- Вторая серия, - сказал он негромко и как бы буднично. - Суши сухари, Коротин.
- Гранцы?
- Они самые. Гребут, как экскаватор. Мелкоячеистой сетью, мать их.
По тону было непонятно - злорадствовал он или сочувствовал.
- Доносов-то много написал? - спросил я.
Шустиков скривил лицо - шутка была старой.
- Очень смешно, - без выражения сказал он. - У следака так пошутишь. Какие доносы, вы сами на себя в соцсетях пишете.
Месяц назад, когда гранцы только пришли к власти, Шустикова взяли одним из первых. Выпустили через неделю - как "вставшего на путь исправления без необходимости в изоляции". Шустиков почти не изменился, только во взгляде появилось странная смесь покорности перед судьбой и превосходства над окружающими. Словно он понял что-то важное, нам недоступное.
"Ну, писал", сказал он тогда в ответ на вопросительные взгляды соседей по офису. "Много писал".
Себе на уме он был, этот Шустиков. На Песчанке и других антигранцевских сборищах не появлялся, но политику гранцев осуждал рьяно, даже блог на эту тему вел. А теперь "вы сами на себя пишете". Молодец.
Я вернулся в свою каморку; небольшое помещение, где ремонтировал мобильники и прочие электронные штуки. Посмотрел в окно. У здания через дорогу два гранца сорвали вывеску парикмахерской и остервенело топтали ее ногами. Издали казалось, что танцуют - неумело, но азартно, как перевозбудившиеся подростки.
Вторая волна цунами не замедлила, так сказать. Что и следовало ожидать. Что, Глеб, отсидеться хотел? А не получиться отсидеться. Я точно в их списках. Все, кто когда-то тусовался на Песчанке, кто хоть как-то общался со Спицей - все в их списках.
Гранцы, наконец, прекратили свой диковатый танец. Один из них закурил, второй огляделся; показалось, что он смотрит на меня.
Но дело было еще хуже - парень смотрел на вывеску, висевшую над входом в наш "Центр бытовых услуг".
Текст на вывеске был "идеологически" чист. Но пацаны явно поймали нехороший кураж, а прицепиться можно к чему угодно, тут у меня иллюзий не было.
Из парикмахерской вышли еще еще трое. Похоже, валить надо - Шустиков молчать не будет. Шустиков теперь "правильный".
Я сорвал с вешалки куртку, закрыл каморку и быстро спустился вниз. Перед тем, как выйти, остановился, успокаивая дыхание.
Гранцы уже стояли перед входом, возбужденные, пьяные от собственной безнаказанности. Я скользнул взглядом по раскрасневшимся лицам и двинулся прочь, стараясь не торопиться.
Спина взмокла сразу, как в парилке. Окликнут, нет? Да, Глеб, не герой ты, однако. Трусоват ты для героя.
Улица стала другой. Навстречу попадались группы гранцев - на рукавах у многих были повязки, изображавшие раскрытую ладонь. Кое-кто их прохожих приветствовал их улыбками и растопыренной пятерней - знаком принадлежности к своим.
Я прошел пару кварталов и остановился. Домой не хотелось, поджидать там могли, а больше идти было некуда - мать и сестра нелояльности новой власти не высказывали, не стоило их подставлять. И своих - тех, кто толкался на Песчанке - почти не осталось. Кто-то уехал, кто-то лег на дно.
Никого не осталось - после того, как взяли Спицу.
Я вспомнил нашу последнюю встречу. Спица одновременно был весел и зол, куражился; в серых глазах плескался расплавленный свинец.
"Нас больше, Глеб. Выйдем на улицу, у всех гранцев очко на минус сыграет. Ну, чего молчишь?! Или мы, или они, только так. Не я это придумал".
Вот это "или мы, или они" мне и не нравилось. Впрочем, тогда еще гранцы не срывали вывесок, не проверяли у прохожих смартфоны. Выступали на митингах, говорили веско, красиво. Их идея выглядела утопической, но вполне нормальной. Партизан тогда сказал: "Чем лучше идея, тем опасней она в руках придурков, которые с пеной у рта превращают её в абсурд. Или во что-то похуже абсурда".
Пацаны ржали. Тогда никто гранцев всерьез не воспринимал.
На Песчанке мы собирались с послешкольных времен - висели на турниках, пили портвейн, метали ножи в нарисованные на фанерных щитах мишени. Никакой политики тогда не было, нормальная молодежная фронда, инстинктивное недоверие к любой власти. Гранцы начинали с того же, но у них сразу была идеологическая платформа на старую тему "как спасти нацию". Без экстремистской обертки идея выглядела вполне привлекательно.
