Вся русская революция прошла по "Бесам". Паника из-за холеры на шпигулинской фабрике - забастовки в Петрограде из-за "голода". Лембке, честный, но растерявшийся, предвидевший, но не предотвративший - это Хабалов и Балк в одном лице. Пётр Степанович - это Азеф и подобные ему "мозговые центры". Ставрогин - Савинков и прочие "тараны" террора. Кармазинов - это уже 90 % наших литераторов и публицистов, готовых на всё что угодно лишь бы не прослыть недостаточно либеральными. Много от Кармазинова в Толстом. Те же идеи "равенства, зависти и пищеварения". Напоминает многими своими чертами Толстого и Степан Трофимович, хотя не его одного. Этот образ вмещает в себя многих наших прогрессивных литераторов. Федек Каторжных было пруд пруди на флоте и в рабочей среде. Взять хотя бы Дыбенко, чем непохож? Достоевский с поразительной, безжалостной точностью обрисовал основные психологические типажи русского революционного движения, их мотивы и характеры. Он дал формулу, по которой суждено было пройти двум нашим революциям. Оклеветанный, осмеянный, воспротивившийся распространению социализма Степан Трофимович в этот момент напоминает уже Розанова (его любили простые читатели, но презирали в, так называемой, образованной среде). Было и закрепление подпольщиков через кровь. Был и наивный идеализм низших членов и безграничный цинизм высших. Подсунутые религиозной книгоноше похабные картинки - это клевета о "связи" Александры Фёдоровны с Распутиным. Всю подлость и мерзость русского социализма Достоевский вывел ясно и чётко. Среди пятёрки Верховенского был железнодорожник. Железные дороги стали главным рассадником политического саботажа во время революций и оплотом большевизма в Гражданскую войну. Как Ставрогин у всех на глазах водил за нос предводителя дворянства - так Савинков в частности и эсеры в общем водили за нос полицию (или иные эсеры иных полицейских - ибо и в полиции были люди талантливые и умные, а не только в терроре). Бестолковое заседание заговорщиков в доме у Виргинского - это Временное Правительство, состоящее из людей, что несколько лет добивались власти, но, получив её, не знали, что делать и толкового так ничего не сделали. Абсурдное голосование - это все будущие Думы. Ставрогин очень схож с Савинковым. Оба хорошего происхождения, равнодушные к окружающим, сильные, беспринципные, но имеющие благородные струны.
Шигалёвский закон развития социалистического движения начинался с безграничной свободы, заканчивался безграничной деспотией - от февраля к октябрю. У Шигалёва на основе логики и естественных законов одна десятая общества получала власть над девятью десятыми и превращала тех в стадо посредством "перевоспитания поколений", до состояния "первобытнейшей невинности" - пещерности. Разве не так получилось с нашим социальным переворотом? Тоже "земным раем" называлось. Хромой учитель, яростный проводник чужой теории - Дзержинский. Достоевский прозорливо увидел в социализме не просто социальные теории, а новую религию, вытесняющую старую. Была у него в романе ссора двух беспринципностей - Ставрогина и Верховенского, символизировавших споры социалистов по поводу границ допустимой подлости - конфликты большевиков и меньшевиков, эсеров и большевиков. Кучки, листовки, деньги, поддельные паспорта - с этого начиналось. Вслед за деньгами пришло оружие. Кучки росли. Крови всё больше лилось. И всё больше людей этим втягивалось и укреплялось. Излишне принципиальных, не в том ключе, как надо, устраняли, как Шатова. "Каждый член общества смотрит один за другим и обязан доносом... Все рабы и в рабстве равны. В крайних случаях клевета и убийства... Не надо образования, довольно науки" - сталинский режим. "Чуть-чуть семейство или любовь, вот уже и желание собственности. Мы уморим желание: мы пустим пьянство, сплетни, донос; мы пустим неслыханный разврат; мы всякого гения потушим в младенчестве... Необходимо лишь необходимое... У рабов должны быть правители. Полное послушание, полная безличность". Раз в тридцать лет - судорога и "все вдруг начинают поедать друг друга". Это главные этапы социальной стройки - Военный Коммунизм сменяется Нэпом; сталинизм хрущёвской "оттепелью". Даже отдельные черты этих этапов угаданы Достоевским. В брежневском застое - пьянство, безличность, после которой "судорога" Афганистана. Стабильность нулевых и нынешняя кровавая бойня. Советский Союз - это воплотившаяся шигалёвщина.
