Коростелева Анна Александровна : другие произведения.

Александр Радищев

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками

А.А. Коростелёва

Александр Радищев

Невозможно подумать, чтоб книга сия на иное
что годилася, как на завивальныя бумашки.

А. Н. Радищев

  
  
   Прекрасное, как богиня Афродита, французское судно "Бель Этуаль" стояло у кронштатской пристани, и на берег с него не сходил никто. Не то чтобы его экипаж поразила чума, нет; но проблема вокруг этого судна, разраставшаяся с каждым днём, начинала уже в чём-то напоминать эту болезнь.
  
   - Я тяжко болен, - быстро сказал Воронцов, чтобы только не слышать об этом деле. Чтобы ещё вернее предупредить всякие сомнения на свой счёт, он сказался в отпуску и покинул столицу. Взять на себя ответственность за такое решение не мог никто.
   Даль, начальник таможни, ещё меньше Воронцова хотел во всём этом разбираться. Будучи неординарно уже стар, не блестяще видя, слыша и владея русским языком, он не затруднился сложить с себя это бремя.
   Собственно, всё дело было в неподаче экипажем "Бель Этуаль" корабельных объявлений, попросту говоря - таможенных деклараций. Кронштатские таможенники, побитые жизнью, молью, затюканные тяжелейшими обязанностями, держались крепко: ни один француз не сошёл на берег Кронштата за те четыре дня, что корабль украшал собою гавань. Скандал назревал, эхо этого скандала уже рокотало вдали, чернила в дипломатической переписке сгущались и приобрели предгрозовой цвет. Всё это усугублялось тем, что в Петербург ехал посланник Франции граф Сегюр на переговоры с императрицей. Собака была зарыта основательно: такой ненавязчивой неподачей корабельных объявлений французы надеялись создать прецедент разгрузки своего судна в российском порту без таможенного досмотра и каких-либо формальностей. Надежда Франции основывалась на том, что русским, работающим спустя рукава, надоест видеть каждое утро через забрызганное дождём окошко торчащий у них в порту "Бель Этуаль", и они махнут на всё рукой. Но русские почему-то упёрлись, и разрешить это дело не могло ни одно высокопоставленное лицо, и даже хуже: чем более высокопоставленным было это лицо, тем менее оно могло разрешить это дело. Если пинками заставить капитана "Бель Этуаль" маркиза де ла Гасоньера подать объявления, размышлял Воронцов, то - в Петербург едет Сегюр, и скоро доедет, и на высочайшей аудиенции окажется, что у нас с Францией дружба, и кто тогда будет виноват в бесчеловечном обращении с моряками дружественного этого государства? Но если дать "Бель Этуаль" разгрузиться, то посланнику останется только со сладкой улыбочкой сослаться во время аудиенции на этот случай, прося сделать это исключение общим правилом для всех французских королевских судов. Если наверху сочтут, что России это не с руки, и станут выяснять, кто создал нежелательный прецедент, обнаружится граф Воронцов, голову которого на блюде... и так далее. С другой стороны, косяки французских судов, швартующиеся в устье Невы, битком набитые запрещёнными ко ввозу контрабандными блондами1... Сия картина Апокалипсиса вставала перед глазами Воронцова, вызывая взаправдашнюю горячку; нет, ни одно сколько-нибудь заметное лицо в государстве в этой ситуации не могло шевельнуть и пальцем из опасения нарушить баланс и покачнуть эти весы, чтобы чаши их не опрокинулись и не обдали своим содержимым многих и многих. В Петербург ехал посланник Сегюр, и Испания пребывала в напряжении.
   На пятый день, ровно в шесть утра, дело о корабельных объявлениях, конечно же, свалилось на следующего по старшинству после Даля чиновника петербургской таможни коллежского советника Александра Радищева. Было начало марта, требовалась зюйдвестка голландская и накидка морская, чтобы насквозь не пробрало. Накинув наспех епанчу и подняв ворот мундирного кафтана, коллежский советник спустился в лодку и мановением руки направил её в Кронштат, куда они и причалили в восемь утра, ещё затемно. Там, взбежав на пристань, он всё тем же взмахом руки велел спустить трап тем, кто бодрствовал на "Бель Этуаль", взошёл на борт и на блестящем французском отчитал маркиза де ла Гасоньера за раздолбайство - едко, но дипломатически безупречно. Хлопая перчаткой о перчатку, он поинтересовался, когда "Бель Этуаль" намерен наконец начать погрузку товаров в свои трюмы. "Чувствительнейше благодарны за то, что ваша "Прекрасная звезда" украшает собой нашу неприглядную гавань, однако, зная о бренности всего прекрасного, смею предположить, что такое положение дел не вечно". Маркиз выразил безмерную радость по поводу приезда столь высоких властей, безуспешно пытаясь понять, какой на его собеседнике чин, и тут же сослался на кронштатских таможенников, которые не токмо что к погрузке, а и к разгрузке чинят препятствия. Радищев предвидел это возражение абсолютно. "А это оттого, - сказал он довольно холодно, - что следует подать корабельные объявления, ибо, видите ли, дорогой маркиз, корабельное объявление есть документ, лежащий в основе всякого таможенного отправления". "Благодарю за юридическую консультацию, - сказал маркиз. - Я сразу вижу профессионала. Ни один человек с берега не мог нам толком объяснить, что от нас требуется". Говоря это, маркиз вынул из кармана и протянул коллежскому советнику совершенно готовые корабельные объявления, уже с подписями как самого маркиза, так и его комиссионера Ремберта.
   - Про блонды знаете? - тепло спросил Радищев, касаясь кружевного рукава маркиза.
   - Что? - вздрогнул маркиз.
   - Ко ввозу запрещены, - понизив голос, шепнул Радищев и сошёл с корабля. Он заглянул в кронштатскую таможню, обнаружил там титулярного советника Иванова, бегло проэкзаменовал его в знании французского, - тот говорил порядочно, - дал ему полную инструкцию и оставил присматривать за разгрузкой, чтобы с маркизом не приключилось ещё какого-нибудь всплеска национальной самобытности. Покончив и с этим, Радищев сел в лодку и махнул рукой, чтобы возвращались в Петербург. Ещё час у него отнял репорт на имя Воронцова.
   Ещё через час как из-под земли явился сам Воронцов. Он был бледен.
   - Что вы им сказали? - спросил он Радищева.
   - На основании имеющихся распоряжений: что никаких поблажек для королевских французских судов сделано быть не может. По министерскому соглашению они от досмотра не избавлены. И объявлении - вот они, - Радищев кинул на конторку объявления. - Притом полдня работы потеряны.
   Воронцов, не веря глазам, схватился просматривать объявления. Те были выполнены по всей форме. Он сел, потирая лоб.
   - Вы мне говорите, что какой-то мелкий чин может встрять в международный скандаль, потребовать придерживаться буквы закона - и всё само собой уляжется? Только и всего??
   - Так вы ж меня не упредили, что сие международный скандаль, - тонко улыбнулся Радищев. - Я думал - рядовой случай.
  

* * *

   Со стоном вспоминал Радищев то золотое время, когда они вырвались наконец из Лейпцига, постигнув все тонкости юриспруденции, и готовились создать для России адекватные в полной мере законы, - тогда же их ещё, не спросивши, заткнули протоколистами в Сенат и завалили экстрактами2 самыми гадкими. В те чудные апрельские дни над бумагами сидеть приходилось в ночь, деньги из дому слали от случая к случаю, а кутежи приключались систематически, к тому ж лучший друг Алексей Кутузов ходил, как гиена, вокруг и всё пытался затащить в масонство.
   - Отчего ты, Alexandre, упираешься и не хочешь войти в круг посвящённых? Уж не в бумагах ли о ценах на пеньку ты ищешь просветления? Ну не дико ли: к тебе приходим мы - предвечные, избранные, перворождённые, и вынуждены ещё тебя уговаривать, чтобы ты к нашим таинствам приобщился!
   - Не понимаю, отчего коли с кем просветленье случится, так непременно волосы перестанет стричь и даст им слипнуться? Как это с высшей-то духовностью увязывается? И потом - ты же, Алексей, по службе не делаешь ни черта, так я за тебя отдуваться должен.
   - А что не покладая рук не пишу я, как ты, экстракты дурацкие, на то имею экскюз: на что мне сдалась вся наша юридическая эдьюкация, коль скоро земная жизнь скоротечна, между тем как дух наш и за гробом, в горних сферах экзистирует?
   - Язык наш самой зверской, и кабы мы его чужеземными не орнировали словами, то бы на нём без орёру дискюрировать не можно было3, - издевательски подхватил Радищев.
   Кутузов спохватился и пытался было поправиться, но что бы он ни говорил, неотвязный Радищев фыркал со смеху и цитировал по "Щепетильнику" из речей Верьхоглядова без запинки:
   - Кель дьябль! Во мне и эксепт селя много есть меритов. Я вам во всём контрадировать капабель, и капабель ещё и не то сделать!.. Да коли я свой эспри монтрирую весь разом, так вам, мон ами, тотальман инкомодно сделается!4
   Кутузов не выдержал, сдал свои масонские позиции и на тот вечер улетучился.

* * *

   Насмотревшись на Кутузова, Радищеву вздумалось, что давно он родных не видал; слёзно испросил он себе две недели на службе и поехал к родителям в сельцо Преображенское Саратовской губернии.
   Цветущая сирень заглушала всё, огромные корявые вязы, толпившиеся вокруг дома, сделались только ещё огромнее и корявее, и чёрными крестиками на закатном небе промелькивали по вечерам гуси-лебеди над дальними елями. Вечером сидели при лампадке, и рассказы Александра о дворцовых увеселениях имели успех.
   - Для будущего маскерада фонтаны из Парижу привезены, ища не собраны.
   Прожив неделю в деревне, Александр расслаблялся и переходил на язык вполне простонародный.
   - Как же их везли? - зевает матушка, прикрыв рот платком. - Я чаю, всех забрызгали?
   - Ну, всех не всех, - отзывается Александр, дивясь сам себе, что это он такое говорит, и умолкает.
   - А вот растолкуй мне, друг мой, что это в Европе за диковина завелась. Будто стол огроменный, из конца в конец не видать, убит не помню синим, не помню зелёным сукном, а к нему палочки даются: с одного конца потолще, а с другого - самыя тоненькия. А вилок и ножей нет. Уж вечер начнётся, а кушанья никакого не несут. Из яств на столе одни шары, и таковы-то твёрдые - не укусишь.
   - Ах, матушка, вы меня уморите когда-нибудь, - отозвался Александр. Принялся было объяснять, но как скоро увидел в дверях Груню, то только рукой махнул. Груня подмигивала и вся светилась.
   - Пейте, матушка, простоквашу. Я мигом.
   В ту ночь его петербургская завивка пошла к чорту, а новой в Преображенском взять было неоткуда.
  

* * *

   - Ой-ёй, - сказал себе Радищев однажды утром, заподозрив у себя признаки нехорошей болезни. Бегал по набережной Невы, визита у врача дожидая, кусал ногти. И хотя врач того же дня пополудни в том его разуверил, а всё ж таки гибель Фёдора Васильевича покойного, любезного друга и наставника, при сём инциденте припомнилась.
   Фёдор Ушаков, бывший в студенческой компании с Радищевым вместе в Лейпциге, на четвёртом году их там пребывания от скверной болезни умирал. Никто не мог этих ужасов ни видеть, ни слышать, вся русская колония от самого имени его открещивалась, и один только Радищев, натурально, дежурил при нём по двое суток, после из его покоя выходил, невидящими глазами глядя перед собой и пошатываясь, и родному брату Фёдора, Мише Ушакову, о состоянии больного пересказывал, а Миша бледнел, уши зажимал и просил без детальности, особливо чем рвало и где какие пятна выступили, молил не объяснять.
   Ясный и блистательный ум Фёдора Васильевича в минуты облегчения как вспышка проявлялся, и Радищева он к энциклопедистам и Гельвецию приобщил и значительно разум ему попрочистил. Когда совсем ему худо сделалось, просил он яда, Радищев не дал и во всю жизнь после казнился. Четыре часа с минутами уж тому оставалось, и врач свой вердикт произнес.
   Пока Радищев бегал по Петербургу и волновался - до поры, которую лекарь ему назначил, - воспомнил он Фёдора Васильевича ясно, с любовью и содроганием, а всё ж таки на резвости собственных его амурных похождений это ничуть не отразилось, - назавтра ж порхал как мотылёк.

* * *

   Радищев валялся на постеле, напевая модные куплетцы с видом самым бездельным:
   - Сама воспламенила
   Мою ты хладну кровь,
   За что ж ты пременила
   В недружество любовь?
   - Да почто ты безобразно так время проводишь? - теребил его Кутузов. - Нет того, чтоб встрепенуться да о духовном подумать!
   - Какой тебе в том прок, что я, лишась свободы,
   И радостей лишён, едину страсть храня?
   - Это ты-то - "едину страсть храня"? Это ты-то радостей лишён? - Кутузов от возмущения даже забыл грассировать.
   - На что изобличать, бессильны все доводы,
   Коль более уже не любишь ты меня.
   - Ну вот что, друг. Коли сейчас же не оденешься ты в выходное платье и из дому не двинешься, сам после пожалеешь.
   - Я занят проектом Уложения.
   - Проектом уложения в постель одной девицы, - захохотал Кутузов. - Сего дни тайное заседание ложи "Урания". Я иду к Елагину, и ты со мной.
   - Как не так, - возразил Радищев, не вставая даже с канапе.
   - Какой же ты всё-таки косный, мой друг. Я тебя хочу к большой Европе приобщить, а ты так и норовишь в своей навозной жиже поглубже увязнуть. Какое игнорантство! Не став на путь истины, не достигнешь ты совершенного просветления.
   С тем Кутузов хлопнул дверью. Однако вскоре вновь засунулся и спросил:
   - Деньги есть?
   - Три рубли, - отвечал Радищев, выворачивая карманы. Вчерашний дебош давал себя знать.
   Кутузов плюнул и скрылся.
   В доме Елагина проживал о ту пору великий маг и магистр всех тайных наук Каглиостро, который очень ловко показывал фокусы, учил своих адептов варить золото и будто даже сам варил какое-то варево, запах от коего был гораздо силён. Вскоре он сбежал из Петербурга от кредиторов, и честью уверяем, что оный Каглиостро не имеет ровно никакого отношения к нашему повествованию.

* * *

   Перехватывая у камердинера сапоги, пока тот ещё сильнее не запачкал, возя по ним щёткой - чёрт знает, откуда и берутся такие щётки! - в одной этой щётке больше грязи, чем на всей Невской перспективе, - Радищев успел уловить вылетевшее из уст того вместе с перегаром твёрдое сужденье:
   - Вот вы что хочешь говорите, Александр Николаевич, а Бога нет!
   Радищев так и сел, не зная, смеяться ему или плакать.
   - Вот хоть вы мне про метемпсихозу, хоть те-ле-о-логическое доказательство, - а я одно скажу: нет!..
   - Зачем же про метемпсихозу? - вытирал слёзы смеха Радищев. - Я тебе так скажу: ты же чувствуешь сам, что не то что-то городишь, аль нет?
   Камердинер мрачно примолк.
   - Ну, коли это... как на духу сказать... чувствую.
   - Да кто тебе сказывал, что Бога нет?
   - Поручик Чернышов вчерась в трактире у съезжей.
   - Нашёл и место!
   - Так есть, что ли, Бог-то?
   - Не сомневайся, есть и на тебя сейчас смотрит. В упор рассматривает.
   - Господи, барин, как вы меня утешили!.. Как утешили!.. Да я... я к вашему возвращению протрезвлюсь! Не верите?
   Радищев, подавляя улыбку, выскочил за дверь, на бегу заворачивая обшлага и поправляя шляпу. Резкий весенний ветер пронизывал до самого сердца. Фиалки, купленные на бегу, он согревал дыханьем.
   За неверность вне себя
   Я, сердясь, бываю,
   Но увижу лишь тебя -
   Всё позабываю,
   Я не помню в оной час
   Своея досады,
   И во взорах милых глаз
   Я ищу отрады.
   Напевая куплеты, Радищев хлопнул калиткой, сбежал по лесенке и зашагал к Гостиному двору, где у него назначена была любовная встреча.
  

