Даже в страшном сне Павлову не могло бы присниться, что когда-нибудь его арестуют за то, что он служит своей стране. А то, что он к тому же ещё и воевал за неё, только усугубляло его странную вину. В безгосударствии он считался главным преступником. "Контрреволюционером". Все, кто служил и защищал Россию, объявлялись потенциально опасными. Те же, кто самочинно их убивал и грабил, были героями, "борцами за свободу". Абсурд стал нормой. Как человек образованный и разумный, Павлов понимал, что революция неизбежно сопряжена с эксцессами, с передёргиваниями. Он, как и все, ожидал повторения того, что происходило во Франции, забывая, что у русских имелся свой опыт бунта. Бунта против всего, что олицетворяет порядок. Павлов рассчитывал, что покричав, погалдев на митингах, люди одумаются. Ведь это были простые русские люди, воспетые классической литературой. И все революционные матросы и солдаты тоже когда-то такими были. Они должны были одуматься. Так или иначе, хотя бы как конституционная монархия, Россия должна была уцелеть. Так должно было быть. Если бы не вмешался Рок. На русской земле Судьбе было угодно испробовать всю тяжесть своего удара. При революциях всегда страдают высший класс и представители правоохранительной системы. Расправы и самосуд были закономерны и ожидаемы. Но не в таких же масштабах. Высший класс просто-напросто истребляли, искореняли всё с ним связанное. Никто никогда и нигде такого не делал. Ни один народ даже в бунтарском запале, не уничтожал своей культурной элиты. Это же значит остаться не только без военных профессионалов, полиции и бюрократов, но и лишиться врачей, учителей, учёных, священников. Лишиться костяка, опоры. С одними только мускулами. Но без мозгов. Принципиально и целенаправленно уничтожали базу, откуда Россия получала лучшие кадры. За хорошее происхождение пускали в расход. Убивали за знания, за честь. Всех. Не щадя ни женщин, ни детей. Руководили этими процессами люди, имеющие мало общего с Россией. Все чеки заполонили инородцы. Но осуществляли их приговоры русские. С диким неосознанным удовольствием проводили в жизнь решения своих новых господ. Беспринципный, недообразованный, насквозь политизированный интеллигент стал хозяином дня. Знания подменяли идеей. Умения политической платформой. Достоинства партийностью.
За Павловым пришли рано утром. В тот день арестовали много офицеров. К нему заявилось пять вооружённых до зубов матросов, увешанных гранатами и пулемётными лентами.
"На кой чёрт им столько оружия? С кем они собираются воевать?" - мелькнуло в голове у кадрового боевого офицера. И он тут же сам себе ответил. "С нами".
Павлову дали собраться, чтобы у матросов было время порыться в его вещах. Грабёж неизменно сопутствовал аресту.
Павлов взял смену белья, зубную щётку, бритвенный станок, немного табаку. И икону.
С ним обращались пока достаточно деликатно - с большевистской деликатностью. Грубили, но не били.
В дороге Павлов всё удивлялся. Целых пять человек. За ним одним. Не оказывающим сопротивления. Раньше даже самого опасного террориста сопровождали, максимум, два жандарма. А тут целый отряд. "Или они нас очень боятся или очень ненавидят. А, может быть, и то, и другое вместе. Скорее даже так", - размышлял он.
Искоса разглядывал своих конвоиров. Двое типичные деревенские пареньки. Не самые сообразительные. С внушительными челюстями, невысокими лбами и пустыми невыразительными глазами. Третий, и по неестественной жестикуляции, и по расширенным зрачкам, видно, был кокаинист. Он, похоже, и сейчас был под этим. Четвёртый с плутовским взглядом и загрубевшими руками скорее походил на старого рабочего. Пятый, несомненный их лидер, был типичный интеллигент. Очень молодой. Из студентов или вообще гимназист. Несмотря на его молодость и интеллигентность, Павлов понимал, что этот для него опаснее всех остальных. Те могли убить, преимущественно с целью присвоения его вещей. Этот смог бы и пытать. Говорил он очень путано, перегружая речь оборотами.
