Санич Алесь : другие произведения.

Сошедшие с поезда

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Попытаться написать повесть меня заставил случай. В инете я наткнулся на литературный сценарий Александра Курскова "Проходимцы". В результате получилась история испытания любовью в обычном поезде, но в необычных обстоятельствах.

  "Он вошел к ней и сказал:
  - Поезда остаются самими собой
  Только когда их покидают раньше обычного.
  Она ответила:
  - Людям это свойственно тоже".
  А.Курсков.
  
  ***
  
   Купе было довольно уютным, если можно назвать уютной узкую келью, пахнущую сухостью и пылью. Несмотря на то, что поезд тронулся, оживив дверное зеркало косыми лучами серого станционного света, в купе было пусто, только на противоположной полке лежала спортивная сумка, а на столике сверкал глянцевый журнал. Соболев осторожно поднял дерматиновую шторку, и выглянул за окно. Там, на узком пространстве перрона, толпились провожающие, машущие на прощанье - кто-то искренне, а кто-то с тщательно скрываемым облегчением. Соболеву страшно захотелось помахать в ответ, но его не провожали, а махать чужим людям было чистой воды ребячеством.
   Сколько себя помнил, Соболев сторонился всякого рода эмоциональных проявлений, будучи уверенным, в том, что непроницаемое выражение лица и ровный, лишенный оттенков голос, словно глухая стена, способны защитить любого человека от внешних потрясений. Конечно, он не считал себя человеком бездушным, неспособным реагировать на проявления человеческих чувств, но при этом давно взял за правило не принимать близко к сердцу чужие проблемы.
   Соболев был серьезным человеком, поэтому он аккуратно сдвинул на удивление чистые занавески и принялся обустраивать жизненное пространство, которое должно стать ему домом на ближайшие двенадцать с половиной часов. Он предвкушал спокойное созерцание проплывающих монотонных пейзажей и получение удовольствие от самого процесса передвижения в пространстве, при котором не нужно прилагать собственных усилий, а из всех проблем самой насущной является определение своего географического положения согласно расписанию движения поезда.
   Для начала Соболев извлек из аккуратного кожаного портфеля газеты, которые считались серьезными изданиями и прямо указывали на то, что их читатель не склонен к пустопорожней болтовне с попутчиками. Особенно с теми, чьим местом назначения является провинциальный городок, вроде Борисова или Орши, а поездка на поезде входит в обязательную программу развлечений при посещении столицы. Вообще-то, в портфеле имелась и так называемая "желтая" пресса, но доставать её из портфеля, так же, как и пластиковую бутылку пива, было опрометчиво, не уяснив, кто же является владельцем спортивной сумки и соседом по купе.
   За газетами на столик легли билет, пачка сигарет и зажигалка. Билет - для того, чтобы не шарить по карманам в присутствии проводника, странного молчаливого типа, подозрительно осмотревшего Соболева на платформе. Сигареты и зажигалка - просто так, чтобы были под рукой.
   Обустроив свою половину стола, Соболев достал из плаща портмоне и, тщательно пересчитав имеющуюся наличность, переложил его во внутренний карман пиджака. Плащ последовал на крючок, единственную в купе вешалку с плечиками Соболев предусмотрительно оставил для костюма. Оставалось только причесаться, что Соболев и предпринял, внимательно при этом рассматривая в дверном зеркале невесть откуда взявшийся прыщик на носу. В тот момент, когда Соболев решил, что прыщик, собственно, не особенно и видно, так, ерунда, дверь скрипнула и уехала влево. Соболев на мгновение зажмурился от яркого солнечного света из окна напротив купе, а когда открыл глаза, то увидел хрупкую белокурую девушку в белом плаще и темном костюме. Девушка с интересом рассматривала Соболева, словно пытаясь определить, зайти ли ей в купе или проследовать дальше по коридору. Когда ошеломленное молчание затянулось сверх всякой меры, Соболев растерянно улыбнулся и посторонился. Девушка, однако, вошла не сразу, помедлив на пороге ровно столько, сколько было необходимо для того, чтобы Соболев понял, что, даже посторонившись, он не позволяет ей свободно пройти. Все так же неловко улыбаясь, Соболев присел на краешек полки, поджал ноги и положил руки на колени, будто примерный первоклассник в привычном учительском представлении. Все время глазеть на то, как девушка снимает плащ, расстегивает бархатный жакет, и вообще обустраивается на своем месте, было почему-то неудобно. Соболев принялся смотреть на затертый коврик, который теперь, когда из открытой двери хлынуло весеннее солнце и прочертило в купе широкую полосу, словно границу, выглядел особенно безропотно старым и потрепанным железнодорожной судьбой.
   Когда Соболев, наконец, оторвался от созерцания ковра и поднял глаза, девушка уже сидела возле окна и, придерживая рукой занавеску со своей стороны, смотрела на все еще унылый городской пейзаж - длинные рампы, станционные строения, серые стены, кое-где украшенные неумелым граффити.
   Неловкая тишина грозила перерасти в до неприличия официальную обстановку, при которой прежде чем что-либо сделать Соболев подробно представлял себе последствия своего поступка. Нужно было каким-то образом расположить к себе попутчицу, чтобы избавить себя на весь оставшийся путь от мучительного выбора правильности тех или иных действий, однако момент был упущен, и в голову не лезло ничего толкового, кроме дурацкого вопроса - "Вы до какой станции едете?". Такой вопрос, кроме своей очевидной банальности, мог показаться девушке неприятным в силу того, что подразумевал желание побыстрее от нее избавиться.
   Между тем поезд постепенно набирал ход, целеустремленно выбираясь из городской черты. Соболев мысленно сосчитал до пяти и потянулся к сигаретам, разумно полагая, что в тамбуре он сможет придумать что-нибудь оригинальное для начала разговора ("а там разговорюсь, главное - первое впечатление").
   За окном с надсадным воем и дребезгом загромыхал встречный товарняк, и девушка, повернувшись к Соболеву лицом, улыбнулась и неожиданно спросила:
   - Мне кажется, Вы говорите по-русски. Или на мове?
   Вопрос, в общем, тоже был не бог весть каким оригинальным, но Соболеву понравилась приветливость в голосе попутчицы, и он охотно ответил:
   - На мове - только на работе, да и то, в основном, во время официальных встреч или у руководства.
   Девушка снова улыбнулась и сказала:
   - Это хорошо, потому что, представляете, я до сих пор так и не научилась хорошо говорить по-белорусски. Мне иногда бывает неловко перед собеседником, будто мне нечего сказать.
   Соболев заволновался.
   - Что Вы, мне вообще неважно, на каком языке со мной говорят. То есть, я, конечно, не полиглот. Просто у меня много русскоговорящих приятелей.
   "Чушь какая-то, - тут же подумал он, - приятелей у меня раз-два и обчелся, и словечко какое-то глупое ввернул...русскоговорящие...русскоязычные...тьфу ты, напасть какая. Еще подумает, что я фронтовик".
   - Это хорошо, - повторила девушка.
   За окном, стуча не в такт колесными парами, расхлябано прогрохотал последний вагон и, словно открывшийся занавес, явил взглядам зрителей новые декорации - желто-зеленые поля и пересекающие их темные полосы березняков.
   Дверь купе со скрипом растворилась, вошел мрачный проводник, присел рядом с Соболевым и молча взял его билет, лежавший на столе.
   - Скажите, пан проводник, - поинтересовался Соболев, - почему наш вагон находится в конце состава? Ведь мягкие вагоны крепят сразу возле вагона-ресторана.
   Проводник, словно сердясь на осведомленность пассажира в сугубо железнодорожных вопросах, буркнул что-то вроде "инструкции новые поступили" и выжидательно взглянул на девушку. Девушка открыла журнал, достала сложенный пополам билет, протянула его проводнику и сказала:
   - Простите, а у этого поезда много остановок в пути?
   Проводник неожиданно улыбнулся и приятным баритоном практически без акцента ответил:
   - Это фирменный скорый поезд, пани. В пути следования предусмотрены только четыре остановки. Одна из них предназначена для прохождения таможенного осмотра.
   - А таможенный осмотр - это долго? - поинтересовалась девушка.
   - Как сказать, - светски пожал плечами преображающийся на глазах проводник, - как правило, минут пятнадцать-двадцать, если не будет никаких эксцессов.
   - Эксцессов? - удивилась девушка.
   - Именно, - доверительно сказал проводник, - Вы не поверите, какие случаи бывают на границе. И провокации, и контрабандистов по всему поезду ловят, даже стреляют иногда.
   - Главное на границе - бдительности не терять, - иронично заметил Соболев. - Чтобы коварный враг не вовлек тебя в свои сети.
   - Зря смеетесь, пан, - неодобрительно покосился в его сторону проводник, снова нахмурился и вышел из купе, не закрыв за собой дверь.
   - Какой, однако, странный тип, не находите? - осведомился Соболев, пытаясь сохранить саркастические нотки в голосе.
   Вопреки его ожиданиям девушка не улыбнулась. Она безразлично кивнула и отвернулась к окну. Очередное молчание затопило купе, как широкое озеро, на поверхности которого плавали последние слова Соболева.
   Досадливо откинувшись с видом снисходительной усталости и ударившись затылком об вешалку для полотенец, Соболев ойкнул и, потирая затылок, неожиданно для себя пошутил:
   - Знаете, когда я был маленьким, я в поезде всегда спал в гамаке, и только, когда вырос, понял, что это полотенцедержатель.
   Девушка, наконец, засмеялась и сказала:
   - Юля.
   - Что? - не сразу понял Соболев, затем смутился и представился, - Алексей Алексеевич. Извините, просто Алексей.
   - Je suis né pour te connaître. Pour te nommer...(1) , - задумчиво произнесла девушка.
   По очевидной рифме Соболев догадался, что Юля процитировала какие-то французские стихи, но попросить перевести их отчего-то постеснялся. Вместо этого он, тщательно скрывая надежду, сказал, придав максимально утвердительные интонации вопросу:
   - Вы ведь путешествуете до самой конечной станции?
   - Да, - снова засмеялась девушка, - до самой-самой конечной.
   Они опять замолчали, но на этот раз Соболев почувствовал, что душу его постепенно охватывает покой. Ну, вот они и поговорили, только ни к чему не пришли, впрочем, все еще впереди; возможно, в долгом пути они еще сделают следующий шаг. Может статься, это будет движение в разные стороны, но очень хотелось, чтобы это был пускай неуверенный, но шажок по направлению друг к другу. Только бы не топтаться у черты, отделявшей их, взвешивая аргументы "за" и "против" в плену у своих сомнений.
   "Почему я испытываю к ней такую симпатию, - думал Соболев, - вот так с ходу. Неужели только из-за её броской внешности и обаяния. Конечно, наука считает, что симпатия, как и любая другая эмоция, возникает на химическом уровне...гормоны и т.д. и т.п....мда...проза жизни, ну ее к черту. Может быть, мне просто нравится равнодушная красота, холодное совершенство. Нет, вряд ли. Прямой взгляд, открытая улыбка - какое уж здесь безразличие. Здесь что-то другое, но что?"
   Соболев поймал себя на мысли, что ему мучительно хочется заглянуть в глаза попутчицы, понять, о чем она думает, и есть ли место ему в ее мыслях. Странно, но он не помнил цвет её глаз. Отвернувшись, Соболев проделал мысленный опыт, попытавшись вспомнить ее лицо - тонкая нежная шея, свежее, немного бледное лицо с небольшими скулами, светлые завитки волос. Интересно, о чем все же она думает, извне это было невозможно определить. Впрочем, он и не определял. Он смотрел на нее, исподтишка, искоса бросая взгляды, дорожа этой возможностью - просто любоваться ею.
   "Да что это со мной, - покой в душе Соболева постепенно сменялся неясной тревогой, - я же никогда не верил в любовь с первого взгляда и стремительные романы. Зато всегда упрекал себя за отсутствие благоприятной возможности (и за недостаток смелости, когда эта возможность была) воплотить в жизнь мою давнишнюю мечту - блеснуть в роли случайного любовника. Так вот же эта возможность, дерзай, черт тебя побери".
   Но он не осмелился снова начать разговор, чувствуя, что начнет бессвязно лепетать и даже, может быть, покраснеет от встречи их взглядов. Он начинал ощущать подавленность в присутствии Юли, поэтому решительно встал, взял, наконец, сигареты, как спасательный круг и, не глядя на неё, широкими шагами, едва не переходя на бег, вышел в коридор. Дойдя до тамбура, он остановился и несколько раз глубоко вздохнул, осознав, что все это время у него учащенно билось сердце, словно последние несколько секунд он готовился совершить что-то неприличное.
  
  ***
   В тамбуре пока не было накурено. Он был пионером армии курильщиков, вернее, их отделения, расквартированного в мягком вагоне скорого поезда "Минск-Москва". Соболев торопливо прикурил, сделал глубокую затяжку и с шумом выпустил облачко дыма, нарушая господство технического запаха креозота в узком ящике тамбура. Отчего-то подумалось о странности сходства слов "тамбур" и "тамбурин". Глядя, как растет столбик пепла на сигарете, Соболев представил себе тамбурин в виде плоской гулкой железной коробки, издающей звуки наподобие перестука вагонных колес. Соболев аккуратно сбил пепел и стал смотреть, как постепенно садится солнце, то, скрываясь за верхушками деревьев, то, внезапно появляясь, заставляя прищуриваться от неожиданности.
   Промелькнул полустанок с полосатым шлагбаумом, перекрывшим путь автомобилю. Соболеву показалось, что автомобиль был редкой сейчас марки "Жигули". Их перестали поставлять в страну лет десять назад из-за российского эмбарго на промышленные товары. В городах те, кто мог себе это позволить, довольно быстро пересели на форды местной сборки и дешевые румынские дачии. Те, кто не мог (а таких было большинство), опасаясь обвинений в политической неблагонадежности, спешно избавлялись от стареньких "Жигулей", "Москвичей" и "Волг", продавая их за гроши соседям из Литвы и Украины. Ушлые соседи с выгодой для себя продавали их россиянам на Брянщину, Орловщину и Смоленщину, совершая естественный реэкспорт движущегося хлама.
   Соболев вспомнил, как эмбарго воспринял его отец. Тогда казалось, что вот-вот разгорится реальный военный конфликт между некогда дружными соседями. После заявления президента Гацуры об угрозе вторжения с Востока, которое транслировалось почти по всем западным каналам, отец долго хмуро курил на кухне и молчал, а потом сказал: "Ну, вот, пропала страна, раз брат на брата идет. Помяни мое слово, сын, скоро жидов начнут резать, а потом друг друга, братки-славяне. А мы с голодухи подыхать начнем". Мать, гремя посудой, проворчала: "Да что ты мелешь, старый, накаркаешь еще". Отец неожиданно для домашних взорвался криком "Дура!" и даже замахнулся на мать, но в последнюю секунду застыл с занесенным над ее головой кулаком, какое-то мгновение простоял так, пронзая ее невидящим яростным взглядом, а потом отшатнулся и прохрипел: "Ненавижу...власть эту сволочную, хапуг этих ненавижу, паньство... так бы своими руками...".
   Война тогда не началась. К радости истеричного Гацуры, едва ли не ежедневно вопящего по национальным каналам об имперских настроениях в Кремле, натовцы провели широкомасштабные учения в Польше и Литве, и все как-то само собой постепенно успокоилось. Нет, напряженность между двумя государствами так и осталась, но она скорее напоминала неприязнь между бывшими любовниками, которые вспоминают друг о друге только при редких встречах, стараются при этом холодно раскланяться и, сжимая зубы, разбегаются в разные стороны, сохраняя каменное выражение на лицах.
   Отец был сильным, мускулистым, но после этой единственной на памяти Соболева вспышки гнева он как-то съёжился, высох и сгорбился. Стал хмур, неприветлив, сух и неразговорчив, общался только по необходимости.
   Соболев однажды видел, как сжались отцовские кулаки, когда им навстречу под бел-чырвона-белыми (2) стягами прошла колонна одетых во все черное фронтовиков. Отмечалась какая-то очередная годовщина то ли создания Белорусской народной республики, то ли победы Великого княжества литовского под Оршой - Соболев точно не помнил. Колонна маршировала вдоль проспекта Косцюшко к памятнику Константину Острожскому (3) , стоявшему на месте памятника Ленину, снесенного уже через год после оглушительной победы Фронта на выборах. Проводив длиннющую колонну мрачновато-холодным взглядом своих почти неподвижных ледяных глаз, отец скрипнул зубами и спросил: "Что, Лешка, ничего не напоминает?". Соболев тогда пожал плечами и отшутился: "Первомайские демонстрации в детстве, наверное". Отец без улыбки, даже безразлично сказал: "Ехал бы ты, Алексей, в свои Канады, пока не поздно, или еще куда подальше". Соболева тогда звал бывший однокурсник на работу к себе в Торонто, но ехать из пускай небогатого, но налаженного быта не хотелось. Да и страшновато было - как там еще он устроится, а здесь работа, своя квартира.
   Игры националистов тогда казались временным явлением - ну побузят, погуляют с факелами по проспектам, переименуют пару-тройку улиц, ну арестует политическая полиция с оптимистическим названием "Адрадженьне" (4) с десяток-другой оппозиционеров, да и успокоятся. В конце концов, настоящая независимость без четкого национального самосознания невозможна. Но игры затянулись, стали образом жизни, непрекращающимся конфликтом власти с восточным соседом и внутренними врагами при гробовом молчании ошарашенного народа, прерываемом поднятием рук. Некоторых, впрочем, веселили бредовые выступления и поступки лидеров Фронта, как веселят детей разноцветные клоуны в цирке, глядя на которых дети чувствуют себя счастливыми и беззаботными. Соболев же хотя и испытывал тревогу, но не терял оптимизма, ожидая, что в стране, в конце концов, восторжествуют великодушие и справедливость. Так бывает зимой, когда иногда приходит ощущение, будто ночь затянулась на многие дни, ты поздно просыпаешься, бродишь без дела мимо сумрачных и застывших зданий, по окаменевшим от холода мостовым. Вокруг тьма, и в ее глубине иногда видны бледные огоньки. Вероятнее всего, это окна последних домов на окраине, но кажется, что уходящие в необозримую даль редкие огни где-то там за горизонтом сливаются в новый город, чужой и безымянный, в котором, возможно, совсем иная жизнь.
   Размышления Соболева прервал спортивного вида парень в простой белой рубашке и серых брюках, зашедший в тамбур с той же очевидной целью, что и Алексей. Парень был высокого роста, с богатой шевелюрой темного цвета и щегольскими усиками. Он казался чем-то расстроенным, во всяком случае, его озабоченность сразу бросалась в глаза.
   - Сигаретой не угостишь? - обратился он к Соболеву, стараясь за твёрдым, немного резковатым тоном скрыть своё настроение.
   Соболев протянул парню пачку. Парень вытряс две сигареты. Одну заложил за ухо, вторую зажал губами. Вернул пачку Алексею, не позабыв его поблагодарить, достал из кармана коробок спичек и закурил, прищуриваясь и выпуская дым из носа. Когда парень тяжело выдохнул первую затяжку, Соболев зачем-то поинтересовался:
   - Штосьцi здарылася з Вами, шаноуны пан? (5)
   Парень удивленно воззрился на Соболева, словно не понимая, затем улыбнулся, блеснув белоснежными зубами, и сказал:
   - Давай-ка, друг, по-русски. Ты ж тоже в Москву? Вот и привыкай к языку вероятного противника, хе-хе.
   По тому, как парень хмыкнул, Соболев определил, что тот отнюдь не испытывает симпатий к нынешнему режиму, а потому показался ему хоть и простецким с виду, но, несомненно, хорошим человеком. Соболев несколько поспешно, как ему показалось, повторил:
   - Просто показалось, что у Вас что-то произошло.
   - Произошло, произошло, - задумчиво сказал парень, - Дернули меня в эту командировку, что б её. А у меня на эту неделю свои планы имелись.
   - Ну, ничего страшного, - испытывая облегчение, сказал Соболев.
   Отменить командировку он был не в силах, и теперь был рад, что не нужно предпринимать каких-либо действий, чтобы помочь попутчику.
   - Съездите в Москву, развеетесь, там, говорят, сейчас очень комфортно работать и отдыхать.
   - Кто говорит? - взгляд парня на мгновение стал неприятно цепким, но он тут же легко сменил тему. - Да везде одно и то же. И поезд опять же. Не люблю поезда. Поезда всегда кажутся грязными и вонючими, противно к ним прикасаться, хотя в депо их моют хлоркой. Представляешь, как общественные сортиры. Только большие и на колесах.
   Соболеву поезд не казался грязным. Другое дело, электрички, где постоянно витает смесь потных, пропыленных, погрязших в дороге тел, табачно-водочного перегара, а в тамбуре еще и аммиака - обязательно кто-то в тамбуре помочится. Соболева всегда бесило, что этим запахом он пропитывается всегда, даже проехав пару-тройку остановок, возвращаясь с родительской дачи. До самого дома он всегда мечтал о ванне и чистых простынях.
   Парень быстро окинул Соболева взглядом и спросил:
   - Один едешь?
   Соболев кивнул.
   - А что за девчонка у тебя в купе? - поинтересовался парень.- Я мельком видел - красотка, даже завидую тебе. Мне б такую соседку - глядишь, и поездка веселей бы стала.
   Соболев ощутил неловкость, словно разговаривать о Юле было своего рода предательством, и, стремясь прекратить неприятный разговор, неопределенно пожал плечами и сказал:
   - Я, пожалуй, пойду. Устал что-то.
   - Давай, - весело оскалился парень, - если что, я в купе сразу за проводником, заходи в гости, лучше вместе с девчонкой.
   Соболев вымученно улыбнулся и пошел к себе.
  