* * *

   В одно прекрасное утро Радищев посмотрел на себя в зеркало, промыл глаза, выпил рюмку водки, чего обычно был противник, надел перчатки посвежее и поехал свататься к Анюте Рубановской. Она жила в Милионной улице, в башне заколдованного замка, и охранялась Сциллой и Харибдой - хлопотливой матушкой Прасковьей Фёдоровной и ещё тётушкой Глафирой Львовной, из-за которой Радищеву на всех почти балах приходилось измышлять головоломные какие-то трюки, чтобы остаться с Анютой наедине. Однако в том он преуспел, и услышав наедине от неё слова, необходимые для того, чтобы почитать себя счастливым, счастливым себя вовсе не почёл, а продолжал добиваться буквально ещё и руки, коль скоро ему уж отдано сердце. Шансы его были весьма тоскливы: обер-аудитор, 250 рублей в год жалованья, никому не нужное первоклассное юридическое образование, и в кармане пауки паутину свили.
   Маменька разглядывала в лорнет, морщилась. Такие черты лица, при его глазах, - интересен безумно, с этакой внешностью толку не будет, а будут беспрерывные попойки, гулянки, карты...
   - В жизни в карты не игрывал и намерения не имею, - твёрдо сказал Радищев.
   Маменька Анютина задумалась на мгновение, как это он угадал её мысли, и продолжала рассуждать сама с собой. Ежели этот сюртук у него лучший, а, верно, лучший должен быть, коли теперь надел, то ясно, что кто денег ищет, тому в другом месте поискать надобно.
   - Богат никогда не буду, как иные, которые путём скромной домашней экономии при четырёхстах рублях жалованья 12 тысяч в год проживают, - усмехнулся Радищев. - Да ведь зато и в тюрьму не сяду, посудите сами.
   Маменька вновь задумалась, каким образом мысли её так подхватываются на лету, перебрала все надежды свои и за кого она Аннушку прочила отдать, а партии были сериозные...
   - Да ведь Аннушка счастлива только за мной будет, - сказал выжидательно Радищев.
   "Странный какой-то разговор у нас выходит", - мелькнуло у Прасковьи Фёдоровны. И она махнула на всё рукой. Вызвали Аннушку из дальних комнат, вызвали Глафиру Львовну, иконку сверху достали и от пыли обтряхнули, Радищев Аннушке ручку подал и увлёк её вслед за собой на колени, и матушке только и оставалось, что благословенье произнесть, после чего жениха мигом из дома выдворили, чтобы наговориться, наплакаться, перетряхнуть приданое и обдумать - каким же это чернокнижным способом, однако, она на оный брак согласилась?..
   - ...А всё ж таки я вас доехал! - торжествующе сказал Радищев, оборачиваясь от дверей.

* * *

   - А хорошо мне в этом капоте, да?
   - Да ты столь же хороша и без оного.
   - Отчего ж без оного? - заволновалась жена. - Ах, Боже мой, да ты... да кто просил тебя поправлять мой туалет! Я вот что: ты помнишь ли песенку, что пели давеча у Херасковых? Про пастушку? На высоком бережке, у глубокой речки...
   - На зелёном на лужке стереглись овечки, - вкрадчиво проговорил Радищев.
   - Спиши мне слова.
   - Поскользнулась на бегу, я не знаю точно, как упала на траву - вправду иль нарочно. Пастух её поднимал, да и сам туда ж упал.
   - Ты выдумываешь, такого не было.
   - Ещё как было. И что сделалось потом, я того не знаю, - я при деле при таком мало примечаю... Только эхо по реке... отвечало вдалеке.
   - Не надо щекотать меня!.. - визжала жена. - Оставь сей же час меня щекотать!..
   - Я от любви, - не вполне внятно отвечал Радищев.
   - Я от твоей любви больше ни на что времени не имею! Ай!
   - Анютушка, отчего столь много хитрых крючков у некоторых на одежде?
   - Оттого, чтоб к ним не лезли!.. Чтоб им покой бы дали... Чтобы... О! о! о!..

* * *

   В стенах Коммерц-коллегии, под портретами каких-то замшелых деятелей в буклях и в брыжах, царили тени и глухой полумрак. Воронцов расхаживал нервически, чертя диагональную линию от канделябра в образе Нептуна и до стола обратно. Он вызвал к себе мало ему известного коллежского асессора Радищева и хотел посмотреть ему в глаза. Ах, да не посмотреть. Плюнуть он хотел ему в глаза.
   Радищев вошёл, полупоклон обозначил, остановился у дверей.
   - Чего-чего, милостивый государь, а подкупа у меня в департаменте никогда не было и не будет! - сорвался Воронцов сразу в крик, что в иных случаях помогало.
   - Что вы, ваше сиятельство, словом "подкуп" разумеете? - спросил Радищев сосредоточенно.
   - Я разумею вот что: когда весь департамент год занимается делом пеньковых браковщиков и наконец дело это близко к завершению, выныривает какой-то асессор, невесть откуда к нам месяц тому перешедший...
   - От генерал-аншефа графа Якова Александровича Брюса, - мягко уточнил Радищев.
   - Невесть откуда, говорю я, к нам перешедший, - Воронцов возвысил голос, - и сразу же - сразу же! - подаёт особое мнение!
   - Но коли работа всего департамента идёт к тому, чтобы погубить невиновных...
   - ...То дело пахнет подкупом! - поставил точку голосом Воронцов. - И не смейте мне здесь сейчас ссылаться на неопытность! Не смейте!
   - Ваше сиятельство полагаете, что купцы эти пострадавшие ко мне с деньгами приходили? - уловил наконец связь воронцовских мыслей Радищев.
   - Да отчего они пострадавшие? Откуда и знать вам, кто там в этой неразберихе пострадавший? - Воронцов остановился резко, до стола не дошед.
   - Очень просто. Из материалов дела следует..., - начал Радищев, для ясности по столу рукой чертя. За десять минут объяснил он сущность дела так, что Воронцову она ясна вдруг стала. В изумление его привело то, что слова коллежского асессора имели смысл, - с этим не часто сталкиваться в работе доводилось.
   - Вы что... читали материалы этого дела? - ошеломлённо спросил Воронцов, ясно представив себе три пуда пыльных бумаг, упомянутые материалы составлявших.
   - Вы, ваше сиятельство, сомневаетесь, что я читать умею? - совсем уже как-то тихо спросил Радищев, и глаза его сузились.
   - Нет, я... отнюдь, - Воронцов взял себя в руки. - Да вы понимаете ли сами, что вы такое требуете от меня? Вам легко накропать-то весь этот вздор, а расплачиваться за это шкурою своей прямому начальству!.. Вы вот подали молча свои листки, а я за вас связки должен сорвать, с Беклемишевым полемизуя! Оттого, что вы тут особое мненье встюрили, я должен пустить насмарку годовую работу всего департамента! Почтенным людям в глаза начхать! На особом мненье какого-то младшего чина основываясь!
   - Да на истине, на истине же основываясь, - подсказал Радищев. Он посматривал то на Воронцова, то за окно, где стояли на Неве корабли, и был спокоен.
   - Где ваша дрянная бумажка? - кричал Воронцов. - Дайте мне её сюда, я её кину в камин. Где?.. Как вы сказали? На истине основываясь? Ах, чёрт, изрядно сказано. Так и молвлю Беклемишеву в самую рожу.
   - Благодарю сердечно. Смею заметить, что вы навлекаете на себя некоторую опасность, ваше сиятельство, - Радищев почувствовал свою победу и улыбнулся. - Опасаюсь, что покуда вы моё начальство, я при особом мнении пребуду.

* * *

   Радищев писал, и вид у него был углублённый, словно он составлял новый генеральный таможенный тариф.
   - Не слишком ли тут фривольно? - спрашивала жена, перегнувшись ему через плечо. - Страхолюдность милой девы
   Для мужчины не помеха:
   Нос зажал, глаза зажмурил
   И попал кинжалом в ножны,
   Перед мысленныя взоры
   Образ водрузив приятный.
   А кто валит на партнёршу
   Пораженья в этих битвах,
   У того в другом загвоздка -
   Нужно пить отвар из травок.
   Это ты к чему?
   - Ах, боже мой, Анютушка, родная, как славно, что ты зашла!..
   - Ты не юли: отвечай, к чему это?
   - Анюта! - серьёзно сказал Радищев, заглядывая ей глубоко в глаза. - Тебе знаком такой жанр - комический? Это же простодушие несказанное - автора с героем сводить в одно. Да что за цензурный комитет в собственной моей спальне?.. Да у тебя будто бы локон развился?.. А ножки босиком не замёрзли?.. А поэма - бог с ней. Я к ней завтра возвернусь.

* * *

   Как-то хороший друг и свойственник, Андрей Рубановский, затащил Радищева с прогулки на распродажу имущества приятеля своего, притворно себя несостоятельным должником заявившего, дабы, как водится, долгов не платить. Что-то там Рубановскому занадобилось - то ли стек для верховой езды, то ли трость с набалдашником. Вышел страшный конфуз. На торгах дворовые, по обыкновению, шли с молотка, человек пятнадцать в общей сложности, и хорошо разбирали, потому что были дёшевы. Был ребёнок один без матери, очень как-то дворянина, чьё имущество продавалось, с лица напоминавший. Радищев шёпотом тихонечко через Рубановского поинтересовался о причине такого разительного сходства, тот мигом своего приятеля, тут же стоявшего, к ответу привлёк, и сей шутя рассказал, что в самом деле тому лет с десяток, как он одну из горничных таким образом на досуге осчастливил, и ребёнок сей точно его, ну да что теперь поминать грехи молодости. Радищев слегка задумчив стал и тихо, но отчётливо на ухо ему прошептал, что согласно генеральному праву и указу о воспитательных домах ребёнок этот как незаконнорожденной свободен и навсегда вольным останется - и он, и дети его, так что по закону нельзя их обратить в крепостных. Сия редкостная юридическая зацепка, некстати найденная, несколько весёлость его собеседника убавила, хоть и не думал он, что Радищев всерьёз намёк сей делает. Рубановский попытался было сгладить неловкость, спешно пояснил: "Ты, брат, не обращай внимания, он у нас любит в юридических казусах поупражняться. Сие умозрительное для него развлечение". "Таково-то умозрительное, что и в суде докажу", - сказал Радищев спокойнёхонько. В общем, faux pas5 вышел преизрядный, сраму не оберёшься, ребёнку здесь же вольную подписали, приятель тот после гнусной сей истории с Рубановским год не здоровался, а тот год опосля не здоровался с Радищевым, а Радищев, в свою очередь, с ними с обоими как не здоровался, так и не здоровается.

* * *

   Рутинная работа в таможне не могла прискучить никогда. Каждый раз то что-то горело, то товары в пакгаузах, напротив, плавали - и хорошо ещё, если в воде, а не в разлитом купоросном масле. Самые пикантные события сливались в еженедельные отчёты Воронцову, чтобы он не заскучал.
   "Из достопамятных происшествий, милостивой государь, граф Александр Романович, упомяну вашему сиятельству об одной лишь конфискации, - строчил Радищев. - На днях один француз, желая нажиться на продаже непозволительного товара и рассуждая, что коль скоро люди происходят от Адама, то всех нас более или менее запрещенные фрукты прельщают, вздумал осчастливить Петербург 1800 с лишком аршинами блонды. Обмотался весь блондами под нижним платьем, оделся и в таком виде явился в таможню к гавенмейстерам на досмотр. Гавенмейстер был кос и не заметил не токмо блонд, под одеждою укрытых, но и самого-то француза едва ли приметил бы. И совсем бы уже дело обошлось, но, на беду, злой рок принес в таможню меня. Словом, при первом посещении иностранного государства бедный француз разделся так, как он, может быть, при приятелях своих никогда не раздевался.
   Книги для Вашего сиятельства получил, но покуда не смотрел, ибо еще смерзлися; если Ваше сиятельство возьмете терпения, то я вскоре уведомлю, можно ль там Вольтера от Монтескью отодрать без ущерба для них обоих. Засим остаюсь с глубочайшим почтением и совершенною преданностию сиятельнейшего графа, милостивого государя, нижайший и покорнейший слуга

Александр Радищев".

* * *

   - Ein anständiger Mann muβ glauben, daβ sein Glück in seiner Tugendhaftigkeit besteht...und so weiter, und so dann6. И перепиши начисто этот пассаж, - Радищев пододвинул сына вместе с креслом к столу и подошёл к жене.
   - Слушай, душа моя, друг мой, почему я занимаюсь с детьми немецким? Что мы, не можем найти порядочного немца? Я днём на службе, а ввечеру у дитяти уже голова не соображает.
   - Так денег нет.
   - Да разве мы на ученье не выкроим как-нибудь.
   - Знаю я, откуда ты выкроить намечаешься, - из моего нового бального платья.
   - А хоть бы и из него.
   - Тогда уж хоть поизрядней немца найди. А то у нас прошлый, кажется, одними баснями Геллерта увлекался.
   - Анюта, да за твоё платье - оно же у тебя шёлковое задумано было? со шлейфом? - так за твоё платье можно самого Геллерта из Лейпцига выписать!
   - Хорошо. Выписать Геллерта, - невозмутимо обронила жена, - и предварить его строжайше: никаких басен!..
   - Анюта, ты ангел. Я завтра же узнаю. Кстати, я говорил тебе, что за бонмо сегодня Николаша сказал? Вслушивался во что-то за окном и говорит торжественно: "А это ангел мимо прошуршал". Я на всякий случай спросил: "Чем же это он шуршал?" А он тяжело вздохнул и признался: "Метлой".
   - А вчера они меня в игру свою приняли, и Николаша сказал: "Матушка, вы будете околотошный надзиратель. Только не такой злой, как в природе".

* * *

   "Милостивой мой государь, граф Александр Романович.
   Теперь известна наконец с достоверностью причина, отчего винные склады загорелись. У нас 24 градуса стужи, и как скоро начали топить по русскому обыкновению, то есть жарко, то труба, проведенная вблизи деревянного потолка, раскалившись, потолок сей зажгла, а оттуда пожар перекинулся далее. Кто приказал устроить сей очаг, того теперь не доведать. А что брандмауэров не было и как сие упущено, не знаю, ибо по плану положено в сгоревшем месте восемнадцать.
   Книги, доставленныя ко мне для Вашего сиятельства, суть следующие: "Мемуары" Вольтера, в коих многие листы слиняли, и, может, сие и к лучшему, ибо мало мыслей имеется изрядных; прочие же книги хотя на взгляд нехороши, однако внутренние листы все целы. "Описание Франции" Леклера, где в предисловии жалуется г-н Леклер, что Дюпон украл его записки, чему я охотно верю, ибо записки вовсе пустые - верно уж, все, что было в них дельного, покрадено. Поэтические опыты г-на Грисуанье, о коих одно скажу: приличнее хвалить себя устами друзей, ибо тогда хвала хоть вид имеет беспристрастный.
   При сем прилагаю Проект гражданского уложения для России. Счастлив буду, если Ваше сиятельство удостоите маранье мое прочтения, и с глубочайшим и непременным почтением имею честь быть Вашего сиятельства, милостивого моего государя, покорнейший слуга

Александр Радищев".

