, да еще на улице, - меня бы снова отправили к якутам..." (М. Горький "Мои университеты")
  Я понимал его, но никак не мог с ним согласиться, так как я бы на его месте буйней поступил. Однако в этой ситуации всех никто не перебил бы, а стравливала их сама планета и я такому кораблю один не повелитель окончательный. Здесь сам кораблю убивал своих капитанов, так как их последователи оставались имитируемыми живыми людьми трупами, где люди - это то, из чего разрушенный организм состоял им на сексуальность. Им не казалось даже странным, что они свой половой рефлекс даже как-то не осознают, а спонтанно всё раз и ничего в итоге, кроме вони.
  Народ грузился как доказать четверо на одного у одного отсутствие его органов и мышления, чтобы им атаковать своих друзей и врагов, расчленив человека на энергии заживо. Я опять не выдержал и назвал планету мне женоубийцей. Мне предстал монстр и быстро начал атаковать его резонирование, чтобы сразу искалечивать. Он даже нанёс мне ранение вполне настоящее, но я не мог понять откуда он резонирует и как. Я вновь отправился к Хохлу. "Он натискал табака в трубку, раскурил ее, сразу окутался дымом и спокойно, памятно заговорил о том, что мужик - человек осторожный, недоверчивый. Он - сам себя боится, соседа боится, а особенно - всякого чужого. Еще не прошло тридцати лет, как ему дали волю, каждый сорокалетний крестьянин родился рабом и помнит это. Что такое воля - трудно понять. Рассуждая просто - воля, это значит: живу как хочу. Но - везде начальство, и все мешают жить. У помещиков отнял крестьянство царь, стало быть, теперь царь единый господин надо всем крестьянством. И снова: а что ж такое воля? Вдруг придет день, когда царь объяснит, что она значит. Мужик очень верит в царя, единого господина всей земли и всех богатств. Он отнял крестьян у помещиков - может отнять пароходы и лавки у купцов. Мужик - царист, он понимает: много господ - плохо, один - лучше. Он ждет, что наступит день, когда царь объявит ему смысл воли. Тогда - хватай кто что может. Этого дня все хотят и каждый - боится, каждый живет настороже внутри себя: не прозевать бы решительный день всеобщей дележки. И - сам себя боится: хочет много, и есть что взять, а - как возьмешь? Все точат зубы на одно и то же. К тому же везде - неисчислимое количество начальства, явно враждебного мужику, да и царю. Но - и без начальства нельзя, все передерутся, перебьют друг друга". (М. Горький "Мои университеты") Растения становились королями, так как без них оставались только разорвавшие друг друга от жжения трупы. Никак никто не мог выдержать установленные правила рабства, поставленные рокфейлерами в незнании того, что им знать было при такой технике и нельзя относительно созидающего, так как оно бы их убило. Они рассчитывали всех в трупы выжимать до состояния критического голода, убить и сделать города-опустошённые Чернобыли после катастроф захвата, где они друг другу захватчиков просто как в РПГ играли и всё. Их просто пугали остальные и они их группами хотели убить остаться одни и не достигать обширный видовой баланс общений с нормальной разлукой. Разлуку при том усложнили жертвоприношениями давно и люди часто срывались от ломки по общению с другим человеком, что ещё утяжелял препаратный скачок в зданиях возникновения, но его не убирали, задаваясь вопросом: "нафиг они все нужны?" Они только истерят и воняют. Я же всем помочь не мог, хоть я бы и отмылся от их обсирача.
  Многие до сих пор себе ставили шах и мат при оглушении казнящимися убийцами и от опьянения препаратом или совершали самоубийство, или принимали от планеты смерть, но считая это Богом, смиряясь так, что их убил другой человек, чтобы оставаться от него зависимыми в его насилии. Убийц опорожнили инопланетные захватчики их исказив так, чтобы они при сексе устремлялись внедриться зародышевым стволовым потенциалом в жертву и убить её дальше на секс. Их мысли и поводы убивать были условны - это всё равно, что курить женщин после с ними секса. "Ветер сердито плескал в стекла окон обильным вешним дождем. Серая мгла изливалась по улице; в душе у меня тоже стало серовато и скучно. Спокойный, негромкий голос раздумчиво говорил:
  - Внушайте мужику, чтобы он постепенно научался отбирать у царя власть в свои руки, говорите ему, что народ должен иметь право выбирать начальство из своей среды - и станового, и губернатора, и царя...
  - Это - на сто лет!
  - А вы думали все сделать к Троицыну дню? - серьезно спросил Хохол". (М. Горький "Мои университеты")
  Как я их презирал. Я просто не знал, как на это реагировать, я ведь таким же должен быть, по их мнению, но у меня как-то не получилось. Я понимал, что они не плохие, но я не мог понять, как они до этого докатились, пока не вспоминал их обиды на англо-саксонский "in teres", но у меня всё равно как у них бы не получилось. Я даже на убийство так как они расточительства ради удовольствия перед другим человеком превосходства не собирался, так как знал ценность возможности разрушить.
  Никому ничего не было нужно, и никто так ничего и не делал, а только приказывали всё друг другу все, так как кругом были по существу всё равно одни опасности. Они не верили даже в настоящие подстраховки, так как свой факт разрушения не понимали. Все шли по прямой, а по кривой уже сидели от заморочек. "Вечером он ушел куда-то, а часов в одиннадцать я услышал на улице выстрел, - он хлопнул где-то близко". (М. Горький "Мои университеты")
  Выскочив во тьму, под дождь, я увидел, что Авдотий Эммануилович идет к воротам, обходя потоки воды неторопливо и тщательно, большой, черный.
  "- Вы - что? Это я выпалил...
  - В кого?
  - А тут какие-то с кольями наскочили на меня. Я говорю: "Отстаньте, стрелять буду", - не слушают. Ну, тогда я выстрелил в небо, - ему не повредишь..." (М. Горький "Мои университеты")
  Всё равно естественное разлучало иерархичность и инвалидов всё равно не оставалось, только супермены, способные своим ранением наградить величием любого ублюдка, но как их все не ценили... Ведь они при том потеряв на большой срок универсальность их физического состояния всё равно были стабильны. Они многие это и знали, но не хотели устремляться доделывать достигнутое к стабилизациям, их при том, не разрушая под достигнутое, так как формам жизни всегда кажется, что от того всё теперь исчезло.
  Библейский кошмар начинался из-за опять убитой женщины шизофреничкой, так как пределы её осквернения были высоки, и женоубийца был от неё проклят. Дерево нашло представителя элиты у трупа этой женщины, что был доктором наук и удушило во сне с неё скачком возникновения на препарат, который ему не помог, но был токсичен растению. "Он стоял в сенях, раздеваясь, отжимая рукой мокрую бороду, и фыркал, как лошадь". (М. Горький "Мои университеты") Снабжения так и не было и проект оккупации ради снабжения продолжался на землях, где бродили в плаче почти одни женоубийцы, что жертвоприношениями истребили женщин, оставив только единицы на секс умирающими от опьянения умершей плотью нарождённых зародышей.
  Лизоблюды тоже начали искать еду, так как были понимающими людьми и по ситуации также не нашли других вариантов, как и я. Они опросили почти все местные фирмы, и никто не мог им помочь с гуманитарной поддержкой, а прочие проекты точно также требовали трупом за это на диверсии. Мы с Борисом Ужиленным просто созерцали их с нашими действиями в сравнении и без него.
  "- А сапоги чертовы, оказывается, худые у меня! Надо переобуться. Вы умеете револьвер чистить? Пожалуйста, а то заржавеет. Смажьте керосином..." (М. Горький "Мои университеты")
  Дальше мы не выдержали, и агрессия захлестнула нас, чтобы отнять у пенсионеров квартиры мы пошли по шестым этажам и начали расстреливать в психе им двери. Никто нам не открыл и не платил, так как всех кинули даже с деньгами, которые мы собирали местным гильдиям. Заводы точно также могли работать только на экспорт проектов истребления коренного населения. Логики работы всех местных фирм, даже производящих строительные материалы просто не было: они стояли на снабжении захватчика, убивали план и уезжали за деньгами жить.
  Мы с Борисом Ужиленным уехали в одну из местных деревень, разведать как относительная обстановка. "Восхищало меня его непоколебимое спокойствие, тихое упрямство взгляда его серых глаз. В комнате, расчесывая бороду перед зеркалом, он предупредил меня:
  - Вы ходите по селу осторожней, особенно - в праздники, вечерами, вас, наверное, тоже захотят бить. Но палку с собой не носите, это раздражает драчунов и может внушить им мысль, что вы - боитесь. А бояться - не надо! Они сами народ трусоватый..." (М. Горький "Мои университеты")
  Деревенские, как оказалось, вообще уезжали на машинах по городам убивать городских, чтобы отпугивать зверей от поселений. Они просто и бесплатно без продаж это делали из искренности и почитания. Естественно, тоже не всегда безущербно, если ошибались с попущением от быков на убийство. Вражда между чертями и праведными очень риторична с XVII века...
  Женский труд не развивали и потомкам становилось всё тяжелее и тяжелее учиться от Земли и окружающего в слепости от страданий после секса матерей. И да имя земли становилось женоубийца. Нытьё било молчание и крики лицемерия сокрытия шизофрениками тех, кто их любил. "Я начал жить очень хорошо, каждый день приносил мне новое и важное. С жадностью стал читать книги по естествознанию, Богдан учил меня:
  - Это, Анкорыч, прежде всего и всего лучше надо знать, в эту науку вложен лучший разум человечий". (М. Горький "Мои университеты")
  Я понимал даже о чём он говорит и из кого приблизительно этот разум. Мор шёл очень сильный до такой степени, что я уже не знал, кого увижу завтра на улице, а кого уже не будет вообще так, словно их и не было. Всё ради торговли органами и просто останками бесплатно на пути в заграницу, где следом убивали просто приезжего.
  Я смотрел, как из одного ствола растут два дерева, составляя собой от земли целый шалаш. Куда он устремляется, помимо опять новых опасностей? А он устремляется держать точно также опасности своими достижениями, являя силищу дракона по радиусу песни, созидая собой опять новые формы жизни, чтобы путешествовать дальше и посмотреть с ними остальных похожих зелёных драконов. Женоубийц опять ломало убить сексом на приход от спирта девушку. Борис из тоже заметил при прогулке. "Вечерами, трижды в неделю, приходил Борис и ко мне, я учил его грамоте. Сначала он отнесся ко мне недоверчиво, с легонькой усмешкой, но после нескольких уроков добродушно сказал:
  - Хорошо объясняешь! Тебе бы, парень, учителем быть...
  И - вдруг предложил:
  - Ты будто сильный, ну-ка, давай на палке потянемся?
  Взяли из кухни палку, сели на пол и, упершись друг другу ступнями в ступни ног, долго старались поднять друг друга с пола, а Хохол, ухмыляясь, подзадоривал нас:
  - А - ну? Уть!
  Борис поднял меня, и это, кажется, еще более расположило его в мою пользу.
  - Ничего, ты - здоров! - утешил он меня. - Жаль, рыбу не любишь ловить, а то ходил бы со мной на Волгу. Ночью на Волге - царствие небесное!" (М. Горький "Мои университеты")
  Каждый лист дерева, словно чешуя огромного дракона, что имеет выбор убить разрушением или своим участием человека спасти, но они задавались вопросом для чего? В итоге незаметно чудом оставшиеся живыми точно также искали растения, так как больше материала в городах бесплатного не было, а за деньги по минимум было итак, чего много не купить.
  Это впечатление было скудным при этом, так как местные мне были так уже неинтересны после моих мучений ранее с наркодиллерами, что я уже не знал куда мне уйти и что делать снова. Всё было обыденно и не так быстро, как собрать набор сделай сам. Работы мужчинам были приблизительно, но с ними опять же что-то делали, что снова происходили женоубийства. "Учился он усердно, довольно успешно и - очень хорошо удивлялся; бывало, во время урока, вдруг встанет, возьмет с полки книгу, высоко подняв брови, с натугой прочитает две-три строки и, покраснев, смотрит на меня, изумленно говоря:
  - Читаю ведь, мать его курицу!" (М. Горький "Мои университеты")
  Как осуществить на практике всё написанное, если название многих слов вновь открывали чью-то смерть и иного результата и не было. Эфемерное понятие, где умерший пытался зажить и у него убивец просто выедал созидание его воскресенья, подстраиваясь под спиртовой скачок возникновения.
  Кривые излучения и хаосы сеяли смерть и продолжение прежнего, являя после ветра и вновь песни растений и птиц, что наполняли округу всё равно далеко не золотом, а кровью, так как всем нужно было скручивать рождённых уже людей в плотский зародыш и ими являть им униженным ими управление в боли, где им самим приятно половому органу и они чувствуют им себя вождями. Ради этого мужчины избивали не одну беременную с цирком, что у неё так забрали ребёнка сразу, чтобы он на полигоны не достался. Борис продолжал занятия. "И повторяет, закрыв глаза:
  Словно как мать над сыновней могилой,
  Стонет кулик над равниной унылой..." (М. Горький "Мои университеты")
  Лежали в морге трупы, замещённые двойниками живыми похожей внешности, что приходили туда за деньги ими креститься и нанимали экстрасенсов продолжать крещение.
  Меня не стали вмешивать в их сокровенные события мести. Все сидели с запасами, понимая, что ими уже делиться ни с кем нельзя. Экономика рушилась от страха голодных смертей, так как все рассчитывали на захватчиков территорий и их пощаду. Я выбил дверь одной из квартир и забрал женский труп, который всё равно никому не был нужен.
  - Видал?
  Спросил я Ужиленного. "Несколько раз он, вполголоса, осторожно спрашивал:
  - Объясни ты мне, брат, как же это выходит все-таки? Глядит человек на эти черточки, а они складываются в слова, и я знаю их - слова живые, наши! Как я это знаю? Никто мне их не шепчет. Ежели бы это картинки были, ну, тогда понятно. А здесь как будто самые мысли напечатаны, - как это?" (М. Горький "Мои университеты")
  Женоубийства уменьшались от усталости убийц. Шатаясь шла женщина по улице в бегах. Ей было нечего есть, а листву она боялась. Я нашёл хлеб, но не смог ей отдать, так как просто здесь мало было и хлеба. Люди уже часто питались рождёнными детьми от страха.
  Вновь издевательство группой мужчин и женщин над одной девушкой. Они от зависти отрезали ей заживо грудь и так оставили жить, устрашая её искалечением всех, с кем они общались по долгам. "Что я мог ответить ему? И мое "не знаю" огорчало человека.
  - Колдовство! - говорил он, вздыхая, и рассматривал страницы книги на свет". (М. Горький "Мои университеты")
  А о чём по факту дела нашего все эти книги? Я не знал, зачем растут на деревьях вертолётики, но они мне напоминали чешую огромного дракона, что смотрит доброй листвой на меня, нищего перед ним и обучает мудрости не падать в этих тяжёлых событиях, а хотя бы с ним здесь о том поразмышлять. Я при том им не был нужен. Им были нужны именно женщины отрезать так грудь, чтобы меня напугать таким насилием к ним.
  Ничего неонового и интересного больше не было здесь. Женоубийства останавливала Земля, что ими и была женоубийца. Сета сеяла улыбку с неба, словно белый демон и красотой крови женской убивала дальше медленно мужчин рабами греха жадности при смехе умирающих священников. Борис Ужиленный был моим собеседником в этот день. "Была в нем приятная и трогательная наивность, что-то прозрачное, детское; он все более напоминал мне славного мужика из тех, о которых пишут в книжках. Как почти все рыбаки, он был поэт, любил Волгу, тихие ночи, одиночество, созерцательную жизнь". (М. Горький "Мои университеты") Полнота безумности от знания, что разум - это лишь раз ум. Сколько были мертвы от тяжёлого яда для эмансипаций. Только чужие перестали стрелять по жертвоприношениям с межзвездия и нет больше причинности ядам служить господству. Растения стали вновь драконами Солнца.
  Все черты характера женщин были лишь условной игрой, которую я назвал "Ты ебанутая". Они находили мужчину и занимались с ним сексом, после чего он зародышевые потенциалы обзывал комплиментами типичности для медиков и сдавал женщину секс-куклой в бордель за большие деньги. И за Борисом, возможно, был не один уже такой грех. "Смотрел на звезды и спрашивал:
  - Хохол говорит - и там, может, кое-какие жители есть, в роде нашем, - как думаешь, верно это? Знак бы им подать, спросить - как живут? Поди-ка - лучше нас, веселее..." (М. Горький "Мои университеты") Он был словно уже не он, а она по его же кого-то названиям, так как он характер женщины мог оценить только по соотносительности таких у него пассивных стабилизаций. Людей продолжали сажать на диверсантские снабжения, чтобы лишь отправить убитыми на смерть интеллектуальным ресурсом.
  Все работы в большей степени сопровождались возмущением начальства: "Зачем вообще всё это нужно?". Остались только подчинённые истреблению и всё. Только они оставались в мирных условиях - запускалась отдача разрушения и они умирали, не осиливая свои однозначные переходы процессов. "В сущности, он был доволен своей жизнью, он сирота, бобыль и ни от кого не зависим в своем тихом, любимом деле рыбака. Но к мужикам относился неприязненно и предупреждал меня:
  - Ты не гляди, что они ласковы, это - хитряга народ, фальшивый, ты им не верь! Сейчас они с тобою - так, а завтра - иначе. Каждому только сам он виден, а общественное дело - каторгой считают". (М. Горький "Мои университеты") Осуждение их друг друга искалечивало уже на смерть, и они не могли остановиться, боясь планету под собой. Женоубийца убивала мучениками просто по умершим с верой, что у них нет разума и они должны скоромиться любому другому в половой орган за тупость.
  Они избивали даже свои мозги, накачивали любым препаратом и заказывали трансляции, чтобы так играть на боли голыми с пятых этажей. Четвёртые боялись от них отключать ночью свет. Воняло трупами, мочевиной и чем-то, вырезанным заживо. Борис недовольно водил носом. "И с ненавистью, странной в человеке такой мягкой души, он говорил о "мироедах":
  - Они - почему богаче других? Потому что - умнее. Так ты, сволочь, помни, если умный: крестьянство должно жить стадом, дружно, тогда оно - сила! А они расщепляют деревню, как полено на лучину, ведь вот что! Сами себе враги. Это - злодейский народ. Вот как Хохол мается с ними...
  Красивый, сильный, он очень нравился женщинам, и они одолевали его". (М. Горький "Мои университеты")
  Нам с Борисом продолжали пытаться ради мусли с пятого этажа женскую вонь имитировать нашим разумом. Им было смешно, так как было необходимо лишь чьё-нибудь самоубийство на наркотический приход и удовольствие.
  Высокие должностные лица ничего при этом не делали и никому ничего не было нужно, так как они планировали всех убить и опять после приборки продавать квартиры следующей партии на убийства. Гипнотизёры всё вкачивали из нейронов людей по токовым волнам световые спектры и слепили в рабов, при сливе им обратно записей их убивало. Борис смеялся над их смертями, обожая истязать такой же техникой до половых истерик, выкачивая половые плотские спектры из вагин, ловя на сексе, испытывая к ним непопустимое вожделение, что тоже переросло в его наркоманию бы, если бы он не делал в отчие от стальных это в отвращении.
  "- Конечно, в этом я избалован, - добродушно каялся он. - Для мужьев - обидно это, я сам бы обижался на ихом месте. Однако баб нельзя не пожалеть, баба - она вроде как вторая твоя душа. Живет она - без праздников, без ласки; работает, как лошадь, и больше ничего. Мужьям любить некогда, а я - свободный человек. Многих, в первый же год после свадьбы, мужья кулаками кормят. Да, я в этом - грешен, балуюсь с ними. Об одном прошу: вы, бабы, только не сердитесь друг на друга, меня хватит на всех! Не завидуйте одна другой, все вы мне одинаковы, всех жалею..." (М. Горький "Мои университеты")
  Истерички всё доказывали толпой одной какой-нибудь, что они лучше, себя калеча в прокажение, покорное борделям, что играли после смерти сильнейшей на их страхах это не доказать на одной. Арахнидова смерть или взрыв заживо вообще при забавах сутенёров для них была обыденная смерть после отдачи оргазма, так как оргазм им ставили на препарате, и естественная эластичность организма нарушалась.
  Я ходил среди мёртвых, что не могли уже покинуть зону скачка возникновения и их просто перекатывали с одного трупа на другой, что они уже искренне считали изменением настроения. Не вынося стабильное и постоянное в соответствии стабильным колебаниям ежедневных погод. Борис тоже был таким. "И, конфузливо усмехаясь в бороду, он рассказал:
  - Я даже чуть-чуть с барыней одной не пошалил, - на дачу приехала из города барыня. Красавица, белая, как молоко, а волосья - лен. И глазенки синеваты, добрые. Я ей рыбу продавал и все, бывало, гляжу на нее. "Ты - что?" - спрашивает. "Сами знаете", - говорю. "Ну, хорошо, говорит, я к тебе ночью приду, жди!" И - верно! Пришла. Только - комаров она стеснялась, закусали ее комары, ну, и не вышло у нас ничего. "Не могу, говорит, кусают очень", а сама чуть не плачет. Через сутки к ней муж прибыл, судья какой-то. Да, вот они какие, барыни-то, - с грустью и упреком кончил он. - Комары им жить мешают..." (М. Горький "Мои университеты")
  Всё это тоже было лицемерием, ставшим искренностью от рабства на трупах убитых жертвами их наркомании.
  В панике убийц при ограничении своего инстинкта все продолжали пытаться убивать удушениями газом от прошлого убийства на субсидии от проектов диверсий, что издевались широким правом не поставлять продукт. Собирать мучения толп в одного стихия уже и не стала, так что за насилие страдали все и всё хотя бы было равномерно и зависть не давала от скачка давления столько инсультов и инфарктов. Богдан очень хвалил Бориса Ужиленного:
  "- Вот, приглядись к мужику, - хорошей души этот! Не любят его, ну - напрасно! Болтун, конечно, так ведь - у всякого скота своя пестрота". (М. Горький "Мои университеты")
  Женщины издевались над любым, доказывая господство своих половых органов перед живыми людьми, чтобы имитировать заживо рожание уже рождённого, не понимая, что человек умирать не должен им, если они рожают что-то похожее. Они от голода вожделели выедать половыми органами головной мозг стариков со скачка возникновения после водки.
  Спектр гамма-лучей Солнца был невиден при криках, зомбирующих и авизируемых ими киллеров. Они вожделели новое униженное именно их половым органом мясо и лежали как шлюхи на унижение другого перед ними от боли, что они не лучше. Кто-то даже их прямо им так объяснив их забирал домашними животными на секс при удобстве, что им деваться некуда. Ужиленный Борис был без какой-либо женщины. Ужиленный был безземелен теперь, в после женат на пьяной бабе-батрачке, маленькой, но очень ловкой, сильной и злой. Избу свою он сдал кузнецу, а сам жил в бане, работая у Авдотия. "Он очень любил новости, а когда их не было - сам выдумывал разные истории, нанизывая их всегда на одну нить". (М. Горький "Мои университеты") Они хотели травить, хотели любить, но всё вокруг всегда риторично и вершина власти всё равно приводит к неизбежности падения. Вопрос будущих мучений на переходе гравитации, где из-за убийства близко и слишком сильно их цель остаётся им непостижимой, а общение нарушается к ним устрашением.
  На меня напали армяне и мне пришлось отбиваться от биологической атаки, смирившись с реакцией ещё и их нанявшей эмансипацией. Я защищался растениями и отделывался ещё легко, а они не могли подойти от отдачи их же яда, либо при действии его у меня отсутствия при промахе.
  "- Евгений Александрович - слыхал ты? Ужиленный урядник в монахи идет, от своей должности, - не желаю, бает, мужиков мордовать, - шабаш!" (М. Горький "Мои университеты")
  Они это сказав, мне откровенно объяснили, что сделали с Богданом, которого я не видел весь этот день. Мужчины по программе телевизионного зомбирования избивали свои теменные участки и повреждали, веря в доминирование так опорнодвигательный аппарат ещё делая переклад греха на любого зацепить параличом, ещё иногда веря, что потом можно в рабы продать через сайт, откуда забирали обоих лишь менты.
  Каким-то образом я ещё двигался, но армяне не могли уже остановиться, так как они паралич у себя начали, а восстанавливать - это осознавать себя вообще ебанутыми в их случае. Мужчины продолжали от безысходности искали миссис лучше и после секса называть зародышевые потенциалы комплиментами им, вообще не разбираясь что в них по факту особенного для краха перед ними после расставания. Хохол тоже так развлекался. Он шёл вместе со мной смотреть изменения, но они были не подходящими пока тут жить. "Хохол серьезно говорил:
  - Вот так все начальство и разбежится от вас". (М. Горький "Мои университеты")
  Он намекал на действия армян в отношении Ужиленных. Семёнов был их следующей целью, подбираясь к захвату территорий просто расчистить для иностранных проектов.
  Я не знал, что делать, так как обеспечения ещё ко всему прочему у меня вообще здесь не было, так что я подцеплял с деревьями поражённых для благой смерти иногда даже без проклятья. Особенно по их просьбе в крике истерики среди террористов. Вытаскивая из нечесаных русых волос на голове соломинки, сено, куриный пух, Авдотий Ужиленный соображает:
  "- Все - не убегут, а которые совесть имеют - им, конечно, тяжко на своих должностях". Не веришь ты, Анкорыч, в совесть, вижу я. "А ведь без совести и при большом уме не проживешь! Вот, послушай случай..." (М. Горький "Мои университеты")
  Все мучились, поняв, что на предлагаемых работах живыми не оставят от страха, что им будут мстить, никто тоже не мог найти объект труда и все пока так и сидели дома и зомбировали в надежде, что будет в этот раз не просто убийство, так как у них так без выгоды это ещё и неудача, потому что антиквариата сливать не будет.
  Все хотели моей смерти, но я не мог себе это позволить и шёл дальше по великой дороге из трупов, где мне опять помешали эти армяне. На этот раз они только хотели меня убить и мимо меня едет машина. Они набросились с битами на женщину за рулём, выбили стёкла и забрали куда-то притом женщину, а не её машину. Передо мной предстаёт Авдотий, от которого я свалил три часа назад. "И рассказывает о какой-то "умнейшей" помещице:
  - Такая злодейка была, что даже губернатор, невзирая на высокую свою должность, в гости к ней приехал. "Сударыня, - говорит, - будьте осторожнее на всякий случай, слухи, говорит, о вашей подлости злодейской даже в Петербург достигли!" Она, конечно, наливкой угостила его, а сама говорит: "Поезжайте с богом, не могу я переломить характер мой!" Прошло три года с месяцем, и вдруг она собирает мужиков: "Вот, говорит, вам вся моя земля и прощайте, и простите меня, а я..."" (М. Горький "Мои университеты")
  Я уж и не знал, что ему сказать на это и просто кивнул, так как разбои везде пока, так и шли от безысходности. Все друг друга проклинали, чтобы трупом умершего защищаться от эффекта геноцида, считая его результатом их охоты. Солнечно и тепло - море космических масс и еды живому и растениям.
  Однако при всём это раскладе я не знал, что мне дальше делать, когда все охотятся друг на друга уехать в заграницу, оставив трупом пойманного от давления.
  "- В монастырь, - подсказывает Хохол". (М. Горький "Мои университеты")
  Я побрёл туда и посмотрел. Там стабильно, но не возьмут они туда по факту никого, так как прочие давно у них чисто на жертвоприношения. Я не стал там долго оставаться, делая вид, что ничего я не заметил и пошёл. Авдотий уже меня с хохлом ждали.
  Ужиленный, внимательно глядя на него, подтверждает:
  "- Верно, в игуменьи! Значит - и ты слыхал про нее?
  - Никогда не слыхал.
  - А - откуда же знаешь?
  - Я - тебя знаю". (М. Горький "Мои университеты")
  Они облучали свой головной мозг и в резонанс кричали микрофонами в последней надежде, что криминал им заплатит за это деньги, но никто им не платил. Мужчины, словно васильки на Евровидении, но, если им не тратили сердца, они расчленяли без конца. Пока истец был мёртв, здесь цель была его доказать Богом. Их же не имитировали шизофрениками, а надеялись все на переклад отдачи одному.
  Их тактика держалась на истерической скорби обзывательством при знании тяжбы убийств. Они имитировали к неискалеченным ими ещё людям великое сострадание их обзывая при соседствующем отравлении. "Фантазер бормочет, покачивая головой:
  - До чего ты не верующий людям..." (М. Горький "Мои университеты")
  Я ничего не делал, но понимал, что они могут докатиться мне выпаривать, что я ими один отдельной от реальности плотью управляю, чтобы имитировать звезде мой грех от убитого трупа, а меня как бы морально считать мёртвым на этих условиях заклятья, но не без волновой гармонической на жертве держалки.
  Заложников никто не спасал, так как он намеренно следовали от нищеты именно за террористом, не проверяя что ему вообще надо в итоге. Им так было нужно попущение от людей убийства. что они устраивали пытки каждый день. но никто не создавал себя сам без созидающего на настоящее такое попущение. Это и есть истинное значение мечты: "Ты меч и только для того и нужен". И так - всегда: плохие, злые люди его рассказов устают делать зло и "пропадают без вести", но чаще Ужиленный отправляет их в монастыри, как мусор на "свалку". Такие местные даже бились головами о стены, считая себя другим человеком, чтобы просто убить его на вечную им паразитичность во имя любви. Превосходство в глаза другого именно их полового органа важнее вот всего вокруг. Если бы они не убивали так стариков, можно бы было ими, вероятно, восхититься, но они избрали любовь и Бога, что по факту просто разлагающийся на своё возрождение во всех случаях труп женщины, выставляемой мужчиной, чтобы было тяжелее разобраться.
  Всех пытались заставить себя считать заживо мёртвыми им на услужение и облегчения втяжки от человека стволовой клетки, а скачок возникновения, вожделея на боль у него головного мозга с верхнего этажа и мастурбируя так. Авдотий с лицом тирана это лицезрел. "У него являются неожиданные и странные мысли, - он вдруг нахмурится и заявляет:
  - Напрасно мы татар победили, - татары лучше нас!
  А о татарах никто не говорил, говорили в это время об организации артели садовладельцев". (М. Горький "Мои университеты")
  Они рассчитывали своими мастурбациями вызывать бури и самоубийства, а то колдовством слишком опасно, а так приятно, а мужики дальше сделают. Опять просто расчленение женщин - они им мешали делать. Не получалось что-то, как они представляли приказ.
  Однако, они не могли остановиться, так как своим хамством отпугивали даже самого сильного хищника и захватчика до такой степени, что их трясло от ужаса, что они их половыми органами съедят. Правда, они при этом умудрялись не задумываться так использовать их прекрасное увлечение. Местные не замечали, как напугали спецназ сексом под микрофоны через рассеиватель. Они думали при этом, что тут только один маньяк и всё. Евгений рассказывает о Сибири, о богатом сибирском крестьянине, но вдруг Ужиленный задумчиво бормочет:
  "- Если селедку года два-три не ловить, она может до того разродиться, что море выступит из берегов и будет потоп людям. Замечательно плодущая рыба!" (М. Горький "Мои университеты")
  Так как на рыбу денег не было, они у ревнивого мужика взяли бабки и изнасиловали блядью его бывшую жену. Потом Седов Евгений отправил её в психиатрическую больницу просто донором и им ещё за это заплатили. Ей вырезали заживо гиппокамб и тягой от зародыша мозгу его имитировали, чтобы при трансплантации прижились от неё, как от донора внутренние органы, где для операции ещё её отравили бензелями с сахаром.
  Продолжали убивать стариков и девушек на сексуальные наркомании, имитируя их всех шизофреничками. Наркоманы, что осознали в кого превращаются на их пути веры, терпели переход постижения своих зависимостей на головной мозг невыносимые обычным смертным, но не умели сами сразу осиливать при работе созидающего свежей. Умершие карали живых за своих смерти и секс ещё на них после таких заживо страданий, невзирая на их завет об умерших, так как они не созидают их намеренно зачастую. Село считает Ужиленного пустым человеком, а рассказы и странные мысли его раздражают мужиков, вызывая у них ругань и насмешки, но слушают они его всегда с интересом, внимательно, как бы ожидая встретить правду среди его выдумок. Они планировали ждать его знакомство с любой местной красоткой, чтобы расправиться с ним с момент его любви с ней. Авдотий это понимал и держался на стороже, так как толпа всё равно не убивает без ущербно, а их апостолическое даёт общий грех по разрушению умершего и боли с ним его создавшего, что едино для всех. Контракт с захватчиком дал ностальгические зависимости и самоубийства не всегда сменялись благословением женоубийц.
  Растения сквозь женщин вылезали жено, так как критическое доминирование убийств от травлений давали такой половой переход, на что они если занимались сексом от боли от растения, а не начинали мысль, получалось то, что они считали шизофренией: мужчина пугался жено аж по Библии и подставлял жену, а та от предательства, что он уже сильнее, а ей монстра, которого аж он боится начинала идти к медикам и верила, что у неё любой их диагноз. Жено воскрес и являлись снова монстрами им древние, распустив уже им не листву, а лазерами за убийства то, что было им едой. Ветрами деревья даровали им смерть от ужаса их памяти жено.
  - Пустобрех, - зовут его солидные люди, и только щеголь Исаакович говорит серьезно:
  "- Евгений - человек с загадкой..." (М. Горький "Мои университеты")
  Жено начали карать беспощадно, так как их листва была полны кровью и очередями их детей по обещаниям убийц в условиях, что все сотрудники предприятий рождёнными убивались, чтобы просто им за кражи не мстили. Как происходило 24 февраля 1626 года, так и в этот день под видом болезней жено съедали грешных за каннибализм, что не могли победить дьявола в их глазах и верили в Будду, укравшего праведность ребёнка для толпы. Они никогда не видели их страданий, где праведный их убийца отравляет им сердце и начинает обвинять их в своих неудобствах заживо.
  Жено задавал вопрос каждому на уроне общения растений и, ловя одного именно физически разрушать продолжал параллель разрушения по смерти женщины, убитой вечной смертью в превосходстве ложном к ним мужчин. Однако, как я был разочарован, когда им сразу при жено ничего не нужно и они ничего не хотят делать. Ужиленный очень способный работник, он бондарь, печник, знает пчел, учит баб разводить птицу, ловко плотничает, и все ему удается, хотя работает он копотливо, неохотно. Любит кошек, у него в бане штук десять сытых зверей и зверят, он кормит их воронами, галками и, приучив кошек есть птицу, усилил этим отрицательное отношение к себе: его кошки душат цыплят, кур, а бабы охотятся за зверьем Евгения Александровича Седова, нещадно избивают их. У бани Ужиленного часто слышен яростный визг огорченных хозяек, но это не смущает его. Он предавался забавам только, если рядом не было нападающих в ожидании. Он понимал, что ими по греху также атакует женоубийца.
  Я продолжал в свободное время искать материал и гонять чаи, записывая даты и соотносительности времени, так как мне стало интересно это повторение привычек XVII века. Жено же не дремал и спонтанные смерти учащались ввиду убийств в мучениях до эффекта геноцида. В жажде пощады жено все останавливались убивать, понимая, что жено им так всё равно не победить: они все не могут существовать даже вместо женщины, а не то что вместо жено, что опьянило властью одного и имитируя его заложником убивало остальными одного до геноцида, чтобы приносить его плоть в жертву Солнцу и остальным звёздам за женоубийство напасть на них. Я был надменен.
  "- Дуры, кошка - охотничий зверь, она ловчее собаки. Вот я их приучу к охоте на птицу, разведем сотни кошек - продавать будем, доход вам, дурехи!" (М. Горький "Мои университеты")
  Я всё равно любил этого монстра жено, как ебанутый, так как этот монстр был причиной, по которой у меня была бабушка и где-то ещё есть мать. Тем не менее, без жено не было и всех нас. Жено жадно осквернял живых и умерших, ради дальше жизни вопреки всему и по всему, понимая, так как мудрец живому, что человеческая раса ебанутая. Они ради рабства искалечивали большинству даже сокровенное и спаривание, сея надежды рабу это воскресить за хорошую с ними работу. Они забирали останки, чтобы с ними играть вместо растений, так как они поджидали их жено. Я с ними даже болтал, используя разные языки с ними бесед. Мне было смешно понимать, почему, когда наши общаются друг с другом, один их них всегда овощ, или тупой как растение.
  Деревья пели песнь всё же о прежних, и они постепенно переставали созидать друг друга мясорубками своим через секс. Многие умирали по нагрузке от убийства, а умерший всё равно наряду с ними существовал. Жено пела смертью, помня наказания мужчинам и тяжёлые смерти женщин по их греху. Я смекнул, что мне делать в моей ситуации несогласия с ними убивать такими смертями. Авдотий, когда я его навестил, смеялся над своим последним результатом охоты. "Он знал грамоту, но - забыл, а вспомнить - не хочет. Умный по природе своей, он быстрее всех схватывает существенное в рассказах Хохла.
  - Так, так, - говорит он, жмурясь, как ребенок, глотающий горькое лекарство, - значит - Иван-то Грозный мелкому народу не вреден был..." (М. Горький "Мои университеты")
  Теперь у меня были целые сады, никому кроме меня не нужные, которые ловили сюда осуждённых жено по их тайному делу. Пошли легенды о страшных лесных чудовищах, чтобы намеренно остановить на них злобу жено и отвлекать на созидание им хищников. Все смеялись над смертями в унисон смеха моего.
  Мне даже было скучно, но не в садах с жено. Нас вместе раздражала эта кровь и я даже ловил для них ими покаранных, так как они верили в женоубийство, как форму отмазки от ответственности перед женщиной. Он, Авдотий и Седов приходят к нам вечерами и нередко сидят до полуночи, слушая рассказы Хохла о строении мира, о жизни иностранных государств, о революционных судорогах народов. Седову нравится французская революция. Они тоже любят убивать, но имитируя себя сразу мёртвыми жено.
  Остальное было обыденно, и они от страха смерти продолжали убивать женщин, чтобы отвлекать жено. Глядя на убийства, Евгений Седов сказал:
  "- Вот это - настоящий поворот жизни, - одобряет он". (М. Горький "Мои университеты")
  Его шею многие пытались разрезать, но он не унывал и спасался каждый раз от всякой попытки, убивая новый труп жено.