  
  ***
  
   Заходя в свое купе, Соболев не чувствовал скованности. Он уже не помнил, что собирался продумать в тамбуре тактику поведения с попутчицей. Просто ему хотелось быстрее вернуться туда, где были его вещи, где ждали газеты, где было его место на все время поездки. И где была Юля.
   Юля по-прежнему сидела у окна, как-то сжавшись, съежившись, словно одинокий замерзший воробышек. Она резко повернула голову на звук открываемой двери и полоснула Соболева таким испуганным взглядом, что он едва не отшатнулся. Через мгновение испуг и недоверие в ее глазах сменились узнаванием, и она приветливо улыбнулась.
   Соболев стоял и смотрел на нее, не в силах отвести взгляд. Глядя на нее, он с грустью подумал, что если таким женщинам и случается полюбить мужчину, то им оказывается или богатый бизнесмен с бычьими плечами и широким лицом, или какой-нибудь узколобый и прыщавый функционер из правительственных кругов. Каждый раз, глядя на такую пару, остро завидуешь счастливчику, который сам не ведает, каким богатством обладает, и думаешь, что вот ты-то, ты мог бы ценить это совершенство глубже, по достоинству.
   И еще он, наконец, увидел, какого цвета её глаза. Вспомнился пронзительно свежий воздух, игристые солнечные блики, лес, упирающийся в море, отделенный от него узкой песчаной полосой белоснежного пляжа, и запах - смесь аромата гвоздики и сосновой смолы. Её глаза были цвета темного янтаря - глубокие и завораживающие, влекущие и притягательные.
   Соболев тряхнул головой, избавляясь от наваждения, и, словно продолжая давнишний разговор со старинной знакомой, непринужденно сказал, изумляясь собственной смелости:
   - Представляете, Юля, сейчас разговаривал в тамбуре с человеком, который ненавидит поезда из-за того, что они кажутся ему ужасно грязными и вонючими.
   - Больше всего поезда похожи на незавершенную вещь в себе, - мягко сказала девушка. - А запах поезда, действительно надолго въедается в кожу, словно запах ластика в альбом для рисования.
   Юля помолчала, поправила прозрачную прядку волос, небрежно скользящую по щеке, и добавила:
   - Только сошедшие с поезда до своего пункта назначения очень быстро обретают запах самих себя.
   Соболев задохнулся, хмелея от произнесенных слов, словно попробовал их на вкус - терпкие слова, отдающие горечью. Ругая себя за невыразительность фраз, он произнес:
   - В детстве я очень любил ездить на поезде с родителями. Мы летом часто отдыхали в Крыму. Душно, жарко, но ужасно волновало тем, что скоро - море.
   - А я маленькой боялась переходить из вагона в вагон, - подхватила соболевские интонации Юля. - Между вагонами всегда было громко и страшно. Я же маленькая, ко мне эти железки ближе, чем к взрослым. Близко-близко. И качаются, двигаются.
   - Ага, а я боялся, что родители на остановках отстанут от поезда. Сам, главное, канючу все время, прошу то лимонад, то мороженое. А как только родители выйдут, чтоб все это купить, так сидел и боялся.
   - Ну, нет, - капризно сказала Юля. - Я обожала вместе с мамой выходить на станциях. Мне нравилось слушать, как мужчины с такими длинными молотками по колесам стучат, или по чем там они стучали. Только на железной дороге такой стук бывает. Особенно ночью, проснешься, поезд стоит, почти ничего в окно не видно, только кусочек перрона, и этот звук - тук, тук. И громкоговорители чего-то бормочут.
   Они посмотрели друг на друга и засмеялись.
   По звону стаканов в коридоре Соболев определил, что настало время чаепития. В дверь постучали. Девушка напряглась и тревожно посмотрела на Соболева. Соболев встал и потянул дверь влево. На пороге стоял проводник с подносом и неприязненно смотрел на Алексея. Затем он заглянул через плечо Соболева, расплылся в улыбке и спросил:
   - Пани желает чая, конфет, печенья?
   Соболев торопливо сказал:
   - Юля, у меня как раз с собой есть "Липтон" в пакетиках. Зеленый с жасмином.
   Девушка вежливо попросила:
   - Если Вас не затруднит, не могли бы Вы принести нам кипяток в стаканах? В таких железных подстаканниках с ракетами, серпами и молотами.
   Проводник, масляно тая лицом, кивнул:
   - Всенепременно, пани. Сей же час.
   Соболев закрыл дверь и удивленно сказал:
   - По-моему, Юля, Вы очаровали этого жуткого типа. Такое ощущение, что в прошлой жизни он был каким-нибудь лысеющим штабс-капитаном с развратными привычками.
   - Зачем Вы так, Алексей? Приятный человек, просто привык ожидать гадостей от окружающих, как изгнанный пёс, которого пинают все, кому не лень, а он привыкает огрызаться. А стоит протянуть руку, чтобы погладить, он отпрянет сначала, а потом, скуля, подползет.
   Спокойный тон, которым она говорила, и ее снисходительное отношение к людям восхитили Соболева. Он снова остро позавидовал всем, кто входил в ее окружение; людям, которые, наверняка, в состоянии обустроить собственную жизнь, тем, кто точно знает, чего хочет.
  
  ***
  
   Потом они пили чай с шоколадкой, которую принес проводник, преподнеся её Юле, словно гусар - цветы даме сердца. Соболеву даже почудился мимолетный звон шпор. Проводник по-прежнему старательно его игнорировал, но Алексей не испытывал теперь от этого неловкости. Ему было все равно. Все его внимание, все взгляды и мысли были сосредоточены на попутчице. После воспоминаний о детских поездах они плавно перешли к разговору о том, как оба собираются проводить время в Москве. Выяснилось, что Юля едет в гости к подруге, однокурснице, вышедшей замуж за российского бизнесмена, и получившей в нагрузку к загородному дому, поездкам на Ибицу и Куршавель - скуку и однообразных подруг, увлеченных драгоценностями и молодыми массажистами.
   - Представляете, Алексей, я почти месяц получала разрешение на выезд, - негодовала Юля, - это такой кошмар. Все эти собеседования в кабинетах, вопросы дурацкие, подозрительность и недоверие, будто я преступница.
   Соболев сам прошел через эту унизительную процедуру, только чувствовал тогда он себя не преступником, а жалким просителем, нищим, умоляющим подать милостыню. Он ехал в Москву на международную конференцию, но бяспеке (6) было все равно, с какой целью выезжает человек в Россию. Вежливо-вкрадчивый капитан из отдела оформления выездов долго мусолил в руках официальный бланк приглашения, и пытался выяснить, так ли уж необходимо организации, в которой служил Соболев, чтобы тот принимал участие "у гэтым мерапрыемстве " (7). Соболев делал убедительные глаза и в десятый раз доказывал, что в составе приглашенных на "мерапрыемства" множество видных теоретиков с Запада, а россиян в программе выступлений и вовсе нет. Капитан неопределенно хмыкал, начинал снова перебирать справки: разрешение на выезд от районной рады, от городской рады, от военной управы, справка финансового отдела гмины (8) , о том, что за просителем не числится никаких долгов, справочный лист, поручительства и так далее и так далее. А затем снова возвращался к приглашению и, вздыхая, интересовался, так ли уж нужна Алексею эта поездка.
   - Я, знаете ли, Юля, человек серьезный, но в тот момент, когда он это спросил в двенадцатый раз, мне захотелось рассмеяться ему в лицо, - рассказывал Соболев. - Хотелось просто ему сказать, не валяй, мол, дурака, капитан.
   - Но Вы ведь не сказали? - уточнила девушка.
   - Конечно, нет, иначе, я бы сейчас с Вами не ехал, - засмеялся Алексей.
   - А я не выдержала, - призналась Юля, - я тетке одной так и сказала, или ставьте немедленно мне штамп, или пожалеете.
   - И что же тетка?
   - Поставила, иначе бы я тоже не ехала, - сказала Юля и добавила. - С Вами.
   - Нет, я бы не решился все же так блефовать.
   - Я всегда живу безоглядно, безалаберно даже. Наверное, мало разочаровывалась или легко об этом забывала. Не знаю, что это - смелость или способность легко себе прощать ошибки. Знаете, ничто в юности не кажется таким отчаянно желанным, как опрометчивый шаг.
   Соболев ужасно захотелось рассказать о себе что-нибудь важное, интересное. Он помолчал немного и решился:
   - К сожалению, о себе я такого сказать не могу. Я отношусь ко всему более серьезно. Мне кажется, что я все еще ищу себя. Скоро доживу до седых волос, но все равно продолжаю этот бессмысленный и бесконечный, но в то же время сосредоточенный поиск. Понимаете, мне просто обязательно нужно найти себя в путанице впечатлений, но я не умею, да и боюсь сделать это.
   Соболев говорил и думал, что все не так, что его жизнь в разговорном изложении исчерпывается очень немногими вещами, несколькими усвоенными в юности простыми фразами, не составляющими ничего определенного, словно неудачный пасьянс, раздражающий, но приковывающий тебя к столу. Соболев слышал немало людских исповедей, особенно под хмельком, когда человеку часто бывает невмоготу держать в себе тяжесть воспоминаний и эмоций. Слушая излияния собеседника, которому не терпится переложить свою ношу на другого, Соболеву казалось, что он и сам мог бы рассказать о себе так же понятно, если бы окружающие интересовали его в меньшей степени.
   - Мне кажется, Вы обманываете меня и себя, - прервала его размышления Юля. - Вы - умный и уверенный в себе человек. Нет, уверенный - не совсем то слово. Скорее, Вы наделены харизмой, мощной и притягивающей. Я убеждена, что обаяние и харизма - первонеобходимые вещи, залог успеха любых отношений. Вы мне сразу показались интересным.
   Сердце Соболева подпрыгнуло и исполнило кульбит. Он хрипло сказал:
   - Мне Вы тоже очень нравитесь, Юля, и...
   Он не договорил. Он хотел сказать, что ему нравится её непосредственность, что ему нравится смотреть, как мгновенно меняется её лицо, только что сосредоточенное, и трогательно вспыхивающее милой неожиданной улыбкой через секунду, как она молчит, уходя в себя, слегка покусывая губы. В нем росла уверенность, что эта девушка способна помочь ему не только почувствовать настоящего себя, но может сделать что-то необыкновенное, после чего он сразу же освободится из плена обыденности.
   Юля отвела глаза и медленно произнесла:
   - В жизни всегда проще и легче оставаться самим собой, а мы знакомы буквально час.
   Соболев, проклиная себя за поспешную банальность, горячо сказал:
   - Говорят, что нужна всего одна минутка, чтобы заметить особенного человека, всего час - чтобы его оценить и всего день - чтобы его полюбить.
   - Да, - продолжила фразу Юля, - но затем понадобится целая жизнь, чтобы его забыть.
  
  ***
   От очередного неловкого молчания их спас стук в дверь. Стук был каким-то неопределенным, словно стучавший давал понять, что там, за тонкой перегородкой кто-то есть, кто-то, кому интересно, что здесь внутри купе происходит. Соболев открыл дверь, и в купе ввалился полноватый тип в домашних тапочках и спортивных брюках с бутылкой коньяка и двумя стаканами. Тип глянул на Алексея хитрыми глазами и сказал:
   - Шаноуны пан, цi не жадаеце выпiць ды пагутарыть, бо я вандрую адзiн, i мне неяк сумна у купэ.(9)
   Соболев растерянно обернулся и поразился, как исказилось лицо его попутчицы. Она смотрела на толстяка так, словно увидела привидение. Откровенный испуг буквально плескался в ее глазах, а губы дрожали, словно она собиралась закричать. Соболев, недоумевая, ответил:
   - Прабачьце, паважаны, але мы не пieм.(10)
   Буквально выталкивая изумленного мужчину в коридор, Соболев смятенно подумал, что вокруг творится что-то неладное. Он резко повернулся. Юля сидела прямо, немного напряженно, но было видно, что страх постепенно отпускает ее.
   - С Вами все в порядке, Юля? - спросил он.
   Рассеянно кивнув, девушка ответила:
   - Вы знаете, Алексей, а ведь этот тип прав - нам не помешало бы выпить немного.
   Соболев удивился.
   - Вернуть его?
   - Нет-нет, что Вы. Подождите меня пять минут, и мы с Вами сходим в вагон-ресторан. Мне ужасно стыдно, но я голодна и была бы не против какого-нибудь съедобного салата.
   Соболев обрадовано сказал:
   - Конечно, как же я сам не догадался Вас пригласить
   - Я быстро. Пять минут, - немного нервно, будто не слыша Соболева, повторила Юля, и вышла из купе.
   Оставшись в одиночестве, Соболев попытался привести в порядок мысли, мелькавшие в голове. Раз - его спутница пугается каждый раз, когда кто-то посторонний заходит в купе. Два - её вопросы проводнику о таможне. Три - не было. Не хватало какой-то детали, чтобы понять, почему возникло и поселилось в душе тревожное ощущение опасности, которое тысячами холодных цепких ножек пробежало по его спине. Можно было бы, конечно, все списать на темперамент, возраст, гормональные всплески, а можно - на излишнюю мнительность его самого. А не везет ли она чего-нибудь запрещенного, подумалось ему, контрабанду, например, или наркотики. Вот оно. Точно. Из-за этого и нервничает. Нет, стоп. Какие наркотики. Не может она их перевозить. Такая хрупкая, беззащитная.
   Соболев растерянно ощутил, что его наблюдения и размышления оплывают плачущей свечой, оказываются игрой теней, иллюзией объема и перспективы.
   Юля, действительно, вернулась довольно быстро. Но вопреки ожиданиям Соболева, она молча присела и отвернулась к окну. За окном постепенно темнело. Соболев увидел, что она смотрела прямо на себя, вернее на свою бледную тень в отражении, в котором сквозь нее скоро проносились однообразные придорожные пейзажи.
   - Вы ведь не член Фронта, Алексей? - внезапно спросила она.
   - Что? Я даже обиделся немного, Юля, - притворно нахмурился Алексей. Я - кто угодно, но не член Фронта.
   - Понимаете, я перед самым отъездом, за час до поезда, обнаружила, что в моем подорожном листе нет одного штампа. Все время боюсь, что какая-нибудь проверка в поезде это обнаружит, и меня арестуют.
   - Ну, это же совсем-совсем ерунда, - облегченно выдохнул Соболев, приготовившийся услышать, как минимум, о том, что девушка перевозит что-то запрещенное. - За один штампик не арестуют, точно Вам говорю. Разве что ссадят с поезда, да и то, если заметят. Да и вряд ли будет какая-то проверка до самой таможни. Хотя, конечно, мне не очень понятно, как Вы решились ехать без всех необходимых виз и печатей. Все же существуют правила.
   - Терпеть не могу, когда обстоятельства или люди заставляют что-то сделать, чего мне не хочется, - грустно сказала Юля. - Понимаете, я живу не по правилам, а как бы рядом с ними - иногда вписываюсь, иногда нет. Так интереснее. Меня ужасно тяготит ответственность, и если правилами можно пренебречь, то я пренебрегаю ими. Потом просто закрываю глаза и решаю, как Скарлет из "Унесенных ветром", что подумаю об этом завтра.
   - Да. И еще Вы доверчивы. А если бы я Вас обманул? И сдал бы Вас на ближайшей станции в руки патруля.
   - Это вряд ли. Вы не кажетесь мне провокатором. К тому же у Вас на лице были просто нарисованы вопросы.
   - И Вы вот так сразу открылись?
   - Ну, наверное, Вы просто мне симпатичны.
   Соболев рассмеялся:
   - Признаюсь, во мне частенько бродит изощренное любопытство. Знаете, иногда я даже чувствую себя способным на преступление из любопытства, например, убить кого-то, только для того, чтобы узнать, что я буду при этом чувствовать.
   - Убить? - странно посмотрела на него Юля.
   - Ну, это образно. То есть я хочу сказать, что вряд ли я осмелюсь кого-то убить, но думать об этом иногда случается. Например, когда шеф орет на меня без серьезной на то причины.
   - А-а, - Соболеву послышалось разочарование в ее голосе. - Вы, кажется, приглашали меня в ресторан. Давайте пойдем.
   - Почему бы нет? - сказал Соболев, и они вышли из купе.
  
