Аннотация: Рассказ посвящён Геннадию Григорьевичу Голобокову.
- У меня было много времени на раздумья. За годы неподвижности я осознал очень простую вещь: человечество должно ставить себе цели на вырост. С безупречной ясностью осознал. Сейчас это, наверное, звучит банально, но так было не всегда.
Так говорил мне Художник, когда жарким июльским днём мы с ним шли по аллее Александровского сада. Завтра в Манеже по инициативе ассоциации "Геона" открывалась экспозиция "Очеловечивание Вселенной", где мой собеседник выставлял несколько своих новых работ.
- Макаренко первый понял, что воспитать человека - это значит расставить вехи, по которым будет располагаться его завтрашняя радость, - продолжал он. - Но ещё раньше мы стихийно применили это правило ко всему обществу - и получилось! Научные институты, создаваемые в гражданскую войну. Затем, в двадцать первом, персональная пенсия чудаку по фамилии Циолковский. И вот уже Королёв по заданию правительства конструирует ракету для доставки смертоносного груза, а сам втайне лелеет надежду использовать её для запуска человека в космос и предусматривает в её конструкции такую возможность. Всё, что я перечислил, - абсурд с точки зрения "здравого смысла", но без этого "абсурда" двадцатый век остался бы в истории только железным веком... Вы, конечно, скажете, что это Правило Неравновесности, которое теперь в школах проходят.
- Скажу, - с удовольствием подтвердил я: - "Разумное общество ставит себе задачи опережающего развития".
- И будете правы, - согласился Художник, - просто, мне эти истины приходили не путём научного анализа, а как космическое откровение, через ослепительные нездешние образы, пока я привыкал к жизни неподвижного существа с одряхлевшим и непослушным телом, лёжа в своём родном Балакове. Возьму в зубы кисть, оплету её пальцами, сделаю мазок-другой - а подрамник мне на грудь ставили - и рука падает обессиленная. А мысли не оставляют, они только ярче и пронзительнее становятся, как искры, в ночи летящие от костра над обрывистым берегом Волги: Великое Пограничье, передний край познания, раскрытие новых пространств - и эмоциональное богатство человека. Именно человека будущего, а не сверхчеловека ницшеанского...
Мы задержались возле Обелиска. Художник стоял в шаге от меня - стройный, несмотря ни на возраст (приближалось его восьмидесятилетие), ни на всё пережитое - и вчитывался в надписи на граните. Я не знал, какие дали ему открывались за именами революционеров и утопистов, но когда слабый ветерок касался его мужественного лица и шевелил лёгкие седые волосы над высоким лбом, казалось, что это сухой ветер заволжских степей доносит сюда из будущего эхо стартующих звездолётов...
Мальчишкой трудных послевоенных лет он мечтал о дальних мирах и готовился стать астрономом, пока тот роковой прыжок с обрыва не разрушил все планы. Друзья его вытащили на берег уже без сознания.
Затем был Саратовский институт нейрохирургии и двадцать шесть лет почти полной неподвижности. Тогда, проявив всю стойкость духа, он и стал создавать стихи и картины, которые были не только светлой и смелой мечтой о будущем, но также исследованием психологии людей этого самого будущего.
Тело, послушное приказам мозга, ему вернул в то время ещё мало кому известный молодой врач, ученик Бехтеревой. Он забрал Художника в Москву в НИИ нейрофизиологии и стал обучать собственному восстановительному методу.
За окном отдельной палаты метель сменялась кружением тополиного пуха, за хороводом осенней листвы приходили холодные дожди, в вечернем небе восходили Плеяды, предвещая наступление зимы, а Художник, противопоставив волю к жизни бездушной и нелепой случайности, день за днём отвоёвывал у небытия новые миллиметры своей живой плоти. Затем вновь приходила весна, многоголосьем звенела капель, и ошалело пели птицы во дворе. Весной особенно хотелось жить...
Через два года он вышел из дверей института на собственных ногах, ведя под руку молодую ассистентку врача - свою будущую жену, удивительно похожую на девушку с его картин "Прощание" и "Сибирь завтрашнего дня".
- О том же давно писал де Сент-Экзюпери, - мой собеседник вернулся к теме разговора. Процитировал по памяти: - "Заставь их строить башню, и они почувствуют себя братьями, но если ты хочешь, чтобы они возненавидели друг друга, брось им маковое зерно".
- "Цитадель" - книга его непростой жизни. По сравнению с ней все остальные свои вещи он считал лишь пробой пера - и, по-моему, напрасно.
- Вижу, это один из ваших любимых авторов, - с явным удовольствием отметил Художник и продолжил прерванную мысль: - Вот я и думаю, может быть, в той реальности мы перестали "строить башню"? Ведь были такие настроения после первых успехов в космосе - сосредоточиться на наращивании потребления, "догнать и перегнать..." Стругацкие показали, к чему это может привести, их "Хищные вещи века" тогда бурно обсуждали. В ходе тех дискуссий кто-то из "особо одарённых" критиков пенял Братьям, что они в повести изобразили потребительское общество привлекательным. Ефремов, конечно, заступился за молодых коллег. Привлекательным - это дело вкуса, сказал он, но зачем же приписывать свои вкусы всем читателям!.. И всё же, не подоспей Второй революции, эти настроения только усиливались бы от безысходности, и через поколение настала бы катастрофа. Как вы думаете, правдоподобно?
- Более чем, - ответил я. - Спасибо за идею, Геннадий Григорьевич!
Мы попрощались перед входом в облицованный бежево-розовым песчаником пешеходный тоннель, ведущий к станции "Библиотека имени Ленина". Художник пожал мне руку и направился к метро. Я возвратился в парк и повернул к Боровицкому холму, чтобы полюбоваться парящей в небесной лазури белоснежной громадой дома Пашкова и островерхими башнями восстановленного комплекса Алексеевского монастыря над соловьиной зеленью дворов Волхонки. Медленно двигаясь по аллее, я раздумывал над последней фразой этого человека, чьё творчество сильно повлияло на меня: "Каждая цивилизация рано или поздно проходит испытание зрелостью. Мне кажется, у нас это испытание ещё впереди".