* * *

   Кузнец Клементий был мастером, искусным до содрогания, до неуловимой мысли о докторе Фаусте. Сделанные им вещи вызывали вопрос, где он учился, хотя он не учился ни в одном месте, достойном упоминания. У него было двое сыновей - Григорий и Игнат, - и дочь Паня, слабого здоровья. Григорий рисовал, и рисовал незаурядно. У Клементия была сестра Прасковья по прозванью Параскева Пятница. Она вышла замуж за Василия-сапожника, и у них было две дочери - Устинья и Аграфена, и младший сын, тоже Клементий. В Устинье и Клементии-младшем не было ничего примечательного, кроме строптивого нрава и крутого характера, а Аграфена была душой общества, пела старинные песни, которые знала во множестве, и обладала голосом неописуемой красоты. Теперь мы переходим к Савелию Сурову и жене его Серафиме Елизаровне. У них было девять детей, что по тем временам не новость, и, как с гордостью говаривала Серафима Елизаровна, "ни один не ошибся" (то есть не умер во младенчестве). Третий по счёту сын, Егорка, по прозвищу Щучий Хвост, был очень горазд плясать, младший же мальчик, Ванечка, будучи ещё пяти лет, мог с одного разу запомнить со слов десять и более страниц текста, чем поражал священника - батюшку Петра. Сестра Ванечки Федосья, по прозвищу Утица, была хороша необыкновенно, так что и из других мест приезжали на неё посмотреть, однако ж остра на язык, так что с чем приезжали, с тем обыкновенно и отъезжали. Ещё один из сыновей Савелия Петровича, Мотя Сапожок, прозванный так за нос сапожком, всякому доброму делу предпочитал драку, но надо тоже сказать, что из любой драки выходил победителем. Сам Савелий Петрович ставил избы на заказ, и двое старших сыновей пошли по его стопам. Избы они ставили на совесть и никогда не сдавали хозяину абы что, а только с цветами по карнизам и с петушком, а подчас и морским коньком на крыше.
   Теперь наш рассказ переходит к людям из сельца Иваново. Там жили два брата, Семён и Прошка Щегольковы, оба заядлые спорщики и большие любители выпить. Жёны их, Мария и Авдотья, дружили между собой неразлучно и детей одна другой воспитывали без различий - который подвернётся. У Марии были две дочери - Малаша и Клёпка, близнецы. Сын Авдотьи, Тимошка, доросши до шестнадцати лет, влюбился без памяти в Федосью Утицу, о которой уже была речь прежде. Он ловил всякую возможность поглядеть на неё, хотя издали, так что и в церкви, шепча молитву, взглядывал не всегда туда, где был алтарь. Наконец усмотрел в чём-то признаки её благосклонности и, будучи на седьмом небе, боялся это счастье вспугнуть. Теперь мы переходим к блистательному Онуфрию Павлову, малевавшему фрески во всех окрестных церквах. Он славился несгибаемым упрямством, талантом сверх всякой меры и взбалмошным нравом, по которому мог чуть не в глаза плюнуть сельскому дьячку, недопонявшему его искусство. Он хотел взять в выучку Григория Клементьева, сына кузнеца, находя в нём достаточно способностей и тонкости восприятия. Горькая любовь его в юности к матери Григория, не увенчавшаяся ничем, сделала его человеком желчным и пьющим по временам запоем, но раз найдя ученика, он решил забыть, что видит в нём черты Луши, и, не впадая в запой, спешно учить его всему, что знает сам, ибо будет поздно.
   Все упоминавшиеся здесь люди проданы были на саратовском торге седьмого апреля 1783 года, и все пошли поодиночке в разные руки. Этими деньгами Николай Афанасьевич Радищев частично заплатил наконец долги своего старшего сына - Александра Радищева, живущего в Петербурге - всё более и более не по средствам.
  
  

* * *

   Летом Радищев забрёл как-то от дождя в театр. Должность требовала его присутствия на тот день в Казённой палате; дети шумно и повисши на нём требовали его присутствия дома. Он же очутился под навесом в саду, от льющихся с неба струй худо ли, бедно ли защищавшим. Давали "Уэверли"; не Бог весть как играли, а впрочем, сносно. Уэверли в темнице; он пьёт яд; ну да, сие верное средство от невзгод. Стайка горничных согласно всхлюпнула в платочек. Уэверли в задумчивости застыл. Почувствовал что-то во внутренности своей. Обеспокоен. Руку поднёс к глазам в изящном жесте муки, при чём кусок белил с румянами с его щеки отвалился, как штукатурка. Тут-то коллежский советник и опомнился: "Зачем я здесь?" Очарованье ветром сдуло. Если быстро схватить сей же час извозчика, то к началу заседания в Казённой палате он ещё поспеет. Успех или неудача делопроизводства, благосостояние или вред его сограждан от того зависят. Быть может, зависят. А быть может, граф Безбородко снова будет бубнить с листа свои замечания на замечания по делу о свалках мусорных города Ушкуйска. А после все, будто к слову, хором начнут жаловаться на подагру. Но, Господи, ты-то видишь старанья мои. А дождь - что дождь? Закроемся циновкою - и будем сухи.
  

* * *

   Между тем у Радищева уже трое было детей - Василий, Николай, Екатерина, всех их он на руках таскал и успевал им носы вытирать, и про четвёртого с улыбкой намекал - не пора ли... И вот после родов четвёртого ребёнка Анютушке приключилось воспаление, и, поболев четыре дни, она скончалась. Радищев за те четыре дни вовсе похож на тень стал. Не отходил от ея ложа, за руку держал, хоть и понимал, что всё напрасно.
   Четвёртого дни за полночь Анютушка вздрогнула и умерла. Он целовал её обмётанные лихорадкой губы, и руки, и каждый пальчик, и дыхание его прерывалось. Воистину, рассудок от него отлетал. От горя рассуждать он не мог и тем более избегал обращаться к Богу, что чувствовал - в аффекте как раз скажет не то, что смиреньем диктуется.
   ...И ни с чем несообразное чувство вины, что не так скоро подал ей клюквенный сок, когда она попросила, что не купил тогда в пассаже ей ленту, которую она примеряла и так радовалась, что к лицу... Казалося, что если б он ленту ту купил, она бы пожила ещё... И умереть сразу вслед за ней нельзя - детушек четверо, и в каждом он видит теперь ея черты, равным образом и в тех, которые на него самого больше похожи... Он прижал к себе спящее безмятежно дитя и рыдал беззвучно. Вот когда свет померк. Во сне он видел её живую, она и улыбалась ему, и за руку брала, а наяву единственно чернота была - и всё.
  

* * *

   "Милостивой государь мой, граф Александр Романович.
   Позднее начало кораблеплавания в этом году обещает нам, что сбор пошлин в нынешнем месяце беспримерно будет велик.
   Цена на пеньку все понижается, и в этом сезоне надежды уж мало на возвышение цены сего товара. Вот если бы в Англии побольше пеньковых амбаров погорело, то бы Россия могла знатное дать награждение тому, который бы оные зажег. Вы скажете, конечно, что я в этом желании неморален; увы, из любви к отечеству своему мы желаем иногда погибели не только пеньки, но и миллионов людей.
   Ходил вчерась в комическую оперу, "Опыт дружбы" Гретри, по-французски писанную и на русской язык переведенную. В опере главный герой, англичанин Нельсон, член английского парламента, любовь в себе почувствовал и как-то она у него в конфликт с долгом вошла, оттого он в отчаянии метался и пел: "Я англичанин, я англича-анин, - ах, как же я могу так поступить?.." Воображаю, как хохотать должны были французы, для коих все это писано было.
   У таможенных наших служащих старого покрою отъемлю я постепенно способы к наполнению кармана, и, между прочим, обнаружил, что определение учеников для исполнения разных должностей - лучшая тому преграда. Часто переменяясь, они не успевают с купцами тесное завязать знакомство, к тому же исправление формальное должностей им не вверено, и купец мало имел бы пользы их подкупать.
   Желаю вашему сиятельству приятного продолжения пути по теплым странам, и, от души надеясь, что ваше сиятельство лучшею пользуетесь погодою в пути, нежели мы здесь имеем, пребываю с глубочайшим почтением вашего сиятельства, милостивого государя моего, покорнейший слуга

Александр Радищев".

* * *

   "Отчего я стал редко смотреть на небо?" - сказал себе Радищев, выйдя однажды из дома. Он прошёл по Грязной до Невской перспективы, там сделал было неясный жест в намерении подозвать извозчика, но остановился в задумчивости. Какие грозы, и ветер с юга, а голова совершенно пуста. Удивительный год: в порту ни одного корабля из Соединённых Штатов, как будто их ли, нашей ли страны нет более на карте; пакгаузы все отчего-то забиты апельсинами из Алгарвии. Что с этими апельсинами делать - непонятно.
   В 30 с лишним лет он начал учить английский. Через какое-то время одолел он Блэкстона "Commentaries of the laws of England", попытался взяться за поэзию, ахнул, перекрестился и, наконец, перешёл на Стерна, повсюду таская его с собой в кармане и затрепав совершенно. После того понял вдруг он, что надо садиться и книгу писать не медля. Рука правая так и зудела. Сходил в баньку, но облегченья не получил: всё же зуд сей был творческого рода.
   Так он начал "Путешествие", и за три года, никому не показывая, а только черкая, выучился писать препорядочно. Спервоначалу какие-то идиллии лезли; только отвернёшься, тут чёрт и нанесёт прямо в беловик слезливых сантиментов. Герои все обрыдаются; от такового их душевного расположения автору рвать и метать хотелось. После ощущение собственной гениальности пришло; долго не оставляло. Тоже сражался с ним молча, один, в тиши, без совета ближнего, - кому ж такое расскажешь? Потом зверства стали одолевать: то в книге руку кому-нибудь оторвут, то голову. Преодолел и это наваждение. Убедился, что случаи из юридической практики описывать очень помогает. Не опишешь же какое-нибудь дело пеньковых браковщиков слогом Кантемира иль Тредиаковского Василия Кирилловича. Так, глядишь, одной западни и избежишь.
   Снова и снова твердил он в своей книге одно: нужен закон приемлемый. Реально нужно на вещи смотреть. Всё умоначертание уж давно переменилось, а мы тут всё по Соборному уложению Алексея Михайловича, где, окромя как "сечь кнутом на торговой площади", больше ничего и не прочтёшь, сколь ни вчитывайся. А оттого чувствительность страдает. Чужестранец спросит: этто што у фас стесь такое? А у нас, просвещённейших людей, тут сплошная порка кнутом на торговой площади, аж волосы дыбом. И тут неожиданная мысль возникала: О, если бы заткнуть куда-нибудь христианство, которое нам свет застит! Против христианства Радищев вслед за Гельвецием обернулся. Тот ясно как-то очень выводит: не будет христианства, не будет хлопот весьма многих. И коли нежизненную систему эту оттащить в уголок, жить на земли уютней станет. Человек, несчастное существо, тщится хоть как-то выжить; если вдруг случится ему убить кого, он убьёт как сможет и закопает как сумеет. И нам предлагается после этого наставлять его в благости, в возвышенном милосердии? Да ведь сначала его нужно хоть накормить, иначе он слушать будет без внимания. Между воспитанием христианским и тем, как живём мы, пропасть разверстая. Ну кто, в самом деле, если его по лицу съездят, другую щёку подставит? Ну никто не подставит же. Ну съездите хоть кому на пробу, - сами узрите. Сие в основание права положено быть не может.
   Радищев с духом сбирался и выводил ни много ни мало властелина мира, у которого одежды мозгом человеческим забрызганы, руки по локоть в крови, а на руке терновое кольцо. И тут же он опомнится, спохватится и просит в страхе Всевышнего: Господи! Как-нибудь уж не заметь меня, обойди меня взором Твоим, а то, видишь, я нездоров сегодня что-то - в горле свербит и в голове вздоры.
   Да, мистическая вера отчаянная мало в чём эспри Гельвеция напоминает; не тот это конёк, взгромоздившись на которого борьбу с христианством начинать надобно. О Гельвеций, Гельвеций. Сколь ты блистателен и сколь беспощаден.
  

* * *

   Чем дале в книгу он углублялся, тем всё более и более оная обвинением самому себе становилася. Ужасы из главы в главу его преследовали, а стряхнуть их с себя, подобно Йорику, отговорившись слабостью ума и столь понятной в живом человеке забывчивостью, никак он не умел. Гораздо более в Путешественнике его самого было, нежели бы он того желал. Вот уже Путешественник по дороге начал юридические консультации давать всем в них нуждающимся. Оказалось, что чуть не пол-России в таковых нуждается, причём остро. Только начни какой-нибудь случай распутывать и громить виновных немилосердно, тут же какая-нибудь мелочь вспомнится, что и сам вчерась так же поступил. Пощёчину залепил вчера камердинеру, сгоряча не сдержавшись? Залепил, Бог свидетель. Ну, а чего ж выводишь ты тут против тиранов филиппики? Стыдно тебе за весь род людской, что он так исказил божественную идею? Ну вот и присмотрись к себе, как сидишь ты возле бюро в халате. В руках-то что у тебя? Чашечка кофе? Ещё и с сахаром? А думал ли ты, сколько невольников погибло на плантациях, кровью под бичами надсмотрщиков облившись, сколько жизней загублено было и что слёз пролито, дабы кофе вот этот к тебе в чашечку попал? Про сахар и упомянуть страшно. Думал ли, что подобный тебе человек лишался покоя, надрывался от непосильных трудов, со слезами оный сахар изготовляя и не имея в то же время, чем накормить своих птенцов? Думал ли, по совести, что руки в крови у каждого, кто после этого до сей чашки коснётся? И ты не в шутку это пить собираешься?..
   "Рука моя задрожала, и кофе пролился".
  

* * *

   По вечерам Радищев укладывал детей. Особенно обласканы бывали им Полинька и Катюша, которые матери не помнили - Катюша по малолетству, а Полинька потому, что почти вовсе разминулся с ней в этом мире. Дети требовали сказки.
   - Ах, да на чём же мы остановились? - притворялся Радищев и стучал себя по лбу, будто пытаясь вспомнить.
   - На том, как злой волшебник Мёрлин забрался за книгой в библиотеку! К доброму волшебнику Маликульмульку! - неслось из-под одеял.
   - А, ну да, - говорил Радищев, пытаясь выиграть время на размышления, и ухватывал высунувшуюся из-под одеяла чью-нибудь пятку. Пятка со взвизгиваньем убиралась. - Так вот, поиск книги в библиотеке Маликульмулька был чрезвычайно затруднён, потому что в кабинете сего великого учёного царил страшный беспорядок. Иные серьёзные труды по магии были заколдованы и при взгляде постороннего обращались в бездарные и слащавые сочинения мадам Жанлис. Мёрлин рылся среди них и не заметил, что на пороге давно уж стоит сам Маликульмульк, поглаживая свою длинную белую бороду, и проницательно на него смотрит. Очутившись лицом к лицу с хозяином библиотеки, Мёрлин запаниковал. От испуга и неловкости он превратился в большого потрёпанного чёрного кота, потом опять в себя самого, потом снова в кота, потом снова в себя самого, после чего окончательно сконфузился. "Не трудитесь, молодой человек, - благожелательно заметил Маликульмульк. - Ваша сущность мне ясна в любом вашем обличье".
   Радищев заменил детям мать и оттого теперь вздрагивал во сне и пробуждался, если ему слышалось шлёпанье босиком по холодному полу. Шесть лет как он овдовел, и ныне он приучился схватываться на первый же зов, мало доверяя прислуге, урывался со службы во время всех ангин и скарлатин и твёрдо помнил ночью и днём, от каких лакомств у Полиньки бывает сыпь.
   Из двух своячениц, живших с ними вместе, одна - Елизавета Васильевна, младшая сестра Анны Васильевны, покойной жены, - занималась детьми как своими, не задавая лишних вопросов, не говоря лишних слов, а всё-таки, едва на службе удавалось поднять глаза от реестров, волнения почти истерические о том, как там его домашние, окружали отовсюду наподобие средневековых химер.
   Покончив со сказкой, - на самом интересном месте оборвав, - он перецеловал всех детей ещё раз и прошел через другие комнаты в залу, где на полу уже лежала лунная дорожка, переброшенная, как мосток, через скрипящую половицу.
   - Спят? - шёпотом спросила Елизавета Васильевна, не зажигавшая света, и отнюдь не из одной только экономии.
   - Все четьверо, благодаренье Богу. Как-то усыпил, - усмехнулся он над своим сомнительным талантом сказочника и снял парадный сюртук, в котором воротился из Коммерц-коллегии. Елизавета Васильевна отобрала у него сюртук и стала было складывать рукав к рукаву, но в темноте поцарапалась об орден, тихо ойкнула, и Радищев, выбранив тихонько орден, парадное облачение и Коммерц-коллегию, поднёс к губам оцарапанную её руку, и их очертанья на стене слились.
   Сколь ослепительна была его любовь к Анне Васильевне и сходна с ярким днём, столь же начинавшийся робкий роман с Елизаветой Васильевной сходствовал с ночью - сумеречностью, неясностью будущего, старанием не ступить на скрипящую половицу и полным почти молчанием.

