Мать стоит у плиты и режет картошку в суп. Быстро мелькает острый нож в ее ловких пальцах. Быстро дробятся на куски крупные клубни и падают во вскипающую воду. Чавк - бульк. Чавк - бульк. Чавк - бульк - бульк... Конец света - это уже третья ее попытка начать разговор.
- Откуда ты знаешь?
Я сижу на табурете и пью кефир. Я люблю кефир. Он кислый, его вкус напоминает мне о пионерском лагере. Мне не хочется разговаривать.
Я пожимаю плечами. Каждый день по радио журналисты сообщают матери что-то интересное. Иногда они затапливают Кубань, иногда они взрывают Нью-Йорк, иногда -обещают Конец света. Мать верит всему и с неизменным усталым выражением лица передает информацию по цепочке. Мне и, если отец дома, - тогда и отцу.
Мать заканчивает резать картошку и, накрыв кастрюлю крышкой, переключается на сковородку с тушеной капустой.
- Чего молчишь-то?
- А чего говорить-то? Опять эти астрологи людям голову морочат. А ты и веришь всему. Как лоха!
- Что же мне теперь, никому не верить!? - голос матери срывается, она начинает плакать. Глухо, привычно, в грязное кухонное полотенце.
Я некоторое время размышляю, не утешить ли мне ее. Но потом встаю, ставлю недопитый стакан в мойку и выхожу из кухни, плотно прикрыв за собой дверь.
Я учусь на первом курсе института Стали и Сплавов, на факультете черной металлургии.
Вообще-то я хотела поступить на экономический.
Вообще-то я хотела поступать в Плешку.
Но для этого нужно было хорошо подготовиться, а для подготовки нужны время и тишина - поэтому мне, считай, негде было готовиться. Да и нанимать репетиторов для меня было не на что...
Так что я учусь на факультете черной металлургии. И иногда, когда приходит желание, я молюсь в своей комнате о том, чтобы бесплатное образование не отменили бы как можно дольше. И чтобы преподы не были бы такими козлами. И чтобы встретить хорошего, доброго, молодого бизнесмена и уехать с ним далеко-далеко. Потому что бесплатные пересдачи лаб и экзаменов канули в прошлое еще задолго до того, как я поступила в институт. И потому что в нашей семье никогда не было денег. И потому что готовиться мне, считай, по-прежнему негде. И потому что черная металлургия - это лучше, чем всю жизнь горбатиться уборщицей в санблоке. Так, во всяком случае, считает мать. Я считаю, что лучше бизнесмен. Но пока я учусь на факультете черной металлургии. Потому что иначе мне придется работать и, может быть, даже уборщицей в санблоке.
Я сижу в своей комнате и смотрю старенький "Рекорд", на экране идет фильм "Принцесса на бобах". Я очень люблю этот фильм, и мне хочется смотреть его ярко и с хорошим звуком. Но я смотрю его по "Рекорду". Конечно, в гостиной стоит телевизор Samsung, на котором и цвета получше, и звук почетче - но я не хочу в гостиную. В гостиной слышно, как всхлипывает мать... А я хочу смотреть про принцессу.
Мне завидно до слез. Я тискаю в руках любимого плюшевого мишку, которого подарил мне еще мой первый парень в девятом классе. Я тоже так хочу! Хочу, чтобы подъехал на белой машине с красной розой на крыше - обязательно чтобы с красной на крыше! - чтобы увез в загородный дом, чтобы уложил выспаться, чтобы ничего не спрашивал и ни о чем не просил!
Почему? Ну почему?! Почему какая-то старая, страшная, одитяченная тетка, которая с утра до ночи трет то посуду, то полы, чтобы прокормить своих мерзких отпрысков? Почему она, а не я?! Мишка трещит, но пока держится. Он пока еще держится, мой единственный, мой самый-самый надежный товарищ и друг. Я закрываю им лицо и, задыхаясь, беззвучно рыдаю в длинный зеленый мех.
По низу экрана ползет строка телетекста, возвещающая о том, что в 20:15 на экраны выйдет спец. выпуск программы "Сегодня". "Ну вот! Где-то что-то взорвали..." - думаю я: - "Хоть бы не в Москве, а то опять траур объявят. Как же достали, козлы!..." И я размазываю слезы по щекам, чтобы быстрее высохли.