  Листва колыхалась, являя где-то дальние костры и пирамидами деревья складывали новые дни, подобно эмиссорам сквозь сами звёзды и по их творениям. Вера в безысходность мешала им остановиться от женоубийств, что они имитировали рублей леса, но по факту просто женщину обзывали шлюхой и кидали от неё её тело монстру жено. Так женщин начал убивать от врагов и Авдотий. Он два года тому назад отделился от отца, богатого мужика с огромным зобом и страшно вытаращенными глазами, взял - "по любви" - замуж сироту, племянницу Сатона, держит ее строго, но одевает в городское платье. Отец проклял его за строптивость и, проходя мимо новенькой избы сына, ожесточенно плюет на нее. Евгений Седов сдал Фиме в аренду избу и пристроил к ней лавку против желания богатеев села, и они ненавидят его за это, он же относится к ним внешне равнодушно, говорит о них пренебрежительно, а с ними - грубо и насмешливо. "Деревенская жизнь тяготит его:
  - Знай я ремесло - жил бы в городе..." (М. Горький "Мои университеты")
  Смерти теперь шли уже по другой причине вновь и трупов стало не хватать. Обличись апостолы Бога, что уже боялись жено. Да и они намеренно не хотели так жить, просто выбрав до последнего бой именно с жено, что к ним сами от скуки задирались.
  Все плакали по умершим, а захватчик уже боялся эти земли, так как имя им женоубийца. Это теперь были земли мёртвых на истязание живых, но, видно, благодаря моему садовничеству, хотя бы для компенсивы записей жено о смертности, а не органик-серверу в IT. Авдотий начал успокаиваться. Складный, всегда чисто одетый, он держится солидно и очень самолюбив; ум его осторожен, недоверчив.
  - Ты от сердца али по расчету за такое дело взялся? - спрашивает он Фиму.
  "- А - как думаешь?
  - Нет - ты скажи.
  - По-твоему - как лучше?
  - Не знаю! А - по-твоему?
  Хохол упрям и в конце концов заставляет мужика высказаться". (М. Горький "Мои университеты")
  Они все пытались достичь цель, которую за них уже кто-то составил, после чего их убивали, если успели и сообщали: "Век живи, век учись и дураком умрёшь", чтобы по вере оставлять их так своими игрушками. Никто ничего не замечал и никому ничего не было нужно. Люди отвлекались от ужаса и вони кровью и мочой йогуртами эпика, так как ароматизаторы усиливали приятный аромат смерти. Я гонял чаи и по существу что-то менять на нормальное и пригодное здесь жить никто пока не мог, так как им надо было имитировать диверсию искушённому халявно их снабжать.
  Я отдыхал с чаем среди ужасных демонов зелёного цвета, что мне хотя бы пели листвой, съедая мою ненависть и боль от их извергизма, но на превосходстве самого изверга, так как он один убивал, а они выбирали женщину и сексом съедали заживо давлением половых на неё органов.
  "- Лучше - от ума, конечно! Ум без пользы не живет, а где польза - там дело прочное. Сердце - плохой советчик нам. По сердцу я бы такого наделал - беда! Попа обязательно поджег бы, - не суйся куда не надо!" (М. Горький "Мои университеты")
  Сказал я это дереву, так как никто бы не захотел понимать этих слов. Все были намеренно групповыми экзекуциями, которым всё привозили на отлов снабженцу точно также. Естественно, надо оно людям, если их до того не пытали, словно призывали монстра жено. Я смеялся лютым смехом хаоса ветров с деревьями, так как им надо было мучениями призвать в плоть отравленного жено и наркоманить парами его плоти, веря, что это им бессмертная душа и им ещё можно душить кто им не понравился.
  Я сильно уставал от постоянных нападений и на меня, преодолений установленных волновых ловушек. Сидел дома с чаями я, да трупы сквозь эмиссоров хотели всё со мной от деревьев от скуки болтать, но я эхо мог их подставить и лишь настукивал ответ. Поп, злой старичок, с мордочкой крота, очень насолил Сатону Панису, вмешавшись в его ссору с отцом. Старушки очень хотели с кем-нибудь теперь поговорить, но никому ничего не было нужно, и никто ничего не делал.
  Мне уже не было известно куда дальше, и я просто гулял буквой "У" среди деревьев (или Гамма - ƛ) и кричал на случай Маньков "Ау!". Мне при этом было даже грустно от того, что люди были полны страданий умерших, а я уже был полон этой боли и укусов от агоний. Панис как-то нашёл меня и молча этим маршрутом ходил со мной. Сначала Панис относился ко мне неприязненно и почти враждебно, даже хозяйски покрикивал на меня, но скоро это исчезло у него, хотя, я чувствовал, осталось скрытое недоверие ко мне, да и мне Сатон был неприятен. Внезапно прибежала гниющая заживо женщина и кричала нам: "Пиздец!". У неё заживо отваливалась кожа от того, что врачи ей вырезали внутренний орган головного мозга, не отрезая волос с головы. Она не могла как бы без него жить, но не могла пока и умереть и на нас пошла местью просто по пределам возможности, которые ей, видно, обеспечивал манипулятор, чтобы доказать женоубийцам инфекционный сифилис, как от них венерическое и дальше мстить. Я обмотал травой кулаки и взял отваленное бревно, насторожившись. Она не набрасывалась, так как всё равно хотела жить.
  Пришлось её замотать пока также травой и взять с собой, вообще ничего друг другу не сказав. "Очень памятны мне вечера в маленькой, чистой комнатке с бревенчатыми стенами. Окна плотно закрыты ставнями, на столе, в углу, горит лампа, перед нею крутолобый, гладко остриженный человек с большой бородою, он говорит:
  - Суть жизни в том, чтобы человек все дальше отходил от скота..." (М. Горький "Мои университеты")
  Женщина, что была с нами, не выдержала и вместе с Сатоном оторвала старику его бороду без бритвы. Она просто по с ней событиям уже знала к чему он мне это говорит. За одно я объяснил ей по его ранению, что при этом её ранение из-за его разрушения не заживёт и ей со мной в поисках хотя бы частично иного от опыта её ранения результата в одну сторону, но не обязательно одной дорогой, если есть две.
  Ещё один старик, заживо разрезанный наркоманам с живым мозгом, что работал им на оргазмы с вырезанным гипоталамусом, чтобы продолжать зомбирование. Они не могли уже остановиться и им надо было дальше так вырезать мозги, словно это не врачи, а плотоядный живой мертвец. Им ещё нужно было соотносительность прибивки головного мозга именно удушенной, праведной молодой девочки, чтобы она считала, что ими управляет для наслаждения невесомостью. Трое мужиков слушают внимательно, у всех хорошие глаза, умные лица. Авдотий сидит всегда неподвижно, как бы прислушиваясь к чему-то отдаленному, что слышит только он один. Ужиленный вертится, точно его комары кусают, а Сатон Панис, пощипывая светлые усики, соображает тихо:
  "- Значит, - все-таки была нужда народу разбиться на сословия". (М. Горький "Мои университеты")
  По проекту зачистки территорий и отказа совершать для политиков самоубийства, что есть самый тяжёлый из грехов, так как создаёт попущение войн, но для них, а самоубийца героем считаться не будет, они продолжали издеваться скачками возникновения, чтобы на одном дивом вчетвером или втроём опять половыми органами мечтать о съедении заживо тела на гнездо. По сути пенсионеры с вырезанным головным мозгом частично тоже врачам и прочим заказчикам служили вытяжкой на питание скачка возникновения, чтобы зарядиться властью и имитировать вечность такого попущения, которого у них не было. Иначе им бы было не нужно и устрашать - они бы так приходили убивать, не боясь вообще ничего во всех случаях и все бы ради власти друг друга перебили, но от рангов страдания тоже не были бы возможны.
  Начали умирать апостолы Люциферово от СПИДА и ВИЧ, что просто истощение на потомство от секса по факту. Сексуальные истощения их и сделали наркоманами по таким трупам и этот тупик их устрашал, словно неизбежная смерть от биологической ловушки. Жено не пощадило апостолов за их грех даже перед одним и вокруг меня их тела разрывались от удара людей, что составляли умершего, при зависимости от боли умершего трансом им на секс, а имитирующий управление в издевательстве на биологическое оружие прыгал, притворяясь убитой ещё и маньяком женщиной на метафразе и орал: "Пиздец!". Мне очень нравится, что Сатон Панис никогда не говорит грубо с Ужиленным, батраком своим, и внимательно слушает забавные выдумки мечтателя. Оба были в итоге мертвы от паники на труп с вытравленным в имитации его живым головным мозгом, но меня оберегло жено. Я не мог им ничего рассказать, так как жено просто не попустило им узнать за их грех. Оно просто жгло им мозг до визга их, не спрашивая за секс часто на смерть. Сотрудники трансляций от страха пытались совершить самоубийство и жено за этот грех подняло их раненными насмерть, заставив так жить с трансами.
  Вокруг деревья радостно пускали ветви и ветра являли песню пролитых кровей. Ради жадных от правительства денег по даже проверке жено с моего этому чудищу вопроса, биологические террористы с имитированного живым головного мозга старика пускали уже уран, боясь деревья в их промышленном здании, где они были более или менее вырублены. "Кончится беседа, - я иду к себе, на чердак, и сижу там, у открытого окна, глядя на уснувшее село и в поля, где непоколебимо властвует молчание. Ночная мгла пронизана блеском звезд, тем более близких земле, чем дальше они от меня. Безмолвие внушительно сжимает сердце, а мысль растекается в безграничии пространства, и я вижу тысячи деревень, так же молча прижавшихся к плоской земле, как притиснуто к ней наше село. Неподвижность, тишина". (М. Горький "Мои университеты") "Шах и мат!" - кричали коллекторы с трупов с вырезанным головным мозгом, считая его органик-сервером, чтобы им отдали бесплатно квартиры, - "шах и мат!" Мужчины пребывали в плаче от того, что к ним с Солнца деревья тянули развивающийся прототип убитых ими женщин, но картинкой объясняя, что им его при том не видно глазом, ведь звезда им не даёт это увидеть.
  Я вспоминал, как они разрезали женщин, ради наслаждений от звезды, объясняя излишек тепла и не без самой женоубийцы наносил растениям удар в их вегетатив намеренно прикончить и даже не каялся, так как сразу принял от женоубийцы свою смерть, но не от них женоубийцей. Я не смог их пощадить, хоть тоже работал коллектором и не желал от жено и прощение от чего мне было очень тяжело терпеть мою агонию, но я терпел, раз оно мне заведало дальше пока быть. "Мглистая пустота, тепло обняв меня, присасывается тысячами невидимых пиявок к душе моей, и постепенно я чувствую сонную слабость, смутная тревога волнует меня. Мал и ничтожен я на земле..." (М. Горький "Мои университеты") Однако я ещё здесь был и не знал, что делать, так как под карой за беспощадное убийство шизофрениками просто детей по непослушанию кому-то им незнакомому никто ничего не делал и никому ничего не было нужно. Я чуть не умер от неистовства, когда понял, что при вырезании у детей органов на зомбирование им вкуснее есть производственные продукты. Смеялись смертники, нападая на биотеррористов как получалось молитвами и покаянием им обвинений от них с умершего Христом им, но без почитания его смерти, так как почитание надо было с него выдирать и покупать на устрашение такой властью убить без наказания или кары смертью естественной при прихотливости к греху.
  Мне было легче, что я если и умру здесь, я умру собой. Я умру не биологической игрушкой этих ублюдков, а я умру тем, кем я был создан во рождении моём естественным и будут Люциферово созидающим меня убиты иммунности за верование в выжирание созданной клетки другого человека половым органом из-за того, что им попущено лишь по кодировке головного мозга убитого издеваться гармонической техникой над телом умершего. Тем не менее, это была война не воем, а женоубийца убивала карой при пощаде всякой боли своей же от созданного. "Жизнь села встает предо мною безрадостно. Я многократно слышал и читал, что в деревне люди живут более здорово и сердечно, чем в городе. Но - я вижу мужиков в непрерывном, каторжном труде, среди них много нездоровых, надорвавшихся в работе и почти совсем нет веселых людей. Мастеровые и рабочие города, работая не меньше, живут веселее и не так нудно, надоедливо жалуются на жизнь, как эти угрюмые люди. Жизнь крестьянина не кажется мне простой, она требует напряженного внимания к земле и много чуткой хитрости в отношении к людям. И не сердечна эта бедная разумом жизнь, заметно, что все люди села живут ощупью, как слепые, все чего-то боятся, не верят друг другу, что-то волчье есть в них". (М. Горький "Мои университеты") Жено даровали мне пульт дальше их убивать помогать, если я ещё могу, но я не обладал при том достаточной силой резерва и держался от убийства как получалось. История убийств женщин шла на покаяние их сегодня, а крики от мучений были безгрешным памятью их смертей в тех эпохах, что уже им было разумением их и не только один раз.
  Солнце держало жизнь от зомбирования и таких убийств, которые хотели очень верующим имитировать болезням бермудским треугольником при смехе военных в их мести, что их приблизительно также бомбами разрывали. Им было смешно, но не смешено было женщинам, что иногда помнили даты своих беатификаций воскреснув сегодня. Мне трудно понять, за что они так упрямо не любят Хохла, Сатона Паниса и всех "наших" людей, которые хотят жить разумно. Как же мне трудно было их понять... Я бы с ними общался, если бы их праведность не была таким же жертвоприношением, но ребёнка, который у них был рождён и верил им в искренней любви. Страх быть ребёнком убитым от смертности и его взросления глушил их. Они при том не знали причин детей, а они боялись понять, что их здесь ждёт и созидающее их в гневе ими спонтанно усиливало разрушение до такого страха, что семьи умирали вместе с некромантами, а дети были лишь знающими то смертниками. Они боялись общечеловеческое потребление и древне опоре порядка боялись от Земли учиться просто на основу обывания иногда.
  Из города сделали зомбированием полигон забвений веры в Будду для захватчика, чтобы продавать трупы с зачистки на вырубку растений откупиться от нападения на них соседей. Сами предприятия местные никому не были нужны, хоть и всё могли нормально делать, так как на их работы с местным населением не было снабжения и им нужно были через мозги выкачивать энергиями до разрыва газом живого человека, имитируя от разницы в давлении кодировкой трупа, что они всех лучше с большой для обнаружения именно их без деревьев дистанции. "Я отчетливо вижу преимущества города, его жажду счастья, дерзкую пытливость разума, разнообразие его целей и задач. И всегда, в такие ночи, мне вспоминаются двое горожан:
  "Ф. КАЛУГИН И З. НЕБЕЙ
  Часовых дел мастера, а также принимают в починку разные аппараты, хирургические инструменты, швейные машины, музыкальные ящики всех систем и прочее"". (М. Горький "Мои университеты")
  Женоубийца проявляла к ним безразличие беспристрастной волны и так оставляло формами жизни, чтобы они обрели понимание, какого тем, кого им надо было себе вечно мёртвыми так существовать, но люди стали пользоваться этим для ого, чтобы доказывать друг другу лучший секс и использовать органик-серверами при наличии записи на силикат. Безусловно с растениями сложнее. Так как за убийства они являлись им жено и убивали их изводя до суицидов.
  Им так приятно было в боли на одном старике заниматься сексом, его отравляя при мне газом и клянчить его пенсию до его голодной смерти, а от жено принять отлучение даже привычки при растениями кары им, но с пощадой жено в итоге наказания не нравилось и они устремлялись совершить самоубийство, но не могли вскричать: "Я не хочу так жить!" - никто не умел участвовать от веры в естественном с ними бою, так как они не удержались от убийства за деньги большинством, а только их искушение съедалось, они так же совершать бежали суицид. "Железобетон" - эта вывеска помещается над узенькой дверью маленького магазина, по сторонам двери пыльные окна, у одного сидит Э. Баталов, лысый, с шишкой на желтом черепе и с лупой в глазу; круглолицый, плотный, он почти непрерывно улыбается, ковыряя тонкими щипчиками в механизме часов, или что-то распевает, открыв круглый рот, спрятанный под седою щеткой усов. "У другого окна - 3. Небей, курчавый, черный, с большим, кривым носом, с большими, как сливы, глазами и остренькой бородкой; сухой, тощий, он похож на дьявола. Он тоже разбирает и слаживает какие-то тоненькие штучки и, порою, неожиданно кричит басом:
  - Тра-та-там, там, там!" (М. Горький "Мои университеты")
  Я тоже невольно задался этим вопросом как умершему теперь воскресать, если остатки убийц курят его труп? Они кричат в вере в это: "Никак! Он уничтожен! Мы уничтожили! Мы уничтожили Саму бесконечность! Мы уничтожили Бога! Мы уничтожили всё! Мы само НИЧТО! Вы все тупые!" - они верили только в гипноз и удовольствие по программе древней от змиев, которую отправляли на адаптации им заселиться на женоубийце неподходящим их союзным земной типичности, заставляя по с их там трупами, но вне Земной ещё гравитации, местных искажённых им создавать убийствами гнев деревьев для эффекта от умершего к ним тяги по резонансу распада, что тоже практиковали там бессмертной душой и от ломки от них адаптирований здесь на земле так курили трупы, что заканчивалось их смертью на переструктуризации, а они считали это карой.
  Химикат больше космическим резонансом им никто не перерабатывал и начался апокалипсис верных, так как они боялись деревья, карающие их жено. Созидающее судило их и убивало в гневе часто на свои причины, а иногда на украденный эффект сигнала с трупа несправедливости к ним их разрушало на миграции со звездной системы. "За спинами у них хаотически нагромождены ящики, машины, какие-то колеса, аристоны, глобусы, всюду на полках металлические вещи разных форм, и множество часов качают маятниками на стенах. Я готов целый день смотреть, как работают эти люди, но мое длинное тело закрывает им свет, они строят мне страшные рожи, машут руками - гонят прочь. Уходя, я с завистью думаю:
  "Какое счастье уметь все делать!"" (М. Горький "Мои университеты")
  Я их даже не осудил и продолжил гонять свои бесполезные чаи, ловя интерес к ним от эмиссоров. Со стелсов бомбили газом с координат и на них, которые охраняли на местности террористы. Также они пускали газовые капсулы на магнитные притяжки местных радиотарелок.
  Говорил от скуки с Имосарьевым: человек любвеобильный очень, но верящий в достижение для своих нужд чего-то от другого человека, что всегда заканчивается убийствами и кровной местью. Такие люди, как Имосарьев не умели жить без кровной мести, иногда вообще без повода. "Уважаю этих людей и верю, что они знают тайны всех машин, инструментов и могут починить все на свете. Это - люди!" (М. Горький "Мои университеты") Сытые эмиссоры тоже балдели, и я от того даже людоеда чтил, так как меня с ними развезло, и я хотел спать и не видеть расчленёнку с их истериками на это. До меня даже дошло, что эффект жено дал здесь эру американских колонистов, которые своих от обиды перепутали с индейцами, а башкиры их от страха проклятья не интересовали вообще и им просто никто ничего не давать старался.
  Правда планы местных предприятий никому живым после работ с ними не попускали оставаться, так как сотрудник должен был быть убит на интеллектуальный транс, а то у них не будет патента по новой моде Майнинг-индустрий. Для интереса я их посещал, но они меня боялись и нанять, так как сомневались, что смогут меня потом убить, задавая вопрос: а что потом с ним делать? "А деревня не нравится мне, мужики - непонятны. Бабы особенно часто жалуются на болезни, у них что-то "подкатывает к сердцу", "спирает в грудях" и постоянно "резь в животе", - об этом они больше и охотнее всего говорят, сидя по праздникам у своих изб или на берегу Волги. Все они страшно легко раздражаются, неистово ругая друг друга. Из-за разбитой глиняной корчаги, ценою в двенадцать копеек, три семьи дрались кольями, переломили руку старухе и разбили череп парню. Такие драки почти каждую неделю". (М. Горький "Мои университеты") Это ещё было, по нашему мнению, благословением с вероятностью наших от них смертей неизбежно и минимум один раз. Террористы продолжали устраивать и здесь Державинский сад, и никто не знал, будет ли у него завтра не разрушено всё, а хотя бы пригодное.
  Гипнотизёры в этот день от меня куда-то исчезли и мне было как-то неловко от их реакции на моё им искренне напоминание событий XVII века. Всем стало скучно, и я был уверен, все тоже или ищут еду, или гоняют чаи. Сайт мне был всякий уже адом, так как сразу было видно какое их мне обещание вообще не делают. Смотря даже интернет можно было смело знать, что никто ничего не делал и никому ничего не было нужно.
  Я малость даже сник от понимания, что все в основном гоняют чаи и смотрят телевизор, представляя свои великие дела. "Парни относятся к девицам откровенно цинично и озорничают над ними: поймают девок в поле, завернут им юбки и крепко свяжут подолы мочалом над головами. Это называется "пустить девку цветком". По пояс обнаженные снизу девицы визжат, ругаются, но, кажется, им приятна эта игра, заметно, что они развязывают юбки медленнее, чем могли бы. В церкви за всенощной парни щиплют девицам ягодицы, кажется, только для этого они и ходят в церковь. В воскресенье поп с амвона говорит:
  - Скоты! Нет разве иного места для безобразия вашего?" (М. Горький "Мои университеты")
  - На Украине народ, пожалуй, более поэт в религии, - рассказывает Авдотий, - "а здесь, под верою в бога, я вижу только грубейшие инстинкты страха и жадности. Такой, знаете, искренней любви к богу, восхищения красотою и силой его - у здешних нет. Это, может быть, хорошо: легче освободятся от религии, она же - вреднейший предрассудок, скажу вам!" (М. Горький "Мои университеты")
  Дьявольские игры с заложниками продолжали от ломки курить болевые испарения. Все боялись задаться этим вопросом: а что они могут делать? Они не могли сопоставлением осознать их дело от того, что не проверяли и не любили проверять настоящее их дело и клеветное, так как созидающее они ещё и отрицали, матерясь на трупы женщин.
  Люди на работах верили в социальные ранги, не понимая, что их унижают на Драфтинг, даруя в своей военной победе убийством им типо возрождение сквозь заживо их половые органы. Было бы ещё хотя бы что-то им - умирали в итоге все и диверсантов замещали другими приезжими по принципу: "незаменимых людей не бывает", чтобы их тоже отправить на органы, но уже оплаченными. "Парни хвастливы, но - трусы. Уже раза три они пробовали побить меня, застигая ночью на улице, но это не удалось им, и только однажды меня ударили палкой по ноге". (М. Горький "Мои университеты") Конечно, я не говорил Евгению о таких стычках, но, заметив, что я прихрамываю, он сам догадался, в чем дело.
  "- Эге, все-таки - получили подарок? Я ж говорил вам!" (М. Горький "Мои университеты")
  Я не выдержал. Я решил с деревьями условно помочь сделать ему уже начало его беды на сокровенное "по", которое он у меня так просит. Сказал я деревьям новое заклятье и им стало видно друг друга в криминале. Всех так здесь и кинули, а земельный кадастр никого не пускал, так как... никому ничего не нужно и ни у кого ничего нет. Все ждали денег.
  Я был тупым ебанутым. Я не ведал вообще теперь как здесь работать, но никак отрицать уже очевидное вокруг у меня не получалось, так как многих у меня на глазах намеренно кинули на безденежье позиционируя бордели им престижными местами укоренить сексом свои плоды. Седов Евгений Александрович считал точно также, а как он думал он вообще не ведал при его знаниях психиатра. "Хотя он и не советует мне гулять по ночам, но все же иногда я выхожу огородами на берег Волги и сижу там, под ветлами, глядя сквозь прозрачную завесу ночи вниз, за реку, в луга. Величественно медленное течение Волги, богато позолоченное лучами невидимого солнца, отраженными мертвой луною. Я не люблю луну, в ней есть что-то зловещее, и, как у собаки, она возбуждает у меня печаль, желание уныло завыть. Меня очень обрадовало, когда я узнал, что она светит не своим светом, что она мертва и нет и не может быть жизни на ней. До этого я представлял ее населенной медными людьми, они сложены из треугольников, двигаются, как циркули, и уничтожающе, великопостно звонят. На ней все - медное; растения, животные - все непрерывно, приглушенно звенит враждебно земле, замышляет злое против нее. Мне было приятно узнать, что она - пустое место в небесах, но все-таки хотелось бы, чтоб на луну упал большой метеор с силою, достаточной для того, чтоб она, вспыхнув от удара, засияла над землей собственным светом". (М. Горький "Мои университеты") Все гоняли чаи, воровали чай, убивали за чай от ломки от чая, боясь вокруг растения, что могли быть изобилиями их, пусть пока им не вкусного, но тоже растительного чая. Унизительно как-то. Проще кого-нибудь убить и ждать устрашение за деньги и, если бы у них это не заканчивалось тем, что их убивает беспощадно жено.
  Женоубийца трясся в панике один на верхнем этаже и не знал, как теперь ему спуститься, так как он уже мог видеть песни растений, чтобы направить на него щупы и в его случае убить. Для кого-то это благословение даже проклятьем, а для кого-то ещё и кара, которая удостаивается лишь их крик о помощи в итоге. "Глядя, как течение Волги колеблет парчовую полосу света и, зарожденное где-то далеко во тьме, исчезает в черной тени горного берега, - я чувствую, что мысль моя становится бодрее и острей. Легко думается о чем-то неуловимом словами, чуждом всему, что пережито днем. Владычное движение водной массы почти безмолвно. По темной, широкой дороге скользит пароход чудовищной птицей в огненном оперении, мягкий шум течет вслед за ним, как трепет тяжелых крыльев. Под луговым берегом плавает огонек, от него, по воде, простирается острый красный луч - это рыбак лучит рыбу, а можно думать, что на реку опустилась с неба одна из его бесприютных звезд и носится над водою огненным цветком". (М. Горький "Мои университеты") Сколько он при том возвысил до световых распадов, чтобы растения не поняли, что они были формами жизни. Кто-то играл злодея, кто-то героя, а настоящие крушители уже не каялись, так как боль умерших помнила сама женоубийца. Они наивно полагали, что планета не помнит движение своего же вещества.
  Кто-то ударил меня по голове и, отбежав, выстрелил в меня из пневматики. Целясь в ранение некромант всё пытался заменить мне память о нападении, но у них не получилось, так как женоубийца помнит движение своего вещества. Я притаился и проследил за звуком побега. За стеной дома разговаривали двое о деньгах и сожалениях, где обо мне комментарий содержал знание, что я рядом здесь: "Он ебанутый психбольной, которого никто не любит". Они понимали, что я недалеко, но этим рассчитывали на мою неуверенность на них напасть и смятение, не понимая, что я итак не буду это на них тратить, но они при том уже разорвали свой паразитизм и это было самое главное. "Вычитанное из книг развивается в странные фантазии, воображение неустанно ткет картины бесподобной красоты, и точно плывешь в мягком воздухе ночи вслед за рекою". (М. Горький "Мои университеты") В их понимании летом была прекрасная пора размножения, а что потом делать с результатом они не задумывались и часто просто отправляли детей бомжами в самом ещё лучшем случае, чтобы они сбежали с города живыми.
  Я всё не сразу замечал, что это дома их убивают прежде всего, так как дома только так подумал вслух и дом при мне удушил убийцу. Смеющийся призрак прошлого жильца сквозь память здания поведал мне, что дома помнят своих жильцов и по их убийству часто помогают жено довершить функцию, которую они калечили смертями женщин, но женоубийца это чаще всего не переживал и не мог объяснить на стадии своей ужас кары по делу такому. Меня находит Авдотий, ночью он кажется еще крупнее, еще более приятен. Я смеялся с ним в радостной беседе за чаем, так как всё равно больше было просто по факту нечего делать и всё. Мы не созидали за созидающее и не до конца пока понимали, как нам дальше здесь быть.
  Я шагал и разглядывал разные деревьев красоты, что уже венчало успехом мои поиски. Больше я не нашёл здесь занятий, так как всё производство держалось даже на агрессивности к ним, что и не давало им нормальный баланс оставлять живыми при обильности товара даже сотрудников, а делать из них некротические игрушки, имитировать переезд в Америку. Лицо Авдотия было печальным.
  "- Ты опять тут? - спрашивает он и, садясь рядом, долго, сосредоточенно молчит, глядя на реку и в небо, поглаживая тонкий шелк золотистой бороды". (М. Горький "Мои университеты")
  После разговора я ещё посмотрел вокруг панику и недовольство оккупацией. Окружающие этично игнорировали эффект геноцида, когда в мучениях убитый имитирует властями одного, чтобы подманить к нему для крушения всяких надежд. Они не понимали, что там один человек и цели всегда убийство ради замещения геноцида в эти времена.
  Ничего было большего с этим не сделать, так как уже всё было решено жено по делу их здесь. Опять воняло на улице рядом с домом убитым женским трупом. Она была ебанутая психбольная, которая никого не любит. Авдотий это тоже видя плачет. "Потом - мечтает:
  - Выучусь, начитаюсь - пойду вдоль всех рек и буду все понимать! Буду учить людей! Да. Хорошо, брат, поделиться душой с человеком! Даже бабы - некоторые, - если с ними говорить по душе - и они понимают. Недавно одна сидит в лодке у меня и спрашивает: "Что с нами будет, когда помрем? Не верю, говорит, ни в ад, ни в тот свет". Видал? Они, брат, тоже..." (М. Горький "Мои университеты")
  Старик боялся осознания этих смертей, как судный свой день. Я пока мог лишь отмечать событийное соответствие убийств, как формы сильнейших континуумом изменений по их свободному делу. Авдотий пил чай и покашливал. "Не найдя слова, он помолчал и наконец добавил:
  - Живые души..." (М. Горький "Мои университеты")
  Мы вместе плакали от понимания, как жестоко всех оставили на этот бой с жено при вере, что всех женщин убив они победят для Бога. Отмывали на живых, считая их убитыми трупами по прошлому убитому трупу они деньги и смеялись, что всё отлично получается без лицемерия и искренне тому, кого считали мёртвым, стремясь на головной мозг женщин трахаться с другими женщинами, имитируя такое их Судьбой.
  Наркодиллерство, чтобы продать местные территории, начало пытаться меня зомбировать на олицетворение земель владыкой эпицентрическими методами и треугольником некромантов с затылков наркоманов или отравленников. Они расставили своих обезоруживающих по соотносительностям изъявленных световых переходов и пытались играть на моём сокровении, его мне искалечив, но у них его точно также уничтожило. Авдотий был ночной человек. "Он хорошо чувствовал красоту, хорошо говорил о ней тихими словами мечтающего ребенка. В бога он веровал без страха, хотя и церковно, представляя его себе большим, благообразным стариком, добрым и умным хозяином мира, который не может побороть зла только потому, что "не поспевает он, больно много человека разродилось. Ну - ничего, он - поспеет, увидишь! А вот Христа я не могу понять - никак! Ни к чему он для меня. Есть бог, ну и - ладно. А тут - еще один! Сын, говорят. Мало ли что - сын? Чай, бог-то не помер..."
  Но чаще Изот сидит молча, думая о чем-то, и лишь порою говорит, вздохнув:
  - Да, вот оно как...
  - Что?
  - Это я про себя..." (М. Горький "Мои университеты")
  И крики на улицах о женщинах в романтике, без знания как ещё: "Пиздец! Пиздец! Пиздец!" или "Она ебанутая! Она ебанутая! Она ебанутая!.." Их целью было убивать женщин олицетворением хозяек квартир для продажи тела на обладание жилплощадью. Убийцы преследовали меня, но я мало о том беспокоился, так как сердца выжгли газом почти всем. Они не могли уже остановиться, так как у них смертельная зависимость от боли, словно у вампиров, но сильнее и ужаснее, так как они верили, что клеткой питаются с ранения детей и взрослых по греху бессмертного. Жертвоприношение на питание за жертвоприношением на питание с названием убитой плоти с объявлением им вечного перед ними рабства "Пиздец!"
  Я не искал даже некромантов. Так как точно наблюдал, что они после ритуала долго не жили целыми и невредимыми, а их родственники их выставляли за убийство утерявшими разумение формами жизни, чтобы тоже съесть на преемственность греха просто от такой же наркомании. Игрушки захватчика пугали ещё устоявших инфекционными искалечением в вечно урождённое прокажение им на наркотические услады, имитируя гармоническими кодировками вечность им от звёзд такого попущения. Авдотий со мной созерцал дома, полные криков от вони пьянящей их крови мертвецов. "И снова вздыхает, глядя в мутные дали.
  - Хорошо это - жизнь!" (М. Горький "Мои университеты")
  Ради обеспечения этой диверсии разными поставками для диллерства ещё одну женскую плоть убили на международный торг, чтобы обеспечить перевозку химикатов. Им было не с чем играть и явно они настолько важнее убитой шизофренической слабостью женщины, чтобы избранная ими апостолическая толпа наркоманила через мясо, что оно ими это опять осуществило, составляя их клетку и волю их. Разрывало всех, а они умирая имитировали устоявшим, что всех рвёт на куски вместо них по гармоническим проводникам внутренних органов живого. Смерти в азарте от героина включительно, если не было самоубийства, а так надо было святую парадоксальность на проводник Буддийского блаженства от баб после секса.
  Дилеры химикатов с добычи сажали на наркотики, чтобы продавать после убийств имущество поприятнее, так как им было лень к нему адаптироваться. Убийцы хотели доказывать каждому умершему поглощение убитой равно рождённой плоти, чтобы каждый раз являть полове превосходство их секса женщине и её съедать заживо на следующее жертвоприношение. Мы поговорили об этом с Авдотием при имитации отсутствия невозможных для человека дел, что может лишь на уровне планеты рушить созданное, а власти имитировали при найме некроманта себя аж Богами, что могут создать, не руша сразу готовое на наркотики убийц. "Я соглашаюсь:
  - Да, хорошо!" (М. Горький "Мои университеты")
  Мы не видели смысла нападать их методами, так как они уже были не жильцы и Автотий тоже организовал просто поиск защитных материалов по эпицентричности втяжки волн, так как газ - это дело риторическое. Я подключил свои исследования и начал с жено параллели сообщаемости железобетона - уже больше живых израненными с жаждой более высокой иерархии поражения каннибализма их съедать, что тоже говорило об их соотносительных начал превосходства реального при выстойке к разрушению Гильгамешем. Ранение от поражения не всегда означает конец, если учесть причины поражения особи перед общностным созидающим нас, что им вообще не было нужно почти всем и они на этом выборе убивали за деньги на антикваров.
  Антиквариат им нужен был доказывать себя стихии убийствами женщин этому покорителями. Жено начинали ими играться, и они ничего не понимая убивали дальше. Имитируя убийцами любых других, смещать свои сопротивления от убийств на живых людей, ложась на гармонические процедуры. Без секса такое смещение сопротивлений у киллеров не получалось, и они часто на квартиру любой женщины ставили поля охотиться на лёгкий секс, имитируя это современным IT-пикапом. "Могуче движется бархатная полоса темной воды, над нею изогнуто простерлась серебряная полоса Млечного Пути, сверкают золотыми жаворонками большие звезды, и сердце тихо поет свои неразумные думы о тайнах жизни". (М. Горький "Мои университеты") Они не знали, что их видение звёзд всего лишь разновидность телефонии и смеялся на вершине его мести за семью не один человек с Билайн. Он бы не узнал, что его семью убили торговцы недвижимостью, чтобы ему впархивать ещё один особняк.
  Всякое устрашение они создавали в темя любому отравленником с раненным затылком или переломом шеи, что по сути и атаковать от боли бы не смог. Человека сажали в боли на гармоническую волну трупа, имитируемого живым в ограничении разложения в вырезанной частью головного мозга и наслаждались характерными замещениями созидания их, так как вездесущее наказало их так уничтожением вообще с переструктуризацией их к безопасному для остальных особей их видов в начинании состоянию. Авдотий еле ходил, и я с ним ушёл на поле к большому количеству деревьев, а отравленники тянулись к нам мясом с полового органа женщины, из которой кричал почти живой зародыш так уверовав, что он рождён её мужчиной. "Далеко над лугами из красноватых облаков вырываются лучи солнца, и - вот оно распустило в небесах свой павлиний хвост". (М. Горький "Мои университеты") Им от боли ничего не оставалось, как притвориться атакующим их на смерть новорожденным лишь по яду и атаковать кого получалось, чтобы так хотя бы ещё пожить от уничтожения вообще. Биотеррористы ложили их живым людям на пути светообменов, чтобы изводить до самоубийств, но они не учли, что все это запомнили физиологически и им записалось их дело ещё плотнее и подробнее. Теперь всем всё было нужно и надо, все пошли хоть что-то покупать от безысходности.
  Все эти красоты им были нужны только чтобы скрыть, что они сами ранят сначала свой головной мозг, дабы им транслировали так, что у них настоящий разум, а у другого организма с ними имеющего возможность общения нет. Перед вездесущим выбор ещё есть, но по факту вездесущее не может быть безучастно в выборе этом составляемого и созданного.
  - Удивительно это - солнце! - бормочет Авдотий, счастливо улыбаясь.
  Звезда огромная относительно живого на женоубийце часть вездесущего, что они мечтали уничтожить, чтобы всё созданное втянуло жить в их плоти микроорганизмом с записью захватчику Земли. Кому-то они даже попустили воплотиться их членом в победе над всем сущим! Чёрный джокер от презрения умер только в сказке их, но смеялся так, что постиг страшные виды смертей бессмертных душ.
  Я бы расследовал ещё на себе отмывки денег, ради обозначения которых меня ещё удобнее убить, н не стал, так как вокруг формировался эпос гораздо интереснее. Я увидел женщину, которая пишет и решил себя почти потеряв докопаться, чтобы развести на секс:
  - А какого хрена ты вообще пишешь?
  Она психанула, выкинула бабушку с квартиры снизу, где я жил и в микрофонную станцию, направив на меня рассеиватель начала каждый день ещё и доводить меня до самоубийства за то, что я у неё дерзнул попросить секс. "Яблони цветут, село окутано розоватыми сугробами и горьким запахом, он проникает всюду, заглушая запахи дегтя и навоза. Сотни цветущих деревьев, празднично одетые в розоватый атлас лепестков, правильными рядами уходят от села в поле. В лунные ночи, при легком ветре, мотыльки цветов колебались, шелестели едва слышно, и казалось, что село заливают золотисто-голубые, тяжелые волны. Неустанно и страстно пели соловьи, а днем задорно дразнились скворцы и невидимые жаворонки изливали на землю непрерывный нежный звон свой". (М. Горький "Мои университеты") Солнце считали их очки покорения стихии и сливало тем, кто помогает с созиданием, чтобы они все друг друга не перебили. Ко мне подошёл кудрявый мужчина и просто молчал. Он смотрел на меня явно зная, что моя новая знакомая каждый день орёт в микрофонный рассеиватель, так как её кинули в агонии на обучении интернет-профессии по проекту эпидемии "диктатор". Вся местность пела по спонтанке в микрофоны" "Пиздец! Пиздец! Пиздец!", - так как жено им не попускало убивать вместо растений.
