Анисимова Наталья Викторовна : другие произведения.

1

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Жестокость безгранична и разнообразна. Пронзительная история об изуродованных людях, потерявших способность сострадать. У них больше нет представления о том, где границы допустимого, где добро и где зло. История о том, как под влиянием разных факторов может деформироваться психика и система ценностей человека.
  - Лена! - выкрик через закрытую дверь, через высокие толстые стены содрогал стёкла хельги.
  Мальчик, сидящий за столом в большой комнате, рефлекторно вжал голову в плечи. Он знал, что через десять секунд крик повторится - так было помногу раз, каждый день, а иногда и по ночам. Он отсчитывал: "Восемь, девять, дес.."
  - Лееена! - на этот раз крик был громче, будто лязгнул огромный металлический замок.
  Звук был хоть и громкий, но приглушённый. Прячась от него в своём мире, мальчишка придумал, что так получается потому, что он - космонавт, а на голове у него шлем от скафандра, и он улыбнулся своим фантазиям.
  Мальчик поднял голову и посмотрел под потолок: туда, куда, казалось, улетал металлический лязг голоса и растворялся где-то в обойных паттернах.
  "Такие высокие стены! Если бы поставить вот так ребят одного на другого, то не меньше трёх поместилось бы, ей богу!".
  Девятилетний мальчишка, худощавый и бледный, с ровным пробором по тёмным волосам. Он сидит за большим обеденным столом, устланным скатертью и укрытым поверх клеёнкой. Стулья, окружившие его, затянуты в самодельные ленинские чехлы из светло-голубого льна; на стеклянных полках хельги идеально причёсанными рядками по высоте расставлены бокалы из чешского хрусталя и немецкие чайные сервизы. На каждое звучащее из-за двери "...Е..а!" звоном ксилофона откликались ровные проборы праздничных стекляшек.
  Мальчик сидит, положив голову на ладони, которые в любой момент готовы зажать ему уши и погрузить обратно в свой тихий и защищённый мир. Несмотря на полдень, слева от него стоит включённая настольная лампа с серебристым куполом рефлектора. Со всех сторон мальчик окружен тетрадями и учебниками в бумажных обложках.
  Обложки ему делала мама из крафта. Вечером, сидя за этим же столом, в тёплом пятне света от настольной лампы, прикладывала она распахнутую книгу к отрезу охристой хрустящей бумаги и делала карандашные засечки. Она колдовала вокруг них с линейкой, соединяя точки в линии, а потом вырезала и красиво упаковывала учебники, заклеивая в углах места сгиба. На столе стояла белая пластмассовая бутылка с большими голубыми буквами ПВА, которая в маминых руках сжималась, делала "фффук", выдавая ароматный воздух и белый кисель клея через плоский, срезанный наискось носик. Мальчик стоял рядом с мамой и смотрел, как она бережно, будто ребёнка в одеяло, укутывает в бумагу его светлое будущее, его источник знаний; как она большими буквами идеальным почерком выводит на чистой обложке "МАТЕМАТИКА".
  И эти минуты были ему невероятно дороги! Он был рядом, еле дыша и боясь нарушить своё счастье. Ему казалось, что сейчас они такие близкие с мамочкой, такие родные. Мама была совсем рядом: красивая, с сосредоточенным, но спокойным лицом; хотелось обнять и погрузиться в её квадратное и тёплое, как перина, тело. Мальчишка тихо стоял у неё за спиной, наблюдая за работой и разглядывая маму, которая никуда в этот момент не спешила и всецело принадлежала только ему. Разглядывал её пухлые пальцы с трещинами складок кожи на фалангах. Слушал, как мама дышит, увлечённая кропотливой работой, и смотрел, как под синим ситцевым халатом вздымается при каждом вздохе её грудь.
  Где-то в коридоре скрипнула старыми петлями деревянная дверь, и мальчик вернулся в реальность, оторванный от пряных мыслей. Гулкий мамин голос:
  - Да, папа.
  - Что за говно ты мне принесла, а?! - раздался металлический звон - это полетела в стену миска с обедом - и мальчик вновь вжал голову в плечи.