По телевизору тоже объявили о конце света. Даже, действительно, каких-то ученых пригласили. Вот ведь придурки! А мать уже стучится в мою комнату, чтобы сообщить и обсудить вместе. Как будто мне это надо!
- Да!
Ее узкое лицо с огромными очками в пол-лица на остром носу протискивается в приоткрывшуюся дверную щелочку.
- Ты смотришь новости, Мариночка?
- Да...
Я начинаю скрипеть зубами.
- Вот, и по телевизору тоже. А я тебе что говорила? Конец света!
- Ну и что, что по телевизору! - срываюсь я: - Ну и что?! Про проблему 2000 вообще по всем каналам доставали! А мне плевать. Пусть всё летит хоть к чертям, хоть к кому! Мне плевать! Плевать, слышишь?! Плевать! Плевать!!!
Губы матери снова начинают дрожать и дверь с громким стуком захлопывается.
Я сижу на кровати, скрестив ноги, и прижимаю к себе зеленого мишку. Мишка немного мокрый, но к утру он высохнет. Я думаю об отце. Отец сейчас где-то под Тамбовом. Скоро они разгрузятся, потом снова загрузятся, отец переспит ночь и поведет поезд обратно в Москву. Через два дня он будет дома. Если ничего не случиться в дороге - то трезвый. А если случиться...
Я всегда жалею отца, когда что-то случается.
Прошлым летом отец переехал под Саратовом девочку пяти лет. Ее мать перешла рельсы и звала дочь с другой стороны...
Отец приехал домой мертвецки пьяный, в порванной рубахе, со взлохмаченными волосами и красными глазами. От него несло бомжатиной, и он всё повторял: "Почему она не держала ее за руку. Ведь говорят же: держите детей за руку! Почему она не держала ее за руку, Сука!". Она не держала дочь за руку, она перешла рельсы и звала её. А отец тормозил и жал на гудок. А ребенок боялся. А отец жал на гудок. А перед самым локомотивом девочка решилась...
Это часто бывает, я по себе знаю. Когда машина далеко, ты стоишь на тротуаре и думаешь, успеешь ты перебежать или нет. А когда машина уже близко, ты понимаешь, что успеешь - и только тогда бежишь. Но я никогда не перебегаю дорогу перед идущим поездом - отец научил. А девочку никто не научил. И ее звала мама...
Отцу потом дали целых три дня отгула - чтобы пришел в себя. И он все три дня беспробудно пил... И я его жалела.
Я думаю о том, что если завтра - конец света, то некому будет пожалеть отца, если что-то случиться. А ведь он обещал привезти мне из Тамбова новые джинсы, там их можно купить гораздо дешевле, чем в Москве. И мне становится грустно.
Как может выглядеть конец света? Мне немного интересно, как может выглядеть конец света, но я не слушаю диктора в телевизоре. Мне не интересно слушать диктора в телевизоре. Я хочу дальше смотреть "Принцессу на бобах". Но новости все не прекращаются.
Я выключаю телевизор, утыкаюсь лицом в мокрого мишку и начинаю молиться. Завтра экзамен по высшей математике - или, попросту, по вышке - и надо бы подготовиться. Но через час у соседки сверху вернется домой пьяный любовник, и они начнут скандалить. Они скандалят каждый вечер вот уже на протяжении трех лет, с тех пор, как соседка привела его к себе переночевать, да так и оставила. Я совсем не понимаю вышку, а для подготовки нужны время и тишина. За оставшийся час мне не подготовиться. И я молюсь моему медведю о доброте козла-препода, о черной металлургии и о конце света. Потому что лучше уж конец света, чем санблок.
Когда я, наконец, отнимаю лицо от зеленой шерсти, за окном уже совсем темно и проступили звезды и половинка луны. Я подхожу к окну и легко запрыгиваю на пустой подоконник. Подоконник узкий и сидеть на нем не удобно, но летом можно немного выдвинуться на карниз и, свесив правую ногу за окно, долго любоваться на небо.
Я окидываю взглядом пустой двор. По дну глубокого колодца сдвинувших свои стены домов идет человек. Один. В нашем районе люди предпочитают не выходить по вечерам на улицу. Только мы с друзьями, иногда, во дворе до утра поем песни под гитару. Правда, последний раз это случилось еще осенью. Из всех моих бывших одноклассников металлургом стану только я одна, так что мы учимся в разных институтах и поем теперь в разных дворах. А чаще - в парках или, бывает, в переходах.
