ВМЕСТО ЭКСЛИБРИСА
  
  Что думает человек, надписывающий кому-нибудь на память книгу, ставящий в ней 
замысловатую печать или просто размашистым росчерком утверждающий свое право 
владельца? Наверняка, ирония ситуации не вполне ясна ему. Книги живут дольше 
нас, если вообще не вечны. Может показаться, что эта вечность теоретическая, 
умозрительная и почти иллюзорная. Книги не умирают просто потому, что они не 
живут. Но их тоже треплет ветер времен, они стираются в прах и истлевают в 
пепел. И все-таки, если с книгой бережно обращаться, хранить ее от стихий и 
реставрировать по мере необходимости, вполне можно гарантировать ее целостность 
на протяжении неопределенного времени. Вплоть до того, что настанет момент, 
когда материальная оболочка книги обновится целиком, до последнего атома. Но и 
тогда на философский вопрос о тождестве многократно реставрированного 
манускрипта своему изначальному состоянию мы должны будем ответить 
утвердительно. Вспомним притчу о корабле, вернувшемся в родной порт после 
многолетних скитаний. Ни единой детали уже не осталось из тех, что составляли 
судно, уходившее некогда в плавание. И все-таки это тот же самый корабль! 
  Старые книги с экслибрисами и автографами бывших владельцев - словно 
вольноотпущенные рабы, получившие свободу по завещанию хозяев, которым они верой 
и правдой служили, и чьи клейма сохранили навек. Иногда появляется новый 
владелец, который вытравляет старые клейма, чтобы поставить собственное. Книга 
переживет и его. Единственный способ добиться от слуг безграничной преданности - 
заставить их однажды взойти на погребальный костер вместе с хозяином. В истории 
должны быть примеры библиофилов, требовавших в своих завещаниях уничтожения 
личных библиотек. Наверняка, это были люди из тех, что надписывают книги или 
шлепают на всякий титульный лист свои экслибрисы. Но чаще книга переживает 
человека.
  Библиотека существует, пока существует последняя ее книга. Книги же, как мы 
только что заметили, теоретически бессмертны. Значит, библиотеки бессмертны и 
подавно. Поэтому формулы вроде «из библиотеки такого-то» должны считаться и 
вовсе смехотворными до неприличия. Наконец, необходимо понимать, что существует 
множество книг, ни в какое другое множество не входящее, кроме как во множество 
ему равное. Выражаясь проще, есть только одна библиотека. Никому из смертных она 
не принадлежит. 
  Так закрепляется ощущение вселенской иронии, противостоящее мелочному желанию 
вписать свое имя в страницы очередной теоретически вечной книги.  
  

  I
  
  Cantabit vacuus coram latrone viator[1]
  Juvenal
  
  Четверг принес хорошие новости. 
  Седова, задремавшего за проверкой контрольных работ вечерников, привел в 
чувство телефонный звонок. Виктор Борисович не узнал голоса, но интонации, 
выговор и вежливость собеседника вызывали приязнь и готовность услужить. 
Удостоверившись в том, что говорит лично с Седовым, звонивший представился. Это 
был Геннадий Андреевич Рябов. Ему нечего было добавить к своему имени: ни ученой 
степени, ни солидной должности, ни даже места работы, но Седов сразу вспомнил 
этого человека. Они договорились о месте и времени встречи. Попрощавшись, Седов 
вернулся к работе. Он бегло просматривал колонки греческих спряжений в 
контрольных, делал исправления, ставил оценки и пытался вспомнить, сколько 
времени прошло с момента последнего разговора с Рябовым. Кажется, это было в 
мае, незадолго до сессии. Тогда Рябов попросил его проверить несколько десятков 
страниц каких-то латинских текстов. Собственно, к такого рода просьбам и 
сводилось знакомство Виктора Борисовича с Рябовым. Тот уверял Седова, что все 
эти многочисленные упражнения в классической филологии требуются его дочери, 
студентке-заочнице. Седову же представлялось, что он, по меньшей мере, помогает 
дочери Рябова с написанием диссертации. Но это были сущие мелочи. Достаточно 
было того, что Рябов платил за все наличными. Такса была такой, какую обычно 
взимают с заказчиков переводчики средней руки за работу с текстами на широко 
употребимых современных языках. Седов вряд ли позволил бы оценить свой труд 
дороже. Рябов не казался ему человеком со средствами, поэтому было немного 
неудобно получать от него деньги. Зато приятно было сознавать свою 
исключительность и востребованность в качестве вольного переводчика с 
классических древних языков. При случае Седов не гнушался делать переводы и 
современных текстов, но особого удовольствия это ему не доставляло. Наконец, с 
Рябовым было просто приятно общаться. Он был скрытен в том, что касалось его 
самого (Седов даже и не пытался говорить с ним о его работе, семье, дочери), но 
обо всем прочем мог беседовать нескончаемо. Рябов был очень начитан. 
Чувствовался лишь недостаток университетской подготовки. Объем его знаний 
поражал, но интерпретации и связи, строившиеся Рябовым, были необычны, а потому 
разговоры с ним служили неплохим катализатором интеллектуальной деятельности. 
Итак, назначенная на пятницу встреча сулила хорошую прибавку к скудному 
преподавательскому жалованью, а также приятную беседу.
  Быстро темнело. Виктор Борисович, закончив с контрольными, бесцельно походил 
по квартире. То ли книжку почитать какую-нибудь, то ли спать пораньше 
завалиться? Скорее всего - книжку. Но какую? Седов подошел к одному книжному 
шкафу, к другому, даже нагнулся, чтобы посмотреть на нижних полках. Он довольно 
отчетливо представлял себе идеальный образ книги, которую хотел бы сейчас 
получить в руки. Страниц на семьсот, плотной печати, не слишком большого 
формата, что-то религиозно-философское, но не фундаментальное, а скорее 
пропедевтическое... Но ничто не соответствовало образу Китаба[2], лелеемого в этот 
вечер воображением Седова. Он подошел к окну. С шестого этажа добротного 
сталинского дома в самом центре Москвы были видны сразу две высотки, 
подсвеченные прожекторами, и десятки жилых домов. Седов на минуту задумался об 
обитателях этого фантастического города. Ничего творческого в этих мыслях не 
было. То были мысли из разряда любимых. Они возникали закономерно при соблюдении 
некоторых условий в стандартных ситуациях и всегда имели одно и то же развитие. 
Мысль о многомиллионном городе с необходимостью развивалась в осознание 
пугающего многообразия жизней, проблем, их решений, конфликтов, страстей, 
событий, страхов, увлечений... Последние особо занимали воображение Седова. У него 
захватывало дух от математически безукоризненного предположения о том, что среди 
миллионов людей, населяющих этот город, есть индивиды с разнообразнейшими 
интересами, придерживающиеся любых мыслимых и немыслимых философских концепций, 
мировоззрений, собственного измышления и благоприобретенных. Иные из них 
совершенно одиноки, но у большинства есть все шансы найти в этом мегаполисе 
родственные души. Солипсисты и пантеисты, радикалы и консерваторы, собиратели 
консервных ножей и чечеточных туфель, историки электропроводки, энтузиасты 
соколиной охоты, чернокнижники, палеоорнитологи, чревовещатели,  
тироманты[3]...В любом другом городе многие из них оказались бы главной 
достопримечательностью, если даже не объектом внимательного наблюдения 
психиатров. Они не могли бы не только найти себе единомышленников, но даже 
явственно убедиться в самой возможности существования других людей со столь же 
равноудаленными от общепринятой нормы интересами. Иное дело - Москва. Разве что 
Париж может поспорить с Первопрестольной за право называться столицей 
евразийского маргинализма. Здесь абсолютно все стремится сформироваться в 
течение, движение, на худой конец - клуб по интересам. И то, что где-либо еще 
едва-едва имеет право на существование в виде приватного увлечения, хобби, здесь 
оказывается профессией. 
  Надо заметить, что по роду своей деятельности Виктор Борисович Седов также 
относился к числу людей не совсем обычных. Хотя, конечно, как институтский 
преподаватель и специалист по классической филологии он занимал довольно 
скромное место в метафизическом спектре обитателей российской столицы. Но это 
место ему нравилось. Месту же вполне соответствовала квартира в районе Тверской, 
полученная Седовым в наследство от бабушки, некогда балерины на вторых ролях в 
труппе Большого театра. Бабушке квартира досталась в качестве возмещения за 
отошедший в собственность государства дом, прежде принадлежавший ее славной 
актерской династии. Этот дом стоял совсем рядом. Долгое время в нем находилось 
какое-то не очень важное ведомство. Не так давно рачительное государство сочло 
нужным распорядиться этим зданием с большей пользой, и в особняк въехал некий 
банк с длинным и непонятным даже профессиональному филологу именем. 
  Седов жил в этой, равноценной целому дому, квартире уже два года, но не 
стремился пока обзаводиться собственной обстановкой. Превосходный рояль, 
антикварная мебель, картины, бесполезный фарфор и многочисленные безделушки, 
привезенные отовсюду, где блистала на гастролях бабушка, слились с квартирой 
воедино. Более того, все эти предметы держались как бы заодно друг с другом и не 
выражали явной готовности потесниться и уступить место молодости в лице новых, 
но довольно прочных книжных шкафов, по насущнейшей необходимости приобретенных 
Седовым. К этим шкафам и отправился опять Виктор Борисович, в надежде найти хоть 
что-нибудь, что помогло бы скоротать вечер. Но книги словно прятались по полкам 
и укрывали друг друга от его взора.
  А что если бы ему пришлось собираться на тот самый злосчастный остров, куда 
можно провезти с собой лишь десять, пять, или,  по самым пессимистическим 
сообщениям путешественников, только одну книгу?  Что тогда делать, если Виктор 
Борисович даже не способен решить, какую книжку положить на тумбочку рядом с 
кроватью? Он и по самой большой библиотеке, освещенной лампами дневного света, 
ходил бы сейчас с фонарем в руке: «Ищу книгу! Ищу книгу!». А книга может быть 
только одна. И выбрать ее нужно сию же минуту. О, этот основной вопрос 
робинзонады! Седов не раз отвечал на него еще в детстве, заполняя страницы 
альбомов-анкет своих одноклассниц. Это был, пожалуй, самый серьезный вопрос 
среди тех, которые в этих анкетах подвергались всестороннему анализу. С ним 
могли сравниться по значимости только вековечные дилеммы любви и пола (вроде 
возможности платонической дружбы между мальчиком и девочкой и т.д.). Виктор 
отвечал на робинзоновский вопрос, поначалу лишь честно приводя список любимых 
книжек. Те же самые книжки, разумеется, приходилось перечислять и в графе о 
собственно любимых книжках. Став постарше, он подходил к делу более практически. 
На необитаемом острове Виктор желал иметь БСЭ или БВЛ. Для этого требовалось 
расширенное понимание термина «книга». Если  же многотомные издания по условию 
задачи не допускались на пресловутый остров, Седов, в зависимости от настроения, 
предпочитал останавливать выбор на однотомных справочниках, пособиях по 
садоводству, рыболовству, домашних энциклопедиях и, конечно, на классике 
приключенческого жанра робинзонианы. Последний раз над этим вопросом Виктор 
Борисович размышлял в университете. Повод уже был нешуточный, первокурсники 
собирались ехать на картошку. Тогда он решил, что, выбирая одну книгу из 
миллионов, нельзя не выбрать Библию. Вот только Библии у него тогда и не было. 
На картошку Седов, в конце концов, не поехал, довольно серьезно заболев на три 
недели. Все это время он читал Ницше в дореволюционном издании, на титульном 
листе которого, вместо обычного экслибриса, карандашом была начертана фамилия 
владельца. Тот побаивался украшать своей печатью крамольные книжки... И вот теперь 
настало время задуматься опять, хотя и без особых на то причин. Итак. Конечно, 
Библия хороша. Вот только как теперь решить, какое именно издание выбрать? 
Критический греческий текст? Священно-медоточивую Елисаветинскую Библию на 
славянском? Вульгату? Чинный и благонамеренный Синодальный перевод? Кроме того, 
сложно представить себе другую книгу, способную напомнить обо всех остальных в 
их отсутствие так, как это под силу Библии. К естественным неприятностям 
Робинзона добавятся еще и муки Тантала. Найти бы такую книгу, которая бы 
неустанно доказывала читающему ее, что все прочие книги не стоят ломаного гроша. 
Разве что Коран с комментариями того эмира, что повелел сжигать все книги, кроме 
Корана? Взял Коран (или даже просто сами комментарии)- и в Тегеран. На остров, 
то есть. Кстати, почему именно остров? Есть ведь, кажется, вариант с Луной. Но с 
Луной не все еще понятно. Возможно, что там все уже благоустроено. Быт, горячее 
трехразовое питание, оркестры играют Штрауса. И, может быть, где-то среди 
холодных холмов и зияющих кратеров одиноким монолитом высится огромный книжный 
шкаф. My God... It is full of books![4] Кааб-Китаб! О стеклянном монолите, 
заполненном книгами, Седову рассказывал его университетский товарищ, Андрей 
Синицын, работавший теперь в Публичной библиотеке. Тот самолично видел его в 
прошлом году, когда ездил на конференцию в Лондон. В просторном новом здании 
Британской библиотеки, в самом ее центре, помещен немалых размеров застекленный 
параллелепипед. Внутри него хранится книжное собрание одного из британских 
монархов. Снаружи видны только тисненые золотом корочки недоступных книг, 
сплошная стена из старых переплетов. Что может быть страшнее этого? Именно так 
поставил вопрос Синицын, и Седов, действительно, ничего страшнее предложить в 
тот момент не смог.
  Наконец, как это чаще всего и бывало последнее время, Виктор Борисович набрал 
целую стопу книг, заранее зная, что половину из них даже не откроет, а из другой 
половины вряд ли прочтет больше двух абзацев. Взгляд Седова будет рассредоточено 
блуждать по строкам, он будет листать-перелистывать страницы, осторожно отделять 
друг от друга склеившиеся листы, но только все это впустую. Иногда книги не 
хотят говорить. Иногда их просто не хотят слушать. А порой бывает просто тошно и 
одиноко, так что и ветхий Данте из рук выпадает, и список кораблей не хочется 
даже на треть прочитать. А может быть, это просто леность? За это уже можно 
поплатиться танталовыми муками у подножия запретного книжного параллелепипеда. 
  Все-таки встреча с Рябовым как нельзя кстати. Набраться бы у него 
любознательности и интереса к жизни. Так подумал Седов, уже засыпая.
  