  Лена - квадратная женщина в синем ситцевом халате - его мама.
  Когда керамические тарелки заметно пошли на убыль, она начала приносить отцу обеды в эмалированных мисках.
  - Ах ты ссссука! Дрррянь такая! Живёт в моём доме со своим выродком, а кормит отца помоями в собачьей миске! Сссуука! - и так почти каждый день...
  На стене большой комнаты в деревянной раме висит фотокарточка с погрудным портретом статного мужчины в военной фуражке и кителе с большой золотой звездой на каждом погоне. Это его дедушка. Простое лицо с широкими скулами и сдвинутыми к переносице бровями, горделиво приподнятый подбородок и расправленные плечи. Мама говорит, что дедушка герой и его нужно уважать.
  С дедушкой она почти не разговаривает - только отвечает односложно на его вопросы.
  Да. Нет. Хорошо.
  Старик когда-то, в молодости, был большим человеком: под два метра ростом, с заложенной в нём непомерной силой. Огромные ступни, огромные кисти рук, будто грубо высеченные из камня, и такое же каменное лицо. Когда наступила Великая Отечественная Война, он отправил жену с дочерью в эвакуацию, а сам пошёл на фронт. За годы войны майор Лавров заслужил звание генерал-майора - бесстрашием, умом, хладнокровием и жесткостью.
  За полгода до окончания войны в паре метров от землянки штаба, где находился генерал-майор, разорвалась вражеская мина, до паха оторвав могучие ноги и изрешетив осколками тело.
  Это событие изменило не только жизнь каменного человека, но и жизнь его семьи.
  После нескольких месяцев в военном госпитале, в город к семье был выслан человеческий обрубок. Высохший на больничной койке, с висящей плетью малоподвижной рукой, с пустой левой глазницей он смотрел на мир сквозь молочную плёнку бельма, закрывавшего оставшийся правый глаз, и проклинал весь мир: врачей, бога и "шлюху, которая наверняка гуляла с фрицами, пока он был на фронте".
  То ли психологическая травма, то ли осколок в голове и контузия покорёжили что-то в душе генерал-майора. Половина от некогда могучего человека вернулась домой, чтобы превратить жизнь близких людей в ад.
  Его наградили золотой звездой героя Советского Союза, выдали трехкомнатную квартиру с высокими потолками и большими светлыми окнами: сталинку, расположенную на первом этаже. И, хотя генерал-майор в основном проводил свою жизнь в инвалидном кресле, он всё же хотел научиться жить без ног и потребовал выдать ему костыли и протез, который пристегивался к той культе ноги, что была подлиннее.
  Разорвавшаяся мина выжгла в нём то человеческое, чего и прежде было немного. Хотя из кресла торчала половина человека, но прежняя невероятная сила осталась в его руках. На протезе он так и не смог ходить и колесил по квартире на инвалидной коляске, но с костылём всё равно не расставался. Этим костылём он избивал свою жену, вкладывая в удары всю обиду на судьбу и ненависть к жене и Богу. Некогда умный и образованный человек теперь извергал из себя матерщину, беспрерывно орал и оставлял на теле жены огромные чернильные лужи гематом.
  Так прошли десятки лет. Выросла дочь, родился внук, но обрубок генерала всё мстил, а его жена расплачивалась за чужую вину.
  Однажды она вышла из спальни мужа и зашла к внуку в гостиную, которая была его комнатой. Бочком она присела на край дивана, по-пуритански сомкнув ноги, откинулась на мягкую спинку, положила на колени руки и, сделав глубокий вдох-выдох, закрыла глаза и тихо умерла.
  Мальчику было всего шесть лет, и он не сразу понял, что произошло. Он подошёл к бабушке и рассматривал её спокойное, ставшее снежно-белым, лицо с застывшей в уголках губ улыбкой облегчения. Потом попытался её разбудить. Когда домой пришла мама, он встретил её в коридоре и сказал, что бабушка заснула и почему-то не хочет просыпаться.
  Потом мама много плакала.