Желтыми квадратами светятся окна. Они будут так сиять еще часа два, а потом постепенно, одно за другим, потухнут. Останется только мое окно да еще пара напротив. Там живут банкир и Писатель.
Банкира и Писателя я знаю давно, еще с тех пор, как даритель зеленого мишки прислал мне SMS-ку "Прости!". Тогда я впервые села на подоконник и, свесив одну ногу за окно, стала наблюдать за окнами нашего колодца. К двум часам ночи погасли все кроме этих двух. И на следующий день тоже. И через день. Тогда я достала из маминого комода театральный бинокль с одной разбитой линзой и приблизила эти окна насколько возможно.
Свет в левом на девятом этаже загорается всегда не раньше двенадцати ночи. Это кухня. Часов до шести утра мужчина сидит за столом пишет что-то в толстых тетрадях. Иногда отвлекается, встает, приносит откуда-то толстую книгу и долго ее листает. А потом снова пишет. Это банкир. Он пишет диссертацию на тему банковских кредитов. Или, может быть, на тему вкладов. А потом, наверное, его секретарша перепечатывает написанное на компьютере.
Писатель живет на три этажа выше и чуть правее, кажется, в соседнем подъезде. Он работает только до четырех часов ночи, он еще молод, и у него нет секретарши. Он сидит за компьютером перед самым окном и что-то усиленно печатает. Его лицо, повернутое ко мне в профиль, освещено мерцающим синим светом. Наверное, он придумывает роман о любви. Или, может быть, детектив. Мне нравиться думать, что через год-другой я куплю в книжном киоске, что около метро, его роман и тогда приду к Писателю за автографом. И он, конечно, мне его даст. А еще мне нравится думать, что я - его Муза. Ведь пока он творит, я все время незримо рядом: сижу напротив, в светящемся желтым окне, и смотрю на его лицо, освещенное синим.
Свет я никогда не выключаю, чтобы банкир и Писатель тоже могли увидеть меня, так романтично сидящую на подоконнике, свесив одну ногу за окно и прижав к груди плюшевого мишку. Иногда я даже мечтаю о том, как это произойдет...
На прошлый Новый год, выпив шампанского, я поделилась своими мечтами с матерью. Но мать лишь посмеялась надо мной. Мать сказала, что в нашем районе не живут банкиры и, уж тем более, не живут Писатели. Потому что в нашем районе живут одни такие же неудачники, как и они с отцом. А банкиры и Писатели живут в центре, в сталинских домах, с потолками в три метра и огромными кухнями. Отец за эти слова врезал матери по уху, и Новый год у меня вышел грустный...
Я, как и отец, не верю словам матери. Я не хочу верить словам матери! Кем же еще могут быть мужчина, пишущий в толстых тетрадях, и молодой человек, проводящий ночи за компьютером, как не банкиром и Писателем! Так что свет я никогда не выключаю...
Когда-нибудь я обязательно познакомлюсь с банкиром. Или с Писателем. С Писателем - когда приду к нему за автографом. Но сначала мне нужно сдать экзамен по вышке.
Я втаскиваю правую ногу обратно в комнату, спрыгиваю на пол, закрываю окно, беру со стола зачетку и, высунувшись из форточки чуть не по самую задницу, ору во весь голос:
- ХАЛЯВА! Ловись!!!
Потом я перевязываю зачетку красными нитками и ложусь спать. Зубы на ночь я никогда не чищу, потому что они все равно разрушаться годам к тридцати, когда я уже буду женой банкира. Или Писателя. Лучше всего, конечно, женой Андрюши Губина, хотя надежды на это мало. У нас будет двое чудесных детишек, и я сделаю себе новые зубы. Ровные и без кариеса.
Утром в автобусе полно народу. Все пахнут, пихают меня локтями и в давке норовят зацепить кейсом за чулки. Я старательно оберегаю ноги. Я жалею, что надела чулки дома, потому что это мои единственные чулки и потому что на улице довольно жарко. Эти чулки, плотные, 40 дэн, я купила специально, еще к зимней сессии - под их широкие резинки я засовываю малюсенькие, свернутые в трубочку шпаргалки. Чулки стоят очень дорого, дешевых не бывает, и, если я порву эти в автобусе, дома меня будет ждать грандиозный скандал.