  II
  
  Встреча с Рябовым была назначена на четыре часа пополудни в Александровском 
саду. Седов рассчитывал без труда успеть туда сразу после окончания семинарского 
занятия на втором курсе. Возникла, однако, небольшая заминка. Кафедра справляла 
день рождения лаборантки Тани. Как водится, именно часа в четыре предполагалось 
собраться в дальней комнате и, страха ради запершись на ключ, совершить 
возлияние. Виктора Борисовича об этом предупредили с утра, едва он появился  в 
здании. Доцент Казанский, только что прочитавший первокурсникам лекцию по 
введению в классическую филологию, встретил Седова в коридоре и посвятил его в 
план мероприятия. Было очевидно, что Станислав Андреевич Казанский предвкушал 
намечавшуюся вакханалию. Он улыбался той улыбкой, какую иногда именуют 
заговорщицкой. Седову оставалось скрепить неловким выражением мнимого участия 
план заговора, из которого ему сразу же захотелось выйти ценой наименьших 
потерь. Обычно Виктор Борисович послушно принимал участие в такого рода 
церемониях, хотя это его и тяготило. К алкоголю он был равнодушен. Даже самые 
изысканные вина казались ему жидкостью, годной лишь для технических нужд. Если 
обстоятельства вынуждали Седова пить вместе со всеми, он соблюдал аскетическую 
меру и всегда с отвращением узнавал в себе признаки легкого опьянения. Впрочем, 
те же самые признаки в других людях его иногда забавляли. Беспечная хмельная 
красота молодых женщин даже вызывала восхищение. Может, все-таки отменить 
встречу с Рябовым? Чтобы лишь полюбоваться тем,  как в глазах Танечки появится 
оливковый  блеск, ее движения приобретут плавность, а едва нарушенное чувство 
равновесия вдруг раскрепостит ее фигуру? Но ведь уже через несколько минут это 
может превратиться в очень пошлое зрелище мутнеющих полузакрытых глаз, неуклюжих 
жестов, неряшливости речи и поведения. Конечно, все может оказаться не так уж 
плохо. Ведь коллеги Седова -- приличные образованные люди. Тут Виктор Борисович 
вспомнил, как однажды на банкете после чьей-то защиты он наблюдал за Казанским. 
Литературовед, по книгам и статьям которого Седов учился работе с источниками, 
на пару со своим бывшим однокашником громко и с удовольствием пел песню о 
двенадцати разбойниках и Кудеяре-атамане. Куплетов они знали больше, чем 
поначалу предположил Виктор Борисович. Закончив петь, друзья стали по-гречески 
звать архитриклиния, сотрясаясь от хохота, пока кто-то не начал подыгрывать им с 
бутылкой «Столичной» в руках. В тот вечер Седов зарекся осуждать кого-либо за 
лишний выпитый кубок, но и поклялся никогда не оказаться на месте Казанского в 
таком положении. В результате всех этих размышлений, Виктор Борисович купил в 
обеденный перерыв коробку хороших конфет и преподнес их Тане. Он объяснил ей, 
что не сможет принять участие в ее чествовании. На секунду ему показалось, что 
он увидел в глазах Танечки тот самый блеск...
  Седов оказался в Александровском саду на пятнадцать минут раньше условленного 
времени, но Рябов уже поджидал на скамеечке. Сидел он прямо, не опираясь на 
спинку скамьи, и что-то читал. Седов не видел Рябова несколько месяцев. Ему 
показалось, что этот невысокий старичок  еще сильнее уменьшился в размерах и 
совершенно напоминал теперь гнома из какой-нибудь немецкой сказки. Вот он 
греется на солнышке, поглаживает бородку, а как стемнеет, поспешит к своим 
сундукам с золотом и изумрудами. Он и выглядел немного сонным, словно провел 
долгую ночь в бдении над сокровищами. Усталость Рябова выдали глаза, когда он 
медленно и рассеянно покосился в сторону подошедшего к нему Седова. Но тут же, 
поднявшись со скамейки, Рябов тепло поприветствовал Седова и пожал ему руку, 
почему-то обеими ладонями сразу. Уселись на лавочку.
  - Ну-с, Виктор Борисович, вот вам от меня задание, -  Рябов извлек из своего 
гимназической внешности портфеля ярко-красную папку с тесемками. - Тут 
упражнения, которые необходимо проверить. И кое-что еще надо перевести. Срок - 
неделя. Достаточно ли? 
  Рябов, судя по всему, был из тех людей, что по-настоящему находят себя, лишь 
выйдя на пенсию. Бог весть, чем он занимался прежде, а чем он занимался теперь, 
понятно было еще меньше. Но возможные сроки выполнения переводов он всегда 
оценивал очень точно, словно демонстрируя достаточное знакомство с кухней этого 
ремесла.
  Седов принял из рук Рябова папку и бегло ознакомился с ее содержимым. 
Желтоватые листы дешевой бумаги были исписаны с двух сторон. Кроме полных таблиц 
склонения и спряжения двух десятков слов, здесь были лапидарные сентенции на 
латинском и греческом с их переводами, а также суховато-многозначительные 
бессвязные предложения на русском. Последние требовалось перевести на латинский 
или греческий, что оговаривалось специальными пометами на полях. Работы совсем 
не так много.
  - Я постараюсь, Геннадий Андреевич. Единственная сложность в том, что трудно 
переводить, не зная контекста и цели перевода. Ну, цель в данном случае, 
насколько я понимаю, учебная, но это только усложняет дело. Ведь переводить одно 
и тоже предложение можно по-разному, в зависимости от изучаемого грамматического 
материала, уровня владения лексикой и даже от конкретной учебной программы.
  - Не нужно об этом беспокоиться, Виктор Борисович. Все-таки дочка и сама эти 
задания переводит, как может, но хотелось бы иметь для сверки качественные 
тексты. Так что вы переводите от всей души, что называется. Чтобы и Цицерон не 
подкопался! - Рябов звонко рассмеялся, как смеются маленькие люди тщедушной 
комплекции.
  - Ну, насчет Цицерона не знаю, но уж преподаватели останутся довольны.
  - Вот и хорошо.
  - А где, кстати, учится ваша дочь? 
  - Да не все ли равно, - Рябов махнул рукой. - Вы, наверняка ее преподавателей 
знаете. Еще, чего доброго, совеститься будете, что шпаргалки для их учеников 
правите.
  Седов совсем не так хорошо был знаком с московскими латинистами. К тому же 
латынь теперь преподавали очень многие и в самых разных местах. Но настаивать 
было неловко. Может быть, Рябову просто неудобно признаваться, что дочь его 
учится всего-навсего в каком-нибудь фармацевтическом техникуме. Впрочем, это уже 
был бы явный перебор... С полминуты собеседники помолчали, отчасти делая вид, что 
наслаждаются чудесным осенним деньком, отчасти действительно им наслаждаясь. 
  - Что интересного почитываете? - спросил вдруг Рябов. 
  Седову пора уже было привыкнуть к этому вопросу. Рябов всегда задавал его 
совершенно искренне, будто всерьез надеясь услышать от собеседника о каких-то 
неслыханно важных и занимательных книгах, прежде ему не известных. Виктор 
Борисович же всякий раз задумывался о том, насколько чтение Рябова отличается от 
его собственного. Развивая банальную метафору книги как духовной пищи, Седов мог 
бы сравнить себя с подсобным работником хлебной лавки. Тот зарабатывает себе на 
хлеб, уже будучи при хлебе. Читаем, чтобы жить, а не живем, чтобы читать. И 
трудно, очень трудно прилепиться душой к тексту, одному из многих, избранному, 