- Понимая политическую обстановку, мы должны арестовать вас, штабс-капитан, - всякое титулование уже безвозвратно кануло в лету. Представителей императорской династии именовали "товарищами Романовыми", - видя в вас естественного идейного врага, мы должны обезопасить установившийся порядок, - неожиданно резко повысил голос, - защита достижений революции - наш прямой долг, штабс-капитан. Миндальничать и слюнтяйничать мы не будем, - он уже чуть не визжал, и так же неожиданно вдруг понизил голос и замедлил тембр, - советская власть будет беспощадно бороться со всеми враждебными ей элементами. Лучше перебить, чем недобить.
Слушая его бессвязную речь, Павлов гадал, сумасшедший он или тоже под наркотиком. Подумал, что опять же могло быть и то, и то вместе.
Павлов смотрел по сторонам и не узнавал родного города. Такое ощущение, что с каждым днём становилось всё гаже и гаже. Аккуратно вымощенные улочки были завалены отбросами и шелухой. Стоял крепкий запах нечистот. Никто и не думал убирать мусор. Все пока что занимались разрушением. Витрины магазинчиков были в лучшем случае заколочены, в худшем выбиты. За считанные дни всё было испачкано и сломано. Даже идти по такой улице неприятно было. Словно по помойке крадёшься. Наконец, дошли. Павлов даже обрадовался, что закончился тягостный для него путь. Настолько всё кругом было отвратительно. Обрадовался, что все радостные и ненавидящие взгляды проходивших мимо солдат остались позади. Пока его вели, ни один человек не посмотрел с участием или с жалостью. Гражданские когда видели офицера, идущего с заложенными назад руками, под охраной матросов, как правило, отводили взгляд. Со стыдом или брезгливостью. Были такие, что откровенно радовались его беде, поощряли матросов. Странно и страшно было слышать от прилично одетых женщин фразы, вроде: "Так их, буржуев", "Всех их надо". Лишь одна высохшая старушонка что-то прошептала и горячо закрестилась. Хотя она, наверняка, точно так же крестилась, когда под конвоем водили каторжан, насильников и убийц. Крестилась и на пьяную драку, на пожар. На любое событие, выбивающееся из общей колеи. Едва ли это было сострадание. Теперь каждый был сам за себя. И все были против офицеров.
Чека поместилась в доме бежавшего, а, может быть, и расстрелянного купца. Отделанное под классический греческий стиль, здание было изгажено не так сильно. Чекисты следили за своим удобством. Входя, Павлов, заметил идущую с другой стороны процессию. Там офицера вело аж семь красногвардейцев. "Они б ещё пулемёт с собой прихватили", - горько усмехнулся он.
В переоборудованном под камеру зале сидело человек с двадцать. Большинство военные. Но были и гражданские: профессор, два земца и тип, чью профессию сложно было установить - то ли журналист, то ли коммерсант, то ли обычный жулик. В камере отсутствовали какие бы то ни было удобства. Вместо нар доски, вместо подушек одежда, вместо одеял она же. Ночью было холодно. Днём, наоборот, жарко. Не проветривали, не выпускали на прогулку. Если кормили, то плохо. Бывало, по нескольку дней не давали еду. Спасались за счёт родственников. У покушавшихся на жизнь Царя сидельцев Петропавловской крепости были несоизмеримо более лучшие условия.
Павлову пришлось просидеть шесть дней, прежде чем его повели на допрос. И ведь за всё это время ему так и не предъявили обвинения. Если не считать за таковое ту белиберду, что нёс арестовавший его студент. Новая власть не признавала таких отживших норм, как закон, и таких отвлечённых понятий, как справедливость. По крайней мере на месте не убили. Правда, Павлов, глядя на своих истощённых отчаявшихся сокамерников, пришёл к мысли, что, возможно, это было бы и лучше. Сам он не унывал. Он не был бездумным оптимистом. Просто верил в предначертанность человеческой судьбы. Чему быть, того не миновать. И на войну шёл с лёгким сердцем. Понимал, насколько велика возможность погибнуть, но не боялся. Поэтому мог водить людей в атаку. Поэтому получил свой чин. Как давно и при этом недавно это было. Как будто века прошли, настолько всё переменилось. С революцией наступила другая эпоха. Раньше он был герой, теперь преступник. При чём и для первого и для второго повод был один - служба в армии.