  ***
   Вагон-ресторан был почти заполнен, но в его суетливом диссонансе свободный столик рядом с барной стойкой сразу указал себя Соболеву. Оставив за спиной гул заполненного помещения, они присели. Соболев кивком позвал официанта, который с вполне ожидаемым равнодушием положил перед ними меню.
   - Итак, что мы возьмем, Юля? Резиновую курицу или обуглившийся бифштекс? - пошутил Алексей.
   - Я кое-что забыла в купе. Вы закажите мне салат и бокал красного вина. Я скоро вернусь, - ответила девушка и, тщательно избегая взгляда Соболева, встала из-за стола и двинулась в сторону выхода.
  Оставшись один, Соболев неторопливо просмотрел меню, просто чтобы чем-то занять время. Он часто чувствовал себя неловко, если приходилось сидеть в одиночестве в кафе, ресторанах и других местах, где люди собираются не только принимать пищу, но и активно общаться друг с другом. Куда в ресторане, например, девать глаза? Разглядывать соседей невежливо, глазеть в сторону бара - означает привлекать внимание официантов, которые в таких взглядах находят либо желание что-либо заказать, либо нездоровое внимание к их действиям. От таких взглядов они начинают нервничать и в зависимости от восприятия начинают приставать к клиенту с ненужными предложениями, или, напротив, старательно, а то и напоказ его игнорировать. Стало быть, не остается ничего иного, кроме как смотреть на стол.
  Между тем, пустота на столе звякнула фаянсовыми тарелками, тусклыми вилками и овальными ножами с белыми пластиковыми ручками.
  - Выбрали что-нибудь? - сухо осведомился официант.
  - Да, пожалуйста, из еды - одни мясной и один овощной салат, один лангет с гарниром. Из питья - бокал "Саперави" и сто пятьдесят коньяку, - заказал Соболев и зачем-то добавил. - Для аппетита.
   - Коньяк имеется только местный. Вино бокалами не подаем. Бутылку будете брать? - скучно спросил официант.
   - Хорошо, - пожав плечами, сказал Соболев, - сто пятьдесят грамм местного коньяка и бутылку "Саперави".
   - Хлеба сколько? - иезуитски продолжил допрос официант.
   - Хлеба? Да бог его знает, сколько хлеба. Ну, принесите несколько кусочков, - замялся Соболев. - Скажем, четыре штуки.
   Официант хмыкнул и перечислил заказ, словно откладывая его в памяти. Затем, наконец, отошел к другому столику, где подвыпивший мужчина кавказской внешности призывно махал ему мощной волосатой рукой.
   Соболев отвернулся и стал смотреть в окно.
   "Выйти пока в тамбур, покурить, - лениво подумал он, - Нет, не пойду. Нарвусь на какого-нибудь обездоленного рассказчика, который как бы впервые в жизни получил дар слова и торопится поделиться всем сразу. Не стоит".
   Соболеву стало грустно. Кроме пустого ожидания другого занятия не было. Соболев терпеть не мог ожидание. Правда, нынешнее ожидание было иного свойства. Не то раздраженно-нетерпеливое ожидание, которое бывает, когда ждешь автобус на продуваемой всеми ветрами остановке, и не то нервно-тревожное, когда ждешь близкого человека, опаздывающего на встречу - вдруг с ним что-то случилось, а ты не в состоянии ему помочь. Скорее, это было ожидание-предвкушение, предвкушение чего-то неизвестного, но обязательно хорошего.
   - Простите, у вас не занято? - внезапно услышал он.
   Подняв глаза, он едва не выругался вслух. Рядом со столиком стояла женщина неопределенного возраста в серой одежде и очках в толстой оправе. По тому, как она заинтересованно смотрела на Соболева и выставляла напоказ бэджик с надписью "Христос исцелил меня", Алексей определил в ней сектантку. Свидетельницу Иеговы или представительницу еще какого-нибудь новоявленного "божьего посольства", которые за последние годы, хлынув из открытой Европы, а то и через океан, заполонили улицы и встречались на каждом шагу. Их адепты частенько теперь маршировали по улицам Минска целыми колоннами, ритмично выкрикивая "Беларусь с Иисусом", попутно раздавая прохожим агитки, в которых подробно расписывалось, как тот или иной уверовавший исцелился от СПИДа или, на худой конец, бросил пить. Соболеву было дико наблюдать огромные скопления людей, строем идущих к вере, в совсем недавно православном городе.
   Осознав, что приглашение присесть за его столик, без сомнения, приведет к затяжной теологической беседе, замешанной на догматичной асоциальности фанатички, Соболев довольно грубо объяснил, что столик занят.
   Сектантка на удивление смиренно восприняла его отказ и двинулась в поисках более приветливой аудитории. Соболев не то, чтобы был атеистом, он даже считал, что верит в бога. Но это был не тот бог, которого ищут верующие традиционных религий. Соболев считал, что его бог живет в каждом человеке, который, познавая себя, познает и бога. А люди, посвятившие жизнь изучению библии и толкованию того или иного абзаца, были для него достойны уважения не более, чем пушкинисты, размышляющие о том, что хотел сказать Александр Сергеевич, когда писал "Я помню чудное мгновенье". Однако это не повод, чтобы становиться пушкинистом и всю жизнь сыпать цитатами из его стихов в ответ на мало-мальски четко поставленный вопрос. Бог, Абсолют, Истина, Великое Нечто с тысячью имен не нуждаются в том, чтобы их любили или поклонялись. Достаточно того, чтобы вслух или молчаливо признать, что они существуют, выразить этим признанием свое уважение и двигаться дальше по дороге познания себя.
  Официант принес заказанные салаты, коньяк и вино. Водрузив их на стол, он пошел дальше по проходу между рядами, отягощенный подносом и чувством собственной значительности.
  Соболев взглянул на часы. Юли не было уже полчаса. Ощущая сначала смутное, но постепенно нарастающее беспокойство, он встал и пошел по вагонам, по гулким, грохочущим переходам, к своему купе. Из тамбура в тамбур. По дешевым плацкартным вагонам, обнажающим жизнь их обитателей, выставляющих в проход ноги в грязных носках; купейным, коридоры которых кажутся длиннее из-за пассажиров, которые вышли насладиться пробегающими дорожными пейзажами, словно в их купе нет окон. Соболев рванул дверь последнего тамбура перед своим вагоном, но оттуда как раз выходила компания из четырех человек, так что ему пришлось немного отступить, пока они с разговорами и смехом, не спеша, преодолевали расстояние между дверями.
  Соболев увидел Юлю сразу, едва войдя в свой вагон. Она выходила из купе, и Алексею внезапно показалось, что из купе чужого, соседнего. Она подошла и строго, без улыбки посмотрела на него. На этот раз её молчание таило в себе настороженную неуверенность, как купание в ночном море в одиночку. Соболев не успел спросить у девушки, в чем дело. От резкого торможения поезда вагон толкнуло так, что Алексей едва успел подхватить Юлю и прижать к себе.
  Гремели железом буфера сталкивающихся вагонов. Стонуще скрежетали колеса, замедляя ход поезда. Из купе выглядывали потревоженные пассажиры с недоумением на лицах. Соболев ничего этого не замечал. На его груди покоилась голова испуганной девушки. И осознание того, что только он способен не завтра, не в будущем, а именно сейчас, в эту минуту её защитить от черт-знает-какой опасности, согрело его душу.
  