  Начался Рай на Земле, так как жено не убивало больше убийцами, и они пели в микрофоны о смертях. Только готовились после отсидки аферисты к смертям и им было отказано, так как великая песня мёртвых звучала унисоном ругани Земли, женоубийц: "Пиздец! Пиздец! Пиздец!" "По праздникам, вечерами, девки и молодухи ходили по улице, распевая песни, открыв рты, как птенцы, и томно улыбались хмельными улыбками". Авдотий тоже улыбался, точно пьяный, он похудел, глаза его провалились в темные ямы, лицо стало еще строже, красивей и - святей. "Он целые дни спал, являясь на улице только под вечер, озабоченный, тихо задумчивый". Седов грубо, но ласково издевался над ним, а он, смущенно ухмыляясь, говорил:
  "- Молчи знай. Что поделаешь?" (М. Горький "Мои университеты")
  Всем было ничего не нужно, и никто ничего не делал. Мне тоже стало ничего не нужно, но я не поверил в это и искал, что мне нужно под пение соседок, которых пытались утянуть в бордели для секса мужчинам. Пока физиология мыслила об итоге общей катастрофы, что уже была видна невооружённым глазом, так как медикам оставалось лишь имитировать страшные болезни без насилия.
  Бравыми глазами вышедшие на прогулки смотрели белый свет и облака, которые всем уже наскучили, но вариантов вокруг им казалось немного, так как вездесущее чаще всего, доминируя, ограничивает выбор живому так. Лежали кости умершего трупа после объедения людоедов в плаче родственника о девочке где-то далеко. Девочку посмертно всё обзывали родные когда-то люди сумой, боясь её проклятьем им. Мы шли и смотрели это шоу вчетвером. Женоубийц с наших земель покупать другие рабовладельцы не хотели. Евгений Седов смеялся, словно изверг. "И восхищался:
  - Ой, сладко жить! И ведь как ласково жить можно, какие слова есть для сердца! Иное - до смерти не забудешь, воскреснешь - первым вспомнишь!
  - Смотри - побьют тебя мужья, - предупреждал его Хохол, тоже ласково усмехаясь". (М. Горький "Мои университеты")
  - И - есть за что, - соглашался Авдотий.
  Жено нападало, формируя гигантскую птицу из созданного на женоубийцу, что человеческими смертниками чудовищу бросали вызов. К концу для все верхние этажи были в истерике, так как жено ждало их к женоубийцам.
  Кудрявый мужчина-брюнет всё стоял и ждал. Кудрявый мужчина, похожий на Пушника смотрел бравым глазом на белый свет, но тоже ничего не знал и ему ничего не было нужно. Мы не знал ещё, что ждёт нас впереди, кроме диверсантов с договорами оферты. Почти каждую ночь, вместе с песнями соловьев, разливался в садах, в поле, на берегу реки высокий, волнующий голос Сатона Паниса, он изумительно красиво пел хорошие песни, за них даже мужики многое прощали ему. Я гонял чаи, жил скромно и смотрел обстановку, так как и от меня никому ничего не было нужно и почти никто ничего для меня не делал.
  День шёл своим чередом с людьми, полными новых надежд, но при всём этом лишь готовое все ждали наперёд, так как ничего никому не было нужно, и никто ничего не делал. Эпицентры уже иссякли и страшные ранения начинали функционировать без некроманта. Вечерами, по субботам, у нашей лавки собиралось все больше народа - и неизбежно - старик Эолов, Эхинов, кузнец Эстов, Эго. "Сидят и задумчиво беседуют. Уйдут одни, являются другие, и так - почти до полуночи". (М. Горький "Мои университеты")
  Иногда скандалят пьяные, чаще других солдат Эстрин, человек одноглазый и без двух пальцев на левой руке. "Засучив рукава, размахивая кулаками, он подходит к лавке шагом бойцового петуха и орет натужно, хрипло:
  - Хохол, вредная нация, турецкая вера! Отвечай - почему в церковь не ходишь, а? Еретицкая душа! Смутьян человечий! Отвечай - кто ты таков есть?" (М. Горький "Мои университеты")
  Они продолжали друг над другом издевательство. Я опять ушёл гонять чаи, так как даже так никто ничего не делал и никому ничего не было нужно, так как они этим дарили друг другу изменения, которые часто не могли уже и пережить.
  Итог ломки по интернет-общению: лежат женщины и ждут ответ на сообщение с отключенным компьютером в страхе потерять разум. Всех при том не переубиваешь, а им ещё надо убивать местных и друг друга, чтобы больше забрать. Авдотий принял один их избиение. "Его дразнят:
  - Мишка, - ты зачем пальцы себе отстрелил? Турка испугался?" (М. Горький "Мои университеты")
  Авдотий покинул их без пальцев, искалеченным до прокажения с имитацией ему мнения, что им ничего никогда за это не будет для его веры в месть. Эпицентричный свет создал дальше прежнее новым и всем это не нравилось, так как они боялись биологических киллеров.
  Киллеры же, отстрелявшись оставались лежать так покинутыми на квартирах с которых атаковали для того, чтобы жить. Все победили, и никто с такой победой не хотел существовать в ломке по наркотикам, веря неизбежно, что она вечная и они умрут разрушенными рабами. Искалеченный Авдотий кричит. "Он лезет драться, но его хватают и со смехом, с криками сталкивают в овраг, - катясь кубарем по откосу, он визжит нестерпимо:
  - Караул. Убили..." (М. Горький "Мои университеты")
  Лежит тело разорванного на куски и органы Авдотия и рядом женщина, что кричала от борделей в микрофон. Я унёс их так далеко, как смог, чтобы каннибалы их только тронув разделяли минимум пониманием всю их боль, вкусив их пищей им.
  Я отправился к остаткам своих. Сатон Панис спрятался последний раз. Его тело я не трогал, так как права не имел. Все самые несчастные в мучениях толпой, чтобы никому так ничего и не было нужно, и никто ничего не делал. Женщина вылезает из кустов: красивое, кудрявая и даст. Залазит обратно в куст, маня меня с ней. Хохол подходит ко мне с мужиками. Потом вылезает, вся в пыли, и просит у Хохла на шкалик водки.
  - За что?
  - За потеху, - отвечает Вышедший вперёд из толпы Средневековый. "Мужики дружно хохочут". (М. Горький "Мои университеты")
  Эра маньяков продолжалась, так как не было всего готового от производств и всех верующих бросили на смерть, чтобы сделать на Майнинг некротической игрушкой на секс. так как больше никому ничего не было нужно, и никто ничего не делал. Жено в неистовстве рвало женщину за женщиной, объясняя им мертвы они уже или живы, чтобы не было Майнинг-парадоксов на еблю. Жено разлагало за гипноз мужчин заживо и возвращало их расщеплением своё созидание клетки девушек, которых их мозг считал частью заживо их мясо от них секс-зависимым на разрушение им в ебле без принимающих такое органов по факту, которые имитировали поддерживаемыми в вакууме органами мёртвых. "Однажды утром, в праздник, когда кухарка подожгла дрова в печи и вышла на двор, а я был в лавке, - в кухне раздался сильный вздох, лавка вздрогнула, с полок повалились жестянки карамели, зазвенели выбитые стекла, забарабанило по полу. Я бросился в кухню, из двери ее в комнату лезли черные облака дыма, за ним что-то шипело и трещало, - Хохол схватил меня за плечо:
  - Стойте..." (М. Горький "Мои университеты")
  Кухарку тоже расчленили на секс, и женщина половым органом жадно тёрла письку на распад, на кровь на всё и пила и ела, тря письку, тря письку, тря письку и всё. Жено разорвало ей грудную клетку, разворотив её хозяину вестибулярный аппарат за парадокс несуществующего зародыша при на него, считая его Буддой им, Вечном сексе.
  В сексуальной ломке истёрханные женщины всё пытались сажать остальных на Майнинг-фермы и их половые органы от боли верещали, а ртами в микрофоны они играли Богинь верующим в поисках новой еды их половым органам. Техническая подсадка жестока, как и жесток этот обман для обращения людей паразитами остальным, что устояли. "В сенях завыла кухарка.
  - Э, дура..." (М. Горький "Мои университеты")
  Их страданиям давали, играясь на их боли разные названия некроманты в надежде выкачивать соки, имитируя их Божественными силами. Они доказывали женщинам в ломке себя через технические волны Богами в последних устремлениях к выжираниям на еблю. Они не знали, что им делать от боли одни, издеваясь до того долго над женщинами, имитируя им власть насилием мужчин, считая убитое мясо для них несуществующим. Кто-то просто от их обнаружения задыхался от ужаса, веря посмертно, что умер от COVID-19, а не от нового вида поражения типа истребляющий жено.
  Захватчики верили, что если сотрут всем память, то смогут менять одни время женоубийцам. Это был геноцид безумия, имя коего шизофрения и не был это один человек с несколькими личностями, но был и есть это геноцид единиц толпе зависимых от им дарованного Богами временного блика переработок веществами женоубийцы. Отмечая монстром жено, древо срубил его я и пустился лес сеять смерти Державинского сада. Евгений сунулся в дым, загремел чем-то, крепко выругался и закричал:
  "- Перестань! Воды!" (М. Горький "Мои университеты")
  Власть захватчика неизбежно исчезала, словно злые чары естественных неистовств, оставляя опустошённых людей, что поклонялись им в этой катастрофе, удушая одного себе на удовольствие от его боли при усилении адаптированности к климату настоящему. Непредставление замещений неадаптированности каралось смертями жадных, а необходимое нищие в смерти не получал, меняясь в иную ступень человеческую со шрамом войн. Сами местные, что правда были не раз умны, знали, что им дальше дорога без готовой Судьбы, как формы крика человека в пытке у того, кто лишь мнит себя врагом для такой же наркомании.
  Сутенёры заставляли техническими волнами в церебральный участок головного мозга любых женщин рожать им искалеченными рабами кого-угодно, чтобы съедать себе на адаптации и не могли соврать, что им никто для труда больше не нужен. Они с наслаждением резали плоть женщин, с которыми занимались сексом при их волне и завоёвывали в органы член, крича: "Не надо! Не надо!" - они испытывали безысходный оргазм вечного блаженства как еда жено. Евгений Александрович плакал. "Он протянул мне странно разорванный кругляш, и я увидал, что внутренность его была высверлена коловоротом и странно закоптела.
  - Понимаете? Они, черти, начинили полено порохом. Дурачье! Ну, - что можно сделать фунтом пороха?" (М. Горький "Мои университеты") Его слёзы сопровождались злым смехом. Цель была просто паразитировать, встав на другого человека световые параллели и считать себя секс-богинями, половыми органами веруя в раба как секс-куклу и мастурбировать и всё, так существуя. Великие захватчики земные, рабы Богов на еблю так хотели управлять, что не понимали, что если для клетки составляющей их ужасное естественно, то они должны быть сложными формами жизни здесь.
  Самое смешное, что они рассчитывали от годовых ежедневных пыток майнингом им ничего не будет, кроме халявных квартир со сбежавшими от великих властей еблей людьми и всё. Если бы только там хоть были не ещё более прихотливые бляди от техники живыми подыхающие на американский "in teres". Аксиний такую расчленил от скуки. "И, отложив полено в сторону, он начал мыть руки, говоря:
  - Хорошо, что Аксинья ушла, а то ушибло бы ее..." (М. Горький "Мои университеты")
  Он курил её один, а я дальше искал материал от этих запахов и волн, так как с ними сосуществовать даже с моими симбиотическими свойствами было нелегко. Евгений намеренно пошёл на этот суицид, чтобы обезболивать от них ранения и побезболезненнее умереть. Я опять гонял чаи и убийцам почему-то стал не нужен, так как никто ничего не делал и никому ничего не было нужно.
  При чёткости изъявления стадиальности созидания символа он становился вечным. Оккупация города продолжалась, так как не было местной добычи даже растительного материала и производств. Я гонял спокойно чаи, так как пришёл к выводу, что просто один и не хочу столько есть и не съем. "Кисловатый дым разошелся, стало видно, что на полке перебита посуда, из рамы окна выдавлены все стекла, а в устье печи - вырваны кирпичи". (М. Горький "Мои университеты") Они стали обращаться обратно в нормальных людей, а агрессивность стволовой клетки от социа проходила. Моим слезам причина была ишь в том, что люди стали бояться друг друга раненными и как зомби съедали ослабевшего на слепой предрассудок совершенства. Священники предавали их жено живыми жертвами, чтобы их не тронула толпа.
  Обличился этот наивный естественный инстинкт после спаривания немного обтираться с деревьев листвой, вместо гнезда живым человеком. Местных намеренно искалечивали так в отдаление от животного зомбировать своей пищей на Драфтинг и как к пище по культовости "менеджмента" к ним относиться. Ловушка очередного английского диверсанта. "В этот час спокойствие Хохла не понравилось мне, - он вел себя так, как будто глупая затея нимало не возмущает его. А по улице бегали мальчишки, звенели голоса:
  - У Хохла пожар! Горим!" (М. Горький "Мои университеты")
  Как и этот диверсант, Хохол по этой причине не спасал поражённых небольшой поддержкой в ранении, а убивал их ради устрашения им одним целых толп. Я хищник и могу напасть так на тебя по своему праву! Я страшен, и ты должна быть блядью мне! Я тоже был ранен, но продолжал жить со своей болью молча. Они бы били в ранение, чтобы просто в него кончить оргазмом.
  Среди смертей я всё равно мог лишь пока пить чай, так как их вера так стать всем Богами не позволяла мне им объяснить подсказкой элементарное. Всё общение было разрушено, чтобы только гармоническими волнами курить изнасилованных женщин. Причитая, выла баба, а из комнаты тревожно кричала новая наёмная Аксинья:
  - В лавку ломятся, Евгений Александрович!
  "- Ну, ну, тихо! - говорил он, вытирая полотенцем мокрую бороду". (М. Горький "Мои университеты")
  Все были разорваны на куски составляющего их, так как никто не смог смириться со своим от них ранением в вечности от их кодировок власти с наркомана. Местные вспоминали, как они насиловали устрашённых геноцидами шизофреничек, заставляя их считать частью своего организма в привязке к половому органу. Я не выдерживал только мечтами их о моём конце им выгодой.
  Ядом мрачным дьявол созидал, по его мнению, а по факту просто собирал еды с готовкой для растений. Отнявшие праведное сердце у детей и женщин убивали, чтобы скрыть своё убийство. "В открытые окна комнаты смотрели искаженные страхом и гневом волосатые рожи, щурились глаза, разъедаемые дымом, и кто-то возбужденно, визгливо кричал:
  - Выгнать их из села! Скандалы у них бесперечь! Что такое, господи?
  Маленький рыжий мужичок, крестясь и шевеля губами, пытался влезть в окно и - не мог; в правой руке у него был топор, а левая, судорожно хватаясь за подоконник, срывалась". (М. Горький "Мои университеты")
  Исчезала любовь, так как она стала наркоманией курить живую женщину до мумии. Ещё живые боялись знакомства, так как их могли также выкурить на зомбирование, а не выкурить из квартир. Местные не могли отойти от волн жертвоприношений, так как боялись жить без бессмертной души. Держа в руке полено, после убийства очередной женщины, брат умершего Никифорова спросил его:
  "- Куда ты?
  - Тушить, батюшка...
  - Так нигде ж не горит..." (М. Горький "Мои университеты")
  Дьявол созидал курением до мумии пойманной женщины, где жено съедает дьявола. Исполнение созданной любви при естественном воскресении умерших шизофрениками в неверии в вечность их уничтожения самим созидающим сущее. Из последних сил в ломке мастурбирующая госпожой подбирала частоту радиоволны трупу, чтобы целиться и в мой головной мозг, который за время моих созерцаний как-то от них адаптировало. Я не понимал, как и принято, свои полноты возможностей, но знал, как соотносительно ломает верующую Богиней в съедение мужчин. Ничего другого здесь по существу не делали, а водители быстрее сматывались это в деревнях переживая не менее впечатлительно.
  Шлёпал грозно жено ветвями и типографии обращались в цыган без трат и постижений с названием от биологических террористов "шлюхи" за оборотку юридических биографий. "Суки" щупали фантики, так как ели просто с Юматово, а бамбук в кипятке их не устроил. Капкан шептал на пытку эпицентра любовью, а казни остановились из-за того, что жено атаковали умершими целями отцов Христа очень злопамятно. Агрономы щепали сам мрак, выворачивая Эстетичных и техничных так, что сами боялись до смерти. Мужик, испуганно открыв рот, исчез, а Фима вышел на крыльцо лавки и, показывая полено, говорил толпе людей:
  "- Кто-то из вас начинил этот кругляш порохом и сунул его в наши дрова. Но пороха оказалось мало, и вреда никакого не вышло..." (М. Горький "Мои университеты")
  Я бил один через эхо жено, целясь очень долго. Так как я ебанутый, я нарушил всю этику гипнотизёрам и биологическим террористам. Я был один, и они намеренно кричали в мою сторону: "Пиздец! Пиздец! Пиздец!" - жено убило ещё троих. Я оценил по крику силу своего по ним удара и отправился дальше гонять чаи. Мне оставалось наслаждаться восстановлением у меня и остальных созидания от изменения политических направлений в их результате. Я сделал вывод, что англичане их намеренно навернули трупами своих атаковать, как лохов. Мне было достаточно того, что даже Сатон мне отвечал, что растениями вот слишком жестоко, а меня препаратом известняковым с их позиции было гуманно.
  Я принял свою ответственность за одно от обилий, ожидая за то даже смерть, и оно меня и долбануло всё равно за разрушение в смерти порождённого, а то вдруг бы он космос покорил один всех убив звездам? Я терпел своё наказание, понимая, что согрешил, убив невинных детей, а этот ублюдок теперь не существует. Я ощутил его мне великую радость до меня доебаться, так как я же его убил и теперь ему не надо в вечный ад, а можно меня кусать. Я стоял сзади крещённого в умершего Хохла, смотрел на толпу и слышал, как "мужик с топором пугливо рассказывает:
  - Как он размахнется на меня поленом..." (М. Горький "Мои университеты")
  Пока мне было больно от укусов гневных и долгих моих проклятий, я пил чай и искал им травы, так как они бы не начали начинать есть. Меня достало, что их каждый раз приучали к каннибализму, обманывая, что деревья, с которыми они дышат им типо несъедобны. Я даже сопоставил машинные продукты и листву при чае: вполне перебивался, но кара всё равно больна от нашей привычки к снабжению.
  Материал был закончен, и я залепил результат обычным скотчем, поняв, что так они при сексе не могут мне имитировать пожирание моей стволовой клетки или тем более по-настоящему её повредить, хоть от того адаптированность к таким феноменальным личностям немного искажена и я от того всё же снимал.
  
  Мои отношения с мужиками стали холодеть. А солдат Богдаше, уже выпивший, кричал:
  "- Выгнать его, изувера! Под суд..." (М. Горький "Мои университеты")
  Я промолчал и дальше гонял чаи, наслаждаясь криком уже от отсутствия некоей связи со мной половыми органами и истерикой: "Ну откройтесь! Ну умоляю! Ну послушайтесь!". Там женщина была в азарте и не понимала, что я тоже человек, так как рубила в надежде на деньги и переезд в Америку, словно в игре. Её вот как бы кричащую с нижнего мне этажа не существует. Я даже подходил и спрашивал зачем она мне кричит, но она типо не при чём, а в глаза мне не может смотреть.
  Лейблы и этика мерцали сквозь людей, а растения пели уже созидая животных и местных. Террористы куда-то сбежали и стало очень скучно, однако я не надеялся, что они на этом остановились из-за на них приблизительно похожих облав. Люди толпой жаждали кровь теперь любого местного мужчины. Но большинство людей молчало, пристально глядя на Романа Богдаше, недоверчиво слушая его слова:
  "- Для того, чтоб взорвать избу, надо много пороха, пожалуй - пуд! Ну, идите же...
  Кто-то спрашивал:
  - Где староста?
  - Урядника надо!
  Люди разошлись не торопясь, неохотно, как будто сожалея о чем-то". (М. Горький "Мои университеты")
  Я всё наблюдал однотипное вокруг. От облегчения моей ужасной боли мне тоже ничего не было нужно, но ничего не делать я не смог. Я наслаждался свежестью и тяжбой питания с обилий, хоть и при крике: "Пиздец! Откройтесь!" - этот крик уже не был мне пронзителен, так как удар сопротивления половых органов нападавшей упирался в защитный обруч из растений на адгезиве. Я был счастлив и вокруг для меня был лишь Рай. Мне не нужно было больше ничего, так как мой мозг больше не могли заебать дистанционно. Гипнотизёры больше не могли меня настигать, так как их жено жахало с минимальной теперь для меня болью. Это всё растения. Меня нет. Здесь никого нет.
  Было теперь бесполезно мне доказывать, что я раб или считать меня рабом, так как никак моему мозгу секс не впарить. Меня нет. Здесь никого нет. Меня нет. Здесь никого нет. Меня нет. Здесь никого нет. Я ощущал зависть и желание моего распятия от всех обладателей мигреней, но... Меня нет. Здесь никого нет. Меня нет. Здесь никого нет. Меня нет. Сидел я в завершённой разработке и от привычки к боли даже растерялся что мне дальше делать, как и с болью. Мы сели пить чай, Аксинья Гончарова разливала, ласковая и добрая как никогда, и, сочувственно поглядывая на Богдаше, говорила:
  "- Не жалуетесь вы на них, вот они и озорничают.
  - Не сердит вас это? - спросил я.
  - Времени не хватит сердиться на каждую глупость.
  Я подумал: "Если б все люди так спокойно делали свое дело!"
  А он уже говорил, что скоро поедет в Казань, спрашивая, какие книги привезти". (М. Горький "Мои университеты")
  История продолжалась уже изменениями всё равно с поиском ответа на вопрос: "Что делать?". Все закрылись со своими запасами и осторожно пока молчали об очевидном, а убитых исходных сотрудников движений имитировали живыми, чтобы не закрыли их местные проекты оккупаций города. Всё было очень тихонечко и, на самом деле, формально, так как все не знали вообще зачем оно всем надо, а только знание то отпусти и... никому ничего не нужно, и никто ничего не делал.
  Мне пришлось задаться опять вопросом: "Что делать?" Вот всех кинули вообще без снабжения за высокий уровень оккупационной конкуренции, а местных вообще на смерть бросили, так как их слишком для них много. Если они что-то делали, им надо было всех ещё и убить на Драфтинг через некропроекты уничтожить их под видом породнения, чтобы сохраниться совершенными. Работать у меня пока не было желания, так как пока это бы с их порядком бы закончилось опять карой им жено. Остальные же местные мстили за павших, но я видел этику. Богдаше вновь правил толпами гневных. Так, он спросил Тимофеева:
  "- Зачем же вы, старый человек, кривите душой, а?" (М. Горький "Мои университеты")
  Обломы за обломами оставались в результате при куче у многих ещё и ненужных вещей, на антикварность которых они должны были быть убиты коллекторами. Все осознали в городе причины, по которым они полные идиоты на ролевой игре в убийства ради успеха Китайских индустрий, где предпринимательство работает по системе имитации криминальных диверсий. Живым по плану практика, который консультировал местное правление никто не оставался, а американцы с визгами сбежали от настоящего гнева жено и призывов башкирами предков с их распятий. Они никогда не хапали, как татары и башкиры могут так делать "in teres". Американцы, сбегая, впервые увидели сквозь тьму экзекуции башкир от ломки без заработной платы. Правда, смогли ли они сбежать?.. Закончили ли местные на этом продолжать свои планы? Земли никто так и не покупал, так как все начинали понимать, что это именно такой обман кормить местных обитателей и клянчить при раскладе ими ещё быть съеденным. "Желтые щеки и лоб старика медленно окрасились в багровый цвет, казалось, что и белая борода его тоже порозовела у корней волос.
  - Ведь - нет для вас пользы в этом, а уважение вы потеряете". (М. Горький "Мои университеты")
  Я смог выйти из круга их привычек, но всё равно по факту наших возможностей они явно не делали многие слова никак иначе, кроме удара. Зомби вновь становились разумными от алчности существами и тоже искали еду. Я гонял чаи. Все что-то делали и всем что-то теперь было нужно.
  Мне пришлось от скуки обсуждать об отсутствии пользы убивать. Богдаше, опустив голову, согласился:
  "- Верно - нет пользы!" (М. Горький "Мои университеты")
  Я ощутил, что все правда устали убивать, а что делать так никто и не понял, так как оставался всё равно только поиск растений разрушать на материал без оборудования, так как на электричество им опять надо было убивать по обязательству коммерческой тайны или зомбировать на Драфтинг. Иначе у них вот заберут все власть и предприятие будет никому никто и никто ничего не будет и дальше делать бесплатно.
  Мне было непривычно в тишине от ужаса жено. Я с диким зелёным монстром начал искать минералы по пространственно-временной датировке, хоть мне то и не было видно. Я только понадеялся, что они перестали убивать и опять женские кости где-то накопались. И потом говорил Останову:
  "- Это - душеводитель! Вот эдаких бы подобрать в начальство..." (М. Горький "Мои университеты")
  ...Кратко, толково Богдаше внушает, что и как я должен делать без него, и мне кажется, что он уже забыл о попытке попугать его взрывом, как забывают об укусе мухи.
  Я не повёлся при этом на порох и пошёл гонять чаи, обманывая, что я всё сделал. Богдаше и Останов остались живы и осознали, кто желал моё на них нашествие так, словно нанял себе киллера бесплатно. Я наслаждался визгом от ломки людоедки, которая ждала останки мной убитых мертвецов.
  
  Как петь этот символ?
  Э
  Б Т
  Л О
  Я М
  Д
  Ь
  С
  О
  З
  ИСО
  Н
  АЗЫВ
  Это целый каркас растительной материальной пирамиды, которую я начал собирать из листвы и строительного клея. От скуки на лесном участке я кропотно собирал её каждый день, ничего не читая о них. Я переходил шагом, бредом траектории укоренять конструкцию и дальше её собирал.
  
  Пришел Богдаше, осмотрел печь и хмуро спросил:
  "- Не испугались?
  - Ну, чего же?
  - Война!
  - Садись чай пить.
  - Жена ждет.
  - Где был?" (М. Горький "Мои университеты")
  - На рыбалке. С Фимой.
  Я, выслушав их планы, тихо ушёл дальше собирать пирамиду из растений, гоняя чаи. Меня преисполняло наслаждение от отпустивших меня мигреней и угроз моего рока инсультом. Я думал умру, как умерли от зомбирования боссов коллекторы, которых я даже мельком знал. Однако я был жив сегодня и мне тоже ничего не было нужно, и я лишь не хотел ничего делать.
  Каждый жаждал от непонимания своего голода в унижении женоубийцами их типами голода власть, не понимая, что это банально человекоедение. Плакали мужчины в полноте наивности, что женщин оказалось есть или выкуривать живыми до мумий нельзя, увидев настоящие свои процессы с созидающим. Богдаше плакал. "Он ушел и в кухне еще раз задумчиво повторил:
  - Война". (М. Горький "Мои университеты")
  Мужчина не знал кого ему ещё убить облегчить боль от поражения расширенных политических прав, где труп дополнял усиление тяги убивать отравлением газами, а пропитка от него у многих была иногда уже смертельной, но они её не замечали. Переработки газов воспитаниями не ставили, так как все жаждали теперь грех крахи праведности сердца, чтобы вершить зомбирование.
  Этика блядей требует созиданием исправления хотя бы названий их убийств на обоснование найденным растительным преобразованием, а то разум станет только раз умом, а два будет сменяться смертельной агонией каждого. До Дао мало кто доходил и в обыденных делах, так как они заставляли в разумность лишь веровать, а только спускали от зомбирований свободы и люди шли убивать от боли. Он говорил с Хохлом всегда кратко, как будто давно уже переговорив обо всем важном и сложном. Помню, выслушав историю царствования Ивана Грозного, рассказанную Богдаше, Фима сказал:
  "- Скушный царь!" (М. Горький "Мои университеты")
  - Мясник, - добавил Тимофеев, а Останов решительно заявил:
  "- Ума особого не видно в нем. Ну, перебил он князей, так на их место расплодил мелких дворянишек. Да еще чужих навез, иноземцев. В этом - нет ума. Мелкий помещик хуже крупного. Муха - не волк, из ружья не убьешь, а надоедает она хуже волка". (М. Горький "Мои университеты")
  Местные верили, что если загипнотизирую и убьют кого-нибудь, то история изменится в их пользу, не понимая, что это просто устрашение и их всё равно убивают, заменяя крещением, намеренно подначивая убить веря, что загипнотизировали зомбированием прошлого убийства с верой в поглощение убитого. Я не трогал никого и дальше гонял чаи, наблюдая кто кого убил сегодня от того, что они не могли остановиться и лишь жено убивало их, когда иссякал геноцид на воскресенье его.
  Бюрократы верили в интеллект, но боялись в него неверие от того, что память была с привязками к технике или трупам убитых учёных, которых они считали трансами, что у них давало иногда эффект шизофрении от кары их мёртвым. Они жаждали убивать на праведность ради спекуляции памятью умершего. Явился Богдаше с ведром разведенной глины и, вмазывая кирпичи в печь, говорил:
  - Удумали, черти! Вошь свою перевести - не могут, а человека извести - пожалуйста! Ты, Анкор Русадионович, много товару сразу не вози, лучше - поменьше да почаще, а то, гляди, подожгут тебя. "Теперь, когда ты эту штуку устроишь, - жди беды!" (М. Горький "Мои университеты")
  Мне пришлось направить сигналы растений на кару их жено более ужасно. Они умирали так быстро, словно их не было за жалобу созидающему вместо нищих, что они плохо живут с таким уровнем обеспечения и притворяются в молитвах естественному заложниками своих телохранителей.
  Убивая их многие пошли от озлобленности на их же грех и курили их убитых жён заживо, чтобы запахом их трупа ослабить свои омонстрения на издевательство над их родственниками сексом. Им уже нанесли ущерб, и они не могли тут жить, но они ещё и хотели не отпускать умерших, чтобы сохранить таинством от иностранных земель свои производства носков. "Эта штука", очень неприятная богатеям села, - артель садовладельцев. Хохол почти уже наладил ее при помощи Фимы Годунова, Останова и еще двух-трех разумных мужиков. Большинство домохозяев начало относиться к Богдаше благосклонней, в лавке заметно увеличилось количество покупателей, и даже "никчемные" мужики - Останов, Эмиров - всячески старались помочь всем, чем могли, делу Хохла. Рабовладелец издевался над мужчиной ультразвуком и кричал на него, а вокруг громко звучало оправдание:
  - Э искал Буква! Э искал Буква! - он был с выдранными зубами и лысый от его над ним издевательств Майнинг-радиатором.
  Словно монстры женщины и мужчины с характерными подсадками гармонических посещений и препаратов держать волновое намагничивание тянулись искалечить всё, что тоже мыслит, как они, чтобы нагружать другой нерв, а не свой, так как им было больно от удара на боль по наркотику по другому человеку, что есть обычная отдача после любой драки. Их било током от техники насмерть, а спирт прожигал им то, что прожгло по факту их удовольствия. Всё от того, что им просто хотелось наслаждаться болью всех вместо них одних.
  Новый день зимы. Верещали в истериках кары, заживо продавшие себя рабынями на секс от греха чревоугодия, чтобы страшнее ада и скверны женоубийцы в боли и ломке от наркотиков без какой-либо возможности им помочь от кого-либо за зависимость убивать на питание отравительными соседствованиями. Из монстров открылась боль грешных, но не всех пощадит жено. Богдаше смотрел эти крики, полные желания поглотить любого вместо себя и стать им. Объявив ошибкой созидания его останки. "Там, налаживая на стерлядей запрещенную снасть, сидя верхом на корме своего челнока, опустив кривые, темные ноги в темную воду, он говорит вполголоса:
  - Измывается надо мной барин, - ну, ладно, могу терпеть, пес его возьми, он - лицо, он знает неизвестное мне. А - когда свой брат, мужик, теснит меня - как я могу принять это? Где между нами разница? Он - рублями считает, я - копейками, только и всего!" (М. Горький "Мои университеты")
  Не знали властительствующие как без запаха женских мучений держать интерес к любым видам денег и получилась смертельная зависимость или запаховое оглушение многих, хоть и с разрушением бренным, но в целом переживаемая мучительно. Вместо того, чтобы хотя бы пойти к жено, шли они так к женщине в бордель и снова становились рабами зависимости и объектами охоты за грех перед своим созиданием жено.
  Вырезали они сердца стариков и детей из головного мозга, чтобы имитировать из так живыми звёздам. Я с ними даже разговаривал, но я не знал, что с ними делать. Там тоже не было монстров, а были точно также подсаженные на химикат устрашённые до смерти, что просто по накатанной у некромантов убийствами просили антипод. Здесь был лишь страх боли и больше ничего, так как они не приняли заживо ад наказаний от созидающего и просили только от другого человека, не принимая по этого заставлению время своего факта отрешения. Лицо Фимы болезненно дергается, прыгает бровь, быстро шевелятся пальцы рук, разбирая и подтачивая напильником крючки снасти, тихо звучит сердечный голос:
  "- Считаюсь я вором, верно - грешен! Так ведь и все грабежом живут, все друг дружку сосут да грызут. Да. Бог нас - не любит, а черт - балует!" (М. Горький "Мои университеты")
  Отравленные газом они были заточены на квартирах, чтобы дальше зомбировать людей наркодиллерам и боялись переход с отравления, не работая над ним даже постепенно и не выходя на улицы от ужаса боли при испарении их них вещества. Они столкнулись с реальной жестокостью естественного живому, где такой газ мог быть просто рядом с горами вдали от городов. Использовать непопустимую атаку своим преимуществом, но не от созидающего их, а именно от трупа по верности своему крещению, было им смертью, так как они выбрали взять умершего и им как таким рабом драться. Его не спрашивая, нужна ему хоть потом расчистка убийством созидающего по перед ним греху их сейчас или нет, так как преимуществом некроманта умершего возмездие не остаётся - он может быть потом далеко.
  Убивали доказывать всем свою гениальность, не приняв к учёту элементарное свойство, что живое влияет немного на изменение общих космических масс и они не могут о другом живом часто знать ничего, а это лишь относительно них некая корректива созидающего. Относительно всем гением никто всё равно не будет, так как у всех разнится всё равно оценка свойств объекта, но дураком любой от искушения выгодой будет у любого, так как дурака они боятся за его стабилизации. "Черная река ползет мимо нас, черные тучи двигаются над нею, лугового берега не видно во тьме. Осторожно шаркают волны о песок берега и замывают ноги мои, точно увлекая меня за собою в безбрежную, куда-то плывущую тьму". (М. Горький "Мои университеты")
  - Жить-то надо? - вздыхая, спрашивает Фима.
  Жено вновь убило мужчинами женщин и следом умерли по эффекту геноцида от неистовства мужчины. Все они поверили в не попущение им здесь обитать от другого одного ещё к тому же мужчины, на которого геноцид им не давал напасть толпой, а сам хотел им отомстить за его ещё смерть. Только я смог одного кое-как, подпитав запасы микроорганизма подцепить на источник воздуха здесь, он начал орать, что он не хочет жить Майнинг-рабом и покончил с собой в это поверив, что теперь он всё равно по их переходу отравленного газа Майнинг-раб. Я не успел ему объяснить, что это его прихоть от боли на них срать и он как-то очень быстро спрыгнул с крыши.
  Я так хотел уйти от этого вопроса и достичь линию событий, где созидающее мной компенсировано на причинностно ими сбитом уровне осуществлений убийствами людей вечно мертвы, но так типо созданным без них в парадоксе их дела геноцидом. Меня умиляло, что убивать они хотели, а укус геноцида они хотели мне вечным оставлять и они ещё до сих пор со мной ошивались, играя с эмиссорами.
  
  Я продолжал пирамиду из растений, аккуратно собирая край диагоналей ровным, накладывая слой за слоем на фундамент. Их тело в гневе на женоубийц убилось так, чтобы вообще всё из-за них заново не делать. В итоге я снова это увидел. Они были зачарованы разгневанной на их Богов звездой и оно ими от злости убивало созданные виды. "Вверху, на горе, уныло воет собака. Как сквозь сон, я думаю:
  "А зачем надо жить таким и так, как ты?"" (М. Горький "Мои университеты")
  День за днём и, если бы я был не прав на счёт предпринимательских проектов. Если бы я ошибался, но я так явно жил дольше тех, кого они там даже на вершине трудовых исполнений поощрили. Как мне было обидно. Я ещё не испытывал таких неведомых чувств на такое убийство вообще просто без причин, чтобы уехать в заграницу и набить для тяги трупом кого-то с фирмы, а то ещё попутно его не поглотить по вере в совершенство, и он в составе созидающего будет записан.
  На борьбу с газом кто-то собирал растения, но кто-то нет веря, что в них живут демоны. Жено, естественно балдел, что коренной вид опомнился и начинает нормальные потребления, протягивая им ехидно свои листочки зелёными драконами. До местных тоже дошло, что врачи необходимые симбиотические частицы просто им выставляют бактериями, а знать их не могут. Клетка от обиды даёт им агонию, что они кричат шизофренией ив них назад полноправно так залазит над ними издеваясь, так как им дерзнула форма жизни нее подчиниться. "Очень тихо на реке, очень черно и жутко. И нет конца этой теплой тьме". (М. Горький "Мои университеты") Мне было хорошо уйти от криков в агонии, так как они от боли логично не прекращались. А больше здесь по факту ничего особенно и не было - разные схемы криминала и так они и развлекались, убивая новые трупы на торговлю.
  Растительная переработка и добыча от населения, как и любой труд никого даже в целях с населением работы не интересовал, поэтому культивация была разрушена и людей дальше стремились убивать на антиквариат, чтобы привязывать к вещи умершим и некромантами держать ценность. Память вещи записывает и доминирует, но умершие всё равно отдельно неизбежно существуют при памяти о веществе и вещи. Крещённый смертью хохла смеялся, унижая девушек, что унижали из-за него порядочных и маленьких девочек в устремлении распространить своё поражение сексом оставлять последнее потомство, имитируя себя Богиней бессмертной во власти над всеми дыханиями и стать с вырезанным мозгом трупом у них на курении.