подобно вчерашнему ненайденному Китабу.
  - Коран почитываю, - неожиданно для себя ответил Седов.
  - Вы знаете арабский?
  - Нет, не знаю.
  - Как же вы тогда читаете Коран?
  - В переводе, разумеется, - удивленно ответил Седов, уже немного жалея, что 
избрал такую отговорку. 
  - А ведь мусульмане верят, что Коран действителен, так сказать, только в 
подлиннике, - произнес Рябов с оттенком назидания. 
  - Мне, разумеется, не нужно объяснять проблему переводимости как таковую, но 
всему есть пределы. Общий смысл и даже некоторые тонкости оригинала всегда можно 
передать.
  - При чем же тут смысл. Знаете утверждение о том, что сколько ни говори 
«халва», во рту слаще не станет? По-моему, так могут думать только люди без 
опыта и воображения. Я считаю, что каждый язык обладает некоторым числом слов 
или корней, по самой своей сути передающих соответствующие явления лучше, чем 
любые другие языки. Может быть, в русском языке слово «халва» и не особо 
сладкое, но в арабском оно вполне способно одаривать говорящего необычайным, 
изысканным вкусовым ощущением. Это я примера ради говорю, арабский я тоже не 
учил. Но теорию вопроса я постиг... Так вот, мы переводим арабское слово русским 
и думаем, что достаточно сохранить примерный смысл. Какая самонадеянность! Хотя, 
сдается мне, что если и русское слово «халва» повторить достаточное число раз, 
несомненно, должен появиться определенный сладкий привкус на языке. 
  - Обязательно попробую на досуге, - улыбнулся Седов.
  - Попробуйте. Или поверьте на слово. 
   
  III
  
  Виктор Борисович сидел на скамейке, теребя пальцами тесемки на красной папке, 
полученной только что от Рябова. Старик также не забыл выдать Седову аванс в 
размере четверти от не оговоренной, но подразумевавшейся по опыту прежних 
переводов суммы. Потом Рябов так быстро и так невзначай ускользнул, сославшись 
на дела, что Седов  еще пару минут ощущал себя в ситуации диалога. В голову 
приходили запоздалые реплики, которые можно было пустить в ход пять минут назад. 
Но не было уже ни собеседника, ни разговора. Хотя возразить Рябову было бы 
трудно и в его присутствии. Геннадий Андреевич мог так представить любую 
филологическую проблему, что только руками оставалось развести. С какой бы 
тонкостью не разрабатывали лингвисты проблемы переводимости и семантических 
соответствий в разных языках, до вкусовой характеристики слова они вряд ли 
когда-нибудь додумаются. Да и не в том направлении развивается наука о языке, 
чтобы такие экзотические теории серьезно интересовали ученых. Лингвистика 
движется от методов наблюдения к методам счисления. Какая уже там халва! Хотя 
вполне возможно, что Рябов прав. Только не время и не место сейчас проверять его 
догадку. Кругом народ ходит. Можно лишь провести не совсем чистый эксперимент, 
проговаривая «халва» мысленно. Или это уже совсем не то? Ладно, пустое. Надо бы 
еще разок взглянуть на тексты, которые предстояло перевести для Рябова. А 
все-таки намного интереснее и приятнее было бы переводить латинских классиков 
для академических изданий, приноравливать к русской поэтической речи гекзаметры 
и холиямбы. Чтобы потом студенты-филологи скрывали на экзаменах свое неглубокое 
знание произведений, придирчиво сопоставляя подлинник с переводом Седова.
  Наконец, Виктор Борисович направился домой. Он помедлил у входа в метро, но 
решил пройтись пешком. Наступал час пик, и поездка по центру Москвы на подземке 
не сулила ничего, кроме верного приступа мизантропии. Те же самые люди, 
занимавшие воображенье Седова прошлой ночью, при реальном соприкосновении с ними 
оказывались грубы, безобразны, невежественны и удивительно многочисленны. Их 
словно сгоняли в большие группы и принуждали двигаться в разных направлениях на 
метро, автобусах и троллейбусах. И хуже всего было бы столкнуться с этим 
подневольным множеством в вагоне метро, оказаться стиснутым десятком незнакомых 
лиц, прошитым двумя десятками глаз. Вперед, по Тверской!
  Седов знал толк в ходьбе пешком. Будучи чуть выше среднего роста, он 
передвигался широким уверенным шагом и почти никогда не уставал. В особую 
заслугу себе он ставил способность лавировать среди прохожих, не задевая никого 
и не сбавляя темпа. Чем не философская позиция? 
  В последние годы ему не так часто удавалось совершать длительные прогулки. 
Сегодня как именины сердца. Осень - его самое любимое время года. Еще не так 
прохладно на улице, а дома уже по-зимнему уютно. И время суток сейчас тоже самое 
любимое им. Еще почти светло, хотя уже не настолько, чтобы, находясь дома, можно 
было читать, не зажигая свет. Но редко кто читает в такие часы, мало кому нужно 
видеть детали привычной домашней обстановки. Поэтому никто не спешит включать 
торшеры в спальных, люстры в гостиных и простые подвесные лампы на кухнях. Через 
четверть часа наступающая тьма захватит всех врасплох. Город ощетинится 
миллионами огней, и едва замерещившаяся в темных складках ночного покрова сказка 
растает, не добравшись до завязки. Но внимательный пешеход по фамилии Седов уже 
сейчас наблюдает, как потоки дневного света, падая все более полого, начинают 
соскальзывать с поверхности земли, а небесная синева становится все гуще и 
холоднее. Прямо в лицо ему дует легкий ветер, совсем как в тот раз, когда, 
проснувшись однажды утром при открытом окне, он вспомнил библейский стих о тихом 
веянье (3 Цар 19:12). Седов чуть замедлил шаг, подстраиваясь под непонятно 
откуда взявшийся ритм. Словно он слышал метроном истины, во всем безоговорочно 
присутствующей. Ветер начал менять направление, и Виктор Борисович свернул 
направо, продолжая теперь идти в сторону Кузнецкого моста. Он прошел несколько 
кварталов, когда ветер вдруг стих, а секундами позже с головокружительной вышины 
стали обрушиваться на асфальт крупные капли, как будто летнего еще, ливня. Не 
меняя походки, Седов прошел еще пару кварталов и укрылся от дождя в магазине. 
Это был первый книжный магазин из полудюжины тех, куда ему предстояло нынче 
наведаться. Так пристрастившиеся к алкоголю за вечер посещают одну за другой 
множество рестораций, все более низкого пошиба. Заведения, где Виктор Борисович 
искал укрытия и отдохновения, ни в какую видимую качественную последовательность 
не выстраивались. Однако они успешно помогли ему распорядиться большей частью 
аванса, полученного от Рябова. 
  Придя домой, Седов бросил красную папку Рябова на письменный стол, разогрел 
скудный холостяцкий ужин и уселся за стол в гостиной. Единственным его 
собеседником здесь был телевизор. Седов заметил, что стал включать его все чаще, 
чтобы избегать тишины. Видеоряд не представлял для него особого интереса. Ему 
всегда казалось, что если нечто нельзя передать словами, то мы имеем дело с 
предметом третьесортным. Поев и приняв парад новостей, Седов начал готовиться к 
лекции об Эннии. До лекции оставалось еще несколько дней, и нынешняя 
необязательность работы над ней делала это занятие особенно приятным. Красная 
папка была временно отодвинута на угол стола.
  