  ***
  Это была всего лишь первая остановка в пути. Зазевавшийся машинист лихо проскочил платформу и затормозил поезд, когда первые вагоны уже миновали её. Проводник, видимо получивший информацию по селектору, вышел из своего купе и, оживленно жестикулируя, успокаивал пассажиров. Пассажиры, нестройно и недовольно галдя, расходились по своим местам, словно стайка потревоженных гусей. Среди них Соболев увидел недавних знакомых - полного мужчину, заходившего к ним в купе с предложением выпить, и парня из тамбура. Полный был уже без бутылки, и что-то досадливо доказывал проводнику, недовольно хмуря брови. Парень насмешливо смотрел на них, и даже подмигнул Алексею, мол, а ты парень - не промах. Соболев выдавил ответную улыбку и отвернулся.
  Юля легонько отстранилась и сказала:
  - Простите, Алексей, я, наверное, чересчур задержалась.
  - Ну не то, чтобы очень, - смутился Соболев. - Просто я немного беспокоился, не случилось ли чего с Вами.
  - Спасибо, я очень ценю Вашу заботу, мне сейчас, правда, необходима моральная поддержка.
  - Я готов заботится о Вас всегда и везде, - сказал Соболев и смутился от того, как пафосно прозвучала его фраза. - Но, может быть, я могу еще как-то помочь? Расскажите мне все, Юля, я очень хочу оказаться Вам полезным и с практической точки зрения.
  Девушка внимательно посмотрела Соболеву в глаза, вздохнула и сказала:
  - У меня, действительно, есть небольшая проблема, но сейчас я не хочу о ней рассказывать. Может быть, позже.
  - Ну что ж, не буду настаивать, - пожал плечами Соболев и стукнул себя по лбу кончиками пальцев, досадуя на собственную забывчивость. - Нам же заказ уже принесли в ресторане, пойдем?
  - Конечно, - засмеялась Юля, - я адски голодна.
  Они повернулись в сторону выхода из вагона и едва не столкнулись с двумя входившими на станции пассажирами. Первым шел мужчина средних лет с внешностью провинциального актера, одетый в клетчатый пиджак, ворот которого был украшен то ли шарфом, то ли платком из какого-то легкого материала. Он был невысок и худ. Сквозь светлые волосы кое-где проглядывала плешь. Бесцветные глазки, почти лишенные ресниц, и модно стриженая бородка "а-ля испанец" довершали облик чахоточного аристократа, волею судеб заброшенного в глухомань. Следом за ним, задевая тяжелыми сумками двери и стенки вагона, трусила высокая полная блондинка неопределенного возраста в длинном черном платье с глубоким вырезом. Платье, казалось, вытащили из сундуков с театральным реквизитом. Высоко взбитая прическа полностью соответствовала платью. Нельзя было сказать, что дама была некрасива, но в этом одеяния она напоминала массовика-затейника из районного дома культуры.
  Соболев и Юля посторонились, и парочка прошествовала мимо, обдавая их ароматом водочного перегара от мужчины и тяжелых вечерних духов от блондинистой дамы. Семеня сзади, дама заискивающе спрашивала своего спутника:
  - Арнольд Иванович, Вы ведь зайдете ко мне попозже? Мы могли бы побеседовать об искусстве в приятной обстановке.
  Мужчина, гордо выпятив подбородок, снисходительно кивал ей головой и, хмельно покачиваясь, следовал дальше по вагону в поисках своего купе.
  Соболев шепнул Юле:
  - Этот провинциальный франт всем своим видом напоминает мне ходячий духовный кризис.
  - Вы совсем не любите людей, - вздохнула девушка.
  - Я люблю людей, - запротестовал Соболев и замялся, - но не всех.
  Они вернулись в вагон-ресторан после того, как станция осталась далеко позади. Во время их отсутствия за столик к ним подсадили немолодого, внешне респектабельного господина в белой рубашке и темно-синем галстуке, уткнувшегося в газету. Соболев не видел название газеты, но, судя по заголовкам, это было издание экономической направленности. Сосед по столику поднял глаза, тепло улыбнулся и сказал:
  - А я-то гадаю, куда запропастились те, кто сделал заказ. Официант уже дважды пытался убрать со стола.
  Соболев оглянулся. Официант стоял рядом с барной стойкой и укоризненно смотрел на них. Соболев смущенно ответил:
  - Да, вот, пришлось срочно отойти на некоторое время.
  Они присели за стол. Сосед церемонно представился:
  - Меня величают Дмитрием Петровичем Кравцовым. По-нынешнему - Змитруком. Впрочем, я полагаю, мы не будем утомлять себя беседой на мове.
  Соболев и Юля по очереди представились. Соболев обратил внимание, что за внешностью круглолицего добряка, которым казался Кравцов, возможно, скрывается властная личность, временами проявляющаяся - то в быстром, остром взгляде стального цвета глаз, то в движении бровей, сходящихся к переносице. Впрочем, собеседником Кравцов оказался приятным, и как только ему принесли ужин, состоявший из отбивной с овощами и бутылки армянского коньяка, он тут же произнес длинный витиеватый тост за знакомство, за прекрасную даму и за удачную поездку одновременно.
   - Вы кем служить изволите? - поинтересовался Кравцов у Соболева, тщательно разрезая отбивную на небольшие кусочки.
   Соболев неопределенно махнул рукой.
   - Да так. По части финансов. Если точнее - в банке.
   - Вот как, - крякнул Кравцов. - С банком мне частенько доводится работать. Я, видите ли, бизнесмен. Вот сейчас еду в Россию, налаживать связи с одним из тамошних производителей.
   - Связи? - удивился Соболев. - А разве это не преследуется законом?
   - Ну, - хмыкнул Кравцов. - Я же не напрямую. Заключим трехстороннюю сделку с каким-нибудь поляком. И волки сыты, и овцы целы.
   Юля во время разговора отмалчивалась, неторопливо и аккуратно возилась с салатом, не столько кушала, сколько разбирала его на составные части, изредка делая небольшие глотки из бокала.
   Кравцов, отдуваясь, отодвинул тарелку с недоеденным мясом и налил себе в рюмку.
   - Кстати, - заметил Соболев, - а коньяк то у Вас армянский. Мне официант сказал, что в их меню только местный имеется.
   Кравцов хитро прищурился.
   - Подход, знаете ли, надо иметь к обслуживающему персоналу.
   По тому, как быстро объявился официант для того, чтобы убрать тарелку Кравцова, Соболев определил, что подход заключался в элементарном обещании не обидеть чаевыми.
   Юля задумчиво произнесла:
   - Мы ужасно медленно едем. В детстве мне казалось, что поезда двигаются быстрее.
   - В детстве и небо кажется выше, Юля, - пошутил Соболев.
   - Увы, Алексей Алексеевич, но Ваша спутница совершенно права, - с сожалением сказал Кравцов. - Поезда, действительно, лет пять назад стали ходить медленнее. Видите ли, страна то маленькая. Чем медленнее через неё ехать, тем больше она производит впечатление.
   - Шутите? - не поверил Соболев.
   - Истинная правда, - перекрестился Кравцов. - У меня приятель по железнодорожному ведомству служит. Рассказывал, что пришла к ним такая бумажонка из правительства. Список мероприятий по наращиванию правильной идеологической работы.
   Юля передернула плечом.
   - Ужасно суконная фраза, Дмитрий Павлович. Все эти идеологические работы, мероприятия, процедуры - как это все же звучит претенциозно, фальшиво и скучно.
   - Полноте, Юленька, - мягко сказал Кравцов. - Это реальность, в которой мы ныне обитаем. Я вижу, Вам становится скучно с нами. Нам, мужчинам, действительно трудно абстрагироваться от дел, политики или спорта.
   Соболев поспешно заметил:
   - Отчего же, я с удовольствием могу поговорить и об искусстве.
   Юля засмеялась.
   - Знаете, Алексей, искусство - это то, где мы видим искусство, не важно - писсуар это на пьедестале или Дали.
   - Писсуар на пьедестале, - хохотнул Кравцов, - это, пожалуй, чересчур, это уже эпатаж.
   - Я, Юля, так понимаю, - произнес Соболев, - искусство - это, прежде всего, искренность. Вот, чувствую я что-то, когда читаю, слушаю или смотрю, значит, то, что я читаю и слушаю или на что смотрю - это искусство. И не важно, что я чувствую - радость, грусть, тоску, ненависть. Главное, что это не проходит мимо меня, как пустой звук или мат на стенке лифта.
   - А Вы оратор, оказывается, Алексей Алексеевич, - удивился Кравцов. - Эка точно Вы выразили мои собственные мысли.
   - Оратор из меня вообще-то никакой, - смутился Соболев. - Единственное ораторское искусство, которое мне доступно - это говорить правду, то есть, то, что думаю.
   - Ну, это искусство в наши то времена бесполезное, я бы даже сказал, вредное, - засмеялся Кравцов.
   - Вы, в общем, правы, Алексей, - задумчиво сказала Юля. - Кто-то из великих сказал, что в настоящем произведении искусства все должно быть вымерено словно на аптекарских весах, а в роли весов должно выступать сердце.
   Соболев подумал о том, что его сердце вряд ли сможет выступить мерилом истинности, зато он все более и более чувствовал в нем уверенность в том, что Юля - не просто попутчица, а в его судьбе грядут неотвратимые изменения.
   От неспешного разговора их отвлек шум в глубине ресторана. Они оглянулись и увидели пару подвыпивших мужчин, идущих по направлению к бару. Одним был все тот же вездесущий полный мужчина, заходивший к ним в купе, вторым - провинциальный актер Арнольд Иванович. Парочка, покачиваясь, проследовала прямо к бару, затем сделала резкий разворот и бухнулась на освободившиеся места рядом со столиком Соболева. Полный повернулся в их сторону и расплылся в улыбке:
   - А-а, неприветливый сосед, - в ресторане он почему-то предпочитал говорить по-русски, хотя и с ощутимым акцентом. - Не вписался я в вашу компанию? А я вот нашел себе собеседника, деятеля культуры, так сказать. Арнольдом зовут, не хухры-мухры.
   Соболев кивнул ему, мол, да, вижу, рад, что все устроилось, и, обернувшись, удивленно отметил, как сузились глаза Кравцова, превращаясь в щелочки. Соболев перевел взгляд на Юлю и почувствовал, как она напряглась, хотя ее поза оставалась расслабленной.
   Между тем, полный свирепо крикнул официанту:
   - Чего столбом стоишь, дурак?! Неси быстрей выпить и закусить!
   Арнольд залился безмятежным пьяным смехом.
   - А ведь я его знаю, этого толстого хама, дорогие мои, - негромко сказал Кравцов. - Представили меня ему на четвертом сойме (11) Фронта. Это некто господин Бычков. Он чиновником служит в одной интересной структуре, которая любит контролировать всех и вся на политическую благонадежность.
   - В бяспеке? - шепотом спросил Соболев.
   - Нет, есть еще одна правительственная организация, которой, кстати, подконтрольно "Адрадженне". Только эти ребята посерьезней будут. Их скрытая оппозиция в виде кухонных разговоров мало интересует. Все больше по крупным заговорам специализируются. Пресловутое "Дело банкиров" помните, конечно?
   Соболев помнил. Он помнил, как в одночасье была арестована верхушка всех трех белорусских банков. Аресты прошли ночью, а уже утром они, менеджеры среднего звена, сидели в кабинетах возле радиоприемников, слушая выступление Гацуры об антипатриотическом сговоре, о финансировании подпольного террористического движения "Славянского братства", о необходимости национально-кадрового регулирования и единения народа в борьбе против имперской Москвы. Проверки, допросы и аресты служащих продолжались затем еще несколько месяцев, но Соболева не тронули, ограничившись запугиванием. Возможно, его спасло довольно близкое знакомство с коллегами из филиалов нескольких европейских банков, с которыми он периодически выпивал на корпоративных вечеринках. Те ценили его деловые качества и довольно часто общались с ним как в официальной обстановке, так и после работы.
   Толстый Бычков, между тем, отвернувшись от официанта, торопливо сервировавшего стол, прищурившись, смотрел на жующую в кротком одиночестве сектантку, расположившуюся неподалеку от них.
   - Эй, - гаркнул он. - Сестра, почем опиум для народа?
   Пьяный Арнольд снова угодливо захихикал. Монашка спокойно посмотрела на Бычкова и терпеливо продолжила ужин. Бычков не успокаивался:
   - Чего молчишь, ведьма, твою мать? Напромывали мозгов в моей стране, теперь к москалям претесь?
   - Да брось, её, Толя, - панибратски сказал Арнольд, наливая Бычкову почти полный стакан водки.
   - Задолбали своими нравоучениями, божьи дети, - хмуро ответил Бычков и с громким хеканьем выдул налитое.
   Сектантка неожиданно тихо, но с явственно прозвучавшей угрозой, сказала:
   - Сын мой, не гневи Господа. Восходящие по гнилой лестнице подвергаются опасности.
   Побагровевший Бычков вскочил:
   - Кой я те сын, сука? Ты мне грозить вздумала?
   Он схватил со стола стакан Арнольда и одним движением плеснул водку в лицо монашки.
   Лицо женщины исказилось. Она ненавидяще взглянула на Бычкова, порывисто встала из-за стола и, не вытираясь, молча двинулась в сторону выхода. Соболев рванулся из-за стола, не думая о том, что будет делать дальше, с одной только целью наказать зарвавшегося хама, но Кравцов, схватив его за руку, остановил:
   - Сидите, - с присвистом зашептал он. - Вы что, ей-богу? С этим лучше не связываться. Сам не полезу, и Вам не дам. Неприятностей захотели?
   Юля тихо сказала:
   - Алексей, мне что-то не здоровится, может, вернемся в купе?
   - Да-да, Юля, сейчас, - растерянно ответил Соболев, глядя, как Бычков садится, сладко потягивается и щурит глазки, как проснувшийся жирный кот. Казалось, он вот-вот еще и замурлычет.
   - Да, черт с ним, с этим подонком, ведь так хорошо сидели, может, останетесь? - попросил Кравцов. - Дорога дальняя, а здесь хоть поболтаем всласть. Да и напьется он сейчас, этот боров, и отволокут его официант с проводником в купе.
   Юля неопределенно пожала плечами и сказала:
   - Если только ненадолго.
   - Вот и отлично, - обрадовался Кравцов. - Конечно, ненадолго.
   Они остались, но разговор не клеился. Юля помалкивала. Реплики Кравцова повисали в воздухе.
  Между тем, прогноз Кравцова, похоже, оправдывался. Кутеж Бычкова и Арнольда набирал обороты. Бычков раскраснелся и гоготал, опустошая стакан за стаканом. Арнольд, напротив, бледнел с каждой выпитой рюмкой и что-то с пьяной серьезностью втолковывал собеседнику, придирчиво разглядывавшему насаженный на вилку кусок мяса. Румяные щеки Бычкова вытянулись, насколько позволяла их сытая припухлость, выпуклые глаза сердито посматривали по сторонам. Постепенно их разговор становился все более громким, изредка его прерывали взрывы истерического хохота.
  - Я тебе говорю, Толя, - вещал, заикаясь, Арнольд. - Городишко маленький, вонючий, часов в восемь стемнеет, и пойти то некуда. Только водку пить по знакомым. Один раз месяц пил, не просыхая.
  - Да пошел ты в задницу со своим городишком, дурак, - скривился Бычков. - Что ты мне лепишь? Был я у вас в командировке, город как город. Плачете все, в столицу лезете, а она не резиновая.
  - Чего? - обиделся Арнольд. - Сам ты идиот, из окна автомобиля посмотрел и вывод сделал.
  Бычков потянулся через стол, сгреб Арнольда за воротник и бешено крикнул ему в лицо:
  - Ах ты, гаденыш, я тебя угощаю, а ты меня идиотом обзываешь!
  - Так ты считаешь, что я тебе обязан теперь, раз ты меня угощал, - заорал в ответ Арнольд.
  Он вскочил и, выхватив из кармана брюк пачку измятых денег, шваркнул ими об стол. Одна из купюр попала Бычкову в лицо и на несколько секунд приклеилась к его потному лбу. Бычков рванулся с места и врезал своему обидчику в ухо. Тот, отшатнувшись, не глядя, нащупал на столе вилку и криком "Убью, тварь!" бросился на Бычкова, но, запнувшись об выставленную в проход ногу Кравцова, с воем упал на пол. К ним тут же бросились официант и двое ужинавших рядом мужчин. Без церемоний, схватив за руки Арнольда, они подняли его и потащили из ресторана. Бычков некоторое время смотрел на них остекленевшими глазами, затем уронил голову на стол и заснул.
  - Мда, - ошеломленно сказал Кравцов, - это они неплохо повеселились. Знаете, что? Давайте-ка, я оттащу это безжизненное тело в его купе. А то официант с этими парнями пока еще вернется, а сидеть рядом с храпящим в подливку алкашом лично мне не нравится. В конце концов, проспится - спасибо скажет. Может быть.
  Он встал, легко взял подмышки пьяного и, положив его руку себе на плечо, потащил, почти ласково приговаривая: "Ножками ступаем, ножками, помогаем мне". Бычков что-то мычал, бессмысленно глядя на Кравцова пустым взглядом, но слушался, с трудом передвигая ноги. Соболев удивился силе Кравцова, способного волочь такую тушу без особых усилий. На выходе из ресторана Кравцов обернулся и крикнул:
  - Вы не уходите, пожалуйста, я скоро вернусь.
  Юля и Соболев переглянулись. Соболев чувствовал, что Юле не терпится покинуть ресторан, но, разогретый коньяком и присутствием человека, который казался ему даром судьбы, вознаграждением за долгое ожидание, он оттягивал момент возвращения в купе, опасаясь, что Юля не испытывает к нему ответного влечения, а потому может оказаться так, что в купе они всего лишь пожелают друг другу спокойной ночи и расстанутся утром в Москве.
  Ему хотелось просто сидеть рядом и смотреть на нее, попытаться разговорить её с тем, чтобы потом искать в ее словах отметки, указания на то, что она способна принять его судьбу и разделить каждое мгновение его жизни. Это казалось невозможным, но только невозможное имеет цену.
  Кравцов, действительно, не заставил их долго ждать. Правда, он вернулся не один. Вместе с ним пришел знакомый Соболеву парень - курильщик из тамбура.
   - Вот, привел к вам невольного помощника, - улыбаясь, сказал Кравцов. - Представляете, вполне нормально довел толстячка до нашего вагона, но только добрели до купе проводника, как наш пьяница тут же отключился и повис на мне. Тяжелый такой оказался. А тут Володя как раз выглянул, да и помог мне. Позвольте вас познакомить.
   - Владимир, - представился парень и, прищурившись, добавил. - Можно просто Володя.
   - Мы вообще-то собирались уходить, - сухо сказал Соболев, кинув взгляд на Юлю.
   - А почему бы нам, друзья мои, в таком случае не переместиться в наше с Владимиром купе? - предложил Кравцов. - Пока я тут с вами вкушал коньяк, мой сосед накрыл весьма шикарный стол.
   - Мы, в общем, не голодны, - нерешительно сказала Юля.
   - В самом деле, пойдемте к нам, - поддержал Кравцова Володя. - Дело даже не в накрытом столе. Просто ресторан скоро закроется, ложиться спать нет смысла. Через четыре часа таможня - все равно разбудят. А так, посидим-пообщаемся. Понимаете, у меня страсть к нормальным людям.
   - То есть? - удивленно подняла брови Юля.
   - То есть психически устойчивым, сдержанным, вежливым и с чувством юмора.
   - Немного просите, - засмеялась Юля. - Я не против. А вы, Алексей?
   Соболеву совсем не понравилось, как легко согласилась его спутница принять приглашение незнакомого ей человека, но оставлять её не хотелось, особенно наедине с Владимиром, который восхищенно смотрел на девушку и явно старался ей понравиться.
   "Вот и ревность, - отстраненно подумал он. - Не слишком ли быстро развиваются события, как будто в этом поезде я проживаю маленькую жизнь".
   Соболев поднялся и подал руку Юле.
   - Хорошо, пойдемте к вам в купе, - сказал он с нарочитым безразличием.
   Владимир удовлетворенно ухмыльнулся и широким уверенным шагом двинулся по узкому проходу, ловко балансируя между столиками в такт качающемуся вагону. Следуя за ним, Соболев неприязненно подумал о том, что Владимир идет по вагону так, словно все вокруг принадлежит только ему.
  
  ***
  
   В купе Кравцова, действительно, их ждал стол, на котором в одноразовых пластмассовых тарелках лежали нарезанная колбаса, сыр, помидоры. Венчали натюрморт две бутылки перцовой водки.
   - Пардон, - сказал Владимир, пропуская гостей, - Для дамы я как-то не предусмотрел выпивку.
   - Ничего, - ответила Юля. - Дама, в принципе, может позволить себе немного водки.
   В ее тихом голосе и немного грустном голосе Алексею почудилась странная отрешенность, словно все окружающее она ощущала как временное, а потому не стоящее особого внимания. Впрочем, он довольствовался тем, что сидел с ней рядом, иногда касаясь её ноги своей, и эти легкие, почти невесомые прикосновения давали ему иллюзию близости и примиряли с обстановкой.
   Кравцов несколько суетливо разлил водку по пластиковым стаканчикам и провозгласил:
   - За приятную компанию в нашем с вами лице. Или лицах, право, не знаю, как правильно будет сказать.
   Алексей, скривившись от запаха, с трудом проглотил теплую невкусную водку, но закусывать не стал. Юля, напротив, немного отхлебнув из своего стаканчика, взяла кусочек сыра, совершенно не выказывая отвращения к спиртному. Владимир, заложив руки за голову, откинулся и, с ленцой покачивая ногой, насмешливо смотрел на девушку, рассматривая ее с откровенным, жадным любопытством.
   - Интересно, как то встретит нас Москва, - сказал Кравцов, - давненько я там не бывал.
   - Да всяко лучше, чем проводил Минск, - ответил ему Владимир. - Там хоть этими национальными штучками никто мозги не полощет.
   Соболев, хотя и не был в восторге от нынешних порядков в стране, все же не удержался и съязвил:
   - Если Вам, Володя, так не нравится современное белорусское общество, отчего бы не эмигрировать? Как раз случай представляется.
   - Угу, - сказал Владимир, - таких речей я наслышался достаточно. Поделить всех на "патрыёта? Айчыны i здраднiка?" (12) , изгнать из страны всех, кто по биографии русский или у кого в жилах течет хоть капля русской крови. "Чемодан, вокзал, Россия". Так что ли?
   - Ну, не совсем так, - злясь на себя, продолжал спорить Алексей. - Разве Вы не считаете, что независимому государству просто необходимо национальное самосознание, национальная идея, национальный миф. Выучить белорусский язык - это, право же, небольшая цена для патриота за "вяртаньне у Эуропу" (13) .
   - Вот-вот, - брезгливо заметил Владимир, - все как раз и начинается с того, что люди начинают путать национализм с патриотизмом. Патриотизм - это любовь к своему народу, а национализм - неприязнь к чужому. Патриот прекрасно знает, что не бывает плохих и хороших народов - бывают лишь плохие и хорошие люди. Националист же всегда мыслит категориями "свои-чужие", "наши-ненаши".
   - Ну-ну, друзья, не нужно горячиться, - примирительно сказал Кравцов. - Давайте-ка лучше еще выпьем. За дружбу народов.
   Он снова налил всем водки. На этот раз выпили молча. Соболев чувствовал, что обстановка немного напряжена, но не мог остановиться из какого-то глупого упрямства:
   - Да причем здесь неприязнь к чужим? Я говорю Вам о том, что наш народ достоин иметь свою историю, свои традиции и свою культуру. Не говоря уж о том, что за все пережитое белорусы достойны иметь блага, не меньшие, а может и большие, чем другие нации.
   - Поздравляю, - саркастически сказал Владимир. - Как только вы осознаете, что только ваш народ достоин больших благ, а все прочие народы вокруг - второй сорт, вы сделали свой первый шаг в фашизм. Потом вас осеняет, что высоких целей ваш народ добьется, только когда будет установлен железный порядок и заткнут пасть всем крикунам, разглагольствующим о свободах; а инородцев беспощадно возьмут к ногтю. Как только вы все это принимаете, процесс завершается - вы фашист.
   Разгорячившись от произнесенной тирады, он схватил со стола бутылку, плеснул себе в стакан и залпом выпил. Соболев увидел, что глаза Кравцова мягко улыбаются - казалось, он наслаждается спором. Юля, напротив, вышла из полузабытья и тревожно переводила взгляд то на одного, то на другого спорщика.
   - Не надо передергивать, - возмутился Соболев. - Какой, к чертям, фашизм? Это только первые этапы становления государства. Впереди неизбежен союз либералов и националистов. И тем, и другим это выгодно. Уже сейчас четко прослеживается развитие страны по образцу прибалтийских республик. Особенно в северо-западном регионе, где большинство составляют католики. А их, между прочим, сейчас свыше двух миллионов.
   - Какая ахинея, - скривился Владимир. - Дорога истории давно уже накатана, и ваши фюреры сами с неё уже не сойдут. А, если вы опомнитесь, захотите остановить их, вас беспощадно уничтожат. Так что пускай знамя у вас "бел-чырвона-белого" колера, а не красно-коричневого, суть не меняется.
   - Все же странно, как это Вы относитесь с таким презрением к народу и стране, а сами в ней живете, - заметил Соболев.
   - Понимаете, Алексей, - вступил в разговор Кравцов. - Презрение к чужим, ксенофобия - это общечеловеческое свойство.
   - Да отчего, Дмитрий Павлович, Вы решили, что я ксенофоб, - возмутился Соболев. - Напротив, я безразлично отношусь к национальности собеседника. Мне просто тошно становится, когда в моем присутствии о моей стране плохо говорят.
   - Плохонькая страна, но своя, так? - небрежно спросил Владимир.
   - А хотя бы и так, - с вызовом ответил Соболев.
   Судя по ироничному выражению лица Владимир явно собирался сказать какую-то колкость в адрес Алексея, но в этот момент в их купе постучали. Кравцов открыл дверь, и в купе заглянула та самая полная блондинка, севшая в поезд на станции вместе с дебоширом Арнольдом Ивановичем. Она была в том же платье с глубоким вырезом, при виде которого Кравцов невольно сглотнул, с трудом отводя взгляд от декольте.
   - Здравствуйте, - улыбаясь, сказала блондинка. - Сигареткой не угостите?
   - Конечно-конечно, мадам, - расплылся в улыбке Кравцов, протягивая ей пачку "Винстон".
   - Ой, я вообще-то такие не курю, крепкие очень, - жеманно произнесла блондинка, но сигарету взяла.
   - А, может, присоединитесь к нам, красавица? - сказал Кравцов, приглашающе махнув рукой. - У нас компания спокойная и выпить имеется.
   Блондинка быстро окинула взглядом купе, присела рядом с Кравцовым и сказала:
   - Вот спасибочки. А то я уж думала, что придется до самой Москвы с монашкой в купе скучать.
   - Так эта сектантка в Вашем купе едет? - посочувствовал Кравцов. - Нечего сказать - повезло Вам.
   - Нет, ну женщина вроде ничего, спокойная, тихая, но уж больно я этих баптистов стесняюсь, - лукаво ответила блондинка.
   - А позвольте поинтересоваться, как Вас звать-величать? - спросил Кравцов.
   Блондинка тряхнула металлическими серьгами, свисающими почти до самых плеч, и кокетливо ответила:
   - А зовите меня просто Аня. А фамилия моя - Засыхина.
   - Отлично, Анечка, тогда давайте выпьем за знакомство, - воскликнул Кравцов и принялся разливать водку.
   Блондинка подняла стаканчик и улыбнулась:
   - А вас-то как зовут, а то неудобно как-то, пью и не знаю с кем.
   Кравцов представил по очереди всех сидящих в купе и первым выпил. Аня пила водку сосредоточенно, мелкими глотками, словно прислушиваясь к внутренним ощущениям от выпиваемого спиртного. Соболев решил, что их гостью можно было бы назвать симпатичной, если бы не большой рот с видимо милой некогда припухлостью, которая теперь превратилась в дряблые складки, и нелепый наряд, портивший все впечатление. Впрочем, Кравцов, вплотную прижавшийся к соседке и уже что-то нашептывавший ей на ушко, был иного мнения.
   Соболев отвлекся от созерцания сладкой парочки и перевел взгляд на Юлю. Девушка, опустив руки на колени, смотрела в окно, за которым пролетали плохо освещенные строения какого-то небольшого городка, разрывавшего темноту редкими фонарями. В эти мгновения Соболев видел ее отражение в окне, вернее, овал ее лица, по которому проносились тени невидимых деревьев.
   - Юленька, позвольте, я за Вами поухаживаю, - внезапно сказал Владимир. - А то Ваш спутник только спорить горазд, мне кажется. А такая красавица, как Вы, просто нуждается в заботе и ласке.
   Соболев удивленно посмотрел на Владимира, но наткнулся на неприятный, холодный и презрительный взгляд.
   - Если кажется - креститься надо, - отчеканил Алексей, понимая, что его провоцируют на ссору, но не в силах сопротивляться нахлынувшей неприязни. - Вам не кажется, что Вы зарываетесь?
   - А чего ты так всполошился? Боишься, что девушку у тебя отобью? - ухмыльнулся Владимир и, привстав с места, потянулся рукой к Соболеву. - Да я таких, как ты, насквозь вижу, лицемер чертов, и всю жизнь давлю, как бесполезных насекомых.
   Соболев резко вскочил и, перехватив руку Владимира, сжал ее, чувствуя, как злоба, словно вулкан, закипает в нем.
   - Вы только что сказали бестактность, извинитесь немедленно, - голос Юли прорвался в его сознание в тот момент, когда левая рука Соболева непроизвольно сжалась в кулак, чтобы погасить гнусную ухмылку на лице его противника.
   - Да-да, Владимир, Вас, кажется, занесло, - встревожено сказал Кравцов, оторвавшись от своего любезничания с Аней.
   - Не буду я извиняться, - хмуро сказал Владимир, но руку расслабил. - Да отпусти ты, все, хватит, идите к черту, нужны вы мне больно.
   Соболев, ощущая быстрые толчки пульса от резкого вброса адреналина, отпустил его руку и повернулся к Юле:
   - Пойдемте, Юля, я думаю, нам пора.
   Девушка согласно кивнула и встала. Они молча вышли из купе, следом за ними двинулся Кравцов.
   - Бога ради, извините моего соседа, - сказал он в коридоре. - Парень, в сущности, неплохой, только алкоголя перебрал.
   - Ничего, Дмитрий Павлович, - примирительно улыбнулся Соболев, - вечер был, в общем, хороший, одна неприятная деталь его не испортила.
   "Ого, - одновременно подумал он, - я становлюсь добрее и снисходительнее к людям".
   То же самое, наверное, подумала Юля, потому что засмеялась и сказала:
   - Вы правы, Алексей, нет смысла долго обижаться на людей, ведь они живут в соответствии со своими представлениями о собственной пользе и удовольствии. Так что пусть их.
   - Возвращайтесь к своей даме, Дмитрий Павлович, как бы не сбежала она от вас, - веселея, сказал Соболев.
   - От нас не убежит, - хитро прищурился Кравцов. - Спокойного вам отдыха, милые мои, еще увидимся.
   Он торопливо вернулся в свое купе, откуда сразу же послышался его раскатистый баритон и громкий, немного визгливый хохот блондинки.
   - Славный человек, это Кравцов, - сказал Соболев, ощущая неожиданную слабость в коленях. Теперь, когда они снова были одни, он немного боялся - боялся себя, боялся собственного желания, боялся спугнуть еще неявное, но уже витавшее между ними чувство взаимной симпатии, а может быть, даже влюбленности. Иногда бывают моменты, когда одно только слово или даже мысль могут стать материальными, повлиять на всю твою последующую жизнь.
   - Алексей, Вы не могли бы подождать пять минут в коридоре, чтобы я могла переодеться, - сказала Юля, глядя ему прямо в глаза смущенно и в то же время уверенно.
   - Да, конечно, - ответил Соболев.
   Он стал смотреть в плотную темноту за окном и слушать, как в такт его гулко стучащему сердцу на стыках рельсов колотится поезд.
  
