Paige S. Ankeny : другие произведения.

Первые четыре с половиной глав отредактированы и опубликованы. Еще по восьмую включительно отредактировано и опубликовано на лэ. Ссылка в комментариях под номером семь.

ГЛАВА 1

С каждым вызовом становится все легче и легче, -- перед самой собой уж точно можно быть откровенной. Я тыльной стороной ладони утираю со лба холодный пот. Обычно мне и команде, к которой отношусь, приходится подбирать мелкую живность (кого-то вроде лисят), но сегодня пару часов назад сбит лось килограммов, навскидку, где-то в пятьсот.

Сейчас как раз время гона. Сбитый лось предположительно находился в состоянии крайнего возбуждения. Его агрессия выплеснулась наружу, он выскочил на шоссе и напал на проезжающую мимо ауди.

Попытался напасть. Водитель после роковой встречи, естественно, всмятку. Он доставлен в ближайшую больницу и, по информации от друзей руководителя группы, пока жив, находится в реанимации в критическом состоянии. Шанс выжить с каждой минутой все больше и больше приближается к нулю. Машина пострадавшего разбита вдребезги и восстановлению не подлежит.

За время моей подработки (практически за два года) это уже шестая авария со смертельным для человека исходом.

Пока ДПС разбираются с ДТП, возятся с оформлением бумажек, рассматривают фотографии места аварии, уборщикам на шоссе, к которым отношусь я -- Алена Чижик, приходится волшебным образом транспортировать тяжелую тушу пятисоткилограммового лося хотя бы на обочину. В команде нас четверо, но из нас я единственная -- женщина. Сей факт никогда не мешает сослуживцам вести себя неподобающе.

В частности: шутки в адрес женской половины человечества и зашкаливающее самомнение сваливают наповал. Отсутствие минимальной адекватности не красит парней. Это только увеличивает мою уверенность в том, что не зря людей без высшего образования не берут на высокооплачиваемые должности. Может, вышка и дает немного, особенно первые два года, зато отсеивает тех, кто не привык работать мозгами.

Разрываясь между двумя мыслями, я звоню в зоологический парк, в котором имею неосторожность работать. Пожалеть глупо скончавшегося лося или нет? Ведь именно он является причиной угрозе жизни и тяжелой травмы мужчины средних лет. А также он берет на себя вину в том, что мне так и не удалось сегодня выспаться. Парни заканчивают грузить труп лося в прицеп.

Уборщик трупов с дороги -- неприятная и низкооплачиваемая подработка, зарплаты с которой хватает только на оплату налогов и услуг ЖКХ. Впрочем, даже в ней можно найти положительные моменты. Например, каждый вызов -- самая настоящая силовая тренировка, которая позволяет поддерживать тело в тонусе.

Это сегодня парни позволили Алене постоять в сторонке и полюбоваться на них за работой, но время от времени оленей и кого помельче переносить приходится самой. Сегодня команда уборщиков отправляется в зоологический парк, откуда лось, относящийся к охотничье-промысловым животным, будет транспортирован к месту использования по назначению.

Когда я училась на ветеринара, то в будущем представляла себя доктором в небольшой ветеринарной клинике, которая располагается в нескольких минутах ходьбы прогулочным шагом от дома. Но вот прошло уже два с лишним года с окончания университета, мне двадцать четыре, и я работаю в зоологическом парке, занимающимся разведением вымирающих видов диких животных.

Я спешу вернуться в салон легковушки. В это время руководитель группы затягивает веревку, чтобы брезент, которым укрыт труп, не слетел по дороге.

Тяжко вздыхая, смотрю в окно на разукрашенное животной кровью шоссе. Все детские надежды терпят фиаско, а реальная жизнь дарит непримечательную должность мастурбатора животных. Работа крайне паршивая, но меня интересует только цена вопроса, достаточная для пропитания, покупки одежды и недельной поездки куда-нибудь заграницу во время отпуска.

Единственная отдушиной для утренних неприятностей -- мысль, что в самом парке предусмотрены душевые кабины для персонала, иначе дорогим вымирающих видов зверюшкам приходится воочию наблюдать перемазанных в мертвой крови членов команды уборщиков. Звери и так шарахаются, завидев хоть одного из нас, стараются держаться подальше, а, почуяв кровь, совсем взбесятся.

Единственным исключением является гордый рыжий волк по кличке Шункар. Он не особо ладит со стаей, пребывает в состоянии бойкота с ней, постоянно становится причиной драки. После каждой его отселяют в отдельный вольер, а выхаживать вздорного волка поручают мне, к кому тот по непонятной причине оказывает определенное доверие.

Но сегодня ее день не задается с самого рассвета. Сначала срочный вызов из-за треклятого лося, обезумевшего то ли от брачных игр, то ли от добрачных битв. Из-за него пришлось встать ни свет ни заря и ехать аж до аэропорта. Самый ''популярный'' участок по лишению жизни братьев наших меньших!

Сарказм с недосыпа не дотягивает даже до планки сортирного.

Вторая неприятность -- отсутствие Шункара в общем волчьем вольере. Рыжая, как и сам Шункар, Алиска, заводчик, звонит, когда легковушка еще едет в зоологический парк, и сообщает прискорбную новость, что мой любимчик очередной драки не пережил.

Хронический недосып превращает меня в бессердечного и ни на что не реагирующего зомби. Этот зомби неспособен на жалость, потому эта смерть не находит никакого отклика в душе. Отосплюсь -- порыдаю. Либо просто привычка.

У главных ворот, которые ведут в общедоступную часть заповедника, команду уже встречают. Знакомый ветеринар из хозяйственной организации, заводчик Алиска и неизвестные грузчики. Алиса помогла выйти из машины и, как на буксире, ведет к комнате отдыха.

-- Ален, ты не убивайся так. Сама знаешь, что к этому все и шло, -- пытается взбодрить Алиса, обнимая.

-- Знаю, -- на секунду прикрываю глаза рукой, снимая пелену сна. -- Просто устала. Вчера до самой ночи готовилась к семейному ужину, а в четыре вызвали за этим ослом. Лося сбили... да ты уже знаешь.

-- Все-таки выходишь замуж? -- радуется Алиса, но, замечая моё состояние, вдруг замолкает и вопросов больше не задает, за что я мысленно благодарю ее.

Еще несколько дней назад я планировала взять выходной на сегодня, но за суматохой в подготовке к ужину забыла написать заявление на однодневный отпуск без содержания. Приходится выйти на работу до обеда. Заданий на сегодня особо не предвидится, кроме как помочь с уборкой птичьих клеток -- такая мелочь.

В честь дня рождения Алиса обещает помочь, дав возможность отоспаться в комнате отдыха. Если что -- она разбудит.

Наспех высушиваемое полотенцем черное каре было все еще влажным у корней. Я мимолетно думаю, что завтра вполне могу слечь с простудой, учитывая мой тяжелый на подъем организм и вторую группу здоровья.

Мысли крутятся только о предстоящем ужине. Весь вчерашний вечер и половину ночи убила на подготовку к небольшому торжеству в узком семейном кругу: я, мой парень Коля, наши родители.

Отношения с ним складываются весьма удачно, но есть одно ''но''. Не стоит отказываться от свадьбы с любимым человеком, но как можно думать о сексе с мужчиной после первого же опыта в парке по такой весьма редкой профессии?

Просто трушу. Особенно страшно, что мужчина, как любое другое животное на разведение, может взбрыкнуть и ранить. Нет, головой, конечно, понимаю, что это не так, а вот инстинкт самосохранения понимать отказывается. Притом отказывается категорически.

На чайном столике в комнате отдыха лежит поздравительная открытка.

Под основной подписью, сделанной, судя по почерку с витой росписью, прямым начальником, есть еще несколько подписей от коллег из тех, с кем приходится непосредственно пересекаться по рабочим моментам. Поздравление Алисы, написанное ручкой ее любимого пурпурного цвета, выделяется на фоне всех остальных.

Найдя в шкафу плед, по привычке сворачиваюсь калачиком, укрывая себя пледом. Ужасно хочется спать, но перед глазами все еще стоит видение трупа высокого в два с половиной метра лося, в которого врезалась машина на скорости около ста километров в час.

После вспоминается Шункар, накатывает ностальгия, и все попытки уснуть оканчиваются крахом. Когда училась на ветеринара, никогда не задумывалась, что будет настолько сложно найти работу в какой-нибудь ветеринарной клинике, чтобы всю оставшуюся жизнь лечить домашних животных: кошечек и собачек преимущественно.

Видения не исчезают. Наоборот, они становятся все ярче и ярче, а потому сон приходится перенести на послеобеденное время. Сейчас, для начала, стоит выпить кофе и привести мысли в порядок.

Стоя у кофейного автомата и пытаясь вымучить из него съедобный суррогат, думаю, как с комфортом лягу на диван и накрою себя пледом по самое горло.

Глаза закрываются. Но перед тем как уснуть, достаю из сумки смартфон и с некоторой досадой набираю знакомый номер Коли, моего не совсем жениха, отношения с которым уже с месяц находятся на этапе ''я подумаю''. С той же скукой буквально через минуту возвращаю телефон на место.

''Прости, я занят. Поговорим завтра'' -- весьма забавная и неуместная фраза для парня, приглашенного на празднование дня рождения своей девушки, фактически являвшейся невестой.

Причем приглашенного на сегодняшний вечер. Ради кого я несколько дней мучилась, продумывала ужин от начала и до конца, чтобы не упасть лицом в грязь перед его родителями?

Но поспать хоть немножко следует. Писать заявление без содержания больше не имеет смысла. Звоню маме и сообщаю ей, что ужин отменен, из сидячего положения укладываюсь на диване. Насильно заставляя себя закрыть глаза и не думать ни о чем, поправляю плед и засыпаю.

***

Незаметно пролетают мимо часы сна. Они позволяют привести себя в адекватное состояние, но каре плохо поддается расческе. Попутно расчесыванию думаю, стоит ли вообще брать выходной за свой счет? Коля на мои мучения наплевал, маме уже сообщила об отмене ужина, а что дальше? Сидеть дома и страдать?

Раз уж кое-кто слишком занят, чтобы уделить мне время, решаю провести дневные часы с ежечасно свободными зверьми, иногда отвлекающимися на прием пищи и сон.

Вскоре в комнату отдыха с бешеным взглядом вваливается Алиска. Она тормошит меня и сообщает, что за Ромочку и Светку берутся с новыми силами. В прошлом году в зоологический парк привезли одного быка очень редкой породы, а на прошлой неделе -- самку для него.

С первых дней Ромочка и Светка не полюбились друг другу. Вероятно, самка пугается знакомств на новом месте, а руководство зоологического парка требует как можно скорее получить потомство.

Взаимная неприязнь -- самый закономерный результат спешки. Но руководству плевать, у них самих приказ от умников из администрации, изучавших биологию только в рамках школьного курса. Сроки поджимают, поэтому придется идти в обход: искусственное оплодотворение, очередной виток генетических экспериментов...

Фыркнув, направляюсь в раздевалку. В личном шкафчике лежит униформа работника зоологического парка и, раз уж опять лезть в вольер Ромчика, то при снаряжении и со страховкой.

День рождения проходил... нормально.

Больше никаких эксцессов не происходит. Прибывает еще один ветеринар -- здоровенный мужчина, но к Ромочке лезу только я. Нужно семя быка, а где же надут идиота, согласного выполнить работу, кроме как того, кто по договору получает за это деньги?

Когда я, здоровенный ветеринар, имени которого не помню, и еще несколько мужчин входят в вольер, сытый Ромочка находится во вполне приподнятом настроении и на контакт идет без проблем. Притом ровно до тех пор, пока до него не доходит, что от него что-то хотят, а он этого не очень.

Птичьи клетки придется чистить кому-то другому.

***

В двадцать четвертый день рождения конкретно не везет: после очередного племенного быка поехала в больницу. Лежа. По иронии судьбы бы, названный миленько Ромочка, взбрыкнул. Повалил меня на землю и несколько раз ударил по ребрам. И теперь я в больнице, и на протяжении нескольких часов лежу в бессознательном состоянии и наблюдаю прескучные галлюцинации.

На одно мгновение даже поверила, будто действительно нахожусь в каком-то богом забытом месте. Но факт, что вместо больницы меня отправили в неизвестное, совершенно неподобающее больнице и темное место выдирает глупую мысль с корнем.

Более всего болит голова, раскалывается, будто Ромочка пару раз приложил копыто к черепу, а не только прошелся по ребрам. На сотрясение мозга указывают не только галлюцинации и головная боль. Мрачный холодный подвал навевает уныние и мысли о смерти. Помещение кажется склепом, в котором меня держат шутки ради.