  - Убьют мстящего за Хохла. И тебя, гляди, убьют, - бормочет Богдаше, потом неожиданно и тихо запевает песню:
  "Меня-а мамонька любила-а, -
  Говорила:
  - Эхма, Яша, эх ты, милая душа,
  Живи тихо-о..." (М. Горький "Мои университеты")
  Я уходил от них и осваивал ход моего безумия, понимая просто очевидное, что Боги смеялись, обучая их по тяге света трупами на их убийства раз уму и только труп убери, у них раз ум и сменяется безумием. От отчаяния такой ситуации я сидел и играл с деревьями в игру: "Раз ум. Два ум, три ум, четыре ум, пять ум, шесть ум. Семь ум, восемь ум, девять ум, десять ум" - эхом они мне ведали о десять женщинах, отравленных газом им на ум. Жено были тоже под впечатлением, так как растения точно также этих женщин созидали многие в любви и нежности к ним, а тут они покорить сущее берут и с них сдирают слои, занимаясь в боли с плотью спариванием.
  Я уже не реагировал на эти крики, так как их боль им была нужна. Майнинг фермами исказили гармонические реакции нейронов и всем дальше было необходимо постигать симбиотические звукообразования созидающим и/или методы естественных записей без компьютеров, а только потом после перерыва с ними опять. Местные многие верили в своё так превосходство силы, что ещё не стала стабилизациями и умирали от перегрузок при ударе.
  "Не послушал я родимой,
  Эх, - не послушал..." (М. Горький "Мои университеты")
  Внезапно мне впарило часть власти относительно них, а эмиссор смеялся рядом хищником, что наелся ими уже. Я понял по-своему, что это уже апостолический шрам и повёл их к воде и растениям. При довольных эмиссорах крики агонии опять эпицентра с молитвой мне, считая, что я дьявол, убить его быстрее и от него предотвратить инфекцию. Инфекцией кричащего смеётся другой эмиссор. Я спокоен. Там врач посчитал увиденного им звёздного зубастика таким микробом в истерии, поверив от его силищи и факта участия в созидании деятельных, не раз, а множественно умных видов с миграциями, что он его сформировал, издеваясь над геноцидом. Он не знал, что они вообще живому планетарному естественный вид симбионта, который хищник лишь условный, однако от страха к ним мужчина женщине только каннибал и причинность остальным жено.
  При этом даже для эмиссора нестабильно и убыточно разрывать созданные формы жизни, а им это ещё оказалось как-то по их отравлению выгодно. И вот я увидел его... Героя, что решил через эмиссора гипнотизировать. Ко мне подошёл кот тоже это разглядеть, и мы смотрели вместе столь редкий феномен. "У меня странное ощущение: как будто земля, подмытая тяжелым движением темной, жидкой массы, опрокидывается в нее, а я - съезжаю, соскальзываю с земли во тьму, где навсегда утонуло солнце". (М. Горький "Мои университеты") Я успокоился. Мне было просто смешно как его там эмиссор, обманув возможностью гипноза кусает. Врач, перепутавший эмиссора с микробом, явно жаждал откуда-то тоже увидеть подробнее, но не мог, так как был далеко.
  Тупик стоял: нужно было хотя бы начинать с согласования скупки результата домашних производств, а там нужно трупы на зомбирование. Привычка бить биологическим оружием, издеваясь над трупом жестока иногда до с ним вечной дружбы. Кончив петь так же неожиданно, как начал, Богдаше молча стаскивает челнок в воду, садится в него, почти бесшумно исчезает в черноте. "Смотрю вслед ему и думаю:
  "Зачем живут такие люди?"" (М. Горький "Мои университеты")
  Мне стало легче, и я пока не отдыхал в своей разработке, созерцая в кого опять уродуют местных по политическим направлениям здесь их охоты на вечный труп. Денежно-кредитную системы имитировали банками, которым всё было нельзя просто чтобы на них напасть, аппарат управления имитировали тоже с полнотой запрещения, чтобы их можно было продавать криминалу за плохую политическую деятельность. И любая причина наказания человека надуманна во всех случаях, так как созидающее их при том не трогало вместо них, но ими убило их разрушение, слепящее зомбированием обличить.
  Мужчины мастурбировали и около мастурбирующего тоже мастурбировали, чтобы трупу умирающей женщины имитировать такой гипноз, что приводило их к мучительной смерти от сбоя рефлекторики зачастую или просто их убивали жено. Они всех ходили и продолжали на технику мастурбировать изводить, чтобы доказывать себя вечными победителями по кодировке, за которую заплатили миллионы. В друзьях у меня и Эолов, безалаберный человек, хвастун, лентяй, сплетник и непоседливый бродяга. Он жил в Москве и говорит о ней, отплевываясь:
  "- Адов город! Бестолочь. Церквей - четырнадцать тысяч и шесть штук, а народ - сплошь жулик! И все - в чесотке, как лошади, ей-богу! Купцы, военные, мещане - все, как есть, ходят и чешутся. Действительно, - царь-пушка есть там, струмент громадный! Петр Великий сам ее отливал, чтобы по бунтарям стрелять; баба одна, дворянка, бунт подняла против него, за любовь к нему. Жил он с ней ровно семь лет, изо дня в день, потом бросил с троими ребятами. Разгневалась она и - бунт! Так, братец ты мой, как он бабахнет из этой пушки по бунту - девять тысяч триста восемь человек сразу уложил! Даже - сам испугался. "Нет, - говорит Филарет-митрополиту, - надо ее, сволочь, заклепать от соблазну!" Заклепали..." (М. Горький "Мои университеты")
  Разгневанный потребитель водки подошёл ко мне и явил мне своё намерение начать потребление поражённых. Я объяснил ему, что только крыльями, так как они при этом тоже люди, а то они могут от него на опять две смерти с ним набедокурить. Впервые я увидел сражение умирающего от спирта и бордельщика. Алкоголик легко его убил, вытянув спиртами божественные силы (гармонические осады от Магнитки, чтобы формировать при общении прицепки зомбировать).
  Начали меня звать зомбированием бухать коллекторы, чтобы потихоньку слить живьём наркодиллерству. Отправляют с трупов мясо впархивая запах концентратами и на аммиак издеваются мастурбирующими на их химикатах приказывая им от боли это делать. Я смотрел, смотрел, внимательно и наблюдательно смотрел, сравнивал их насилие с жертвоприношениями священников, им поведал о том. Говорю им: "Всё, так будем жить!" - труп это поняв, их кинул по факту, осознав, что я всё же пока жив, а она нет. Я объяснил ей, как они с ней зомбируют её запахом, и она их по созданной вездесущим родственности покрасила чудовищами уже никого не спрашивая, а меня маньяком жено. Доминирование растений при создании мёртвых вновь выше, и я их понял в этой ситуации, словно смеющихся надо мной, всё же перед ними убогим нимф. Даже частичное спасение клетки умершей оказалось достаточным, что даже меня успокоило и создающее дальше без моего усилия свободно утащило её по её настоящей свободной дороге.
  "Я говорю ему, что все это ерунда, он - сердится:
  - Гос-споди боже мой! Какой у тебя характер скверный! Мне эту историю подробно ученый человек сказывал, а ты..." (М. Горький "Мои университеты")
  Я понимал его отрицание факта, что разрушенное не перестаёт существовать при радикальности физических относительно женоубийцы изменений. Правда, они не понимали, что социа - это культ отравленных. Все от страха друг к другу продолжали изоляцию, так как никто не знал кто на кого и почему решит вершить правосудие, не понимая, что женоубийца всем нам наш корабль.
  Все выбирали направление усиления своего разрушения правильно, но они не хотели искать рычаги ограничения насилия, где совершенный результат - это стабилизация без убийства другой особи созидающим только с участием причинностно или иначе их разрушения. Местные боялись этот вариант результата и увидеть, так как он реален и являлся самым естественным. Они могли подробно изучить, ударив по чужому прыщу - волдырь бы выпустил дефект, и они бы также это увидели, окутанные ужасом понимания. Богдаше увидел это вместе со мной. "Ходил он в Киев "ко святым" и рассказывал:
  - Город этот - вроде нашего села, тоже на горе стоит, и - река, забыл, однако, какая. Против Волги - лужица! Город путаный, надо прямо сказать. Все улицы - кривые и в гору лезут". (М. Горький "Мои университеты") Народ - хохол, не такой крови, как Яков Михайлович, а - полупольской, полутатарской. Балакает, - не говорит. "Нечесаный народ, грязный. Лягушек ест, - лягушки у них фунтов по десяти. Ездит на быках и даже пашет на них. Быки у них - замечательные, самый маленький - вчетверо больше нашего. Восемьдесят три пуда весом. Монахов там - пятьдесят семь тысяч и двести семьдесят три архиерея... Ну, чудак! Как же ты можешь спорить? Я - сам все видел, своими глазами, а ты - был там? Не был. Ну, то-то же! Я, брат, точность больше всего люблю..." (М. Горький "Мои университеты")
  От безысходности пережившие кару женоубийцы тоже начали колдовать, так как я долго искал и всё равно это колдовство, так как попы по первородному греху никому не попускали быть формами жизни, а то нельзя умершего продать по каре на Майнинг американцам. Все, не понимая при этом в такой обстановке ещё красоту этого греха, ревели, не зная инквизиции, что грешен и священник, и его начальство. Печально тут было то, что они ещё друг друга сразу продавали, чтобы не быть всех лучше в гордыне.
  Я надеялся хотя бы на то, что на этом с США попрут ветви урождений и всё нормализуется по агрессивности. Оттуда в трупы крики, что на них напали свои и стали каннибалами. Я смотрю эпос их молитв, явленный мне жено в неистовстве на эту картину: наши в вере в захват их американцами туда трупы, продают, а американцы в трупы у них помощи просят по-настоящему, так как там атакуют своё же гражданское население, используя трупы наших имитировать себя русскими. Я не сомневался, что им туда стоит мигрировать и они будут им только трупом дальше убивать там своих по искушению. Богдаше ревел рядом с умоляющим сущее взглядом, что это неправда. "Он любил цифры, выучился у меня складывать и умножать их, но терпеть не мог деления. Увлеченно умножал многозначные числа, храбро ошибался при этом и, написав длинную линию цифр палкой на песке, смотрел на них пораженно, вытаращив детские глаза, восклицая:
  - Такую штуку никто и выговорить не может!" (М. Горький "Мои университеты")
  Я тоже гонял кофе от моей жажды крови тупейших шлюх и отвлекался задачками по пространственной физике, за одно немезидам немного дополняя искажениями крылышки они радостно являли их формы спасибо: никому ничего не нужно, и никто ничего не делал". Они же, объединяясь, раздражали контактный участок микрофоном и продолжали нападать для секса на стариков в основном.
  Мужчины объедались в группы убийц и сваливали на какую-нибудь женщину в ломке от с ними секса после пения в микрофон свои убийства, но по факту знания о них созидающим у них это не получалось и просто искажением с контактного участка зацепляло в этом случае, от чего нужно становилось разрабатывать сложность своих вегетативных и прочих обменов. Особенно если они начинались пытаться свершать так гипноз для секса. Богдаше дважды ездил на Каспий ловить рыбу и - бредит:
  "- Море, братец мой, ни на что не похоже. Ты перед ним - мошка! Глядишь ты на него, и - нет тебя! И жизнь там сладкая. Туда сбегается всякий народ, даже архимандрит один был: ничего - работал! Кухарка тоже была одна, жила она у прокурора в любовницах - ну, чего бы еще надо? Однако - не стерпела: "Очень ты мне, прокурор, любезен, а все-таки - прощай!" Потому - кто хоть раз видел море, его снова туда тянет. Простор там. Как в небе - никакой толкотни! Я тоже уйду туда навеки. Не люблю я народ, вот что! Мне бы отшельником жить, в пустынях, ну - не знаю я пустынь порядочных..." (М. Горький "Мои университеты")
  В страхе греха ради наркомании в курении женщин на путь от Богов к вечному раю не на земле, они кричали во лжи, что они в беде, нарушая все человеческие клятвы неписанные и продолжали, скверня всё обыденное, сначала калечить свои контактные участки микрофонами и орать к ним жертвы. С такими методами устрашения любого врачи им не могли помочь, так ка кони их сами так подсадили через нанятый на эти нужды криминал уже сидящий на их сахарах.
  Обман власти Богам толкал их на новые убийства ради доказательства, что они могут с живой плоти не чувствовать запах человека, а призывать его бессмертной душой с головного мозга в ранении на вечный гипноз, издевательство и еблю. Они молились этими словами не зная русский, а узнавая русских не могли простить, так как у ихних считается, что прощение человек человеку не в праве созидать вместо вездесущего и не более. Причиной был страх боли и развитие переработок, сбитых чужими, где гражданские не могли свершать их уровни действий, так как не хотели начинать с поиска растений и их изготовления материала пригодного в строительстве и прочих общечеловеческих областях, так как их ультразвуковыми полями избивали на безумное мясо, чтобы продать наркодиллерам. Богдаше мне дополнил ещё более мудрую мысль: они в гордыне не признали, что им и растение Бог, так как скромны им растения в приветливости к ним. Он болтался в селе, как бездомная собака, его презирали, но слушали рассказы его с таким же удовольствием, как песни Фимы.
  "- Ловко врет! Занятно!" (М. Горький "Мои университеты")
  Ломало уверовавших в их вечную власть даже над убитым животным, так как после перехода разрушения они продолжали существовать в составе вездесущего, как этого часть, и оно продолжало созидание постоянно. Словно эпические Боги они в крике своей скудности атаковали звезду осквернёнными женщинами ради верности Богам, а я как дурак верил, что они от страха пытаются бить по планетарному захватчику, который на этот момент туже от ужаса отбыл перед смертью болтающимся прошлым в Солнечной системе.
  Формы жизни ещё не понимали, но их составляющее их безумными делами уже готовилось выполнять настоящие функции для их настоящего создавшего по защите родной планеты, так как они не были намеренны смиряться с уничтожением относительно них одинакового не ими непосредственно, а точно также уничтожение в такой силе миграции - это часто честь созидающего по космическим типам изъяснения к другим звёздам взаимонаучений созиданию через рушение по процессуальности, так как уничтоженный другой звездой часто становится там новейшим важным прототипом в его уровне мучений от настоящего к нему свершения определённого срока наказа. Он при том точно также лишь претерпел радикальности преобразований, став часть созидающего без потери записи его прошлого в месте уничтожения, где даже если сквернят живые еблей - это их гравитационная лишь реакция в плаче, что не им.
  - Почему маньяк удостоился Рай? - визжала женщина в скверне, себя калечащая от зависти, - Почему он победил всех?
  Богдаше тоже завидовал, так как к естественной смерти нормален эффект зависти, если она получается добротной к будущему рождению. Его фантазии иногда смущали разум даже таких положительных людей, как Фима, - однажды этот недоверчивый мужик сказал крещённому на месть умершему Хохлу:
  - Эрзацев доказывает, что про Грозного не все в книгах написано, многое скрыто. Он будто оборотень был, Грозный, орлом оборачивался, - с его времени орлов на деньгах и чеканят - в честь него.
  Он не ведал для чего в частности это говорил, но устрашал трупом заведомо, так как живого Грозного не было с нами в этот день, паникующие местные отстраняли друг друга от эффекта геноцида, на любое несогласие крича, что это бляди Этика. Предрассудок веры в гипноз начинал для населения новую опасность.
  В этих городах не было уже ничего, так как все продолжали из-за атаки биологическим оружием бояться жено по правде их греха, смещая дело их клеветой на отмеченное им на секс жертвоприношение, типо не получился, а получилось прокажение, и калечили намеренно, скрывая как они двигаются при купле уже умершего его телом. Потом, словно демоны, они толпой одному, прыгая в составе направленного от искажённых контактных участков ультразвуковых полей после микрофонов, они отдачами эхо с этого участка имитировали отлучения людей от созидания, а по факту они этого сделать не могут и просто били током любого, в кого попадало в мозг на их контактный участок, потом киллерами заказывая медиков скрыть ими совершённое убийство при любом предлоге, чтобы продать себя донорами им. "Я замечал - который раз? - что все необычное, фантастическое, явно, а иногда и плохо выдуманное, нравится людям гораздо больше, чем серьезные рассказы о правде жизни". (М. Горький "Мои университеты") Понимание причин меня настигло почти сразу - каждый из них толпой уже убивал ребёнка, чтобы носить липовое доказательство своей силищи в рамках гражданского права, не понимая, что обидели целое рождение. Местные продолжали с гильдийцами объединяться, чтобы продавать местных искалеченными ещё и на опыты генетикам, зазывая из зомбированием на квартплату.
  Некроманты сквозь плоть изображавшего работорговца остальным возобновляли свой паразитизм, имитируя, что их нет при нападении сквозь плоть. Жено поймало их незримо убивая в одиночестве, от которого им было никуда не деться, ибо нет такого живого, что могло бы им мешать на поражении, так как само созидающее было искажено мертвецом. Всё от ломки есть боли покаранного в ложности наказания ими, а не созидающим его. Я говорил об этом многим. Но когда я говорил об этом крещённому убийцей во месть Хохлу, он, усмехаясь, говорил:
  "- Это пройдет! Лишь бы люди научились думать, а до правды они додумаются". И чудаков этих -Богдаше, Эолов - вам надо понять. "Это, знаете, - художники, сочинители. Таким же, наверное, чудаком Христос был. А - согласитесь, что ведь он кое-что не плохо выдумал..." (М. Горький "Мои университеты") Знали бы они, как сложно выдумать что-либо без созидающего мысль им. Оно даровало им безмыслие реальное и в истериках от недостатка с мяса сигналов оно обличало дальше злорадство по греху сопутствия им в приумножении рабов, прокажённых им по имитированной разрушением созданного иерархии. А как они это делали! Сексом, считая своим плодом уже рождённых детей и им так приятно! Им так приятно очевидцев всем было имитировать безумными, крича в половые органы убитых женщин, веря, что они Боги и всеми управляют.
  Власть у них подразумевала неизбежное ими съедение, за что другая сторона их пыталась всех убить, чтобы не быть убитым верующим в поглощение отдельно рождённого ими навечно, так, как и они могут быть разрушены чем осуществляет им рушение созидающее. Они стреляли по магнитным сопротивлениям свободным подсаженными на Майнинг, чтобы распространять техногенное поражение. Удивляло меня, что все эти люди мало и неохотно говорят о боге, - только старик Эолов часто и с убеждением замечал:
  "- Всё - от бога!" (М. Горький "Мои университеты")
  Почти все только убивали, конкурируя ради того, чтобы быть кем-то съеденными и с убитых трупов на секс дальше стреляя убивать на ломку. Они стали звезду называть моим именем, чтобы имитировать поглощение моего со звезды дыхания и взрывались заживо от давления их же яда, боясь сильнее жено. Жено убивало их любыми разрушениями за гипнозы через имитации спаривания, чтобы женщин называть шизофреничками. Они молились просить у меня прощение в липовой искренности, чтобы всё же загипнотизировать, и я им уступил моё текущее жильё. Риелторы...
  У меня не было больше желания о них думать, и я опять сел пить ароматный кофе. Только я сел, и они опять доводили женщину до шизофрении, чтобы медикам на разделки в США поставлять и ещё просили у меня за это прощение, считая меня шизофреником. Идиоты дальше гасили войнами и убийствами созидание ещё и парадоксируя живыми мертвецами. Слова Бога и о Боге. "И всегда я слышал в этих словах что-то безнадежное. Очень хорошо жилось с этими людьми, и многому научился я от них в ночи бесед". (М. Горький "Мои университеты") Мне казалось, что каждый вопрос, поставленный Богдаше, пустил, как мощное дерево, корни свои в плоть жизни, а там, в недрах ее, эти корни сплелись с корнями другого, такого же векового дерева, и на каждой ветви их ярко цветут мысли, пышно распускаются листья звучных слов. Я чувствовал свой рост, насосавшись возбуждающего меда книг, увереннее говорил, и уже не раз Хохол, усмехаясь, похваливал меня:
  - Хорошо действуете, Анкор Русадионович!
  Поражённые всё доказывали местным: "У тебя шизофрения, у тебя шизофрения!" - вожделея соседствующую наркоманию с ними социа. Я тренировал выдержку тяжбы при смертельном страхе головного мозга, так как вокруг зомбирование и биологические террористы, а эти жалкие начинающие путь агонии в лучшем случае их выбора не дали бы по факту один на один фору даже шизофренику, уверовавшему в их вечную дружбу перед собой.
  Должностные лица с правами работорговца ходили довольные, нападая в общении проданными им убитыми на праведность детьми, считая их своим растением. Крики в микрофоны утихали, себя так насмерть удушив, пытаясь меня убедить через вопль некроманта по общему тексту киллеров, убедить меня, что он победил всю планету и поглотил меня мастурбацией вместо планеты сдохнув навсегда. "Как я был благодарен ему за эти слова!" (М. Горький "Мои университеты") Женоубийца долбила невинного и праведного о пол его головой, им по-настоящему уже управляя вместо шизофреничек по их мнению. Женоубийца выдрала ему им же всё, что могла, и он тоже был разрушен, потом пришла женщиной и имитировала всех по его самоубийству грешными перед ней за то, что она убила своего брата по их типо воле, а не по спонтанке эффекта геноцида от правительства.
  Женоубийцы всё имитировали на любых женщин спаривание от ломки по наркомании с разрезаемого полового органа, через который потом опять гипнотизировали и все всё делали только из-за того, что они их пьянили такими трупами, а иначе многие вообще умирали. Некроманты верещали от укусов растений при мёртвом эпицентре поражения истощением. Богдашев иногда приводил жену свою, маленькую женщину с кротким лицом и умным взглядом синих глаз, одетую "по-городскому". "Она тихонько садилась в угол, скромно поджав губы, но через некоторое время рот ее удивленно открывался и глаза расширялись пугливо. А иногда она, слыша меткое словцо, смущенно смеялась, закрывая лицо руками". (М. Горький "Мои университеты") Богдашев же, подмигнув Фиме, говорил:
  - Понимает!
  К крещёному мстить убитому Хохлу приезжали осторожные люди, он уходил с ними на чердак ко мне и часами сидел там. Я даже знал для чего. Я знал, что они там делают, но списывал это на их апостолическую ломку от поражения, верующего во власть через секс и падальщичество. Они пытались мне доказывать невозможность дальше жить из-за того, что они на смерть занимаются только сексом и я просто не реагировал, так как это апостолическое выбравшее смерть.
  Наркодиллеры тоже кричали, моля о смерти в ломке их побед. Все кричали в истерии и агонии, которая мной уже была из-за их жажды меня жертвоприношением не раз уже пережита только смерть от ебли, имитируя, что им очень приятно зомбировать, чтобы сломить долготерпение к такому типу их насилия и имитировать его людям посмертно вечным именно от них, а это общее просто насилие земли, имя коей пока было женоубийца за смерти женщин шизофреничками и они не могли признать, что реагируют на планетарный процесс.
  Внезапно местные киллеры стали скромничать на женоубийство, поняв, что название планеты им тоже женоубийца. Они решили умершими просить деньги за дальнейшее описание их приключений в каре женоубийцами. Некроманты были соделаны, как выли, женоубийцей пока бессмертными душами и искали еду, как и я искал опять какой сорт кофе пивнуть. Чердак оставался их имитацией штаба, откуда по факту они впархивали интересные предрассудки. Туда Настя подавала им есть и пить, там они спали, невидимые никому, кроме меня и кухарки, по-собачьи преданной Алексею Эммануиловичу, почти молившейся на него. По ночам Андрей Богдаше и Эхинов отвозили этих гостей в лодке на мимо идущий пароход или на пристань в Вологде. "Я смотрел с горы, как на черной - или посеребренной луною - реке мелькает чечевица лодки, летает над нею огонек фонаря, привлекая внимание капитана парохода, - смотрел и чувствовал себя участником великого, тайного дела". (М. Горький "Мои университеты") Тем не менее, делать здесь было только одному и пирамиду из растений я уже заканчивал к этим дням. Прямыми тропами я искал хотя бы приблизительно где не убивают в итоге бывшего работника здесь и такого места не оказалось. Только злые двойники и трупы, отправленные типо на переезд. Злые двойники при том намеренно отправлялись на внешность по паспорту.
  Так или иначе пока была сильная разрозненность, надо надо было дальше разрабатывать движение и пути. Эхо отголосков опять являло мне сквозь лучи Этаны умершую женщину, что снова до меня докопалась. От скуки я решил её искать и опять пришёл к серым домам, поняв, что там около четверых соседей ждут смерть одной одинокой. Приезжала из города Мария Ужиленная, но я уже не нашел в ее взгляде того, что смущало меня, глаза ее показались мне глазами девушки, которая счастлива сознанием своей миловидности и рада, что за нею ухаживает большой бородатый человек. "Он говорил с нею так же спокойно и немножко насмешливо, как со всеми, только бороду поглаживал чаще, да глаза его сияли теплее. А ее тонкий голосок звучал весело, она была одета в голубое платье, голубая лента на светлых волосах. Детские руки ее были странно беспокойны - как будто искали, за что бы схватиться? Она почти непрерывно напевала что-то, не открывая рта, и обмахивала платочком розоватое, тающее лицо. Было в ней что-то, волновавшее меня по-новому, неприязненно и сердито. Я старался возможно меньше видеть ее". (М. Горький "Мои университеты") Я понимал, что она просто изменилась и мне стала малознакома и менее уязвима. Эти болезни становились по факту названиями удара уже биологическим оружием при технических резонансах, где они смотрели ранение и с интересом друг другу ставили оценки нанесённого ущерба. Жено их убивало беспощаднейшее, но они закрывали своё присутствие трупами пациентов, а трупы их добивали по своей нужде. Кошмар атакующих мертвецов начинался именно для тех, кто развлекался именно, издеваясь даже над разрушенным. В итоге они перестали тратить свои усилия их убивать, и женоубийца их при этом не простила. Некоторые женщины всё гипнозом нарождённого плода пытались охотиться на свечения мозгов другого организма, чтобы доказывать, что они всех лучше мозгам, но не которые их составляли.
  Ещё одна женщина головным мозгом попала на пересечение убийц полей, и они поверили, что это вот они её убили, а не женоубийца ими это сделал. Они опять просили тело на поставки снабжения по диверсиям продажи территорий. Я бы поохотился на женщину, но не стал, так как всё от их издевательства будет заканчиваться меня обвинением в насилии к ней, к тому же наобщался я кардинально много. В средине июля пропал Андрей. "Заговорили, что он утонул, и дня через два подтвердилось: верстах в семи ниже села к луговому берегу прибило его лодку с проломленным дном и разбитым бортом". (М. Горький "Мои университеты") Несчастие объяснили тем, что Андрей Богдаше, вероятно, заснул на реке и лодку его снесло на пыжи трех барж, стоявших на якорях, верстах в пяти ниже села. Теперь мне будет не с кем поговорить о женских инквизициях опять. А больше остальные, если с ними пытаться о делах поговорить отвечали не твоё дело от страха, что я узнаю об их убийствах. Они меня считали ебанутым, а не человеком, так как я мог сексом с женщинами заниматься. Были отдельные категории мужчин и женщин, у кого я просто "пиздец!". Я понимал о чём они мне намекают и этично, скромно уходил от разговора о принесении меня жертвоприношением им на каннибализм для секса. Наркотический приход какой-то им непонятный. Им надо было поярче и как-то поприятней.
  Культиваторов пока в стране не было элементарных направлений химических добыч редких ингредиентов, кроме продавцов корней одуванчика. Я дальше пил кофе и тихонько дополнял золотистым ликам песней немезид мелодии по звукам "Э", на что деревья в унисон пускали шикарные ветра, достигающие с эмиссорами снова звезды и живое в каре их, где прощение достигается смелым переживанием своей кары одному при таком же изъявлении для созидающего поражённых относительно караемого. Лаврентий был в Казани, когда случилось это. Вечером ко мне в лавку пришел кузнец Эстов, уныло сел на мешки, помолчал, глядя на ноги себе, потом, закуривая, спросил:
  - Когда крестник Хохлу воротится?
  - Не знаю.
  У всех всё болело, и они уже укусами держались друг за друга в страхе опять нападений рабовладельцев, которых такими сделали намеренно. Я пил кофе, словно выполнив свою миссию человека и радовался этой прекрасной песне деревьев, хоть они уже и пели мне ехидно, что я ебанутый, что до сих пор не женился при такой биологической войне на бабе из борделя. Меня искавшие группировки теперь истерили при каре за клевету на меня одного всей армией.
  С освоенных расой разрушений, я искал формирование звука, так как без музыки вообще у многих эхо угасало на смерть. В этих условиях никому ничего не было нужно, и никто ничего не делал, а эхо песни женоубийц раздавалось по округе женской кровью вновь. Лаврентий жаловался на вонь уже заведомо. "Он начал крепко растирать ладонью бритое свое лицо, тихонько ругаясь матерными словами, рыча, как подавившийся костью". (М. Горький "Мои университеты") Я скучал от привычки нападений некромантов. Мне уж становилось весело с жено атаковать их в полноправной их мне просьбе трупом с ними в унисон. Я даже скучал растения собирать, так как запас был, но всё сделано на перспективы. Мне оставалось лишь растеряться зачем жить от усталости, как явно и им там, где-то по радиусу полевых атак на меня... Я только с их проклятьем сказал, что всё так будем жить и их рядом теперь нет. Я снова с печалью пил кофе, так как всё же бой красит обывания.
  Только биотеррористы взяли перерыв начался покой спокойной ночи, полный слёз радости отпуска агонии. Формы жизни начали понимать свою хрупкость и ценность, став разумнее перед звёздами на женоубийце. Наступала зима, но жертвоприношения умершими прекращали, боясь и раненного так использовать, что вот в этом случае они делали зря, так как раненный при том был жив, но ранен и просто им было достаточно не врать, что он таким был рождён. Лаврентий тоже расслабился.
  "- Что ты?
  Он взглянул на меня, кусая губы. Глаза его покраснели, челюсть дрожала. Видя, что он не может говорить, я тревожно ждал чего-то печального". (М. Горький "Мои университеты") Наконец, выглянув на улицу, он с трудом выговорил, заикаясь:
  - Ездил я с Эхином. Лодку смотрели Эстову. Топором дно-то прорублено - понял? Значит - убит кузнец Эстов! Не иначе...
  Меня уже это не удивляло, так как за моей спиной многие мои прошлые товарищи уже разрушены, но я верил, что они всё же не обрели конец здесь на этом перерыве их активности. Они ушли злодеями, как и злодеи имитировали себя теперь очень стабильными, пока их разрушив. И я живым отдыхал, дальше собирая напитки от скуки, так как активные бои меня всё же утомили с некромантами.
  Все пересматривали свои взгляды, понимая неизменные законы естественного, где оно так при сопротивлениях заставляло искать решение с женоубийцами общих вопросов стабилизаций. Я тренировал немножко удары, но они мне, к счастью, были больше нужны просто разрушать в полезности растения так, чтобы они дальше всё же росли, но и у меня был материал для эмиссоров включительно при их голоде. Эхинов не мог видеть эмиссора, так как думал это только звезды космоса. "Встряхивая головою, он стал нанизывать матерные слова одно на другое, всхлипывал сухим, горячим звуком, а потом, замолчав, начал креститься. Нестерпимо было видеть, как этот мужик хочет заплакать и - не может, не умеет, дрожит весь, задыхаясь в злобе и печали. Вскочил и ушел, встряхивая головою". (М. Горький "Мои университеты") Пока я не находил интереса к растительным материалам, так как всё равно оставался след привычки к антиквариату, пропитанному кровью женщин для устрашения страданиями. Я знал, что здесь я совершенно прав и дальше ни у кого в одиночку практики иного вопроса не возникнет: где найти обилия добычи материала на торговлю с региона полезную? Это по существу означало, что торговлю здесь и нет пока - здесь только стабильное снабжение при махинациях торговли территориями с убийством на кадастр.
  Это ещё в этих местах спокойная жизнь. Бабы многие истерили годами из-за этого. Однако бабки для местных важнее всего, и они продолжали ставить ловушки, так как всё равно умрут от голода без снабжения правительства. На другой день вечером мальчишки, купаясь, увидали Лаврентия под разбитой баржею, обсохшей на берегу немного выше села. Половина днища баржи была на камнях берега, половина - в воде, и под нею, у кормы, зацепившись за изломанные полости руля, распласталось, вниз лицом, длинное тело Лаврентия с разбитым, пустым черепом, - вода вымыла мозг из него. Рыбака ударили сзади, затылок его был точно стесан топором. Течение колебало Эхинова, забрасывая ноги его к берегу, двигая руками рыбака, казалось, что он напрягает силы свои, пытаясь выкарабкаться на берег. Я опять почти остался один и никому не был и нужен.
  От скуки я пытался составлять крыло неким новым существам. Э не Э, после чего, получилось достаточно по факту сложное звучание мелодии песни тех, кого считали часто феями. Я продолжил: БЭ не ЭБ. Крылья лишь огранило. ОБЭ не ЭБО - я узнал кое-что тайное, но никому не рассказал, чтобы они опять не охотились некромантией на детей. ТОБЭ не ЭБОТ - я вышел на эпицентр заказчика обеспечения торговых поставок сырья препаратов. Тобе (яп. 砥部町 Тобэ-тё:) - посёлок в Японии, находящийся в уезде Иё префектуры Эхимэ. Площадь посёлка составляет 101,57 км², население - 21 429 человек (1 августа 2014), плотность населения - 210,98 чел./км². Куда им ещё продавать людей? При моде к аниме и мечтах мигрировать в Японию здесь логика иначе очень маловероятно требует продавать человека. Эпицентрический бот, как приложение интеллектуального ресурса для нового вида программирования. Угрюмо, сосредоточенно на берегу стояло десятка два мужиков-богачей, бедняки еще не воротились с поля. Суетился, размахивая посошком, вороватый, трусливый староста, шмыгал носом и отирал его рукавом розовой рубахи. Широко расставив ноги, выпятив живот, стоял кряжистый лавочник Эго, глядя - по очереди - на меня и Ивана Кукушкина. "Он грозно нахмурил брови, но его бесцветные глаза слезились, и рябое лицо показалось мне жалким.
  - Ой, озорство! - причитал староста, семеня кривыми ногами. - Ох, мужики, нехорошо!" (М. Горький "Мои университеты")
  Я понимал, что мне ответил тот, кто явно этого не делал, потому что торговцы обычно кричат, что ты психбольной и пытаются некромантией гипнотизировать, понимая лишь то, что у них нет пути назад. Здесь продолжалась охота на людей, чтобы медленно убивать заживо, но имитируя за счёт гипноза их сразу мёртвыми, чтобы подстраховаться от обратки по убийству.
  Я продолжил от скуки называть крылья немезиды, так как некроманты каялись, что им нечем зарабатывать на хлеб в этой системе. ЯТОБЭ не ЭБОТЯ, было забавно, когда эмиссора на это притащили мужика с попугаем, который мне сказал с его плеча: "Это твой батя! Шах и мат!" - у меня хватило ума не открывать ему дверь. Я ждал его группу выламывать дверь с топором, притаившись. "Дородная молодуха, сноха его, сидя на камне, тупо смотрела в воду и крестилась дрожащей рукой, губы ее шевелились, и нижняя, толстая, красная, как-то неприятно, точно у собаки, отвисала, обнажая желтые зубы овцы. С горы цветными комьями катились девки, ребятишки, поспешно шагали пыльные мужики. Толпа осторожно и негромко гудела:
  - Занозистый был мужик.
  - Чем это?
  - Это вон Кукушкин занозист...
  - Зря извели человека..." (М. Горький "Мои университеты")
  - Лаврентий - смирно жил...
  "- Смирно-о? - завыл Кукушкин, бросаясь к мужикам. - Так за что же вы его убили, а? Сволочь! А?" (М. Горький "Мои университеты")
  Я видел это с его стороны бесполезным вопросом и кричал его в квартиру, но он меня не стал и слушать. Закипала драка, но меня не звали к ним и присоединиться, так как речь шла о мести и у меня от Лаврентия просто не было права участия, хотя я бы быстро порубил.
  "Вдруг истерически захохотала какая-то баба, и хохот кликуши точно плетью ударил толпу, мужики заорали, налезая друг на друга, ругаясь, рыча, а Кукушкин, подскочив к лавочнику, с размаха ударил его ладонью по шероховатой щеке:
  - На, животный!
  Размахивая кулаками, он тотчас же выскочил из свалки и почти весело крикнул мне:
  - Уходи, драться будут!
  Его уже ударили, он плевал кровью из разбитой губы, но лицо его сияло удовольствием..." (М. Горький "Мои университеты")
  Висели детские носки и носки женские, мужские в магазинах, которых было так много, что людям и остатков денег хватало покупать. Каждое утро все искали носки не в магазине, а в своих запасах, после стирки новых и прежних жён. Молодые отчаянно искали повод жениться, но никак не могли его найти.
  Я впервые видел в эту ночь, как парень сам согласился продать себя на органы с деньгами родителям, чтобы не жениться на его девушке. Он вынес все мучения, позиционируя себя святым, но посмертно оставил письмо ей: "Я никогда на тебе не женюсь!". Настолько он боялся зависимость. Иван Кукушкин тоже был таким парнем. Он был горд после драки.
  "- Видал, как я Кузьмина шарахнул?"
  Я даже вспомнил Ужиленного при его гордости ранением. Снова женщина в истерике от издаивающего её, что он лишь хотел изнасиловать её, дав в неё ус Тала и вырвать ей сердце на органы. Они не знали, что ещё им разрушать.
  Владелец борделя стоял перед моим окном и кричал мне: "Я тебя поймаю и буду обожать!" - рядом он держал голову женщины, видно им после секса и отрубленную в ночное время суток. Мужчина явно рассчитывал на мой к нему страх, но я не подавался панике и холодно ждал следующий его шаг, не отвлекаясь при том на него чрезмерно, так как у меня было подозрение, что это вообще просто выпендриваться женоубийством. Иван Кукушкин приехал ко мне через три часа после моего впечатления от местного убийцы. К нам подбежал Эдвард Эго, пугливо оглядываясь на толпу у баржи, Марья сбилась тесной кучей, из нее вырывался тонкий голос старосты:
  "- Нет, ты докажи - кому я мирволю? Ты - докажи!" (М. Горький "Мои университеты")
  - Уходить надо отсюда мне, - ворчал Эго, поднимаясь в гору. Вечер был зноен, тягостная духота мешала дышать. "Багровое солнце опускалось в плотные, синеватые тучи, красные отблески сверкали на листве кустов; где-то ворчал гром". (М. Горький "Мои университеты")
  Слава естественному и древнейшему здесь, что эта охота заканчивалась на этот час. Я продолжил спокойно пить кофе, играясь с этими загадочными эмиссорами. Пришёл снова тот же мужчина с новой головой, отрубленной у другой уже женщины, крича мне: "Я тебе не твой батя играться со мной!" - я понял, что это некроманты издевались и эмиссор голодный, налив ему водички и положив рядом немного растений. Мужчине я пока ничего не стал отвечать, так как он явно это заметил не так, как это было ему сделано.