  ***
   Он зашел ровно через пять минут, деликатно постучав в дверь, но, не дожидаясь, пока ему откроют. Юля была в табачного цвета халатике, застегнутом на две темные пуговицы с золотым ободком, и в легких узких туфлях, отчего-то вызвавших в Алексее странное желание взять ее ступню в руку и сжать. Халатик, словно жил на ней своей жизнью - жизнью пушистого зеленоватого халата, который дышал ее телом и грел его. В домашней одежде она выглядела совершенно по иному, поэтому ему потребовалось несколько мгновений, чтобы понять, что эта девушка и есть та, которая вызвала в нем острое и томительное чувство. Он присел рядом с ней, теряя последние капли уверенности в себе.
   - Спасибо за сегодняшний вечер, - тихо сказала Юля. - У меня давно не было такой приятной поездки.
   - А мне вообще никогда так не везло с попутчицей, - ответил Соболев. - Обычно в поездках девушки замыкаются в себе так, что с ними страшно даже заговорить.
   - Вам кажется, что я особенная? - полувопросительно-полутвердительно сказала Юля
   - Да, - хрипло сказал Соболев и, закрыв глаза, притянул ее к себе.
   Потом их губы просто соприкоснулись, несильно, неощутимо, невесомо, как легкое касание махрового крыла бабочки. Он расстегнул пуговицы халата и опустил его, наслаждаясь красотой ее зыбкого в сумраке приглушенного света тела. Она приподнялась и встала к нему спиной, помогая ему стянуть с нее кружево дорогого невесомого белья, белея восхитительным треугольником на узких ягодицах. Он, ощущая смутную порочность, исходящую сейчас от нее, просунул руку между ее ног и коснулся горячей впадинки ее паха. Она присела к нему на колено, потом откинулась на полку, и он задохнулся от того, как она хороша. Он сорвал с себя вдруг ставшую тесной одежду. Дальнейшее превратилось для него в череду рваных образов, цепь частых и стремительных рывков его осязания...
   ...теплый поток ее тела, стекающий по его ладоням, ошеломительная притягательность кожи
   ...вначале робкие, затем уверенные движения двух тел, сливающихся воедино, мгновенное возбуждение, нервное покалывание в позвоночнике
   ...зуд в венах, сумасшедший восторг обладания, на мгновение открыть глаза, чтобы увидеть восхищение, плещущееся в ее глазах
   ...сплетающиеся ноги, прерывистое дыхание, обжигающее кожу, прошептать ее имя, чтобы не закричать от наслаждения
   ...амплитуда вибраций, лишающая последних крох разума, похожая на трепет умирающей люминесцентной лампы, горячий огонь внутри, стиснуть зубы, чтобы не погасить его раньше времени
   ...прерывистое дыхание, лица, словно сведенные судорогой, услышать на периферии сознания ее отчаянно умоляющий голос, чтобы на пике желания превратить его в крик удовольствия
   ...изнеможение под его руками, под его телом, долгие, ритмичные толчки, чтобы заставить её извиваться, выгибаться дугой, наполнить ее силой так, чтобы она перестала считать накрывающие ее волны, и самому утонуть в них
   ...бешеная пульсация, вздыбленный торс, ее изломанное тело, увидеть слезы в ее глазах, блуждающих в пространстве в поисках его лица, и услышать самый нежный шепот в мире, который говорит тебе - "любимый".
  
  ***
   Они курили прямо в купе, лежа рядом, щека к щеке, и дым от их сигарет стелился по его узкому пространству, словно пылевая галактика, вплывающая океаном сквозь закрытое окно. Все страхи и переживания Соболева спрятались куда-то далеко, он лежал и думал о том, что теперь совсем неважно, какие еще ожидают его существования, что все его предыдущие воплощения, наблюдения за жизнью, копания в себе - всего лишь редкие дежа вю в сознании совершенно иного человека. И еще он думал о том, что зря представлял себе счастье чем-то огромным, всеобъемлющим и всепоглощающим. Счастье, на поверку, оказывается совсем небольшим. Вот так лежать рядом с самым дорогим на земле человеком, гладить её тело, глотая комок в горле, чтобы не расплакаться глупо от переполняющей тебя нежности.
   Он повернул к ней лицо, потерся щекой о ее бархатистую щеку и посмотрел долгим, внимательным взглядом. В ее лице проступило что-то новое для него, бледная прозрачность кожи, влажной у корней волос, и обострившиеся скулы создавали иллюзию прохлады.
  
   - Что ты во мне такое увидел?
   Он быстро поцеловал ее. Ее дыхание было легким и свежим, как у ребенка, словно она не пила с ним до этого. Губы чуть потрескались, но в уголках оставались мягкими.
   - Боже, я не знал, что целовать женщину может быть так приятно, что хочется это делать все время.
   Он попытался скрыть простыми словами переполнявшее его, невыразимое чувство блаженства, за которым стояло болезненное облегчение от свершившегося.
   - Мне кажется, я тебя люблю, - он услышал произнесенные слова со стороны, будто это не он, а кто-то чужой, посторонний выразил в этой короткой обязательной фразе, то к чему он в итоге пришел.
   - Знаешь, мне тоже кажется, что я люблю тебя, - негромко сказала она, - и это совсем не лучшее, что могло со мной случиться.
   - Почему? - удивился он, не понимая, как кто-то может не разделять его неожиданно обретенное счастье.
   - Понимаешь, так много любви вокруг прекращается, и даже, если для того, чтобы родиться в новом месте, все равно, когда это чувство уходит неотступно и насовсем, становится страшно, будто стареешь, будто сам умираешь.
   - Глупенькая, почему ты решила, что мы когда-нибудь разлюбим друг друга, мы будем вместе всегда-всегда, я не отпущу тебя никогда.
   - Не надо давать клятв, милый. Когда-нибудь я расскажу тебе, как пристально я вглядывалась в глаза человека, который твердил мне долго, что не хочет без меня жить, но потом, когда его желание обладать смирилось, он, словно потерял надо мною власть, а я не понимала, что ощущаю - растерянность, облегчение или, может быть, жалость.
   - Хорошо, я не буду давать клятв, но ты веришь мне, что я хотя бы попытаюсь сделать так, чтобы ты была счастлива со мной, веришь, что я не буду для тебя обузой, веришь, что я постараюсь сохранить мое чувство к тебе, если не навсегда, то хотя бы надолго?
   - Я верю, любимый.
   Их снова бросило друг к другу, словно от внезапной остановки поезда. Их тела опять срослись, и они перестали думать и видеть, они только искали друг друга в особом мире, где не может быть сомнений и сожалений, где другие чувства и события не имеют ровным счетом никакого значения.
  
  ***
  
  Соболев лежал рядом с ней, расслабленный, неподвижный, с наслаждением ощущая, как тает, обращаясь в мягкое тепло, сумасшедший огонь их страсти. Его рука лежала на гладкой спине Юли, а ее рука гладила его влажный живот, но эти прикосновения уже не несли желания, а лишь благодарность и успокоенность.
  Внезапная мысль растревожила Алексея - я ведь ничего про нее не знаю, может быть, она замужем. Но сейчас это было глупо выяснять, да и вообще было немного страшно думать о том, что сейчас он - хозяин этой ошеломительной красоты. Но все же, как хотелось ощутить себя собственником этого трогательного овала лица, струящихся волос, беззащитной шеи.
  Лежать было спокойно и радостно.
  Он все же спросил:
  - Знаешь, я просто не верю, чтобы кто-то мог тебя отпустить даже на мгновение, тобой хочется обладать бесконечно и безраздельно.
  Она засмеялась:
  - У меня с этим огромная проблема. Точнее дилемма - нравится быть объектом желания, даже желания обладания, но в то же время чуть только короче привязь - сразу начинаю трепыхаться и вырываться.
  - И как же мне быть? - испугался Соболев.
  - Ну, я лично вижу только один выход - хотя бы визуально сохранять видимость, что я все решаю сама, даже тогда, когда это совсем не так.
  Соболев облегченно выдохнул и сказал:
  - Я не буду перегружать тебя своим частнособственническим инстинктом, правда. Я постараюсь быть приятной и легкой частью твоей жизни.
  - Тогда у нашего чувства есть все шансы быть искренним и подлинным - это только вопрос смелости, внутренней свободы и доверия, конечно. Я очень тебе доверяю.
  Ему захотелось обнять ее, превратить свои руки в крылья, чтобы укрыть ее ими всю - это был бы идеальное объятие, окружение, охват, при котором ощущения могли бы распространиться по всему телу, а не по отдельным его участкам, изгибам и впадинкам.
  Его пальцы пробежались вдоль ее спины, затем легонько прочертили две полоски вдоль позвоночника.
  - Рельсы-рельсы, шпалы-шпалы, ехал поезд запоздалый, - замогильным голосом произнес он.
  Юля снова засмеялась и пощекотала ему живот:
  - Из последнего вагона просыпалось зерно? Пришли куры и клевали?
  Соболев, изо всех сил делая серьезное лицо, чуть-чуть ущипнул Юлю пониже спины и объяснил:
  - Пришли гуси и щипали.
  Они расхохотались, словно дети, ликуя от настоящего, пришедшего к ним из грез.
  Отсмеявшись, Соболев сказал:
  - Знаешь, мне сегодня почудилось, что в этом поезде я проживаю маленькую жизнь. Что каждый час пути - это несколько прожитых лет. Представь себе, будто сон - это смерть. Когда мы просыпаемся, мы словно младенцы, потому что наши мысли еще не омрачены сознанием дня, и в них нет места зависти, злобе, надменности, корысти. А в течение дня мы живем, погружаясь в обыденность, в заботы, работу, встречи, прощания. Вечером мы отдыхаем от дневной беготни, как в старости отдыхают на пенсии. И, засыпая, снова умираем, чтобы утром заново родиться.
  - А как же память? На следующий день ты же помнишь события предыдущего дня, разве в жизни так бывает?
  - Не знаю, - задумчиво сказал Соболев. - У меня такое ощущение, что вся предыдущая жизнь была для меня просто сном, как будто это вообще не со мной было. Вполне возможно, что моя память просто населена чужими рассказами.
  Он почувствовал, как теплым молоком по телу растекается усталость, тяжелеют и слипаются веки. День был наполнен событиями, и его мысли от бесконечно долгого движения истощались. Дрема медленно охватывала его, запеленывая в неподвижность.
  Юля глубоко вздохнула и завозилась, выбираясь из-под руки Соболева.
  - Ты куда? - сонно спросил он.
  - Я быстро, сейчас приду, ты спи, - ответила она, встала, запахнула халатик и выскользнула за дверь.
  Мерно дыша, Соболев погружался в сон, и остатки его сознания тускнели, оставляя лишь одно желание, звучащее теперь, как заклинание - только бы не выпустить из рук это счастье, только бы его не лишиться. Прежде чем уснуть, он услышал, как в соседнем купе раздался то ли крик, то ли хрип, затем наступила тишина.
  Ему снилось детство, он увидел себя, лет десяти, лежащим на деревенском сеновале, вдыхающим запах сухой травы и рассеянный свет из маленького окошка под крышей, который впитывался им сквозь закрытые веки. Беспричинное счастье проникло и сюда, в его сон. Он чувствовал себя легким, почти невесомым, как парящий на ветру птичий пух. Будущее казалось ему только замыслом, предчувствием чего-то значительного и обязательно хорошего. Блаженство незнания полностью затмевало собой предстоящие разочарования, а неизведанные пока и неведомые дали сулили только радость.
  Дверь купе открылась, и он вынырнул из сна, не совсем понимая, где находится. Затем увидел Юлю, и обожание вновь всколыхнуло его. Он протянул к ней руки, но девушка легла рядом с ним, не снимая халата, тихо, словно тень.
  Выбрасывая из головы остатки дремы, Соболев почувствовал, что Юля дрожит, как натянутая струна. Она уткнулась головой ему в изгиб плеча, продолжая дрожать, будто в ознобе, прижалась к нему всем своим хрупким телом, прерывисто и лихорадочно дыша ему в шею. Он нащупал своей рукой ее руку, сжал ее и тревожно спросил:
  - Что случилось, солнышко мое?
  Девушка всхлипнула и невнятно сказала:
  - Ничего, я просто замерзла. Очень холодно. Согрей меня.
  Он принялся гладить ее, сначала по шершавой материи халата, затем проникнул под него и медленными, успокаивающими движениями стал массировать ей спину кончиками пальцев. Она понемногу успокаивалась, замирая под его руками, он чувствовал, как постепенно замедляется ее только что бешеный пульс, и боялся расспрашивать, чтобы не услышать что-то, что затмит и омрачит произошедшее с ним. Она, наконец, перестала дрожать, но лежала по-прежнему неподвижно и тихо.
  - Юленька, все в порядке? - не выдержал Соболев.
  - Да, в порядке, - как эхо, отозвалась она. - Расскажи мне сказку. Мне в детстве перед сном отец каждый вечер читал хорошую сказку, чтобы я могла уснуть.
  Просьба, действительно, прозвучала по-детски трогательно, но поставила Соболева в тупик.
  - Хорошо, - неуверенно сказал он. - Сейчас что-нибудь вспомню.
  Юля отстранилась, положила ладошку под щеку и заинтересованно посмотрела ему в глаза.
  - Ты, правда, можешь рассказать? - спросила она.
  - Ммм...попробую, - сказал он и начал рассказывать то, что где-то читал, или слышал, или придумал сам, но забыл, и вот теперь из глубин памяти доставал, чтобы подарить ей, как первый маленький, но, несомненно, нужный для нее подарок.
  - В одном лесу жил заяц, - начал он.
  - Заяц? - удивленно сказала она. - А какой заяц?
  - Ну, хм. Заяц, как заяц - лапы, маленький хвостик пумпочкой, и два длинных уха. Усы еще. Обыкновенный, короче, заяц. Зимний такой, белого цвета.
  - Совсем-совсем обыкновенный?
  - Нет, не совсем. У него было пятнышко черное, на ухе. И дружил этот обыкновенный заяц с такой же обыкновенной белой зайчихой, даже не дружил, влюблен в нее был. И часто с ней встречался по своим заячьим делам.
  - А зайчата у них были?
  - Нет, зайчат еще не было. Они еще молоденькие были, зайцы эти. Но вот однажды гулял наш заяц на поляне, где они всегда встречались, и ждал свою зайчиху, а она все не приходила и не приходила.
  - С ней что-то случилось? - сонным голосом спросила Юля.
  - В общем, да. Ты глаза закрой и слушай дальше.
  - Я потом закрою, ты рассказывай.
  - И на следующий день не пришла зайчиха, и через день, и через два. Заяц заволновался и пошел ее искать. Весь день ходил по лесу, заглядывал на все полянки, а когда опустилась на лес ночь, пришел на поляну, где было много зайцев. И все они были белые на белом снегу, так что отыскать свою зайчиху он сразу не смог, но потом узнал ее по голосу и подошел ближе.
  Соболев на мгновение задумался, что же должно быть дальше и стоит ли продолжать, если Юля, видимо, почти заснула. Но девушка сразу открыла глаза и сказала:
  - Продолжай, пожалуйста, мне, правда, интересно.
  - Хорошо, - сказал Соболев и продолжил. - Заяц поздоровался с ней, но зайчиха не узнала его. Долго на него смотрела, но не смогла выделить его из большой заячьей стаи на поляне. Заяц пошел прочь, а зайчиха осталась среди остальных. Она не догадывалась, что только для этого, абсолютно обыкновенного зайца, которых было так много и на поляне, и, вообще, в лесу, она - другая, непохожая на всех. И что, именно, этот самый обыкновенный заяц может быстро узнать ее среди других, потому что у нее правый нижний ус короче остальных, а на левой лапке - крохотное пятнышко.
  - Какая хорошая сказка, - тихо-тихо сказала Юля и замолчала.
  Соболев зачарованно следил, как медленно сужаются ее зрачки, сумрак придает объем ее улыбке, а лицо обретает спокойную и отрешенную завершенность. Она смежила ресницы, и Соболев затаился, чувствуя, как спокойный сон охватывает его самое любимое существо на свете.
  Он лежал в темноте и думал о том, что с ней он сможет, наконец, позволить себе небывалую роскошь быть самим собой, сбросить маску уверенного и серьезного в себе мужчины, и не бояться, что она будет думать о нем хуже. Просто быть собой.
  Время шло, поезд все так же монотонно стучал, но спать расхотелось совсем. Он осторожно встал, немного потревожив девушку, которая сонно что-то пробормотала, но не проснулась. Он вышел в пустой коридор и двинулся к тамбуру, покурить.
  В тамбуре он прислонился к дверному окну, закурил. Железнодорожная ночь не была видна через окно, в нем отражалось лишь его лицо, дым вокруг него и противоположная дверь в таком же неразборчивом ночном рельефе. Он глянул на часы, было за полночь.
   Тусклая лампочка и струящийся уголек сигареты - только они свидетельствовали о реальности окружающего. Там, за окном медленно проползала страна, в которой царили странные порядки, суета ежедневных будней и скука однообразных выходных, но его это не волновало теперь. Волновало то, что поезд скоро достигнет своего пункта назначения, а что будет дальше, было от него пока что скрыто.
   Стало немного зябко. Соболев докурил и пошел в свое купе, ежась от ночной прохлады, просочившейся вслед за ним из тамбурных щелей. Он очень медленно открыл дверь и вошел на цыпочках. Юля спала, разметавшись по всей полке, распахнувшийся халатик обнажил ее ноги, и Соболев едва сдержался, чтобы их не поцеловать. Вместо этого он взял плед и аккуратно, словно маленького ребенка, накрыл ее, и, постояв несколько секунд рядом, уселся напротив - стал смотреть, как она спит. В купе была полная тишина, если не брать во внимание стук колес в черной мгле, висящей за окном.
  