Но сейчас ждет только смерть от обморожения. Тело немеет, и не чувствую боли в ребрах. Стою ровно на двух ногах, что кажется чудом после смертельно опасного происшествия.

Подпрыгивая и пытаясь согреться, обтирая тело ладонями, быстро обхожу весь подвал по периметру. По ощущениям он размером с небольшую полуторную квартиру квадратов в сорок.

Дверь не находится даже при повторном обходе. На третий раз поиски выхода проводятся более тщательно, но с тем же успехом. Найти дверьна ощупь -- фактически нереальная задача. Предположение о наличии лестницы также вскоре отбрасывается сразу же после того, как на карачках проползаю всю площадь помещения, постоянно натыкаясь на мешки.

Надежда выбраться из ловушки самостоятельно развеивается уже спустя два часа.

Зато в мешках на полу обнаруживаю мерзлую картошку и разные соленья. Картошка хорошая, но отсырела слегка. Огурцы пересолены, в помидоры добавлено слишком много чеснока, а морковка расплющена и необычной прямоугольной формы.

Впрочем, стратегический запас на случай голода имеется внушительный, учитывая, что не меньше тридцати из сорока квадратов площади заставлено мешками.

Весьма оригинальный сон. С травмами, полученными от Ромочки, человеческое тело не справилось бы так быстро. Даже у смарагдового сцинка, ящерицы, отброшенный хвост отрастает за восемь месяцев.

Ни голод, ни страх не беспокоят. К тьме глаза легко привыкают, а уши -- к тишине. Нынешний сон, в отличие от привычных, безмятежен и бездейственен. В нем ничто не происходит, никто не появляется. Час за часом скучая, брожу по подвалу, запинаюсь о мешки, но из-за угла не выпрыгивает ни одно приведение, ни однин зомби и даже вампир мимо не пробегает.

''Галлюцинация внутри коматозного сна'' -- думается мне, когда тьма, холод и сырость знакомого подвала воспринимаются достаточно ясно, и я могу их осознать. Прочувствовать. Ослепляющий свет фонаря заставляет резко отвернуться и от боли сожмурить глаза, и сжаться. На уши давят звуки голосов, как шепот басом. Более-менее приходя в себя от действия внешнего раздражителя, я понимаю, что со мной что-то не так.

При тусклом свете фонарной свечи можно осмотреть подвал хотя бы на расстоянии нескольких шагов. На моей груди лежат спутавшиеся жирные волосы, что не возможно по факту того, минимум, что я ношу каре. Еженедельно обстригаемые на руках ногти также имеют непрезентабельный вид, как и я сама в целом.

Выделяющееся на фоне тьмы белое платье-плащ (по крайней мере, после стирки оно должно будет стать белым) не знакомо мне, да и сам фасон больше бы подходит для домашнего халата в пол.

Неизвестные люди с недоверием поглядывают на меня искоса и подходить ближе не смеют. Думаю, я кажусь им странной: на вора не похожа, а на умалишенную -- весьма. Возвращаясь к моему внешнему виду: такое чувство, будто я провела в этом месте не пару часов, а пару недель, если не месяцев.

Этот погреб для меня -- персональный ад, который привносит в мою жизнь толику сумасшествия. Посмотреть на свою жизнь под другим углом я как-то до сих пор не успеваю.

Про не требующиеся мне, а то и вовсе исчезнувшие голод и сон я не вспоминаю, в отличие от ощущения холода, медленно погружающего меня в состояние, подобное анабиозу.

***

Кажется, будто я схожу с ума. После пробуждения сон или галлюцинация никуда не деваются, становясь еще реальнее. Только на этот раз я не в пыльном подвале, а во вполне обустроенной избушке и, предполагаю, она на курьих ножках.

По крайней мере, именно так я всегда представляю внутреннее убранство деревянного жилища бабы Яги: печка на треть избы, полочки, заставленные разной бурдой, самотканые ковры на полу, небольшой обеденный стол и несколько квадратных табуретов.

Но и все это добро, в отличие от того подвала, покрыто слоем пыли намного толще -- здесь явно давно не прибираются. На полу много грязных следов обуви разного размера и водяных разводов. На лавке, ютящейся около выхода, лежит буханка хлеба, какое-то питье и, кажется, одежда.

Тишина и пыль угнетают, но никто не спешит появляться в избушке. На лавке также обнаруживаются какого-то допотопного вида ножницы, но достаточно острые. Они острые.

Я ужасаюсь, когда понимаю, что уже в течение нескольких минут завороженно смотрю на эти самые ножницы с совершенно пустой головой и с явным неосознанным намерением с этой самой головой попрощаться. Или, по крайней мере, с желанием укоротить непривычно длинные волосы.

Из-за накрывающего с головой страха, никакой внешний вид не играет роли: ни спутанные грязные волосы, отросшие за неизвестный промежуток времени, ни ногти, превратившиеся в когти с желто-коричневым налетом. А к запаху, вероятно, я уже привыкла, а потому не ощущаю его вовсе.

Идут минуты и часы, а я все также остаюсь в полном одиночестве. Тишину не нарушает ничто. Даже я не могу произнести ни звука и передвигаюсь с трудом, пытаясь понять, как долго я пролежала в том подвале без движения.

Здесь только одна комната, заваленная всяким хламом, пространство которой по большей мере отобрано гигантской курной печью, а потому при топке весь дым будет внутри. Даже трубу не додумались сделать!

Тщательнейшим образом исследуя убранство избушки, я думаю, что для меня еще не все потеряно. Ходить становится все легче, видеть тоже. Не сразу, но через несколько часов я снова могу выстраивать логические цепочки, пускай и для начала примитивные.

После вспоминаю основные правила математики, ограничивающиеся простейшими действиями над однозначными числами как сложение и вычитание. Как называются еще два простейших действия достать из памяти не получается, но что получится, если взять семь раз по шесть чего-нибудь, например яблок или конфет, я знаю. Семьдесят шесть.

Делая простейшие вычисления в уме, я смогу привести себя в норму. По крайней мере, я верю в это. Я верю в то, что вспомню кто такие Баба Яга, кто такой Коля и почему он должен меня ревновать и кто я такая. Имя вспомнила только на следующий день. Алена. Убиваю еще неделю, чтобы вспомнить его написание, радуясь, что не успела вычистить избушку -- пыль оказывается единственным доступным материалом для письма.

Выйти на улицу страшно, но нужно. Зеленая роща обволакивает деревянный домик и видится непроходимой. Ни одной тропинки не протоптано, а значит отыскать людей вблизи не предвидится возможным.

Зато слышатся легкие всплески текущей воды, а значит где-то рядом = небольшая, но быстрая речка. Спустя столько времени пора привести себя в порядок, хотя я только сейчас осознаю, что выгляжу, как... Нужное слово вертится на языке, но никак не хотело быть озвученным.

Полная изоляция не идет мне на пользу, а как ее сломать -- нет никаких идей. Одежда все еще лежит на лавке.

Хозяева небольшой избушки не объявляются и через полгода, зато я за это время полностью прихожу в себя, отмываю от грязи новое местожительство и устраиваюсь с комфортом. Вероятно, там, в реальном мире, я пролеживаю в коме, но никакие медитации не помогают очнуться.

На полках после ревизии стоят различные травки и настои, знакомые по курсу фармацевтики, вот только все это разнообразие тянет максимум на народную медицину, но никак не на профессиональные препараты. Имеющийся под избушкой погреб также как тот, в котором я ''проснулась'', хранит и картошку, и засоленные огурцы с помидорами. Вот только первое безбожно проросло, а второе и третье безжалостно сгнило.

Чтобы не идеализировать этот ненастоящий мир и поскорее очнуться, я носу из избушки не показываю, топлю ее запасом дров. А спустя еще пару месяцев впервые чувствую признаки голода. Вскоре клонит в сон. В бесконечный и тревожный сон.

ГЛАВА 2

''...беззвездное серое небо''.

Последняя точка, что удивительно, дается мне с большим трудом. Очередная законченная рукопись из пятисот пронумерованных в уголке листов через пару минут отправится в заполненный доверху шкаф, который я использую для вот таких, как нынешняя повесть, графоманских попыток.

Пожалуй, сочинительство -- это то самое, что не позволяет мне сойти с ума. Обустраиваясь в избушке, я веду импровизированный календарь, и с тех пор прошло четырнадцать тысяч семьсот два дня, за которые меня одолевал голод всего сто восемьдесят четыре раза.

Итого кушать мне нужно один раз в восемьдесят дней. Спать четыре-шесть часов в четыре месяца или примерно по минуте в день. С появлением в этом мире я никогда не спала дольше двух минут, хотя сутки здесь длятся точно так же двадцать четыре часа.

В этом мире проходит сорок лет, но во мне не меняется ничего, кроме осознания себя старше. Еще во внешних уголках глаз залегают серые тени, которые мало похожи на синяки после бессонных ночей. Мускулатура, накаченная перетаскиванием с дорог тяжелых тушек оленей и другого сбитого машиной зверья, остается прежней, хотя здесь никакой физической работы не выполняю.

Дрова заготавливают для меня деревенские в обмен на лечение их скота и собак, как та серо-белая лайка, выжившая после драки с волком. Нынче она тихо спит в углу для ''маленьких пациентов''. Шуба из подкожных пузырей уже сошла с предплечья, но пса еще долго отпаивать созданными мною из лесных трав антибиотиками и протирать антисептиком.

Лайке еще повезло, что укус несерьезный, и лично меня больше беспокоили царапины на животе и возможное заражение бешенством.

Еще деревенские, возглавляемые старостой Бруно, хозяином неудачно вернувшейся с охоты лайки, раз в три месяца поставляют мыло, бумагу для сочинений, графитные мелки (толстые отшлифованные грифели простых карандашей) и порцию еды.

Еще приносят сладости, но только после конкретного случая исцеления какого-либо зверька или даже человека. Вместе с местным лекарем Паскау Горта сотворить какое-либо чудо представляется более чем возможным. Тем более, о чудесах деревенские имеют весьма скудные представления, и любая незначительная странность кажется им необычной.

Мои графоманские записи также именованы не иначе, как ''мудрость, записанная ведьмовским языком''. Здесь пишут упрощенной латиницей, а кириллицу никто никогда в глаза не видел. Но и мне знакомые по школьным урокам английского языка немногим упростили понимание деревенских. Они говорят на каком-то особом языке, который я не могу опознать.

Подколки на разных языках в меде были обычным делом, притом не на английском или немецком, как многим знакомым, а на французском и итальянском. Кто-то при мне даже умудрился пошутить на персидском. А кто-то -- на корявом латинском, за что получил от нашего куратора по первое число за паршивое произношение.

Я потратила четыре года, чтобы освоить разговорный язык, шесть -- письменный и еще чуть больше десяти -- книжный под руководством Паскау.

Имя тоже перевирают: имя из Алены трансформируется в Алено, а про фамилию стоит забыть вовсе. В их языке нет ни буквы, ни звука ''ч'', а становиться какой-нибудь Селис не хочется. Чижей в местной природе тоже не водится. Маму переименуют в Марио, отца в Джермана, а парня, вероятно, в Никулау или Никуло Рибе. Хотя на самом деле речь идет о Марии Чижик, Германе Чижик и Коле Рыба.

В течение проходящего времени я день за днем вспоминаю о своей семье и о друзьях, но черты их лиц потихоньку стираются из памяти, отчего становится только больнее. Я не умею рисовать ничего более несложных схем и таблиц.

Зарисовки их лиц немногим напоминают портреты, но я могу их записать, я могу в сочинениях использовать родной язык, чтобы, очнувшись от нереального сна, быстро пойти на поправку и вновь социализироваться.

Лайка тихо всхлипывает в углу. Голодная, видимо. Ходить она еще не может, при попытке прикоснуться к ней начинает по-щенячьи пищать, но с рук ест. Еще неделя и лайку можно будет отдать хозяину и получить за это заслуженную награду.

Мир вокруг уже давно не кажется плодом поврежденного болевым шоком мозга, но забывать о настоящей реальности нельзя ни в коем случае, иначе никогда не приду в сознание и останусь на больничной койке до конца своих дней.

Если когда-нибудь очнусь, то без жалости сменю красивую фамилию Чижик на менее звучную Рыба. Двойная звучит весьма забавно.

Аймуне, жена старосты Бруно, по нескольку раз в день приходит кормить лайку и днем всегда приводит с собой дочь.

Выцветающие на солнце волосы, что у матери, что у дочери острижены коротко, чтобы сильно не пачкались и быстро сохли после мытья. Мне же с моим черным метром приходилось возиться, а срезать рука не поднималась.