"Наверное, вина моя в происхождении. Офицер, к тому же дворянин. Для них я классовый враг. Что ж пусть. Не на фронте, так здесь. Дал бы только Бог сил, чтобы достойно принять". Было чего опасаться. Самой страшной участью для него было потерять лицо. С некоторыми заключёнными это уже произошло. Тяжело было видеть старого генерала, лебезящего, заискивающего перед наглыми хамами, ни в грош его не ставящими. На удивление, профессор проявлял стойкость и выдержку. Он да ещё несколько офицеров являлись образцом непреклонного благородства. Павлов решил быть не хуже. "Пусть бьют. Выдержу и это. Лишь бы не стали как-нибудь унижать". Павлов был готов к смерти. Пытался морально подготовить себя и к долгим мукам. Стал больше молиться. Практически не выпускал из рук икону. Он просил об одном - не о спасении, на которое слабо рассчитывал - но о силах, чтобы достойно всё перенести. Страшнее собственных страданий была возможность замарать офицерское звание. "Пусть видят, сволочи, как умеет умирать русский офицер".
За ту неделю, что он просидел, никого не допрашивали, никого не забирали, только доставляли новые партии арестованных. На седьмой день Павлова вызвали к следователю. Национальность его нетрудно было угадать. Картавил, немного коверкал русский язык. Любил цитировать пословицы, но всякий раз перевирал их. Вспоминая туполобых верзил матросов, Павлов не понимал, как они такого могут слушаться. Чем их взяли?
После демагогической тирады о величии революции последовал ряд формальных вопросов.
- Служил?
- В каком полку?
- Воевал?
- С какого по какое?
- Участвовал ли в карательных отрядах?
После ожидаемых пунктов последовал вопрос неожиданный.
- Признаёт ли он советскую власть?
Павлов не знал что ответить. Как можно не признавать то, что уже стало фактом? Вот и сказал, что признаёт как свершившийся факт. Но следователю этого показалось мало.
- Политические убеждения?
Павлов чистосердечно признался, что никогда не имел никаких политических взглядов, но что как офицер был верен присяге, данной Государю. Из этого чекист сделал вывод, что перед ним монархист. Павлов не стал спорить. А из наивного, без всякой задней мысли замечания, что монархия предпочтительнее анархии, чекист заключил, что ему попался отъявленный, "махровый" черносотенец. Павлов принял и это. Идеология правых, с постоянным юдофобством, с патриотизмом напоказ, стала теперь ему куда ближе и понятнее, революционных идей, оправдывающих предательство и призывающих к грабежу и насилию.
Услышав положительный отзыв о монархии, следователь змеинно прошипел.
- В погромах участвовали?
Для него одно неизбежно должно было быть сопряжено с другим. Или, быть может, он всего лишь искал новых доводов для обвинения.
- Я - офицер, - с нажимом ответил на это Павлов.
- Понятно. Так значит, могли бы, если бы получил соответствующий приказ, - вывернулся чекист.
- Русская Армия никогда в погромах не участвовала.
- Вы состояли в Союзе Михаила Архангела?
-Устав категорически запрещает офицерам участие в какой-либо общественно-политической организации, - Павлову приходилось объяснять очевидные вещи.
- Ну а если бы не были офицером?
- Я не могу представить себя вне армии.
- Солдат били?
- Никогда. У вас странные представления о армии.
- Ничуть. Со всей страны мы получаем тысячи свидетельств о зверствах в царской армии, - неприятно скартавив, пропел чекист.
- Русский офицер зверем быть не может.
- Как вы подчёркнуто произнесли "русский"...
- Не вижу в этом ничего плохого. Я достойно нёс своё звание. Заботился о солдатах. На войне ел с ними из одного котла...
- Ладно, ладно... Теперь кого ни спроси, все братья солдатам. Ну мне всё ясно. Монархист и не скрывает этого. Увести.
По тому как это было произнесено, Павлов догадался, что конец пришёл. "Увести" значило "расстрелять". Он вздохнул, начал молиться. Повторяя все молитвы, какие помнил.
Он ошибся, полагая, что всё кончится расстрелом. Сбылись худшие опасения. Отвели в подвал с подозрительно мокрым полом. Следом зашли здоровенный матрос, какой-то тип в кожанке и тот самый полупомешанный "студент".
- Ну что? - обернулся матрос на двух других.
- Валяй, начинай.