  На следующий день в комнате мальчика толпились какие-то люди, а посередине в длинном красном ящике, поставленном на табуретки, лежала бабушка с лёгкой улыбкой в уголках губ, застывшей вместе с обескровленным лицом.
  Оставшись без своей ручной жертвы, молчаливой и терпеливой, как собака, которая не знает другой жизни, генерал сперва сильно сдал и осунулся, а потом с каким-то остервенением переключил всю свою ненависть на дочь. И хотя у него уже не было костыля, чтобы Лене, как прежде жене, вложившись всей оставшейся силой, ломать ребра, но глумился он над ней уже иначе - лишая её собственной жизни. Казалось, что вместе с женой внутри него что-то умерло и теперь разлагается, выплёскиваясь из него с каждым разом всё большим зловоньем.
  Какое-то время он ещё продолжал обслуживать себя самостоятельно, но потом, хотя и был в состоянии доехать на коляске до туалета, стал ходить под себя, найдя в этом некую новую форму садизма. Он обделывался, штанины спортивных трико, завязанные узлами, наполнялись зловонным месивом, и тогда на весь дом звучало его металлическое "Лееенаааа!"
  Хоть и половина, но всё же большого человека. Даже по-старчески иссохнув, генерал продолжал весить полцентнера, а Лена, ломая спину и измазываясь, взваливала на себя то, что осталось от отца, и волокла его в ванную. За несколько лет запахом фекалий, казалось, пропитался не только весь дом, но и она сама. Её твидовые костюмы, облако высоко начесанных волос, даже кожа её - всё, казалось, несло в себе позаимствованный запах нечистот, болезни и старости. На работе коллеги об этом деликатно молчали, а Лена обильно заливала запах своей загубленной жизни мамиными духами "Красная Москва"...
  Мальчик рассматривал портрет дедушки, а потом перевёл взгляд на стену. За спиной у него было, по его детским меркам, огромное окно, прикрытое гардиной, качающейся от ветерка из открытой форточки. Сквозь него и цветочный тюль на стены падали солнечные блики и причудливо меняли узоры, а мальчик сидел и любовался этой красивой игрой света и тени. В кайме солнечных лучей из-за спины, положив голову на стол и растопырив в стороны локти, словно лягушачьи лапки, мальчик закрыл ладонями уши и погрузился в свой тихий и защищённый мир. Где-то, будто вдали, из-за толщи стен гудел растворённый прижатыми к ушам ладошками металлический дедушкин голос.
  В комнате мальчика высокая деревянная двустворчатая дверь с фрамугой сверху. Вечерами, когда он ложился спать и мама гасила свет в его комнате, сквозь это стекло над дверью проливалось к нему продолжение вечерней жизни его дома: голоса, шаги, торжественная музыка, которая предвещала начало программы "Время" по телевизору.
  Через фрамугу комната продолжала довольно ярко освещаться лампой из коридора. Мальчик лежал в хрустящей, накрахмаленной постели, смотрел в это окно между двумя мирами и слушал, как мама звенит посудой на далёкой кухне. Иногда до него доносилось, как ссорятся его родители. Точнее, он слышал мамин возбуждённый голос и упреки: "Как можно быть настолько ничтожным человеком? Ну что ты сделал в этой жизни? Мозгляк!"
  Это странное слово - мозгляк - она часто использовала. Мальчик не знал его точного значения, но понимал, что мама выражала им всё своё презрение к мужу, демонстрировала высоким слогом свою нарочитую изысканность.
  Леночка Лаврова - пухлая девочка с длинными косами, венчающимися кудрявым завитком из-под гофрированного банта. В школе она называлась не иначе как Лаврушка, и в кличку эту вкладывалось всё неприятие, какое только могли испытывать к ней дети. Лена, воспитанная по всем канонам дела Ленина, была в глазах одноклассников заучкой и доносчицей, а её хорошие оценки вызывали у других детей злость. Когда она рассказывала классной руководительнице о мальчишках, тайно бегающих курить за школу, она была убеждена, что поступает единственно правильно, что иначе поступить никак нельзя, ведь она выполняет свой гражданский долг. Одноклассники же, всё больше отдаляясь и испытывая к Лаврушке глубокое презрение, превратили её со временем в изгоя. Может, ей в глубине души и хотелось, как обычной девочке, поиграть во дворе с ровесниками, но ещё сильнее ей хотелось быть правильной и доказывать всем, что она лучшая. И она училась, училась, училась...