"Учитель, смеющийся с детьми над ИХ Богом, уже наш. Адвокат, защищающий образованного убийцу тем, что он развитее своих жертв, и, чтобы денег добыть, не мог не убить, уже наш. Школьники, убивающие мужика, чтобы испытать ощущение, уже наши. Присяжные, оправдывающие преступников сплошь наши. Прокурор, трепещущий в суде, что он недостаточно либерален, наш" - это создание революции. "Одно или два поколения разврата теперь необходимо; разврата неслыханного, подленького, когда человек обращается в гадкую, трусливую, жестокую, себялюбивую мразь" - ровно столько времени и прошло с 1870-х до известного всем момента. К "свеженькой кровушки чтобы попривыкли", люди и привыкли, одни к убийствам, другие убивать. "Надо, чтоб и народ уверовал... Мы пустим легенды... Тут каждая шелудивая кучка пригодится... Мы провозгласим разрушение... эта идейка обаятельна... Раскачка такая пойдёт, какой ещё мир не видал. Затуманится Русь, заплачет земля по старым богам... Тут-то мы и пустим... Ивана-Царевича... Скажем, что он скрывается" - Ленин так и появился, овеянный ореолом "скрывавшегося". "Шелудивые кучки" раздули ему славу. "Он есть, но никто не видал его. Можно даже и показать одному из тысяч" - Ленин выступал на балконе дворца Кшесинской по часу-два в день. "Новую правду несёт и "скрывается" - так Ленин обретал популярность. "Два-три соломоновских приговора пустим... Если из десяти тысяч просьб одну только удовлетворить, то все пойдут просить" - так большевики завладевали народной любовью. У Достоевского из 70 обиженных рабочих в противоправную деятельность окунулись лишь пять. Но, если помножить - по количеству рабочих во всей стране и по масштабам рабочего движения. Под сто тысяч получается - уже недурно. И для демонстрации, и для бунта достаточно. Пять тысяч подожгут город и увлекут всех остальных. "Кровавое воскресенье" проходило несколько иначе, чем возмущение "шпигулинских", но по тому же принципу. Недовольная толпа. Толпа вечно чем-нибудь недовольна. Начальству нашептали о бунте. В революции масштабы были побольше, соответственно, и эксцессы в обе стороны надо увеличить. Вот уже и расстрел демонстрации. Если ещё кучки подключить: пара выстрелов, пара удачных лозунгов. Казаки и солдаты в оцеплении не автоматы, а живые люди. Выстрелить по ним, они ответят. Вот уже и бунт, то бишь революция. Задние ряды даже не узнают, что несколько человек из рядов передних всё начали. Если провалится, можно свалить на правительство и полицейских сатрапов (которые, видимо, должны безропотно давать убивать себя недовольным согражданам). Если солдаты дрогнут (тем более, если у них самих кучки развелись) и выступление окончится успехом, то провокацию нескольких или нескольких десятков можно раздуть до "народного гнева". После "Кровавого Воскресенья" и подавленной революции пятого года также количество жертв преувеличивали.