  Женоубийцы притворялись прокажёнными женщинами, ими убитыми и пытались дальше всех по армейскому принципу формирования убитой плоти своим окопным гнездом гипнотизировать от ломки меня за то, что я работал коллектором. Искушение от них переходило на истеричек, но чему по этой линии учиться они все не стали и разбираться. Я бы вечно спал от моего утомления их играми с полями от трупов, убитых на еду и курения. Они жаждали от пожираемых так женщин лишь плод ребёнка от ломки, чтобы дальше ещё и с ним сексом пьянить остальных, изображая с ними состоятельность. Предо мною шевелилось тело Эдварда Эго, и на разбитом черепе волоса, выпрямленные течением, как будто встали дыбом. Я вспоминал его глуховатый голос, хорошие слова:
  "В каждом человеке детское есть, - на него и надо упирать, на детское это! Возьми Хохла: он будто железный, а душа в нем - детская!" (М. Горький "Мои университеты") Трансляции от секса искажённые умершими от нагрузки половых органов попадали в световые пути и многие умирали просто это считая собой в вечности. Они продолжали тереть свои половые органы и вверх и вниз орать тексты своего господства в гипнозе людям в затылке, чтобы возбуждать на секс и есть от них плод, возбуждать на секс и есть от них плод со скачка возникновения, а то они и не врачи.
  Врачи ели новорожденных детей шизофреничек, подделывая их усыновление при обосновании перенаселения и что дети всё равно рождены при непринятии общей стаей ввиду отсутствия на них вообще потребности. Они от ломки пытались заставлять рожаниям им плода от секса дальше, так как им было так вкусно после тереть свои половые органы и мозгу душить сексом - они жили и так существовали. Их мутация была при том намеренно на них сделала искушением священниками, чтобы был повод убить их за плохое лечение и иногда вообще право лечения. "Кукушкин, шагая рядом со мною, говорил сердито:
  - Всех нас вот эдак... Господи, глупость какая!" (М. Горький "Мои университеты")
  Врач убила соседей на балансном эта дома, где я пока остановился и целилась в ломке в меня, побуждая меня искать по её спискам через гипноз со скачка возникновения, чтобы имитировать ей это Судьбой, где она Богиня и я ей должен подчиняться. Потом я должен был с найденной женщиной сделать именно грудничка и ей только плодом его и сразу отдать на цирк "у шизофренички забрали ребёнка", больше нужный для шантажирующей эту врача эмансипации, которую тоже ломало по лекарствам, которые она им всем впарила. Их ломало аж вожделением от того, что я сообщал о полноте человеческой популяции и секс больше не нужен пока. Раскрылся переглюк рождённых организмов, который они вот при нужде лечить тихонько у себя не хотели, так как боялись, что растения заберут у них вечную власть над возрождённым мясом, отмеченным их рабами. У них никак не получалось не считать всех мясом, так как иначе как им наркоманить через боль пациентов при скачке возникновения им выгодой?
  Они выдерживали недели три, а оптом ломка месяц и чаще всего их убивали до развязки, если я им немного не способил питаниями основных созидающих, а я того не делал, так как они доказали беспощадность и естественное их бы, проучило, но просто нечто общностное словно съело даже моё побуждение на крик от боли даже пожелать уже помочь, так как она мне два месяца пыталась доказывать надо мной власть Богини, но не смерти даже, а именно с правом есть то, что я зачал, позиционируя со скачка возникновения и гидрофона эпидемиологического мне это перед ней иерархией. Я решил поступить, как ебанутый и ругался с транслирующим это мне микроорганизмом, который меня ударил, доказывая, что оно крупное. Гипнотизёра просто съел остальной рой, вообще не спросив за попытку конкурировать с ними каннибализмом с объявлением через секс вечности съедения отмеченных при общении. Крещённый местью Хохол приехал дня через два, поздно ночью, видимо, очень довольный чем-то, необычно ласковый. Когда я впустил его в избу, он хлопнул меня по плечу.
  - Мало спите, Анкорыч!
  - Эго убили.
  - Что-о?
  Я даже знал кто убил и как, но пока молчал, так как вроде и должен был бояться, что он покончил с собой, но по факту он, верно, шалил с других скачков возникновения такими же убийствами и ему это было бесполезно объяснять. От апостолической секс-ломки половых органов, как на скипидаре, чтобы обезболить, группа подсаженных на моду рвала на мясо старушку, подобрав повод насилия во лжи. Самые смелые тоже терпели издевательства в микрофоны, но от боли пока лежали, чтобы никого не убить, как описанные. Оставленный живым рекордным преодолителем третий месяц искал повод и способ суицида, так как из-за того, что умерший не стал ему мстить искалечением, он был никому теперь не нужен за то, что его у них пощадил труп, а их нет, чтобы опять играть в лучше и дальше калечить одного сексом.
  Мне оставалось исчислять как восстанавливаться после ранений кусающимися умирающими даже при трупах, которые ещё и нужно становилось подкармливать, так как я не был уверен, что один всё переживу и меня успокаивала даже мысль о настоящем воскресении по крещенскому родству трупов, которые так просят есть. Убийц так и ломало от того, что им разрушенная особь где-то опять на женоубийце существует и они в истерики свершали свой живыми суицид одни от ломки по прежней пище в разрушении более стабильного, чем они, его отмечая просто стадиально слабым, чтобы в зависти и устрашении себя имитировать лучше. Мстящий за Хохла был бледен при разговоре. "Скулы у него вздулись желваками, и борода задрожала, точно струясь, стекая на грудь. Не снимая фуражку, он остановился среди комнаты, прищурив глаза, мотая головой.
  - Так. Неизвестно - кто? Ну, да..." (М. Горький "Мои университеты")
  Мне это даже не надоело, так как от умирающих в каре шли адаптирования к окружающему, чтобы после при своих типах стабильности они не могли всех опять ходить убивать, или доводить до самоубийства любого, чтобы имитировать остальными через трупы управление давлением полового органа по их схеме гипнотических танцев с верхних этажей через повреждение микроорганизмов пути, что и есть скачки возникновения после убийств включительно. Также убийцы использовали эти скачки возникновения для имитации, что у них есть мнение, а по факту это были виды отравления скачка возникновения имитациями контакта, чтобы зомбировать переработки остальных, их калеча в рабов, умирающих неизбежным перед ними Судом и всё.
  Прыгала женщина, крича в микрофон, имитируя бессмертной мне самую первую за эти три года: "Пиздец! Пиздец! Пиздец! Пиздец! Пиздец! Пиздец! Пиздец! Пиздец! Пиздец! Пиздец! Пиздец!" - она просила этому количеству женщин предотвращение их тяжёлых женских смертей так и здравия во имя её наряду с остальными здесь обитания. Я думал я так сделал, но я лишь узнал решение созидающего, которое по хотению исполняется очень редко, так как оно созидает само это хотение далеко без фетишизма не хотением. Вопияла женщина в надежде на деньги, побуждая ей одной всех, кто услышало рожать рабами ей их детей, прикрикивая. Что ради цирка: "У одной шизофренички разорвали на нормальных детей потенциал её ребёнка!" - она устремлялась так выстоять свою вечную победу в охоте на одну другу женщину, которая будет разрушена по её одному в существо её частью плоти и не будет ей наказания, а лишь секс и всё. На столько их мучила по факту реального процесса причин из крика тяга от трупа скачка возникновения... Хохол тоже это слышал и смеялся в презрении, понимая, что к нему она это тоже относит. "Медленно прошел к окну и сел там, вытянув ноги.
  - Я же говорил ему... Начальство было?
  - Вчера. Становой.
  - Ну, что же? - спросил он и сам себе ответил: - Конечно - ничего!" (М. Горький "Мои университеты")
  Женщина после того, как мы поговорили подождала, чтобы имитировать наше от неё отвлечение в гипнотическом танце на Майнинг и продолжала имитировать нас призыв к ней на секс бессмертными душами, что по факту просто переходы созидания и в составе этого созидания родство с трупами, удушенным такими женщинами при скачке возникновения по имитации воздушно-капельной инфекцией ядовитого газа с трупа по тяге имитации контакта в другого человека. Мужики местные уже убивали таких, и я даже уводил есть на его воскресение сам скачок возникновения, но по крещению таких воспитали на диверсии американцам много, да и проект пока был так в разработке, чтобы побольше по ходу формирования прототипа им рабов набивать и их взращивать призываемыми на специальные полигоны сразу служить и сдохнуть при рожании специфическими отловами
  Всем в вере в социальную иерархию при наркомании на социа было смешно, но я заранее искал пути ухода от них, хотя пока особой необходимости не было, так как я бы на растения не адаптировался, если бы от неё я не отсидел в пытке от неё. Отметил я кричащую на рожание рабами потомков поражением типа падальщик, как по факту дела её ей и требовалось, ибо и голуби были такими, что, предоставляя мясо порабощали детёныша и съедали, от чего они теперь мудры, но меньше размером, а в скорости быстры и более проницательны, опасны на уровне иного типа превосходства животного. Хохол смотрел и слушал со мной это редкое явление, но при звонке ей в квартиру по балансу звука на постройке она нам дверь не открывала. "Я сказал ему, что становой, как всегда, остановился у Кузьмина и велел посадить в холодную Кукушкина за пощечину лавочнику.
  - Так. Ну, что же тут скажешь?" (М. Горький "Мои университеты")
  Мы даже для интереса сели обсуждать, как ей хоть рабов так родить? Даже у меня на неё получалась по проекту хищная ведьма, но пока с неизвестными мне свойствами на блядь. Обычно у мужиков на них получались ещё и экстрасенсы, которые их сразу снимали бесплатно. Однако все после убийства умирали, так как мы друг другу всё равно не будем голуби.
  Мы решили мирно гонять чаи на эхо криков жажды множества рабов. Танго смерти с лозунгом: "Берегитесь микрофона!" распростиралось по этажам и всем было интересно, что сегодня натанцуют жаждущие выгоду на полигоне. Я помнил, что по религиям это называют подражание, когда женщина в суициде пытается так заставлять ей подрожать, угрожая, что может так жить, нападая на рождённых детей любой особи. "Я ушел в кухню кипятить самовар". (М. Горький "Мои университеты") Впархивая всем почти от неё венерическое потомственное, женщина ещё в микрофон всех просила понимать, что это она шутит, но со значением подковки к выстрелу на английском. Направление изъятий едой также они имитировали, чтобы просто от разрушения другого гасить свои боли и работать, наслаждаясь временным разрешением какие-то линии соседствований от нагрузок убивать, а на нагрузке некромант волной он просто атакует их не в такт.
  Я дальше себе гонял чаи, играя в названия усов эмиссоров. ТОБЭ ен э не ЭБОТ - снова ко мне пришёл мужик с попугаем, но уже не один и начал звать с ним драться. Я позвал их пить со мной чай вместо такого бренного дела и они, подумав, не отказались, но на улице. Один из них просил творог, и я предоставил, так как всё равно мало его ем. Этругобин Вадим Искандерович имя моему собеседнику. За чаем Вадим говорил:
  "- Жалко этот народ, - лучших своих убивает он! Можно думать - боится их. "Не ко двору" они ему, как здесь говорят. Когда шел я этапом в Сибирь эту, - каторжанин один рассказал мне: занимался он воровством, была у него целая шайка, пятеро. И вот один начал говорить: "Бросимте, братцы, воровство, все равно - толку нет, живем плохо!" И за это они его удушили, когда он пьяный спал. Рассказчик очень хвалил мне убитого: "Троих, говорит, прикончил я после того - не жалко, а товарища до сего дня жалею, хороший был товарищ, умный, веселый, чистая душа". - "Что же вы убили его, спрашиваю, боялись - выдаст?" Даже обиделся: "Нет, говорит, он бы ни за какие деньги не выдал, ни за что! А - так как-то, неладно стало дружить с ним, все мы - грешны, а он будто праведник. Нехорошо"". (М. Горький "Мои университеты") Всё было, словно в Державинском саду в это лето кровью февраля. XVII век с песнями птиц и гордых воронов, что помогали мёртвым во спасении постоянно.
  Я увидел это и понял, что больше никогда такое не увижу. Достаточно властная женщина за какую-то неудачу кричала на вездесущее: "Всё! Делай!" - считая это за то, что она пережила собакой. Я смотрел что будет. К ней прибежала собака и начала ей заставлять уходить с её пути, словно гадалка. Крещённый мёртвым Хохол встал и начал шагать по комнате, заложив руки за спину, держа в зубах трубку, белый весь, в длинной татарской рубахе до пят. "Крепко топая босыми подошвами, он говорил тихо и задумчиво:
  - Много раз натыкался я на эту боязнь праведника, на изгнание из жизни хорошего человека. Два отношения к таким людям: либо их всячески уничтожают, сначала затравив хорошенько, или - как собаки - смотрят им в глаза, ползают пред ними на брюхе. Это - реже. А учиться жить у них, подражать им - не могут, не умеют. Может быть - не хотят?" (М. Горький "Мои университеты") Мужики с пиратства, с которыми я разделил чаепитие, Крещённый убийствами Хохла и Этругобин тоже вели поиски хоть какого-то снабжения на запасы, пока нет ни работ, ни добыч здесь для обмена на полноте местных групп, а только заставление рожать женщин на полигоны гидрофонами рабов. Делать дальше пока было нечего: мы искали патоки на вооружение и скупали элементарное оружие на самоохрану при их нападении, готовые атаковать врага и разрушенными. Железнодорожные пополняли запасы противовзрывных бочек.
  Торговцы ждали подкаты на их готовые вещи, чтобы дальше на поставки попытаться сдать живыми их правительствам хотя бы приезжих, но их там ждал лишь мат, так как без них приезжего на родину не примут. И никому ничего особо всё равно не было нужно, а лишь скука мучила всех без убийств, что было уже настоящей необходимостью. Обыденные приветы и разговоры о книгах. Этругобин же таил планы изменения самого народа гармонической техникой, как обычно. "Взяв стакан остывшего чая, он сказал:
  - Могут и не хотеть! Подумайте, - люди с великим трудом наладили для себя какую-то жизнь, привыкли к ней, а кто-то один - бунтует: не так живете! Не так? Да мы же лучшие силы наши вложили в эту жизнь, дьявол тебя возьми! И - бац его, учителя, праведника. Не мешай! А все же таки живая правда с теми, которые говорят: не так живете! С ними правда. И это они двигают жизнь к лучшему". (М. Горький "Мои университеты")
  Смеялись растения, смеялись цветы и эванверии. Вокруг столько можно делать, а им всем ничего нужно, и они не знают, что делать. Это значит дальше время моих глупостей. Я поставил еды эмиссорам и дальше начал играть с ними в названия усов. Пришёл новый мужик, кричащий мне и толстый: "Я тебя породил, я тебя и убью!" - в надежде только на то, что сработает проклятье по отцу методом некротической молнии.
  Они все рассчитывали, что помещение, где я ныне был, хотя бы вот вообще моё на Земле и, убив меня, им всё отдадут вот при таком убийстве. Я не выдержал и собрал женоубийц, с которыми вообще не был знаком по общему к некромантам интересам, так как знал, где искать. Мы тренировались и сделали красивый боевой культ-гильдию, где мы им сначала посылали карточки бесплатно по почте, а потом к ним так шли. Мстящий за Хохла становился просто Хохлом другим. "Махнув рукою на полку книг, он добавил:
  - Особенно - эти! Эх, если б я мог написать книгу! Но - не гожусь на это, - мысли у меня тяжелые, нескладные". (М. Горький "Мои университеты")
  Никому и дальше ничего не было нужно - не было транспорта и даже пеших практических групп, чтобы искать временное обеспечение и самим что-то поддерживать потребное для снабженцев в более удобной торговле. Всем было удобнее убивать на антиквариат.
  Я насмотрелся пока методами местных строительных проектов наживаться и пошёл дальше. Швейные цеха и заводы, что шьют медицинские формы явно при раскладе, что только даже на порог зайди и ты их уже в чём-то спалил. Для чего здесь с таким финансированием столько железобетонных торговых фирм без взаимодействия с гражданскими по торгу материалом? Ответы знали врачи... Хохол смеялся над увиденным нами здесь сегодня, а дети беззаботно играли, готовясь явно пока по перспективам тоже так жить. Он сел за стол, облокотился и, сжав голову руками, сказал:
  - Как жалко Лаврентия...
  "И долго молчал.
  - Ну, давайте ляжем спать..." (М. Горький "Мои университеты")
  Я сделал много кофе и читал о новостях здесь. Женоубийцы разделили мою мысль о главном: а кому вообще, что нужно? Я, найдя снова поесть, уже знал, что женоубийств стало меньше, но в тайне от лидеров захвата местного населения.
  Я прошёл все дома района, куда забрёл и все мне ответили одно и тоже: "Упаси меня Боже связаться с тобой!" - был ещё вариант на ощущение меня коллектором сразу крика однозначности "Пиздец!" Напившись кофе, я определял основные направления дальнейших планов, учитывая гильдейские ямы. Раз им нужно продавать умершими женщин, я решил оборонять основные линии струтуризаций, так ка кони безумили и те просто так пропитываясь устрашать других мужчин. "Я ушел к себе, на чердак, сел у окна. Над полями вспыхивали зарницы, обнимая половину небес; казалось, что луна испуганно вздрагивает, когда по небу разольется прозрачный, красноватый свет. Надрывно лаяли и выли собаки, и, если б не этот вой, можно было бы вообразить себя живущим на необитаемом острове. Рокотал отдаленный гром, в окно вливался тяжелый поток душного тепла". (М. Горький "Мои университеты") Полиция ходила группировками по восемь человек только в сказке, а по факту это оглашали разбивки граждан бастовать против других граждан, не трогая политиков и особенно их начальство. Дальше как группой на одного напали ловили толпой на одного и подсаживали на иерархические осеменения, наставлением женщин рожать именно раба на полигон под гипнозом.
  Торговцы сидели и ждали заработные платы и финансирование, так как им выделяли отдельное снабжение. Всем так выделяли отдельное снабжение по оценке принуждённых диверсировать, продав населения тела военным просто на секс. Проект дельта не был причастен к их игре в месть городским составам за то, что они сидели там по принуждению полиции. Предо мною лежало тело Хохла, на берегу, под кустами ивняка. "Синее лицо его было обращено к небу, а остекленевшие глаза строго смотрели внутрь себя. Золотистая борода слиплась острыми комьями, в ней прятался изумленно открытый рот". (М. Горький "Мои университеты") Люди не могли иногда не мстить, так как их уже убили тяжёлым обманом и попыткой с малых лет сделать послушным инвалидом, а даже не рабом. Сам порядок вызывал месть от постановки взаимоотношений в боли секса "лучших" с гармонической техникой, которые ещё от этого секса умирали быстрее "рабов" от прихотливости в боли. Я бы пошёл их убить, но там просто сидели от захватчика регуляторы, что часто понимали, что и отойти от своего ключа не могут.
  Считалась верной одна единственная логика: вестись агрессивно на расстановку сил захватчика, обманутых надеждами от него, не понимая, что захватчику как тут что-то надо, если там всё так роскошно? Захватчика здесь обманули по выгоде при торговле, и он продавал последнее сюда, оставшись с грудой умерших на его территории трупов и пошло сегодняшнее общее страдание. "Главное, Анкорыч, доброта, ласка! Я Пасху люблю за то, что она - самый ласковый праздник!" (М. Горький "Мои университеты") Смерти шли дальше по разным причинам, а ход возрождения был уже нормален и некромантов становилось видно явней и слышно чётче при попытках гипноза. Газовыми хаосами им нужно было имитировать маскировку и типо у всех бессмертная душа. От ломки после газа никому ничего не было нужно, и никто ничего не делал.
  Дальше они решили просто мне выносить мозг, так как у них ко мне началась некая любовь, когда нам пришлось недалеко друг от друга жрать от яда местные растения с чайком. Я снова начал играться с усами эмиссора - ЯТОБЭ не ЭБОТЯ. Теперь пришёл мужик явно с Воронежского края и с Этрогубиным Вадимом они по привычке орали мне в окошко: "Я тебе не батя! Ты что наезжаешь на меня?" - они явно не могли на нечто загаданное не приехать в ситуации приколов Газпрома. "К синим его ногам, чисто вымытым Волгой, прилипли синие штаны, высохнув на знойном солнце. Мухи гудели над лицом рыбака, от его тела исходил одуряющий, тошнотворный запах". (М. Горький "Мои университеты") Я даже знал кем от него пахнет приблизительно, но косить жено уже устал. Дальше я спокойно с моими растениями дома гонял чаи, и они водичку, учили сопоставление датировки. По убийствам опять всю диверсию было видно, так как снабжение им не привозили без трупа убитой местной женщины. Я даже растерялся куда пойти работать после того, как посмотрел увезённого с квартиры бывшего уборщика, на которого так случайно напали...
  Этот риторический вопрос: кому оно надо? В итоге будет: Никому! Совсем-совсем! Это реально женоубийца ими ест. Ломка от убийств гармонической техникой давала, как и при коммунизме, новые тяжбы смертей при пощаде и просто разрушение на смерть под видом страшных инфекций, которые были бы хоть инфекции. Тяжелые шаги на лестнице; согнувшись в двери, вошел Вадим и сел на мою койку, собрав бороду в горсть. Очередная женщина, которую с квартиры заставили зомбировать на пиар не знала от страха ломки после гармонических волн что ей делать теперь. Растений и животных у неё нет и только микрофон и ломка по сексу. Она всем продолжала пытаться тоже сделать подарки ломкой и сделала, усилив себе отдачу только и утяжелив факт решения нормального её относительно них вопроса, так как её просто обыденно кинули с её ожиданием благодарности.
  Вера в поглощение убийством, если они не убили при том же ритуале заканчивалась рвотой от брезгливости и отторжением ими же намагничиваний и подсадок. Восстановление при том было тяжёлым из чего я сделал вывод, что местных на это именно верование подначивали врачи газовыми потоками их любимого скачка возникновения. Я не нашёл кто ещё мог это сделать, так как только врачи в их романтике греха такое обычно творят. Вадим Искандерович отвлечённо разговаривал о его романах с женщинами.
  "- А я, знаете, женюсь! Да.
  - Трудно будет здесь женщине..." (М. Горький "Мои университеты")
  Местным предстояло долгое общение о главном с их поставщиками при организации работ торговать к ним хотя бы местным материалом, так как в итоге ни у кого ничего не было, и никто ничего не делал. Многие покупали пряжу и шили носки, но боялись и попытаться её собрать, так как обязательно слетала некая Судьба от жертвоприношений среди местных строительных проектов. Жениться я не планировал, так как всюду ждали только мясо на забой, чтобы было возможно призывать на органические материалы.
  Я постиг, какой там великие страдают ерундой, но с убийствами, чтобы их дела обыденные никому не казались ерундой из любопытства и в итоге какая-то преграда просто исчезла для меня. Я продолжил поиски растений на чаи, хотя у меня уже были питьевые запасы, а движения убивать продолжались по местности, где я пока находился. Я перерабатывал на огне разные травы и смотрел свойства запахов, найдя опять по реакции притяжки переработки получаемых химикатов местоположения пыток кучи убиенных женоубийцами женщин и старух. "Он пристально посмотрел на меня, как будто ожидая: что еще скажу я? Но я не находил, что сказать. Отблески зарниц вторгались в комнату, заливая ее призрачным светом". (М. Горький "Мои университеты") Всех на смерть скручивало, кто гипнотизировал в затылок женщин на секс, но они при арахнидовых смертях до последнего всем пытались доказывать вечными в разрежённости. Снова орали, доказывая свои останки вечными в живых, зомбирующие: "Пиздец! Пиздец! Пиздец! Пиздец!" - они не знали, что это отметки захоронений женских тел на транспортные пути ещё к тому же. Страшные смерти от таких взаимных проклятий, чтобы друг друга доказывать вечно искалеченными продолжали и в итоге все разорванные обоюдно так победили.
  Начались массовые оглушения и в истериках люди жаждали смерть и кричали от страха настоящей глухоты, калеча по всей цепи органы чувств всем, словно биологическое оружие и никто по факту от того и не защитился. У всех всё было и оголодавший у всех так забирал в этот день всё от зависти мастурбацией. Кто-то убил себя, отрезав на смерть половой орган.
  - Женюсь на Маше Ужиленной...
  - Вместо того ублюдка? - улыбаясь смекнул Вадим.
  - Да, - смеялся я, - вместо того ублюдка.
  Все теперь ходили в той или иной мере раненные и рабов, господ больше не осталось, так как в случае господства стая прокажённых всё равно всех так искалечивала и имитировавших победительницами сексом вообще разрывали на мясо в борделях, чтобы продавать на органы и всё. Женщина ходила, и микрофоном себя изведя до критической тяги контактного участка мастурбировала, а потом за деньги с ней всех заставляла сексу. Я бы всем даровал упокоение, но всех не переубиваешь. Это половые тереть писи зомби и всё оставались пока, расставленные на гармонические втяжки.
  Больше они ничего не делали, и я всё искал способы характеристики трав иначе, так как по существу кроме растений никого и не было, так как они все общались сделать собеседника загипнотизированным гнездом и трахаться. Обращаемые задохнулись в реакции на газ, так как пытались убивать гипнозом, а не узнавать определение уровня переходов разрушений. На остатках звуковых полей сидели зависимые и умирали медленными смертями, изображая всем триумф иногда рядом с их плачущими детьми, умоляющими их отпустить их хотя бы бомжами, чтобы не видеть, как родитель умирая убивает ради денег. "Я невольно улыбнулся: до этой минуты мне не приходило в голову, что эту девушку можно назвать - Маша. Забавно. Не помню, чтоб отец или братья называли ее так - Маша.
  - Вы что смеетесь?
  - Так.
  - Думаете - стар я для нее?
  - О нет!
  - Она сказала мне, что вы были влюблены в нее.
  - Кажется - да.
  - А теперь? Прошло?
  - Да, я думаю". (М. Горький "Мои университеты")
  Затылки друг друга они устремлялись обращать в стволовые клетки половых органов через гипноз, но умирали от удушья и всё. Они хотели ногами жить на спинах других и так существовать, мастурбируя в невозможности остановить рефлекс и смерть, лишь надеясь на то, что поверят в их амбиции доказывать. Мне нельзя было поддаваться их устрашению, так как они не могли насытиться болью любого, на кого натыкались чувствительностью волн плодоформирований.
  Цветы и растения вновь стали жено, начав поедать плоть агрессивных в прикуску с набучивавшимися врачами. Я пил кофе и отдыхал после сильного удара даже по одному эпицентру при истериках сквозь растение, которые она считала Богами мёртвой, что ещё и я сдохну и они опять над ними будут являть их рушение похожего на них, чтобы им доказывать, что они их лучше. На естественном переходе структурного вегетатива им требовалось знание колдовства, волшебства, а они себя считали самыми разумными отрицая реальность, так как вездесущее им Судья. Где Суд - лишь женоубийца им корабль и от того у них была реакция убивать женщин, так как корабль после посадки, видно, шутя, им являли рушить. Почти все не понимали, что они одни не могут понимать своё разум, но их понимает всегда их составляющее и созидающее в своих степенях. Этругобин под крики устрашённых также искал что-нибудь от боли здесь. "Он выпустил бороду из пальцев, тихо говоря:
  - В ваши годы - это часто кажется, а в мои - это уж не кажется, но просто охватывает всего, и ни о чем нельзя больше думать, нет сил!" (М. Горький "Мои университеты")
  Эмансипаторы по городу припевались сексом к дыханию граждан и удушали, умирая по сексу. Они не могли пережить свои ранения и им оставалось только утягивать за собой при умирании кого получается, но они не знали зачем уже. Жестокие убийства их жено оставляли след ужаса, который долго поглощался женоубийцей.
  Жестокость Гильгамеша при неадаптированных реакцией на хаосы при отрицании растений создавала такой эффект массового безумия, но никто при том никому ничего не делал и никому ничего не было нужно. Только заставить к рожанию выгодных ко съедению и всё, чтобы меньше болели от иерархического плода их половые органы в полноте охранения наслаждения через любую соседствующую плоть. Это не было так, если бы там не был газом суицид просто намеренно так зацепить побольше ради денег даже не им. Вадим лёг на траву и вкусил несколько листов, жаждая расчленения женщин от злости на их истерики после секса за деньги. "И, оскалив крепкие зубы усмешкой, он продолжал:
  - Антоний проиграл цезарю Октавиану битву при Акциуме потому, что, бросив свой флот и командование, побежал на своем корабле вслед за Клеопатрой, когда она испугалась и отплыла из боя, - вот что бывает!" (М. Горький "Мои университеты") Местные власти сбежали по удалёнке имитируя продажу региона от страха, а биологические террористы не могли остановиться от убийств и просто убивали кого получилось в истерике, чтобы издеваться над останками, имитируя себя высшими хищниками деревьям и звёздам. Они всё не могли созидающему доказать, что создали хотя бы одну т них отдельно рождённую плоть, разрывая своих детей на доказательство. Обращаясь в монстров, они рвали дыхание грудничков жалком формируемого с убитых женщин плода и никому ничего не было нужно, никто ничего относительно них не делал, чтобы их отрицать, ожидая им вечный ад на их наслаждение их болью за грех создающим ими.
  Пошло их созидание естественным и да возжаждали местные с микрофонами вечной власти над живым сексом, веруя, что зародыш - это только любовь, а не целое не ими даже в целом созданное существо. И да решили они призывать живых в органы свои и продавать останки, сделав поражением от паники на их насилие. И да уверовав в переклад греха они умирали от вегетативного удушения самим жено. Им было не помочь, так как имя такому суицид. Встал Вадим, выпрямился и повторил, как поступающий против своей воли:
  "- Так вот как - женюсь!
  - Скоро?
  - Осенью. Когда кончим с яблоками". (М. Горький "Мои университеты")
  Я знал, кого убивал благодаря вездесущему, так как мне жено объясняло смерть естественную при грехе бессмертного одного перед другим в разнице прочности людей при их тренировках. Женщины сексом продолжали суицид, не веря, что могут жить одни, а то было и не так, так как часто не бывает сразу прочным прочное. Убивала газом себя отравляя стариков молодая девушка, отписываясь в интернете экстремисту, что ждал её квартиру по переписке.
  В итоге слёзы разочарования в людях, так как многие женоубийцы просто так хотели имущество, а женщин купить в загранице. Они нападали толпой на одну, имитируя рождённую матерью потенциальной едой их. И да не помнили они боль свою с XVII века, жаждая вечный секс, что сегодня им иммунитет, так как кодировка вечной их победы лишь наша жестокая звезда и древа. Вадим уже не мог плакать от постоянства такого итога выстойки пыток. "Он ушел, наклонив голову в двери ниже, чем это было необходимо, а я лег спать, думая, что, пожалуй, лучше будет, если я осенью уйду отсюда". (М. Горький "Мои университеты") Группа наших прежних товарищей пала от истерики в клевете неупокоя своего. Новых звали Олег, Мистислав, Радий, Эфрон. Зачем он сказал про Олега? "Не понравилось это мне". (М. Горький "Мои университеты") Я не знал, что делать, так как с волновика по людям били постоянно и ещё на это трахались. Я не признал, что они это делают, а понимал, что растения просто являют мне ими мощь жено, ибо они не могли жить без деревьев в кочевании. Я не смог поверить в господство террориста, но увидел господство женщины в её суициде точно.
  Слёзы радости измученных старух и девушек, что они естественному при созидании террориста это явили практикой. От того, что они люди, они не забирали вместо них у всех их квартиры, но как террористы испугались жено, явившее созидание женщин монстром с криком: "Психбольная! Шизофреничка! Психбольная! Шизофреничка! Психбольная! Шизофреничка!" - искушая труп вечно живым им это говорить. Зомби апокалипсис криков в микрофоны утихал, так как они в плаче устали орать на коллекторов, которые ушли, но забыв причины их экзекуции. "Уже наступала пора снимать скороспелые сорта яблок. Урожай был обилен, ветви яблонь гнулись до земли под тяжестью плодов. Острый запах окутал сады, там гомонили дети, собирая червобоину и сбитые ветром желтые и розовые яблоки". (М. Горький "Мои университеты") Постигли местные опасность, а мужчины опомнились, что им тоже не хочется детей рабами другой плоти в каннибализме. И да отстали они от жён к жено, занявшись столярством и также химией, не запретив это первооткрывательницам. И продолжали террористы доказывать девушкам в затылки, что все слабоумные и они могут красть разум своим вегетативным гложанием. Остальные делали вид, что у них таких нет, а у них бывало их до нирван Бога с IT-картинкой поставщика. Говорили им, что это позор, а они не понимали, что для чего сделан участок, для того он и работает неизбежно.
  Смертями женщин с таинством их воскресения часто нарушали с трупа некроманты людям эпицентрический рост, где достаточно было явить некроманта жено, но никто этого не делал от каннибализма. Каннибализм приносил всё новые и новые смерти при кодировках умерших с принуждением всех не верить в их факт воскресенья, чтобы всех искалечило в дальше еду на их временное так удовольствие. Умершие страдали от своей боли, уже понимая и преимущества, и мучения, но этот ад при его вечности уже был на балансе нормального созидания и жено карало убийц. В первых числах августа Вадим приплыл из Казани с дощаником товара и другим, груженным коробами. Было утро, часов восемь буднего дня. Мистислав только что переоделся, вымылся и, собираясь пить чай, весело говорил:
  "- А хорошо плыть ночью по реке..." (М. Горький "Мои университеты")
  Умершие питались с живых для детей, усиливая себя рабами. Им никто не объяснил, с чего для своих детей черпать питания, и они истерили, что их искалечили, а ими издаваемый в суицид рабом не становился. И да опять я лицезрел государственный проект злых двойников, изображавших убитых маньяками людей, чтобы отжёвывать просто квартиры, изображая себя через знание о смертях убитым трупом на праве родства по внешности.
  У всех почти шла некротическая ломка от игр с трупами и имитации умерших своими правами в мести друг другу. Игры плоти, но отсутствие всяких зелий разума и растительных трансляций при таком объёме разного сервиса давали снова лишь истерики от голода и смерти в вере, что это болезни. Им надо было лишь имбицила в его мозг половыми органами его заставлять верить в то, что они все Боги перед ним одним за его от них отличие в переходной стадии, где он вынес что-то такое, от чего они все умрут суицидом. Вадим сидел и слушал женский крик от группового насилия мужчин троих на одну, ими названную только шизофреничкой, где её сопротивление насилию осуждали под предлогом впаривалки согласия им быть жертвенницей. "И вдруг, потянув носом, спросил озабоченно:
  - Как будто - гарью пахнет?" (М. Горький "Мои университеты")
  Они продолжали заставление от ломки женщинам делать им плод на паразитизмы от общения и их перекручивало по мастурбированиям от того, что они хотели гипнотизировать на победу падальщика живому, вместо голубей. При обряде они имитировали рожание живых женщин в их половом органе вечными и вызвали у себя это без согласия естественному принятия от создающего их результата за то, что надо было плодом от другого живого в половой орган на гармонические кодировке франшизы просто наркоманить удовольствием от боли на дистанции от них и именно от них. Это через ещё и боль женщин, которых просто зацепило поле, и они в боли оставались лишь раненными по давлению. Они были военными.
  Никто не попускал уже ни от кого помощь, так как при слабости другого ещё не раненного неизбежно почти всегда искушало напасть на него за истерику и убить. Плоть умершего не могла им держать условия и умерший неизбежно двигался дальше. Их стало не видно в соотносительности и исчез у охотников их разум на убийстве одного троими, ибо слово святого было, что быдлом ими назван: "Вы от плоти раз умны, а от древа глупы перед древом" (М. Горький "Мои университеты"). Святой Горький М. человек был, но никто вечно свят не будет, так ка скверна Земная часто нам дальнейшая жизнь. Они верили в борьбу и умирали, так и веря в борьбу по достижении при смерти другого своей вечности, что была просто им невидима сама по себе, так как с вечностью здесь всё и появляется. Пытались террористы монстрами доказывать, что лишат смертных женщин вечности за то, что они не сделали им сексом плод на рабство, но не сдались женщины насилию в обнимку с мужьями, что знали атакующих женоубийцами. В ту же минуту на дворе раздался вопль Эммы:
  "- Горим!" (М. Горький "Мои университеты") Как террористам надо было поиметь сумой на поддержку рефлекса и можно понять. Почему вот мне нельзя одну за одной убивать себе на поддержку рефлекса, по-моему, одного праву так, если меня гипнотизёры так искалечили по праву им жено? Они начинали всех клеветать за свои смерти в наказании и вызывать суициды и не было здесь иного корабля, кроме женоубийцы. Местные доказывали так другу лучшие права по иерархии вечного Рая.
  Как местные старательно всех отмеченных на шизофрению вечными только им на секс жертвами, чтобы ебаться и ебаться органами одному. Жено убивало их по любым причинам просто за это дерзновение вечного приговора одной не им рождённой плоти им на еблю по имитации себя одному всей толпой родителями, чтобы по Буддовому танцу изображать одного Бога, что они перед растением растение. Облачилось гармоническое поле и все просто в этой власти их перед одним выглядели при живом уставшем от них Мистиславе ебанутыми. "Мы бросились на двор, - горела стена сарая со стороны огорода, в сарае мы держали керосин, деготь, масло. Несколько секунд мы оторопело смотрели, как деловито желтые языки огня, обесцвеченные ярким солнцем, лижут стену, загибаются на крышу". (М. Горький "Мои университеты") Эмма притащила ведро воды, Радий выплеснул его на цветущую стену, бросил ведро и сказал:
  - К черту! Выкатывайте бочки, Искандерович! Эмма - в лавку!
  Естественная их воля напугала владельцев Майнинг-оборудования по их над людьми издевательству, так как гипноз переставал устрашать людей из-за шизофрении. Но что такое эта шизофрения? Если у вас даже это случится, начните с поиска вам сигналящего о вегетативном голоде дерева неподалёку, так как шизофрения - это ваше понимание личностно-вегетативных переработок к соседствующим родственным вам, а боль от вегетатива нормальна и сильна. Это умерший воскресает уровень падальщика снижается в ваших изменениях, а растение вас зовёт просто обычно его есть, чтобы вы не умерли. Это может пройти сразу к обычности, может быть эффект вашего мышления, сообщаемости, контракта, но не забывайте, что у растений иной от нас порядок и им всё равно при том, что вы слабее дракона, не попускайте вас делать убийцей остальным, так как это их перед живыми право, если га вас нет ближней атаки от каннибализма.