* * *

   Шла война со Швецией. Радищев, за всё прямое начальство разом представительствуя, меры к защите с моря принимал. Детям волчок запустив, дабы хотя на миг вкруг него увиваться перестали, в неслужебное время наставление для чиновников Санктпетербургской портовой таможни писал:
  
   1-ое. Спрашивать каждого с моря приезжающего корабельщика, не видал ли он всего шведского флота на пути своем в Санктпетербург, где он тот флот видел и какое число кораблей.
  
   2-ое. Не видал ли он каких-либо шведских военных кораблей, опричь флота, в каком месте и сколько.
  
   3-е. Весь флот шведской или другие суда на якоре ли стояли или под парусами были и куда они путь свой направляли.
  
   4-ое. Не был ли он задержан и воспрепятствован в продолжении своего плавания и не причинили ли ему или его людям какой-либо обиды.
  
   Таковых пунктов многонько было.
  
   13-ое. У всех на кораблях прибывающих пассажиров спрашивать, откуда они едут и какой они нации, стараяся при том узнать, нет ли между ними каких-либо сомнительных людей.
   А показания на сии вопросы доставлять к дежурному Ея Императорского Величества генерал-адъютанту при рапорте, да точную с оных показаний копию к его сиятельству действительному тайному советнику графу Александру Романовичу Воронцову и другую ко мне.
   Апреля 30 дня 1790 года.
   Подлинно подписал

Александр Радищев.

   "Пусть и Воронцова бумагами с показаниями корабельщиков засыплют, - подумал злорадно Радищев. - Смотреть он их хотя и не станет, да пускай видит, что мы тут не на печи полёживаем". И волчок, переставший уж к тому времени крутиться, в другой раз детям запустил.
   И, напевая: "Сокрылися те дни, как ты со мной видалась...", выскочил коллежский советник на крыльцо своего дома, под апрельский ветер, - отдать бумагу готовую дожидавшемуся курьеру.

* * *

   Всё чаще и чаще случалось Радищеву о долгах задуматься. Дом заложен; заём в банке с 78-го года не выплачен, а токмо проценты одни; тридцать тысяч долгу всего - и знакомцам разным, и казне, а экипаж держать надобно, и выглядеть до́лжно безупречно, да и детей учить ведь не бросишь; от батюшки же запасу дров и муки в этом году не было прислано, а присланы были деньги, а что такое деньги, сами мы знаем: на них и половины того не купишь, что требуется. Долги же оные платить надобно.
   И тут сочинение своё хорошенько рассмотрев, на ум пришло: путешествие сие за книжную новинку можно продать - и ничуть не хуже, чем иные вещицы пустяковые, с которых большой барыш имеют. Штука в том, чтобы всё предприятие в своих руках удержать: купить типографию в рассрочку, изданье самому осуществить и книгопродавцам не уступать весь тираж оптом, а распорядиться им по своему усмотрению и права единоличного продажи никому не передавать. Дело лёгким казалось.
   Тогда взглядом публики Радищев книгу свою пересмотрел. Местами будто скучна. Две-три сценки смешных до упаду туда залепил. Над женитьбою барона Дурындина сам прыскал в ладонь, пока писал. Над новгородскими карикатурами тож улыбался. От печати ж самой книги такое вышло, что боле улыбки его долго никто не видал.

* * *

   При дворе молва пронеслась, что некий будто бы Александр Радищев в своей типографии напечатал, по слухам, что-то невообразимо крамольное. Путешествие чьё-то откуда-то куда-то. Государыня в собственные руки взять не погнушалася и на каждой будто бы странице, во всех героях, саму себя увидела. (На что Никита Панин предерзостно заметил: "У кого, матушка, паранойя, тот и в столбе фонарном себя разглядит; меньше самомненью-то надо быть"). Повелели разведать детально. Начался переполох. Биография автора уточнялась, но что именно особливо следует разузнавать, было неясно, и оттого стоявший навытяжку перед статс-секретарём Храповицким секретарь Мерзляков, дрожа, рапортовал:
   - ...в отличье от милорда Стерна, который хотя и описывал всякие свои путешествия по Франции и Италии, на деле страсть как из дома выезжать не любил, так что даже когда дождём залило всю Шотландию и Англию, сметя в небытие половину его прихода, вовсе не поехал осматривать ущерб и подбадривать несчастных, оставшихся без крова, прибавив, что от его вида им лучше не сделается, Радищев к мистификацьям несклонен и если пишет, что куда ездил, то ездил доподлинно.
   - Ну что вы такое говорите! - стонет, заламывая руки, статс-секретарь Храповицкий. - Ну кому какое дело, ездил он или не ездил? Кому это теперь интересно?!..
   Мерзляков, наклонясь к уху, шепчет:
   - Ему ещё в детстве цыганка нагадала много хлопот и да-альнюю дорогу...
   - А, ну если ещё в детстве, тогда что ж мы тут с вами поделаем! - у Храповицкого отлегло от сердца.
   И оба царедворца застыли с глуповатыми минами, уподобившись шоколадной лягушке на подносе с кофием, который надо было нести императрице.

* * *

   Недолго виднелся этот абсцесс на теле великой империи - вскоре его прорвало, приказ об аресте пошёл куда следует, в Тайной экспедиции почистили инструменты и допросные листы набело за одну ночь переписали. Из кельи тюремной даже выселили прижившуюся там крысу и попроветрили слегка. В жаркий июньский день явились к Радищеву домой для ареста. Он, увидев слуг закона и довольное представление имея о том, как этот закон функционирует, упал в обморок, а дети и другие все, слава Богу, были на даче. В тот же вечер он в камере на месте крысы расположился, и в глазах его появилась сосредоточенность легко объяснимая.
   Ему вспомнилось, как он ещё пажом, в пребывание своё в Пажеском корпусе, как обычно, назначен был в дежурство во дворец. При дворе делать случалось разное - бывало, в пьесе играть, а бывало, и таракана ловить. Словом, пятнадцатилетний Радищев нёс бланманже какое-то на подносе и как раз с разгону въехал на повороте в императрицу. Можно было схлопотать и розог, но Радищев, собиравший усердно бланманже с полу, с изгаженного роброна и c бюста государыни, трепеща о том, будет ли наказан, так был очарователен, что та как-то смилостивилась и, потрепав по щеке, проследовала дальше.
   Теперь у него было ощущение, что он снова, кажется, столкнулся с ней.

* * *

   В помещении Тайной экспедиции собрана была большая коллекция предметов неприятных, наподобие как в Тауэре, а может, ещё и поспорить с той могла, и ведь без дела не стояла.
   - Нельзя ль без этого обойтиться? - Радищев брезгливо отодвинулся от пыточных клещей каких-то зверских.
   Шешковский Степан Иванович забегал по камере, запотирал ручки.
   - Можно-с и без этого, это так, больше для антуражу. А так-то я и одним искусством могу вам ручку сломать, безо всяких железок.
   - А не ломать мне рук вы можете? - поинтересовался Радищев с равнодушием несказанным. - Cие допросные пункты у вас? Вы позволите? Бог ты мой, каково много их. "Где вы жили, в котором приходе и у которой церкви?" Вот с этого места? На десяти листах? А где ж восьмой? У вас ошибка в пагинации. Может быть, тогда уж писаря вам отпустить? Я не хуже сделаю. Позвольте узнать, к какому сроку эти листы сданы должны быть?
   - К десяти вечера в четверток, завтрашнего дни то есть, - против своей воли сказал Шешковский, удивляясь неожиданной дельности этого вопроса.
   - Я успею, если мы не будем это дело затягивать, - сказал Радищев, снова покосившись на клещи. - Несломанной-то рукою я быстро пишу, - прибавил он полувопросительно.
   - Пожалуй. Приятно видеть человека, который в делопроизводстве смыслит и посочувствовать нам, несчастным, умеет, - сказал Шешковский и вышел.

* * *

   Без Радищева в Петербургской таможне некоторое замешательство происходило. С утра появился чиновник некий с бумагами, которые из рук его то и дело выпархивали, и спрашивать почал, где Радищев Александр Николаевич.
   - Александр Николаевич Радищев ныне в крепости под арестом, - ответствовано было ему. - Вон, видите, по ту сторону реки что-то жёлтенькое белеется? Сие крепость Петропавловская. Там и сидит.
   - А показания за подписью корабельщиков кому ж сдавать?
   - Антон Перфильич, показания корабельщиков кому теперь сдавать, если не Радищеву?
   - Формально их сиятельству графу Воронцову до́лжно сдать.
   - Антон Перфильич, ну что вы как маленький? Не формально, а кто заместо Радищева разбирать их будет?
   - Ах, да отдайте коллежскому асессору Прянишникову.
   - Слыхали? Прянишникову отдайте.
   - Так я и есть коллежский асессор Прянишников. И что мне с ними делать?
   - Да откудова вы?
   - Из Кронштата.
   - А отчего мы вас прежде в лицо не видали?
   - Оттого, что прежде мы через Александра Николаевича Радищева сообщались. А за что в крепость-то его?
   - Не знаю. Верно, мыслил государственно. Давайте сюда бумаги ваши, я подсуну их Мейснеру.
   - Не нато нишефо потсофыфать Мейснеру. Што са манер: как кте какая ф телах сакфостка - так это Мейснеру. У меня сфоих сапот хфатает.
   - Царевский знать любопытствует, где ведомость об освидетельствовании ластовых и мореходных судов по сего июня 10-ое число?
   - Где-где! С городской верфи, из конторы, к Александру Николаевичу Радищеву прямиком доставили. А он как думал? Теперь ищи-свищи.
   - Вы мне другое скажите: "пашпортов дано 24" - вот здесь записано; кому эти пашпорта даны?!
   Молчанье приключилось глубокое.
   - Бес уж с ними со всеми! Но хоть последний-то пашпорт кому выдан?!
   - Вот на сей вопрос тебе бы славно Радищев ответил. Голланскому этому корабельщику... Из года в год к нам ездит... Элю Клансену... или Елю Классену... Клаасу... Ёлю... Эх, один только Александр Николаевич у нас имя сие произносить умел!..
   И когда минуту спустя явился титулярный советник Иванов с вопросом, кто мог бы знать, где штемпели медные для клеймения товаров, все согласно предположили ответ и с тоской посмотрели туда, где по ту сторону реки жёлтенькое что-то белелось.

* * *

   - А теперь, Александр Николаевич, по порядочку повторим. На вопрос: "В чём состоит имущество ваше?" - ответствуете: "Имущество моё состоит в платье и нижнем белье, которого порознь показать не упомню". За насмешку над следствием как бы вам худо не сделалось. Далее. "Когда в последний раз были у исповеди и святого причастия?" И что же вы нам тут написали? "У исповеди и причастия не был лет пять иль семь, не помню". А между тем мы-то знаем, и в книгах церьковных запись о сём осталась, что у исповеди и вы, и дети ваши все как один не так уж и давно, в апреле сего ж года, были. Отчего же мы следствие так презираем? Что, нам уж и знать не следует, когда вы, милостивый государь, таинств приобщались? А между тем вопрос сей не праздный. Вам, Александр Николаевич, нынче не пренебрежение своё нашею особою надлежит являть, а пуще всего нежелательно для вас сейчас почесться безбожником. И так уж вашего маранья с лихвою станет на то, чтоб на плаху вас привесть, а вы ещё мною гнушаться будете. А я же вам как отец родный.
   Радищев вздрогнул, и в глазах его промелькнул безотчётный ужас.
   - Как отец родный. И нечего от меня шарахаться. Я бы вот на вашем месте взял и теперь же исповедался. И священника бы не утруждал. А прямо мне. По-семейному всё бы это сладили, по-людски. И бумажки бы заполнили, и душу облегчили. Каким авторам подражали-то вы в книге своей?
   Радищев ещё раз вызвал в памяти список запрещённых авторов, чтобы не ошибиться. О, как помогало ему теперь несчастное, непригодное в остальном в России образование его!
   - Аббату Рейналю и Стерну. Да я писал там, - указал он осторожно на соответствующий лист.
   - Ах, ну что ж, что писали. Писали, писали, да и позабыли кого. Французов, окромя Рейналя, не читывали?
   - Как можно вовсе не читывать? Корнеля с Расином, Ларошфуко..., - принялся перечислять Радищев.
   - Вы ещё мне Шарля Перро сюда назовите! - вскипел Шешковский. - Убирайтесь в камеру свою до завтрева. Там я вам книг духовных прислал, положить там куда ни то велел, чтоб вам почитать от бессонницы, дабы совсем вы в упадок не пришли, а то, к Богу никакого усердия не имея, долго ль и о душе позабыть!
   ...Радищев вошёл в свою камеру и опасливо огляделся: от духовных книг пресловутых присесть было некуда. И дух от них шёл тяжёлый, - заплеснели, не иначе.

* * *

   - С какими целями вы путешествие сие издали?
   Загибая пальцы, принялся Радищев исчислять:
   - Первое, дабы поправить денежные дела свои и моего семейства, совсем в расстройство пришедшие; надеялся от продажи книги выручку приобресть; второе, казалося мне, что у меня неплохо писать получается...
   - Пиши: в ослеплении моём казалося мне, что у меня неплохо писать получается, - уточнил Шешковский для писаря и переменил тему неожиданно:
   - А государыню императрицу в книге своей в виду имели?
   - Государыню императрицу имел ли? - Радищев поперхнулся и подумал, что сказал нечто не совсем приличное.
   - Да, да, в главе вот этой тут - Спаская Полесть - обвинение кому? Кто тут по пояс зарос в тине болотной и кровью подданных упивается? Что сие за личность?
   - Сие поэтический образ не совсем удачный, - уклонился Радищев. - В собственной моей душе источник его.
   - Вы хоть понимаете, что здесь всякому, глубже не вчитываясь, покажется, будто автор метит произвесть Французскую революцию?
   - Чтобы Французскую революцию в России желать произвесть, перво-наперво с ума нужно спрыгну́ть; а три возраженья вам сразу скажу я здравых: первое, что народ наш книг не читает; что и писана она слогом, для простого народа невнятным; третье, что и напечатано ея очень мало, - Радищев уставать начал от абсурда; рукою по лбу провёл.
   - А к государыне нашей матушке императрице что чувствуете?
   Радищев чувствовал един лишь трепет и приближение обморочного состояния, но через силу сказал:
   - Любовь и почтение сверх всякой меры, как и любой верноподданный Ея Императорского Величества.

* * *

   Смертный приговор зачитывался в каком-то нечеловеческом виде. По сути имелась в виду казнь через отсечение головы. Но читался при этом полный текст, пестревший оборотами трёхвековой давности: бить кнутом на площади, и опосля, вырвав язык и выколов глаза... поотрубать руки и ноги... заклеймить калёным железом... и так далее, и так далее... Радищев прикрыл глаза и как юрист соображал: дворянина бить кнутом не можно, для этого нужно или сначала лишить дворянства, о чём сказано не было... или снять эту формулировку позже, с учётом всех входящих обстоятельств... следственно, параграф о телесном наказании в окончательном виде исчезнет непременно... Четвертование в наше благословенное время тоже по закону не проходит... Значит, эту часть приговора также исполнить не можно... В очищенном виде - это казнь через отсечение головы... И раньше или позже непременно к этому сведётся... Вспомнился Томас Мор, процессы над ведьмами и много ещё неприятного. Солнечный луч полз по полу, медленно перемещаясь, подползая к ногам. Песок сыпался в клепсидре - песочных часах, - каковая клепсидра не то чтобы нарочно перед ним стояла, но на линии его взгляда оказывалась, если он хотел посмотреть за окно на закат. Господи, не оставь сирот моих.