В 1917-м был "нарочно бессильный полицмейстер". "Было всеобщее раздражение, что-то неутолимо злобное: казалось всем всё надоело ужасно. Воцарился какой-то всеобщий сбивчивый цинизм" - предреволюционный период, особенно с 1916 до 1917-го. "В смутное время колебания или перехода всегда и везде появляются разные людишки... Во всякое переходное время подымается сволочь, которая есть в каждом обществе, и уже не только без всякой цели, но не имея и признака мысли, а лишь выражая собою изо всех сил беспокойство и нетерпение. Между тем эта сволочь, сама не зная того, почти всегда подпадает под команду той малой кучки "передовых", которые действуют с определённою целью, и та направляет весь этот сор куда ей угодно" - это и пятый, и семнадцатый год. Это и создание "Красной гвардии" из самых "обиженных" - уголовников, безработных, беженцев, дезертиров (не только отечественных, но и заграничных). Все они в упоении рушат и убивают как будто по своей воле, но выполняют при этом жёсткие, не терпящие возражений чужие приказы. "Дряннейшие людишки получили вдруг перевес, стали громко критиковать всё священное, тогда как прежде и рта не смели раскрыть, а первейшие люди, до тех пор так благополучно державшие верх, стали вдруг их слушать, а сами молчать". Даже Правительство вынуждено было прислушиваться к горлопанам и критиканам. За Азефа так даже отчёт подробный сам Столыпин делал. Редкая газета обходилась без "обличений". Редкий писатель не считал своим гражданским долгом чем-нибудь кольнуть власть. Низы интеллигенции почитали честью бороться с властью. Из учителей мельчайшая доля была верующих. "Скорбно, но надменно улыбающиеся жидишки, хохотуны заезжие путешественники, поэты с направлением (Маяковский, Хлебников), поэты взамен направления и таланта в поддёвках и смазных сапогах (Горький, Есенин), майоры и полковники, смеющиеся над бессмысленностью своего звания и за лишний рубль готовые тотчас же снять свою шпагу и улизнуть в писаря (Бонч-Бруевич, Зайончковский, Цуриков и прочие офицеры уже в феврале сразу поснимавшие погоны и одевшие красные банты)". "Генералы, перебежавшие в адвокаты взяли верх над генералами на деревянных ногах" (военспецы-штабники на службе в Красной Армии против фронтовых офицеров белых армий). Бал Юлии Михайловны - это Ходынка. Ожидание угощений, столпотворение, последующее разочарование и бардак. В речи бессвязной Кармазинова можно при желании увидеть неудобоваримые романы Мережковского. "Наглый семинарист" - Сталин и Молотов. Плешивый профессор, потрясая правой рукой, поливающий грязью Россию - Ленин. Толпа, как пьяная от вызывающе смелых и циничных речей. Пьянели от Керенского. Ленин пошёл ещё дальше и споил толпу собою. Грязная история о "связи" Юлии Михайловны с Петром Степановичем - оскорбительные слухи о Александре Фёдоровне. Возле Юлии Михайловны остался один старенький генерал. Так особо чтил Александру Фёдоровну заслуженный генерал граф Келлер. "Кадриль литературы" - мейерхольдовские экзерсисы. Похабная "Светлая личность" - "Двенадцать" Блока. Пётр Степанович специально выманил всех на бал, чтобы совершить убийство и поджечь город. Революция пятого и семнадцатого грянули в спину сражающейся России. Дом, которым овладели пьяные - Петроград, захваченный толпой в 17-м. Что характерно "полиции никакой" и начальство куда-то исчезло. Лембке укатил на пожар, чтобы руководить на месте и даже сам полез в огонь. Николай II, во многом отличный, в этом конкретно жесте похож на литературного губернатора. Он также отправился на войну, чтобы взять дело в свои руки. Что было на руку заговорщикам, подпольщикам и бунтовщикам. Пользуясь пожаром, зарезали Лебядкина с сестрой - под грохот Гражданской войны убили Царскую семью. Про Николая II злословили, что он - алкоголик. Александру Фёдоровну называли блажной. Таковы же были Лебядкин и Марья Тимофеевна, правда, уже не по слухам, а в реальности (если так можно выразиться в отношении героев художественного произведения). Сам факт убийства проходил схожим образом. Лебядкина убили быстро, в отличие от сестры, которую всю изрезали. Великих Княгинь также убивали долго, горничную Демидову искололи штыком. Дом Лебядкиных был на отшибе, предполагался под кабак. Дом Особого Назначения, где убивали Царскую Семью, в прошлом пользовался сомнительной репутацией, был увеселительным заведением. Совпадения, разумеется, не абсолютные, но, несмотря на различие социального положения жертв и различие их характеров, суть у двух знаковых убийств одна. Демонстративная, сплачивающая соучастников и обозначающая символический переход к чему-то более грандиозному.