Вот и сейчас, рано утром, Аймуне приносит завернутый в одеяло горшок с еще теплым мясом. Мне до горячей еды еще несколько месяцев, ведь я поела только две недели назад, а более частое принятие пищи награждает всеми прелестями переедания.

Пока женщина кормит пса, я невольно замечаю перевязь на ее запястье. Несколько дней назад Паскау уехал в город по делам, а ко мне, пускай и его частичной ученице, никто без серьезного повода лезть не рискует.

Лечить людей -- это не мое, хотя небольшие раны обрабатывать я умею еще в школе с уроков основ безопасности жизнедеятельности. С травмами посерьезнее ко мне приходят, как к неизбежному злу, но не иначе.

Я отвлекаюсь, а Аймуне явно выискивает момент чтобы о чем-то спросить. Объяснения по поводу состояния лайки я дала уже несколько раз, поэтому речь пойдет не об этом.

-- Лорд Сальвер ночевал сегодня в деревне, -- жалостливо всхлипывает Аймуне и садится напротив меня за стол. -- Еще вчера вечером, ужиная, он сказал Бруно, что самолично разберется с ведьмой-обманщицей. Не верит он в твои ведьмовские силы, Алено. И немудрено. В городах столько обманщиков, обдирающих горожан до последней монеты.

-- Хочешь сказать, что я объедаю вас? Бумага, мелки, мыло и дрова: все это вы заготавливаете сами и не тратите ни одной монеты. Я собираю травы, делаю настои и мази, выхаживаю больной скот и раненых собак. Разве я за свою работу требую от вас непосильно много? Только то, забота о чем помешает мне совершенствоваться в создании лекарств и лечении нуждающихся.

Приподнятое утреннее настроение рушится: мне грозит обвинение в мошенничестве, ведь расследование в стиле ''я владелец земель, ты делаешь что-то странное, значит преступница'' -- самый наиболее вероятный ход событий. Еще могут обвинить в краже, а что в этом мире полагается ворам, я уже знаю.

Ровно то, что и Европе в разные периоды средневековья -- либо отсечение руки, либо выжженное клеймо на лице. Обычно второе, ведь культ насилия в этом мире развит слабо. Я собственными глазами видела, как скупые на эмоции торговцы заливаются слезами, став свидетелями несчастного случая. И это не единичный случай.

-- А ведьмой вы меня назвали сами, -- припоминаю те времена, когда не знала местного языка.

Женщина спешит исчезнуть из моей избушки, припоминая, видимо, собственные слова о прибытии лорда. Лишь мое замечание не позволяет ей забыть и одеяло, и пустой горшок -- мясо для лайки лежит перед ней в деревянной плошке.

После Аймуне на столе остается массивный браслет из синих нитей с деревянными бусинами. Новый: видимо дочка-мастерица. Подарок за любимую собаку. Надевая браслет на запястье, я не могу не задуматься о личности этого лорда, ведь страх в глазах Аймуне очевиден.

Так бояться можно лишь тех, кому не стоит душевных терзаний лишить человека жизни. Обычно убийцами являются большие дикие животные, вроде разъяренного кабана или того же волка, но страх направлен на человека.

***

Лорд, который вчера за ужином обещал вывести меня на чистую воду, недолго заставляет себя ждать. После поспешного ухода Аймуне пролетает не больше получаса, как неизвестный мужчина без стука входит в мою избушку, вешает меховую накидку рядом с моей и по-хозяйски вышагиает до середины единственной комнаты. Зато, не сразу замечая меня, он расщедривается на презрительный оклик: ''Ведьма!''

Я лежу на теплой печи под одеялом, которое много лет назад самой пришлось сшивать из оставшихся кусочков меха, выпрошенных у швей, и сочиняю новый сюжет для очередного графоманского опуса. Давно привыкнув, что это не изба, а проходной двор, я спокойно занимаюсь своим делом, и наглец ни в коей мере мне не мешает.

Более того, глядя на этого юнца (где-то моего сверстника по виду), становится смешно: хмурый, болезненно бледный, с плотно сжатыми губами он выглядит удручающе. Если же и глаза серые, как у меня, то передо мной самое настоящее проявление пессимизма и депрессии. По крайней мере, именно на него похожи эти эмоции, если их описать в человеческом облике.

А голос слишком мягкий, как для мужчины. Вероятно, выглядит старше, чем ему есть на самом деле. К восемнадцати годам даже самые запоздалые в развитии мальчики уже довольствуются новым голосом, а у этого до сих пор детский голосок. Либо в детстве он был жутко пискляв.

Эта мысль веселит меня, а потому неприятное наваждение, которым меня наградила мнительная Аймуне, развеивается. А ведь на вид ему несколько больше двадцати. В этом странном мире годы не считаются, а только четыре времени года.

Гость выглядит раздраженным и, кажется, готов взвиться в любую секунду. Но он стойко держит себя в руках, чувствуя подвох. О чем он вообще думает, когда, игнорируя всякие правила приличия, врывается в избушку и ведет себя по-хозяйски? Его никто не приглашал.

Чувствовать себя как дома также никто не разрешает. Одним словом -- лорд. Двумя словами -- лорд-эгоцентрист. К тому же совсем мальчишка, если адекватно оценивать его внешность в тандеме с поведением и частичным игнорированием приличий. Стоит ли обижаться? -- нет. А проучить? -- естественно, без этого никак. Вот только каким именно образом преподать урок наследнику лорда Сальвера и не попасть под раздачу?

***

-- Чего тебе, мальчишка? -- интересуюсь у незнакомца. -- Не учили стучаться, перед тем как войти в чужое жилище?

-- Ведьма! -- шипит лорд с тихим рыком, как у львенка, что заставляет меня улыбнуться и свесить ноги с печи. -- Не уж думаешь, что позволю жить за счет моих людей? Если их можно обмануть, то со мной такого фокуса не пройдет. -- На мгновение он замолкает, осматривая меня с головы до ног, а после победно, но скупо ухмыляется. -- Как же нужно было провиниться, чтобы тебя выгнали из рода?

Я игриво склоняю голову вбок, будто не понимаю ни единого его слова. Впрочем, последнюю фразу я на самом деле не понимаю, хотя значения отдельных слов вполне ясны. Как ''back room boys'' по-английски, почему-то вспоминается мне: то ли грузчики, то ли еще кем называются эти ''boys''. Но автор-американец пишет об ученых из закрытых лабораторий.

Но лорд остается серьезен и хмур. Спускаясь с печи, я с близкого расстояния рассматриваю юношу перед собой. Примерно моего роста, волосы черные, но тусклее, светло-синие глаза. Почти в пол серая тулуза мне больше напоминает национальную японскую одежду. Она делает его похожим на туриста, но выглядывающие из-под нее штаны не вписываются в образ.

Мою иронию не ценят, и, видимо, принимают меня за не совсем вменяемую. Я же в противовес не понимаю какой-то тонкой издевки про ''выгнали из рода'', так что мы в расчете. Но грубость, угрозы и наглость не прощу даже хозяину земли, на которой живу вот уже сорок лет. Тем более юнцу.

Даже Коля в ходе ссоры не имеет права меня пугать, а какой-то великовозрастный мальчишка в первые минуты знакомства, даже не представляясь и не спрашивая имени хозяина избушки, смеет безбоязненно мне угрожать! Пожалеет. Я усмехаюсь. Отворачиваясь от него, буру в руки ведро, вполовину наполненное водой для собачьей поилки, и выливаю на грубияна.

Лорд поначалу ошарашен, после думает высказаться, но замирает: я накрываю стол толстой тканью и на его глазах сую утюг в горячую печь.

-- Успокоился? -- как бы холодно спрашиваю я. -- В шкафу рядом с печью чистые полотенца, вытрись. Тулузу на стол, высушу. Иначе заболеешь. Мне только обвинений от не хватало, что наслала порчу на сына лорда.

Лорд не сразу, но все же развязывает пояс и, сняв мокрую тулузу, бросает ее на импровизированную гладильную доску. По крайней мере, в общежитии я гладила именно так, только электрическим утюгом. Здесь мне приходится пользоваться ''беспроводным''. За поясом лорда все это время прячется тонкий меч, потолще японской катаны.

Расправляя тулузу по ткани для глажки, я надеваю специальные варежки и вытаскиваю из печи накалившийся утюг. Лорд пристально следит за моими действиями и, не понимая подвоха, пользуется советом и направляется за полотенцами. Если выйдет мокрым в зимнюю стужу, то, без сомнения, заболеет. Но и доверять мне не стоит.

Видимо, он решил, раз уж живу на этой земле, значит беспрекословно подчиняюсь ему. Но... практически. На рожон бы не полезла, если бы не принудил.

Я держу тяжелый чугунный утюг на некотором расстоянии от изнутри отделанной мехом тулузы и выпаривала из нее воду. Как только мой незваный гость отворачивается, таким же образом прижигаю на внутренней меховой подкладке порошок жгучего красного перца.

Этот способ мне рассказала Алиса, отомстившая бывшему мужу перед подачей заявления на развод. Таким образом она объяснила, за что же ей вкатили штраф за ''причинение среднего вреда здоровью''. Правда в тот раз речь шла о семейниках. Зато теперь этот грубиян точно не замерзнет на улице, покрутится вокруг своей оси, заодно и согреется.

Надевая на обтирающегося лорда тулузу, я как можно быстрее выпроваживаю его за дверь, не дожидаясь обнаружения подлянки. Теперь остается придумать, как избежать собственного ''штрафа'' за ''причинение малого вреда здоровью''.

Лорд фактически вылетает из избушки, когда ему указано на дверь. Небольшой толчок в спину направляет по нужному ''адресу''.

***

Возвращение обиженных и оскорбленных происходит намного раньше, чем я предполагала, а потому придумать хоть какой-либо план спасения времени нет и приходится действовать по обстоятельствам. Этот лорд на дурака не похож, значит он должен сложить два и два да понять, кто виноват в свалившемся на его голову несчастье.

Наверняка его спина и грудь горят от высушенных частиц ядовитого эфирного масла из семечек острого красного перца. И лорду очень повезло, что в избушке нет свежего перца, ведь со зла я могла бы ''наслать порчу'' похлеще.

О приближении гостей мне докладывает деревенский мальчишка-сорванец, но он взбудоражен и напуган не меньше Аймуне, а значит ''жертва'' в бешенстве. Из оружия самообороны в избушке имеется: веник, деревянная плошка с водой (уже использовалась), Т-древко (швабр здесь нет, пришлось заказывать у плотника эту ''новинку'', которую быстро подхватили на вооружение деревенские).

Поднимать лавку даже пытаться не буду. Еще есть: поддон для печки, кочерга для вытаскивания горшков из печки, коллекция ножей для измельчения в подарок от какого-то приезжего за лечение его захворавшей кобылы (ножом буду пугать, если понадобится), деревянный пестик... А не проще ли запереть дверь?

За бледной толстой матовой пленкой, заменяющей стекло, лежит пару дней назад выпавший снег, но из-за оттенка пузырчатой пленки он кажется желтоватым и грязным. Мальчишка-сорванец дрожит на лавке, но уходить из избушки не спешит. Его поведение приводит в замешательство, ведь, если он боится лорда, то он должен бежать без оглядки, а не сидеть и ждать пришествия Христа народу. Задавать вопросы я не спешу, к тому же мальчишка испуган достаточно, а потому добиться от него ни одной разумной мысли не могу.

-- Лорд Сальвер злой и очень страшный, но враги боятся нападать на нас, потому что тогда лорд Сальвер отомстит им, -- блеет мальчишка, который залез на лавку с ногами и, дрожа, прижимает к себе колени. -- Если лорд Сальвер умрет, придется бежать в другую землю. Так папа сказал.

-- А у лорда Сальвера есть имя? -- любопытствую, пытаясь привести мальчишку в чувство

-- Не знаю, -- плачет он.

Из мальчишки, имя которого я не могу вспомнить, удается вытянуть, что лорд Сальвер вскоре будет здесь. Снова этот грубиян будет называть меня ведьмой. Обидно. Придумать бы что-нибудь такое, чтобы он раз и навсегда стер из памяти факт моего существования.

За окном слышится шум, и через оконную желтую пленку я могу различить табун несущихся ко мне деревенских. Во главе табуна староста Бруно и другой, неизвестный мне лорд, благородность которого я признаю только по наличию расшитой тулузы и уложенных длинных волос; деревенские стригут волосы коротко, даже женщины. Если волосы у человека длинные, то он либо из богатых, либо позер. Я же всегда хотела длинные волосы, но они ужасно секутся, путаются и мешают на работе.