* * *

   Перо и чернилы испросить довольно легко удалось. В первую минуту чуть-чуть только вздохнул и принялся завещание писать.

25 июля 1790 г. Из Петропавловской крепости

  
   Если завещание сие, о возлюбленные мои, возможет до вас дойти, то приникните душою вашею в словеса несчастного вашего отца и друга и внемлите. Помните, друзья души моей, помните всечасно, что есть Бог и что мы ни единого шага, ниже единыя мысли совершить не можем не под его всесильною рукою. Помните, что он правосуден и милосерд, и всякое дело начинайте, призвав его себе в помощь; о, какое утешение вы в нем найдете!
   Когда вы, возлюбленные мои сыновья, вступите в службу, почитайте исполнение вашея должности первейшею вашей добродетелью, без коей вы блаженны быть не можете. Будьте почтительны и непрекословны к вашим начальникам, исполняйте всегда ревностно законы Ея Императорского Величества. Любите и почитайте прежде всего священную ея особу, и даже мысленно должны вы ей предстоять с благоговением.
   Будьте почтительны, любезные дети мои, к вашим родным и ко всякому человеку, кто вас годами старее, и снисходительны к тем, кто вас моложе. Будьте милосердны к вашим слугам. Милосердие и человеколюбие, благодеяние и милость должны быть обыкновенными души вашей движениями - так, чтобы вам самим то нечувствительно было.
   Вы же, о помощницы в воспитании детей моих, последуйте моему последнему совету. Дом в городе, в котором мы жительство имели, я вам советую продать, возвратив Стальцу полы, которые лежат на чердаке и за которые деньги не отданы. Доколе вы будете жить вместе, то не советую вам продавать дома в Милионной и дачи, а лучше на деньги, вырученные от продажи дома, выкупить тот, что заложен в банке. Но определить заранее и ныне, что кому иметь должно. Завещаю детям моим быть довольным тем, что вы им в удел дадите, ведая, что вы их не обидите. Если же вам вместе жить будет невозможно, то надобно будет продать либо двор, либо мызу.
   Батюшку и матушку попросить, чтобы они не оставили моих детей и простили бы несчастному их сыну печаль, в которую он их повергает. Батюшку просить также, чтобы людям моим Петру Иванову и Давыду Фролову с женами пожаловал бы отпускные за долгую и беспорочную службу при мне. Уверен, что и получив отпускные, они не оставят моего дома до возраста совершеннолетнего моих детей. Девку Анну Дорофееву прошу вас отпустить замуж по ее желанию и исходатайствовать также отпускную Марье Дементьевой.
   Если же дети мои все будут пристроены и имение моего покойного тестя разделено, то, любезные мои свояченицы, послушайте моего совета. Дарье Васильевне советую поскорее идти замуж, избрав только для этой цели человека благонравного, с которым она жить сможет счастливо. Зная чувствительное сердце Елисаветы Васильевны и худое ее здоровье, я такого же совета ей дать не смею. Пусть время и обстоятельства ее сердца подскажут ей, идти ли ей замуж или нет.
  
   --- Подивился горестно, как удалось ему слова любви в юридический документ вставить, и продолжал ---
  
   Детей моих несчастных повергаю пред престол милосердия Ея Императорского Величества. У всех моих родственников просить за меня прощения, если я их чем-либо оскорбил.
  
   В дополнение к завещанию:
   Простите, мои возлюбленные! Ах, можете ли простить несчастному вашему отцу и другу горесть, скорбь и нищету, которую он на вас навлекает? Душа страждет при сей мысли необычайно и ежечасно умирает. О, если бы я мог вас видеть хотя на одно мгновение, если бы слышать мог из уст ваших, что вы мне отпускаете мою вину... Увы, се мечта.
  
   Подлинно подписал

Александр Радищев.

  
  
   С.И.Шешковскому.
   26 июля 1790 г. Из Петропавловской крепости
  
   О, если бы милосердствовати можно о несчастном, и единственное благодеяние сделать, и дать мне их видеть в последний раз, какая неизреченная милость! Лишаются они в малолетстве наставника, в юности воздержателя от погрешностей, в совершеннолетии друга. Ах, если их потеря велика, то каково же мое против них преступление! Сия мысль тягчит меня несказанно; тело и душа изнемогать начинают. Не оставьте уведомлением о семействе. Надежда видеть их начинает постепенно исчезать во мне, и уже исчезла. Тысячекратно сердце мое преломляется, и скорбь становится неизобразимою...
  
   Царю безначальный и Господи! К тебе воззову с Давидом: Услыши мя во дни печали, ибо ты еси Бог кающихся. Призри, о Всесильный, на невинные младенцы, и яко же о тебе веселится вся тварь, даждь и им о тебе возрадоватися; даждь, да юность их будет целомудренна, да возмужалость непреткновенна, да, тихую пришед старость, послужат примером на последование своим чадам, и да избегнут пагубного тщеславия прослыть писателями!

* * *

   Пошёл август, приговор никак в исполненье не приводился.
   "Не отвергните, милостивой государь, сего прошения, и каким-либо образом доведите мое наставление о состоянии домашних дел до семьи, без меня оставшейся, дабы не пришли они в пущую расстройку дел своих. Они им совсем неизвестны: первое, чтобы помыслили о пересрочке заложенных в ломбарде вещей, ибо, по прошествии долгам срока, они пропадут; второе, с жильцов деньги получать до́лжно в начале сентября - с француженки 66 рублей с копейками, с лавочником расчесться в годовой наемной сумме 225 рублей, с погребщиком сделать расчет по контракту и распискам; третье, чтобы помышляли о взносе процентов в банк за заложенной дом; четвертое, чтобы помышляли о просроченных детских пашпортах, а паче бы того - о их учении.
   Удивительно вам, милостивой мой государь, может быть, покажется, да и смешно, что человек, обвиняясь по закону на лишение жизни, печься может о таких, можно сказать, малостях. Но столь велика моя привязанность к моим детям, что и последнее дыхание, каково оно бы ни было, будет для них, что все мое сокрушение происходит оттого, что их не могу видеть и что лишен сего, кажется, навсегда.
   Извините меня, милостивой государь, что осмеливаюсь вас беспокоить".

* * *

   В размышлениях о Боэции часок он провёл, потом дети на ум пришли, и куда-то Боэций весь разом подевался, вкупе с философией. Отлетел и не попрощался даже. Катенька ещё "р" не выговаривает, а вместо того смешной звук произносит - "л", несколько в "в" вдавшееся. Надо бы то исправить. А как Полиньку часы вот эти забавляли, лучше всякой гремушки. Ещё говорить не умел, тянулся к ним, хныча презабавно. В часах сих крышечка отскакивает при нажатии скрытой пружинки, и вот это-то источником радости бывало несказанной.
  
   "Я, может быть, милостивой государь, моими писаниями вам наскучил, но возложите то на счет неутолимой печали, происходящей от лишения несчастных детей моих, и простите мне мои сетования. Всякая бумага, от меня исходящая, идет в ваши руки, и для того, если приложенные при сем листы повести о Филарете ничему не противны и я могу продолжать мое горестное упражнение, то по прочтении прикажите мне их возвратить для окончания и неминуемых исправлений. Занимаяся писанием, разум более занят, нежели чтением, и, забывшись хотя на малейшее мгновение, кажется, что я не в заключении. О милостивой государь, если не будет мне отрады видеть плачевное мое семейство хотя на мгновение, то позволь иметь хотя сие. Я преложил житие святого Филарета милостивого несколько на образ нынешних мыслей и мечтаю себе, что оно может детям моим быть на пользу. О, если бы оно могло достигнуть их рук".

* * *

   Август миновался, четвёртого сентября по случаю победы в войне со Швецией амнистия от Ея Императорского Величества последовала. По этой амнистии Радищева заместо казни милостиво лишили дворянства и чинов и в пудовые оковы заковали. Предписывалось ехать в Илимский острог. Где это - никто доподлинно не знал, но чаяли, что в Тобольске местные как-нибудь разберутся и путь укажут; а до Тобольска путь фельдъегерь знал, - видно, ранее уже возил кого-то. Радищев, которому до того уж дожидание пустое в крепости наскучило, что и обсказать нельзя, с любопытством на белый свет смотрел, покуда кузнец, нарочно для того вызванный, вокруг него хлопотал, чтобы всё по размеру пришлось, и по окрику его Радищев то одну, то другую руку ему протягивал. Наконец оковы впору были, и кузнец в последний раз матом предмет стараний своих обложил.
   - А как же теперь поднять мне руку? - простодушно спросил Радищев, переводя свой взгляд от ангела на шпиле собора ниже и дивясь плодам кузнецовых трудов.
   - А на что тебе руку-то поднимать?
   - А высморкаться.
   - Эк куда загнул - высморкаться! Ну, фельдъегерь пособит.
   - А, к примеру сказать, перекреститься? - взбрело на ум Радищеву. - Фельдъегерь, что ль, перекрестит?
   - Вот пристал, как зараза! - рассердился кузнец. - До места доберёшься -там и перекрестишься, коли жив будешь.

* * *

   "Любезнейший брат.
   Потребность в помощи твоей и связях твоих возникла срочно. Александра Николаевича Радищева, с коим несчастье случилось, ты превосходно, конечно, помнишь. Так вот сегодня нежданно побывали ко мне его старшие дети, - маленькие совершенно - один лет одиннадцати, другому того меньше. Одолжив у гувернантки на извозчика и никому дома не сказавшись, ибо дома у них суматоха и никто за ними не смотрит, явились они ко мне в присутственный день, имена свои сообщили швейцару и в приёмной пристойно дожидали. Вообрази, до дверного звонка едва дотянулись, а по-французски лучше моего говорят. Вообще, в знании языков и благовоспитанности эти дети наравне со взрослыми почесться могут. Таких детей не видывал я никогда. Я бы сам догадался, пожалуй, что это его, хотя никогда их прежде не видал: беспримерно хороши и очень на него похожи. Я понимаю теперь, на что он время тратил и куда со службы столь часто урывался. Так вот, являются передо мной эти несчастные дети, словно из каких-то Шекспировых снов, и держась светски, разумно и с достоинством следующее излагают: отец их, Александр Николаевич, был сегодня отправлен в Сибирь. Как уж они о том сведали, одному Богу известно, когда и я ничего не знал, хотя велел сразу мне докладывать, как только решение по его делу выйдет. Но сие не суть. В цепи его перед отправкой заковали, а дети его говорят, что он теперь болен - как ему доехать будет не токмо до Сибири, но и до Москвы теперь, не знаем. А как упрятали его в крепость летом, а в Сибирь отослали только ныне, то теплой одежды у него никакой своей нет, платье вовсе лёгкое на нём, и перед дорогой фельдъегеря у караульных солдат что-то для него из тёплых вещей одолжили, но надо думать, что ужас какой-нибудь, отрепья, и хорошо, если без насекомых, так что я опасаюся, как бы ещё ему от этой их доброты хуже не сделалось.
   Так нельзя ли, друг мой, похлопотать там спешно при дворе, чтобы цепи с него сняли и лекарства и тёплые вещи хоть в Москве бы передать дозволили, то мы спишемся с Аргамаковыми, московской его родней, и те куда им скажут, где в Москве проездом поместят его, вещички занесут. Засим остаюсь и т.д. ...

Александр Воронцов".

* * *

   Елизавета Васильевна с младшими детьми вслед за Радищевым поехала и второго марта в Тобольске догнала. Старших детей, Николая и Василия, в европейской части бескрайней нашей империи порешили оставить, брату Моисею Николаевичу, графу Воронцову, Ржевской Глафире Ивановне и куче ещё народу препоручив: этим учиться было надобно и в службу вступать, а не по Сибири таскаться. Куча народу за бедными детьми присматривала: из дам кто-нибудь воротничок поправит, Воронцов по щеке потреплет и из итальянского что-нибудь спросит; другой ещё проследит, чтобы жаркое до конца доели. Нравственного воспитания, если бы отец не заложил, то бы и взять неоткуда. Кругом разврат, бражничество, гульба. По крайней мере, так всё это представлялось сознанию Радищева, когда он о том думал, волнуясь и к Воронцову благодарственные письма строча.
   Радищев извёлся весь; уведомлённый чрез губернатора запиской Воронцова обо всём, ползимы притворялся больнее, чем есть, чтобы с места не трогаться и своих дождаться. Глазки закатывал и слабость изображал каждое утро необыкновенную. Фельдъегеря, сплюнув, отступались. Наконец, с семьёю воссоединившись, Радищев кашлять почти вовсе забыл и уж не более того кашлял, чем было совершенно необходимо. С лекарем местным он за то время сдружился и с бесподобным недоумением его спрашивал, отчего не прививают у нас от кори так же, как от оспы, и отчего летучая язва косит всех подряд, когда от неё предохраниться довольно легко. Врач только руками на него махал и ретировался от его профанского любопытства куда подальше.

* * *

   В Сибири люди были неописуемые оригиналы. Пришлось Радищеву с ними познакомиться, как ни желал бы он отбрыкаться; всё же шаткое дальнейшее благоденствие его от них зависело. Покуда думал он, что будет в Сибири совершенно один, его и жизнь сама не занимала, теперь же пришлось мосты наводить. А к сибиряку, известно, как в гости придёшь, то без шести иль восьми чашек чаю не выедешь. Тут узнал он, что обыкновенный образ жизни людей, к дворянскому обществу причитающихся, здесь до губернатора Чичерина совсем был неизвестен. До той поры люди мало между собою имели сообщения. Чичерин жителей здешних силой затаскивал к себе на балы и приёмы. До него судьи в присутствие езжали в тулупах и халатах (да и теперь ещё иной норовил надеть тулуп поверх шубы). До приезду известного Пушкина, фальшивомонетчика ссыльного, за столом все пивали из одной кружки и едали из одной чашки, а на что вилки даются, никто знать не знал. Вообще сказать, всё положительное, что у местных в употребление входило, как то Радищев скоро заметил, заимствовалось от несчастных, туда на жительство присылаемых, и лучи просвещения от самых, так сказать, подонков общества исходили.
   По всему похоже было, что выезд из этих мест окажется трудным, и, едва прибыв, прочёл Радищев на лицах ту надпись, которую Данте помещал на другом, также очень видном месте: Lasciate ogni speranza voi ch'entrate. А уж что это были за лица!..
   Об удобствах нечего и говорить. Простейших вещей не было. Радищев воду хотел было фильтровать, - от того, что местные пили, чуть не помер, - так по всему Иртышу песка не оказалось! Песка обычного не оказалось на гористом бреге Иртыша! Тут Радищев и призадумался: что же дальше-то будет? В суровый край он попал.
   Немного только оглядевшись, Радищев адресовал Воронцову вопль душевный: "Сколь мало здешние жители любят огородничество, я вашему сиятельству того описать не могу. Здесь никакого овощу купить не достанешь - опричь огурцов и капусты в здешних огородах не найдёшь ничего. Говорят, что в двух местах есть спаржа; вероятно, что тарелки две в год. Парники здесь не в употреблении, а оранжереи нет ни одной; неудивительно, что здешние коренные жители прилежания к оному занятию не чувствуют, а все веселье и забавы полагают в пьянстве. На святой неделе три раза играли комедию: дабы не терзать слух вашего сиятельства названиями игранных пиес, скажу попросту: в первый раз играли не Сумарокова, во второй - не Лукина, а в третий - не Фонвизина. И даже отнюдь не Фонвизина. И надо сказать, что опричь райка, зрителей за все три раза в общей сложности там перебывало 12 человек; в райке же около 30-ти было и яблоками мочеными заблаговременно запаслися. Публика здесь самая гнусная; нравы грубейшие; интересно при всем том, что в речи многие выражения вовсе старинные сохраняются, которых в России в употреблении уж лет двести и триста как нет; сие приписываю я тому, сколь давно не ступала здесь нога человека.
   Город наполнен людьми с такими, извините, ваше сиятельство, рожами, что дивлюсь я, отчего живут они от прочих не отдельно. Вам, может быть, смешно, ваше сиятельство, но это же, наконец, привыкнуть нужно, чтобы не ужасаться непрестанно, думая, между кем жительствуешь и у какого воплощенья совести содержишься под стражею".