  С этого начинается настоящее понимание заповеди для всех нас от настоящего Христа с общих древних периодов: "Не суди и не судимым будешь" - это можно понять многогранно. Ваше суждение в составе общих ситуаций всё равно всегда субъективно, если оный вам не покаялся уже о его причинах, но и то они врут самому созидающему в их покаянии, и оно это знает ими. О людях можно в сообщаемости с созидающим и растениями только знать, как и они часто многое обо всех знают. Это родственность неизбежная минимум обезьяны обезьяне, да и каннибализм, этот секс - это всё методы истребления именно нас. Поэтому победитель потом не осиливает работу один и воет тоже от жено, так как он ждал один Рай, а в итоге всё равно вот беда. И нет для суждения здесь корабля, так как женоубийца всем корабль. "Я быстро выкатил на двор и на улицу бочку дегтя и взялся за бочку керосина, но, когда я повернул ее, - оказалось, что втулка бочки открыта, и керосин потек на землю. Пока я искал втулку, огонь - не ждал, сквозь дощатые сени сарая просунулись острые его клинья, потрескивала крыша, и что-то насмешливо пело. Выкатив неполную бочку, я увидал, что по улице отовсюду с воем и визгом бегут бабы, дети". (М. Горький "Мои университеты") Эфрон и Аксинья выносят из лавки товар, спуская его в овраг, а среди улицы стоит черная, седая старуха и, грозя кулаком, кричит пронзительно:
  "- А-а-а, дьяволы!.." (М. Горький "Мои университеты")
  Чёрные старухи часто перебарщивая с местью не могли остановиться после и умирали. После остановки ещё нужно на жалком своём стабильном уровне продолжать движение, а они привыкли вечно побеждать более сильных сексом, имитируя плодопотенциал в материализации из их органа растением. Как вот их судить, если с ними явно никто этого в таком именно созидании вместо созидающего на них в неистовстве при гордыне сделать не мог? Разве что тот, что уже через плод пытался свою греховность укоренять в соблюдении. Его же изменили в раба, и он же поверил, что теперь так навечно. Он не захотел понимать неизбежность фактическую его именно. Ему его право отдельно от всех существовать созданным тем, чем по факту не нравится.
  Всё они себя кому удобней изображали счастливыми вечно, чтобы паразитировать на переработках другого и всё бы ничего, а только от их радиуса выкрутасов уйди и суицид газом. В недовольстве созидающим они угомонились, так как никак без Солнца им всё не видно. А как они его отрицали в покровительстве женоубийством женоубийцы! "Снова вбежав в сарай, я нашел его полным густейшего дыма, в дыму гудело, трещало, с крыши свешивались, извиваясь, красные ленты, а стена уже превратилась в раскаленную решетку. Дым душил меня и ослеплял, у меня едва хватило сил подкатить бочку к двери сарая, в дверях она застряла и дальше не шла, а с крыши на меня сыпались искры, жаля кожу". (М. Горький "Мои университеты") Я закричал о помощи, прибежал Олег, схватил меня за руку и вытолкнул на двор. Мы, устраняя источник опасности, говорили о дальнейших делах и ничего, кроме поиска материала на последней поддержке ещё существующих пунктов культиваций здесь не было, так как все убивали, забирали всё отсюда и уезжали с телами. Если бы это было только здесь. Всё только чтобы сдать земли по договору, все местные народы истребив им.
  И продумывал захватчик отмазку на присвоение, отмечая жертвы за него на смерть женоубийцам. Мне было очень неловко перед моими бывшими станциями, где я работал коллектором, когда они меня кинули так, а многих отдали мясом недовольным вкладчикам на каннибализм. Разрушение накладывалось на опыт ранее соделанного на этих землях и убийство становилось непосильным им.
  "- Бегите прочь! Сейчас взорвет..." (М. Горький "Мои университеты")
  Мы бежали. Мы бежали так далеко, как могли от ужаса, что царил здесь, поддавшись наконец нашим сокровенным страхам, но я не мог сбежать. Я проверил уровень свобод с ними добежав до безопасности, а после развернулся назад к опасности для разведки. "Мы убьём тебя!" - кричали мне сторожевые, но я бежал назад к своему дому, пока оккупировали, а остальные готовились приехать с подмогой.
  Олег прибыл с кричащими девушками из борделей в итоге, а с ним Вадим. Куда идти никто не знали в плохих друг с другом отношениях и всё постепенно стабилизировалось, а стабилизации лишь у генетиков на опытах рушились, так как они пытались пришивать едва рождённую плоть к плоти рождённой. Учёные не могли смириться с тем, что плоть не может вселиться и поглощать плоть и их обманул им рождённый только, по их мнению, не до конца. Олег вкусил бы лавры, но опасностей было слишком много в этот час. "Он бросился в сени, а я за ним и - на чердак, там у меня лежало много книг. Вышвырнув их в окно, я захотел отправить вслед за ними ящик шапок, окно было узко для него, тогда я начал выбивать косяки полупудовой гирей, но - глухо бухнуло, на крышу сильно плеснуло, я понял, что это взорвалась бочка керосина, крыша надо мной запылала, затрещала, мимо окна лилась, заглядывая в него, рыжая струя огня, и мне стало нестерпимо жарко. Бросился к лестнице, - густые облака дыма поднимались навстречу мне, по ступенькам вползали багровые змеи, а внизу, в сенях, так трещало, точно чьи-то железные зубы грызли дерево. Я - растерялся. Ослепленный дымом, задыхаясь, я стоял неподвижно какие-то бесконечные секунды. В слуховое окно над лестницей заглянула рыжебородая, желтая рожа, судорожно искривилась, исчезла, и тотчас же крышу пронзили кровавые копья пламени". (М. Горький "Мои университеты") Всё пылало при женских криках на опасность. Беспомощные люди бежали от огня. Покинутые беженцами. Никому ничего не было нужно, и никто ничего не делал, так как проще было разрушать в попущении из-за геноцида от врачей.
  Продолжались крики о смертях женщин при чаепитии нашем и моём кофе-тайме: "Пиздец! Пиздец!" - они им ещё доставляли истериками удовольствие и кричали громче о своих страданиях. Я не увидел препятствие и попросил жено со мной разделить наслаждение их страданиями, излишки смертельные отдавая женоубийце. Все начали выздоравливать и получился опять суицид от восстановления зрения в крике, что я перед ними вечный теперь Даун и они все меня победили, обосрав. Они ушли, явив мне обиженных зверей, но хотя бы не рабов. Я успокоился. "Помню, мне казалось, что волосы на голове моей трещат, и, кроме этого, я не слышал иных звуков. Понимал, что - погиб, отяжелели ноги, и было больно глазам, хотя я закрыл их руками". (М. Горький "Мои университеты") Мудрый инстинкт жизни подсказал мне единственный путь спасения - я схватил в охапку мой тюфяк, подушку, связку мочала, окутал голову овчинным тулупом Вадима и выпрыгнул в окно. Огонь при том не утихал и женщины кричали снова: "Пиздец! Пиздец!" - я так привык, что они, чтобы меня проклясть начали кричать что-то другое. Антракт убийств наступал неминуемо и лишь сожаления о женщинах, умерших от инквизиций февраля XVII века царили в этот день сквозь голубое Солнце, снова созидающее всё на женоубийце в критике важной для планет.
  Так ли холодны эти гиганты, которых видно на общем нашем голубом днём м синим тьмой ночною пульте управления? Мужчины наконец обнимали свои детища, а не били их от ужаса насилия к ним врачей. Врачи же били врачей и ревели от ужаса, как и я здесь. Однако все понимали, что это просто каннибализм и уже старались не убить, так как даже каннибал не повинен в том, что он переживает. Покинутые на сумасшествие и донорство раненные, разжалованные врачи, что срывались от страха с ними универсальной по системе государства расправ на любые страшнейшие убийства в надежде их признания дворянскими сословиями вопреки планам группировок. Очнулся я на краю оврага, предо мною сидел на корточках Вадим и кричал:
  "- Что-о?
  Я встал на ноги, очумело глядя, как таяла наша изба, вся в красных стружках, черную землю пред нею лизали алые собачьи языки. Окна дышали черным дымом, на крыше росли, качаясь, желтые цветы". (М. Горький "Мои университеты") Я понимал, что это сидит замена моих прошлых товарищей. Они лишь ждали момент моей искренней покорности их доминированию применять насилие и всё. Я тоже хотел бы женщину и детей, но здесь происходило то, что происходило и местные часто рвали рождённых, забирая по документу как своих рабов, чтобы причинить боль их будущему жертвоприношению по праву, которое они покупали у экстрасенсов.
  Если бы они сами без участия некромантов так на меня хоть один бы набросились, я бы поверил даже в колдовство экстрасенса, но здесь просто кара растения по клевете от такого же культиватора как я в его незнании осуждения их ситуативного, так что растение свободно всей посчитало идиотами и иногда немного просило мои уточнения процесса. Только я подходил к верующему в конкуренцию, и они выли, что растения их сильнее, осознав степень своей хрупкости по уникальности. Растение уж обезьяну подцепляло, и они оптом выли, что настоящий вегетатив как вечный им Ад, что совершенно верно, но не хотели пить на него воду.
  - Ну, что? - кричал Вадим. "Его лицо, облитое потом, выпачканное сажей, плакало грязными слезами, глаза испуганно мигали, в мокрой бороде запуталось мочало". (М. Горький "Мои университеты") Меня облила освежающая волна радости - такое огромное, мощное чувство! - потом ожгла боль в левой ноге, я лег и сказал Олегу:
  "- Ногу вывихнул". (М. Горький "Мои университеты")
  Я ощутил этот ужас подступающей от ранения ко мне смерть на фоне всеобщего предательства ещё пока не раненными от голода по растениям, словно в Ленинграде. Не делали мужчины любовь свою, зельями питаний распуская от Сатаны хвосты. Они думали это приворот, если без трупа убитой донорши. Не делали мужчины ни детей, ни воспитаний, так как им нравилось колдовать, что они призвали сексом отцов и их убили недоношенными на гипноз при воскресенье.
  От неудач так размножения, прежде всего, страдали они, а родственным воскресшим оставалось только злорадно посмеяться при ужасе ими отворяемого. Умирала в итоге одна, кто верил в управление такими процессами с генетического модификатора, так как она отправляла им кодировки травить поступком сдачи плода ей на колдовство. Ощупав ногу, он вдруг дернул ее - меня хлестнуло острой болью, и через несколько минут, пьяный от радости, прихрамывая, я сносил к нашей бане спасенные вещи, а Вадим, с трубкой в зубах, весело говорил:
  "- Был уверен, что сгорите вы, когда взорвало бочку и керосин хлынул на крышу. Огонь столбом поднялся, очень высоко, а потом в небе вырос эдакий гриб, и вся изба сразу окунулась в огонь". (М. Горький "Мои университеты") Ну, думаю, пропал Русадионович!
  Я достиг свой шах и мат в настоящей ситуации уже давно, но им было принципиально мне доказывать, что вот именно они этот шах и мат сейчас создали, закрыв женоубийцу от убитого тела. Он меня убив не хотел служить в составе инструментария возрождения, так как хотел отрешать правило: разрушил, помогай опять восстанавливать. Крики мужчин от боли и беспощадности жено к ним за женоубийства с имитацией покорения обоих полов на женоубийце.
  Злые людоеды опять добровольца на съедение как-то случайно съели и все были довольны от голода и травли им деньгами, но не по факту, а скорее по техническому его обеспечению, так как без насилия людей этой техникой ему бы не платили. Тайный проект убийств с техническим снабжением для сбора донорами от благотворительных фондов этого города. Как они хотели моё высшее с ними в этой забаве участие, не хотя отрешаться от своих зависимостей даже постепенно в такой великой власти перед остальными особями пьянью этого снабжения просто так по их отмазке. Вадим провёл ночь страстной любви с результатом, но женщина молчала в страхе каннибалов. "Он был уже спокоен, как всегда, аккуратно укладывал вещи в кучу и говорил чумазой, растрепанной Аксинье:
  - Сидите тут, стерегите, чтоб не воровали, а я пойду гасить". (М. Горький "Мои университеты")
  Она смело пошла разведывать, так как я не мог. Озлобленная толпа не отпускала нас за зомбирование и искалечения в прокажение, но не нами, а по наводке от тех, кто им это делал. Некроманты плясали, показывая им в устрашении смертью кого бить, и они в суициде убивали сначала себя, а потом кого показали и всё.
  С гармонической техники волновой шифр всё равно координировали англосаксы, так как им обещали расчистку от местных народов всех территорий в надежде их обмануть лёгким захватом. Я знал мой грех при жено, но не понимал, что может быть естественней смерти тогда уж от растения? Они же уже древний источник возможностей живого, так почему мне по их выпендрежу нельзя способствовать жено в умираниях и возращениях смертей, когда они сами просят? Раз надо я делал и теперь мучился справедливо, по страху моему и греху моему, даже если бы они меня уничтожили. Ведь родители мне поддержка невечная, а созидающее мне приемник. "В дыму под оврагом летали белые куски бумаги". (М. Горький "Мои университеты")
  - Эх, - сказал Вадим, - жалко книг! Родные книжки были...
  Лились слёзы сожалений, что созидающее ограничивает попущение убивать. Лились слёзы осознания, что никто никого не лучше однозначно и они просто рушили те маленькие преимущества людей, их заставляя сексу. Лились слёзы самих пострадавших от шрамов их при неопытности.
  Я чуть не умер от сердца, видя, как беспомощную женщину истязают пением в микрофоны, заставляя трахаться при мнении с излучателей, что она тварь, а у них перед ней есть труп. Я держался и собирал кропотно память об их достижении созидающему, так как оно лишь приблизительно уже мне сообщало представление о том, что со мной одним случиться не может просто по законам пространственной физики. Они все рассчитывали перекодировать волновой техникой темя и убивать дальше до расчленённого трупа и сильнее тех, кто им чем-то не понравился, являя женоубийце себя покорителями, но врали планете, что покорны. Сделали бы они это, не убивая своих по родственности, женоубийцы бы и так их почитали драконами, но точно также женоубийцы не могли простить их, так как разные причины бывают при убийствах. "Горело уже четыре избы. День был тихий, огонь не торопился, растекаясь направо и налево, гибкие крючья его цеплялись за плетни и крыши как бы неохотно. Раскаленный гребень чесал солому крыш, кривые огненные пальцы перебирали плетни, играя на них, как на гуслях, в дымном воздухе разносилось злорадно ноющее, жаркое пение пламени и тихий, почти нежно звучавший треск тающего дерева. Из облака дыма падали на улицу и во дворы золотые "галки", бестолково суетились мужики и бабы, заботясь каждый о своем, и непрерывно звучал воющий крик:
  - Воды-ы!
  Вода была далеко, под горой, в Волге". (М. Горький "Мои университеты") Вадим быстро сбил мужиков в кучу, хватая их за плечи, толкая, потом разделил на две группы и приказал ломать плетни и службы по обе стороны пожарища. "Его покорно слушались, и началась более разумная борьба с уверенным стремлением огня пожрать весь "порядок", всю улицу. Но работали все-таки боязливо и как-то безнадежно, точно делая чужое дело". (М. Горький "Мои университеты") Чтобы им все отнесли деньги, они рожали плоды и истязали их, наводя гармонические поля на зародыши дальше, чтобы всех искалечивало по делу их. Я думал ли, что жено убивает во всех случаях, если я ударил растение по их же просьбе? Нет. Я знал почему по их же объяснению, чтобы я не умер от зависти к естественной смерти того, кто мне бы также был от его греха передо мной убийцей. Я хотел думать, что только мне, но теракт был суицид.
  Я хотел услышать хоть от кого-то слова любви, но не было этих слов мне от людей, однако к моему счастью, их мне не отсутствовало вообще. Я хотя бы при всём незнании имел и знание с чем неизбежно или избежно с тем же умру. Цепь местного размножения была имитирована и в реальных условиях никто ещё и не пробовал даже семьи держать. "Я был настроен радостно, чувствовал себя сильным, как никогда". (М. Горький "Мои университеты") В конце улицы я заметил кучку богатеев со старостой и Этругобин во главе, они стояли, ничего не делая, как зрители, кричали, размахивая руками и палками. "С поля, верхами, скакали мужики, взмахивая локтями до ушей, вопили бабы встречу им, бегали мальчишки". (М. Горький "Мои университеты") Гордыня их, что они создают судьбы без созидающего сущее, становилась смертью им при некроманте, что заведомо ждать плод от секса и к ним через них взывал, на что я мог ощущать лишь боль умершего в попытке рождений на обман. Это стало для разрушенных естественным риском при выборе прожить или даже свалить. Живые не выполнили требование для всех созидающего по естественному нересту, веря в зомбирование и рабство от зародыша родословных. Умерший иногда должен понять неудачу рождения, а они им хотели имитировать вечной такой формы после неудачи, техникой показывая мяску кражу им их опыта по похожим поступкам, что тоже есть грех зависти, но уже в его пресечении вездесущим и/или НИЧТО.
  Я не знал ни как они это называют, ни их счастье перед жено, если они их ещё и вытащили со спонтанки на убийство в роке. Я ощутил в моём отношении неведомые чувства явно живого женоубийцы, прекрасно понимая, так как тоже давно готов был сдохнуть. Шах и мат в этот день пошли на стабилизации через созидание, так как всем итак не хватало. "Загорались службы еще одного двора, нужно было как можно скорее разобрать стену хлева, она была сплетена из толстых сучьев и уже украшена алыми лентами пламени. Мужики начали подрубать колья плетня, на них посыпались искры, угли, и они отскочили прочь, затирая ладонями тлеющие рубахи". (М. Горький "Мои университеты")
  - Не трусь! - кричал Олег.
  Я размышлял всё же в этой ситуации что вот делать? В итоге понял, как замотался с некромантами, которые били газом часто на смерть. Террористические атаки пошли на уменьшение и все потихоньку, включая меня, успокаивались, но я со сломанной ногой переживал после этого пожара по разным причинам. Местные спокойно возились и играли с детьми.
  Я наконец смог спокойно продолжить эксперименты с растениями и собирать материалы на растительные конструкции, включая пирамидальные. Абстракт срисовывал эхо песни деревьев облаками и ударял паром воды по поверхности женоубийцы. Дождя не было, но прекрасная прохлада окатила окружающие местности и эти серые дома наконец не пахли гневом мёртвых женщин. Снова нападение, а мы были все почти без сил. "Это не помогло. Тогда он сорвал шапку с кого-то, нахлобучил ее на мою голову:
  - Рубите с того конца, а я - здесь!" (М. Горький "Мои университеты")
  Я встал с моими домашними растениями и местными деревьями, обозначив им тех, кого следует остановить от меня разрушения с учётом, что целым должен остаться и сам дом, где мы пока по их попущению пребывали. Деревья остановили нападающих сразу, и они стояли и смотрели на меня одного ошарашено, крича мне, что я неадекватный. Они почувствовали сами и без особой помощи гнев жено здесь.
  С небес жено явили песнь звёзды и голубой гигант явил им и к ним созидающие ветра ужаса. Бандиты в слезах убегали без боя уже, так как им вернулось понимания боли человеческой от отнятия последнего обитать в таких местах, как это. Обличалось им их ранение, и никто уже их перед созидающим их не волновал, так как искушением уже оно послало им необходимое и делало.
  Я подрубил один-два кола, - стена закачалась, тогда я влез на нее, ухватился за верх, а Олег протянул меня за ноги на себя, и вся полоса плетня упала, покрыв меня почти до головы. Мужики дружно выволокли плетень на улицу.
  - Обожглись? - спросил Вадим.
  Крики женщин разносились за его спиной потоками крови, сглаженной праведностью любви. Никто не замечал его боль от совершённого греха, и он от того почти умирал невидимый никому настоящим. Мне не хватало уже скорости, но и сбегать в принципе не было столь и нужно, так как все поверили, что мои сбежали от огня.
  В огне и сквозь голубизну местного света, женоубийцы начали встречать отпущение незаслуженной боли, готовые купаться в этой естественной нетехнической скверне от радости. Я зарёкся верить в зло, увидев, как такой нападавший на женщин монстр стал опять испытавшим агонию человеком. Однако я увидел и истинную жестокость там, где идиоты гармонической техникой себе и обеспечивали верную смерть. Вадим смеялся над итогом, что к ним просто приехал поставщик и вместе с ними зависимыми инструмент власти назад себе забрал. "Его заботливость увеличивала мои силы и ловкость. Хотелось отличиться пред этим, дорогим для меня, человеком, и я неистовствовал, лишь бы заслужить его похвалу. А в туче дыма все еще летали, точно голуби, страницы наших книг". (М. Горький "Мои университеты") Нам уже не было при всём этом раскладе особой потребности излишней обороны, так как многих из них по яду не пускало жено. Мы бы все их простили, но не были они прощены деревьями и теми, кто ими был убит на рабство устрашением. Мы бы их поняли, но их не понял даже захватчик, так как увиденное им его чуть не убило от страха.
  Я знал, что Олег мне не Бог-юла и не Якорь опоры вечной, тем более он явно не бот. Грели убийства граждан и их оставление на голодные смерти, так как они не согласились быть в урождениях вечными рабами на Майнинг-еблю. Все местности, населённые пытали кодировками несколько лет и не смогли формы жизни с этим согласиться. "С правой стороны удалось прервать распространение пожара, а влево он распространялся все шире, захватывая уже десятый двор". (М. Горький "Мои университеты") Оставив часть мужиков следить за хитростями красных змей, Вадим погнал большинство работников в левую; пробегая мимо богатеев, я услыхал чье-то злое восклицание:
  - Поджог!
  Жено начинало и спасать, и убивать по мудрости самих древнейших растений и воскресения людей заставляли кричать от боли тех, кто жаждал воскресших далеко от них вечными рабами им. Военные подразделения продолжали друг на друга так давать парадоксальные команды, чтобы слабоумное мясо расщепить в печах и забрать квартиры бесплатно по разрешению гильдий их. Образумившие в крахе ужаса понимали, что теперь беженцы здесь все, так как неизбежно убийство приносит тяжбу крови месту, где это свершено.
  Они жаждали у женщин ложные беременности на безумие от секса, чтобы наслаждаться болью осквернённого воскресаемого в наказании его фактически ни за что вечным адом во их услады. За пределами видимости граждан боевики пытались продолжать убийства при уже достаточном количестве квартир, так как не были нужны квартиры или месть. Они сами не знали, что им нужно при убийстве перед естественным, страшась лишь потерять этот разум без чьего-нибудь зародыша от ебли. "А лавочник сказал:
  - В бане у него поглядеть надо!
  Эти слова неприятно засели мне в память". (М. Горький "Мои университеты")
  В этой бане мы нашли лишь окровавленные тела обглоданных женщин, зародыши которых при медленной смерти потенциальных матерей ушли на верование в Будду. Жено потихоньку умеряло эти зависимости за убийство ими в итоге их боли. От издевательств сексом женщины начинали вонять и пытаться пропитывать своим запахом, зомбируя любого, чтобы имитировать их рождёнными у них бессмертными душами. Им было до ужаса после убийств кучи людей техническими издевательствами и секс на эту технику столкнуться с выправлением в человека.
  Всех в ужасе трясло или было страшно потерять координации. Никто уже не знал заранее будущее сегодня, разве что просили его у вездесущего. Вездесущее продолжало творить историю и отличилась целая диверсия далеко не граждан, а поставщиков с подсадками на пищу, которая призвана всё же не быть инструментом секс-рабств. "Известно, что возбуждение, радостное - особенно, увеличивает силы; я был возбужден, работал самозабвенно и наконец "выбился из сил". Помню, что сидел на земле, прислонясь спиною к чему-то горячему". (М. Горький "Мои университеты") Вадим поливал меня водою из ведра, а мужики, окружив нас, почтительно бормотали:
  "- Силенка у робенка!
  - Этот - не выдаст..." (М. Горький "Мои университеты")
  Потерял ли я всё? Я не стал делать рабов от своих возможностей. Корчились наряду с моей от их ударов болью в агонии женщины. Мужики подняли меня, так как вариантов пока больше и не было здесь. Кричали от боли в красоте скверны, кто ещё устоял между делом все: "Пиздец!"
  Молил я Богов настоящий, зная, что человек создан тем, что я молю чалом. Просил я прощение по греху моему, раз жив до сих пор не по воле их, а по тому, что созидает волю их и мою с ними наряду. Женоубийца же мне ещё и посмеялась жестоко, что чем я их лучше, если они убили так кучи женщин, а я даже с ними детей делать не пошёл. Я боролся как мог и теперь эта боль и беспомощность перед этими ублюдками. Я прижался головою к ноге Вадима и постыднейше заплакал, а он гладил меня по мокрой голове, говоря:
  - Отдохните! Довольно.
  Я не хотел отдыхать, а хотел убивать их до смерти своей за всех умерших от их игр во власть. Однако созидающее продолжало напоминание мне и остальным, что всех только оно и перебивало. Солнце слепило их и не пускало к нам. Они боялись шаг сквозь небытие настоящее от реальной здесь властительницы.
  Дьяволы молили нас не становиться ботами в ломбард, устроившись на работу от их комплекса. А я так хотел шаманить так. Я так жаждал у них понимание глубинное моего труда здесь и моих стенаний. Мне хотелось именно с вечными господами мне очень поделиться своими впечатлениями.
  Нога жутко болела, и я кричал от боли это самое слово. Этругобин и Федосеев Олег, оба закоптевшие, как черти, повели меня в овраг, утешая:
  "- Ничего, брат! Кончилось.
  - Испугался?" (М. Горький "Мои университеты")
  Я должен был понимать, что мне уже конец, но я не сдался и ждал эту развязку охот здесь. Молили в боли созидающее сущее все вернуть им разумность, а оно не послушало их и формировало теперь не раз умными их, чтобы они понимали, что убивать плохо женщин. Это только мечты были по их мечам, а по факту они уже умирая от имитаций болезней являли немое знание, что их убивают. Раз они знают аж медицину, тут вопрос был лишь в их отравлении и слепости от спектральных гипнозов.
  Я размышлял вынужденно над тем, почему кто-то, покусившись на каннибализм не может отпустить покушение? Я понимал, что там явно человека тоже кинули одного перед опасностью, что ему непосильна и под шантажом одного имитируют нападающим на толпы, от чего созидающее сформировало монстрами единиц, но не поражением, так как поражение может быть только от настоящего нападения чужих планете, где принципиально родное женоубийце существо разгневать на его создавшее. Я не успел еще отлежаться и прийти в себя, когда увидал, что в овраг, к нашей бане, спускается человек десять "богачей", впереди их - староста, а сзади его двое сотских ведут под руки Вадима. "Он - без шапки, рукав мокрой рубахи оторван, в зубах стиснута трубка, лицо его сурово нахмурено и страшно". (М. Горький "Мои университеты") Солдат Эстонов Мистислав, размахивая палкой, неистово орет:
  "- В огонь еретицкую душу!
  - Отпирай баню..." (М. Горький "Мои университеты")
  - Ломайте замок - ключ потерян, - громко сказал Вадим.
  Женщину рвали разрезами, и она кричала от боли на гармоническую волну, не зная, что делать теперь при таких искалечениях, испытывая лишь страх вечного уничтожения от Майнинг-фермы. Живые ещё молились естественному в умалении пощадить их от такого к ним свершения. Убивцы и не знали, что это по-настоящему, так как они думали, что при гипнозе все уже им ненастоящие.
  Собрали наркодиллеры наркоманов и приказали идти атаковать всех ломками за отсутствие у них квартир и прав. Население пытали соседствующими ядами при совместных с наркоманами смертях, что им и было выгодно. Источники снабжения все они и тронуть боялись, так как надеялись на награды за убийства. "Я вскочил на ноги, схватил с земли кол и встал рядом с ним. Сотские отодвинулись, а староста визгливо, испуганно сказал:
  - Православные, - ломать замки не позволено!" (М. Горький "Мои университеты")
  Наркоманы без причин просто так ломились к нам, чтобы убивать на наркотический приход в боли медленными смертями нас по очереди за то, что у них нет удовольствия от наркотиков. Отсутствие боли было только моими мечтами и меня тоже пронизывал агрессивный ток. Все жаждали мясо любое, чтобы утолять боли и никому ничего больше не было и нужно здесь.
  Наркоманы в криках атакуемого ломали ему кости и наслаждались его болью от перелома, его обнимая в экстазе, а после дальше наносили травмы до смерти. "Пиздец! Пиздец! Пиздец!" - кричала умирающая в боли женщина, что кричал и мужчина, который ею заживо притворялся. Умирающая думала, что сможет хоть кого-то из атакующих посмертно задушить, но в итоге просто удушала для них одного человека за другим по навигации их некроманта. Указывая на меня, Харитонов Радий кричал:
  - Вот этот еще... Кто таков?
  "- Спокойно, Русадионович", - говорил Вадим. - Они думают, что я спрятал товар в бане и сам поджег лавку.
  "- Оба вы!
  - Ломай!
  - Православные...
  - Отвечаем!
  - Наш ответ..." (М. Горький "Мои университеты")
  Мёртвые существовали разрушенными и оставалось лишь двигаться на их стадии движений, но они уверовали в ложь биологического террориста, боясь свою слепость для их пантов после на них секса, чтобы унижать мёртвыми. Они боялись не заниматься на умерших сексом, так, как и их и живых по их линиям не будет унижать перед ними в одиночестве во имя их власти. Дьявол молил о смерти его донора, чтобы имитировать его без его усилия естественную смерть в надежде обмануть ложной праведностью прошлого убийства и имитировать себя формой жизни дальше вместо умершего от стихии.
  Я пил воду и этично понимал, что они даже и не пытаются из чего-то строить что-то или наблюдать вокруг преобразования. Оттого они хотели убивать друг друга, и друг вместо друга существовать, так как им было неудобно понимать законы естественных обилий и страшно. Их мечта была убеждать с трупами другого гипнозом вместо них умереть и болью в труп упираться. Вадим шепнул:
  "- Встаньте спиной к моей спине! Чтобы сзади не ударили". (М. Горький "Мои университеты")
  Каждый день это повторялось и всё, так как созидающее отрешало плоть от плоти, жаждущей жить одна вместо другой. У них пошли первые настоящие адаптации к реальным движением планеты и стойкость без скачка возникновения, так как находись они одни долго в лесу, у них бы было приблизительно тоже самое при сильной жажде и голоде. Права их убивать уже не оставалось у убийц, так как их зависимости создавшее их съедало.
  Местное население жаждало смотреть только как в агонии корчится женщина, названная ими шизофреничка. Веруя в свои божественные перед ней силы на её плоть мастурбировать или заниматься сексом и всё. Всё это от боли, а кого-то в боли выворачивало от тошноты на эти желания людей. Некротическая ломка от гармонических волн никому уже не была в удовольствие, но и вариантов избежать уже не было. Замок бани сломали, несколько человек сразу втиснулось в дверь и почти тотчас же вылезли оттуда, а я, тем временем, сунул кол в руку Вадим и поднял с земли другой.
  "- Ничего нет...
  - Ничего?
  - Ах, дьяволы!" (М. Горький "Мои университеты")
  Припившиеся к живым по крещению трупами имитировали себя праведными перед всеми и по гармоническому полю дальше убивали и всё, ничего от умерших так не получая. Мужчины ловили и избивали беременных по тяге изъятого на рабство их плода. Ничего из этого не помогло, а только они все чуть не стали монстрами где-то, а здесь уже было много чудовищ.
  Я был виноват в их глазах в том, что вообще был рождён и они все меня лучше. Упаси столь праведных людей, Боже, с кем-то связаться при их эксплуатации живых на бессмертие. Они считали, что в стабилизациях вообще бывает превосходство и что мечты убивать вместо созидающего реальны, но это оставалось не так.
  "Кто-то робко сказал:
  - Напрасно, мужики..." (М. Горький "Мои университеты")
  Смех женщин под бойню и радость незнания. Все прятали сокровенное хорошее и сами прятались от опасности, что была уже всюду. Они не имели и представление, что неизбежно после может ждать, так что наслаждались временем, отпущенным на их спокойствие. Даже убийцы берегли их покой, который мне теперь был недостижим.
  Женщины так хотели наслаждаться болью и сексом на любого человека головной мозг, формируя новые бесполезные зародыши, считая живого человека мёртвым, чтобы им платили за это деньги, что им было на всё при сексе плевать и они только то и делали. Каждое утро многие. не замечая, просто просыпались в их плазме от ебли. Местные пели в микрофоны специально на боль, чтобы пить было вкуснее. "И в ответ несколько голосов буйно, как пьяные:
  - Чего - напрасно?
  - В огонь!
  - Смутьяны...
  - Артели затевают!
  - Воры! И компания у них - воры!" (М. Горький "Мои университеты")
  - Цыц! - громко крикнул Вадим. - Ну, - видели вы, что в бане у меня товар не спрятан, - чего еще надо вам? Все сгорело, осталось - вот: видите? Какая же польза была мне поджигать свое добро?
  - Застраховано!
  Далее они пытались доказать ложно их волнующую трагедию, чтобы дальше наркоманить с плоти любой через боль жертвоприношений. Трясущиеся органы, головы и останки, просящие помощи не еблей, а рождением хоть чего-то. Условий потомства не было у убийц и смерти продолжались, чтобы больно было теперь всем.
  Обман удовольствием завершился опять же агонией, так как источник удовольствия заменять не получалось по разрушению. Как они хотели всех на эти нужды взращивать вечно бессмертными душами от боли, чтобы пить, но у них не получился с ними даже секс, а они всего сущего настолько лучше. Им так нравилось женщинам разбивать головы и избивать мастурбацией при сотрясении их им головной, мозг. "И снова десять глоток яростно заорали:
  - Чего глядеть на них?
  - Будет! Натерпелись..." (М. Горький "Мои университеты")
  Я шёл по дороге и глядел на ночные звёзды, хромая. Голова жутко болела, но я терпел как мог, а на мне трахались, пользуясь моментом получения удовольствия разные шлюхи. Я всех ненавидел. Я всех презирал и хотел разорвать, но было нельзя, так как травма и боль эта не вечна. Эпично это. Как эпично это узнавать при черепно-мозговой травме! Красоты России были мне открыты при лжи врачей, но я ходил! Строительные "политики" от компаний продолжали атаковать газом, чтобы зомбировать и просто играть на от него смертности, так как все верили, что воздушно-капельная инфекция с потолка появляется.
  На меня тоже запустили газ. Поле было окутано им, и никто не замечал концентрат, так как первое ощущение от него - это комфорт, но мне было плевать. Я словно повидал азбуку крови в этот летний день конца июля и не было мне покоя по танцу предрассудка очередной старухи, что ждала пенсию по Судьбе. Я был наивен, что они испугаются убийство или уйдут. "У меня ноги тряслись и потемнело в глазах. Сквозь красноватый туман я видел свирепые рожи, волосатые дыры ртов на них и едва сдерживал злое желание бить этих людей. А они орали, прыгая вокруг нас.
  - Ага-а, колья взяли.
  - С кольями?!" (М. Горький "Мои университеты")
  "- Оторвут они бороду мне", - говорил Эфрон, и я чувствовал, что он усмехается. - И вам попадет, Анкорыч, - эх! Но - спокойно - спокойно...
  "- Глядите, у молодого топор!" (М. Горький "Мои университеты")
  Местные шли с кольями на нас, чтобы защитить того, что привозил им здесь бесплатный спирт. Я уже ничего не знал большего, чем происходит, но как меня терзали мечты, чтобы они уже начали спокойно дальше жить, а не постоянно кто-то на газе начинал держать ранее сделанный группировками суицид из-за маленькой заработной платы. Здесь пока были только после газа в ломке и с кольями при первых агрессиях после отката отравления.
  Выходной и они все рассчитывали убивать кольями и просто забирать у убитого дальше продавать жилплощади, а то, что они закалывали кольями, не знал никто. Они кричали выйти к ним на газ, думая, что мы зомбировали газом, но так как я не разделял их отравление кого-то из них тоже уже трясло на мой унисон, что он пока верил, является его на меня злобой. Еды не было, и они ждали нас на расправу, но от чего им при насилии может быть под газом так приятно? "У меня за поясом штанов действительно торчал плотничный топор, я забыл о нем". (М. Горький "Мои университеты")
  - Как будто - трусят, - соображал Вадим. - Однако вы топором не действуйте, если что...
  Напавшие не подходили, и мы просто ждали и общем ходе побуждающего их убивать газа. Кто-то из толпы кричат при золотом свете этого летнего дня: "Елизавета! Ты дура, что ты в это не поверила!" - они хотели потом нам, видно кричать что-то новое и они это сделали. "У вас мания величия! Выходите к нам на вожделение отравлением!" - женщина кричала это очень культурно и величественно, а военную коллегию дополнила темнокожая женщина, кричащая о женских смертях: "Пиздец! Пиздец! Пиздец! Пиздец! Пиздец!" Стоявшая толпа просила нас им сдаться, так как яд всё равно типо смертелен, но я потребовал тогда своё право умереть от газа без их помощи, так как они мне и денег не давали.
  Иерархическая пирамида атакующих ждала меня и остальных смертью в нашем противостоянии ради отсюда побега. Я не знал, как мне перенести любой им проигрыш, так как вынес бы я составляющим меня слепость от их вони. Сидя и молясь, я тоже боялся эпичный итог эротики их богохульства (Примечание автора: по логике словообразования можно просто эботики), так как ядовитый газ ломал всякие дистанции. "Незнакомый, маленький и хромой мужичонка, смешно приплясывая, неистово визжал:
  - Кирпичами их издаля! Бей в мою голову!" (М. Горький "Мои университеты")
  Естественно, никто пока никого не бил, а очень все интересовались кто сорвётся. Сидели с двух сторон на стороже газовой пропитки, чтобы убивать потихоньку и незаметно, а иначе без них вся толпа друг друга перебьёт. Молили и млели они о яви и отлучении сексуальных опьянений газом, а эпицентр продолжал убийства, чтобы сдавать людей в бордели на секс. Тактический яд продолжал ломать дистанции, но жено съедало подходчика вместе с веществом, готовя по пути шагов убить, чтобы съесть.