Вся процессия вваливается в мою избушку. Какое-то панически-сдержанное состояние Бруно пугает, а неизвестный лорд в этой компании единственным, кто остается холоден и спокоен. Если бы я не прожила в этом мирке сорок лет, могла бы даже предположить их с Сальвером родство по небольшому внешнему сходству, но нет. Все сходство заключается в стиле и поведении -- одна система воспитания высокородных и одни модные тенденции -- не более того. Второй лорд мог максимум оказаться товарищем или другом тому грубияну.

-- Алено! -- восклицает лорд. -- Сделай хоть что-нибудь! Реймун умирает!

-- Мм? Знакомое имя, -- отстраненно замечаю я и меланхолично оборачиваюсь к печке.

На печи лежит уже известный мне грубиян. Памятуя о насланной на него ''порче'', я с ехидством подмечаю, что горячая печка -- это последнее, что нужно его опаленным перцем спине и груди.

Синяя тулуза около шеи обагрена. Красное пятно разливается по пушистому воротнику меховой накидки, и это пятно кажется пятном густой гуашевой краски. Оторвать взгляда от крови невозможно, хотя осознание ранения приходит намного позже, когда неизвестный лорд насильно поворачивает меня за плечо и что-то весьма недовольно бубнит. По крайней мере, мне так слышится.

-- Идиоты! -- кричу я, игнорируя факт, что такого слова никто из присутствующих не знает. -- Переносите его на стол. Сейчас же! Пусть остаются только староста Бруно и почтеннейший лорд. Остальные пошли вон!

Лорда-грубияна по моему приказу перекладывают на толстую ткань, которую я до сих пор не убрала после роковой глажки, и выходят из избушки. Остаются четверо: я, названные мною ранее и лорд Сальвер.

Острое лицо, не лишенное детской мягкости, покрыто инеем, зубы сжаты и обветренные губы прокушены дважды. У корней волос на лбу подтаивают крошечные льдинки. Сзади на шее разрыв тканей с возможным переломом или трещиной в основании черепа, а спереди к ключицам тянутся алые пятна аллергической реакции на эфирное масло перечных семечек.

Температура тела стремительно падает. Неизвестный лорд, называющийся Пешем, берется помогать в избушке, добавляя в печь дров и подавая полотенца и различные склянки. Бруно посылаю за водой, уксусом, жирной сметаной и за чистым тряпьем на обмывание и перевязку.

Также его прошу найти людей для пополнения запаса дров. Для чего мне уксус и сметана никто не понимает, но не противится и не задает вопросов. Пеш не верит, каждый его взгляд выражает сомнение, но лорд сделать ничего не мог. К тому же, другого лекаря в деревне на данный момент нет.

Остановить кровь сложно, легче зафиксировать шею. Здесь бы сделать рентген, и тогда станет ясно, имеет ли место быть повреждение черепа или позвоночника. Если нет -- то грубияну очень повезло, если да -- то очень... не повезло. В лучшем случае -- инвалидность, в худшем -- смерть. Будь Сальвер песиком или котенком, или хотя бы заповедным животным, то у него больше шансов выжить. Таких меня хотя бы учили лечить.

С осторожностью снимая с тела тулузу, с ужасом смотрю на воспаленную кожу, изъеденную перечной кислотой, как соляной. И гадать не нужно, что у мальчишки аллергия на перец. Обмазывая поврежденную кожу жирной сметаной, я приказываю лорду Пешу рассказывать о произошедшем.

Он, проигнорировав мой тон, начинает рассказ. Его давнего друга Реймуна что-то взбесило (кто-то и, скорее всего, я), и он решил, как можно скорее вернуться в поместье, сделать все дела сначала там, а уж после вернуться в Приючье и разобраться со мной. По дороге он начал чесаться, Дуат (его конь) поскользнулся, а дальше Сальвер некрасиво слетел с лошади, ударившись о лед.

Вот и вся история, но себя винить я не собираюсь, ведь мальчишка даже не настоящий, а плод моего больного воображения, как и весь этот мир.

Перелом второго шейного позвонка третьей степени или ''перелом палача'' -- вот мой вердикт насчет лорда. Что его ожидает вполне ясно из названия -- с такой травмой не живут, даже если она получена при столкновении машины с главным входом самой крутой больницы мира, как раз успешно лечащей переломы позвоночника.

Но вслух произнести подобное я не смею. Во-первых, я предполагаю это только в сравнении с животными. А во-вторых, и мальчишка-сорванец, и лорд Пеш доступно объяснили, что будет с землями Сальверов, если Реймун умрет. Его несметные враги будут пытать его родственников и унижать их, издеваться над людьми и грабить не только поместье, но и все подвластные деревни. Вероятно, все будет сожжено дотла.

Реймун держится как может, но в сознание не приходит. Шансов, честно говоря, у него нет ни одного. Ни одной миллиардной части процента. То, что мальчишка все еще жив -- наверняка дело рук некой ''Звезды Истины'', в которую верят все аристократы, по словам Паскау.

Деревенские называют ее еще проще -- ''высшие силы''. В дебри здешней религии углубляться не хочу, а вот вспоминать реальный мир стоит как можно чаще. Ни в коем случае нельзя забывать реальность! Именно там происходит действие всех моих прозаических попыток, причем совершенно неважна их литературная ценность. Главное -- помнить.

ГЛАВА 3

За прошедшие десять дней состояние больного остается стабильно критическим. Произойди нечто подобное в реальном мире, то я уверую в силу Звезды Истины, но происходящее всего лишь выдумка. Несмотря на это, угнетающая атмосфера в Приючье достигает апогея: вся деревня и лорд Пеш держат меня в жутчайшем напряжении, ведь Паскау не спешит возвращаться, отчалив в какую-то столицу.

Почему-то я, поглощенная воспоминаниями о настоящей жизни, совершенно не задумываюсь о существовании некой столицы, а сейчас стало интересно: какая она? Именно в столицу на переаттестацию отправился Паскау, чтобы продлить врачебную лицензию. Говорить о ней Пеш отказывается, вероятно предполагая, что раз уж я ведьма, то знаю все на свете. Такое обращение -- бесит.

В углу ''для маленьких пациентов'' больше никто не скулит: лайка старосты Бруно стремительно идет на поправку, и она покинула избушку четыре дня назад. Зато его шубу из пузырей получил Реймун, в бессознательном состоянии страдающий не только от травмы головы, но и от аллергии.

Грудь, покрытая желтыми гниющими пузырями, осторожно вздымается от глубокого дыхания. То же происходит на плечах, а на спине из лопнувших под тяжестью тела пузырей выливается гной. Приходится приподнимать Сальвера и протирать антисептической настойкой спину гораздо чаще, чем руки или грудь, и менять рубаху.

Мальчишка стремительно терет вес. Без горячего и мяса он хилеет, а бульоны, которые глотает чисто на автомате, могут лишь поддержать жизненно важные функции организма. Реймун не умирает, но паралич начинает способствовать атрофированию мышц. Жизнеспособность мозга также попадает под сомнение. То, что с такой травмой Сальвер до сих пор жив, -- чудо.

Обращение ''ведьма'' бесит. Но доктора, вызванные из города Надалем Пешем, заставляют меня сатанеть. Давно привыкнув, что моя избушка -- проходной двор, -- я готова головы посносить ''светилам медицинской науки'' за их вредность и самомнение.

Но, стоит признаться, толк от них значительный, но неэффективный. Антисептические настои, стерильные бинты (обработанные особым раствором и запечатанные в специальные коробки ткани разной ширины и толщины). Некоторые лекарства и рецепты мне кажутся весьма прогрессивными и действенными. Только не в этой ситуации.

С каждым днем нервозность Надаля Пеша становится более явной: он страшится смерти товарища и друга. Он ждет нападения, а ожидаемые нападающие -- смерти Реймуна. По крайней мере, так предполагает лорд, поэтому никому не позволяет покидать деревню. Даже прибывшим врачам. Тем более им. Ограбление дома на окраине деревни -- проверка. За какого демона принимают иссушившегося от болезни мальчишку, что с ним так осторожничают?

Все пролетевшие дни Сальвер неподвижно пролежал на столе, укутанный в пропитанное успокоительным раствором одеяло. Его ''проклятую'' тулузу я сожгла еще в тот же день, в который произошел несчастный случай.

Из головы все никак не выходит факт симптомов острой аллергии: гниение происходит не из-за заражения, а из-за ожога. Я не сразу поняла, что гнойная жидкость -- это подкожный жир и разжиженные частицы мышечной ткани.

Сметана против гнойников бесполезна, а потому я съедаю ее сама, восполняя запасы организма на ближайший месяц. Наворачивая ложку за ложкой густой сметаны, я время от времени поглядываю на Реймуна, с неделю чувствуя копошащуюся в голове мысль о его спасении. Сформулировать, даже нечетко, не получается ровно до тех пор, как на мутный вопрос насчет аллергии лорд Пеш отвечает однозначно: ''Реймун обожает перец''.

Отставляя миску с остатками сметаны, я медленно спускаюсь с теплой печи и подхожу к столу. Осторожно отодвигая край одеяла, вижу уже знакомую картину: пузыри начинают лопаться и на груди, так что все причины стремительной потери веса выявлены. Радовало одно -- жара нет. Температура более-менее держится на одном уровне ''сойдет''.

Колдовские силы появляться не спешат. Я и так, и эдак: руки грею над раной, и шепчу какие-то заговоры, и еще какую-то ересь делаю, приказывая телу исцелиться. Этот мир -- всего лишь коматозный сон. Мир обязан подчиняться моему желанию. Я -- закон и высшая власть. Демиург. Да как вообще возможно, что моя прихоть -- месть -- исполнена мгновенно, а вторая -- исцеление -- никак?!

В неуютной обстановке под страшным давлением я все-таки не выдерживаю. Не знаю, что я и каким тоном говорю, но гноящаяся плоть на груди Реймуна нагревается, кипит, как вода, и паром поднимается над ним и быстро рассеивается. Происходит этот процесс долго, но я слишком пристально наблюдаю, что теряю ощущение времени.

Всего десять минут назад испещренная гнойными пузырями грудь сейчас покрыта совершенно чистой, сияющей здоровьем кожей. Не сдерживаясь, я осторожно прикасаюсь кончиками пальцев к розоватой коже и, на мгновение одергивая руку, провожу ими от правой ключицы до нижней пары ребер. Невероятно. Невообразимо. Новая кожа не сохраняет жар, медленно остывая и бледнея до тех пор, пока не приобретает легкий песочный оттенок.

От созерцания проделанной колдовской работы отвлекает доносящийся с улицы гомон. Резко укрывая мальчишку одеялом (от неожиданности и голову тоже, но вовремя хватаюсь и исправляю ошибку), я проверяю его дыхание и с чистой совестью выхожу из избушки. Меня ожидает лай собак и общее недоумение охотников во главе со старостой Бруно.

Знакомая мне лайка, бывший пациент, выходит в перед. Она несет в зубах мертвого белого зайца, испачканного кровью. Кровь капает на снег, оставляя маленькие пятна. Лайка ровным шагом подходит ко мне, останавливается в метре, и аккуратно кладет тушку у моих ног. Бруно приближается к ней и треплет ее по холке.

-- В благодарность за лечение, Алено, -- поясняет староста. -- Прими. Я пришлю Аймуне. Она поможет приготовить кролика.

Приседая, глажу лайку по голове и принимаю подарок. По ладоням сразу же течет медленно остывающая кровь зверька. Охотники, я чувствую, что-то ждут от меня. Что-то большее, чем принятие благодарности охотничьей собаки.

-- Бруно, -- я тихо отвожу старосту в сторону на ''приватный разговор'', который должен будет стать достоянием общественности по секрету. -- Насчет лорда Сальвера. Есть у меня одна идея, но для этого мне нужно время и тишина. Мне никто не должен мешать, даже прибывшие доктора.

-- Хорошо, -- Бруно светлеет и кивает. -- Сделаю все, что в моих силах. И даже больше.

Охотники уходят, а я, не одев теплой накидки, дрожу от холода. Вернувшись в тепло, я первым делом бросаю кролика в одну из пустых мисок, стоящих на полках. Вторым делом -- отмываю от крови руки. Третьим -- прячусь на печь отогреваться и думать над способом использования ''ведьмовской силы'', из-под одеяла поглядывая на мальчика.

-- Живи! -- кричу наудачу, вытягивая вперед руку, растопыривая пальцы. Рука покрывается гусиной кожей, и я резко возвращаю ее под одеяло.