* * *

   У самого Тобольска Радищев обнаружил тунгусов на зимней стоянке; с интересом, ему свойственным, пошёл он с племенем сим знакомиться и как-то упросил их - с помощью, верно, не одного лишь обаяния, но и содержимого кошелька, - устроить специально для него шаманский обряд с камланием. Нарочно для того просил, что жители тамошней округи почитали обряд сей вызыванием дьявола и единодушно усматривали в нём нечто сатанинское; Радищев же посмотрел и ничего такого не нашёл, а нашёл лишь, что это такой же способ обращенья ко Всевышнему, как и всякий другой, ничуть не хуже, чем уткнувшись в Псалтирь, бормотать нечто неудобопонятное и от времени до времени биться об пол лбом. И покуда сидел он перед костром в полной темноте, зябко кутаясь в шубу, остатки петербургской роскоши, вдогонку ему присланную, и внимал пенью, слуху непривычному, и звукам бубна, он уж так просил за старших своих детей и так волновался, что закроет глаза навсегда, с ними не свидевшись, что и у Иверской Божьей Матери, быть может, от души так не маливался.
  
  

* * *

   Воронцов посылки с бельишком и письма немилостивые слал с каждым курьером: торопил из Тобольска в Иркутск поскорей перемещаться. Радищев же в Тобольске застрял в тайной надежде: вдруг всё же его вернут, воззря на его невинность, вдруг ещё помилование выйдет, так из Тобольска-то вернуться удобнее будет, нежели из Иркутска, за две с половиной тысячи вёрст оттоль отстоящего. Однако на все прошения от князя Григория Александровича последовал отказ, да велел он ещё оного Радищева поторопить, дабы он быстрее к месту конечного назначения двигался и нравов тобольских своим присутствием зря не мутил. Радищев, и то сказать, нетронутости сих нравов дивился и уже было тобольчан сморкаться в платок обучил, но тут его с бубенчиками, с колокольцами из Тобольска выдворили. "Так ведь санного пути недели на три осталось, - сопротивлялся Радищев. - Чтоб им воспользоваться успеть, на курьерских надобно гнать!" "А летом от Тобольска в Иркутск и вовсе только водный путь, - ответствовано было ему. - Так что не рассуждайте, а грузитесь в возок". "В возок! - воскликнул Радищев, и глаза его застлались слезами. - Да ведь до Иркутска отсюдова две с половиной тысячи вёрст дороги ужасной, неописуемой!" "Вот вы её как раз опишете и первым в том будете", - отвечали ему и дверцу возка за ним прихлопнули.
  

* * *

   В окрестностях Иркутска пейзаж был прелести необыкновенной. Все озёра, сверху, от горной цепи, видимые, были геометрически правильной формы, будто их кто по лекалу расчертил. От этого казалось сперва, что здесь человек успел уж вмешаться и, своей поганою рукою коснувшись, первозданность природы обезобразил, с линейкой и циркулем над нею попыхтев. Но тут же почти на ум всходило, что не на сотнях же вёрст!.. И когда осознал Радищев, что эта красота естественна - вот тогда он поистине восхитился в душе и даже на мгновенье забыл, к чему он здесь, в Сибири, а помыслил, к чему он здесь, на земли.
  
   Об Илимске, будущем месте своего жительства, Радищев озаботился заблаговременно сведении собрать. Сведении сии были:
   Илимск и его окрестности не производят ничего, ровным счётом ничего.
   Илимск знаменит по всей Сибири лишь своей мошкой.
   Там нет ни сапожника, ни портного, ни свечных дел мастера, ни слесаря.
   Нет ничего.
  
   Так-то с Радищевым, отнесённым к разряду тех, кого Стерн называл "путешественниками поневоле", сбылася пословица русская: тише едешь - дале будешь, - и, тихо очень передвигаясь, забрался он в даль столь страшную, что теперь, не зная, чего от этих мест ожидать, только осматривался в страхе и детей на всякий случай покрепче к себе прижимал.

* * *

   - Екатерина! - самым строгим своим голосом сказал Радищев Катюше, полезшей было за конфетами. И тут же подумал: "И так уж мы в Сибири. Что пользы запрещать несчастным детям конфектами тешиться? Мы вскорости или умрём здесь, или лишимся рассудка, а я неведомо о чём пекусь". И вслух прибавил:
   - И думать оставь, зубы испортишь. Отобедаем - тогда.
   Во всём Илимске было 45 домов, а тот, в котором жил Радищев, был сорок шестой. Ещё было несколько домов пустых и необитаемых, церковь, ратуша и башни, оставшиеся от старого острога и ежеминутно угрожающие падением. В своём занесённом по окна снегом жилище посреди посёлка, в 30 градусов стужи по Реомюру, Радищев, расхаживая по комнате, диктовал голосом уверенным, ровным и по временам делающимся даже громче отдалённого воя волков:
   - Bücherlesen ist eine schöne, ehrliche, nutzliche Lustbarkeit, durch dieses wird manches sonst vernebletes Hirn ausgeheitert und aus manchen narennetz herausgezоgen.7
   Он не оставлял учить детей немецкому.
   - Попав в Сибирь, очень легко соблюсти нравственность, ибо тут соблазнов нету никаких, в отличье от Петербурга, зато можно человеческий облик утратить и со всеми языками раззнакомиться, в том числе и со своим природным. За месяц можно разучиться читать и писать и сами очертания букв позабыть. Так что, милые мои детушки, до конца Готского альманаха дойдём, и вы сами другой номер у графа Александра Романовича в письме пристойным французским языком попросите. И не морщи нос, Полинька, тебе нейдёт.
   Узнавши, что из Илимска есть в Иркутск оказия, Радищев кинулся готовить почту и отписывал в комическом духе Воронцову:
   "Проживая посреди огромных сибирских лесов, среди диких зверей и племен не менее диких, я сам, думаю, скоро превращусь в счастливого человека, по Руссо, и начну ходить на четвереньках. Этот г-н Руссо, как мне сейчас кажется, - опасный сочинитель для юношества". - Полинька, вынь щепку изо рта. Где ты подобрал этакую скверность? Ты не чувствуешь ли в себе желания стать на четвереньки? Нет ещё? Благодарение Богу.

* * *

   А.М.Кутузову
   6 декабря 1791 г. Из Илимска
   Где ты, возлюбленный мой друг? Если верил когда, что я тебя люблю и любил, то подай мне о себе известие и верь, что письмо твое будет мне в утешение. Прости, мой любезный! Сколь возможно мне быть спокойну, я, конечно, спокоен - столько, сколько в силах человеческих; больше не требуй. Письмо твое спокойствие мое еще возвысит: я буду знать, что и ты меня любишь.
  
   Алексей Кутузов, видный масон самых высоких степеней, занятый в то время в Берлине изучением орденской химии, полезным назиданием друга юности не оставил:
   "Должен, друг мой, сказать тебе, ибо дружба исторгает из уст моих сию истину, что положение твое имеет свои выгоды. Отделен, так сказать, от всех человеков, отчужден от всех ослеплявших тебя ранее предметов, тем удачнее имеешь ты странствовать в области собственного духа - в самом тебе; с хладнокровием можешь ты взирать на самого себя и, следовательно, с меньшим пристрастием будешь судить о вещах, на которые ты прежде глядел сквозь покрывало честолюбия и мирских сует. Может быть, многое представится тебе теперь в совершенно новом виде, и кто знает, не переменишь ли ты образа твоего мыслить и не откроешь ли многих истин, о которых ты прежде сего не имел ни малейшего подозрения".
   От чтения этого послания Радищев три дни отойти не мог.

* * *

   Как-то середь ночи проснулся Радищев оттого, что кто-то с силой тряс его кровать. Спросонок подумал он, что это Полинька, которому что-то приснилось, к нему за утешеньем пришёл и, чтоб его добудиться, трясёт кровать за спинку. Но проснувшись получше, понял он, что трясётся не только кровать, а и весь дом так, что и потолок сейчас скоро рухнет. Ещё чуть-чуть поразмыслив и припомнив всё читанное, понял вдруг он, что сие землетрясение. Они с Елизаветой Васильевной похватали детей и выбежали на улицу. "В России вы такого не увидели бы, сие природное явление Европе несвойственно", - скороговоркой говорил Радищев детям, чтобы разбудить в них любопытство скорее, нежели страх, а сам был напуган донельзя.
   Умом пораскинув, уразумел он ясно, что сие судьба его же собственные желания все скопом и не к месту вдруг выполнила. Припомнил он, что с малолетства страсть к дальним путешествиям его сжигала и давно мечталось ему повидать Сибирь. Трудно отрицать было то, что желание его теперь исполнено. Второе: с восторгом читывал он всегда описания великих явлений природы, особливо про Везувий и Этну разузнавал с жадностью и описаниям путешественников мысленно следовал. Совсем ещё недавно он насилу-то выехал из Иркутска, сокрушаясь, что, первое, китайцев не видал, и второе, колебаний земли под ногами ощутить не довелось. Последнее исполнилось. И ведь кинулся он, детей слугам препоручив, с любопытством смотреть термометр и барометр. Двадцать семь дюймов три линии барометр показывал, и никаких не заметно было отклонений. На термометре 4 градуса было выше точки замерзания, и на всякий случай Радищев обо всём этом Воронцову отписал. В конце письма простился он необычайно тепло с его сиятельством, ибо на ум вдруг пришло, что коли завтра по соседству начнёт внезапно действовать вулкан и увидит он потоки пылающей лавы, или китайское войско вдруг без причин на Илимск нападёт, то дивиться будет нечему, ибо ясно будет без слов, кто и что тому причиною.

* * *

   "Милостивой государь мой, граф Александр Романович.
   С тех пор, как я здесь, я несколько раз болел, моя подруга тоже, да и дети не избежали этого. Многие из моих слуг также хворали. В общем, с тех пор, как я здесь, в доме не переводились больные: мы все чихали, кашляли и извели все лекарства, присланные вашим сиятельством.
   Вы изволите спрашивать вскользь в последнем вашем письме, каким образом удалось мне пережить то, что пережил я, и отчего я не отдал Богу душу в тот же миг, когда заслышал себе смертный приговор. Признаться, такое переживание способно не только подорвать железную натуру, но и вовсе изменить ее. Я сам поражаюсь, как мое немощное существо могло, не погибнув, сопротивляться многократным ударам, обрушившимся на него. Спасением моим была, конечно, чрезмерность бедствий. Когда я чувствовал всю мучительность боли, когда надежда ускользала от меня и отчаяние с ликом уродливым присоединяло свои мрачные доводы к решениям неуверенного разума, - вот тогда душа наполнялась мужеством и в мыслях воцарялось спокойствие. Какое чувство преобладало тогда во мне? Было ли это полное отсутствие чувствительности? Не ведаю. Могу только сказать, что мое состояние было ужасно. Но зачем возвращаюсь я к этим страшным минутам? Благодаря великодушным заботам вашего сиятельства судьба моя смягчилась, и желание быть с моими детьми заставляет меня жить.
   Известно, что человеку свойственно желать и что человек без желаний был бы сродни автомату, как говаривал, если я не ошибаюсь, недоброй памяти Гельвеций. Я человек - и думается мне, что и я покорно следую общему правилу. Чем больше книг вы, ваше сиятельство, мне присылаете, тем бесстыднее я становлюсь в своих просьбах, и хотя бы меня сочли вовсе бессовестным, я снова хочу просить вас об одной вещи и даже не одной: в Петербурге я получал немецкую газету из Берлина, "Берлинский ежемесячник", английское памфлетное издание под названием "Таймс", или "Время", и французский "Меркюр". Если бы я не боялся показаться нахальным в глазах вашего сиятельства, я бы покорнейше просил вас не отказать мне в этой милости и присылать мне сюда те же газеты, ибо я полагаю, что, прочитав газету, ваше сиятельство уже более в ней не нуждаетесь.
   Благоволите, милостивый государь, не забывать того, кто, хоть и недостоин милостей вашего сиятельства, однако полон признательности бесконечной за все благодеяния ваши и пребудет до конца жизни с глубочайшим уважением и совершеннейшим почтением вашего сиятельства, милостивого государя моего, нижайший и покорнейший слуга

Александр Радищев.

   P.S. Меня уверили, что кто-то хочет донести Сенату, будто ко мне здесь относятся лучше, нежели я того заслуживаю. Если бы можно было видеть, как иногда страдает моё сердце, даже враг мой не счёл бы завидным моё положение! Впрочем, полагаюсь во всём на провидение и на ваши милости".
  

* * *

   Гора, видневшаяся за рекой Тунгуской, блестела на солнце, оттого что, как полагали, в породе, её составляющей, были вкрапления серебряной руды. Местные жители суеверно ожидали от этого обстоятельства всяческих бед и, если попросить их провести на вершину горы, лукаво соглашались, а затем заводили в несусветные дебри и, разведя руками, объявляли, что заблудились.
   Радищев в пятый раз увяз в снегу, учась ходить на лыжах, и решил, что лучше он исследует гору летом. Проводника брать не стал, по горькому опыту убедившись, что без проводника найдёшь скорее. Чувствуя себя новичком и ужаснейшим дилетантом, он проштудировал гору немецких томов с минералогическими описаниями, которыми одарил его Воронцов, и отправился к рудным залежам. Сына с собой не взял и рад был сему от души, когда сам умаялся так, что едва мог сдвинуться с места. Воротился, однако, не вовсе без выводов: то, что принимали за руду с содержанием серебра, было, вернее всего, пластом колчедана, а ещё точнее - марказита, на склоне горы. Намучившись, однако, с хитрыми местными сибиряками, он не стал открывать им сей тайны; и теперь при всякой его небольшой поездке или беседе с кем-либо приезжим, местные настораживались, думая, что дело идёт о добыче сокровищ, и терзались предположениями самыми небывалыми.
   "Милостивой государь мой, граф Александр Романович.
  
   Не доведя пока до конца описания моих прогулок по здешним горам, я не счел уместным посылать вашему сиятельству что-то незаконченное. К тому же это лишь слабый опыт новичка в минералогии. Скажу только, что для того, чтобы найти места, где природа сохранила следы древних переворотов, пришлось мне карабкаться на горы высотою по полверсты (по отвесу) или углубляться в лесную чащу; и в награду за то остался я в убеждении, что мы далеко еще не исчерпали всех предположений относительно образования нашей планеты и произошедших на ней перемен. Когда судьба лишает нас общества людей, она оставляет нам взамен возможность изучать природу. Камни и скалы отвечают нам, и зачастую искреннее, чем люди, - и уж во всяком случае, искреннее, чем жители этих мест. Между прочим, мои перемещения их очень тревожат; они всё думают, что я ищу серебряную руду.
   Дети мои живут в Петербурге совсем одни и изнывают от тоски. Они пишут, что хотят приехать повидать меня. Сам я опасаюсь, однако, что это может обернуться для них плохо. Но неужели сыновняя привязанность может быть вменена в вину?
   Здесь все с нетерпением ожидают кяхтинского торга, и я тоже, ибо буду иметь случай видеть китайцев; но с радостию бы отрекся видеть китайцев и японцев, если бы счастие допустило меня видеть тех, которых лишение составляет истинное мое несчастие. О Панглосс, зачем я не такой философ, как ты! Тебя вешают, а ты говоришь, что это к лучшему!
   Поверьте, однако, что весел ли я или печален, говорю дельно или шутя, чувство мое к вам остается то же, неизменно то же; и в тот миг, когда душа полна своим предметом, вычеркивая все условные выражения письменных заключений, я скажу:
   ваш сердцем и душою

Александр Радищев.