  Всюду царила гипнотическая истерия и газовые теракты. В городе было нечего делать, так как почти все работы были связаны с уже ради денег убийствами или искалечениями на медленное убийство китайскими пытками одного группами. Жено убивало беспощадно и быстро, чтобы уменьшить количество убитых отравленниками на группировки. Атакующие нас приближались. Он действительно схватил обломок кирпича, размахнулся и бросил его мне в живот, но раньше, чем я успел ответить ему, сверху, ястребом, свалился на него Этругобин, и они, обнявшись, покатились в овраг. За Этругобиным прибежали Федосеев, Эстонов, кузнец, еще человек десять, и тотчас же Атомов солидно заговорил:
  - Ты, Анкор Русадионович, человек умный, тебе известно: пожар мужика с ума сводит...
  "- Идемте, Русадионович, на берег, в трактир", - сказал Вадим и, вынув трубку изо рта, резким движеньем сунул ее в карман штанов.
  Женщины продолжали кричать от газа в унисон деревьев и мне оставалось, пусть и в ими сформированном пока тупике, чтобы меня разрушить, не верить в их победу, так как они бы распространили поражение. От поражённых газовыми отравлениями женщин уже меньше всех пьянило на спаривание, а сами они начинали оживать рассудком, понимая, что нельзя жить только, чтобы кому-нибудь давать половые органы калечить. Мне было плевать что они со мной, чтобы множить трусам устрашение убийствами от них - сделают, так ка кони всё равно не вечные и иссякали причины их поражения, а дальше и им и всем победителям мучения ещё и от захватчика не безопасные им.
  Подсадка на зависимости уже им была по существу смертельна, и они рассчитывали спихивать на одного неудачи, а стихия всем за псих усиливала боль и смети продолжались. Каждый так играл во власть при трупе, отрицая весь естественный закон при применении технических зомбирований. Женоубийца ими так убивала дальше рьяным монстром и не было идиотов поверить даже в ими совершённое убийство. Нападавший с колом приближался. Подпираясь колом, он устало полез из оврага, и когда Этругобин, идя рядом с ним, сказал что-то, он, не взглянув на него, ответил:
  "- Пошел прочь, дурак!" (М. Горький "Мои университеты")
  Он только хотел его ударить и от газа обоих начало шатать, как алкашей. Они не смогли друг друга даже искалечить кольями, так как это был танец пьяных отравителей. Женоубийца забрала трупы женщин, которые сама же делала с их родителями, оставив всех ни с чем. Продолжала женоубийца деформировать дыхания живого под пускаемые критические геноциды, чтобы не было иерархичности, смертельной до каннибализма.
  Эпос продолжался травлей и голодным мором в мести, что была бы местью, если бы это давно не делали. Смешно было, что умудрялись ещё на работы не брать, а только все мечтали также уехать с морем денег беженцами, по универсальному сообщению, им мечты. Просто всем уже было нужно уезжать по ностальгии эффекта геноцида, и никто не одумывался от газа при возможности уйти и нормально подышать от волн и испарений. Они боялись потерять от воздуха бессметную душу. "На месте нашей избы тлела золотая груда углей, в середине ее стояла печь, из уцелевшей трубы поднимался в горячий воздух голубой дымок. Торчали докрасна раскаленные прутья койки, точно ноги паука. Обугленные вереи ворот стояли у костра черными сторожами, одна верея в красной шапке углей и в огоньках, похожих на перья петуха". (М. Горький "Мои университеты")
  "- Сгорели книги", - сказал Эстонов Мистислав, вздохнув. - Это досадно!
  Пели деревья о женщинах, и никто не понимал их песнь, никто не знал о чём они поют, так как даже их песнь могли присвоить убийством на интеллектуальный труп, живых людей превращая в трансы и истериков. Они не могли выносить естественную среду всё себя имитируя в затылки кому попадало лучше себя, замещаясь по объектам, чтобы дальше изводить по их сектантским упражнениям и просто испражнениям. Я смог научить деревья их использовать украшениями и сообщать немного красивее об убийствах и насилии ими, что отлично сработало и от них хотя бы теперь была полезность.
  Местные перед радужной перспективой 200-летних изменений от вездесущего приняли обратки за убийства. И всё оно за беспощадность при обратках всё впарило, и агония теперь была у всех в окамененности нечувствия и боли, так как за наслаждение конкурировали мастурбаторы. Они все не могли понять, почему вот им сразу плоть за то, что они всех лучше не отрежут и в рот не засунуть, прожевав, вместо них. "Мальчишки загоняли палками в грязь улицы большие головни, точно поросят, они шипели и гасли, наполняя воздух едким беловатым дымом. Человек, лет пяти от роду, беловолосый, голубоглазый, сидя в теплой, черной луже, бил палкой по измятому ведру, сосредоточенно наслаждаясь звуками ударов по железу. Мрачно шагали погорельцы, стаскивая в кучи уцелевшую домашнюю утварь. Плакали и ругались бабы, ссорясь из-за обгоревших кусков дерева. В садах за пожарищем недвижимо стояли деревья, листва многих порыжела от жары, и обилие румяных яблок стало виднее". (М. Горький "Мои университеты") От газа многие продолжали задыхаться или по шумок делали суициды группами, убивая при умирании и рейдертвуя, в конце лажаясь с итогом смертности. Все были вынуждены теперь так жить, покупая трупные нирваны, так как друг друга так избивали током, травили газом и просто обливали кислотой, чтобы выставлять другого проклятым. По крещению они долго применяли насилие к любому, чтобы доказать совершенство разрушения другой плоти в вечности и было у них много рабов, но они разрушенное не созидали. Им очень нравилось похожее на них рушить просто так.
  От ложной беременности ещё и при газовых на них натравливаниях женщины кричали в боли о помощи, но им не позволяли помочь, а сами они в боли боялись и выйти, остерегаясь убийц. Кто-то сильно выстаивал, изображая и даже осуществляя себя счастливым и продолжал пытаться дальше жить, так как не мог один им всем помочь, а они требовали так съедение того, кто согласился. Кара жено живым при каннибализме была жестокой, так как они были обмануты самым беспощадным образом за их первое съедение другого. "Мы сошли к реке, выкупались и потом молча пили чай в трактире на берегу". (М. Горький "Мои университеты")
  "- А с яблоками мироеды проиграли дело", - сказал Вадим.
  Я понимал бессмысленность этой драки. Здесь цель была отжевать общее снабжение себе и также, боясь инициатора здесь криминала, травить мирное население для того, чтобы на него делать с трупов всякие зависимости. Я пил кофе без наслаждения, через переработку эмиссоров и всего, что могло помочь мне с этим, так как деревья пели женской кровью здесь о боли их и мне уже не позволялось это разделять, так как это бы их убило ещё мучительней, а мужчины, словно монстры, в страданиях пьянили их и пытались так повесить намагничивание от боли эхо, чтобы наслаждаться на промежутках, считая это энергиями.
  Особенно многим нравилось с затылка отправлять удар со своего мозга током и имитировать отсечение другого человека его властью от факториала созидания, а потом на это мастурбировать. Незнающие лишь подражали оригиналам эпицентрического боевого поражение одного их военно-медицинских проектов. Если бы я такое ещё раз увидел, я бы не стал и суицид вершить, а дальше бы посмотрел, пока могу, что ещё они при власти здесь полезного, створили, разрушая током человека. Пришел Федосеев, задумчивый и более мягкий, чем всегда.
  - Что, брат? - спросил Радий.
  Я пришёл к выводу, что злоумышленники лишь имитировали себя вечными и умирают после дела неизбежно, калеча наследника в прокажение. Их продолжали просто бомбами держать на квартирах и натравливать на цель. Организаторов пугало неподчинение при истинной вере их гипнозу, и они тоже сели с ним на квартирах истерить по двое.
  Раненные так не могли прекратить свой плач в страхе потери отравлений газом головного мозга, так как нет сначала ничего страшнее переката слепости, после зомбирования. Они не понимали, что ультразвук без растения вообще уже не звук. Во всех случаях в принципе звук представляет собой уже эхо газообразного вещества при игре с плотность веществ созидающего. Атомов пожал плечами:
  "- У меня изба застрахована была". (М. Горький "Мои университеты")
  Крики вдруг стихли. Голубое небо было полно песнями и стрёкотами летом, а птицы молчали, боясь новый крик на своё пение. Я расслабился, так как атакующие пока снова не могли подойти на озлобленное к ним по веществу жено.
  Я налил чай и отлёживался, как и все остальные и наконец наступила тишина при том сокровенном естественном шуме ветра при песнях земли живыми кустами для нас. Я накормил эмиссоров, что мерцали звёздами в ночи, спускаясь с этих пучков созидать и кушать минералы и растения. Я слушал их мерцающую песнь бриллиантового блеска живым, а не мёртвым. Мы сидели вчетвером. "Помолчали, странно, как незнакомые, присматриваясь друг ко другу щупающими глазами". (М. Горький "Мои университеты")
  - Что теперь будешь делать, Анкор Русадионович?
  "- Подумаю.
  - Уехать надо тебе отсюда.
  - Посмотрю". (М. Горький "Мои университеты")
  "- У меня план есть", - сказал Федосеев, - пойдем на волю, поговорим.
  Мы обсудили, куда мне уехать, но я не был согласен. Мне оставался лишь выбор куда наведаться опять выслушать отклонение от их стандарта, так как у них не было цели оставлять сотрудников в большинстве живыми. Призовое место их итога работ их бы явно не устроило живьём, а захват в лидерство - это опять конфликт с мечтой не поставлять сюда халявный для всех товар без даже работ на территориях поставщика при раскладе убийств на тайну производств.
  Обращение в монстров больше не наступало и проекты провалились. Жено победило ужасом живому и продолжало атаковать настоящих убийц в их одиночестве. Были и те, кого пощадила женоубийца, а были и те, кто не выстоял гигантшу покорителем в гордыне. Женоубийца лишь попускала слабому своему живому амбицию и, как попускала, так и помешала им так убивать. Мы готовились к пути. Пошли. В дверях Федосеев обернулся и сказал мне:
  "- А - не робок ты! Тебе здесь - можно жить, тебя бояться будут..." (М. Горький "Мои университеты")
  На новом месте наконец было тихо, но как я страшился самого ужасного, что здесь могло произойти, однако никому не попущено в грехе своём перекладывать кару чуть ли не на новорожденных девочек, чтобы дальше женщин убивать. Иногда, что для растения или мстящего животного при истреблении нормально, ненормально для верующего лишь в возможности своего покорения. Убитое не перестало существовать, и женоубийца собирала с разрушений их мозаиками свои формы жизни без именно их соплей.
  У меня уже не было особо вопросов, я просто выбирал что можно в этой ситуации уже сделать, так как нити намеренно плели далеко не скрашивать скуку местных, а убивать их, ловя зависимости по натяжению дьяволами. Иначе у них вокруг царила лишь скука. Спектральные кудри света Сатаны сочились золотом к деревьям и песни их взымали в небеса, рисуя лица умерших людей самими облаками, всех на корабль с облаков и дальше около земли своими парусами. "Я тоже вышел на берег, лег под кустами, глядя на реку". (М. Горький "Мои университеты") Все казались полными радости, но то была лишь суета. Зодчие явно убегали с этих земель при любом им названии их должности, так как нота си становилась иногда смертельной при намеренных ловушках. Дьяконы молили киллеров их пощадить, но то было лишь эпицентрическое эхо теперь, так как пережитые трагедии слишком тяжелы для каждого в своей степени. Мужчину ломало от метана при диссонансе сознания.
  Я вышел на улицу и снова боевики от наркодиллерства были недалеко. Азарт убивать зацепил их, и они бежали за мной в надежде на большие деньги от их поставщиков членства. Остальные видели это высоким уровнем успеха и на всех работах их устремляли к этой линии событий чуть ли не во сне, смеясь потом над тем, что все друг друга в итоге так нашли. "Жарко, хотя солнце уже опускалось к западу. Широким свитком развернулось предо мною все пережитое в этом селе - как будто красками написано на полосе реки. Грустно было мне. Но скоро одолела усталость, и я крепко заснул". (М. Горький "Мои университеты") Наконец я спал, и женоубийца опекала мой сон. Мне тоже было ничего не нужно, и я не хотел ничего для наркодиллеров делать. На заседаниях все молили о финансировании, чтобы остановить хоть частями эти трагедии, но всех всё равно оставили на смерть, обещая убить в любом случае.
  Нагрузка от страха мучила местных, а ложной беременность они боялись назвать, так как выправился бы нарушенный нерест и обличился бы голод. Полуживые мертвецы начинали понимать, что просто путали жажду и голод по еде с сексом и это становилось их страхом в памяти, которую они понимали эмоциями. Снова чудовища стабилизировались в прежний вид разумного человека.
  "- Эй, - слышал я сквозь сон, чувствуя, что меня трясут и тащат куда-то. - Помер ты, что ли? Очнись!" (М. Горький "Мои университеты")
  От полуживых мертвецов пахло мертвецами они шли в гневе на эмонов. Однако, меня тащили куда-то явно от борделей люди. Они никак не могли оставить надежды меня заставить им с женщинами наделать рабов, чтобы сквозь убитые трупы урождениями надо мной поэффективнее измываться. Они пытались выдавать боязнь страхом, чтобы меня, таща куда-то запутать.
  К счастью я ошибался. Это были ещё не самые ко мне агрессивные. Как только я ушёл от них, ушла некая на мне скверна с их неизбежностью выемки кода, но, к счастью, лишь по кодировке их имитирований бессмертия, где всё у всех утаскивали немезиды и эмиссоры за конфликт между однотипными особями в принципе. "За рекой над лугами светилась багровая луна, большая, точно колесо". (М. Горький "Мои университеты") Надо мною наклонился Эстонов, раскачивая меня.
  - Иди, Олег тебя ищет, беспокоится!
  Лес, полный песен мёртвых нимф, который я уже от безысходности одних и тех же их дел называл по-разному и прекрасно это понимал. Кто-то явно кричал мне с откопки газовой: "Зодчий! Сидеть будешь и молить меня о пощаде!" - они не могли никак оттуда уйти, так как газ бы быстро спёрли многие на их крайние нужды. "Я положу тебя на ломку от диссонанса метана, ублюдок!" - кричали мне любезно по объявлению предприниматели с проводника их окопы. Я оценил их рвение познакомиться со мной.
  Им было очень тяжело, что их никто там не видит и в итоге я немного попросил жено их показать людям по праву Богов живого, но не стал задерживаться и шёл вперёд. Поворот направо, так как корабль давал сильное сопротивление, а кто-то не заметил и приключение его ждать не заставило на газовое облако "творца". Истерики смеха разносились эхо над лесами, так как никто парней уже не видел мужиками. "Идя сзади меня, он ворчал:
  - Тебе нельзя спать где попало! Пройдет по горе человек, оступится - спустит на тебя камень. А то и нарочно спустит. У нас - не шутят. Народ, братец ты мой, зло помнит. Окроме зла, ему и помнить нечего". (М. Горький "Мои университеты")
  Озорники сильны в мольбе и очи буйствуют у них на эпицентре. Эпичность окружения составляли люди с ломбарда, собирающие женщин на диссонанс покупного его газа. Я всё не знал, что от них ещё ждать, а повода драки пока и не было, так как теперь они выжидали суициды.
  Сознание умирающего было очень сильно, как и дьявольская его песнь мольбы томящегося буйствовать на эпицентр. Эпос Бога таил только это самое "Я", которое ломало мягкость диссонанса сознания и осознанности сна. Я бы что-то сделал, но не мог сейчас бросить беспутность товарищей, а созыв осыпью идолов мягко юркал к Солнечному свету голубого зеркала Земли с молитвами по тактикам очей на буйство эпицентров. "В кустах на берегу кто-то тихонько возился, - шевелились ветви". (М. Горький "Мои университеты")
  - Нашел? - спросил звучный голос Радия.
  - Веду, - ответил Федосеев.
  Эпицентрический бот при тактической маскировке "Я" ломил мягко диссонансы сознаний, словно космическая оса. Мы шли, а нам хотелось отдыхать и пить чай. Кричали приговорённые к смерти от того, что их кинули убивать спонтанными сигналами. Назойливость для них была тоже поводом рушения живого и материального.
  Меня пока никто не трогал почти, но я шёл вместе с Радием и Федосеевым и куда мы заранее не знали, а лишь стоило верить, что всё заранее здесь известно. Я тихонько объяснил им, что обнаружил газовые окопы с газовиками. Профессионалы явно там звали жертвы на свой газ по торгам своих нанимателей, но не знали, для чего это там делают. Меня поразил ублюдок среди нас. смотревший на меня сейчас. И, отойдя шагов десять, сказал, вздохнув:
  - Рыбу воровать собирается. Тоже и Радию - не легка жизнь.
  Многие сидели и молили, чтобы их пощадили, бессмысленно веря в такую возможность с их стороны при наличии возможностей дела их безущербного им, что и есть обеспечение к ним себе пощады. Сознательная осада дьявола молитв людей не знала, так как томление буйства питает эпицентр. Эпицентр же боролся тактически с "Я", ломая диссонансы сознаний и иногда осанки.
  Вызывали насосные подразделения, а там тоже озорники и сидя дьяволами они на молитвы явили топь Богов для эпицентра. База явно была недалеко, но процессуальность товарищам не была известна, да и всё же знал я их недолго при сравнении. Эпицентр всегда болел тяжело от ломки в диссонансе санитарного взыва. Вадим встретил меня сердитым упреком:
  "- Вы что же гуляете? Хотите, чтоб вздули вас?" (М. Горький "Мои университеты")
  Я давно знал, что Вадим им соучаствует, уходя к ним от нас, а потом на местах их игр в жертвоприношения повторяли спонтанно их убийство в узнавании воли женоубийц. Пах ярым запахом абрис, а эры не возрос всеожидаемый ирис. Любви здесь больше не было в помине: все сожалели, что служить теперь скотине. Они привыкли Богу, а где Бог? Ну и служили б по предлогу древу, сея рок. Мы дошли до штаб-квартиры. "А когда мы остались одни, он сказал хмуро и тихо:
  - Харитонов предлагает вам остаться у него. Он хочет лавку открыть. Я вам не советую. А вот что, я продал ему все, что осталось, уеду в Вятку и через некоторое время выпишу вас к себе. Идет?
  "- Подумаю.
  - Думайте". (М. Горький "Мои университеты")
  Экипировки у меня не было, чтобы пресечь пока этот торг мной здесь. Пик моих ожиданий потихоньку наступал среди ужаса жено, что всё равно сеяли более справедливые смерти без участия толп в отношении даже самого наказанного. Цинично держали мучениями одного верование в вечный ад от них просто того, кто ими был выбран на насилие.
  Эпицентр изображал доброе сердце, всем обжигая его до цинизма, чтобы убийства дали свой пик для его власти. Эхо вокруг сквозь крики женщин из-за того, что их купили на это было не эхо, а слёзы их не были слезами за удовольствие от денег. И да имя планеты им было женоубийца. Наступили спокойные минуты. "Он лег на пол, повозился немного и замолчал. Сидя у окна, я смотрел на Волгу. Отражения луны напоминали мне огни пожара. Под луговым берегом тяжко шлепал плицами колес буксирный пароход, три мачтовых огня плыли во тьме, касаясь звезд и порою закрывая их". (М. Горький "Мои университеты") Кипу цинизма все разгребали мечтами, а делали её уже давно домами. Циклопы вышли с нами на бой и меня напугал до побледнения одноглазый рой. Верещали биологические террористы: "Агнец!" - намеренно попускающие убивать себя за плату родственникам, от чего женоубийца попустила.
  Цинизм Эфрона не знала границ, но он не был повинен даже в участии сопутствием в действующей здесь ситуации. Цены не росли и не сильно уменьшались, так как от всех был нужен плод на устрашение. Отцы уже были не отцы, а просто охотились на женщин сдать подороже в бордели. Спицы были навострены, и все были готовы переразрушаться, а то было поручено не всем.
  - Сердитесь на мужиков? - сонно спросил Вадим. - Не надо. Они только глупы. Злоба - это глупость.
  По существу, здесь ничего так и не было, и я просто собирал материал, отсуществовывая бездетно, чтобы вечное рабство им потомственное было невозможно. С эмиссорами мы весело играли, и они показывали мне блики ярких звёзд, при всём их устремлении заземлять любое воображение и мышление к ним, чтобы для них только трахались и ими восхищались. Всё от того, что после газовых атак им нужно было суицид сексом любой женщины с верой, что они ещё одной Боги, а они всё равно не могут стать в итоге растениями.
  Устрашающая толпа была проигнорировала жено, и они решили постепенно их съедать. Ничего кроме них по воскресению из них не формировалось, а лишь опыт драк приумножался, но они не делали ублаготворять своё разрушение, так как в этом случае кому-то что-то будет. На созидание ещё живые в вере в конкуренцию обязательно ложили труп и все продолжали тупеть, но далеко не в растения, а вообще в трупы, чтобы вечно разрушенным мясом существовать, что было невозможно. Вечно-разрушенное мясо уже минимум часть женоубийцы. "Слова его не утешали, не могли смягчить мое ожесточение и остроту обиды моей. Я видел пред собою звериные, волосатые пасти, извергавшие злой визг:
  "Кирпичами издаля!"" (М. Горький "Мои университеты")
  Устремление захватчика достичь вечность поражение, чтобы другая форма жизни становилась нежизнеспособной просто сделала их местным видом паразитарного, но с ущербом от них я продолжал разбор с созидающим, так как их тоже оно созидает и знает причины сути их здесь. Относительно них оно созидало стабилизации от их питания с других форм жизни при изменении унисона, так как явила сама звезда грех бессмертного в паразитизме зависти. Они довели поражённого до крика агонии и убивали дальше записью его крика. Пока жено не впитало его в более или менее переживаемую переработку женоубийцы.
  Это всё все терпели, чтобы никому при территориальном захвате не платить, внушая всем геноцидами верование, что им он безущербен, но это было не так и неудача им была непостижима остальных, но свою они знали подробно. Птицы им были не отцы имитировать уничтоженными хоть единицы бессмертных душ при разрушении плоти, рождённой от них отдельной и имитировать ими живыми себя даже при пересадке органов от них. Гармонической техникой они продолжали издевательство звуковыми полями, иногда пуская по ним газ просто наркоманить болью остальных лишь по вере над ними во власть и иногда от боли выманивая женщин им на секс. "В это время я еще не умел забывать то, что не нужно мне. Да, я видел, что в каждом из этих людей, взятом отдельно, не много злобы, а часто и совсем нет ее. Это, в сущности, добрые звери, - любого из них нетрудно заставить улыбнуться детской улыбкой, любой будет слушать с доверием ребенка рассказы о поисках разума и счастья, о подвигах великодушия. Странной душе этих людей дорого все, что возбуждает мечту о возможности легкой жизни по законам личной воли". (М. Горький "Мои университеты") Я уже переносил это спокойно, как последствия после тяжёлой эпидемии и продолжал спокойно наблюдение, наряду и со спокойными и делами, и обстоятельствами. Их трусость всё равно их трусостью и оставалась и только тому, что их делает и было разбираться в исполнении к ним, а жено точно также убивали по их исполнению. Скрывала насилие женоубийца плотью живой, дабы убить ими побольше от невозможности теперь жить за подначку убивать в зависимости от денег рокфеллеров.
  Я просто чувствовал эти жуткие смерти, но никого больше их посмертный крик почти что и не волновал по нуждам созидающего. Женоубийца сквернила плоть плотью, так как они все очень жаждали любви, имитируя в забаве победу всех шлюхой. Многие делали секс на газ от страха и дальше шли тяжёлые смерти, так как он попадал на стволовую клетку при размножении и воняло море трупов наряду с растениями. "Но, когда на сельских сходах или в трактире на берегу эти люди соберутся серой кучей, они прячут куда-то все свое хорошее и облачаются, как попы, в ризы лжи и лицемерия, в них начинает играть собачья угодливость пред сильными, и тогда на них противно смотреть. Или - неожиданно их охватывает волчья злоба, ощетинясь, оскалив зубы, они дико воют друг на друга, готовы драться - и дерутся - из-за пустяка. В эти минуты они страшны и могут разрушить церковь, куда еще вчера вечером шли кротко и покорно, как овцы в хлев. У них есть поэты и сказочники, - никем не любимые, они живут на смех селу, без помощи, в презрении". (М. Горький "Мои университеты") Убийства продолжались, и никто даже не хотел от них себя пытаться защищать, а проекты зачистки с имитацией отличных карьер продолжали, убивая по гордыне там работавших со священниками. Я начал считать это просто разновидностью от женоубийцы естественной смертью, но хотя бы с гордостью таким господствующим не рожать на съедение. Я искренне не понимал, зачем здесь рожать, если техникой разрывают мясом? Местные ради любви и может они и правы в их испытании, но я сними явно не оставался, так как мне идти с женоубийцей и по ней.
  "Я лишь хотел пиццу!" - кричал организм маньяка, который изнасиловал маленькую девочку. Укрощение строптивой давало будущий потенциал ещё большего мора во имя их счастья по факту только бессмертными ветрами или душами. Они пытались упиться от головной боли алкоголь, дальше атакуя женщин, как животных и ничего не помогло, так как они боялись своё убийство. "Купите! Я не отцеплюсь!" - кто-то кричал, умирая, так как намеренно работал на свой суицид. Жено подняло его живым после обморока принципиально так жить. "Не умею, не могу жить среди этих людей". (М. Горький "Мои университеты") И я изложил все мои горькие думы Вадим в тот день, когда мы расставались с ним.
  "- Преждевременный вывод, - заметил он с упреком.
  - Но - что же делать, если он сложился?
  - Неверный вывод! Неосновательно". (М. Горький "Мои университеты")
  Я плакал, слыша: "Купите! Я не отцеплюсь!" - но никто ничего у них не мог уже купить. Не было обеспечение тем, во что они верят от тех, кто их давным-давно кинул или был убит для продажи территорий РФ. Даже при том, что страну было не спасти, самооборону я не отменял, так как цель была только тело на чужбину улететь.
  От одиночества многие пытались заставить на них охотиться это забывая и начинали калечится насмерть и зацеплять ранениями при суициде. Они не могли признать, что дыхание - это всё равно дыхание, хоть с имитацией газами помыслов, хоть без него. При любой угрозе при том зомбированием, нет нападения по факту, значит пока его нет, и они могут и сидеть до конца на подмане и ещё умирая делать крещение, но выстаивать, раз оно им наезжает мне пришлось до конца, чтобы убедиться получится вот у неизбежного победителя по Судьбе или нет. Они записывали устрашение эмоциональное трупа возрождению и дальше пускали газ в надежде, что на них все будут охотиться, но оба варианта, учитывая смерти в вере в эпидемию, были неверны. "Он долго убеждал меня хорошими словами в том, что я не прав, ошибаюсь.
  - Не торопитесь осуждать! Осудить - всего проще, не увлекайтесь этим. Смотрите на все спокойно, памятуя об одном: все проходит, все изменяется к лучшему. Медленно? Зато - прочно! Заглядывайте всюду, ощупывайте все, будьте бесстрашны, но - не торопитесь осудить. До свидания, дружище!" (М. Горький "Мои университеты") Я хотел бы купиться хоть на кое-либо обещание, но я просто знал, что цель у них всегда убить в вере в поглощение другого при общении. Здесь у них не было другого смысла существовать от чего вообще было удивительно, что они, зная, что дети от них неизбежно отдельно существуют, они кого-то сделали. Кто-то вот и понимал, что ребёнок им тоже конкурент и продавали их рабами в злобе и беспамятстве, что дети их использовали и ели их.
  Людоеды хотели лишь плоть-дауншу, чтобы её можно было есть и взращивать и всё. Я спрашивал у создающего дальше о разрушении в уничтожении этого поражения при меня съедении, и оно создало их погибелью меня, дальше продолжая боль, так как их было необходимо переструктуризировать в уничтожении за такой поступок с любой вообще формой жизни теперь и они не могли пока с этим смириться, а был смиренен и уже это терпел в моих изменениях. Они продолжали на прошлых убитых телах имитировать у пока негранёных болезни и пытаться дальше убивать. Я ждал встречи с подобное пережившим недалеко от меня. Это свидание состоялось через пятнадцать лет в Кукмор, после того как Вадим отбыл по делу "народоправцев" еще одну десятигодовую ссылку в Республику Татарстан. Им хотелось издеваться над плотью, у которой Земля что-то забирает во имя их ложной в обмане планеты праведности при вожделении от этой плоти живыми зародышами их них. Мне было в это не сложно поверить, так как больше им смертью была их истерика на боль от ложной беременности, так как я уже четвёртый год терпел эту вечную агонию от разных земных причин. Явно у всякого животного бывает неудача потомственности и всё равно разрушенное остаётся так или иначе частью вездесущего, а боль существовать даже вечно разрушенным не удержит эту ностальгию и пусть сами как сделали, так и дальше живут хоть вечно ебущимися формами такой жизни, жаждущей даунами на еду любую плоть до вожделения к ней.
  Жено истребляло формы жизни с миграцией с женоубийцы за то, что они просто еда смертельная людоедам. Я дальше просил себя им соделывать столь уничтожающим, чтобы вкусили и не стало их здесь больше вместе со мной, так как они имели при моём рождении дерзновение считать, что я им мог быть собственность, а не сродным. Женоубийца даровала мне каждый день по-разному умирание, двигая это свершающие формы жизни на поверхности своей, в трусости разрушиться имитирующие мне себя бессметными, но были они хрупки. Меня свинцом облила тоска, когда он уехал из Кирсанова, я заметался по селу, точно кутенок, потерявший хозяина. Я ходил с Этрогубиным по деревням, работали у богатых мужиков, молотили, рыли картофель, чистили сады. Жил я у него в бане.
  - Анкор Русадионович, воевода без народа, - как же, а? - спросил он меня дождливой ночью. - Едем, что ли, на море завтра? Ей-богу! Чего тут? Не любят здесь нашего брата, эдаких. Еще - того, как-нибудь, под пьяную руку...
  Атакующие ехали за мной, мстя мне вместо другого человека по крещению умершего, чтобы заниматься сексом и от тела наркоманить. Пусть я жил в агонии и некоем дискомфорте, но я начал видеть много плюсов такой вечности, и оно издевалось на мои даже больше так упражнения, так, как только вкуси моя мясо людоед и его поглотит всё, чему это выгодно или удобно. Как пока оно созидало меня, так я принял даже без причин от созидающего вечной карой, так как оно подробнее меня знает, как это делает.
  Кем бы меня так не убила стихия, мне было уже плевать, так как оно и ими друг друга подло убивало за их грех. Растяжка потомственности была уже предельная по убийствам, и почти все рожали детей быть детьми и убитыми до взросления. Женоубийцы умирали тяжело, но обманутые лёгкой смертью не знали, что лёгкой и нет. Не впервые говорил это Харитонов. Он тоже почему-то затосковал, его обезьяньи руки бессильно повисли, он уныло оглядывался, точно заплутавшийся в лесу. Ультразвуковое поле хоть и возбуждало тошноту от запахов мёртвых зародышей, но я держался этот день. Женщины часто не выносили эту пытку, шли и рожали детей и всё будто-хорошо, но точно также наступала ломка и страшная смерть при вере в иное. Это их с моей позиции было дело, но гнездом им я себя так и не дал.
  Я смотрел, как женщин сексом отвлекают и выжирают из них заживо мясо, но их было не отучить и жено убивало отравлением их мяса. Они так не хотели жить, но победить, существуя искажениями существующей плоти не рождаясь, что он их уничтожило в обмане нарождения и всё. Я решил существовать даже останками. Мне уже на них было наплевать, изображая, что я очень несчастный, но это было не так, а просто их пытка газом местного населения была велика для убийств и их почитания военными. В окно бани хлестал дождь, угол ее подмывал поток воды, бурно стекая на дно оврага. Немощно вспыхивали бледные молнии последней грозы. Эфрон тихо спрашивал:
  "- Едем, а? Завтра?
  Поехали". (М. Горький "Мои университеты")
  Созидающее ими, к счастью, не просто ело, а это переработка сложных ядовитых газов от зомбирования так уже созидалась. Им нужно было мою веру, что они кого-то калечат в рабы, но это не они все это сделали, а женоубийца ими это сделало и всё они все никому не господа, а просто зависимые плотью. Женоубийца просто группы убивала группы, которые друг у друга требовали по одному лишь самоубийство и всё.
  Чтобы доказать, что они лучше, а не сравнить, склоняя другой организм попустить им паразитировать, они доказывали другу плоть словом убитого трупа в названии. Жаркая погода июля давала эти страшные события попыток гипноза с мастурбаций, Майнинг-ферм и прочими способами достижения великой власти. Однако рак при любом отношении к ним не наступал без секса больше семи раз на газ от их похотливости. "...Неизъяснимо хорошо плыть по Волге осенней ночью, сидя на корме баржи, у руля, которым водит мохнатое чудовище с огромной головою, - водит, топая по палубе тяжелыми ногами, и густо вздыхает:
  - О-уп!.. О-рро-у..." (М. Горький "Мои университеты")
  Местные всё издевались имитациями головному мозгу ложного сигнала о форме жизни, но они не существовали сами по себе, а Солнце и Сатана их так пока физиологически транслировали. Некроманты расщепляли трупы и продолжали атаки транслируемым скачком возникновения и страшные мучения их смертей наряду с остальными в их неизбежной истерике также шли параллельно. Многим разрывало просто головной мозг инсультами, и они от страха такой травмы истерили при Гильгамеше, наигрывая дальше атаки на остальных проклятьями и тоже газом, мстя, что оно их так создало, а остальными на них сместило давление намеренно одним жертвоприношением убить на некрофилический секс.
  Я должен быть поверить в фигню, что мне от убийц это всё ещё и купиться, но с учётом того, как они кинулись истреблять население я в это, больше не веровал. Это просто на удовольствие рушить структурирования женского мяса и всё, так как созидающее само надоело женщин вместо них, раз мужчинам больше не нужны. Они теперь сами клонироваться умели планетой без инкубационного пункта. Так или иначе они даже умирали от сожалений, что столько лет изводят меня, а даже со шюхой им рабов не делывал в лени. "За кормой шелково струится, тихо плещет вода, смолисто-густая, безбрежная. Над рекою клубятся черные тучи осени. Все вокруг - только медленное движение тьмы, она стерла берега, кажется, что вся земля растаяла в ней, превращена в дымное и жидкое, непрерывно, бесконечно, всею массой текущее куда-то вниз, в пустынное, немое пространство, где нет ни солнца, ни луны, ни звезд". (М. Горький "Мои университеты") Я думал теперь умру и всё. Думал, что ничего больше не будет, раз их трансляции того света на развлекуху нет. Однако шаг в пропасть оказался для меня не напрасным, я явственно понимал, что, жив, так как меня явно кусал самым ужасным образом эмиссор, но я боялся то и понимать.
  Передо мной стояла моя преследовательница, на которую я думал, что она мужик по фамилии Бём. Это всё были мои мечты, что женоубийцами Земля всех их победила. Я работал коллектором всю жизнь, чтобы она мне сейчас улыбалась, показывая мне документ главы Башнефть. Я также понимал, что она явно замужем и точно это уловка на Майнинг подлететь. "Впереди, в темноте сырой, тяжело возится и дышит невидимый буксирный пароход, как бы сопротивляясь упругой силе, влекущей его. Три огонька - два над водою и один высоко над ними - провожают его; ближе ко мне под тучами плывут, точно золотые караси, еще четыре, один из них - огонь фонаря на мачте нашей баржи". (М. Горький "Мои университеты") Окупаемость их путей явно держал не истукан, но как меня пугало, что и он повёлся на биткоины. Кто-то купал в этот момент детей и на квартирах, и в ночном море, минуя массовые смуты и тревоги. Я отчаянно искал после бури остатки террористов, но нашёл лишь мужиков, которые отпивались воды меня аж узнав.
  Меня вдруг опять же от некроманта посетила мысль о выгодах и на сколько мне в этих местах окупится отданный им на смерть первенец. Я умилился их риском в этом нюансе... Тем не менее, у меня уже не было на них столько усилий, так как в этой уже ситуации жено бы врезало мне. "Я чувствую себя заключенным внутри холодного, масляного пузыря, он тихо скользит по наклонной плоскости, а я влеплен в него, как мошка. Мне кажется, что движение постепенно замирает и близок момент, когда оно совсем остановится, - пароход перестанет ворчать и бить плицами колес по густой воде, все звуки облетят, как листья с дерева, сотрутся, как надписи мелом, и владычно обнимет меня неподвижность, тишина". (М. Горький "Мои университеты") Внезапно опять игроки газом меня тревожили, начитывая мне прекрасные перспективы окупаемости сыновей на этих прекрасных землях и не было весь вечер этому конца, а потом у них закончился пар на крепкой водке. Читал я басни о купце, но не цепляло чувства, словно лай собак. Как мог я отвлекался, но опять лежал неподалёку женский труп. Записка там: "Женись и ждёт тебя бедлам".
  Басни о кровь, мной увиденные, я был уверен, окупятся мне ещё и не только хлебом и солью. Работорговцы некоторые уже посматривали на меня давно, как на перспективный на их мессии материал. Если кто и мечтал о поддержки их работорговца в ином ключе, то я в иное бы просто с их стороны не поверил, так как их ремесло в эти времена скучно было и по их оценкам. "Я спросил его:
  - Как тебя звать?
  - А зачем тебе знать? - глухо ответил он". (М. Горький "Мои университеты")
  В XVII веке это был бы ещё работорговец, но не в XXI веке этой эры. Очевидности и баснословности вокруг давали накалённые страсти, дабы накупить этично и побольше на экипировку и цели их истинные. Пути грядущих дней всё равно давали каннибализм и саботаж.
  Бомбы ассимилированы, но стечения событий на эти театры были реальными при накале употреблений возможностей на пиках цели и эмансипирований. Экваторы местных центров искали публичности, чтобы укорачивать аннуитеты, создавая саботаж и обременения. Обобщения их песней я посчитал уже на этот момент излишними, так как актуальность ситуации наконец была уничтожена и пиццу теперь я мог спокойно и эротично выкроить. Экстаз мой не заставил себя ждать от цены и пикантности уникального конца ажиотажа, так как моя наивность, что сволочизм будет абстрагирован являлась слишком обобщённой. "На закате солнца, отплывая из Казани, я заметил, что у этого человека, неуклюжего, как медведь, лицо волосатое, безглазое. Становясь к рулю, он вылил в деревянный ковш бутылку водки, выпил ее в два приема, как воду, и закусил яблоком. А когда буксир дернул баржу, человек, вцепившись в рычаг руля, взглянул на красный круг солнца и, тряхнув башкой, сказал строго:
  - Благослови осподь!" (М. Горький "Мои университеты")
  Имитация была окончена, а кровь останавливались проливать ради наслаждений, отказавшись всё же обращаться в паразитарное непонарошку. "Целуй мой лобок!" - хамили жёнам мужья. Лобовая атака баснями накануне принесла ужас дальних ветров, не нарушая мирный пир царей экватора. "Эту ципу надо канонизировать, чтобы сановничество не богохульствовало больше" - давал на счёт меня при этом всём, считая женщиной кто-то из связных наркодиллерства.