В избушку влетает лорд Пеш и сбрасывает накидку на лавку. Сначала он смотрит на товарища (хорошо, что я исправила ошибку с накрытой одеялом головой) и только после этого находит меня на печи в виде большого кокона. Надаль Пеш мчится сюда точно по наводке старосты.

-- Что ты придумала? -- нервно осведомляется он, косясь на все еще не приходящего в сознание Реймуна.

Остается только кивнуть, а то почтеннейший лорд явно на грани срыва. Пеш незамедлительно откидывает край одеяла с Сальвера и невидяще смотрит на его грудь. Немудрено, я сама до сих пор не могу поверить в произошедшее. Точнее могу поверить, а вот понять, каким образом все произошло...

-- Как?.. Как?!

Хороший вопрос.

-- Ну я же ''ведьма'', -- высокомерно язвя, корчу рожицу и закатываю глаза. -- Даже не пытайся понять. Это не твоего ума дело.

Небольшая пауза и я подрываюсь с места, спрыгивая на пол и приказывая лорду приподнять Реймуна, чтобы открыть мне спину. Тот подчиняется. Как я и предполагаю, плечи и грудь вылечены, а вот спина до сих пор в непрезентабельном виде плюс лопается еще пара пузырей, выплескивая мутно-зеленую гнойную слизь.

Шепча на родном языке ''идет бычок качается, вздыхает на ходу'', провожу пальцами невидимую линию на спине сверху вниз в нескольких сантиметрах от кожи. Следом за мною она вскипает, лопается и превращается в пар, оставляя полосу чистой розовой горячей кожи. На фоне больной выглядит впечатляюще.

-- Так почему ты сразу ничего не сделала, ведьма?! -- выпаливает Пеш, как только приходит в себя. Реймун без поддержки падает на спину и содрогается. Лорд приподнимает его снова.

-- Лорд Сальвер не был готов к этому. Мог погибнуть, -- вру я, смекнув, что правду говорить нельзя. Я всего лишь начинающий демиург, но для выдуманных мною людей -- волшебное создание. Может, сказитель Звезды Истины?

Остающаяся больной часть спины исцеляется щелчком пальцев. Весьма неудачным щелчком. Реймуна аккуратно переодевают, кладут на стол и снова натягивают одеяло до ключиц. Подсовывая под шею ладонь, я пытаюсь осторожно прощупать сломанную кость под затянувшейся раной. И череп, и позвонки, кажется, в порядке.

Несмотря на видимое хорошее состояние (исключая вес тела), приходить в себя молодой лорд не спешит. Скорее всего, при падении пострадал спинной мозг, который не успевает восстановить функции по исцелении... и приходит понимание.

Реймун Сальвер мертв.

Жизнеспособность тела поддерживается моим желанием. А значит, пора собирать манатки и бежать с земель Сальверов. Да хоть в столицу! Там найти Паскау, рассказать о случившемся (на свой манер) и с его помощью разобраться, что мое сознание придумывает для большого города. Собирать много и не нужно: только одежду, подаренный мне проезжим гостем набор ножей и кошель с собранными за сорок лет деньгами.

-- Лорд Пеш, узнайте у старосты и предоставьте мне список продуктов с наибольшей полезной жирностью. Лучше рыбу. Я отберу из них обед для лорда Сальвера. Вместе с нормированной физической нагрузкой он достаточно быстро восстановит прежнюю форму.

-- Реймун сейчас спит? -- уточняет Надаль Пеш, в ответ получая легкий кивок и направление на дверь.

Почтеннейший лорд, думая, не шелохнется, пока я не прогоняю его прочь классическим ''больному нужен покой''. Сама же в это время прикидываю, что можно и нужно взять с собой в обязательном порядке, а что все-таки не стоит. Будь возможность, я избушке наколдую курьи ножки и отправлюсь бы в путешествие с комфортом.

Комплект нательного белья, несколько рубах, по паре тулузы и штанов, мыло, кошель, набор ножей... Впрочем, еще расческу, а мыла побольше. Точно, ножницы и наждачный брусок. Два больших полотенца для купания. Запасная пара обуви и четыре пары носок. Надо бы коробочку мелков и бумагу, но это как в сумку влезет. Если все самое необходимое вообще войдет.

Выжидая время, пока Надаль Пеш отойдет от избушки на приличное расстояние (выполнение данного ему задания займет около часа), я метаюсь от одного угла к другому, собирая вещи и утрамбовывая их в вручную сшитый портфель года два назад. Он такой тканевый с меховыми вставками, так что достаточно вместительный и не должен порваться от нагрузки.

Перед тем, как надеть теплую накидку, я в последний раз подхожу к Реймуну, жалея, что не могу ему помочь. Не важно, существует он или нет, но хочется еще хоть раз увидеть его серьезные синие глаза. Мне даже кажется, будто все происходит взаправду, а моя шутка-месть приводит к смерти человека. Фактически совсем ребенка.

Не знаю, сколько ему лет по меркам этого мира (ни разу не встречала здесь использующих понятие ''возраст''), но в реальности я дам ему лет двадцать. А после, с учетом некоторых деталей, например, голоса, скорректирую до шестнадцати-семнадцати. Когда подростки выглядят старше своих лет -- обычное дело.

-- Ты будешь жить, -- шепчу, вспоминая правильное произношение на родном языке (как понимаю, все ''заклинания'' начинают работать только будучи произнесенными на русском). -- Так живи.

Улыбаясь, я вздрагиваю: за окном начинается вьюга. Притом начинается резко, без всякого предупреждения, как наступление сумерек. Снег выбивает мутную желтую пленку из окна, ветер (буран!) влетает в избушку, опрокидывая вещи с полок и сдернув меховую накидку с крючка. Разбивается стекло. Печь затухает.

Трещат стены и срывает крышу. рушатся полки. Стена за печкой, стоящей в углу, разлетается в щепки, а другие две катятся бревнами в лес, падая под наклоном. Пол дрожит и проваливается. Разваливается печь, распадаясь глиняными кусками. Стол падает вместе с Реймуном, когда подкашиваются и обламываются деревянные ножки.

От ужаса я не могу пошевелиться. Когда локальный армагеддон заканчивается, от избушки остается немного: местами проломленный дощатый пол, перевернутые табуреты вокруг крышки стола с лежащим на ней Сальвером, нижние бревна стен, сломанная по диагонали дверь на лесенке, битое стекло и обломки полок, основание печи... Зато ''живая'' накидка, хотя собранный мною портфель сожжен дотла.

И в абсолютной тишине звучит тихий-тихий стон:

-- Спина-ааа...

***

Реймун без оглядки на совесть поедает пожаренного Аймуне кролика, который, в общем-то, подарен мне. Кролик найден той же лайкой, правда обгорелый, и принесен обратно. Бедное дитятко за пролежанное время оголодало настолько, что кроликом делиться не собирается ни кусочком. Заботливый, однако! Если так пойдет и дальше, то испортить фигуру перееданием я не смогу, даже если очень сильно постараюсь.

Доктора в спешке собирают свои вещички и отправляются в город, из которого были вызваны. Как известно, толку они не приносят практически никакого, а вот бесят юного Сальвера на раз-два. Все то время, якобы проведенное без сознания, он прекрасно осознавал и мучился от врачебных процедур.

Оказалось, что Реймуна боится не только мнительная Аймуне, но и кто только встретится ему на пути. Причина -- военные заслуги перед царем. Больше мне никто говорить не хочет, а сам виновник, расправляясь с крольчатиной, выдерживает правила этикета.

Мы: я, Реймун, староста и его жена, сидим в его домике и наслаждаемся жаром раскаленной печи. От моей избушки имеются в наличии только обломки и, судя по всему, никто не собирается восстанавливать мне ее.

Заготавливать бревна зимой и отливать печь... проще выделить ночлег в чьем-либо доме, но желающих особо не отыскивается. Поэтому на зиму придется остаться в домике Паскау. Только нужно будет спросить у Бруно, где тот расположен.

Вскоре к нашей молчаливой компании присоединяется Надаль Пеш, и хозяйка мгновенно ставит перед ним кружку молока и доливает Реймуну. С собой лорд Пеш приносит загруженную чем-то брезентовую сумку, но показывать, что в ней, не спешит или не собирается вовсе.

-- Отправляемся после обеда, -- сообщает лорд Сальвер и делает еще один глоток молока. -- Ведьму возьмем с собой. Приючье не переживет еще одного такого погрома.

Староста Бруно и лорд Пеш синхронно кивают, а вот Аймуне боязливо косится на меня. И правильно делает. На какое-то мгновенье я даже думаю, что лучше позволить этому нахалу умереть. По крайней мере, я бы не осталась сейчас бездомной.

Зато совесть, которая попирает чувство вины за перечную проказу, очищается вмиг: аллергия-аллергией, но урок этому мальчонке преподать следовало. Жаль только, что он его не внял.

Реймун кашляет, поперхнувшись. После, подавляя желание скорчить лицо, ложкой снимаю пенку с губ и с поверхности молока в кружке. Зато в прищуренных синих глазах запросто угадываются истинные чувства. Привереда. От такого мальчишки стоило бы ждать выкриков ''Не хочу!'' и ''Дайте другое!'', но он молча отставляет кружку и, заканчивая с остатками кролика, вытирает губы полотенцем.

Лорд Пеш встает и, следуя примеру благодарящего за еду и приют товарища, надевает меховую накидку, и направляется к выходу на улицу. Я встаю, но уходить никуда не собираюсь. Проводить двух лордов -- да, не стоит лишний раз строить из себя холодную леди. На ''нет'' эти двое могут отреагировать чисто принципиально.

На улице уже ждали два коня, и Надаль Пеш быстро забрался на серого в яблоках. Значит, черный принадлежит Сальверу. Мальчишка замечает мою нерешительность и подходит вплотную. Стоя всего несколько секунд рядом, он перемещается ко мне за спину и наклоняется к моей щеке. Такая близость может показаться интимной, но в спину уткнулся эфес тонкого меча.

-- В благодарность за жизнь, -- шепчет Сальвер как-то слишком по-взрослому, но мужественно и решительно, а не страстно.

Каким именно образом благодарность сочетается с угрозой распороть мне спину, неясно. Вероятно, он собирается что-либо даровать мне в замен его спасенной жизни (хорошо хоть не знает, что угрозу эту случайно подстроила я) или воспользоваться моей силой, представления о которой имею смутные даже я сама. До поместья добираться мне приходится за спиной Надаля Пеша на коне по кличке Ларе.

***

Сориентироваться в пространстве с закрытыми глазами не получается. Я еще не до конца покидаю пределы сна, но уже ощущаю небольшое покачивание из стороны в сторону. Помню, что должна ехать на лошади позади лорда Пеша. Потому весьма удивлена, что еду впереди на черном коне, откидываясь на грудь позади сидящего.

-- Не ерзай, -- над ухом указывает Реймун. -- Через полтора часа въедем в город, а там минут двадцать до поместья.

Он локтем поддерживает меня за талию, сжимая в ладонях упряжку и ведя черного коня вперед. Падает снег -- становится теплее. Он тихо поскрипывает под копытами лошадей и сверкает на солнце. Хвойный лес, укутанный блестящим воздушным снегом, напоминает красивую сказку, действие в которой происходит в нетронутой человеком природе.

Сон и голод как рукой снимает. Почему ''наяву'' так редко ощущаю элементарные потребности, я предпочитаю не думать, но сон во сне напрягает. С большим трудом вспоминаю, что мне снится, когда я только-только прибываю в Приючье, и добро усмехаюсь.

До города остается ехать еще много невероятно долгих минут, но ни меховая накидка, ни близость двух живых тел (коня и мальчишки) не дает никакого тепла. Я начинаю медленно подмерзать. Ресницы покрываются инеем, не позволяя видеть дальше собственного носа, щеки наверняка краснеют от мороза, а при дыхании изо рта клубятся облачка пара.

Конечно, я могу поэкспериментировать с колдовскими силами, которыми меня ''одаривают свыше'', но рисковать не хочется: свежи в памяти обломки моей избушки. Видеть в подобном состоянии черного коня и вытащенного с того света Сальвера -- не мечта всей жизни и смысл моего существования.

А еще появляется странное ощущение, что надо мною кто-то издевается. И этот кто-то, по всей видимости, мое собственное подсознание. Кажется, будто Реймун меня осторожно... обхаживает? Случайные прикосновения локтя к телу, а шеи -- к щеке, груди -- к спине.

Я еще могу поверить, если бы на его месте был Пеш, но мужчины нет. Есть мальчишка. Неужели происходит радикальная смена приоритетов?