Люди спешат на работу. Я тоже хочу спешить на работу, потому что я хочу еще одни чулки. Десять чулок! И чтобы все обязательно "Omsa", 10 дэн! И еще пять колготок "Omsa": чудесных, тонких, шелковистых. А не таких, как мои обычные: от какой-то там неизвестной фабрики, в мерзкой картонной коробке и с грубой сдавливающей талию резинкой! Но я не хочу в санблок, и поэтому я в единственный чулках бегу на экзамен по вышке, к которому я не готова и который я должна сдать, потому что я не хочу в санблок. Перевязанная красной ниткой зачетка лежит у меня в рюкзаке рядом с ксероксом конспекта лекций и семинаров.
В метро я понимаю, что забыла дома деньги, проездной и даже студак. Утром я впопыхах перекладывала все вещи из сумочки в рюкзак, и забыла про внутренний карман. Деньги, проездной и студак остались там, во внутреннем кармане, в сумочке на зеркале в прихожей. Возвращаться уже поздно: я тогда опоздаю на экзамен, а преподы опоздавших не любят, опоздавшие злят их. А мне не нужно злить преподов; тем, кто не знает вышку, не нужно злить преподов. Я подхожу к женщине у турникетов и делаю жалобное лицо.
- Пропустите меня. Пожалуйста! Я забыла дома деньги. А через час экзамен. А до дома двадцать минут. И обратно - еще двадцать. А если я опоздаю...
Я не люблю оправдываться и просить. Уже через десять секунд такого унижения нижняя губа моя начинает трястить, а на глаза наворачиваются слезы. Женщина смотрит на меня поверх очков почти ласково. На ней синяя форма и красная шапочка. И мне вспоминается отец: у него тоже синяя форма, только нет шапочки; сегодня он поведет поезд из Тамбова в Москву. Я начинаю плакать. Женщина отступает в сторону от прохода:
- Ну что ты, девочка, не надо так. Проходи, конечно. Вот только дался тебе этот экзамен?
Я по-прежнему плачу. Начав, очень трудно остановиться. Мне не хочется разговаривать, но я еще не в метро.
- Как это? Я же у-учусь, - произношу я, чуть заикаясь от слез.
- Милая, так ведь конец света сегодня. Ты ж, небось, всю ночь за учебниками просидела, не слышала ничего. Вон синяки-то какие под глазами. Ты бы лучше в парк поехала, погуляла. Может, оно в последний раз. А экзамен, куда он денется. Сдашь потом.
Я мотаю головой:
- Мне очень нужно се-сегодня. У меня нет де-денег на пересдачу.
Боже, как же это унизительно! Женщина легонько касается моего плеча и пропускает в метро, и я бегу к эскалаторам, на ходу аккуратно промокая носовым платком слезы. Тушь я подправляю уже в вагоне.
Перед аудиторией уже стоят почти все наши.
- Маринка! - машет мне рукой Славик.
Славик - классный парень, только у него никогда нету денег, и он точно вылетит из института, потому что завалил уже экзамен по истории и наверняка завалит и этот. Я киваю Славику в ответ.
- Крышь подошел уже?
Крышь - это мы так за глаза называем нашего препода по вышке. Он маленький, щупленький, с постоянно слезящимися глазками, он похож на крысу. Но он шепелявит на букве "С" - и поэтому он Крышь.
- Нет еще, - бодро рапортует Славик: - Как думаешь, а конец света во сколько? Говорят, в полночь будет...
- Я не знаю, - бурчу я: - Я в эти оккультные штучки не верю.
- Так ведь ученые... - пытается возражать Славик, но под моим мрачным взглядом быстро сдает позиции:
- Ладно-ладно, как скажешь... Пойдем сегодня пиво пить после экзамена?
Я мотаю головой. Славик хороший, но он уже точно не сдаст эту сессию. И потом, в моей семье вполне будет достаточно одного черного металлурга.
- Не-е-е, и не проси. Сегодня у мамы ночная смена, а папа возвращается. Нужно встретить, накормить...
В институте я вру, что моя мама работает медсестрой. Потому что медсестра - это все же лучше, чем санблок.
- Да брось! - не сдается Славик: - Никуда твой папаша не денется! Сам себя накормит, сам себя спать уложит. Пошли! Ну, уйдешь на крайняк через часочек.