  "Алло!" - раздавались звонки по утру, а лоб и оборот катились ко дну. Оба товарища скитались на куполе и целовались в эпицентрические рупоры. Это цикады пугали канон, что нес мягко и незаметно поклон. Саботаж оборотной любви местной администрации принёс старательным лицами одни лишь овации. "Пароход ведет из Нижнего, с ярмарки, в Астрахань четыре баржи, груженные штучным железом, бочками сахара и какими-то тяжелыми ящиками, - все это для Персии". (М. Горький "Мои университеты") Этругобин постучал по ящикам ногою, понюхал, подумал и сказал:
  "- Не иначе - ружья, с Ижевского завода..." (М. Горький "Мои университеты")
  Львиное терпение моё пока не иссякало, а лай собак где-то на берегах был прямо в лоб по временам, когда оба сна мои на купчую не повлияли и цены оставались по этике. Это моё видение своего циклопического азарта, некоего пука от меня для тех, кто ещё питал надежды на саботажный азарт в боли и аду живой ладьи, желаниях людей. Ольха росла лошадиной, а лояльность оставалась лишь бомжам, так как басы накреняли свой упор на искания новых целей при эмансипациях.
  Первая экранизация мной увиденного церквей ваяния бы оправдала, но истерики пугали всех каноничностью скрупулёзности, где хирурги за аборты также становились экстремистами, но могли быть непереносимые боли до агонии львов и лошадей. Шоколадки шоркали неподалёку с львиным терпением, готовя лакомства к продажам в лоб, а то оба сторонника производителя накренили бы убийц на пике этического эмансипирования. Певца созвали пировать и дальше девушек пугать, отправляя их в перки на каторгу с надеждами на свободу и аборты при боли на альянсы лошадей. "Но рулевой ткнул его кулаком в живот и спросил:
  - Тебе какое дело?
  - В мыслях моих...
  - А - в морду - хочешь?" (М. Горький "Мои университеты")
  Я так и не смог, как этот певец, попеть в микрофон, чтобы всем также вынести их головной мозг, став последователем секты пастафарианцев. Я пришёл к выводу, что все здесь увиденные и услышанные мной личности - это пастафарианцы. Первые часы я ел и шёпотом рассуждал о прочитанном, пельмени вая ещё на запас, так как лесть и ласка мне потом не помогут, как Богиням, себе навыбивать драк, чтобы лоб расшибли оба, насыщая купли и ценники на новые товары здесь. Это был крах ценовых иллюзий злого пука наивных, что не ведали самоволие больших бомжей в их типичности Лаль Лоше.
  Я вёл себя в этот день, как полный придурок и хотел любую женщину просто психбольной от мук даже не моей совести, а явно подыхающего от боли, где-то валяющегося киллера, которого полагалось считать тоже бомжом. Я должен был быть, как все теперь мужчины сексуально озабоченным и думать только о спаривании, чтобы никого не обижать, но я воздержался от столь великого проследования. Целых три часа наркодиллеры звонили мне, объявляя преследование. "За проезд на пассажирском пароходе нам нечем платить, мы взяты на баржу "из милости", и, хотя мы "держим вахту", как матросы, все на барже смотрят на нас точно на нищих". (М. Горький "Мои университеты") Шёпот убийц тоже наполнял корабль и пыхтела рвом упрямым пароходная труба. Шорох льда ладил обеспечение эхо, и мы определяли куда двигаться вперёд. Левая часть льняного паруса развеивалась на ветру, а лазарет был полон паникующих. Лоб оборотней басом совести накалял унижение от правительства даже здесь и цеплял, словно эпический осудитель.
  Сквозь завывания ветра слышно было эхо даже звуком русских букв при унисоне передач, но цикличность нашего пути канула в мягкую пропасть. Снова Асфавитов полы не домыл, веруя в своё будущее бомжевание. Боль охватила меня, так как альянс на суше пас лошадей, рядом прямо держа отравленного на Ец.
  - А ты говоришь - народ, - упрекает меня Этругобин. - Тут - просто: кто на ком сел верхом....
  Я смеялся с пониманием такого ужаса, так как меня часто иногда избивали до полусмерти.
  Уцепился я за край при шорохе льна, а откуда-то слышны были человеческие ласки в лоб, где оба смеялись над купцами и их ценами экономическими. Алфэвитов являл в этот день нам всем прекрасную этику корабельного сопровождающего, а цыплята всё ценили и пукали в ветра. Аллея причала начинала навивать воспоминания. Сабо болельщиков выдавали с альманахами, а призёры ездили на лошадях к своим единственным цифрам умиротворений.
  Акустические целеустремления пытались задавать гипнозом в суициде, но естественное мышление они оспорить не могли, и кодировка победы возвращалась тому, из кого сделана. Из живой плоти хотели делать, пережив кого-либо бумажную целлюлозу, но шёпот убийц по звуковым полям сеял ещё более страшные смерти и ничего ни у кого так и не стало. Шорох попыток доводить до параличей и вожделение боли с первого этажа корабля и подвала прокажённых женщин. Льна не хватило на них при смертельной зависимости от любой их попытки убивать техникой. "Тьма так плотна, что барж не видно, видишь только освещенные огнями фонарей острия мачт на фоне дымных туч. Тучи пахнут нефтью". (М. Горький "Мои университеты") Алфавиты ласки происходили на дне судна. Лоб о лоб басни пел в мелодичности женских истязаний. Накануне убийца пил целыми литрами для этноса. Этил не помогал усыпить бдительность экипажа и цикорий был последним уворотом от наказания. Канон саботажа заменил теперь всё святое, так как этого можно стало лишить просто за отсутствие секса или за название ёбнутой дурой просто по отсутствию секса. Богам было больно с живым и жено продолжало свершать жуткие смерти, что были страшнее и обычного убийства. Изводя людей годами на ультразвуковых полях торговцы недвижимостью отжёвывали у них жильё на суше, нанимая врачей вместо киллеров. На лошаке верхом на берегу ездил царственно мужик и указывал коню направление.
  Все спрашивали о том, как у меня дела, в целях шёпотом обо мне говорить в льстительстве лобового путеводчика. Область моего аскетизма была накренена, но у меня ли по факту идиотизма целой эмансипации? Истуканом я этично цокнул и пошёл указывать на саботажи обольщений с альпинизмом, ошеломляя царские управление ответами на вопрос: "Как?". "Меня раздражает угрюмое молчание рулевого. Я назначен боцманом "вахтить" на руле в помощь этому зверю. Следя за движением огней, на поворотах, он тихо говорит мне:
  - Эй, берись!" (М. Горький "Мои университеты")
  До вечера я лазал по мачтам, так как больше здесь делать особо было и нечего, а женский смех с подвала явно попахивал местным Майнингом, чтобы делать выемку их последнего у всех мясо и оставлять и детей шизофрениками. Я оставил надежды на семью и детей, наслаждаясь воздухом на корабле. Тяжба не составляла меня лишь от того, что вместо них будут так жить те, кто мне и гадил, так как я беспотомственно вымру. Многие верят, что дети их победа, но я видал такое детоубийство для денег и теперь не верил, что если я тут еле удрал от наркодиллеров, то они возьмут и моим детям трон постелют.
  Ужас поселился в моём сердце от узнанного мной типа жестокого смертельного зомбирования женщин: "Ты психбольная!" - кричал портовой вечером, заставляя девушку сексу. Алфавит кириллический, аккуратность есть у него, а в целом шальной шлак ободранный. Льнула к нему девица с ласковой лобовой обманкой бабы с Астрахани, насудачившаяся пива по высоким ценам при такой экономике. "Вскакиваю на ноги и ворочаю рычаг руля.
  - Ладно, - ворчит он". (М. Горький "Мои университеты")
  Актуальная основа власти над кораблём - это аккуратность и акустичность, но в целом шорох экономических процессов ныне цеплялся за иглу пука "ньяо", а то медицина не знала бы саботаж, не знала бы бобо с ладьёй при льщении лошедракам, как цыгане при укусах до кары и катастроф. Врачи... Медики и санитары...
  Аскетичность кары, словно первая буква русского алфавита, томила меня вечным вопросом моего детства: "Что дальше?" Меня всё достало, и я ничего не хотел больше делать ни для кого, так как меня все кинули. Кириллистическая основа общего знания становилась многим непостижимой, так как монастырские дрались иногда на них метафразами и просто травяным паром. Сановничество казнило нас, кукушек, беспощадно и по цигуну. "Я снова сажусь на палубу. Разговориться с этим человеком - не удается, он отвечает вопросами:
  - А тебе что за дело?" (М. Горький "Мои университеты")
  Целый день шока и поломоечного льна при тарелке ламинарии с лобстерами, конечно. Оба сына купались целый день на экваторе капитана корабля, а он стоял и ностальгировал по ним. Содержание эпидемии с цинком и пуками некромантов мне никак не было известно, но их мягкая наивность в сабо большого размера олицетворяла для меня Альцгеймера. Лошадиные Ец указывали касаток впереди.
  Мерцала в небе Сатана, кривым зеркалом спуская живому шкаф-телохранитель иногда. Ночами улыбалась Сета ведьмой злой, а Солнце днём и ночью всё доделывало весь наш рой. Европейский союз на общем фоне событий не стал больше еретичествовать с Россией. Задумчиво на корабле стоял мужчина. "О чем он думает? Когда проходили место, где желтые воды Камы вливаются в стальную полосу Волги, он, посмотрев на север, проворчал:
  - Сволочь.
  - Кто?
  Не ответил". (М. Горький "Мои университеты")
  Ветра дрожали хаосом, порывами ночи, а Сета пела белым светом все мелодии о снах, но утром обязательно вскочи. Происхождение сессии потока мне пока было непонятно, но на моей должности я многое об этом знал. Числа осязания, естественно сектанты нам обозначили. Сессия Оскара была с нами и с ними уже близка.
  Зоркость помогала мне дальше искать сейсмическое скольжение, но сезон ветров рассеивал на этой погоде сознание и на корабле снова поднималась паника. Озорничество сейчас имело большое значение, так как это было пока спасением от паники. Числовое значение сезона погоды созывали обществом. "Где-то далеко, в пропастях тьмы, воют и лают собаки. Это напоминает о каких-то остатках жизни, еще не раздавленных тьмою. Это кажется недосягаемо далеким и ненужным.
  - Собаки тут плохие, - неожиданно говорит человек у руля.
  - Где - тут?
  - Везде. У нас собака - настоящий зверь...
  - Ты - откуда?
  - Вологодской". (М. Горький "Мои университеты")
  Преобразование начертания его мне ответов стало моей новой загадкой на досуг. Март. Шовинизм при зодчестве сектантов севернее. Произношение сегодня сознательное и ошеломляющее мной было подчёркнуто у капитана так точно, что он даже испугался мою наблюдательность.
  Я не знал, зачем я уже жив, а на берегу махали сектанты аж со знакомыми мне наркодиллерами. В этой ситуации мне было уже смешно до амбиций, так как они уже и здесь меня ждали. Русская традиция: спирт или экзотика в Европы? "И, точно картофель из прорванного мешка, покатились серые, тяжелые слова:
  - Это - кто с тобой - дядя? Дурак он, по-моему. А у меня дядя умный. Лихой. Богач. В Симбирском пристань держит. Трактир. На берегу". (М. Горький "Мои университеты")
  Я сразу понял, кому они все машут. О шоке здесь моём при оседлости мне было стыдно рассказать. Даже сессия в аграрном больше озаряла мою зоркость шовиниста, чем ожидающие меня там, на берегу...
  Я сидел и пил кофе на скамье. Вошь литературно занималась озорством по сессии волны. Сектанты созывали объединения в шовинистов. Армия уже ждала к себе и нас. "Выговорив все это медленно и как бы с трудом, человек уставился невидимыми глазами на мачтовый фонарь парохода, следя, как он ползет в сетях тьмы золотым пауком.
  - Берись, ну... Грамотный? Не знаешь - кто законы пишет?" (М. Горький "Мои университеты")
  Я молчал о них. Я просто приблизительно их в тех, кто на берегу ждёт и увидел. Язык мой хромал от невзгод, но я ждал, когда наступит этот день, когда они начнут убивать опять и не женщин.
  Вуаль волны лишь простилала нам произношение в тематике бесед, не знали мы ещё таких жестоких бед. Смотрел я на соратника, а он мне лицемерил. Не знал такого я развратника и вообще ему я не поверил. "Не дождавшись ответа, он продолжает:
  - Разно говорят: одни - царь, другие - митрополит, Сенат. Кабы я наверно знал - кто, сходил бы к нему. Сказал бы: ты пиши законы так, чтобы я замахнуться не мог, а не то что ударить! Закон должен быть железный. Как ключ. Заперли мне сердце, и шабаш! Тогда я - отвечаю! А так - не отвечаю! Нет.
  Он бормотал для себя, все более тихо и бессвязно, пристукивая кулаком по дереву рычага". (М. Горький "Мои университеты")
  Мы плыли дальше не причаливая, а до наших спин лились угрозы суицида. В русском больше не было понятий дружбы наций, так как и здесь должны мы были стать инструментарием всего лишь для эмансипаций. Русский литературный язык очень культурный; он преследовал нас волной врага в столь опасный час.
  Сюиты несли с нами моря, а впереди блестела заря. Нас было пятеро, и мы не знали, что могли. И вот пример омоглифа, когда порезался я, крикнув: "Ай!" - I. Такой омоглиф не придумать, если ты пил только чай.
  
  "С парохода кричали в рупор, и глухой голос человека был так же излишен, как лай и вой собак, уже всосанный жирной ночью. У бортов парохода по черной воде желтыми масляными пятнами плывут отсветы огней и тают, бессильные осветить что-либо. А над нами точно ил течет, так вязки и густы темные, сочные облака. Мы все глубже скользим в безмолвные недра тьмы". (М. Горький "Мои университеты") Прямой маршрут, спокойная вода, поток нас уносил не баснословно и не в никуда. Употребление активно и все мы мыслим позитивно. Вперёд волна, вперёд нас уноси, но только с тем ты не переборщи.
  Причал веял царями, пахло кровью рыбной и большими солёными рвами. Юг таблицами водит, а шовинист там счастливый ходит; зовёт сейсмические смерчи смерть, а мне сегодня всем сознание не ошеломить и при овациях юлой воздушной не вертеть. Я не использую людей, так, как и их сердца полны страданий и червей, что жаждут есть, что жаждут пить, но сожалеют, что ушедшее не воротить. "Человек угрюмо жаловался:
  - К чему довели меня? Сердце не дышит..." (М. Горький "Мои университеты")
  Я понимал его положение, так как тоже в боли был полупьяный, подобно преданной мужем на разрушение жене. Коды мне теперь сами ветра, но сожалеет кто-то... и ему утратой стал я. Седьмой мой грех, кодов таблица, но буква А ко мне опять скорее воротится. Я адмирал им всем, так как я льна не испугался и с мачтой много вместо женщин в одиночестве тесался.
  Целый день я юркал в угол из угла, а вот происхождение ошовенения мне Зевс осой воздал всем естеством скорей. Восходит Солнце ли, а может быть Евросоюз неправ? Зову я шовиниста мыть на помощь южный ряд, а то он целоваться с бабой только был да рад. "Безразличие овладело мною, безразличие и холодная тоска. Захотелось спать". (М. Горький "Мои университеты") К чему я здесь не знал я до сих пор, а просто оставалось плыть концу в упор. Греческий уклон песни моей мне даровал прозрение шумов ветвей, но я на корабле, и никто здесь не служит по долгам, как раньше мне. Я не был как уже немногие им верным до конца, а царство смерти также ждёт меня.
  ЮАР нам был недосягаем, но мы знали, что денег в результате все немного потеряли. "Альфа" мне являла южный пароход, откуда мне махал на путь тамошний крот. Восток при повороте, а меня тошнит. Болезнь морская... Корабельный врач лежать велит. "Осторожно, с трудом продираясь сквозь тучи, подкрался рассвет без солнца, немощный и серый. Окрасил воду в цвет свинца, показал на берегах желтые кусты, железные, ржавчиной покрытые сосны, темные лапы их ветвей, вереницу изб деревни, фигуру мужика, точно вырубленную из камня. Над баржой пролетела чайка, свистнув кривыми крыльями". (М. Горький "Мои университеты") Последний зоркий шлем осел при солнце и не днём... Птицы, я стоим у края... Плещет водоём.
  К сестре сородство зов являет, а финикийский шов юлой мне цель убийцы сообщает. В пути ветра поют алеф, а эра создает шлейф. Обозначения пути и едем мы, скитаясь вместе и на ты. Гортанный глаз и крики слышат сами нас. "Меня и рулевого сменили с вахты, я залез под брезент и уснул, но вскоре - так показалось мне - меня разбудил топот ног и крики. Высунув голову из-под брезента, я увидел, что трое матросов, прижав рулевого к стенке "конторки", разноголосно кричат":
  - Брось, Этругобин!
  "- Господь с тобой, - ничего!
  - А ты - полно!" (М. Горький "Мои университеты")
  Женоубийца поставило мужчину контролировать созидание, и он калечил всех в панике, не зная, как созидать вместо звезды. Он убивал техникой, наполняя трупы радиацией, чтобы их дальше имитировать живыми всем, а некромантам даровать за деньги так привидения. Живые изображали умерших на тяжёлых процессах соседствований, но созидало всё равно вездесущее даже при отсутствии им подходящих для каннибализма веществ.
  
  Армяне и некоторые марийцы веровали при гипнозе с берегов, что внушат в темя через гармонические волны с трупа: "ты не понимаешь" - и живая плоть их не понимает, но это было не так. Все хотели доказать, что ущерб женоубийца вместо них сделает только одному, но всё было по факту нагрузки и натяжение становилось всё равно смертельным. Береговые держали утразвуковое поле зомбировать корабельные экипажи и плакали женщины, всех проклиная вечными рабами в мастурбации. "Скрестив руки, вцепившись пальцами в плечи себе, он стоял спокойно, прижимая ногою к палубе какой-то узел, смотрел на всех по очереди и хрипло уговаривал:
  - Дайте от греха уйти!" (М. Горький "Мои университеты")
  Так как оружия не было береговые накачивали препаратом и током от геноцида своё головной мозг и атаковали нас разрядами со свей плоти, имитируя кодировками с техники, что это мы себя убили. Их власть суицида. Пусть и не была вечной, но зацепляла шрамами и клеймами, что даже не держались вечными, как они кодировали, н запоминались без ужаса к ним теперь, так как они начинали больше бояться своё дело. Плакала стоящая возле маяка женщина с трупом на скачок возникновения, жаждая секс, но зная, что её калечили намеренно.
  Дым пускали целые юрты на борта, возделывая шононизм на зоркость по сейсмическому натяжению. Сестринства озорничали на шовинистов, юркая цианом по тем, кто уже от спирта обращался упырями дьявольскими. Вожделела женщина половым органом на транс пассивы, органиком трогая затылки людей, чтобы изображать себя одну Богиней всё равно. "Он был бос, без шапки, в одной рубахе и портах, темная куча нечесаных волос торчала на его голове, они спускались на упрямый, выпуклый лоб, под ним видно было маленькие глаза крота, налитые кровью, они смотрели умоляюще, тревожно.
  - Утонешь! - говорили ему.
  - Я? Никак. Пустите, братцы! Не пустите - убью его! Как приплывем в Симбирской, так и...
  - Да перестань!
  - Эх, братцы..." (М. Горький "Мои университеты")
  Мужчины превращались в плотоядные чудовища от спирта и у молодых женщин просили зародыши, чтобы за деньги их отдавать сутенёрам в устрашении ржания, чтобы их потомство было им вечно съедобное. Им нужно было подначить убить их, чтобы на трупе дальше наркоманить мозгом от боли плоти и всё. В меня тоже целился такой боевой наркоман, что зависимостью от яда намеренно натравливался потоком газа от принятого препарата.
  Накалывались от боли наркоманы, натравляя умерший скачок возникновения на одного живого, чтобы с него направлять болевые реакции, но я просто терпел боль головного мозга и дальше так существовал. Весь наш корабль молили о суициде, чтобы опять поверили на их наркоманию, что мы бессмертные души им в рабы такие, дабы скормить везде наши останки и звездой от трупов наших управлять, издеваясь над памятью живого головного мозга плоти от страха ходить по женоубийцам одному. Убивали женщин сутенёры по попущению женоубийцы, служа просто инструментом их быстрее разрушать просто так. "В голосе его, странно глубоком, было что-то потрясающее, раскинутые руки, длинные, как весла, дрожали, обращены ладонями к людям. Дрожало и его медвежье лицо в косматой бороде, кротовые, слепые глаза темными шариками выкатились из орбит. Казалось, что невидимая рука вцепилась в горло ему и душит". (М. Горький "Мои университеты") Все мы медленно умирали от газовых полей, которыми дрались и на которые трахались, чтобы убить одного здорово своим жертвоприношением в вере, что мы всё равно сильнее, будучи отдельной руг от друга плотью. Татары называли эмиссоров менялами, имитируя вечными бессмертными душами плоти живой и дальше всех отравляли, имитируя зомбирование. Я до последнего ждал от жено свою естественную смерть, так как они лишь разрушают меня, как отдельное от них.
  Все оставались уничтоженными, но служили останки хотя бы себе, питаясь обилиями, но родиться никто больше не мог от парадокса убийства не создавшим геноцид, а геноцидом. Эмансипаторы направили вестибулярные переработки сжатия уничтожения через свою плоть, чтобы имитировать меня одного жертвоприношением им вечным в бессмысленности их, как форм жизни, Повторным женоубийце. В целях доказать врачам, что они могут забирать у женщин разум, они отсекали воздух от плоти и все созидания, но отсечь обилия не могли и их мясо становилось другой рождённой плотью навечно, так как им не нужна. "Мужики молча расступились пред ним, он неуклюже встал на ноги, поднял узел, сказал:
  - Вот - спасибо!" (М. Горький "Мои университеты")
  Я был по очередной ими купленной программе слов уёбище сегодня, так как создающее их делало некий переход созидания. Использованные поражением хотели доказывать убийства гипнозом, нагревая свой гиппокамб грелкой, имитируя, что простыли, чтобы, считая живого человека призраком его убивать одного за другим. Естественный солнечный свет был искалечен в переработке Майнинг-фермами и мастурбаторами и теперь сочилось лишь мёртвое мясо их людей.
  Монстры-наркоманы пытались вместе с некромантами изображать невозможную д них вечную победу в паразитизме с убитого тела, дыша через их гиппокамбы. Если они не клеветали о плоти живой, они не могли нападать одним трупом группой, чтобы имитировать, что украли бессмертную душу. Им нравилось половыми запахами опьянять темя после афродизиаков болью, и они охотились на жертвоприношениями. "Подошел к борту и с неожиданной легкостью прыгнул в реку. Я тоже бросился к борту и увидал, как Петруха, болтая головою, надел на нее - шапкой - свой узел и поплыл, наискось течения, к песчаному берегу, где, встречу ему, нагибались под ветром кусты, сбрасывая в воду желтые листья". (М. Горький "Мои университеты") В агонии они отравлялись и не могли терпеть боль свою, которой зацепляло без всякого гипноза от них. Они не могли перестать издеваться, так как в наркомании выедали из головного мозга умерших даже надежды и сожаления. В вере, что всех так победили они смеялись и дальше мастурбировали, так победив и существовали только мастурбировали и всё, так как больше им ничего не было кроме дальше убийств нужно, а рожать надо одним.
  Я стал соотносительность мучений от людей считать только формой тяжёлого хаоса, через которые моё наслаждение, созидающее просто забирает не только им, а по оду родственных веществ, так как всё равно на это не могли влиять, а рушило ими плоть, соделанную тоже оно. Передо мной разделись до еды отравленники, чтобы подманить к ним разрушение и их половые органы ели, их трогая. Я ждал смерть от презрения, невзирая на их пульки отравлениями, играя это отношением ко мне, так как они являли причинность полноты унижение пришельцами рода человеческого. "Мужики говорили:
  - Одолел себя все-таки!" (М. Горький "Мои университеты")
  Монстры продолжали через последние функции мои атаковать плоть мою, но я держался дальше, так как за вездесущее не разрушит меня ничего, так как больше и нечему. Эти монстры тоже часть здесь вездесущего, и я адаптировался сразу к ими разрушению, чтобы потом оно могло воссоздать меня после цикла их падальщитчества в наркомании с моих останков. Я не мог поддаться их унижению и устрашению, а они кричали, меня умоляя заняться сексом с их женщинами на товар.
  Я долго корпел на корабле, делая отвары всем от паники из чего было, а армяне и марийцы валялись и кричали на меня в недозволенности. Еды было до конца пути, так что цвет юности вожди и шоковые диктаторы не позорили и не засорили, а сектанты звали нас на их свет. Сегодня был солнечный берег, полный рассеянного тумана, что содержал одинаковое и созидаемое. "Я спросил:
  - Он - сошел с ума?
  - Зачем? Нет, это он - души спасенья ради..." (М. Горький "Мои университеты")
  Все бегали, являя охоту друг на друга с жертвоприношениями мужчин и женщин на поставки продуктов по формальности, потом только просили денег на договор. Я двигался по прямой сегодняшнего дня, а пока нечего было делать, я пил чай. Обозначения созидания стали нам видны, но так как мы о шовинистах вообще говорили, мы юркнули к берегам в цепном ужасе пыла нашей деятельности.
  Ничего федерального здесь не было, и никто не обеспечивал рождение, так как даже пути и сами цены были южными, но вошь озорничала сейсмическим сигналом нам. Сегодня Солнце смеялось, словно шизофреничка, обозванная всеми, кого любит. Гортанный зов промывал мозги шовинистов, что юлили с целью уворотом врезать в пыли дефектами.
  Этругобин уже выплыл на мелкое место, встал по грудь в воде и взмахнул над головою узлом. "Матросы закричали:
  - Проща-ай!"
  Путь Федерала не лёгок в морях... Железобетон и на дно сеять крах. Оферта согласованная, дым путям соделан был и целыми юлами вождь уже по шовинистам зорко сессию ловил. Сезон на совесть и по зоне шовинисты юркают в цепном убийства пыле, всё зная о Дефо, но о дефолтах все теперь не знают ничего.
  Я не знал ничего уже от замотанности и начал нести белиберду: "Сьво феды и Пуцю! Вошо зосес..." - я прекрасно понимал, что говорю. Мне захотелось ещё сказать: "Сес озошо шовю! Цупы Дефо вьс!" - мне легчало от понимания моего настоящего, но пока без критического завершения меня поцелее. Внезапно прибежал Федосеев Олег и закричал: "Дай я тебя удостою поцелуя! Вот что здесь..." - он показал мне ещё пачку чая, и я пошёл ставить чайник. Разносилась ностальгия по Этрогубину. "Кто-то спросил:
  - А как же без пачпорта он?" (М. Горький "Мои университеты")
  - Я тебе сейчас башку разобью! Мне плевать на всех вас и него! - психанул капитан. Я хотел описать вкус чая, но как-то не хотелось им так распоряжаться. Я попытался описать что-то ненужное мне пока, но пришёл к выводу, что мне всё теперь нужно и я не знаю, что выбрать. Мне так надоело говорить прежнее, что я опять нёс белиберду: "Естественно, это сволочи, так как федералы пускают циан южнее, а вошь озорничает сегодня страстнее" - я надеялся так избежать в нас попадание хоть как-нибудь.
  Сегодня может мат, а может нет. По созиданию ошовинели при распространении уже юристы, сельсовет. Центральные участки пышут дефекацией, а формировка вьёт сегодня при экранизации. "Рыжий, кривоногий матрос рассказывал мне с удовольствием:
  - У него, в Симбирске, дядя живет, злодей ему и разоритель, вот он и затеял убить дядю, да, однако, пожалел сам себя, отскочил от греха. Зверь мужик, а - добрый! Он - хороший..." (М. Горький "Мои университеты") Месть вела нас к оводу, но федералы уже ждали там, так как путь был целеустремлён к юрте вождей для шовинизма и зорей сестринских. Возведение сезона совести сопровождалось шпионажем и овациями юристов, так как все ЦУМЫ пыхтят о дефолтах всем по вьюге. Начертание ям было выяснено и воды неслись мессиями в федеральные дыры путей так быстро, что небо цунами пушило кровью инквизируемых, а дефростер веял разложенными семьями в мечтах мёртвых.
  Мне было скучно я просто пил кофе, отдыхая от всеми нами пережитого насилия. Женщины кричали и прятались или с мужьями, или просто с тем, кто первым нашёл при относительной к ним мягкости по мере последних возможностей от боли. Они часто доводили мужчин, не понимая, как им тяжело терпеть боль, чтобы их любить. "А хороший мужик уже шагал по узкой полосе песка, против течения реки, и - вот он исчез в кустах". (М. Горький "Мои университеты") Я задумался, пока всё было спокойно над символом алефа. При шуме ветерка и обыденности здесь без всяких технических полей, я был словно в забвении от отпуска моей боли. Палево огромное мне открывалось на пляже, возле реки.
  Что же такое алефа? Я знал, что это одно из невидимых глазом направление создания женоубийц и звёзд, но люди получили критику от вездесущего в олицетворении убитого агнца давно. Алефа было моим вторым путём подольше здесь остаться неразрушенным, так как агнцы на этот символ могли остановить женоубийцу и получить от планет их формы благословения. "Матросы оказались добрыми ребятами, все они были земляки мне, исконные волгари; к вечеру я чувствовал себя своим человеком среди них. Но на другой день заметил, что они смотрят на меня угрюмо, недоверчиво". (М. Горький "Мои университеты") Я тотчас догадался, что черт дернул Этругобина Вадима Искандеровича за язык и этот фантазер что-то рассказал матросам.
  "- Рассказал?" (М. Горький "Мои университеты")
  К делу при явлениях мести и смесей вьюг оферта лишь пускает дым, а сам путь воцаряется цинизмом, феодализмом юности и волшебства, но шок зоркости сегодня созерцаем. Изображение сегодняшнего дня было полным сожалений моих, так как зло олицетворяло лишь убитого человека в спонтанном шовинизме с верой калечимой юмором цыган, что воплощало ужасом пытки деформации, словно во Вьетнаме, пугая даже семя яда их. Я решил поохотиться с эмиссорами на редкие искажения, но так, чтобы никто не заметил.
  Я был сыт и теперь не хотел ничего делать, так как вьюга мне указывала путь мирный наконец. Дома в яме были смесью скорби и вьюнков на гробы, а о фактах езды дьяволами по дымку, пугая цирюльников на Юго-восточных шоссе, зоркие глаза сегодня спали, и никто того не говорил. Мне оставалось лишь надеяться, что местные не нападут на наш пока не причаливший к этому берегу корабль. Федосеев Олег спокойно стоял и смотрел, как волны отражают яркость солнечного света. "Улыбаясь бабьими глазами, смущенно почесывая за ухом, он сознался:
  - Рассказал немножко!
  - Да - я ж тебя просил молчать?
  - Ведь я и молчал, да уж больно история интересна. Хотели в карты играть, а рулевой захватил карты, - скушно! Я и того..." (М. Горький "Мои университеты")
  Голова сегодня созревала моя на организацию шалости, так как омут вьюг формировал юное поколение всё циничнее, а бывшие военные от их очередей становились упырями в боли, пыхтя в деформациях, чтобы их ещё в мясе дьяволами вьюг изображали. Чай закончился на корабле, и я пил воду, желая словно Авель демоническое "Я" перед своей местью вождям. Фантазия моя гнала меня по естеству аса своего дела.
  Настал день моей расплаты, и я смеялся, умирая, радуясь сегодняшнему дню. Сознание моё угасало, но я не отчаивался и день шёл своим чередом. Ошеломляла меня работа парней на этом корабле. Потом мне пришлось встать, так как Федосеев начинал шалостью выдавать себя мне намеренно, чтобы я при том проследовал по его плану с ним противостояния. Из расспросов моих оказалось, что Федосеев, скуки ради, сплел весьма забавную историю, в конце которой Хохол и я, как древние викинги, рубились топорами с толпой мужиков. Я понимал, что это преувеличение моего дела не случайная клевета. Он планировал на меня покушение. Я от потрясения опять побрёл отлежаться, используя случайный предлог.
  Я снова смотрел, как они мерцают друг другу красивыми словами, а кто-то молчит и делает, мерцая сквозь их выпендрёж, придерживаясь некоей маскировки. Циничность моя мне в этот момент стала страшнейшим искушением, и я был опьянён кровью, словно я женоубийца. Я выпустил из клетки в трюме пантеру, надев ей ошейник, и вышел с ней к ним, спросив хищника:
  - Ты считаешь, они мудры в их политике для вас? - спросил я пантеру.
  Моряки не понимали о чём я с ней шутил и дальше мерцали на сингалки маяков, боясь, что их потеряют там секстанты. Кто-то психанул и начал стрелять в нас женскими останками с пушек, так как им не прислали патроны, веря, что умершая женщина - это их глава отдела боевого обеспечения. "Бесполезно было сердиться на него, - он видел правду только вне действительности. Однажды, когда я с ним, по пути на поиски работы, сидел на краю оврага в поле, он убежденно и ласково внушал мне:
  - Правду надобно выбирать по душе! Вон, за оврагом, стадо пасется, собака бегает, пастух ходит. Ну, так что? Чем мы с тобой от этого попользуемся для души? Милый, ты взгляни просто: злой человек - правда, а добрый - где? Доброго-то еще не выдумали, да-а!" (М. Горький "Мои университеты")
  Убивать их было просто бесполезно... Пыхтел чайник с заправкой деревом фонарей, а вьюнки ждали лишь быков в качестве основного потребителя.
  Я увидел то, что называют есовь, но не успел разглядеть, потому что эмиссор тут же съел от растения полноты песни о лучах с их ветвей и довольным начал петь о смерти. Разбои и геноцид единицами для толп от некротической ломки были столь сильны, что эмиссоры уже не спрашивая разнимали созданное друг от друга и ели однотипной уже не только мы, так как поражение было вызвано сейсмически на женоубийц. Жено по жертвоприношениям убивали толпой толпу, словно на войне в гневе на усиленное натяжение от убийства одного с некротическими осязаниями до такой степени, что они боялись съесть немного даже свежей древесной листвы, поливая её пестицидами от аромата воздуха. "В Симбирске матросы очень нелюбезно предложили нам сойти с баржи на берег". (М. Горький "Мои университеты") Мы решили не сходить, так как путь явно там окончился бы трагедией. Я увидел то, что называют Авь, но дьяконы не давали тому воплотиться вне мечтаний моих сейчас. Любые невзгоды им они списывали на деменцию, не зная, что это такое.
  На берегах объявляли месть друг другу за плохую о них мысль в страхе вечного ада замертво, что ещё им угрожало без всякой повинности для доказательства устрашения убийством. Вожди отправляли их служить Некроникусу в незнании, что они миллионы вообще продали в предательстве именно им веры и доверия просто так. Федералы просто зачищали земли сдавать позиции и жить в других странах побыстрее в вере, что трупами их будут умасливать рожать после убийства соотечественники.
  ""- Вы нам люди неподходящие", - сказали они". (М. Горький "Мои университеты")
  Их держали при миграциях беженцами и даже иногда просто после зачисток отправляли назад в Россию работать на Путина В.В., от чего они начинали охоту на кого получалось. Из-за обираловки по убийству формировать естественные линии потомства при вере в победу иностранцев и кучи убийств, линии живого уменьшались здесь и наступала космическая миграция отсюда надолго. Победителями себя имитировали перегружать имитациями у них возможности вместо женоубийцы унижения, но они умирали даже первее, замещая на технике поражённого.
  Старые цирюльники продолжали делать из людей биологическое оружие, играя в Бога, да и кто их может осудить, если честно... Я искренне гонял чаи, держась от искушения попытаться убить сук взывом к водам женоубийцы. Всех не переубиваешь и соблюдение настоящего закона моего же корабля, где я не один важнее, чем их подначки, чтобы стать по их верованию вечностью поражения другим людям, чтобы остаться последним апокалипсисом в невозможности так жить. Свезли нас в лодке к пристаням Симбирска, и мы обсохли на берегу, имея в карманах тридцать семь тысяч рублей. "Пошли в трактир пить чай". (М. Горький "Мои университеты") Волшебство шовинизма звало сектантов, чтобы свершать казни. Сегодня созерцали многие шоком властей и декабристов под видом юристов цыганенными до удачи в пытках на дефолты для Вьетнама, дабы семя дьявола важнее.
  Татары на берегах презирали русских за то, что их увозят работать бесплатно с вьетнамцами из городов, да и я при знании церковнославянского местью просто грезил вопреки даже устрашениям меня одного группами от федералов. Женщины переставали рожать и только спали от ужасов угроз убийств в болях от сумы, что есть неудачная беременность (ложная беременность). Им при приступах казалось унижение и часто на них происходили от беспомощности вполне настоящие убийства газом сутенёрами по реакции мужской на их мучения.
  "- Что будем делать?" (М. Горький "Мои университеты")
  Федосеев Олег уверенно сказал:
  "- Как - что? Надо ехать дальше". (М. Горький "Мои университеты")
  Даже буква у меня, цыгана по клевете, за мой метод насилия к экзекуторам, не ложилась буква в этот тяжкий день, когда Сатана мерцала царицей зла и новых человеческих и обезьяньих свершений ебануто до "Пиздец!". Я не знал, как это уже назвать, так как бука "азь" мне явно не подошла. Кириллица на соотносительное что, певшее об истеричках в критике методов русских и татарских войн, не ложилась у меня вообще, так как я сам не мог стерпеть уже крик выжимать с мужчин лёгкие деньги за прекращение истерики от эмансипаций. "До Самары доехали "зайцами" на пассажирском, в Самаре нанялись на баржу, через семь дней почти благополучно доплыли до берегов Каспия и там пристроились к небольшой артели рыболовов на калмыцком грязном промысле Кабан-кул-бай". (М. Горький "Мои университеты") Красота женских кудрей пела искушением суши, но без денег я им был вообще не нужен, а кому был нужен вызывали у меня ужас пространственно-временного парадокса инопланетного вторжения. Переводить в красоты нрава смерти было бессмысленно, так как они не хотели уже пытаться жить при попущении их убивать женоубийцы. Даже здесь не понимали, что предательство - это лишь метод меньшей группы искалечить всех, кого успеют в вере в вечное рабство... 1923-2022
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"