  IV
  
  Среди книг, купленных Седовым во время той памятной прогулки по центру Москвы, 
был самоучитель игры на фортепиано. Интерес к музыке в самом ее практическом, 
исполнительском, аспекте появился у Виктора Борисовича недавно. Минувшим летом 
он как-то пережидал дома грозу. По привычке, унаследованной от родителей, он 
выключил в доме все электрические приборы, плотно закрыл окна и форточки. Эти 
предосторожности казались самому Седову лишними, но он свято их соблюдал, потому 
что так было еще и намного интереснее следить за всполохами циклопических 
фотовспышек. Скоро он заметил, что при самых сильных раскатах грома большой 
рояль в гостиной едва слышно отзывается всеми своими струнами. Звук этот был 
очень тихим, но удивительно широким по своему спектру. Это не было ни 
какофонией, ни каким-нибудь сложным гармоническим сочетанием. Так, по крайней 
мере, казалось Седову. Он подошел к роялю, открыл клавиатуру и наугад ударил по 
одной из белых клавиш. Долго держал звук, не отпуская. Потом отсчитал влево 
седьмую ноту и, непривычно и неловко расставив пальцы, сыграл октаву. Наконец, 
Виктор стал пробовать подыгрывать светомузыкальному спектаклю за окном, вступая 
сразу за громом. Со стороны это выглядело и звучало невероятно дико, но Седов 
увлекся, и даже немного злился, когда очередной разряд атмосферного 
электричества медлил с продолжением своей темы.
  Виктор Борисович никогда не учился музыке. В их доме не было ни пианино, ни 
каких-либо других инструментов. Поэтому в детстве всегда, когда удавалось, он 
стремился прикоснуться к волшебным предметам, издававшим чистые, глубокие тоны. 
Среди этих предметов был и бабушкин рояль, хозяйку которого юный Виктор выводил 
из себя бесполезным бренчанием по клавишам во время нечастых визитов. Она 
попробовала дать ему несколько уроков, но скоро отступилась от этой затеи, 
потому что примитивный интерес к звукам никак не перерастал у юного Вити в 
желание подчинить себе их сложную стихию.
  Рояль простоял без дела не меньше двух лет, после смерти бабушки до этого 
грозового июльского вечера. Потом снова замер на несколько месяцев. И вот осенью 
Седов увидел в букинистическом магазине самоучитель игры на фортепиано. Книга не 
соответствовала ни ассортименту отдела, ни, тем более, магазина. Она попала сюда 
как бы наудачу. В специализированных нотных магазинах Седов не смел появляться 
даже в самую лютую непогоду. Он чувствовал бы себя там  очень неловко, как 
неграмотный крестьянин в барской библиотеке (а как бы чувствовал там себя 
грамотный крестьянин?). Значит, книга - для него. Скромная цена окончательно 
убедила Виктора Борисовича в неслучайности и в судьбоносном смысле находки. Он 
купил книгу и решил посвящать пару часов в выходные овладению нотной грамотой. У 
него не было стремления достичь сколь либо знаменательных для своего уровня 
великовозрастного самоучки успехов. Пределом желаний Седова было разучить 
что-нибудь не очень сложное. Этого ему казалось достаточно, чтобы проникнуть в 
сокровенную тайну музыки, недоступную тому, кто только слухом своим познает 
живую математику мироздания. Наконец, хотелось разобраться в хитросплетениях 
музыкальной теории античности. Седов всегда твердо помнил, что греческая поэзия 
существовала в неразрывной связи с музыкой. Он надеялся хоть приблизиться к 
пониманию античного единства слова и музыки. Это могло пригодиться в будущем. 
Кандидатская диссертация Седова была посвящена ритмике Вергилия, а также ее 
связям с предшествующей и последующей литературной традицией. Где-то в пределах 
этой тематики Седов предполагал найти направление для докторского сочинения. 
  Субботним утром Седов раскрыл самоучитель и внимательно прочитал вступительные 
главы. Каждому предложению он придавал вес не меньший, чем лучшим строкам 
Гомера, потому что не имел никакой возможности самостоятельно судить о степени 
важности разных дидактических замечаний. Ему казалось, что, упустив одну из 
незначительных деталей, можно было навсегда оказаться на неверной дороге. 
Наконец, настала пора для простейших упражнений. Седов старательно воспроизводил 
различные интервалы, стараясь при этом уяснить и закрепить в памяти характер их 
звучания. Терции казались ему чем-то остроконечным, в квартах слышалась 
добротная устойчивость, а квинты мыслились широко расставленными 
лестницами-стремянками. Особенно долго пришлось провозиться с тактами. Без 
метронома никак не удавалось разобраться. Но уже к полудню Седов с гордостью мог 
наиграть одной рукой «Оду к радости» Бетховена, глядя в ноты и вроде бы даже 
читая их. 
  Заглянув на последующие страницы самоучителя, Виктор Борисович нашел там 
разбор тональностей с диезами и бемолями в ключе. Значки на тонких линиях 
нотного стана сливались воедино. Седов засомневался, что в состоянии будет 
запомнить такие тонкости. Его дисциплинированный ум филолога неохотно 
настраивался на изучение странного языка нот. 
  
  V
  
  Прошла неделя. Красная папка Рябова обнаружилась совершенно случайно, когда 
кипа бумаг нарушила равновесие сложенных на краю стола книг, тетрадей, журналов 
и снова книг. Низвергнувшись со столешницы, предметы будто присудили старшинство 
и неотложность рябовским текстам, и папка с ними оказалась на верху бумажной 
горки. Седов был раздосадован собственной забывчивостью и необязательностью. Он 
решил сразу же позвонить Рябову, договориться о встрече, а потом сесть за 
выполнение заказа. 
  Телефон Рябова не отвечал.  Ну, что ж, по крайней мере, не пришлось лгать, 
говоря об уже выполненном задании. Виктор Борисович стал разбираться с бумагами. 
В несколько минут он управился с парадигмами. Мимоходом, он заметил, что 
греческие слова написаны не так, как обычно учат в университете, но и не так, 
словно буквы выводили по интуиции, подражая печатным образцам. На случайном 
листке бумаги Седов попробовал воспроизвести несколько слов, но получилось 
как-то очень коряво. С рисованием у него всегда было плохо. Седов вспомнил, как 
ребенком он упрямо пытался рисовать людей, но это почему-то было сложнее, чем 
казалось на первый взгляд. А ведь он  скрупулезно следовал натуре, в точности 
воспроизводя число конечностей, глаз и ушей. Чего же могло не хватать? Но в 
результате неизбежно получались уродливые овалы с растопыренными конечностями. 
За них его хвалили, и это было всего удивительнее. 
  Наконец, он принялся за перевод предложений. Некоторые из них были весьма 
длинны, и ему пришлось попотеть, чтобы не нагромоздить слишком сложных 
синтаксических конструкций.  На последнем листе были латинские фразы с туманным 
смыслом, очевидно современные подражания древним изречениям. Последние два 
предложения, найденные Седовым на обороте последней страницы, привели его в 
замешательство. Они являли собою абракадабру из латинских букв, не несущих 
никакого смысла. Скорее всего, это была тайнопись. Седов никогда не занимался 
древней криптографией. Не иначе, Геннадий Андреевич решил пошутить над ним. Вряд 
ли эти предложения имели какое-то отношение к выполняемому Седовым заказу. 
Виктор Борисович снова набрал номер Рябова. Было уже близко к полуночи, но никто 
по-прежнему не отвечал на звонок. Продолжив изучение надписи, Седов вспомнил 
едва ли не единственную систему древней тайнописи, с которой был знаком.  Эта 
система традиционно связывалась с именем Юлия Цезаря и заключалась в замене 
каждой буквы на другую букву, следующую в алфавите через определенный интервал. 
Виктор Борисович отчего-то решил, что распространенным интервалом могла быть 
чертова дюжина. По законам наивной магии это должно было бы способствовать 
сохранению тайны зашифрованного послания. Все-таки, древние были людьми 
простодушными. Кто же теперь доверит секрет такому коду, для расшифровки 
которого требуется разве что соображение чуть выше среднего и любовь к шарадам и 
кроссвордам? Впрочем, в важных случаях, и древние прибегали к дополнительным 
уловкам. Например, сообщение татуировали на выбритом черепе раба. Волосы 
отрастали, скрывая тайное послание, и гонец отправлялся в путь... 
  Тринадцатиступенчатый шифр не дал никаких результатов. Седов, тем не менее, 
уже вошел во вкус, и намеревался, во что бы то ни стало, разгадать зашифрованные 
предложения. Он соорудил из куска картона приспособление с латинским алфавитом, 
вписанным в круг, и таким же, но меньшего размера кругом, наложенным на первый. 
Немало повертев в руках этот нехитрый инструмент, он, наконец, выяснил, что 
интервал шифра равняется четырем. Текст предложений гласил: Alea jacta est. 
Felix qui potuit rerum cognoscere causas. Difficile est proprie communia 
dicere.[5] Цезарь, Вергилий и Гораций. Школьные фрагменты.
  Зачем же потребовалось Рябову шифровать латинскую афористику? Узнать это Седов 
не сумел ни в этот вечер, ни через день и даже не через месяц. Геннадий 
Андреевич Рябов не появлялся и на звонки не отвечал. Последнее обстоятельство, 
впрочем, скоро прояснилось. Позвонив по имевшемуся у него телефону Рябова в 
дневное время, а не вечером, как обычно, Седов попал в какое-то учреждение, где 
о Геннадии Андреевиче и слыхом не слыхивали. Телефон, объяснили Виктору 
Борисовичу, сменился летом. Искать в Москве человека с такой распространенной, 
как у Рябова, фамилией показалось Седову бессмысленным. Оставалось ждать, пока 
тот объявится сам.
  