Это Славик лукавит. Через часочек не уходят; уходят либо сразу, либо не уходят уже вообще. И Славик об этом прекрасно знает, у него у самого отец всю жизнь слесарем работает.
Я не хочу идти со Славиком пить пиво. Я вообще ни с кем из наших не хочу идти пить пиво. Я хочу пить пиво с банкиром. Или с Писателем. Лучше всего, конечно, с Андрюшей Губиным. Дома в тумбочке, в коробке из-под леденцов у меня уже скоплено двести семьдесят рублей на билет на его концерт.
Крышь приходит, опоздав на полчаса; раньше он никогда не опаздывал. Обводит нас мутным взглядом, и даже с расстояния двух метров слышно, как от него разит спиртным.
- Надо же, коньяк! - шепчет мне на ухо Ленка.
У Ленки мать работает на ликеро-водочном, так что Ленка, я думаю, разбирается, и я ей верю.
Рука Крышьа выписывает в воздухе замысловатую фигуру.
- Ну, чего ждем-с? Давайте зачетки!
Звонким ударом ладони Крышь отворяет щербатую дверь и вваливается в аудиторию. Мы осторожно, старясь не дышать, заходим следом.
Я тупо смотрю, как во второй строке моей зачетки появляется кривая запись: "Высшая математика; отл." - и как напротив этой записи Крышь ставит свою нелепую размашистую подпись.
Я выхожу из кабинета, дрожа, прижимая к себе зачетку. Халява поймана. А может, и мои молитвы помогли... "Спасибо, мишка. Спасибо, зеленый друг!" - шепчу я себе под нос.
Я возвращаюсь домой после одиннадцати вечера. Во мне плещется не меньше четырех бутылок пива, и мне весело и легко. В глубоком колодце нашего двора бренчит гитара и низкий Мишкин голос выводит печально и надрывно:
Пока Земля еще вертится, пока еще ярок свет,
Господи, дай же ты каждому, чего у него нет...
Я останавливаюсь, прижав рюкзак к груди. Какая красивая песня! И как же Мишка хорошо поет! Жаль, я раньше никогда не слышала этих слов. Где, интересно, Мишка их откопал?
Затаив дыхание, я скольжу мимо поломанной горки и гнутого турника и тихонько присаживаюсь на земле подле края скамейки. Ваня, заметив меня, встает и уступает мне место рядом со Светкой. Ваня всегда был джентльменом. Я сажусь на место Вани, на скамейку, а он - на моё.
Всё совсем как раньше, как год тому назад. Когда мы так же сидели после выпускного бала, все в красивых платьях и костюмах, и пели грустные песни, и пили шампанское.
Мишка поет. Голос низкий, с хрипотцой. Хрипотца всегда давалась Мишке с трудом, я знаю. Из всей нашей компании я одна знаю, что фирменная Мишкина хрипотца всегда давалась ему с огромным трудом.
Кто-то протягивает мне банку - и я отпиваю. В рот льется какая-то жуткая горечь.
- Что это? - шепчу я на ухо сидящей рядом Светке.
- Гиннес, - так же тихо отвечает мне Светка.
Гиннес - это хорошо, это дорого, я знаю. Я делаю еще один большой глоток и передаю банку дальше.
Спустя четверть часа мне становится холодно.
- Я сейчас, - шепчу я Светке: - Я только куртку надену и рюкзак брошу.
Светка ничего не отвечает, но, кажется, кивает.
Я бегу домой, чтобы успеть схватить куртку и вернуться до того, как гитара перекочует из Мишкиных рук в руки Сергея. Сергей никогда не умел петь так, как Мишка.
Матери дома нет. Это очень странно, мать боится выходить на улицу поздно без отца. Но во мне плещется не меньше четырех бутылок пива и еще пять больших глотков Гиннеса. Я бросаю рюкзак в угол и хватаю куртку. Из открытого окна несется Мишкин голос.
Я легко запрыгиваю на пустой подоконник и свешиваю правую ногу за окно. Подоконники у нас узкие, но если немного выдвинуться на карниз, то можно удобно разместиться. Я смотрю в черное небо над моей головой, прижимаю к груди зеленого мишку и плачу.
Где-то в там, бездонной черной пустоте, медленно, одна за другой, гаснут звезды...