  
  ***
   Соболев проснулся дважды. Первый раз, когда железные суставы поезда ощутимо напряглись, купе качнулось, а по дверному зеркалу пробежался луч станционного фонаря.
  Он отметил про себя, что после этой остановки будет таможня, и снова заснул. Сквозь сон он слышал чьи-то голоса в коридоре, затем ночную тишину разорвал громкий пронзительный крик, в котором отчетливо звучал ужас. Соболев открыл глаза и понял, что кричала женщина. Он вскочил и рванулся в коридор.
  В коридоре он увидел невысокую тетку с объемистой сумкой, которая замерла напротив открытой двери соседнего купе. Она, не отрываясь, смотрела на что-то внутри купе, напряженно прижав кулак ко рту, видимо, сдерживая очередной вопль. Соболев, холодея, осознал, что спокойная и безмятежная часть его путешествия закончилась. Едва передвигая ноги, он сделал шаг вперед и заглянул в купе.
  В свете тусклого ночника он увидел лежащий на полу труп мужчины. По странной позе, в которой тот находился, открытому рту и пустым, стеклянным глазам, с первого взгляда стало ясно, что это не живой человек. На груди по белой рубашке расплылось темное пятно. Соболев машинально нагнулся, коснувшись холодной щеки, и узнал в мертвеце Бычкова. Он отдернул руку и обернулся. На перекошенном, окаменевшем от потрясения лице пассажирки, стоящей перед купе, пучились заледеневшие глаза. Намертво прилипнув взглядом к трупу Бычкова, она начала мерно подвывать, впадая в истерику. Соболев шагнул к ней и тряхнул ее за плечо. Резиново подавшись назад, женщина страшно завопила на весь вагон "У-би-ли-и!". Ощущая запредельную панику, исходившую от нее, Соболев дважды ударил ее по щекам.
  - Женщина, прекратите орать, очнитесь, женщина, Вы меня слышите? - несколько раз повторил он.
  Пассажирка вцепилась в косяк, но глаза ее потихоньку начали оттаивать и фокусироваться на Соболеве. На лице медленно формировалось удивленное выражение.
  - Эй, что происходит? - услышал Соболев, повернулся и увидел спешащего к ним проводника.
  Подойдя к ним и окинув Соболева все тем же мрачным взглядом, проводник заглянул в купе, тихонько присвистнул и сказал:
  - Ничего себе, вот попал, так попал.
  Затем он бросился назад и скрылся в своем купе. Оттуда неразборчиво донесся его голос, что-то говорящий, видимо, в селектор.
  Через некоторое время поезд, уже начавший движение, резко дернулся и начал тормозить. От внезапного толчка Соболев шатнулся и упал на четвереньки, едва не задев рукой ногу мертвеца. Под своей ладонью он почувствовал что-то круглое, и машинально, словно в тумане, сжал кулак, затем, не глядя, опустил это что-то в карман брюк.
  Проводник выскочил из своего купе и крикнул:
  - Эй Вы, мужчина, отойдите немедленно от двери, идите к себе. Женщина! Идите сюда.
  Соболев нахмурился, но понимая, что проводник сейчас - единственное официальное лицо в вагоне, подчинился. Пассажирка, прижимая к себе сумку, шатаясь, двинулась в купе проводника.
  Юля неподвижно сидела в уголке у окна, суровая и молчаливая. Соболев с удивлением отметил, что она успела переодеться в свой темный костюм, словно почувствовала, что домашний халат - не лучшая одежда в создавшейся ситуации. Она вскинула голову и, затаив дыхание, снова замерла в позе напряженного и грустного ожидания, будто прислушиваясь к чему-то.
  - Юля, там Бычкова убили, - сказал Соболев, внутренне догадываясь, что этим сообщением он ее не удивит.
  Девушка молчала.
  Соболев присел рядом с ней. Она даже не шелохнулась.
  - Ты ничего мне не хочешь сказать? - спросил он, испытывая чувство нереальности происходящего.
  Снова тишина в ответ.
  Соболев молча смотрел на нее, на ее тонкие руки, с силой сжимающие краешек полки, и ему было невыносимо жалко ее. В ее напуганном облике, казалось, собрались все тени их недавнего счастья, вся боль безысходного чувства и страх от разверзающейся под ногами бездны.
  Слова, готовые вырваться, чтобы спросить, узнать, удостовериться, показались ему пустыми оболочками горестной тревоги. Ничего иного, чем сидеть молча, ожидая дальнейшего развития событий, не оставалось.
  
  ***
  Коридор наполнился голосами, топотом сапог и бряцаньем железа. Соболев понял, что прибыла полиция. Через несколько минут их молчаливого ожидания дверь открылась, и на пороге показался проводник вместе с рослым полицейским в темно-синей форме и фуражке с "Пагоней" (14) на околыше. Буравя их твердым взглядом серо-голубых глаз, полицейский сказал:
  - Панове, вам забаронена выхадзiць з купэ. Праз некаторы час да вас прыйдуць, каб задаць некалькi пытання?. А зараз, вашыя дакументы, калi ласка.(15)
  Соболев поднялся, снял с вешалки пиджак, вынул из кармана паспорт и передал его полицейскому. Тот, не открывая, положил его к двум паспортам, которые он держал в левой руке. Юля тоже передала свои документы, достав их из сумки, лежавшей под столиком. Полицейский удовлетворенно хмыкнул и пошел дальше по коридору. Проводник цепко осмотрел купе и закрыл дверь.
  Соболев посмотрел на Юлю. Девушка оцепенело смотрела в окно, словно он был для нее чужим, посторонним человеком. Соболев осторожно нащупал в кармане круглый предмет, подобранный в купе убитого Бычкова, и вытащил пуговицу.
  Черную. С золотым ободком. Как на Юлином халате.
  Он внутренне застонал, чувствуя, как в глубине души его подозрения оформляются в четкое осознание страшного факта. Её нервозность на протяжении пути, явное знакомство с Бычковым, её ночной уход и возвращение в лихорадочном потрясении, и пуговица, как последний аргумент, последнее доказательство ее вины. Верить в то, что его любимая женщина, та, которая совсем недавно была для него всем в жизни, является убийцей, не хотелось, нет, не просто не хотелось. Сухая ярость в душе, ощущение предательства сжигало его изнутри. Господи, как же болен этот мир, если хрупкая беззащитная девушка сначала объясняется тебе в любви, а затем хладнокровно убивает человека.
  Услужливый мозг спешно подсовывал ему одну за другой обличающие мысли. "Да ведь я с самого начала не верил ей, не могло со мной такого случиться, - физически ощущая, как рассыпаются его надежды, думал Соболев. - Как же я мог быть таким наивным, таким глупым, чтобы не понять, что что-то тут не так. Это я то, человек, который всю жизнь никому не доверял. Это мне урок. Не нужно расслабляться".
  Соболев почувствовал, как его все больше охватывает сомнение. Он засомневался, что его чувства к ней вообще были любовью. Призрачная черта, отделявшая ту его жизнь, в которой он был уверен в подлинности своих чувств к ней, становилась все отчетливее, превращая его мысли в сумбур, оставляя его наедине с отчаянием.
  Дверь снова открылась, и в купе вошел толстый тип в штатском, с кислым выражением лица, напоминавшим кусок разваренного мяса. Следом за ним в купе шагнул проводник и застыл у двери, всем своим видом показывая, что он находится здесь при исполнении служебных обязанностей и всемерно готов оказывать помощь следствию.
  Тип присел на полку рядом с Соболевым, положил на колени кожаную папку, раскрыл ее и достал изъятые у них паспорта.
  - Ну-с, - сказал он, - теперь с вами. Пан Соболев и пани Туманова, правильно?
  Соболев не сразу понял, о ком идет речь. Он только сейчас понял, что они с Юлей не успели ничего разузнать друг о друге, даже фамилий друг друга не знали. Он кивнул.
  - Моя фамилия Мазин, я следователь прокуратуры, - продолжил тип. - Времени у нас мало. Поезд нельзя надолго задерживать, поэтому попрошу отвечать быстро, четко и предельно откровенно на мои вопросы. Если ваши ответы покажутся мне подозрительными, я, к сожалению, вынужден буду вас задержать.
  Соболев, ощущая, как жжет его потные пальцы черная пуговица с золотым ободком, вынул руку из кармана и хрипло сказал:
  - Я очень надеюсь, что этого не случится.
  - Отлично, - вздохнул следователь. - Итак, не желаете сразу, до начала допроса признаться или сделать какое-нибудь заявление.
  Соболев быстро взглянул на Юлю. Девушка с каменным выражением лица хранила молчание. Он облизнул пересохшие губы и, колеблясь, сказал:
  - Вроде бы, нет.
  - Жаль-жаль, - покачал головой следователь. - В таком случае, Соболев, расскажите, что Вы делали в период приблизительно с двадцати одного часа.
  Соболев, слегка растерявшись, наморщив лоб, сказал:
  - Ну, мы с соседями выпили у них в купе.
  - Это я уже знаю, - неодобрительно сказал Мазин. - После того, как Вы от них ушли, насколько я понял вместе с Вашей спутницей, куда дальше Вы отправились?
  - К себе в купе, - ответил Соболев.
  - И больше оттуда не выходили?
  Соболев помолчал несколько мгновений и соврал:
  - Нет, не выходил.
  - А Вы, пани, - следователь резко повернулся к Юле, - выходили из купе после двадцати одного?
  Девушка вздрогнула, словно от удара хлыстом. Губы ее зашевелились, и она сказала чуть слышно:
  - Да...нет...я не помню.
  - Что Вы не помните, пани? Не помните, выходили или нет? - прищурился следователь.
  Соболев посмотрел на Юлю. Она была бледна, как лунный свет, на лбу ее выступила испарина.
  - Соболев, можете подтвердить, что Ваша спутница не выходила из купе? - повернулся к нему Мазин.
  Соболев занервничал и разозлился от того, что Юля молчит. Врать следователю было страшно. Вся его с трудом налаженная жизнь, планы и будущее были под угрозой.
  - Молчишь, герой, - внезапно заорал следователь. - А ты знаешь, кем был убитый? Я здесь с тобой разговариваю для того, чтобы отделить того, кто хочет нашей стране добра и был только использован врагами, от истинных врагов. А своим молчанием ты подтверждаешь, что ты - враг, а с врагами мы расправляемся раз и навсегда.
  Соболев испуганно пробормотал:
  - Я точно не помню, я спал, может быть, она и выходила.
  Этим обезличенным "она" он ясно давал понять окружающим, что не имеет ничего общего с этой девушкой, смотревшей на него широко открытыми глазами, в которых ясно читалось удивление. Казалось, что ей не верится, что он мог вот так просто отделить себя от нее, бросить на растерзание этому страшному человеку, который кривил теперь губы в гадливой ухмылке.
  - Итак, моя милая, - вкрадчиво сказал Мазин, - будем молчать или как? А ведь любой суд и любой прокурор истолкуют твое молчание как отягчающее обстоятельство. Ты в курсе, деточка, что в Уголовном кодексе есть параграф о том, что при установлении величины наказания принимается во внимание отношение обвиняемого к совершенному преступлению. А вот чистосердечное признание - это гарантия получения мягкого приговора. И суду, между прочим, не все равно, когда ты начнешь давать показания - сразу или через несколько дней. А давать показания ты начнешь, будь уверена.
  - Ах ты, сука! - закричал проводник. - Да я сам видел, как ты, только села в поезд, сразу поперлась в то купе. И ночью тебя видел, перед самой остановкой ты выходила из своего купе. Выходила-выходила, не отвертишься!
  - Заткнись, - сказал ему следователь и продолжил допрос. - У тебя дети есть? Нет? Это очень хорошо, меньше людей пострадает. А муж? За убийство ты получишь лет восемь-десять, а года для женщины в тюрьме считаются несколько иначе. Когда выйдешь, будешь потасканной старухой.
  Юля съежилась и посмотрела на Соболева умоляющими глазами. Пожалуйста, скажи им, защити меня от них, говорил ее взгляд. Соболев сжал проклятую пуговицу в кармане и отвернулся.
  - А, может быть, тебя использовали, как инструмент? - уже откровенно издевался Мазин. - А что? Вы интеллигентная молодая женщина. Я уверен, что у Вас есть какая-то идеология, какие-то взгляды. Люди, толкнувшие Вас на убийство политического деятеля, использовали Вашу легковерность, отсутствие информации и потребность заработать какой-то авторитет. Это так?
  Соболев посмотрел на следователя и наткнулся на его снисходительный взгляд. Мазин смотрел на него так, словно знал о нем все, словно с легкостью читал его мысли. Он тупо глядел в глаза следователя и чувствовал себя так, будто потерял власть над своим телом, будто его сознание проваливается в бездну.
  На пороге появился полицейский, бесцеремонно оттолкнул проводника и что-то зашептал на ухо следователю. Тот нахмурился, резко поднялся и двинулся к выходу. Потом остановился, повернулся и отрывисто сказал проводнику:
  - Ты, останься здесь, проследи, чтобы дамочка не выкинула никаких фокусов.
  Затем перевел взгляд на Соболева и добавил:
  - А Вы, пан Соболев, пойдемте со мной, расскажете мне наедине, все что знаете.
  Проводник угодливо осклабился и уселся рядом с Юлей, плотоядно поглядывая в ее сторону.
  Следователь вышел, за ним двинулся полицейский, за ним - Соболев, которому было очень страшно выходить, но еще страшнее - оставаться. Мазин открыл дверь купе, в котором они совсем недавно пили водку с Кравцовым и Володей, зашел внутрь и сказал:
  - Так, так, и кто это, оказывается, тут едет?
  Соболев через плечо полицейского заглянул в купе. Кравцов сидел у самого выхода и переводил взгляд со следователя на Владимира. Тот исподлобья смотрел на Мазина, не произнося ни слова.
  - Никак пан Баскаков, собственной персоной? - усмехаясь, сказал Мазин.
  - Вы ошибаетесь, моя фамилия Дубинин, - сквозь зубы процедил Владимир.
  Мазин, не говоря ни слова, но все так же улыбаясь, сделал шаг вперед, потянулся и сильно дернул его за волосы. Владимир рванулся в сторону, и в руках следователя оказался парик, обнаживший короткий ежик темных волос на голове парня.
  - Усики сам отклеишь, или мне снова дергать? - жестко спросил Мазин.
  - Не прикасайся ко мне, тварь! - закричал Владимир, дергаясь, словно в эпилептическом припадке.
  - Так тебе, красавец, мало терактов в Минске? Ты еще в поезде решил пошалить? А чего только одного грохнул? Надо было по всем вагонам пройтись, глядишь, еще кого-нибудь уконтрапупил бы? - захихикал следователь, оглядываясь на полицейского.
  - Сволочи, ненавижу, всех вас, гадов, передавлю! - оскалился Владимир и, выхватив из-под свитера нож, бросился на Мазина. Следователь отшатнулся и неловко повалился на Кравцова, придавливая его всей своей массой. Полицейский мгновенно выхватил пистолет и дважды выстрелил. Владимира отбросило назад, на полку. Он дернулся и остался лежать неподвижно. Все произошло в течение нескольких секунд.
  Мазин, кряхтя, поднялся, посмотрел на лежащего Владимира и несильно пнул его ногой.
  Соболев увидел, что одна пуля попала Владимиру в грудь, другая прямо в лоб, из дырочки в котором мягкими толчками выливалась темная кровь.
  - Готов, сволочь, отбегался, - выругался следователь. - Надо же, полгода в розыске, а обнаружился тут. И ведь не просто сбежать хотел к своим, еще нагадить напоследок.
  Он нагнулся и двумя пальцами поднял за лезвие выпавший из руки убитого нож.
  - Вот этим ножичком он его и порезал, - произнес Мазин, вынимая из кармана целлофановый пакетик.
  Он повернулся к полицейскому, невозмутимо прятавшему пистолет в кобуру.
  - Что ж ты, дружок, из себя ворошиловского стрелка корчишь? Или боевиков насмотрелся? Ты не мог ему в плечо что ли засадить, или в ногу? Обязательно наповал надо было?
  Полицейский скорчил виноватое выражение лица:
  - Дык ён Вас забiць хаце? (16) .
  - Дык, дык, - передразнил его Мазин. - Надо было ориентироваться быстрей. Учат вас, учат, а все без толку. Ладно, позови там кого-нибудь, пускай помогут труп на станцию оттащить. И паспорта пассажирам верни, только адреса не забудь переписать, на всякий случай.
  Он с сожалением посмотрел на труп, и вышел из купе, подмигнув Соболеву. Полицейские живо завернули труп в постельное покрывало и потащили к выходу из вагона. Следом в таком же покрывале волокли жертву неудачливого московского террориста.
  Соболев глядел, как уходит стянутое оцепление в сторону вокзала, как медленно отплывает платформа, слушал, как что-то говорит ему взволнованный Кравцов, и ощущал пустоту внутри себя, как будто кто-то выкачал из него воздух, как из спущенного баллона.
  От пережитого стресса подгибались ноги, хотелось рухнуть на постель, закрыть глаза и больше их не открывать.
  