  
   Меня торопят, я кончаю. Вы заставляете меня любить жизнь, вы уже осыпали нас тысячей благодеяний, вам, наконец, виднее, как и что там в Петербурге, так скажите - увижу ли я моих детей? "

* * *

   "Хочу испросить вашего прощения за письмо мое, вызвавшее неудовольствие вашего сиятельства. Сохрани Бог, чтобы я просил ваше сиятельство о чем-либо, что могло бы поставить вас в неловкое положение из-за меня, из-за человека запятнанного, грех которого, по-видимому, гораздо больше, нежели я себе его представляю, коль скоро тень его может пасть на невинных. Простите меня, прошу вас ради Бога. Советуя мне как можно более стушеваться, дабы не привлекать к себе внимания сильных мира сего, ваше сиятельство со всем тем увещеваете меня раскаяться в содеянном, и раскаяться искренно и чистосердечно. Но ведь дабы раскаяние мое чистосердечное для всех явственно стало, должен я биться об стену головой, рвать на себе власы и громко стенать, я полагаю? А сие, в свою очередь, есть привлечение к себе внимания. Таким образом, следуя совету вашего сиятельства, впал бы я неминуемо в заколдованный круг.
   Порукой же тому, что не совершу я новой ошибки, - четверо детей малолетних, мое слово и в особенности те пудовые кандалы, которые сняли с меня в Новгороде. Поверьте, что впечатление мое от них было сильнее, чем от самой сильной проповеди смирения. Я подозреваю, что они где-то есть, и мне не хотелось бы вновь с ними встретиться. Что же до формальной стороны дела - мнил я, что ритуальное самоуничижение хорошо на публике, здесь же, где меня видят одни лишь медведи, лоси да живущая у нас в хлеву олениха (подарок одного тунгуса, коего вылечил я от лихорадки), что проку было бы мне рвать на себе волосы, царапать ногтями щеки и бить себя в грудь? И без того уже, кажется, прошли те времена, когда вид мой был обольстителен для женщин. О да, я полагаю, что прошли. Зачем же еще более портить свою внешность без всяких видимых на то причин?"
  
   Радищев скомкал черновик письма, отдал его детям на парус для кораблика и написал совершенно иное письмо.

* * *

   Местные жители смотрели с подозрением на Радищева, когда он, занимаясь минералогией, лазил по окрестным горам, доходя до верховий Тунгуски. Но совсем уже с большим подозрением смотрели они, когда Радищев вдвоём с немцем Лаксманом, ботаником, находившимся в длительной научной экспедиции, отправлялись пополнять гербарий. Вид у них был экзотический. Эти два осколка европейского просвещения, занесённые Бог знает как в эти края, являлись на улицах Илимска, отмеченного первобытнейшими нравами, где большая часть жителей вела звериный образ жизни и думала только о сегодняшнем пропитании, нагруженные определителями и разговаривающие примерно следующим образом:
   - Видите ли, профессор, я чувствую, что мои знания в фитопалеонтологии недостаточны.
   - Надеюсь, что наша с вами маленькая ботаническая экскурсия, Herr Radischeff, немножко прояснит ваш взгляд на эту дисциплину.
   - Смею заметить, что мой сын имеет большую склонность к естественным наукам вообще и к ботанике в особенности. Так как сам я не ушёл дальше классификации Линнеевой и к тому же лишён помощи книг, я боялся, что то образование, которое я смогу ему дать, будет далеко не полным. Однако теперь...
   - О, теперь, натурально, я к вашим услугам, друг мой. Beiläufig gesagt8, путём размышлений пришёл я к тому, что способ распределения растений по классам, предложенный Линнеем, далеко не совершенен...
   Беседуя так, они оставляли позади толпу ошеломленно смотревших им вслед тунгусских охотников на белку и удалялись за гребень ближайшей горы, покрытой лиственничным лесом.
  
   - А как вы оказались здесь, Herr Radischeff?- спросил как-то Лаксман, устраиваясь на привал. Как все учёные, погружённые в свои штудии, он был рассеян и задавал этот вопрос уже в пятый раз.
   - Я здесь в ссылке.
   - О! В ссылке по приговору суда?
   - В ссылке по амнистии, - сказал Радищев, по привычке к соблюдению точности в судебных формулировках.
   - Каков же был сам приговор, если только по амнистии вас - как это говорится? - законопатили аж в Илимск?
   Лаксман внимательно посмотрел на своего спутника, оценил по достоинству его краткий жест и понимающе закивал головой.
   - О! Но за что?
   - За книгу, Herr Laxman.
   - Эта книга в самом деле была настолько... э-э... незаурядна?
   - Видите ли, Herr Laxman. На следствии поставили мне в вину то, что я хотел произвесть революцию. Судите сами, господин Лаксман, похож ли я на человека, сбирающегося произвесть нечто подобное.
   - Нимало, - решительно отозвался Лаксман. - Вы обладаете ясным умом, и я не заметил в вас никаких признаков умопомешательства.
   - Спасибо, - сказал Радищев. - Между тем я сразу признал и теперь признаю, что преступен безусловно. Преступление моё перед семейством моим непростительно. Я мог заране озаботиться показать наборную рукопись хоть начальнику моему графу Воронцову или из приятелей-литераторов кому-либо. Отклики их упредили бы меня о том, как это может быть перетолковано. Нет, я хотел сделать им сюрприз. В моей книге нет ни слова противу нашего правительства... верите ли, господин Лаксман?
   - Охотно верю, - солидно кивнул Лаксман. - За эти три месяца я достаточно узнал вашу душу, мой друг, я не сомневаюсь в вашей устремлённости к ценностям духовного плана и верю, что ваше правительство - это не тот предмет, который всерьёз мог бы ваши помыслы занимать.
   - Разумеется, там не было ни слова о Ея Императорском Величестве.
   - Разумеется.
   - Всё было гораздо хуже, - растерянно продолжил Радищев. - Я пытался создать книгу против Бога, и это...
   - И это не удалось, - Лаксман склонил голову на бок и заглянул Радищеву в лицо с непритворным сочувствием.
   - Вы даже не представляете, мой друг, до какой степени не удалось. Всё же мы не французы. Я чувствую присутствие Божие во всём сложении моём. Пытаяся пройти вслед за Гельвецием той же тропкой, казавшейся столь отчётливо видной и нестрашной, я... просто был раздавлен.
   - И в этом раздавленном виде, вероятно, вы и присутствуете в вашей книге? О, дайте мне прочесть её, я теперь понимаю, что это произведение должно быть уникально. Абсолютно чистый эксперимент: добрый христианин о вреде и ужасах христианства.
   - У меня нет моей книги, - извиняющимся тоном сказал Радищев. - Ни одного эксемпляра.
   - Э-э... Ни одного?
   - Ни единого.

* * *

   Меж тем Полинька уж не был самым младшим в семье: Елизавета Васильевна родила Радищеву двух девочек, старшую из которых Аннушкой назвали. Вот и теперь, встречая их с Лаксманом с прогулки, Елизавета Васильевна, смеясь, шепнула:
   - А какое Аннушка бонмо сегодня сказала!
   - Что такое? - обрадовался Радищев.
   - К нам зашёл человек от генерал-губернатора, которому за нравственностью твоей надзирать поручено. Тебя не застав, на детей наткнулся. А Аннушка, на него глядя, чуть не с восхищением: "Четыре года живу на свете, а такой скверной рожи никогда не видывала!.."
   - Нас всех посадят, - захохотал Радищев. - Что же вы, я стараюсь из последних сил, унижаюсь, не знаю уж, каким ещё и поведение моё должно быть, чтобы раскаяние изъявляло, а вы одним махом мне всё губите!..

* * *

   А за нравственностью Радищева, кроме шуток, надзирали усерднейше. Выражалось это обычно в том, что по два раза в неделю его призывал к себе пьяный исправник Клим Малышев и требовал взятку. Добро бы ещё он требовал взятку какую-то божескую; но нет, сумма каждый раз бывала совершенно ни на что не похожа. Радищев, живший милостыней, что Воронцов слал из Петербурга, и имевший уже теперь четверых детей на руках, не мог и помыслить, откуда ему взять, например, 40 тысяч. Это всё равно как луну совлечь с неба. В отчаянных выражениях он взывал в письмах к Воронцову, но отослать-то эти письма было затруднительно весьма. Воронцов же по прошествии четырёх месяцев мог прислать, например, вдруг подзорную трубу. Радищеву хотелось смеяться, плакать и умереть - всё это в одно и то же время.
   Из той малости, что привезла в своё время Елизавета Васильевна, они сумели отложить полторы тысячи, и Радищев сделал попытку заняться торговлей, договорившись с директором кяхтинской таможни и послав в Кяхту человека с небольшим количеством товаров. Но как коммерческого таланту у него со времени издания коммерческой книги его против прежнего не прибавилось, трудно дивиться тому, что попытка эта не принесла прибыли, не принеся, впрочем, и убытка. Белка дорожала, когда, по прикидкам Радищева, ей следовало подешеветь, и, напротив, дешевела, когда пора было вздорожать зловредной белке. Белка была недоброжелательна и непредсказуема, как обоз из Якутска, как приток звонкой монеты, как ажио по медным деньгам, как промен рубля в Амстердаме.
   Внезапно неутомимый Воронцов нашёл лазейку и чрез графа Безбородко добился у сменившегося недавно императора помилованья своему протеже и разрешенья вернуться. Радищев радостно захлопотал, собираясь покинуть Илимск, в 10 дней распродал подчистую всё, что было у него из имущества, что не продалось, то так роздал, детские пелёнки и прочее с собою уложил, и был готов в путь. Их торжественно провожали исправник Клим Малышев и сын его Иван с женою, которые поминутно кланялись об руку и предлагали вина ему на дорогу. Какие их были виды? Думать о том Радищев не хотел; всё это вызывало у него только что-то навроде смутной зубной боли.
  

* * *

   Елизавета Васильевна, уже при выезде из Илимска после рождения сына Афонюшки скверно себя чувствовавшая, в Тобольске совсем занемогла. Радищев с Илимска предчувствовал, что её потеряет, и метался беспомощно. И снова - младенчик на руках, и жена возлюбленная умирает, - ах, как это первый-то раз напоминало! От горя рассудок его на время помутился. По полночи с ней сиживал, за руку держал; слёзы его текли. В дневнике писал, от горя ничего не понимая, из одной токмо привычки, и тогда ж в первый раз Лизаньку в записках своих Анютушкой случайно назвал.
   Дале только страшнее и страшнее этот текст делался:
   "15-ое марта. Приехали в зимовье. Тут угостили нас чаем. Дети ужинали, а меня позвала Анютушка. О полуночи спосылали за лекарем; таков был ужин. 16-ое. Хуже занемогла. От лекаря отказ. 19-ое. Выехали из Тары, пробыв доле, нежели бы нам мечталося. В Тобольск приехали на рассвете 1-го апреля. Анюта захотела ткани на платье. 2-ое. Исповедывалась. Ленту купил, не надела. 3-е. Инбирь, калган, ярь, нашатырь, крымза. Купил на копейку, кисло, вкус металлический. Кажется, что ни от чего не помогает. 3-е. Ходил к губернатору. 4-ое. Был у вице-губернатора. 5-ое. У губернатора. 6-ое. У вице-губернатора. 7-ое. Смерть. 9-ое. Погребение. Детей не видал. Из Тобольска выехали 22 апреля в 11 часов ночью".
   И во второй раз Господь не пощадил. Да Радищев уж и просить не смел, откроет рот и закроет, как рыбка, на берег выброшенная.
   Дети чуть-чуть только в себя его могли привести. Когда узнали, что следующая деревня, за Ишимами в 23-х верстах, будет Халдеево, Полинька объявил, что скоро увидят они халдеев и вавилонских мудрецов. Как ни темно было у Радищева на душе, взялся он за карандашик по привычке за детьми записывать.
   На следующем перегоне задержки большие были с лошадьми. Люди его спорили, ругались с исправником, - шум стоял и крик. Радищев же, перекрестясь, заметил кротко, что когда в Сибирь ехали, меньше было остановки, нежели теперь, когда возвращаются по указу императорскому. После этого весь шум внезапно прекратился, и им почему-то дали лошадей.
   Позади оставался Тобольск.
   "О, насколько же первое мое пребывание в Тобольске от второго различествовало. В горести свидеться с теми, кого всех больше на свете любишь, или же расстаться навеки.
   Сей городок навеки будет иметь для меня притяжательность".

* * *

   - Шевельнуться можно? - осторожно спросил Радищев. Он позировал для портрета и потому застыл с выражением неизбывной скорби на лице. Хотелось, однако, есть. Художник махнул рукой, разрешая, и Александр Николаевич потянулся за тартинкой с сыром.
   В Андреевском, имении Воронцова, царило лето, хотя повсюду был сентябрь. Завернув к нему на пути возвратном из Сибири и благодаря нижайше за то, что жив остался, Радищев при всём том, однако ж, ещё малую просьбицу имел. Семь лет не видавши старших детей, он искусно подводил теперь разговор к этой теме, боясь где-нибудь оступиться, как то много раз бывало, и снова остаться ни с чем.
   - По моему убеждению, взаимная привязанность родителей и детей едва ли может вызвать неудовольствие просвещённого правительства, - начал он осмотрительно. Потом он испугался, что не уследит за словами и проявит себя болезненно заинтересованной стороной и, чтобы избежать непредумышленных проявлений полной искренности, перешёл на французский.
   Воронцов вертел в руках злобную фарфоровую зверушку с письменного стола и безмолвствовал.
   - Александр Романович, если будет вам угодно замолвить словечко в верхах... Да будет позволено приехать ко мне моим детям. Хоть на три дни, - "вот на три дни и разрешат", - сказал насмешливый кто-то у него в уме, и сердце испуганно сжалось. - Я семь лет моих маленьких не видал, - Радищев задним числом спохватился, что сказал "маленькие" о сыновьях, которые были выше него ростом и являлись украшением гвардии, но исправляться не стал.
   - В ответ на последнее ваше о том прошение, Александр Николаевич, ничего утвердительного не воспоследовало. А мне уж и то досадно, что вы в обход меня сие прошенье направили.
   - Простите любящему всем своим существом человеку, что он захотел повидать своих детей, - Радищев привстал было, желая разглядеть фигурку в руках Воронцова, но живописец нетерпеливым взмахом кисти усадил его на место.
   - Вот за эту манеру издевательскую на вас и раздражаются в окружении государя. Ну, что вы такое мне сейчас сказали?
   - Молчите, я пишу ваши губы, - объявил художник.
   - Более ни слова не скажу, - пообещал Радищев и хранил молчание, покуда не ушёл дневной свет. С уходом солнечного света естественным образом кончилась его несвобода, и тогда, сгибая и разгибая затёкшую руку, он подошёл к бюро. У зверушки оказалась львиная морда, крылья дракона и рыбий хвост. Радищев погладил зверушку между ушами и вышел.
  
  

* * *

   Сельцо Немцово нашёл он в полном разорении. Приказчик Морозов крал всё, что плохо лежало, мужики извольничались; сад вызяб, подсадки не было; стены каменного дома развалились; крыша лачуги, где поселился Радищев временно, текла; посуда была вся вывезена на четырёх подводах, причём таким образом, что его сервиза не оказалось ни в Немцове, ни в Петербурге. Само Немцово заложено было в банке, оброк весь шёл туда, и по самое Рождество с деревни взять было нечего. Шёл июль месяц.
   Радищев первым делом устно, на словах, запретил мужикам женить малолетних, что те с недовольством восприняли и, бурча что-то себе под носом, разошлись, после чего принялся действовать знакомым ему способом, то есть письменным. Пристроившись на уголку стола так, чтобы подальше быть от дыры в потолке, чрез которую лило, он за полчаса написал несколько ярких писем родным.
   "Милостивый государь батюшка и милостивая государыня матушка.
   Я, простудившись еще с Москвы, насилу доехав сюда, кашлем замучился. В Илимске я жил милостынею, а здесь чем будет жить, не ведаю.
   Признаюсь, если бы я знал положение здешней деревни, никак бы не назначил ея для своего пребывания.
   Долгу на мне столько же, сколько было, как я поехал; Мурзино вырублено, Дуркино продано, Кривское тож, а долгу моего не уплачено нимало.
   Чем больше здесь живу, тем больше вижу, что Морозов плут. Боюсь того, чтоб он чего худого не сделал. Милостивый государь батюшка, естьли можете еще иметь жалость ко мне, пришлите верительное письмо на управление имением, а пока не велите ему ничего продавать, а то он продает и продает, и деньги идут Бог знает куда.
   Представьте себе, живу в одной горнице, и та теперь покрыта соломою. С потолка льет мне за шиворот, и это без аллегорий.
   Извините меня в том, что я все это пишу: я пишу в отчаянии душевном".
   В отчаянии душевном он ещё пять писем настрочил и отправился собирать грибы, дабы в успокоение прийти и набрать на ужин.
   Он всем был кругом должен.