  VI
  
  Седов спускался на лифте, потому что никуда не спешил. По лестнице идти, по 
крайней мере, вниз, намного быстрее. Ведь пока дождешься, пока откроешь и 
закроешь все створки... Зарешеченная шахта лифта выглядит так, как будто ее 
придумал Жюль Верн или спроектировал инженер Эйфель. Кабина как телефонная будка 
на старых почтамтах. Проехав всего этаж, лифт остановился. На лестничной 
площадке пятого этажа кто-то тоже решил неспешно прокатиться на антикварном 
подъемном устройстве. Седов открыл внутренние двери, а внешние двери лифта 
открыла невысокая девушка в ослепительно белом плаще. 
  -  Здравствуйте! - сказала попутчица Виктору Борисовичу.
  -  Добрый день! - ответил он на приветствие и приготовился к изучению правил 
пользования лифтом. Никаких дополнительных действий ритуал встречи с соседями по 
подъезду не предусматривал. Теперь оставалось лишь сохранять серьезность. Только 
бы не засмеяться над каким-нибудь наиболее уморительным пунктом правил, вроде 
того, что при входе в лифт нужно убедиться, что кабина находится на уровне 
требуемого этажа. Но девушка в белом плаще, лишенная возможности развлечься 
чтением таблички, вдруг заговорила:
  -  Простите, вы не из девяносто шестой квартиры?
  -  Да, - чуть растерявшись, ответил Седов. Он обернулся и посмотрел на 
спутницу. (Неловко разглядывать постороннего человека, но в тесной кабине лифта 
просто некуда было спрятать из вежливости взор.) Незнакомка была лет на десять 
его моложе. Довольно симпатичная брюнетка с короткой стрижкой. Кажется, красивые 
глаза, но их не рассмотреть при разговоре.
  -  Кажется, кто-то у вас учится играть на рояле. Я живу как раз этажом ниже и 
мне хорошо слышно.
  -  Я очень извиняюсь, если нарушил ваш покой. Мне даже и в голову не пришло... 

  -  Нет-нет, не извиняйтесь. Это просто к тому, что сама я учусь в 
консерватории и могла бы, ну... уроки давать. 
  Лифт благополучно доехал до первого этажа. Собираясь с мыслями, Седов забыл на 
минуту, что двери открываются не автоматически. Потом, спохватившись, стал 
быстро дергать за ручки, так, что чуть не толкнул молодую пассажирку. 
  -  Это довольно неожиданно, -  сказал Седов, выбравшись, наконец, из кабины. - 
У меня никаких особых амбиций нет, как вы понимаете. 
  -  Но ведь не помешает помощь профессионала? Ой, мне так неловко, словно я 
напрашиваюсь. Извините. 
  -  Я вас очень хорошо понимаю, мне, как преподавателю, прекрасно известно 
бедственное положение нынешних студентов, -  Виктор Борисович хотел было 
добавить, что и преподавателям несладко приходится, но передумал. - Пожалуй, вы 
меня убедили. Можно попробовать. 
  -  Спасибо большое!
  Вышли на улицу. Моросил мелкий холодный дождь. Седов заметил в руках спутницы 
зачехленный белый зонтик, который она не спешила открывать. Все-таки она шикарно 
выглядела, хотя и удивительно просто. Классическое сочетание белого и черного. 
Идя рядом, Виктор Борисович осторожно скосил глаза в  ее сторону, чтобы получше 
разглядеть. Кроме зонта белыми были еще и перчатки, а черными - туфли, чулки и 
шарфик. Еще бы один штрих красного цвета для совершенной гармонии. Хотя, может 
быть, это слишком смело?
  -  Как же вас зовут? - спросил Седов.
  -  Галя.
  -  Очень приятно. Меня - Виктор.
  -  А по отчеству?
  -  Борисович, но это ни к чему. 
  -  Так, когда же начнем?
  -  Я решил по выходным заниматься. Как вам суббота? С утра?
  -  Хорошо. Часов в одиннадцать?
  -  Это для меня уже почти середина дня. Отлично. 
  Между домов показалась Тверская. 
  -  Вы на метро? - спросила Галя.
  -  Нет, я сейчас на троллейбус. - Седов мог преспокойно доехать и на метро, но 
ему было боязно, что через минуту его новая знакомая передумает и отменит все 
свои репетиторские планы. 
  Дождь становился все сильнее, и Галя, наконец, решила раскрыть свой зонт. 
Целых три секунды, пока она зачем-то расправляла на металлических спицах складки 
слежавшейся белой ткани, Седов смотрел на нее. Едва лишь он заметил маленький 
всплеск красного цвета - темно-рубиновые сережки - лицо Гали скрылось за зонтом, 
раскрывшимся с негромким хлопком.  Она тут же подняла зонт над головой и 
встретилась глазами с Седовым:
  - Тогда увидимся в субботу. До свиданья!
  - Всего доброго! - ответил Виктор Борисович. Они разошлись в разные стороны. 
  Троллейбус шел очень медленно, поминутно останавливаясь в пробках. Тогда 
становились слышны дворники на ветровом стекле, работавшие как два метронома. 
Так, наверное, проверяют метрономы на метрономной фабрике, подумал Седов. Ставят 
несколько рядом и запускают в ритме шестидесяти ударов в минуту. Потом смотрят, 
не отстают ли и не спешат ли некоторые. Ассоциация с метрономом, видимо, пришла 
в голову не только Седову. На самом ближнем к водителю месте сидел мальчик лет 
десяти. Он вдруг начал размахивать руками в такт дворникам, словно дирижируя 
ими.  Его одернула мамаша. Седову же показалось, что он сам вот-вот начнет 
ритмично покачивать головой. 
  На освободившиеся места сзади Седова сели двое мужчин. Скоро они принялись 
что-то обсуждать на непонятном языке. Седов быстро оставил попытки определить, 
что это был язык. Он только смог вспомнить несколько лингвистических терминов, 
способных научно описать его редкую неблагозвучность. Незнакомцы говорили все 
громче и быстрее. Седов постепенно догадался, что один из них вдобавок еще и 
заикался. Рыгающие, цокающие и кашляющие звуки варварского наречия грубо 
врывались в сознание Виктора Борисовича. Он вспомнил догадку Рябова о том, что 
каждый язык обладает некоторым количеством слов, значение которых максимально 
точно отражено фонетически именно в этом языке. Язык, на котором говорили это 
двое, состоял исключительно из слов, способных обозначать такие понятия как 
«грызть», «камень», «колючка», «ржавый» и подобные им. Седову сделалось дурно. 
Как будто что-то надавило на лоб и переносицу, а горло разбухло от подступившей 
тошноты. На следующей остановке он вышел и продолжил свой путь на метро. 
  