  ***
  Он просидел в купе у Кравцова до самой таможни, не решаясь вернуться к себе. Острые импульсы чувства вины в его душе перерастали в отчетливое осознание катастрофы, фатальной невозможности что-либо изменить. Кравцов, на протяжении часа пытавшийся развлечь его разговорами, наконец, понял, что собеседник не испытывает желание вести диалог, а отделывается односложными "да" или "нет". Он махнул рукой, и, откинув голову, задремал.
  Соболев сидел и думал о том, что дальше ему делать. Несмотря на то, что полиция была уверена в том, что Бычкова убил Владимир, он все равно испытывал внутреннее беспокойство, понимая, что все точки над "i" не расставлены. Юля, по свидетельству проводника, действительно, была несколько раз в купе убитого, и последний раз незадолго до его смерти. Это доказывала и спрятанная в его кармане улика. И все-таки оставалось ощущение какой-то мучительной недосказанности, неразгаданной тайны, которая, будь она разгадана, позволила бы преодолеть чудовищную несправедливость произошедшего.
  Его размышления прервал проводник, раздававший для заполнения декларации. Он выпятил подбородок и процедил, глядя на Соболева:
  - Вернитесь в свое купе, пан, сейчас будет остановка для таможенного досмотра.
  Соболев, скрепя сердце, двинулся к себе.
  Юля, казалось, дремала, по крайней мере, она не открыла глаза, когда он зашел. Соболев тихонько достал пакет с документами и принялся заполнять декларацию. Поезд начал медленно тормозить, приближаясь к пункту таможенного досмотра. Юля вздохнула и, все так же, не глядя на Соболева, начала вынимать из сумки листок за листком, справку за справкой, выкладывая их стопочкой на столе.
  Поезд остановился, и по вагону торопливо побежали пограничники. К ним в купе заглянул совсем молодой улыбчивый парень в чине сержанта. Он быстро просмотрел документы, козырнул и вышел. Соболев обратил внимание, что Юлю нисколько не взволновала проверка. Девушка сидела, отвернувшись к окну, будто окружающие ее совсем не интересовали.
  Следом за пограничниками в купе зашла молодая женщина в форме сотрудника таможни. Внимательно просмотрела декларации и попросила предъявить имеющуюся наличность. Соболев вывернул портмоне, высыпав стопку мелких российских купюр. Юля выложила одну крупную и помахала перед носом таможенницы пластиковой карточкой. Юлину сумку и кожаный портфель Соболева таможенница осматривать не стала. Она пожелала им приятного путешествия и ушла.
  Соболев, наконец, не выдержал:
  - Юля, я хочу сказать...
  Она прервала его, сделав жест рукой, словно отгоняла назойливую муху:
  - Вы уже все сказали, помолчите, пожалуйста, я хочу посидеть в тишине.
  Соболев сжал зубы и замолчал.
  Юля заправила за ухо завиток волос, и Соболев словно заново узнал ее в этом жесте, выражавшем неуверенность и смятение. "Господи, да что же ты со мной делаешь, - подумал он, адресуя свой внутренний крик одновременно и богу, и девушке, сидевшей напротив. - Я же раздираю свою душу в клочья, грызу себя". Он чувствовал, что утрачивает внутренний стержень, на котором недавно возводил себя, свою жизнь, что начинает рассыпаться и не может найти никакой зацепки, которая удержала бы его от саморазрушения.
  Поезд снова остановился, на этот раз уже на российской стороне. Несколько минут спустя в вагон вошла группа российских пограничников и таможенников. Пограничники двигались по вагону, не спеша, взяв паспорт пассажира, зачитывали по рации номер и серию въездной визы. На эти сведения им в ответ сообщали, видимо, считывая с компьютера, остальные данные паспорта въезжавшего иностранца. Все выглядело основательно и очень серьезно. Таможенники, напротив, интересовались, главным образом, багажом. Проходя по купе, они вкрадчиво спрашивали: "Наркотики, оружие, другие запрещенные вещи везете?", всерьез ожидая получить утвердительный ответ.
  Наконец, все проверки закончились, лязгнули буфера, и состав двинулся дальше, деловито постукивая колесами.
  Соболев понял, что если сейчас он не решится поговорить с Юлей, чтобы все расставить по своим местам, то до конца жизни он себе этого не простит. Он физически ощущал, как вместе с приближающейся Москвой ему навстречу встает повседневность, словно говоря: твое место здесь - среди серых будней, среди проигравших в сражении за свое счастье.
  Он встал и пересел к Юле.
  - Юля, - сказал он, и хрипотца в голосе выдала его страх. - Я виноват, но поговорим, как разумные люди. Ничего же не произошло. Мы едем дальше, никто никого не арестовал. Все в порядке.
  - Нет, не в порядке, - ответила девушка, и он поразился холодности в ее интонациях. - Произошло. Ты предал меня. А, кроме этого, да - ничего не произошло.
  - Я не предавал тебя! - возмутился Соболев. - Да, я не вступился за тебя, но я не умею говорить неправду. Ты же в самом деле ходила в купе к Бычкову, разве нет?
  Юля потерла виски и сказала:
  - Да, я ходила к нему. Ходила трижды, но ведь ты не знаешь - зачем.
  - А ты расскажи.
  - Ты, в самом деле, хочешь это знать? - спросила она, с интересом изучая его. - Или просто потому, что в тебе снова забродило твое "изощренное любопытство"?
  - Я очень хочу понять, что происходит.
  - Хорошо, я объясню тебе, что происходит. Мой отец - под следствием. По обвинению в государственной измене. Бычков курирует расследование. Сведущие люди подсказали мне, что нужно обратиться к нему, чтобы спасти отца. Я, правдами и неправдами, добилась приема у него. Знаешь, что он у меня потребовал за свою помощь?
  - Догадываюсь, - скрипнул зубами Соболев.
  - Я едва сдержалась, чтобы не дать ему пощечину. Потом по отцовым связям я вышла на одного человека, который пообещал повлиять на прокурора за взятку. Двести тысяч долларов. Ты представляешь - двести тысяч долларов? Даже продав все - квартиру, дачу, машину, имущество, драгоценности - я не набрала бы и половины этой суммы. Я поехала в Москву к подруге - взять у нее взаймы денег.
  Юля рассказывала медленно, словно заново переживая свою боль и страх за отца. Она произносила короткие рубленые фразы, и губы ее мелко дрожали, как от обиды.
  - Бычкова я узнала сразу, как только он заглянул в наше купе. Он не узнал меня. Мне пришла в голову мысль попытаться еще раз поговорить с ним. Я догнала его и представилась. Он сказал, чтобы я пришла к нему позже. Я пришла. Оставила тебя в ресторане и пришла. Он был уже пьян, поэтому сразу полез приставать. Обещал не только спасти отца от тюрьмы, но и сделать меня богатой. Его содержанкой. Я вырвалась и бросилась к тебе.
  - Ну, хорошо, но тебя же видел проводник ночью, сразу после того, как мы с тобой...- он замялся, не зная, как простыми словами передать пережитое с ней.
  - Знаешь, - сказала Юля, - после того, как мы с тобой нашли друг друга в этом купе, я забыла о Бычкове, и даже об отце. Я больше не ходила нему. Вернее, я хотела к нему зайти, чтобы плюнуть ему в лицо, чтобы он понял, насколько ничтожно его предложение теперь, когда я нашла тебя. Я выходила в туалет, извини за подробность. А когда я возвращалась назад, дверь в купе Бычкова была открыта, а он уже был мертв.
  - Как мертв? Но ты заходила в купе?
  - Да что ты привязался - заходила или нет? Не заходила, я из коридора заглянула и увидела, как он лежит, в какой позе, увидела кровь на его груди, и поняла, что он мертв.
  - А это?! - закричал Соболев, вытаскивая пуговицу из кармана. - Я нашел ее рядом с трупом. Разве эта пуговица не от твоего халата?
  Юля равнодушно порылась в сумке и швырнула ему халат. Все пуговицы были на месте. Кроме того, на халате они были выпуклые с более широким ободком, чем на его находке.
  - Трам-пам-пам, - сказал он ошеломленно.
  - Что? Что это значит - твое трам-пам-пам, - прищурилась девушка.
  - Ничего не значит, - мрачно сказал Соболев, - если все слова чего-то значат, то пусть будет хотя бы одно, которое не значит вообще ничего.
  - Боже, как же ты мог? Как ты мог так поступить со мной? - ее глаза заблестели и наполнились слезами.
  - Юля, я запутался, прости меня, - взмолился Соболев. - Но мы же оба любим друг друга. Я прошу тебя - прости меня. Жизнь - такая длинная штука. Сколько еще историй нам предстоит пережить. Ты очень нужна мне. Понимаешь, просто необходима.
  Он видел, что Юля слушает его, но не слышит. Он продолжал говорить по инерции, словно подвыпивший танцор на вечеринке, который продолжает выделывать коленца, когда музыка уже остановилась.
  Он придвинулся ближе и принялся целовать ее мокрое от слез лицо, как будто с этими быстрыми поцелуями он мог стать лучше, чем есть. Она не отстранялась, сидела прямо, сотрясаясь от долго сдерживаемых рыданий. Он прижимался к ней, чувствуя, как в его отяжелевшей голове пульсирует невыносимая мысль, что все пропало, что он не удержал ее, сам, своими руками отпустил свое счастье. Как же мы могли быть счастливы, думал он, едва сдерживаясь, чтобы не закричать, как же мы могли быть счастливы.
  Она уперлась ему в грудь руками и несильно оттолкнула. Глаза ее уже были сухи.
  - Прости, - спокойно сказала она. - Я не могу тебе больше доверять. Ты лжешь не только мне, но и самому себе. Я, наверное, не люблю тебя больше. Знаешь, мне кажется, что Малевич нарисовал черный квадрат, когда все светлое в его душе кончилось. Вот и у меня сейчас вместо сердца черный квадрат.
  Она с сожалением взглянула на Соболева:
  - Понимаешь, Леша, на пути каждого безумного чувства есть поворот, кто-то вписывается в него, а кого-то выносит на обочину или разбивает ударом об стену. Этому есть простое объяснение - мы верим, что любовь может сделать нас иными. Любовь вообще часто ошибается, видя в любимом предмете то, чего на самом деле нет.
  Соболев чувствовал, как ее фразы, размеренно и сильно вбиваются в его сущность, словно ржавые гвозди правды. Он падал, и хотя до дна еще было далеко, точка закипания ужаса была почти достигнута.
  - Пойми, - почти ласково, словно мать, втолковывала она ему, - чуда не произошло, просто каждый из нас остался при своем, любовь не сделала нас иными, мы просто не вписались в поворот, который наступил сразу после старта..
  Ее слова, сказанные едва ли не заботливым тоном, были дня него ударами молотка, загоняющего гвоздь в мягкую древесину.
  - С меня хватит, - решительно сказала она. - Ты не представляешь, сколько я помню равнодушных людей, которым я верила, ничего не прося взамен. Потом на поверку они оказывались или трусами, или ничтожествами, и уходили прочь, насвистывая игривые мотивчики, оставляя меня одну, и я снова верила, что это еще не все, что там впереди есть человек, которому я нужна.
  - Хватит, - повторила она. - У меня кончились силы. Надежда угасла.
  Соболев ощутил себя побитым псом, который был рад ошейнику и короткому поводку, но теперь содрогался от боли и страдания, потому что на ошейнике четко обозначились шипы, а хозяин был равнодушен к его мучениям.
  - Все, Леша, извини, - завершила она свой монолог, словно сделала контрольный выстрел.
  Она замолчала, и он понял, что общение между ними прекратилось. Теперь каждый из них будет существовать только в том пространстве, которое недоступно другому.
  Он вышел в тамбур.
  
  ***
  Он курил и смотрел на ночь, которая скоро сменится утром, и новым днем, и новой ночью, но ничего больше не произойдет. Вместе с дымом сигареты из него тянулись жилы, сосуды, капилляры и артерии, все сильнее напрягаясь, звеня и дрожа, словно пытаясь сказать, чтобы он прекратил изматывать себя, что они скоро лопнут, если он не разведет руками и не посмеется, или не заплачет от жалости к себе.
  Все, что с ним случилось вчера, оживало теперь в десятках подробностей, которые снова и снова перечеркивались его предательством, снова и снова встающим на пути его попыткам вернуться в прошлое. Вчера. Как давно это было. Как странно, что вчера было все - радость, надежда, счастье, вера. А сейчас радость сменилась тоской, а вера разлетелась, словно клочья бумаги на ветру. Оставалась только ночь. Спокойная черная ночь за окном, которая ничего не просит и ничего не дает взамен.
  Внезапный спазм сдавил ему горло. Он упал на колени на заплеванный пол тамбура, и его всхлипы разорвали тишину вокруг. Губы отчаянно зашептали рвущуюся из нутра молитву: "Господи, прошу, сделай, пожалуйста, сделай так, чтобы я мог вернуться назад, в прошлое, во вчерашний день, чтобы я мог все исправить, пожалуйста, Господи".
  Он привалился спиной к стенке тамбура и, размазывая грязными ладонями слезы отчаяния по щекам, проклинал себя за потерянное в бесполезных днях прошлое, за свои несбывшиеся надежды в чужих мечтах.
  Затем обессилено закрыл глаза, встал, сплюнул хрустящий песок на зубах и снова закурил.
  
  ***
  Утро пришло вместе с последней выкуренной из пачки сигаретой. Солнце еще не взошло, но сиреневый рассвет уже растекался по небу. Поезд, выгнувшись дугой, огибал поросший ельником холм.
  В тамбур, зевая, зашел Кравцов в пиджаке внакидку. Глянул на воспаленные глаза Соболева, на его бледное лицо, но ничего не сказал. Просто кивнул и так же, молча, стал смотреть в окно, за которым быстро светлело. Соболев чувствовал его молчаливую поддержку и был благодарен ему, что он не лезет сейчас с расспросами или, того хуже, советами. Да, в общем, какими советами, подумалось ему, он и не знает, что у меня стряслось.
  Встало солнце. Тень от поезда бежала по утренней траве, по мелькающим деревьям, по белому неказистому домишку рядом с полосатым шлагбаумом. Деревья внезапно расступились и открыли их взглядам строения, какие-то корпуса, трубы, словом, все то, что появляется, когда подъезжаешь к более-менее большому городу.
  - Смоленск уже, - сказал Кравцов.
  Вскоре поезд судорожно затормозил и остановился напротив белого, с колоннами вокзала, с синими буквами на фасаде.
  Кравцов предложил:
  - А пойдемте, Алексей, подышим свежим воздухом на платформе, а то на Вас лица нет совсем. Стоянка полчаса, можно даже кофейку на вокзале хлебнуть.
  Соболев тупо посмотрел на него, не сразу поняв, что тот говорит, потом согласно кивнул и, словно тряпичная кукла, болтаясь из стороны в сторону, безвольно пошел вслед за Кравцовым.
  На перроне возле их вагона никого не было, кроме проводника. Тот косо глянул на них и, отвернувшись, принялся протирать поручни.
  Они вошли в здание вокзала и заказали в буфете по чашке растворимого кофе. Кравцов, задумчиво отхлебывая кофе, сказал:
  - Мда, ничего себе нам пришлось пережить событие. Знаете, а мне его жалко.
  Соболев непонимающе посмотрел на него.
  Кравцов пояснил:
  - Парня этого, Владимира, жалко. Понимаете, мы живем в таком обществе, что вокруг может твориться все что угодно, обыватель не замечает ничего. Обычный человек мечтает только о том, чтобы побыстрее добраться с работы домой, включить телевизор и погрузиться в круговерть рекламы, всевозможных игр с призами или мыльных опер. Я даже завидую им, обычным людям, завершенности их мировоззрения завидую. А что? Работа в фирме, вечером на диване книжку с крикливой обложкой полистать, футбол посмотреть, выходные с пивом на природе под хрип городского шансона. И никакого волнения за судьбу страны. Сообщения о терактах, арестах занимают в мозгах ровно столько места, сколько сообщения о скидках на китайские шмотки.
  Соболев спросил:
  - То есть для Вас убийца и террорист лучше, чем мирный обыватель, я Вас правильно понимаю?
  - Не лучше, Алексей, отнюдь не лучше. Но, согласитесь, у него хотя бы была цель, высокая цель, ради которой он был готов пожертвовать всем, даже своей жизнью. Такие люди истово верят в свои идеалы, и первыми берут в руки оружие, если на страну нападает враг.
  Соболев слушал и думал о том, что он оказался неспособным на жертву ради своего идеала, что ему так и не удалось вырастить свои собственные крылья, чтобы взлететь вместе с любимой женщиной туда, высоко в пронзительное небо, где, не страшась вдребезги разбиться о земную твердь, летают другие, не похожие на него люди.
  Кравцов озабоченно глянул на часы и сказал:
  - О-о, до отправления десять минут. Пойдемте в вагон, Алексей.
  Они вернулись к вагону. Кравцов первым стал подниматься по ступенькам, и в этот момент Соболев увидел, что на его пиджаке не хватает одной пуговицы.
  Черной.
  С золотым ободком.
  Той самой, которая забыто покоилась на дне его кармана.
  Той самой, которая стала для него последней каплей в доказательстве вины Юли.
  Он резко рванул за брюки ошеломленного Кравцова, и когда тот, соскользнув с лестницы, недоуменно повернулся к нему, ударил его в лицо. Удар прошел вскользь, но Соболев ударил снова, готовый бить, бить и бить, до крови, до убийства, до смерти, лишь бы не видеть лицо человека, ставшего виновником краха его мечты. Кравцов сначала только защищался, но когда получил несколько довольно чувствительных ударов, не выдержал и ответил сильным, хлестким ударом, от которого сознание Соболева померкло.
  
