Игравший в безумца, но слишком рациональный, чтобы в самом деле им быть. Стриндберг - не часто случающееся явление писателя, следовавшего моде, а не определявшего её, и при этом великого писателя, обладавшего ясно очерченной самобытностью.
Стриндберг низвергал семью, религию, государство. Но в этом он был глубоко вторичен. Французы в своей смелости зашли много дальше, ещё веком ранее. Антиклерикализм и борьба с классовыми предрассудками, может быть, были новы для Швеции, хотя соседняя Норвегия уже явила великого ниспровергателя. Уже Ибсен пробил брешь в устоях традиционного общества. Стриндберг всего лишь радикализировал обвинения Ибсена. Окончательно освободив от мужского доминирования свою Гедду Габлер во "Фрекен Жюли", сняв с неё вместе с оковами и лифчик. Признанный новатором, родоначальником "новой драмы" он следовал в проложенном другими фарватере. "Натуралистический", "интимный" театр Стриндберга был усилением театра реалистического, ибсеновского. Стриндберг не задал и стандартов натурализма, в прозе идя за Бальзаком и Золя. И поздний мистицизм его был вызван в большей степени влиянием Сведенборга, но не личным озарением.
Всё это так, однако Стриндберг сам по себе настолько ярок, что произведения, которым, по логике, уготовано было стать посредственными, наделялись его яркостью и приближались к гениальности. Ему тесно было в самом себе. Его талант, его индивидуальность были много богаче используемых им же форм. Потому и понадобился "Путь в Дамаск". Потому и появились с любовью выписанные исторические драмы. Стриндберг сам себя не знал. Невысоко оценивал "Жителей острова Хёмсе". Читателям же роман запомнился и полюбился. Потому что написан был по вдохновению, вопреки "манифестным" драмам и новеллам о "правде жизни". Стриндберг всё время задавал себе рамки, но втиснутый в тесный каркас социальных теорий, крушил их простым вдохом. Так его душа прорвалась в буянящем и великолепном в своём буйстве Борге.
Стриндберг мечтал быть великим разрушителем фальшивых условностей, опутывающих человеческое общество. Большая часть малой прозы, и некоторые пьесы были написаны исключительно для того, чтобы раздать тумаки окружающим. Ввергает в отчаяние злая пьеса "Отец". Всем досталось в "Красной комнате" и себя не пощадил в образе Фалька, себя же похоронил вместе с Олле. Однако семьи он не разрушил, монархию не свергнул. Только взбудоражил молодёжь. В лучшем случае Стриндберг выступил в роли хулигана, безумно талантливого (не безумного) мечтателя.
Не стал великим разрушителем. Не Ницше и не Ионеско. Не стал великим законодателем. Не Бальзак и не Диккенс. Даже и не Ибсен, ибо тот умел не только разрушать, но и создавать. Не Бальзак, не Диккенс, не Ибсен. Но всё-таки Стриндберг. Стриндберг силён прежде всего своей личностью, дикой буйной душой, стихийностью своего таланта ("дикая гениальность"), а не попыткой создания скучных канонов натуралистической драмы и натуралистического романа. Там, где он позволил своему естественному началу прорваться - там он достиг наивысших результатов. Если "Красная комната", посвящённая эпохе, в лучшем случае забавляет, то "Слово безумца" и "Одинокий", целиком и полностью построенные на его личных переживаниях и его мыслях, увлекают, берут за душу, поскольку сам автор вложил в них душу. В "Аде" из собственных маний к девяти дантевским кругам Стриндберг прибавил десятый, свой личный. Абсолютно всё там (соседи по отелю, толпа на улице, жена и даже собственная дочь) существует с единственной целью мучить его. Он придал своему повествованию такую форму, что трудно разобрать, где тут заканчивается литературное произведение и начинаются личные заметки. Сам Стриндберг охарактеризовал эту книгу как "хаос, проникнутый взаимосвязью". Напоминает "Аврелию" де Нерваля. Но у того-то была репутация законченного мистика. Стриндберг же всегда позиционировал себя натуралистом и материалистом. Видимо, и попытался натуралистично, с научных позиций запечатлеть мистический опыт (для чего по ходу текста неоднократно педалирует свои химические опыты). Если желание Стриндберга было искренним, даже уже неважно, насколько описываемое соответствовало его реальной жизни. Он правдиво изобразил свою душу.
К сожалению, задействовал душу Стриндберг не всегда, отдавая часто творческую задумку на растерзание логике, жертвуя эстетикой ради политики. Для писателя, тем более для одарённого писателя, кощунственно разделять искусство и литературу и возмущаться "словесными побрякушками".
Если допустимо так выразиться о общепризнанно и объективно великом художнике, Стриндберг мог бы достичь большего, если бы позволил себе быть самим собой. Если бы отпустил поводья вдохновения и освободился от модных представлений, раскрепощавших от одних пут, но налагавших другие. Кто знает, тогда Стриндберг со своими задатками мог бы не просто наметить пути, которыми впоследствии пошли экзистенциалисты, а и намного опередить их.