Нет, вряд ли. Даже если я очень захочу, то ни за что не вспомню, какого цвета глаза у Сальвера. И мальчики школьного возраста привлекали меня только в школьные годы исключительно с разницей не более двух лет.

Из головы не выходит тонкий меч, который все время куда-то исчезает, а после таким же таинственным образом появляется из ниоткуда. Не воспользоваться моментом и не спросить -- глупо.

-- Лорд Сальвер, -- я тихо обращаюсь к юнцу; тот удивляется, но быстро делает вид, будто далеко не в первый раз слышит от меня уважительное обращение. -- А что у тебя за оружие? Сталь, верно?

-- Тормаш... -- смакуя, также негромко протягивает Реймун. -- Прошло не так много времени, как я его получил.

На этом разговор закончен, потому что что-то идет не так. Откуда-то из-за спины появляется лорд Пеш, нагоняя нас верхом на Ларе, на котором мне уже довелось прокатиться.

Зачем и как меня незаметно пересадили остается загадкой. Но суть в том, что оба лорда чем-то обеспокоены, и я не имею ни малейшего понятия, что происходит. Черный конь фыркает, останавливаясь, и цокает копытом пару раз о каменистую тропинку, по которой мы едем. Ларе также стоит рядом с нами.

Тонкий меч, названный тормашем, беззвучно выскальзывает из пояса тулузы. В голове не укладывается: как можно закалить сталь, что она так гнется и возвращается в исходное состояние.

Способен ли вытворять такое алюминий, я не возьмусь утверждать. На первый взгляд, меч кажется достаточно легким. Надаль Пеш вынимает свой тормаш тем же образом, но вымеряет каждое движение, попутно отслеживая обстановку. Сальвер тоже не теряет голову, не отвлекаясь ни на секунду.

Невидимый враг появляться не спешит. Судя по реакции деревенских на возможность смерти Реймуна Сальвера, мальчишка заслуживает славы неслабого воина и серьезного противника.

И еще это ''я его получил'' -- о тормаше. Значит, речь идет о награде за определенные заслуги перед... кем? Перед владыкой, заседающим в столице в окружении советников? Ни разу за прошедшие сорок лет не задумывалась, что об этом мире я не знаю ровным счетом ничего, исключая минимум информации о Приючье. Сальвер плотнее прижимает меня к себе, удерживая за талию.

Костлявая ладонь, свободная от оружия, ложится мне на глаза, а голос произносит: ''Если бы ты могла этого не слышать'' -- с той же интонацией, что и при объявлении благодарности с оголенным кинжалом, приставленным к спине. -- ''Хотя бы не увидишь''.

Придерживать тело и закрывать глаза одной рукой оказывается совершенно невозможно -- поясом тулузы мне завязывают глаза, а рукой прижимают к себе. Конь по кличке Дуат, как я слышу сейчас, нетерпеливо переминается с ноги на ногу, покачиваясь.

Плотный колючий пояс неприятно холодит лицо, а пошатывание Дуата, принимающего удобную позицию, страшит больше лежащего на столе синеватого худого трупа юного Сальвера.

Но он прав: не стоит мне слышать шум приближающихся врагов в количестве большем, чем пара штук. Их лошади ржут. Я уверена, что это чужие, считая, что Ларе и Дуат не станут отвлекаться от задачи. Они -- два боевых коня.

Дуата заносит из стороны в сторону, но рука Сальвера уверено лежит у меня на животе и... поглаживает? Он сражается, играючи? Мне стоит увидеть происходящее. Я тянусь к повязанному на глаза поясу, но меня резко обрывают на половине и жарко шепчут: ''Какая же ты любознательная. Но сейчас не к месту''.

И вот сейчас я полностью убеждаюсь в том, что Сальвер интересуется мною. Пусть лучше продолжает называть ведьмой -- ребенку простительно. Но малолетний поклонник, пускай лорд, не является верхом девичьих мечтаний.

Особенно учитывая его начальную стадию анорексии после болезни. Его хочется не приласкать, а покормить. Если уж целовать, то только в щечку или в лобик! Стоит надеть обувь на высокой подошве, и я буду выше него.

Лязг стали прекратился.

Лорды перекидываются парой слов, и два боевых коня несут наездников вперед по тропе. Сальверу некуда складывать тормаш, значит он несет его в руке, попутно придерживая уздечку. Снимать повязку с глаз не позволяют все равно, хотя отъехать к этому времени мы должны прилично.

Пока еще невинные приставания, не встречающие протеста, в любой момент могут превратиться в натуральное домогательство.

-- Убери руку, -- тихо предупреждаю я Сальвера, до Надаля Пеша тихий шепот не доходит . -- Мне только знаков внимания от мальчишки не хватает.

Получается слишком грубо, как по мне, но лорд только сильнее прижимает меня к себе. Наглый. Борзой. Или это последствие лечения? Может отсутствие заботы в семье? Я полторы недели носилась вокруг него. Не мое дело. Передергивая плечами, только тогда могу избавиться от повышенного и никому ненужного внимания.

-- Реймун! -- лорд Пеш хмурится и говорит. -- Запахни тулузу, это неприлично. Скоро войдем в город, а там от слухов никогда не отделаешься!

Повязку с меня Реймун снимает и возвращает тормаш в ''ножны'', а тот -- на место. Вокруг -- зимний лес, а нападавшие остаются далеко позади. Тропинка вскоре сменяется мощеной дорожкой, выводящей нас троих к высокой каменной ограде.

У ворот стражи нет. Чтобы въехать, приходится дозваться сторожей, и те впускают.

ГЛАВА 4

Город удивляет.

После сорока лет жизни в деревне я поверить не могу, что город -- это цивилизация! Четырехэтажные здания с окрашенными стенами, а в деревянные оконные рамы вставлено настоящее стекло! На улицах чисто и под снегом виднеются верхушки низеньких оград клумб. Если окажется, что здесь есть водопровод -- счастье. А если есть техника, пускай не цифровая, то... глупости.

Разноцветные дома и каменная дорога. Другая одежда. Каждый горожанин носит тулузу, когда Реймуну предоставили парадную одежду с плеча старшего сына старосты Бруно, получившего первичное образование в городе. Такая гордость для отца! Здесь, думаю, наличие первичного образования обязательно даже для чернорабочих.

-- Дистрас, -- сообщает Реймун. -- Город маленький, потому не стоит больших трудов привести его в порядок. По размерам не сопоставим с Калрисом, но по чистоте выигрывает во много раз. И коррупции нет. Низкий уровень преступности. Чуть на царскую зависть не нарвался, но обошлось.

Отвечать не хочется, но вопросов появляется все больше и больше.

-- Зайдем к портному, приведем вас двоих в порядок. Иначе леди Сальвер вовсе чувств лишится. Ей хватит твоей болезненной худобы, Реймун.

На заявление Надаля Реймун практически незаметно фыркает, но вида, что это его задевает, не подает. Крайне серьезный юноша, стоит сказать. Такому бы книги день и ночь читать, делать научные открытия, а не воевать. А вот об оружии стоит расспросить. Ненавязчиво.

-- Что значит, ты получил тормаш?

-- Тормаш -- это не только название клинка, но и звание, -- спокойно отвечает Сальвер, направляя Дуата вправо. -- Нужно воспитать в себе особое качество, чтобы получить особую царскую награду. Ее удостаиваются лишь единицы.

-- Так вы с лордом Пешем...

-- Нет, -- Реймун чуть улыбается. -- У Надаля обычный клинок. Тормаш отличается от него количеством лезвий. У обычного клинка один, у тормаша -- в зависимости от умений воина, но не больше пяти. Потом покажу.

Темнеет медленно, но сумерки сгущаются. Мы спешиваемся только у нежно-голубого дома с красочной алой вывеской и замысловатым названием. Внутри тепло, притом отопление не от печки, а от... Аналога батареи? Нас встречают миловидная женщина на вид немногим старше меня и ее взрослая дочь, как нам сообщают.

В глаза, как не странно, сразу бросаются глаза. Карие глаза женщины толсто выделены бордовыми тенями, а у дочери ничего подобного нет. И у Пеша серая подводка, а у Сальвера -- нет. У себя на веках серо-зеленые тени не могу отмыть ничем, хотя пробую много средств. Что это? Естественная аномалия? В голову не приходит ни одной идеи.

Нурино ахает. По всей видимости, Сальверы закупают одежду в этом магазине, так что хозяйка давно знает Реймуна. Учитывая факт, что в обычном состоянии итак худенький мальчишка потерял около трети изначальных килограммов, совершенно нормально, что госпожа Нурино шокирована. Она сетует на излишне нервную царскую службу, в то же время подбирая одежду для Реймуна.

Мною занимается ее дочь Фелисо. Выбираем новое нижнее платье, тулузу, теплую накидку и набор лент для волос. Отправляем младшего брата Фелисо к сапожнику и примеряем ночную рубаху. Как обслуживают лордов, я не знаю, но у меня претензий нет. Тем более, что оплата не из моего чудом спасенного после взрыва силы кошеля.

Выйдя из комнаты, с удивлением узнаю, что лорды ждут только меня. Реймуна одевают с нуля, исключая обувь (тулузу я сожгла и рубаху несколько позже тоже, на всякий случай), но заканчивают с ним раньше. Возможно все дело в опыте продавца. Обувь чуть запаздывает, и я, не рассматривая, надеваю.

Теперь эстетический дух Сальверов точно не потревожу и никого не заставлю падать без чувств от шока. Оставаться в городе больше нет смысла. Стоит поспешить в поместье, чтобы успеть к ужину.

***

После вчерашней метели весь двор снова усыпан блестящим белым снегом так, что невозможно пройти. В окно видно, как множество человеческих следов путаются вокруг, но исчезают под лопатой дворника. Птиц не слышно вовсе, хотя они обычно заливисто поют до обеда. Даже собаки молчат, не играясь во дворе во время прогулки. Видимо, их не решаются вывести с псарни в такой лютый мороз. За пределами комнаты также все совершенно тихо. Аж тошно.

Маюрано, околев, неспешно поднимается с подоконника. В преддверии главного в ее жизни события, она сильно нервничаета. Старшие братья: Кентин и Реймун, ее опора, -- всегда находятся рядом, но не теперь. Один удачно женился, и все свое время и внимание уделяет молодой жене, а второй, заигравшись в воина, живет в Калрисе при царе.

Отец все никак не нарадуется, хотя знает цену звания тормаша, а мать -- ей просто все равно. Если старший сын хочет жить ради карьеры -- это его дело. Пусть сам думает, ему уже пять тысяч четыреста семь лет.

Слишком тоскливо. Возможно, когда у Кентина родится ребенок, в поместье станет чуточку веселей, но Маюрано уже не будет здесь. Вскоре ее выдадут замуж, и она станет хозяйкой совершенно чужого дома с надеждой изредка писать родителям и еще реже видеть их вживую.

Она -- единственная дочь в семье, а потому ей не с кем разделить свою горькую долю, не с кем даже обсудить насущные страхи.

Спрашивать у матери -- пустая трата времени, она все равно не скажет правды. Ей лишь бы не нарушить закон, выдержать рамки приличий и выпнуть детей строить собственные семейные гнездышка. На Реймуна она давно не обращает внимания, а Кентину и Маю -- отдуваться.

-- Это... невозможно, -- шепчет Маюрано и срывается с места.

В небе она видит орла. Из деревень никогда не присылают птиц, если не случается чего серьезного. В последние дни и родители, и брат ведут себя слишком подозрительно для очередного дня, а значит, что-то действительно происходит.

Но что именно, Маю предположить не может. За последнюю неделю она никак не подгадает момент, чтобы подслушать разговоры взрослых и узнать, что же происходит. Ее каждый раз ловят и выпроваживают в свою комнату. Что от нее скрывают -- страшно представить, но знать очень хочется.

Возможно -- это шанс. Шанс вызнать секрет, строжайше охраняемый родителями и Кентином. Но длинная тулуза мешает бежать, а маленькие каблучки домашних туфель стучат по дощатому полу, как телега по мощенной камнем дороге.

Как жаль, что ковры расстилают только в комнатах! Толстый ворс надежно скрывает приближение девушки от других людей, но сегодня ей везет. Никто не собирается скрываться: отец, закрыв глаза, поглаживает по голове рыдающую на его груди мать, пока брат, придерживаясь за спинку кресла, пытается отдышаться.

Неизвестная угроза миновала.

-- Что происходит? -- Маюрано, стараясь не стучать каблучками, входит в комнату и прикрывает за собой дверь. -- Все в последнее время такие нервозные.

-- Реймун был ранен, -- всхлипывая, женщина выбирается из объятий мужа, поворачивается к дочери и улыбается. -- Он десять дней пролежал без сознания. Был при смерти. Но сейчас едет домой и будет к ужину.