  VII
  
  К середине декабря обозначилась очередная неурядица с выплатой зарплаты в 
родном учебном заведении Виктора Борисовича. Ничего катастрофического Седову 
пока не грозило, но от некоторых приятных излишеств ему предстояло отказаться. В 
числе приятных излишеств была и покупка книжных новинок, а также изучение 
музыкальной грамоты под руководством Гали. Предложения подзаработать к Седову, 
конечно, поступали, но все требовало длительного участия и не обещало достойного 
вознаграждения: преподавательские часы в гимназии,  частные уроки, работа в 
какой-то редакции. Виктор Борисович не спешил брать на себя новые обязательства. 
Как кстати пришелся бы гонорар за переведенные для Рябова тексты. Седов очень 
надеялся, что его заказчик просто отлучился из Москвы по делам или на отдых 
(хотя куда может поехать пенсионер поздней осенью?) и, даже если первоначальная 
необходимость в переводах исчезла, не будет открещиваться от обязательств по их 
оплате. В самом деле, не станет же Рябов прятаться по такой пустяковой причине? 
Домашний телефон Рябова мог измениться внезапно и Седов никак не рассчитывал 
оказаться в числе тех, кого Рябов в первую очередь об этом бы известил. 
  Седов вспомнил, что Рябов впервые обратился к нему за помощью, сославшись на 
рекомендацию Синицына. Он тут же позвонил старому приятелю. Андрей 
Андреевич(манера обращаться по имени-отчеству уже в их студенческие годы 
считалась хорошим тоном) на вопрос о Рябове воскликнул: 
  -  Risum teneatis, amici[6]! 
  - В каком смысле? - Седов не мог сообразить, что смешное может быть связано с 
Рябовым.
  -  Так ты ничего не знаешь? А что же спрашиваешь о нем?
  -  Да так, дело у меня к нему одно.
  -  Ну, брат, сожалею. Ты опоздал. Старик отдал Богу душу.
  -  Так чего в том смешного? - Седов опешил. Такой новости он совсем не ожидал.
  - Извини. Уж больно история занятная приключилась. Он ведь работал у нас в 
библиотеке с шестидесятых годов. Работал хорошо, никто о нем слова плохого у нас 
не скажет. Три года как на пенсию проводили. Неделю назад решил порыбачить. Это 
в декабре! Провалился, ушел под лед. 
  - Господи... - пролепетал Седов.
  -  Да ты погоди. Он жил один. Пришли к нему квартиру описывать, а там - целый 
книжный Клондайк. Книги, древние рукописи, гравюры. На половине книг стоят 
штампы Ленинки, а только в каталогах они никогда не числились! Ну, кое-что и с 
инвентарными номерами было. Теперь выясняют, как такое могло произойти. Дело, 
конечно, темное, у ФСБ под контролем, но я слышал, что среди тех манускриптов 
были редчайшие и никогда не описанные. Вот бы взглянуть!
  Взглянуть на редкие книги и древние рукописи был не прочь и Седов, но сейчас 
он почувствовал себя крайне неважно. У него чуть дрожали руки, и угрюмая тяжесть 
наливалась во всем теле, как обычно бывало с ним в стрессовых ситуациях. 
Заметив, как затянулась пауза, умный Синицын понял, что Седова надо оставить 
сейчас в покое. Он пообещал как-нибудь позвонить и распрощался. 
  Даже допуская бессмертие души, Седов считал смерть, прежде всего обрывом в 
коммуникативной цепи. Обычно известия о смерти знакомых ему людей, помимо легко 
предсказуемых чувств вроде жалости, обиды и угрюмого смирения перед неизбежным, 
вызывали гадкое облегчение от исчезновения целого комплекса невыполненных 
обязательств, сказанных и сделанных глупостей и даже малейших неловкостей, 
известных лишь одному человеку, присоединившемуся ныне, как заметил когда-то 
Марциал, к большинству. Звено метафорической коммуникативной цепи выпало, и цепь 
сразу восполнила потерю. Был человек - нет человека. Не удастся ему с умыслом 
или без умысла поставить Седова в дурацкое положение, напомнить о чем-то, что 
хотелось бы забыть. Воистину, есть человек - есть проблема, нет человека ... 
Рябов же не унес с собой ничего кроме платы за перевод и  объяснения своих 
криптографических экспериментов. По шкурному утилитарному счету Седов оказался в 
полном проигрыше. Может быть, именно поэтому, гибель Рябова так сильно 
взволновала его. Едва ли не впервые он воспринимал смерть как таковую. Рябов был 
достаточно близок Седову, но не соединен с ним слишком многими обременительными 
связями, обрыв которых мог бы принести утешение, подловато скрасить сам факт 
утраты. 
  Прежде Седов видел только немыслимую пошлость, окружающую смерть. 
Отвратительные гражданские обряды и обычаи, страшные кладбища в новых 
микрорайонах, спившиеся недовиртуозы, «лабающие жмура» на похоронах так, что 
Шопен переворачивается в гробу. Даже музыка, священное эстетическое убежище, 
утратила способность говорить о высоком перед лицом смерти! Как все было иначе у 
древних, хотя бы в их книгах. Герои Гомера и Вергилия умирали с достоинством, с 
честью, будь то на поле брани или в кругу семьи. «И глаза его мраком покрылись». 
Смерть была событием достойным уважения. «Так погребали они конеборного Гектора 
тело». Седов был знаком с одной женщиной, чей муж погиб, попав под машину. Всем 
своим гостям, и даже не только на поминках по супругу, она проигрывала на 
видеомагнитофоне сюжет из городской хроники происшествий. Обезличилась, 
опредметилась даже смерть близкого человека. 
  Седов отыскал папку с бумагами, полученными от Рябова еще в октябре. Все 
равно, что долговые расписки почившего. Нашлось и несколько старых рукописных 
листков с прежними текстами и упражнениями. Почему-то Виктору Борисовичу 
показалось важным все это сохранить. Он не спал до ранних утренних часов, когда 
усталость переборола, наконец, бессонницу. 
  
  VIII
  
  На работу нужно было добираться на метро. Проходя по коридорам станции, Седов 
заметил, как мало осталось в них таинственных стальных дверей, которые прежде 
как бы расширяли пространство. Закрытая дверь - всегда эрзац бесконечности, 
открытая дверь есть либо подлинная бесконечность, либо безнадежный тупик. В 
последние годы за стальными дверями коридоров метрополитена обосновались мелкие 
торгаши, тут же эти двери гостеприимно распахнувшие, явив удручающее зрелище 
тупиков самого  низшего пошиба. От пространства здесь теперь остались жалкие 
ошметки в виде перспективы в коридорах, а от бесконечности - окружности в 
сечении этих коридоров. 
  На ближайшие десять минут Виктор Борисович занял незавидное положение 
пассажира метрополитена. Он поспешно закрыл лицо книжкой и задумался. После 
бессонной ночи размышления о происшедшем с Рябовым утратили неразборчивость 
новизны. Теперь уже и Седов все более думал о том, что неплохо было бы 
познакомиться с замечательным книжным собранием покойного. Интересно, какая 
судьба ожидает это собрание? Вернее всего, его передадут библиотеке, где 
придется создавать целую рабочую группу по оприходованию этих сокровищ, их 
экспертной оценке, атрибуции, каталогизации. Затем все растворится в ценном 
фонде. В самом деле, не ставить же на книгах специальные экслибрисы «Из собрания 
Г.А. Рябова», тем более, что еще не совсем понятно, каким образом все это у него 
оказалось. А жаль, что нет возможности увидеть библиотеку Рябова целиком, в 
домашней обстановке... 
  Седов даже начал немного опасаться, что при разбирательстве этого дела, могут 
обратить внимание и на его скромную персону. Ведь стоило Рябову где-то записать, 
что де выдано В.Б. Седову столько-то рублей с недостаточно ясной характеристикой 
оказанной услуги, кому-нибудь запросто придет в голову, что он, В.Б. Седов эти 
книжки и крал! Поэтому, Виктор Борисович надеялся, что в собрании Рябова не было 
ничего, что находилось бы в сфере его профессиональной компетенции, в каковом 
случае ему не приходилось рассчитывать на участие в работе по разбору архива, но 
и следственные органы не оказали бы ему внимания больше положенного. 
  Потому-то Виктор Борисович  не знал, радоваться ему или расстраиваться, когда, 
придя на работу, нашел в своей кафедральной почте неожиданное письмо. Это было 
приглашение принять участие в работе научно-консультативной комиссии по описанию 
частного архива. Характер комиссии полностью совпадал с представлениями Седова о 
рабочей группе, в ведение которой могло поступить собрание Рябова. Значит, у 
Рябова было что-то, для экспертизы чего потребовался филолог-классик! Фамилия 
почившего владельца большого частного собрания никак не упоминалась в документе, 
как и не упоминалась его безусловная воля передать свою библиотеку в надежные 
руки государства. Вероятность того, чтобы в наше меркантильное время не нашлось 
наследников богатой библиотеки, практически нулевая. Лишь криминальные 
обстоятельства, окружавшие коллекцию книг, могли помешать родственникам вступить 
в права владения наследством. Уникальность ситуации указывала на то, что речь 
шла о библиотеке Рябова. Седов особо посочувствовал дочери покойного. Если бы не 
излишняя тяга ее батюшки к антикварным книгам, не сопровождавшаяся элементарным 
законопослушанием, ей могла достаться небывалая библиотека. Увы, увы...
  Так и не определив, радоваться ему или расстраиваться, Седов решил, что 
принять участие в работе комиссии ему необходимо. Как знать, не доведется ли 
сделать какое-нибудь открытие? Он позвонил по телефону, указанному в 
приглашении. Его звонка как будто ждали. Седову сообщили, что первое заседание 
комиссии состоится в ближайший четверг, и дали адрес. К удивлению Виктора 
Борисовича, это был адрес частной квартиры. Ему тут же объяснили, что поскольку 
работа предстоит большая, будет выделено специальное помещение, а пока члены 
комиссии выразили желание начать работу в домашних условиях. Ничего дурного 
Седов в этом не усмотрел.
  За несколько дней, остававшихся до первого заседания консультативной комиссии, 
Седов попробовал освежить в памяти основы античной палеографии. Эта практическая 
и утилитаристская дисциплина, созданная в немалой мере усилиями ученых 
бенедиктинцев[7],  прежде казалась ему чисто теоретическим занятием. Для походов 
по московским букинистическим лавкам она явно не требовалась. Теперь же он 
подобрал себе библиографию, одолжил кое-что у коллег и съездил к родителям в 
Подмосковье, привезя оттуда некоторые конспекты и книги, которые могли 
понадобиться. Палеография увлекала его все больше и больше. Седов стал делать 
много выписок из специальной литературы, сводя воедино разрозненные элементы 
истории книги. Он рассчитывал собрать таким образом материалы для спецкурса. Или 
для Рябовских чтений. Или для семинара памяти Г.А. Рябова. 
  