Сейчас кажется, что уже в те времена чуял я какую-то червоточину, неуемную категоричность, превращающую движение гранцев в фарс.
А может и не чуял. Задним умом все крепки.
Потом гранцы вышли в Сенат. Выиграли выборы; одни, другие. И как-то постепенно подмяли под себя всё, до чего смогли дотянуться. В это было сложно поверить; я был уверен, что их идеология могла опираться только на образованных, на снобов, которые всегда в меньшинстве. Сейчас-то понятно, чтобы стать "элитой", достаточно назвать себя элитой, заручившись поддержкой толпы.
Пирожные в обмен на лояльность. Ничего нового, те же религиозные войны, кто там понимал разницу между католиками и гугенотами.
Учите историю, мать вашу.
Я свернул в безлюдный проулок, пролистал телефон. Звонить по этим номерам было не надо. Мир снова раскололся, как сухое полено, завтра-послезавтра, может статься, всё как-то стабилизируется, вернется в русло. А сегодня вот так.
И тут позвонила Зоя.
Спросила, как дела и чем занят - без какого-либо подтекста. Подтекст и Зоя были бесконечно далеки друг от друга, как власть и народ.
Неожиданно для себя, я предложил встретиться. Зоя часто раздражала своей неуемной простотой, своей разговорчивостью - любое молчание она считала неловким. Но сейчас мне захотелось ее легкости. Сегодня Зоя была уместна и нужна.
Погуляем, а потом пойдем ко мне. И будем пить вино, и проснемся вместе. Давно пора, чего я откладывал-то. Да, точно - сейчас это то, что нужно. Пусть политики идут в задницу.
***
Встретились через час.
У Зои все было нормально, что в этот день было хорошей новостью. Я подспудно боялся, что могли зацепить кого-нибудь из ее близких, масса людей еще активничали в соцсетях, не слишком задумываясь о последствиях. Потому и обрадовался, разглядывая веселые Зоины глаза, обрадовался из чистого эгоизма; нет необходимости сопереживать незнакомым людям, неприятное это занятие.
Мы пошли на набережную, у "Стакана" взяли по бутылке пива. Я выпил сразу и искал урну, а урны не было - пришлось оставить бутылку у скамейки. Подумал - ведь вместо гранцев могли быть и какие-нибудь "чистюли", радеющие за порядок в родном городе. Фантики бывают разные, а фанатики отличаются только оберткой - почти каламбур.
"Тебя вечно в заросли какие-то тянет", говорил Спица. "А всё проще - свое то, что ты назвал своим. Жизнь, Глебыч, не раздача милостыни".
Да. Не был я на Песчанке полностью "своим". Постоянно спорил со Спицей, с Партизаном... Чуть до драки не доходило. Всё знать заранее и не сомневаться, не, это блюдо было не из моего меню.
Может поэтому и не взяли меня гранцы до сих пор? Кое-кто точно так считает.
На набережной Зоя достала мобильник и начала сосредоточенно фотографировать голубей. Приседала, вытягивалась в струнку. Жмурилась солнцу, улыбалась. А я смотрел на нее и думал об очень простых вещах.
А не придумал ли я себе Зоину инфантильность? Навесил ярлычок, "прелесть какая глупенькая" - и порядок.
Ярлыки удобная штука. Нами потому и вертеть так удобно, что мы на всё ярлыки клеим. Увлекаемся процессом, думать некогда.
Я не сразу заметил, как к нам подошли.
Трое, с "пятернями" на рукавах. Главный, высокий плечистый парень с меня ростом, но двигался мягко, скользящим шагом; не понравились мне эти движения. Второй, рыжий и тоже крепкий, со свежим кровоподтеком под губой. Третьим был Гоша Вторник.
Год назад, когда всё еще только начиналось, Вторник пришел на Песчанку и сказал, что уходит к гранцам. Родаки, мол, настояли; там связи и можно поступить в универ. Спица молчал и смотрел в другую сторону, другие тоже - Спица был в авторитете, а Гошу на Песчанке не слишком любили.
А я пожал Гоше руку. Не потому, что хотел его поддержать, нет, просто накануне поругался со Спицей, который уже тогда всё знал и ни в чём не сомневался. Спице назло, вроде как.
А Гошу я тоже недолюбливал, чего уж там.
Мы встретились глазами - Гоша вздрогнул и перевел взгляд на Зою, которая еще ничего не поняла.
- Как учеба, Гоша? - мягко спросил я. Его спутники посмотрели на Вторника, потом на меня. Главный улыбнулся.
Может, обойдется. Может и отскочим.
Страх прилип к легким и не уходил.