-- Что?!

Мир шатает. Всесильный самый умный старший брат, самый юный за всю историю царства тормаш... ранен? Быть того не может! Реймун не мог проиграть, никто не мог победить его в бою!

Перед ним, кроме семьи, не испытывает страха только царь... и то, нельзя сказать, правда это или нет. По щекам девушки покатились слезы. Брат мог умереть, а ей ничего не сказали!

Если бы он не смог выжить, то в следующий раз они бы увиделись только на похоронах. Она бы даже не смогла попрощаться с ним и сказать, как сильно его на самом деле любит. Ведь они так много ссорились в детстве, а потом он уехал в Калрис. Без Реймуна жизнь совершенно другая.

-- Маю, -- прикрикивает Кентин, срываясь к сестре; та медленно съезжает по дверному косяку на пол. -- Не стоило ей говорить даже сейчас.

-- Отнеси Маюрано к ней в комнату и дождись, пока очнется, -- приказывает лорд Сальвер, скрадывая слезы дочери со щек. -- Будет лучше, если она проснется с прибытием Реймуна, не раньше.

Приобнимая супругу, он дожидается, пока Кентин вынесет сестру. Нужно попытаться отвлечь супругу от угнетающих мыслей ''а что, если бы...'', переводя тему на более актуальную в данный момент.

Скоро предстоит выдавать замуж Маюрано, а они не только не выбрали жениха, но и сомневаются в кандидатуре учителя! Но разговор не клеится. Стоит только детям покинуть комнату, леди Сальвер падпет в кресло и закрывает рукой лицо.

Ее голова раскалывается, а сердце болит. Она знает, что служба тормаша опаснее всего, но потерять сына и первенца из-за глупого несчастного случая?! Конь поскользнулся на льду! Пусть в костре горит этот конь!

-- Фламенко! -- рычит мужчина.

-- Я в порядке, правда, -- отвечает женщина. -- Не волнуйся. Как только вернутся врачи, надо будет расспросить их. А насчет Маю... не сегодня, Сельм.

Гаусельм глубоко вдыхает и отворачивается. Его раздражают беспорядки в семье, и каждый раз неприятности приносит в дом именно Реймун.

Когда он переехал в столицу, лорд Сальвер вздохнул свободно: сын пристроен на элитную царскую службу, живет отдельно и неприятности наживает себе сам и также разбирается с ними самостоятельно, не вмешивая его в разбирательства.

Не радовало только нежелание Реймуна жениться. Тот предпочитает уделять все свободное время службе. Но у Гаусельма есть еще один сын, Кентин, исполнивший волю отца. Да и какая дура выйдет замуж за тормаша?

***

Лордов встречают если уж не по-королевски, то парадно точно. Впереди три человека в красивой и дорогой одежде, видимо лорды и леди Сальверы. Позади домашние слуги несколько конюхов, судя по тому, что два человека быстро подбегают к прибывшим и встают позади коней, не забывая поклониться при приближении.

Сальверы не слишком удивляются появлению незваного ими гостя, но знакомство происходят как-то смазано. Реймун не в настроении, лорд Пеш устало бредет за хозяевами дома внутрь, а мне новая обувь натерает обе пятки. Странно, что даже после такого утомительного путешествия мне совершенно не хочется спать. Снять обувь, прилечь и протянуть ноги -- возможно, но не спать.

А нам троим уже накрывают в столовой, а повара только и ждут момента, когда нужно будет подавать приготовленные блюда. Снимая верхнюю одежду и передавая ее слугам, я прохожу за остальными в столовую.

На стоящего рядом со мной Реймуна налетает рыдающий тайфун. С красным от слез лицом девочка где-то в четверть младше меня кидается на шею Реймуну и расцеловывает его в обе щеки, попутно бормоча что-то несуразное то ли про лягушек, то ли про еще что.

Но мальчишка, что странно, не возражает и даже обнимает в ответ. Другие зрители смотрят на девчушку снисходительно и не вмешиваются.

-- Ты жив! Жив! -- пищит девчонка, выпуская Реймуна. -- Они скрывали от меня, что тебе плохо! Я бы сразу приехала!

-- Не стоило, Маюрано, не стоило, -- Сальвер треплет ей волосы на макушке, взъерошивая их еще сильней. -- Родители правильно сделали, что не сказали тебе. Представляешь, что бы было, если бы ты все это время изводила себя мыслями о худшем?

-- Прости.

Девочка склоняет голову, понимая его правоту. Предполагаю, что она его младшая сестра -- только так можно объяснить реакцию других. Ни для кого, кроме меня, не странность ее поведение. Точнее мне кажется невероятным благодушие Реймуна, с которым он ведет себя с девочкой.

Так, я думаю, он мог бы отнестись только к члену семьи, причем с которым у него очень близкие отношения. Маюрано страдает искренне, что даже мне жаль ее и тех минут, которые она провела в переживаниях за старшего брата. Я в семье, если правильно помню, единственный ребенком, потому мне никогда не понять ее чувств.

Леди Фламенко Сальвер отправляется с дочерью наверх по лестнице умываться и приводить ее в порядок, а лорд Гаусельм Сальвер ведет меня, сына и Надаля Пеша в столовую. Там нас уже ждет еще один мужчина, называющийся лордом Кентином Сальвером, младшим братом Реймуна и старшим -- Маюрано.

По этикету, вскользь рассказанному Паскау Горта, за столом никто меня не ущемляет, но вспыхнувший разговор не интересует совершенно. О ''несчастном'' случае и ранении никто не заикается.

А я рассматриваю лордов. Обстановка комнаты не впечатляет, а вот несмываемые тени на глазах -- в первую очередь. Те же серые штрихи на глазах Гаусельма и Кентина Сальвера, вроде и у Фламенко Сальвер тоже есть, но не у Реймуна.

Случая разузнать об этом побольше не представляется, а когда меня спрашивают о прогнозе урожайности на следующий год, я и вовсе теряюсь. Отмахиваясь незаинтересованностью в данной области и полным погружением в медицину, дальнейших расспросов и ярлычка дуры удается избежать. Врачей среди этих троих нет ни одного.

Скучать долго не приходится и двух леди ждать обязательно. На стол каждому подают закуску, но открывать блюда не спешат.

Спускающихся к столу не узнать: женщина переоделась и выглядит почти также, но вот ее дочь преобразилась до неузнаваемости. Белое личико, не испорченное красными пятнами от горячих слез, сияет. Черные, как и у всех Сальверов, волосы блестят, а улыбка сверкает ярче белого прозрачного кулона на шее.

Все-таки удивительно можно преобразиться, пользуясь косметикой: в столь короткое время покраснение не может сойти, даже если бы девочку топят в ледяной воде.

Закуска поражает. Притом поражает неприятно. Бананы в томатном соусе с удовольствием уплетает мальчишка, еще в Приючье стащивший у меня из-под носа жареного кролика.

Ладно, Реймун, я понимаю, он от мира даже не от сего, но когда блюда нахваливает лорд Пеш, который выглядит самым адекватным мужчиной. Я, пожалуй, выпадаю в осадок. Остается только глупо улыбаться и согласиться с лордом Гаусельмом Сальвером, что я на диете. И он тотчас разражается тирадой, что женщины с ума сходят на почве внешности и маленьких девочек к этому приучают!

Главное блюдо уже не просто выглядит необычным, а ненормальным. Длинные ''рыбные'' палочки толщиной в два пальца сварены в пресном меду с добавлением каких-то неопознаваемых овощей. В этот момент я обещаю себе, что больше не удивлюсь никаким гастрономическим странностям этой семьи и Пеша, пока слуги не расставляют питье.

Оно меня просто сносит. (Остановите Землю, я сойду!) В высоких стаканах подают повидло в виде замороженных маленьких шариков. Я, чтобы совсем не обижать хозяев, решаюсь попробовать только десерт -- кофейные орешки -- и остаюсь довольна. Чем-то напоминает вкус... горького шоколада? Даже если захочу, то уже и не вспомню вкус того, что ела сорок лет назад.

Лорд Гаусельм усмехается: от обеда я отказываюсь, а на сладости налетаю, что даже не замечаю, как мне дважды дают добавки. Кофейные орешки на удивление вкусные, в отличие от остальной поданной еды.

На удачу, хозяева ужин не затягивают, предпочитая обсудить столичные новости в мягких креслах гостиной, попивая мутно-зеленый напиток и закусывая десертом. А мне стоит откланяться не только потому, что разговоры об экономике и сельском хозяйстве меня не прельщают, но и страшно болит живот, отвыкший от еды.

Перед тем как уйти вслед за слугой, которому приказано проводить меня до выделенной гостевой комнаты, я краем глаза замечаю усевшегося на диван Реймуна, поглаживающего по черным-черным волосам устроившуюся у него на коленях младшую сестру.

Для гостей в поместье Сальверов отведен целый этаж -- третий. Как мне было сообщено, первый этаж для приема гостей, а для слуг задние помещения. Второй этаж жилой для хозяев. Третий -- для гостей. Четвертый -- для детей. И пятый до сих пор пустует, используется как склад.

Слушать унылые завывания старика скучно, поэтому по прибытию сразу же избавляюсь от лишнего внимания. Большая комната, раз в пять превосходящая по площади мою избушку, с хорошей отделкой стен и выбеленным потолком. С коврами на полу. Но так не обжито и неуютно. Пока во всем этом доме хорошо только одно -- отопление и нормальные стекла в окнах!

Вскоре жалею, что так скоро отправила слугу восвояси. А ведь стоит приказать принести бумагу и мелки или чем здесь пишут? Наверняка чем-то более удобным и не марающим руки. Стоило спросить заранее, а теперь что уж? Бессонные ночи снова буду тратить на сочинение глупых историй, которые пишу только ради одной цели -- не забыть родной язык.

Неизвестно, как долго буду видеть галлюциногенные сны. Нужно держать старые знания в порядке и быть готовой в любой момент пойти на поправку. Там, в реальности, предстоит переделать так много дел. И замуж выйти, пожалуй, тоже.

Развязывая пояс тулузы и расплетая высокий хвост, я заваливаюсь на кровать, глядя на неестественно белый потолок. Не известка, слишком белый.

В голову лезут всякие глупости, но я не озвучиваю их даже наедине сама с собой. Я устала. Морально и физически от множества непонятных вещей, которые я должна бы знать, находясь в этом мире лордов.

Стук будит меня.

Реймун, войдя, тихо прикрывает за собой дверь. Сейчас он одет в домашнее: нет привычной тулузы, а рубаха много проще, чем та, которую мне довелось безжалостно сжечь.

Будь он постарше, то я не задумаюсь, ответить ли на его детское чувство, но он совсем юнец. В семье и вовсе Реймун ведет себя удивительнейшим образом, как истинный семьянин. Что он хочет? Военная карьера забирает много сил, а духовного удовлетворения тоже хочется? Он ищет поддержки и понимания, основываясь на жизненном опыте друзей и коллег? Подчиненных? У него с таким высоким званием тормаша должны быть люди в подчинении.

-- Уже спишь? -- спрашивает Реймун, подходя ближе и присаживаясь на кровать. -- Сегодня был тяжелый день.

Сальвер вертит в руках деревянный гребень, инкрустированный синими камнями. В полутьме, разжиженной неярким светом зеленой свечи, видна усталая улыбка мальчишки. Его волосы расплетены и лежат на плечах, спускаясь на грудь. Рубаха развязана, а завязки скручиваются в спирали.

Вот так он выглядит совсем оголодавшим, но никак не соблазнительным, как наверняка предполагает. Будь он более сексуальным сам по себе, возможно, это может прокатить, но типаж подростка меня не возбуждает.

-- Нет, все в порядке, -- зачем-то киваю я. -- Но за окном давно темно и время позднее. Иди спать.

-- Выгоняешь? -- он снова улыбается, выглядя при этом еще милее. -- У тебя красивые волосы, но совсем неухоженные. Это тебе, -- он указывает на гребень в руке.

-- Чего ты хочешь?

Поднимаясь на колени, я сползаю с кровати. Беру брошенный на столик пояс, небрежно завязываю им тулузу. Мои длинные волосы проскальзывают сквозь костлявые бледные пальцы. На самых кончиках Реймун сжимает руку в кулак, так что мне приходится обернуться.

К чему он клонит -- долго думать не нужно, но не получит ни одного намека. Пусть не мечтает! А я еще жалею мальчонку, влюбился во врача, спасшего ему жизнь. Обычное дело, платонические чувства и так далее...