  IX
  
  Музыкальные занятия с Галей уже прочно заняли место в распорядке жизни Седова. 
Так странно было ему ощутить себя вновь учеником. С самого начала почему-то 
хотелось непременно обращаться к своей наставнице по имени-отчеству. Она же, 
напротив, противилась даже просто чуть более официальному обращению по полному 
имени, просила называть себя Галей, а не Галиной. Седов однажды осторожно 
полюбопытствовал о причинах такого предпочтения. Он ожидал в качестве таковых 
какое-то девичье эстетство вкупе с упрямством подростка, убежденного, что имя 
ему дали исключительно с целью навредить и испортить жизнь. Все оказалось чуть 
сложнее и интереснее. 
  На вокальном отделении консерватории преподавали итальянский язык. Хотя Галя 
училась по классу композиции, ей удалось добиться разрешения факультативно 
заниматься вместе с певцами. Тут-то она и выяснила, что gallina по-итальянски 
значит курица. Двойное l ничуть ни смягчило обиду. Девушка рассудила, что одна 
буква вполне могла потеряться при переводе имени на русский язык. Она только 
недоумевала, зачем это имя вообще существует. Седов поспешил уверить Галю, что, 
во-первых, буквы так запросто никуда не исчезают, а во-вторых, ему кажется, что 
Галина есть лишь малороссийская огласовка греческого имени Елена. Галя 
поинтересовалась, что значило это имя. Виктор Борисович предположил, что корень 
в имени Елена обозначает свет, и, во всяком случае, у Галины намного больше 
общего с галогеном, чем с курицей. Потом он подумал, что тоже не очень 
дипломатично выразился, но Галя, тем не менее, чуть повеселела. 
  Галя была требовательным преподавателем. Для нее не было никаких мелочей и 
Седову приходилось отыгрывать все бесконечные гаммы и упражнения, словно 
какому-нибудь шестилетнему вундеркинду, готовящемуся к карьере концертного 
пианиста. Виктор Борисович поначалу был даже не готов к такой серьезной работе, 
но ему стало легче справляться с заданиями, как только он обнаружил для себя 
сходство музыкальной грамоты с изучением чужого языка. Сравнение гамм с 
парадигмами, интервалов с системой флексий и другие подобные сопоставления не 
создавали впечатления параллелизма языка и музыки, но раскрывало важную для 
Седова родственность этих двух миров. 
  Порой Галя садилась за инструмент сама. Ей нравилось звучание старого рояля. 
Седову поручалось перелистывать ноты, с чем он справлялся не без помощи 
выразительных Галиных кивков, извещавших о близком конце страницы. Постепенно 
Виктор Борисович и сам научился следить за музыкой, которую его наставница 
играла с листа.
  После занятий иногда пили чай на кухне. Недолго, не больше получаса. Пока 
закипал чайник, беседу поддерживал Седов. Он расспрашивал Галю о великих 
композиторах, о новых веяниях, о современной музыкальной теории. Потом он 
разливал чай, и Галя, говоря чуть невпопад, но с живыми и милыми интонациями, 
переводила разговор на другие темы. О книгах, о живописи, о балете (пока не 
привыкла воспринимать неизжитую театральную атмосферу квартиры Седова отдельно 
от ее нынешнего хозяина). Рассказывала она и о своей жизни. Седов постепенно 
узнал, что Галя выросла в Иркутске. Первый год после поступления в консерваторию 
провела в общежитии. Потом только над Галей сжалилась тетя, у которой она теперь 
и жила. Впрочем, не известно, так ли бескорыстно поступила родственница. У нее 
самой расшаталось здоровье и, наверняка, хотелось просто иметь кого-то под 
боком. Еще Галя рассказывала, как однажды в детстве она приезжала сюда в гости с 
мамой. Ей запомнилось, что этажом выше часто играли на рояле. Седов 
поинтересовался, хорошо ли играли. Помолчав, Галя сказала, что играли средне. 
Иногда только собиралось много народу, бывало шумно, но потом все смолкало, и 
кто-то играл просто великолепно. 
  Однажды Галя попросила о помощи. Ей предстояло сдавать в зимнюю сессию 
философию, а отношения с этой, как она выразилась, дисциплиной у нее не 
складывались никак. Вся терминология путалась у Гали в голове, а имена философов 
никак не привязывались даже к самым общим темам их творчества. Русские 
транскрипции имен порой затрудняли даже интуитивное определение национальности 
мыслителей и примерного времени их жизни. Декарт почему-то казался Гале 
современником Демокрита, Николай Кузанский - каким-то русским социалистом не то 
дворянского, не то духовного происхождения, Спиноза виделся украинцем, 
соратником Сковороды. Больше всего повезло немцам, их Галя определяла 
безошибочно, но смысловое наполнение немецкой классической философии 
превосходило всякое Галино понимание.  
  Седов поинтересовался, как именно он мог бы помочь. Галя отвечала, что ей бы 
хоть что-нибудь выучить. Может быть, удастся перевести разговор на нужную тему. 
Седов, как экзаменатор со стажем, увидел в этом явный признак относительной 
либеральности преподавателя. Сразу вспомнилось, как он сам сдавал экзамены, а 
однокурсницы встречали его, выходящего из аудитории, градом вопросов: «Ну, 
как?», «Долго мучил?», «Дополнительные вопросы задавал?», «Билеты обратно 
подкладывает?». Эти вопросы его совершенно ошеломляли. Технология сдачи 
экзаменов была Седову совершенно неведома. Он полагался исключительно на знания. 
Даже по второстепенным предметам ему и в голову не приходило пользоваться 
шпаргалками... Вот бы теперь послушать, что говорят студенты за дверями 
аудиторий, где он сам принимает экзамены. 
  Он пообещал Гале, что непременно подберет для нее что-нибудь интересное из 
философского наследия цивилизации. А сам задумался о том, что собственные его 
студенты столь же мало вникают во все хитросплетения духовной истории 
человечества. И все, чем он занимается, в конечном счете, никого не волнует. 
Потом вспомнил себя в студенческом возрасте. Его глубоко оскорбила тогда фраза, 
брошенная преподавателем философии: «Вам все это не нужно. Вот доживете лет до 
тридцати пяти, тогда начнете задавать вопросы». Седов задавал себе вопросы и 
тогда, и сейчас, хотя к обозначенному философом юбилею еще только приближался. 
Ну, а ответы-то когда появятся? На этот счет марксист с кафедры истории 
философии никакими личными наблюдениями не поделился.
  
  X
  
  Вязкий послеобеденный час на кафедре классической филологии. Окно между двумя 
семинарскими занятиями у Седова. Виктор Борисович читает «A Handbook of Greek 
and Latin Palaeography» Томпсона. Справа от него, за своим столом, разбирает 
какие-то бумаги Казанский. Прямо напротив Седова -- Танечка, с пирожком в руке, 
она изучает французский язык по учебнику Може. Наверное, собирается работать над 
произношением по методике Демосфена. 
  Все кругом выдержано в устойчивых янтарно-коричневых тонах. Средний возраст 
предметов в кабинете не меньше сорока лет. Это период полураспада для мебели из 
не самых лучших пород дерева. Когда такая мебель стареет, даже патина времени с 
нее облезает, что уж говорить о лаке. Зато у книг период полураспада в десятки 
раз продолжительнее. Сорок лет для книги -- это возраст самой первой выдержки. 
Уже появляется аромат. Книги впитывают в себя дух окружающего их мира - книжных 
полок, косметики, сигаретного дыма и кофе. Но самые лучшие запахи некоторые 
книги источают сами по себе. Седов любит книги с пряничным, сладким запахом. 
Здесь, на кафедре, таких книг немало. Одну из них Виктор Борисович как раз 
сейчас читает. Нет, конечно, спору нет, дело не только в запахе. И аромат эпохи 
не исключительно в благовониях заключается. Есть еще обаяние языка, характер 
суждений, моральный пафос и направление мыслей. Но это все вроде бы буква, а не 
дух книги. Дух же... Идеже хощет, идеже хощет...
  Незаметно для себя Виктор Борисович отвлекается от изучения образца 
маюскульного письма V века из флорентийской библиотеки и начинает приглядываться 
к Тане. Она, кажется, в самом деле, неслышно шепчет дивные французские глаголы. 
Это так ее увлекает, что Седов даже не стесняется своего подглядывания. Хороша 
ли собой Танечка? Конечно, Илион ради нее вряд ли стали бы осаждать. Впрочем, 
из-за Андромахи тоже бы не стали этого делать. Танечка же ни на Елену, ни на 
Андромаху не похожа. Она, скорее, евангельская Марфа. Ради таких не разрушают 
древних стен, не истребляют сотни и тысячи красивопоножных мужей. Неизвестно 
даже, пишут ли ради них стихи о разрушении древних стен и истреблении 
красивопоножных мужей. Или вообще, какие-нибудь стихи. А ведь давненько Виктор 
Борисович не писал стихов. Не стоит ли того Галина-Елена? Сочинение стихов 
всегда казалось Седову незыблемым столпом ухаживания (слово-то какое, все равно, 
что про Сивку и крутые горки). Родня и знакомые уже давно ожидали от Виктора 
Борисовича принятия неких мер с целью продолжения рода. Седов всегда был готов 
отшутиться тем, что некуда спешить, ибо любви все возрасты покорны. И это 
вдвойне верно применительно к профессуре. Данная поэтическая истина то и дело 
подтверждалась немного скандальными браками преподавателей и студентов в учебном 
заведении Седова... Забавно, а ведь в ситуации с Галей он сам является 
студентом. 
  Оглушительный грохот вдруг раздается в кабинете. Танечка вздрагивает и 
испуганно смотрит сначала на Седова, чуть смущается, потом переводит взгляд на 
Казанского, и выражение ее становится почти рассерженным. Виктор Борисович тоже 
обращает внимание на старшего коллегу. Тот вставляет в огромный довоенный или 
трофейный дырокол еще одну пачку бумаги. Перехватив на себе взгляд Танечки, 
Казанский громко и внятно произносит:
  - Что, Татьяна, страшно? Я и сам боюсь, - он сильно ударяет ладонью по 
дыроколу.
  Седов возвращается к своей книжке по палеографии. Танечка снова принимается 
читать Може. Удары дырокола постепенно приобретают периодичность. Кафедральные 
лары и маны невозмутимо смотрят на происходящее со своих портретов с выражением 
снисходительного одобрения.
  