"Каждая из действующих кучек, распространяясь боковыми отделениями в бесконечность, имеет в задаче систематическою обличительною пропагандой беспрерывно ронять значение местной власти, произвести в селениях недоумение, зародить цинизм и скандалы, полное безверие во что бы то ни было, жажду лучшего и, наконец, действуя пожарами, ввергнуть страну в предписанный момент, если надо, даже в отчаяние". Большинство учителей и врачей были либо члены политических кружков и партий, либо сочувствующие. Социалистическому движению сочувствовало большинство преподавательского состава университетов. В каждом городе, в каждой школе, гимназии, университете, больнице существовала ячейка какой-нибудь из партий. Армия ещё держалась, но до Мировой войны. Офицерский корпус в кровопролитных боях поредел. Начали брать студентов, а студенты то уже были все сплошь с социализмом в душе и с фигой правительству в кармане. Их и не надо было пропагандировать, они уже были готовы. Кирпичников, выстреливший в спину своему командиру, был сын профессора. Всё это были "наши". Главным мотивом для убийства Шатова у Петра Степановича выступала личная обида. Ульянов мстил за брата. Личная ненависть затмевала политические программы и практические выгоды. Пётр Степанович презирал и недооценивал своих соучастников. И Ленин презирал своих однопартийцев. Главный февральский заговорщик Гучков тоже всех презирал. Даже на Великого Князя Николая Николаевича глядел сверху вниз и хотел разыграть его "втёмную". Гучков сеть широкую раскинул. Хотел и генералов, и Думу, и образованное общество, и всю армию, и простой народ под контроль взять. Воображал себя пупом мироздания, потому быстро сдулся. И Гучков, и Пётр Степанович себя переоценивали, а других недооценивали. У них только первый шаг вышел, а на дальнейшее их не хватило. "Маленьких фанатиков", упоминаемых в "Бесах", было полно в терроре, в революции, в ЧК. Добрые в душе, но безжалостные убийцы. Беспринципные ради идеи. "Надо перевоспитать поколение... Ещё много предстоит Шатовых". Тысячи Шатовых - городовых, жандармов, полицейских, офицеров, генералов. Степан Трофимович в финальной части до боли напоминает Толстого. С его побегом из дома параллель напрашивается сама собой. Уход без цели, без смысла, не к народу, но ещё дальше от народа. Прочь от прежнего мира в никуда. Учение Толстого было так же мутно и бестолково, и чуждо крестьянству, как речь Степана Трофимовича, густо пересыпанная французскими фразами. Толстой развивал уныние и неприкаянность. Таким и умер. Гордый, в презрительном одиночестве.
Нечаевцы тут только сбоку, как навоз. Весь роман в зреющем, в будущем. Нечаевцы - трамплин, от которого оттолкнулся Достоевский. Ещё Фёдор Степун отмечал это.
"Бесы" могли бы стать лучшим романом Достоевского, если бы не "Братья Карамазовы" и если бы не такой финал. Выстраивал, развивал филигранно и вдруг так резко оборвал. Ставрогин рановато с собою покончил. Мог бы ещё делов наделать, рановато сдулся. И "наши" быстро слишком покаялись. Подлецы, даже мелкие, не всегда так уж слабы. Гучков не каялся. Керенский, Милюков, Набоков, Родзянко не каялись. С лекциями выступали, книжки писали и вины за собой не признавали. Даже мелкие бесы отнюдь не так слабы были.