  Когда Леночке было уже за тридцать, она вышла замуж за сотрудника треста - тщедушного молчаливого мужчину - не по большой любви, а от осознания того, что, возможно, шанс остаться старой девой слишком велик. Новая ячейка общества поселилась в большой квартире Лениных родителей и вскоре пополнилась сыном, которого назвали Сергей.
  "Какое же ты убожество! Мозгляк!" - звучало сквозь стекло дверной фрамуги, и была в этих словах не столько злоба, сколько отчаяние.
  Лаврушкин муж приходил с работы поздно, уходил на неё рано, а когда был дома, то старался оставаться незамеченным: прятался ото всех за широким разворотом газеты "Известия" или неподвижно сидел перед мерцающим черно-белым экраном. За всю жизнь он обмолвился с сыном сотней одинаковых фраз: "доброе утро", "спокойной ночи", "с днем рождения" и несколько других похожих словосочетаний в их ряду. Мальчик, по сути, даже не знал своего незаметного папу и имел о нём представление, скорее, по словам матери: что был тот человеком ничтожным, безынтересным и ведущим растительный образ жизни - но свой, авторский портрет отца мальчик так и не составил.
  Исполинские двери от пола до потолка были в каждой комнате квартиры. Тяжёлые, сделанные добротно из массива дерева и выкрашенные белой масляной краской в несколько слоев. Сопровождаемые целым консонансом звуков, открывались они каждый раз с тяжестью и треском ломающегося ствола. В этой слишком большой комнате с огромными дверями и высоким потолком, казалось, должны были бы жить сказочные великаны. А жил он, маленький мальчик.
  Скрип открывающейся двери отвлек Серёжу от просмотра увлекательного калейдоскопа солнечных бликов на обойной стене, и он повернул голову ко входу в комнату.
  В прямоугольном проёме появился синий ситцевый квадрат мамы.
  - Что? Опять дурака валяешь? - она говорила с сильным раздражением, сдерживаясь, чтобы не сорваться на крик. Губы поджаты, а уголки их опущены вниз, как и уголки глаз, будто под гнетом её тяжелой жизни поплывшие вниз. Серёжа никогда не обижался на маму. Несмотря на малый возраст, он понимал, что маме очень тяжело и изо всех сил старался её не огорчать.
  - Нет, мам. Я уже всё сделал.
  Мама подошла к столу, колышась студнем широкого тела. От её халата сладко пахнуло луковой зажаркой.
  - Покажи! - и она стала перебирать лежащие на столе тетради, шумно дыша через нос. Она всегда дышала так: зычно, с присвистом, тяжело, будто только что поднялась по лестнице на пятый этаж. - Что это? Что это такое я тебя спрашиваю?!
  Голос её становился резким и рваным, и она тыкала пальцем в раскрытую тетрадь, где две идеально выписанные строки соединялись чернильным мазком.
  - Я случайно, извини...
  - Не хватало ещё , чтобы специально! Самому ума не хватило догадаться переписать страницу, если ты её испортил?! И если ты считаешь, что всё закончил, то почему сидишь - рот раззявил? Или тебе по сольфеджио ничего не задавали? Ждешь, пока мама придёт и будет тебе указания давать? Всегда из-под палки, ни на что сам не способен...Будешь так относиться к учёбе - вырастешь таким же пустым местом, как твой папа!
  Она действительно страдала от реальных или выдуманных ею неудач сына. Во взрослой женщине продолжала жить брошенная всем миром девочка, отличница Лаврушка, и всё у неё должно быть правильным, идеальным. И ребёнок тоже.
  Женщина затряслась синим ситцем, и исчезла за огромной дверью.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"