- Гоша у нас отличник, - сказал рыжий. Все засмеялись, и я тоже; в школе Вторник был троечником, а прозвище получил за постоянные попытки начать новую жизнь со вторника - понедельник, говорил Гоша, день тяжелый.
Кажется, я угадал. Даже если проверят телефон. Даже если проверят - нет там ничего.
Гоша внешне волновался куда больше меня.
- Это Глеб, - сказал он и хотел добавить что-то еще, но передумал.
Выглядело это так, что все должны были знать Глеба.
- Ну и отлично, - сказал высокий, не переставая улыбаться.
Он протянул ладонь - я ответил на жесткое рукопожатие.
- А девушку знаешь? - высокий спрашивал у Гоши, но смотрел на меня, и правильно смотрел, не в глаза, а на фигуру в целом. Неизвестно как с русским, но с "физкультурой" у него было всё в порядке.
А Гоша смотрел мимо, глаза его вздрагивали, как секундные стрелки.
Не выйдет. Не выйдет у нас краями разойтись. Не получится.
- Девушка, можно ваш телефон, - высокий протянул к Зое руку, улыбка медленно переползла в усмешку.
Зоя посмотрела на меня; недоуменно, по-детски. Телефон был у нее в руке, никаких "потеряла" и "забыла дома", отговориться не получится.
Ну вот, подумал я. Полистают эсэмэски - и "туши свет, сливай масло".
И успокоился - стало всё просто, больше не надо было чего-то выдумывать.
Всё стало очень просто.
- Грабли втяни, - сказал я, ощущая почти физическое удовольствие от рассыпающегося внутри страха.
Пауза длилась секунду. Затем я сблокировал удар длинного и тут же удачно попал гранцу носком ботинка под колено - когда-то на Песчанке я долго тренировал этот удар. Присел, уклоняясь от хука рыжего, рванул того за куртку, опрокидывая на асфальт. Упал сам, перекатился, первым оказался на ногах.
Высокий держался за колено, рыжий неловко поднимался. Без Зои я ушел бы от них без проблем.
Впрочем, и сейчас шансы были. Против двоих - были, вполне можно было поиграть.
Но только против двоих. Гоша вспомнил, кто он теперь; шагнул и толкнул меня в плечо - он не умел драться, Гоша Вторник, на Песчанке ему вечно доставалось. Но драться и не пришлось, этот неумелый толчок переломил расклад; длинный справился с коленом и пробил боковым с левой - голову как ошпарили.
А следующий удар выбил из легких воздух и стало темно.
***
В кабинете висел портрет Пушкина. Вдоль стены тянулся шкаф, забитый книгами - так плотно, что, казалось, их утрамбовывали молотком. Вот и оказались мы с Александром Сергеевичем по разные стороны баррикад. Смешно? Смешно.
Уписаться можно от смеха.
И плакат во всю стену: "Возрождение родины начинается с языка".
В камере били лениво и неумело, больше пугали. Хуже было с рукой, длинный гранец еще тогда, на набережной, прошелся каблуком по пальцам.
У следователя было брезгливо-усталое выражение лица, словно он только что позавтракал лимонами. Лысина, очки, лет за полтинник. Устал, бедняга, грамотность проповедовать. Пожалеть бы его, да не жалеется что-то.
- Напрасно ты так, Коротин, - сказал он. - Ребята при исполнении были. Зря.
Нет, кисломордый, не зря. Зря я Вторнику не впаял. Выйду отсюда - покалечу суку.
- Ладно, - сказал следователь. - По русскому у тебя четыре, в интернете над орфографией не издевался, как некоторые. Наш человек. Запудрили мозги - с кем не бывает. А что на Песчанке бывал, так это прощаемо. Homo homini lupus est - человеку свойственно ошибаться. Бери ручку, пиши - "работа над ошибками".
Хотя нет, хрен с ним, с Гошей. Мараться ещё. Эх, прав Спица, пацифист я долбаный.
- Над какими ошибками, начальник? Грамматическими или пунктуационными?
- Ты, сынок, лишних вопросов не задавай. Ты слушай и пиши.
- А если на "отлично" напишу? Отпустите, гражданин начальник?
Улыбнуться бы, да хрен улыбнешься такими губищами.
- Не напишешь ты на "отлично", сынок. Ты вчерашние изменения в правила русского языка читал? Вот видишь - не читал. Но ты не боись. Напишешь про Виктора Зубова, которого вы Спицей кличете, про друганов своих с Песчанки. Вот и будет тебе "отлично".
Ну да, всё так и должно быть. А мы еще думали - откуда столько быдла к гранцам набежало. А всё просто. Не нравятся правила - меняем правила. Свой в доску - за ошибки можно не дрожать. До поры, до времени. Пока свой.