Пусть держит бы свои домыслы при себе, а не пытается реализовать на практике. Так и хочется этого несносного мальчишку запеленать и из бутылочки с соской покормить, ибо нечего! Ладно, это я перебарщиваю, но, представляя, усмехаюсь.

-- Отпусти и возвращайся к себе, -- не повышая голоса, советую я. -- Перенапряжение плохо скажется на здоровье. Ты только вернулся с того света, снова хочешь отправиться в путешествие в никуда?

-- Присядь, -- Сальвер хлопает по кровати рядом с собой. -- Не усну, пока не расчешу тебя. Синий очень освежает образ.

Где он берет такие слова?! Вроде бы болтовня ни о чем, а действенно. Через пару лет или пару сотен лет по летоисчислению этого мира он, без сомнения, станет самым популярным парнем в... в... из головы вылетает название города, в котором я сейчас нахожусь.

Но как раздражает! Или... не мог он так быстро отчаяться? Хотя, фактически подросток. Таким присущи импульсивные поступки, о которых позже всю жизнь сожалеют. Вот только Сальвер добивается славы превосходного воина. Он никогда не пойдет на такие глупости, не продумывая дело до последней, самой незначительной детали.

О чем он думает? О чем он думает, никак не пойму! За раздумьями я не замечаю, как Реймун встает справа от меня в непозволительной близости и касается гребнем виска, отводя прядь волос за спину.

-- Ты высокая, лучше сядь, -- предлагает мне совсем уж обнаглевший мальчишка.

Не отстанет ведь. Сдаваться нельзя, но и выгнать его можно только со скандалом. В гостях поссориться с первым сыном грозного лорда Гаусельма Сальвера...

На фоне отца Реймун выглядит неважно, бледной тенью, но загадочное звание тормаш, даруемое за военные заслуги, получил сын, а не отец. Пролетело две недели со дня знакомства с Реймуном, а я до сих пор не чувствую страха перед ним. И голова пустая.

То нападение незадолго до въезда в город, когда мне завязали глаза... Воспоминания о нем, звуки смерти, стираются из памяти, как глупый фильм ужасов, недостойный показа на большом экране кинотеатра. В тот момент холодела кровь, а сейчас я не чувствую ровным счетом ничего.

Я падаю на краешек кровати, удерживая прямой спину, опираясь рукой. Почему мне не приходит в голову, насколько опасен этот ребенок? В Приючье его боится каждый! Даже его лучший друг опасается, косо смотрит семья. Только его сестра не испытывает ни капли страха, но и отношение к ней другое. Покровительство.

Закрывая глаза и обещая себе подумать над этим позже, когда Сальвер покинет комнату, окунаюсь в наслаждение медленного прочесывания безукоризненно гладких волос. И это -- точно магия. В тех условиях, в которых мне приходится их мыть в Приючье, волосы давно должны быть хуже соломы или не лучше жира.

Заканчивая, Реймун выходит за дверь, предварительно оставляя гребень на столике и что-то тихо-тихо шепча на прощание.

ГЛАВА 5

В лучах предрассветного солнца, пробивающихся в щели между неплотно сдвинутыми шторами, играются маленькие пылинки. Каждая из них танцует, и я слежу за навеянным самой природой танцем.

Ночные часы пролетают практически незаметно, но оставляют после себя неприятный осадок. Всю ночь, как обычно, не смыкая глаз, я думаю, ничего другого не остается. В комнате не предусматривается ни книг, ни бумаги с простейшей канцелярией.

Пейзаж за окном наскучивает спустя десять минут. С пробуждением солнца начинается новый день, но что он может принести, я не смею даже предположить. Дом тихо дремлет.

Тихие шаги на лестнице я узнаю сразу, а вот кто именно встал ни свет ни заря -- только предполагаю. Это мог быть кто-то из слуг либо сам Гаусельм Сальвер, либо его старший сын.

Кентин шире в плечах, нежели его младший брат, значительно выше в росте и вот уже несколько лет как женат. Кто бы мог подумать, что в такой внешне мирной семье кто-то может быть тормашем? Кто такой тормаш на самом деле? Просто армейское звание? Вряд ли.

Из головы никак не выходят звуки слепой для меня битвы. Они повторяются и повторяются, сводя с ума, и только с первыми лучами солнца исчезают, как затянувшийся ночной кошмар.

Взгляд касается оставленного на столике гребня. Грани инкрустированных синих камней отражают пробивающиеся в комнату лучи солнца и играют, разбрасывая солнечных зайчиков по стенам. Я поднимаюсь с постели, где сижу всю ночь, и одним движением распахиваю легкие шторы в сторону.

За окном, как и вчера, все девственно белым-бело -- падает свежий снег. Откуда-то издалека доносится собачий лай, а по снегу с лопатой наперевес чистит дорожку некий мужчина из слуг, которого вчера мне не довелось встретить. Грустно.

Больше всего беспокоит, что от меня требуется. Поместье не производит ровным счетом никакого эффекта, если меня хотят поразить. Стекло в окнах, отопление -- то, чего мне не хватало все пролетевшие, как один миг, годы, но я научилась жить без этих маленьких даров цивилизации.

В мыслях всплывает слабое движение течения Юк, шелест ветвей деревьев, волнение ветра... и разлетающаяся на кусочки, ставшая такой родной избушка. Я уже жалею, что взялась лечить этого юного лорда, который приносит мне столько неприятностей. Пока обещанная благодарность не заботит и никоим образом меня саму не касается.

Не обращая больше внимания на подарок, я беру ленту и вновь завязываю ею волосы, поднимая высокий хвост. Одеваюсь в то же самое, в чем прибыла из магазина. Вчерашнее вечернее нашествие мальчишки со стороны выглядит, по меркам воспитания местной аристократии, как минимум, пошло.

Развязанная рубаха, отсутствие тулузы, непричесанные волосы -- как к любовнице шел, а не пожелать спокойной ночи гостье, спасшей ему жизнь. Моя вина в ''покушении'' не доказана и не обнаружена, а значит можно забыть о маленьком уроке, который я пыталась преподать юнцу, раз и навсегда.

Смысла оставаться в комнате дольше я не вижу, а потому выхожу в коридор, намереваясь спуститься в гостиную и поискать кого-нибудь там. Следует бы узнать, зачем конкретно меня приволокли сюда, угрозами заставляя повиноваться. О мнимой благодарности забыть и никогда не вспоминать. Будем отталкиваться от слухов и отношения к Реймуну окружающих, попутно делать выводы. Знать бы только, как управлять появившейся у меня силой. Если можно творить чудеса. Почему бы не научиться?

Я помню, как в тот момент сила наполнила меня и полилась через край. Сила, выпитая из природы: снег растаял, а сухая земля выжжена дотла. Деревья иссохли, превратившись в серые безжизненные колонны, Жалкое зрелище.

Зато я чувствовала себя настоящей богиней, решающей, кому жить, а кому умирать. Именно я подарила Сальверу так глупо утраченную жизнь. Что получу взамен -- пока не знаю, но стоит быть настороже и помочь мальчишке забыть глупые детские чувства, если таковые не просто имеют место быть, но и совершенно искренни.

Я права: спускаясь на первый этаж, слышу приглушенные голоса двух Сальверов. Стараясь не шуметь, я схожу с лестницы, останавливаясь рядом с первой ступенью. Нужно быть незамеченной и понаблюдать за Реймуном с небольшого расстояния. Нужно понять, какой он настоящий? Вздорный, как при первой встрече? Или любознательный, как во время обеда в Приючье? Может, мягкий и верный защитник, как во время сражения? Или добрый и покровительственный любящий брат, как он ведет себя с младшей сестрой? А его нежность вечером наедине?

-- Ты знаешь закон, Реймун. Если заиграешься... -- произносит мужчина после долгой паузы. -- Ты понимаешь, чем ты рискуешь? На мгновение потеряешь контроль над собой, одна неправильная эмоция, и ты перечеркнешь свое будущее.

Тихий, чуть урчащий смех мальчишки, как насмешка, звучит и доносится до моих ушей, заставляя вздрогнуть.

Его лица, стоя в холле, видеть не могу, но представляю, как это бледное истощенное болезнью лицо искажается в гримасе заядлого манипулятора. Прокручивая в голове каждый его образ, чувствую поднимающийся из глубин души страх.

Такая однотонность ликов вмиг кажется надуманной и ненастоящей. До сих пор не знаю, что на самом деле представляет собой человек, носящий звание тормаша. Об особом качестве догадываюсь еще после ночных раздумий. Вероятно, это жестокость? Или что-то очень близкое к этому. Война -- значит убийство.

-- Понимаешь, отец. Ты прекрасно понимаешь, что это невозможно, -- медленно, по-змеиному, протягивает Реймун. -- Я не фальшивый тормаш. Я истинный. Рожденный тормашем. А ведьма... не просто развлечение. Она тоже... настоящая. У меня был проломлен череп, а кожа на груди и на спине покрылась гнойными волдырями. Надаль собственными глазами видел, как она провела ручкой, и ранений, как не бывало. Обиделась, наверняка, оттого тянула с лечением. До безумия влюбленной женщиной очень просто управлять.

-- Ведьм не... в это сложно поверить, -- обрывает Гаусельм Сальвер и соглашается с сыном. -- В Дистрасе немало шарлатанов. В Калрисе их еще больше. Вся столица наводнена ими.

-- Она скрывалась в Приючье, -- усмехается Реймун. -- Не ела, не пила и не спала. Ей чужды человеческие нужды. Ей нужно только писать на своем ведьмовском языке.

-- Ей не нужны деньги? -- голос лорда полон удивления. -- Невозможно. Они все хотят денег. Если она на самом деле владеет магическим даром, то может обдирать людей до нитки!

-- Понятия не имею, о чем она думает. Но Надаль прав, -- еще одна усмешка. -- Вертеть женщиной просто. Нужно только захотеть и немножко подыграть. Не сложнее детской забавы.

Слушая неприятный разговор, я осознаю одно: планы на мою персону сформулированы и обдуманы еще в Приючье. Попытка подчинения, каюсь, превосходная, но он не учитывает одну маленькую пакость.

Он совсем ребенок и не в состоянии соблазнить нормальную взрослую девушку без извращенных наклонностей в сторону педофилии и анорексии. Какая же он маленькая дрянь! Мало десятидневного похода по ту сторону. Следовало оставить его там навсегда!

Накатывает такое мощное раздражение, чуть ли не заставляющее взбеситься. Но волна спадает, а жажда проучить, которая владеет мной еще с Приючья, вновь вспыхивает с неистовой силой.

Хочет ведьму? Он ее получит!

Это неправильно. Что конкретно неправильно: поступок Реймуна, моя жажда мести или то, что я собираюсь сейчас сделать, -- не разбираюсь.

Факт только в том, что это поспешно принятое решение я отменять не собираюсь и целенаправленно поднимаюсь по лестнице на второй этаж. Так медленно и тягуче, смакуя каждую секунду до совершения пакости. Эта маленькая дрянь больше никогда не посмеет и подумать, чтобы так нагло воспользоваться мною.

Почтеннейшему лорду Пешу тоже достанется, как только я доберусь до него. Взялся учить разгильдяя, как соблазнять взрослых девушек? Малец не дорос еще!

Комнату ''малыша'' я нахожу не сразу, но иду напролом. Маюрано все еще спит, ее мать -- тоже. Неизвестная рыжая женщина встречена в одной из комнат, после которой я иду в покои глупого и беспечного Сальвера!

Белый пояс тулузы лежит на самом видном месте, на столе, и дьявольски манит к себе. Я сатанею. Так меня не бесили даже врачи, уничтожившие последние крохи частной жизни, окончательно превратив мою избушку в проходной двор.

Этот дрянной лорд, не доросший до совершеннолетия, вовсе лишает меня единственного места жительства! Это будет пока еще не месть. Всего лишь малюсенькая пакость, но настолько ''в яблочко'', что он ее еще не скоро забудет.

В бешенстве произнесено на родном языке несколько слов, и середина белого пояса надувается, как шарик, и квакает. Страшно ядовитая жаба-ага резко подпрыгивает и падает на пол, таща за собой пояс, из которого не может выбраться.

Горячо любимый квакающий клинок Сальвера также смертоносен и неуловим, как и прежде. Изменилось только одно -- добавился враг в лице хозяина.

Но и этого мне все равно мало. Пусть жаб будет много! Пусть они, коричневые, сотнями будут прыгать по всему поместью, и квакать, квакать, квакать!

Успокаиваясь, я, конечно, ''призываю'' пару десятков жаб коричневой расцветки, но не ядовитых. Все-таки в этом поместье много неповинных, и им страдать от яда нечего.