  
  ***
  Он очнулся в купе Кравцова, на полке, где совсем недавно застрелили Владимира. Лицо болело, кружилась голова, ныли костяшки сбитых рук. Кравцов сидел напротив вместе с проводником. Они оба озабоченно смотрели на него. С затаенным злорадством Соболев заметил, что у Кравцова разбита губа, и виднеется ссадина на щеке.
  - Очнулся, герой, - сказал проводник, усмехаясь.
  - Что же Вы, дружочек, людей почем зря лупите, да еще без повода, - поинтересовался Кравцов. - Или нервишки совсем ни к черту?
  - Убийца, - выплюнул ему в лицо Соболев, силясь подняться с постели.
  - Чего это он? - удивленно посмотрел на Кравцова проводник.
  Кравцов недоуменно пожал плечами и спросил:
  - Простите, Алексей, что Вы имеете в виду?
  - Я имею в виду, что это Вы убили Бычкова, - с ненавистью ответил Соболев.
  - Да отчего же Вы так решили? - всплеснул руками Кравцов.
  Соболев вынул из кармана пуговицу и протянул ее проводнику.
  - О, а я то думаю, когда это я ее потерял, - заулыбался Кравцов.
  - Вы ее потеряли в купе убитого Бычкова, - сказал Соболев и прикрыл глаза, потому что мир снова закружился перед ним, словно он слишком долго катался на карусели.
  Когда он снова посмотрел на Кравцова, тот сидел, нахмурившись, будто, что-то вспоминал. Затем он встал и спросил Соболева:
  - Вы в состоянии ходить, Алексей?
  - Да какая Вам разница? - огрызнулся Соболев.
  - Разница в том, что если Вы можете ходить, то, возможно, что я могу прояснить для Вас кое-что, - спокойно сказал Кравцов и сделал приглашающий жест рукой. - Пойдемте со мной, панове. Надо уточнить кое-что.
  Проводник помог подняться Соболеву, и они вышли в коридор, проследовали мимо купе Соболева, мимо купе убитого, и остановились перед следующим купе.
  - Пани, возможно, еще спит, - сказал проводник в ответ на вопросительный взгляд Кравцова, который взялся за ручку двери.
  - Ну, во-первых, не спит, а спят, - сказал Кравцов, - а во-вторых, я так думаю, что пора им просыпаться, надо спросить у одной из них кое-что.
  - У которой? - поинтересовался проводник. - Если у пани Вишняк, которая монашкой одета, то спросить мы, конечно, можем. А если у пани Засыхиной, то, увы, она сошла в Смоленске.
  - Как сошла в Смоленске? - удивился Кравцов. - Она же до Москвы ехала, сама мне говорила.
  - Да, ехала до Москвы, но перед Смоленском собрала вещи и тю-тю, - сказал проводник, пожимая плечами. - Сказала, что решила сначала к местным родственникам заехать, а потом уж в Москву.
  - Мда, - задумчиво сказал Кравцов. - Теперь ищи ветра в поле.
  - Да что такое, Вы можете мне объяснить, что происходит? - не выдержал Соболев.
  - Успокойтесь, Алексей. Видите ли, после того, как Вы с Юлей ушли из нашего купе, мы еще немного выпили, потом пошли покурить вместе с Аней, точнее, с пани Засыхиной. В общем, я отдал ей свой пиджак, потому что в тамбуре было довольно прохладно.
  - Прохладно, потому что согласно инструкции в целях экономии с марта по ноябрь поезд не отапливается, - сварливо заметил проводник.
  - Это я заметил, - усмехнулся Кравцов. - В общем, мы еще некоторое время выпивали, а потом пани Засыхина ушла и не вернулась. Уже потом, перед самой таможней, она пришла и принесла пиджак. Сказала, что ей очень хотелось спать, а про пиджак мой она просто забыла.
  Дверь купе открылась. На пороге стояла та самая сектантка Вишняк. Она посмотрела на них строгим взглядом и сказала:
  - Заходите уж, коли пришли.
  Неловко, подталкивая друг друга, Кравцов и Соболев зашли в купе и сели. Следом зашел проводник и остался стоять у двери.
  - Вам что-то известно, сестра, о вашей попутчице? - вежливо спросил Кравцов.
  Сестра Вишняк сняла свои грубоватые очки в толстой роговой оправе, аккуратно протерла их о мешковатое серое платье, снова надела. Соболев почувствовал от нее запах духов, в котором было что-то неопрятное, несвежее и пожилое, хотя теперь, при ближайшем рассмотрении, на вид ей было лет тридцать.
  Она, наконец, ответила:
  - Если Вы о том, что эта несчастная женщина убила того подонка, то да, мне это известно.
  - Что?! - вскричал проводник. - Что же ты раньше молчала?
  - Насколько люди были бы счастливы, если бы знали, что им уготована вечная жизнь, - сказала, не обращая внимания на проводника, монашка. - Исчезла бы вся эта ненужная суета и спешка - причина многих грехов и несчастий. Величайшая привилегия для человека - познать Господа, все остальное в этой жизни - суета сует.
  - Да что ты нам проповеди тут читаешь, - возмутился проводник.
  - Погодите, - остановил его Кравцов, - она что, все рассказала Вам?
  - Да, Анна исповедалась передо мной. Она плакала навзрыд, когда рассказывала, как этот негодяй затащил ее в купе и хотел изнасиловать.
  - То есть, Вы хотите сказать, что она убила его, защищаясь от насилия, - уточнил Кравцов.
  - И так во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними, - торжественно процитировала Вишняк. - Этот Бычков просто получил то, чего он заслуживал.
  - Странная у Вас вера, сестра, - задумчиво сказал Кравцов. - Ну да Бог с Вами, как говорится, не судите, да не судимы будете.
  Он повернулся к Соболеву:
  - Вот видите, Алексей. Все и прояснилось. А пуговицу эту она потеряла, видимо, когда сопротивлялась насильнику. А ведь я видел потом, что на ней лица нет, да подумал, что алкоголь и бессонная ночь на пользу ей не пошли. Все в порядке, Алексей?
  - Да, - машинально сказал Соболев и захихикал, потом истерически захохотал, - Да, все в по-о-олном порядке.
  - Что тут смешного? - желчно сказал проводник.
  - Оставьте его, - тихо произнес Кравцов. - Вы что, не видите, что его смех не имеет ничего общего с весельем?
  Монашка сокрушенно наблюдала, как он смеялся, как градом катятся слезы по его лицу. Потом его смех перешел в неразборчивый клекот, глаза его затуманились, и он обмяк, сидя на постели смятой грудой тряпья.
  
  ***
  Поезд медленно приближался к конечной станции. За окном неторопливо проплывали будки, семафоры, штабеля шпал, товарные вагоны. Сверху мелькали пешеходные мосты и решетчатые конструкции перекрытий непонятного назначения.
  Соболев дождался, пока все пассажиры покинут вагон, и вышел, только, когда в тамбур зашел проводник и проворчал:
  - Конечная. Выходите, пан. Скоро поезд отправят в депо.
  Идя по перрону, он старался не задеть толпящихся людей, даже краем плаща. Ему не хотелось задерживать взгляд на их лицах, чтобы не знать о них ничего, а только идти и идти, чтобы потом сразу зайти в вокзал, который затем превратится в город, в котором его никто не знает.
  На вокзале было людно и тесно. Бегали опаздывающие пассажиры, толклись у пригородных касс дачники, навязчивые таксисты громогласно кричали почти каждому человеку с вещами: "Куда едем?". Бледное небо над вокзалом, разделенное проводами на ассиметричные прямоугольники, напоминало слезящиеся старческие глаза.
  Соболев пересек привокзальную площадь и зашел в первый попавшийся магазин.
  - Водку, пожалуйста, - хрипло сказал он невозмутимой продавщице.
  Выйдя на улицу, он тут же открыл бутылку и, прислонившись к стене, начал пить крупными глотками, словно пытаясь хоть чем-то заполнить бездонную пустоту в себе.
  
  ***
  Странно, как людям нравится больше разрушать, а не создавать. Какой орган несет ответственность за то, что в глазах близкого тебе человека появляется боль, ненависть или безразличие? И наоборот, сердце, душу или, может быть, мозг мы должны благодарить за ответную преданность, уважение или даже любовь? Какая клетка, ген или участок полушария определяют, что вот этого человека ты терпеть не можешь, а этого готов носить на руках? Неужели правы были все те, кто утверждал, что сосредоточие чувств и эмоций находится в нашем сердце - в этом четырехкамерном сосуде, испещренном шрамами, которые кровоточат, невзирая на лучшего лекаря в истории человечества - время. Истерзанные нашими врагами, измученные нашими друзьями и близкими, наши бедные сердца становятся все менее подвижными и теряют способность чувствовать.
   Мы сидим, опустошенные, шмыгаем носом от обиды и отчаянно страдаем от людской черствости и неблагодарности, трусости и ханжества. Тогда мы спохватываемся и прячем свои сердца за стеной из ледяной тоски и печали о былом. Но, наивные, чуть расступается холод, мы вновь оживаем под теплым взглядом и сами рушим, раскалываем с трудом возведенную стену. Мы твердим себе, что в жизни нет другого пути - только пробовать, только встречаться, только верить и дарить свое сердцу другому. Но кому оно нужно - наше сердце? Только нам, тем, кто делает этот подарок, наслаждаясь жертвенностью своего дара. Мы вырываемся из обычной размеренной жизни, не требующей душевных затрат и лишений, которая создает иллюзию счастья. Мы рвемся к необыкновенному, к тому, что приводит нас в трепет, в восторг, в ощущение подлинности счастья, и этот порыв вновь и вновь обрекает нас на страдания и подвигает нас к краю пропасти, за которой - ничто. Но, попробовав один только раз пьянящий вкус этого состояния, жить, как прежде, уже невозможно. И мы снова и снова поднимаемся над руинами города, имя которому "Мы", и делаем новый шаг. Следующая страница должна быть написана. А иначе, зачем все?
  
  ***
  Пора. Соболев надел куртку, машинально посмотрел на себя в зеркало и вышел на заснеженную улицу. По пути зашел в цветочный магазин, придирчиво осмотрел ассортимент, выбрал скрипучие тюльпаны и попросил обернуть их газетой, чтоб не замерзли.
  На улице его встретил снег, мрачноватое небо, черные деревья и аромат чистого морозного воздуха.
  До вокзала он дошел за десять минут. Здесь все было неизменно. Хотя нет, исчезла чугунная литая скамеечка рядом с пивным ларьком, странно смотревшаяся летом среди пластиковых столов и стульев, словно благородная дама, отплясывающая самбу на дворянском собрании.
  Он вышел на перрон и почувствовал усталость, скопившуюся за неделю. Смахнул снег с парапета и присел так, чтобы было видно, когда прибудет поезд. Уселся поплотнее, не обращая внимания на холод в ноги, подтянул замок куртки и принялся ждать.
  Наконец, подошел его поезд. Он торопливо поднялся и зашагал вдоль платформы, отыскивая нужный вагон. Отыскав, замер, следя за покидающими полость поезда пассажирами. Вот и она. Соболев заулыбался, махнул рукой и сделал три шага вперед, подавая ей руку, чтобы помочь сойти по скользкой лестнице. Затем обнял, поцеловал и вручил цветы.
  - Ну, с приездом тебя, Ириша, - тепло сказал он, взял ее под руку и зашагал к отрытому рту подземного перехода.
  - Скучал, милый? - защебетала его спутница. - Ой, а я так соскучилась, дни считала, когда эта дурацкая командировка закончится.
  Он улыбался и шел домой, предвкушая все те радости, которыми делятся люди после, пускай кратковременной, но разлуки.
  Когда до перехода оставалось с десяток шагов, он резко остановился. Колючим клубком в горле подкатило внезапное ощущение тоски, вмещающей в себя воспоминания прошлого, тающий запах женщины, возникшей из далеких дней. На перроне рядом с вагоном отправляющегося поезда стояла Юля, та девушка, которую он знал всего несколько часов, но успел попробовать с ней на вкус неиспытанное ранее чувство.
  Круглолицый плотный мужчина в дорогом пальто по-хозяйски обнимал ее за талию. Мужчина что-то говорил ей, а она улыбалась той самой улыбкой, которую он запомнил навсегда. Юля посмотрела Соболеву прямо в глаза, но ничто не отразилось на ее лице, не дрогнул ни один мускул, даже выражение глаз не изменилось. Она отвернулась и поднялась в вагон. Следом за ней в вагон вошел ее спутник.
  Соболев осторожно отстранился от своей подруги и шагнул к отправляющемуся поезду. Вагоны дернулись, проводник поспешно взбежал по лестнице и стал закрывать дверь. Соболев закричал и бросился бежать вслед за вагоном, в котором уезжала та, из-за которой он, оставаясь наедине с часами, тяжело отсчитывающими время его свидания с самим собой, ощущал неприкаянность и опустошенность. Слишком обильным сейчас было чувство безысходной потери, чтобы просто остаться в действительности, полной забот, расчета и безмятежности.
  Он бежал, захлебываясь в крике, а поезд набирал ход, удаляя от него Юлю. В какой то момент ему показалось, что стоит запрыгнуть на подножку одного из вагонов, и его заметят и остановят поезд, и тогда он догонит ее и все исправит, вернет. Он оттолкнулся ногами, но неудачно, поскользнувшись, стал медленно, словно в замедленной съемке, бесконечно падать под неумолимо огромные колеса - на рельсы, словно на плаху. Мир раскололся, расползся по швам, испуская багровый фонтан крови, как и его тело, переставшее быть для него важным.
  Юля смотрела в окно на медленно отплывающий перрон в бесцветье темнеющего вокзала. Там, на перроне, ей на мгновение почудилось что-то, вызвавшее в ее сердце смутное беспокойство, которое теперь прошло, сменилось ощущением уюта. Мягкая дрема постепенно подкрадывалась к ней. Внезапно она ощутила резкий укол в сердце, заставивший ее вздрогнуть, широко открыть глаза, прильнуть к окну в поисках того, что заставило ее вынырнуть из светлого мелководья полусонного состояния. Что-то жестокое и беспощадное слегка задело ее своим крылом, но тут же растворилось в хлопьях мягкого поглощающего снега, так и не запустив свои острые когти в сонный мирок за оконным стеклом.
  
  ***
  Длинный хребет уходящего поезда ускользал в мягкой пелене снега. Соболев бессильно смотрел ему вслед, ощущая, как бешено бьется сердце, и гудит, циркулируя по венам кипящей лавой, кровь.
  - Леша, да что с тобой, ну пойдем же, - услышал он глухой, словно сквозь вату, голос своей спутницы.
  Он оглянулся, потирая шею. Они стояли недалеко от входа в подземный переход. На платформе уже почти никого не было - один поезд только что ушел, второй, на котором приехала Ира, отправился в депо. Ожидания одних закончились, надежды других только начинались. Немногочисленные прохожие спешили по своим, только им известным делам, пробегая в промежутке между темнеющим небом и заснеженным перроном, оставляя после себя черные следы и окурки вокруг одиноких мусорных урн.
  Нужно было что-то делать. Напиться вдрызг. Или не напиться, а пойти домой, глядя в хмурое небо и прижимая к себе влюбленную в него женщину, и простить ее, себя и всех на свете. Весь этот глупо устроенный мир.
  
  
  
   1.'Я родился, чтобы тебя узнать. Чтобы тебя назвать...' (фр., Поль Элюар).
   2.Бел-чырвона-белый (бел.) - бело-красно-белый.
   3.Константин Острожский - в 1514 году 30-тысячное войско Великого княжества Литовского, основу которого составляли белорусы, во главе с Константином Острожским под Оршой разбило 80-тысячное войско Московского государства. Оршанская битва является одной из самых значительных побед в борьбе за независимость белорусского государства.
   4.'Возрождение' (бел.)
   5.У Вас что-то произошло, уважаемый господин? (бел.)
   6.Бяспека (бел.) - безопасность.
   7.У гэтым мерапрыемстве (бел.) - в этом мероприятии.
   8.Гмина - (польск . gmina - волость), название административно-территориальной единицы в Польше. Входит в состав воеводства
   9.Уважаемый господин, не желаете выпить и поболтать, а то я путешествую в одиночку, и одному мне в купе скучно (бел.)
   10.Извините, уважаемый, мы не пьем (бел.)
   11.Сойм - съезд (бел.)
   12.Патриотов Родины и предателей (бел.)
   13.Возвращение в Европу (бел.)
   14.'Пагоня' - старинный герб в виде всадника с мечом, впервые зафиксированный около 1270 года в Новогрудке (теперь районный центр Гродненской области). С 1991 по 1995 г.г.использовался как государственный герб Республики Беларусь.
   15.Господа, вам запрещено выходить из купе. Через некоторое время к вам придут, что задать несколько вопросов. А теперь, ваши документы, пожалуйста (бел.)
   16.Так он же убить вас хотел (бел.)
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"