- Короче, Коротин. Из-за таких, как ты, я тут сутками в кабинете торчу. Пиши, что продиктую, и в камеру. И не в ту, где тебе хлебальник разрисовали, усёк? К своим пойдешь.
- Рука болит, - сказал я.
Фраза далась тяжело. Слова короткие, а говорить труднее, чем всякую там "пунктуацию".
- Тут и зубами писали - неплохо получалось, - хохотнул следователь. - Левой пиши. Ну, чего застыл?
Пушкин с портрета смотрел недоуменно, только что по сторонам не озирался. А ты как думал, Александр Сергеевич - мой дядя самых честных правил? Да он всех правил, и честных, и нечестных. Правильный был дядя.
- Нет, начальник. Я диктанты в детстве отлюбил.
***
Парни с раскрасневшимися лицами сорвали вывеску с надписью "Городское управление грамотности" и исполняли на ней какой-то незамысловатый танец. Где-то это я уже видел. Какие детали с завода не тащи, всё одно, пулемет получается.
Принцип маятника. Отклони в одну сторону, будет тянуть в другую. Чем сильнее отклоняешь, тем больше.
А с серединой пока плохо.
Рядом тормознула машина, хлопнула дверь. А вот и Спица.
Спица весь состоял из каких-то острых углов. И взгляд был такой же; острый, ввинчивающийся в тебя, как шуруп.
Пара свежих шрамов на лице, на левую ногу припадать начал. Парни при виде шефа перестали топтать вывеску, изобразили что-то вроде стойки смирно. Как они его зовут, интересно?
- Здорово, брат, - сказал Спица.
- Здорово.
Мы обнялись - как два мафиози.
- Как к тебе обращаться-то? - спросил я. - Ты же, как я понял, теперь тут главный.
Спица иронии не принял.
- Тебе гранцы память отшибли? - участливо спросил он. - Для тебя я Спица, понял? Был и останусь.
Я кивнул. Понимал уже, что скажет Спица, что скажу я - от этого понимания было муторно.
Молодняк смотрел опасливо и уважительно. А как же. Герои революции.
- Я сразу к делу, лады? Работы много, Глеб. Работы много, а людей мало. Людей нормальных всегда мало, а сейчас тем более.
- И что предложишь? Вывески срывать?
- Не, тут у меня кадров хватает, - Спица не хотел замечать моего тона. - Сам видишь, парни завелись, здорово эти придурки народ озлобили.
- Маятник качнулся в другую сторону.
- Маятник?
- Ну да. Принцип маятника - качнулся в одну сторону, качнется в другую. Абсурд против абсурда.
Спица пристально посмотрел мне в глаза. Кивнул.
- Да, верно сказал. Голова у тебя всегда варила. Мне, Глеб, башковитые пацаны нужны, чтобы хоть пару слов связать умели. И свои.
- А я - свой?
- Ты свой, Глеб. Не мой, не наш. Ты свой.
Вот оно как. И Спица говорить научился.
- Свои, чужие... Опять черно-белое кино?
Я говорил и злился на себя, на то, что чувствовал правоту Спицы, но и свою тоже; странное это было ощущение. В камере все было ясно, в кабинете у кисломордого тоже, а тут глотнул свободы и снова это желание быть над схваткой.
- А ты как хотел? Тут каждый выбрал, - сказал Спица. В его голосе наконец-то прорезался металл. - А кто слился, выбрали за него. Но ты-то не слился. Ты-то не писал им ничего, Глебыч, разумный ты наш. Философ Песчанки; помнишь, как тебя Партизан назвал? А ты не философ, Глеб. Ты круче многих наших, на кого я рассчитывал. Усёк?
"Я в рот имел всех писарчуков", орал кто-то рядом. Спица бросил в сторону орущего свой колючий взгляд, оборвав бесноватый ор на полуслове. Вожак. Не, без иронии - вожак.
- У философа пальчики заболели, - сказал я. - А захотел бы - написал.
- Вот, - Спица как ждал этого ответа. - А другие говорят - захотел бы, не написал. Чуешь разницу?
Эту разницу я чуял. Но и карикатурное сходство гранцев и Спицыных парней, чувствовал тоже.
- Вот видишь картину? - я показал забинтованной рукой на догорающий костер. - Твои ребятки постарались. Книжки жгли. Сначала словари орфографические кидали, потом Пушкина какой-то умник принес. Кстати, а у всех следаков в кабинете портрет Пушкина висел, не в курсе?
Спица прищурился, шрамы на лице побелели.