Матрос кивнул и со всей дури ударил Павлова ногой в живот. Когда тот упал, начал его избивать. И бил не абы как. Наработанный кулак искал места, где удар будет ощутимее, и бил так, чтобы не убить ненароком. Особенно полюбились матросу почки.
- Мразь в погонах. Я тебе покажу. Ты у меня, падла, в ногах валяться будешь. Руки целовать будешь.
Но своего не добился. Павлов отругивался. Но не унижался до просьб о пощаде. Своим сопротивлением только подзадоривал чекистов. Пока его били, он всё повторял. "Господи, спаси и сохрани... Господи, спаси и сохрани.." И не за жизнь просил. А за душу, за честь. Когда временно прекратили, нашёл даже в себе силы, чтобы гордо взглянуть на своих мучителей. Это их ещё больше взбесило. Привыкли видеть покорность и забитость. Мало у них пока что было настоящих офицеров. Потом, уяснят, что из достойного человека достоинство не выбить, как ни старайся. Пока что не знали этого. И лютовали от своей бессильности.
Матрос даже утомился. Сходили за чугунным прутом, выдернутым из какой-то ограды. Начали избивать этим прутом. Павлову сломали ребро, левую руку и раздробили кисть правой. Разошедшийся чекист хотел и череп уже проломить. Студент остановил его. Муку нельзя было так рано заканчивать. У него было что-то заготовлено.
- Смотри, какой попался. Не сдаётся.
- Да уж, - сглотнул запыхавшийся матрос.
- Я тут кое-что задумал. Помогите, товарищи.
- Щас, он у нас соловьём запоёт.
Павлов на какое-то время потерял сознание. Подождали, пока он придёт в себя. По наущению "студента" подвесили его за ноги.
- Что ты задумал, - матрос озадаченно почесал голову.
- Сейчас увидишь. Дай-ка нож.
Он наклонился к лицу Павлова.
- Это, господин офицер, восточная метода. Я читал, японцы таким образом расправлялись со своими христианами. Очень остроумно задумано. Вы сами в этом убедитесь.
Он сделал глубокие надрезы за ушами.
- Человек медленно истекает кровью. Очень медленно.
Двое других смеялись над этим, как над удачной хохмой.
- Ну, Валька, ну голова.
Тип в кожанке обратился к товарищам. - Что, может, примем, пока он висит?... У меня есть.
- Пошли.
Пока они нюхали кокаин, Павлов истекал кровью. Было не то что больно, скорее неприятно. Голова не тяжелела, а, наоборот, становилась легче. Из ран струилась кровь. И он всем существом чувствовал, как при этом жизнь покидает его тело. Это было страшно. Утешал себя мыслью, что немного осталось. Что прошёл уже основные и самые тяжёлые муки, что справится и с этим. Время тянулось так долго. Вопреки всем ожиданиям, сознание не терял. Все ощущения как будто даже обострялись. Мука этой пытки состояла в том, что человек ясно ощущает, как умирает, ни на минуту не теряя остроты восприятия. До самого последнего момента. И это было по-настоящему мучительно. И продолжаться это могло очень долго. Тут можно было сломаться. И у самого выносливого от такого сдадут нервы. Переломанные конечности не так беспокоили его, как это медленное истечение крови, растянутый уход жизни. Это било по инстинктам, по главному страху. Когда особенно сильно хотелось кричать, Павлов молился. Помогало.
Чтобы додуматься до такого изощрённого садизма человек должен специально интересоваться историей пыток, должен думать над тем, как заставить мучиться другого. Что это в таком случае? Болезнь, врождённое качество или их революция такими сделала? Что характерно, все трое, истязавших Палова, были свои же, русские. Еврей-следователь сторонился крови, предпочитал не знать, что тут происходит.
Троица вернулась.
- Живой ещё? - удивился матрос.
- Конечно. Он так не один день может висеть. Кровь потихоньку идёт.
- Но только надо его кончать, - вставил второй, - у нас ещё целая партия впереди.
- А жаль, потешная задумка.
- Конечно, жаль.
Павлова отвязали. Изуродованное до неузнаваемости лицо Палова собралось в улыбку. Он умирал. Он уже был не тут. Мука закончилась для него. И он достойно вынес её. Выдержал всё-таки. Не кричал. Не просил ни о чём. Сохранил честь.