* * *

   Матушка Радищева, Фёкла Степановна, приняла новых, сибирских детей совершенно за своих. Он с бьющимся сердцем родителям их привёз показать, и не напрасно ж ведь опасался: покуда матушка его над ними умилялася, батюшка вышел к нему на крыльцо, почему-то в зипуне, подпоясанный лыком, и сказал дословно следующее: "Или ты татарин, что женился на собственной сестре? Кабы ты женился там на простой крестьянской девке, я бы её принял как родную дочь". Радищев, слегка озадачен, вечером с батюшкой снова говорить о том пытался. Брак его с Елизаветой Васильевной не был, конечно, узаконен, и теперь хлопотал он о том, чтобы детям этим дать свою фамилию. Батюшка же его твёрдо обещал, что, покуда жив, хлопотать будет ровно об обратном. Напрасно Радищев пытался деток предъявить и показать, что, мол, какие хорошенькие: батюшка к старости худо видеть стал.

* * *

   Как-то днём, когда Радищев сидел с детьми за обедом, в комнату вдруг вошли, позвякивая шпорами, саблями и Бог знает, чем ещё им там положено позвякивать, двое людей военного звания. Радищев сперва решил было, что это гусары, иногда навещавшие его по-соседски в его сельском одиночестве; но отчего-то ему о них не доложили. Через мгновенье понял вдруг он, что это его старшие дети. Не успел он толком опомниться, как уже был в их объятьях; радости и восклицаниям не было конца. Они были, точно, выше него оба; проездом в Киев, в полк, они заехали в Немцово на целых две недели, и хоть умом он понимал, что благодарить за это счастье следует Воронцова, но сердцем возблагодарил Всевышнего.
   Сибирских и петербургских детей, между собою прежде незнакомых, перезнакомил он, и скоро уже Феклуша с Аннушкой, визжа, примеряли для смеху лейб-гренадерские украшенья военные, а Афонюшка, меньшой, с боязливым почтением трогал саблю, кою Радищев из ножен извлечь на вершок ровно ему разрешил. Тогда-то в первый самый раз почувствовал Александр Николаевич, что он уж не в Сибири.
   Старших детей наконец после многих лет приласкав и убедившись, что здоровы, расположением их мыслей заинтересовался. Под вечерок на креслах их усадив, начал расспрашивать о службе, о жизни в столице, о чтении их и прочем. Мало-помалу уяснил, что основы добродетели, крепко им заложенные, все в них сохраняются, мысли же ныне их не всегда он понять может. Переменилось царствование; переменились и умы. В своё время побывал и он в военной службе; но, первое, прямой деятельности своей не оставляя, то есть военным прокурором; второе, легко сей же час из военной перешёл в статскую обратно, едва только захотел. Для детушек же служба военная была тем, что под сим ныне разумелось: казарма, учения, полк. И там, где Радищев сам, верно, сникнул бы и духом пал, они лучшими офицерами в полку почиталися. Удивительно всё это было ему; и тихонечко за руку беря то одного, то другого, о всех диковинах нынешних он расспрашивал, в глаза заглядывая, пока не уразумел наконец со всею ясностию, что, любя и почитая его бесконечно, и они его слова не всегда теперь понимают.
   Чтоб хоть на часок детям от себя роздых дать, ибо он на третий день радостью своей и разглядываньем их уж вконец замучил, Радищев, велев истопить печку, уселся за свой трактат философический, "О человеке, его смертности и бессмертии", который ещё в Сибири было начал, да прихворнул и отложил. Теперь же руки дошли.
   "Кто не знает, что любовь платоническая на земле есть бред, что причина и цели любви суть телесныя?" - последние свои слова он перечёл. "Кажется, я с полной ответственностью сие заявляю", - подумал он, оглядывая пейзаж вокруг себя, пуще всего напоминавший поле битвы. Дети на опрокинутых стульях затеяли играть в сарацин и теперь тузили друг друга самозабвенно, за палаши и щиты используя всё, что навернётся. Ни у единого из малюток ни насморка. И все семеро при нём. "Чего-чего, а платонически никогда, кажется, не любил", - усмехнулся он и продолжал с того ж места.
  
  

* * *

   Радищев, которому, не прошло и года, снова захотелось детей повидать, - теперь уже и Полинька был в морском кадетском корпусе гардемарином, - снова прошеньями своими высочайшей особе наскучил. Как ни уверял он, однако ж, государя, что никакого коварства, ухищрения и злобы в своём сердце не чувствует, что раскаяние для него ежедневной является привычкой, наподобие питья чая, а главное - что по указу от 4 сентября 1790 года срок его ссылки формально вышел, разрешенья явиться в Петербурге он так и не получил. Живя в Немцове, в доме под соломенной крышей, писал Воронцову:
   "Странное существо человек: утром он плачет, вечером смеется, хотя за день ровно ничего не переменилось, а иной раз и сам он с места не сдвинулся, усевшись поплотнее в кресле в халате и колпаке и вдвинув ноги в теплые туфли. Таков и я: пишу к вашему сиятельству, проведя все утро в слезах, прохохотав весь вечер, как безумный. И это при том, что я не смеялся, по крайней мере, искренно, с тех самых пор, как моя добрая подруга покинула нас в Тобольске. Что же случилось? Ровным счетом ничего. Заезжал с визитом поручик Ловцов, болван всесовершенный, рассказывал, что был недавно в Японии и недоволен, что там не дают лошадей проезжающим. Он бы еще в Африку заехал и удивлялся бы, что его там съели. Вообще у меня здесь очень странные соседи. Иной раз я призываю к себе на помощь всю философию и риторику, я повторяю про себя оду Горация "Beatus ille", коей знаю только начало, я обращаюсь к рассуждениям и силлогизмам всякого рода, дабы, мужественно выдержав бой за остатки своего рассудка, оправиться от посещения какого-нибудь поручика Ловцова.
   Рассеявши тучи, омрачавшие мой разум и душу, ныне, как некогда Феб, вышедший во всем блеске из лона Амфитриты, я радостно, выйдя, правда, только из бани с мокрой еще головой, берусь за перо, чтобы поблагодарить ваше сиятельство за письмо от 2 сентября, которое я получил 20-го того же месяца. Сам я столько раз испытал неверность почты, что у меня к ней полное отвращение; я пользуюсь оказией. Да чего же, наконец, ищут, вскрывая мои письма! Никогда в них такого не было; никогда такого в них и не будет.
   Во всех моих горестях, со всеми моими просьбами я прибегал только к вам одному. Если бы мне пришлось обратиться к кому другому, а не к вам, то язык мой скорее бы отсох, чем я произнес бы хоть одно слово, и я не смог бы сказать: помогите мне тремя стами рублей. Ваше сиятельство можете подумать, что, владея деревней, я плохо справляюсь с хозяйством, но случай мой совсем другой. Мой дом в Петербурге еще не продан, доходы с него от съемщиков не покрывают всех издержек, я так и не смог получить десяти тысяч рублей, приходящихся на мою долю после смерти моей подруги, ни даже обеспечения в том, а сверх того большая семья - ах, несмотря на спокойствие духа, которое нам дарует философское отношение к вещам, мы всегда платим дань человеческой природе, слабой и отягощенной страданиями, и совершенный стоицизм есть не более как химера. Не откажите мне в моей просьбе, милостивой государь, не заставляйте меня краснеть.
   Кончаю моим обычным припевом: благоволите не забывать того, кто с глубочайшим почтением и преданностию самой непоколебимой вашего сиятельства, милостивого государя моего, нижайший и покорнейший слуга

Александр Радищев.

   Я знаю из газет, что два секретаря таможни получили повышение в чине в связи с утверждением нового генерального таможенного тарифа. Признаюсь, что хотел бы его посмотреть".

* * *

   Новый император, на престол восшед, чины и дворянство вдруг возвратил; возвратил и право въезда в столицы, и ввёл коллежского советника Радищева в Комиссию по составлению законов новоучреждённую. Верно, Воронцов все печёнки проел с тем, что оный Радищев в оной Комиссии полезнее всех других может быть.
   Александр Николаевич простодушно оживился, помолодел; в бесхитростности своей достал все писанные ранее проекты, Гражданское уложение для всей России достал, дома у него запылившееся; поскакал в Петербург. На выезде из Калужской губернии сердце ёкнуло, попритчилось, будто границу губернии пересекать ему не дозволено: испугался, что сие нарушеньем запрета почтётся; но вслед за тем воспомнил о монаршей милости и мало-помалу в себя пришёл. Долгов у него было выше головы, судебных тяжб также, но он и бровью не вёл; сюртук не самый поношенный сыскал, обтряхнул прилежно; проектец Уложенья пересмотрел, убедился, что талантливо писано и дело везде говорится, успокоился и к обсуждениям сериозным в Комиссии приготовился. Всем высоким особам проект свой показал. Дале произошло следующее: Василий Назарьевич Каразин, проект увидевши, только глаза закатил; Сперанский долго Радищева распекал за закрытыми дверьми, и о чём говорили, неведомо, но Корш вспоминает, что, когда от Сперанского Радищев вышел, какая-то странность в лице его была; граф же Завадовский, председатель Комиссии, издали проект увидев, Радищеву сказал: "Неймётся, Александр Николаевич? Опять в Сибирь проездиться захотелось?" Радищев присел в коридоре коллегии на лавочку для посетителей, чтоб сердцебиенье унять. Долго так сидел.

* * *

   - Значит, вчера вы из Иркутска к нам вернулись?..
   - Из Илимска, ваше сиятельство, и пять лет тому.
   - Милосердие неизреченное. А сегодня вы считаете, что комиссия наша не вправе заниматься тем, чем занимается, что и сама постановка вопроса в таком виде невозможна?
   - Не вовсе невозможна, - Радищев, из болезней не вылезавший, откашлялся в сторонку, от Завадовского отворотившись. - Недоумение единственно вызывает, что комиссия берётся цены назначать за людей убиенных. Это, извините, бредоумствование. Так мы скоро, пожалуй, и в ранге Господа Бога хорошо себя почувствуем. Какую цену можно определить за лишение мужа, или жены, или сына, или кого ещё, я не знаю? На мой взгляд, о сём и толковать невместно.
   - Значит, снова особое мнение? - прохладно спросил Завадовский, исписанные листки о стол кидая. - Ваш дивный почерк-то лицезреть у меня уже мочи нет!..
   - Почто вы так, ваше сиятельство?
   - А сколько их у вас уж было? Об отводе судей с особым мненьем вы ввязались? О праве судимого выбирать себе защитника? У вас, милый мой, характер скандалёзный. Вы на Страшном суде не намереваетесь ли также особое мнение подать? Вы особое-то мнение своё по всем вопросам уж прямо наверх, Всевышнему адресуйте! - Завадовский потыкал перстом в плафон, расписанный ангелами. - Послушайте, что вам ещё нужно? Орден вам возвратили? Я же и хлопотал. Жалованье до двух тысяч увеличили, наравне с прочими членами Комиссии? Я вот вас в прошениях всё нахваливал, паче же всего упирал на то, что вы, не в пример всем прочим, писать умеете. Ныне же вижу, что в том не достоинство ваше, а бедствие какое-то стихийное. "Цена крови человеческой не может быть деньгами исчислена"? Может, может. Исчислим. Так, что вы ещё диву дадитесь.
  
  

* * *

   "Милостивый государь мой батюшка и милостивая государыня матушка.
  
   Я с месяц был болен, а теперь хотя поздоровее, но слабость ещё велика. Дело наше в суде не шевелится, неизвестно, когда будут докладывать. Дети мои свидетельствуют вам свое почтение. Я здесь переезжаю с квартиры на квартиру. Худо не иметь своего дома. Теперь я живу в семеновском полку, в прежней 4-ой роте, в доме купецкой жены Лавровой N 606 четвертого квартала московской части.
   Для матушки я послал давно уже магнезию, не знаю, получила ли она ее. Простите, мои любезные, и благословите вашего покорного сына.

Александр Радищев".

* * *

   Радищев постоял чуть-чуть напротив бывшего своего дома на Грязной, теперь к чужим людям отошедшего. Внутрь войти так и не решился, только снаружи помедлил, покуда не замёрз. Отчего-то холод в Сибири был не так силён. Очевидно, оттого, что было это десять лет тому назад. На окне Анютушкиной спаленки занавеска теперь была вовсе безобразная, в цветочек, страшно молвить, розовый.
   Худо другое: Анютушки боле не было.
   Подумал он с минутку о том, для чего она оставила его так рано; песенка на ум взошла давнишняя, коей никто, вероятно, уж более не певал:
   Правдой почитаю лесть
   Я в твоём ответе,
   Мне и льстя всего, что есть,
   Ты милей на свете.
   В том, что ныне ясно зрю,
   Сам себе не верю,
   День и ночь тобой горю,
   Сердцу лицемерю.
   Оттоль прошёлся он до таможенной набережной, увидел корабли, прикинул мысленно, каков обещает быть портовой таможенной сбор этого года, припомнил, что блонды ко ввозу более не запрещены, подумал о сыне Павле, Полиньке, имевшем склонность к ботанике и исправно служившем теперь в гардемаринах, вспомнил, как при наборе выкинул из книги своей главку подозрительную, в которой кто-то стреляется, рассудив при том, как бы публике от сего эпизода не встошнилось; воспомнил илимскую мошку, от коей никакие сетки не помогали, вообразил себе Новое гражданское уложение, без его участия составленное, ещё раз взглянул на корабль, неизвестно отчего третий день стоявший в порту в ожидании досмотра; быстрым шагом вернулся к себе и лёг спать. Наутро подошёл он к полочке, где у него собрано было всё то, что обычно внутрь не принимают, взял склянку с серной кислотой и, поколебавшись, выпил. Четырнадцать часов спустя пролепетал он: "Господи, прими мою душу", и сие его последние были слова.
  
   Прошёл слух, что коллежский советник Радищев из Комиссии составления законов самоубийством кончил, для чего-то отравившись смесью соляной и азотной кислот три к одному, в просторечии называемой царской водкой, будто легче способа избрать было нельзя.
   Сыновья говорили, что случайно, Дашкова Екатерина Романовна говорила, что это с его религиозностью странной связано, Ушаков Александр Андреевич спрашивал: а разве он жив вообще, разве не в Сибири косточки сложил? Глафира же Ивановна Ржевская, заслышав эти слухи, собралась и поехала проверить. Вернувшись, сказала своему мужу: "Всё это отнюдь не лучше выглядит, чем о том говорят. Даже описать тебе, друг мой, не могу, до чего всё это désagréable9".
 
 
 
Примечания
1 шёлковыми кружевами (от фр. blonde) [К тексту]
2 извлечениями из судебных дел [К тексту]
3 Язык наш самый что ни на есть варварский, и если бы мы его иностранными не украшали словами, то бы на нём без ужаса говорить было нельзя. [К тексту]
4 Какого чёрта! Во мне и помимо этого много есть достоинств. Я вас по всем пунктам опровергнуть в состоянии, и в состоянии ещё и не то сделать!.. Да коли я свой ум (остроумие) продемонстрирую весь разом, так вам, мой друг, вконец не по себе сделается! [К тексту]
5 неловкость, неуместный поступок (фр.) [К тексту]
6 Порядочному человеку счастие свое следует полагать в добродетели... и так далее, в том же духе (нем.). [К тексту]
7 Чтение есть прекрасное, благородное и полезное развлечение, которое во многих умах туман рассеивает и многих из тенёт глупости вызволяет (нем.). [К тексту]
8 кстати говоря (нем.) [К тексту]
9 неприятно (фр.). [К тексту]
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"