- Это ты у наших спроси. У Гриши Партизана, если он оклемается - ему башку свинчаткой пробили. У Зеленого, у Рысенка. Спроси, Глебыч, они тебе ответят. В сторонке стоим, да?! Да грамотность для этих "граммар-наци" только повод, что бы власть взять. Они даже доносы не писали, вдруг какую запятую в спорном месте поставишь - свои сожрут. Глеб, ты же не дурак, ты же не сволочь. Ты что простых вещей-то не понимаешь!? Человеку нужна свобода. Сво-бо-да, слышишь меня?
Я слушал, а в голову лезла всякая фигня. Грише пробили голову. Какая сука это сделала?
И тут же другая, неважная мысль - кого в кабинетах повесят вместо Пушкина. Дантеса, что ли?
Я снова был там, на набережной, и ухмыляющийся гранец каблуком ломал мне пальцы.
Но почему-то рядом со Спицей меня не было.
И кто-то сказал моим голосом:
- Свежая мысль. А как быть с внесением отличников по русскому в черный список? Ваша идея, нет?
Спица сплюнул и промолчал. Я чувствовал, как ему хреново от моих слов.
Странное дело. Неужели я и правда такой урод, что всегда буду в оппозиции. Всегда против власти. А понятно ведь, почему. Это так легко - быть в оппозиции. Потому что власть творит херню, и оппозиция тоже - но херня власти всегда заметней, потому что за этой херней стоят конкретные дела, а не только болтовня идиотская, за которую никто не отвечает.
Свои, чужие...
- Ладно, Витя, перебор, - сказал я, впервые за долгое время называя Спицу по имени. - Может, мне и правда мозги отбили. И это... Давай потом поговорим, ага?
Спица кивнул. Как-то вдруг он стал меньше ростом, на секунду мне захотелось схватить его за плечи, заорать; "Спица, мы вместе, мы сделаем так, как надо".
- Я пойду, - сказал я, глотая несказанное. - А ты поосторожней будь, лады? Не нравятся мне эти твои юноши. С горящими глазами. Смотри, брат, чтобы они тебя за какие-нибудь деепричастные обороты не списали. На боевые потери - как предавшего идеалы революции.
Спица, хмыкнул, хлопнул меня по плечу. Улыбнулся уголком рта.
- Давай, брат. Я с тобой и всегда буду. За меня не парься.
***
Город снова менялся. Встречные парни уже не выбрасывали руку растопыренной пятерней, имитирующей при прежнем режиме оценку "пять", теперь жест изображал тройку, "самую демократичную оценку" - как гласил плакат на бывшем здании "Абсолютной Грамотности".
Я дошел до своей конторы. Старую вывеску - "Центр бытовых услуг "Город мастеров" - гранцы не тронули. Двое пареньков лет шестнадцати щурились и колоритно матерились.
- Грамотеи, - сказал один. - Когда уже наши подъедут?
Грамотеи. Действительно, грамотеи. Как исправлять-то будут? "Город мостеров"?
- Глеб.
Зоя как никуда не уходила - стояла в тех же джинсах и свитере, как тогда, на набережной. Улыбалась.
- Меня вчера выпустили. А тебя?
- Тоже, - я понял, что обрадовался. - Как ты?
- Да нормально. Следак унылый, диктант написала, он мне выписал два месяца исправительно-грамматических работ. Фигня, отсидела бы. А что у тебя с рукой?
С рукой? Я поднял забинтованную ладонь к лицу - как бы проверяя. Вот ведь черт, забываю уже.
- Да так. Заживет.
Зоя подошла ближе. Неловко дернула за рукав.
- Ты просто супер, правда. За меня в жизни так не дрались. Виктор Петрович сказал, что про нас в ихней газете напишут. Про то, как ты меня от гранцев защищал.
Ага, Спица еще и Петрович.
- Газета это круто, - почти серьезно сказал я. - Ты куда сейчас?
- На митинг. "Троечники тоже люди", называется. Пошли со мной, вон и наши идут.
Я оглянулся. Рядом шла группа людей с "троешными" повязками на рукаве. Крайним слева шел Гоша Вторник с восторженной, абсолютно искренней улыбкой на лице.
Вот они, победители. "Гоши". Гоши всегда победители. Слышишь, Спица? Мир так устроен, только "гоши" и побеждают.
- Глеб, ты идешь?
- На митинг? - переспросил я. - Нет, Зой, не иду. Пусть они сами идут. А я... Слушай, а давай, ко мне пойдем. Соку выпьем виноградного. Трехлетней выдержки.
Зоя смотрела мне в глаза. Долго, пару секунд, не меньше.