  XI
  
  На первое заседание комиссии Седов отправился пешком. Доктор исторических наук 
Дмитрий Тихонович Любавин, на квартире которого предполагалось собраться, жил в 
центре Москвы, хотя и не слишком близко от дома Седова. День выдался морозный, 
но Виктор Борисович не отказался от идеи пешеходной прогулки, основным 
преимуществом которой была возможность повернуть обратно в любой момент. Седов 
нередко применял к  происходящему в жизни  термины классической эстетики, 
проверяя их на практике. Сегодня самым подходящим термином был проайресис, 
свободное действие, результатом которого оказывается утрата свободы. Ничего 
катастрофического Седов не предвидел, но терминологическая система, к которой он 
привык, не разменивалась на пустяки. 
  Дверь Седову открыл сам хозяин. «Благообразный старик», - подумал Седов 
почему-то. Любавин, казалось, хранил в своей памяти список ожидаемых сегодня 
гостей. После того, как Седов представился, хозяин, словно пробежался мысленно 
по этому списку и, обнаружив там имя Виктора Борисовича, предложил ему пройти в 
гостиную. Там уже сидел пришедший первым мужчина лет сорока. Он листал альбом по 
средневековой фалеристике и потягивал чай из стакана в серебряном подстаканнике. 
Седов поняв, что чай будет предложен и ему, решил всячески сопротивляться этому 
жесту гостеприимства. Ему и так уже хотелось в уборную с мороза. Любавин 
представил гостей друг другу и, как и ожидалось, предложил Седову «чайку». Тот 
вежливо, но недвусмысленно поблагодарил хозяина, после чего Любавин оставил 
гостей наедине, поспешив на кухню помогать супруге с приготовлениями к скромному 
фуршету. 
  Единственно с целью избежать неловкого молчания, гости разговорились. Сергей 
Андреевич Климов тоже оказался филологом, специалистом по истории русского 
языка. Седов поинтересовался у него, есть ли шансы на сколь либо значимое 
открытие по профилю славистики в результате работы комиссии. 
-    Да какое тут может быть открытие. Меня, видимо, пригласили как палеографа, 
сделать датировки, определить происхождение памятников. Материалов для работы, 
скорее всего, не так много. А для серьезных исследований нужны большие выборки 
текстов. Добавление к числу исследуемых памятников языка нескольких новых 
рукописей, разумеется, само по себе неплохо. Но это мне в особую заслугу все 
равно никто не поставит. Даже заниматься этими новыми памятниками некогда. 
Тематика моей докторской уже утверждена. И, право, я не рассчитываю увидеть 
ничего удивительного.
  -   До чего же вы, медиевисты, избалованный народ! - воскликнул Седов, -  
Несколько новых рукописей это, говорите, неплохо? Мои коллеги полжизни бы отдали 
за одну неизвестную сточку Овидия.
  -   Ну, вот вы сразу планку поднимаете. То ж Овидий, а мы имеем дело с куда 
как менее ценными произведениями. Минька Гнилой написал, да Васька Кривой руку 
приложил. 
  -   Но ведь есть же прекрасная агиография, гомилетика, «Задонщина», «Слово о 
полку Игореве», наконец.
  -   Ну, тут еще не все ясно с подлинностью. Имея на руках только списки начала 
девятнадцатого века, нельзя со всей серьезностью утверждать древность текста. И 
вообще, в первую очередь я лингвист, потому мне до красот плетения словес обычно 
дела нет. Вам, однако, я желаю всяческих успехов. Может быть, и повезет с 
Овидием. 
  Любавин уже разговаривал в прихожей с двумя новыми гостями, возможно чтобы не 
мешать профессиональной перебранке двух филологов. Наконец, вновь пришедшие, 
сопровождаемые хозяином дома, направились в гостиную. Процедуры представления 
затянулась, осложненная тем, что абсолютно никто из пришедших не был знаком с 
остальными, так что даже Седов и Климов были ошибочно отрекомендованы друг другу 
лишний раз. Чай был теперь предложен гебраисту из ВГБИЛ, Льву Давидовичу Штейну, 
и пожилому религиоведу, Антону Семеновичу Сухову. Кворум был налицо. Любавин, 
после того как все расселись, обратился с речью к собравшимся, и Седову стало 
жаль потерянного времени. Профессор самыми общими словами охарактеризовал 
книжное собрание, с которым комиссии предстояло иметь дело. Никакой конкретной 
информации о составе коллекции Седов так и не услышал. Зато выяснилось, что у 
комиссии имеется богатый спонсор, благодаря которому, не мешкая, начнется работа 
по публикации наиболее ценных рукописей собрания. Тот же спонсор позаботился о 
том, чтобы комиссия была хорошо обустроена. Сейчас подыскивается подходящее 
помещение, будет набран штат сотрудников. Разумеется, работа квалифицированных 
специалистов будет очень хорошо оплачиваться. Как руководитель комиссии, Любавин 
посчитал нужным собрать ее членов, чтобы те могли познакомиться друг с другом, 
обменяться мнениями. Седову подумалось, что профессор был из тех, что не 
пропускают ни одного банкета после защиты диссертации. Вроде Казанского. В 
подтверждение этой мысли, Любавин пригласил всех располагаться поудобнее и 
угощаться дарами фуршетного стола. Собрание пришло в движение. Седов 
воспользовался этим, чтобы сделать вылазку в поисках уборной. 
  Обилие книг в квартире Любавина превзошло все ожидания Седова. Книжные шкафы 
высились повсеместно, возносясь к высоким лепным потолкам. Ему вспомнилась 
легенда о том, как некий профессор (кажется, Тронский) выхлопотал себе особую 
справку, чтобы избежать планового ремонта в квартире. В справке утверждалось, 
что ни в коем случае нельзя трогать книги профессора, так как его книжные шкафы 
являются несущими элементами конструкции здания. По пути из уборной Виктор 
Борисович стал рассматривать книжные полки, не решаясь, правда, прикоснуться к 
самим книгам. Пожилой историк, судя по всему, читал на многих языках, в том 
числе - древних, что среди его молодых коллег Седов наблюдал все реже и реже. 
Особое внимание привлекали шкафы, в которых вместо стекол в пазы были вставлены 
полированные дощечки. Книги в этих шкафах словно хранили какие-то тайны 
внутреннего мира своего владельца. Не в силах побороть любопытство, Седов открыл 
одну из деревянных створок. Перед ним были отдельные тома патрологии Миня. Седов 
изредка пользовался этим изданием, но в частной библиотеке эти книги выглядели 
совершенно по-другому. Он взял в руки один из томов и, открыв наугад, стал 
читать. В коридоре было довольно темно. На кухне закипал в очередной раз чайник. 
Из гостиной доносились голоса. Дочитав до конца страницы, Седов перевернул лист 
и вдруг понял, что читает механически, не вникая в суть, а на самом деле - 
прислушивается к разговору в гостиной. Речь шла о том, как возможно в наше время 
собрать такую ценнейшую библиотеку, какую собрал Рябов. Эта фамилия была сегодня 
произнесена впервые. Вероятно, именно это имя привлекло внимание Седова. Он 
аккуратно поставил книгу на полку, закрыл дверцу шкафа и тихо вошел в гостиную. 
  -  Тут  и гадать нечего, - заявил Климов. - Такую коллекцию можно только 
наворовать. Мы редко задумываемся, какие сокровища пылятся в ценных фондах. А 
вот ведь, человек поинтересовался, и набрал себе книжек подревнее. Как он это 
все обустроил - второстепенно. Зато теперь, мы с вами все эти тексты изучать 
будем. Иначе бы до них вовек очередь не дошла. 
  -  Напрасно вы так говорите, -  возразил Любавин. -  Хороший исследователь не 
пропустит ничего по своей тематике. И эти книги нигде бы не затерялись. 
  -  Разве? - Климов посмотрел на Любавина взглядом, предполагавшим полную 
наивность собеседника. - Ваша основная тематика, если не ошибаюсь, эллинизм и 
раннее средневековье? - Любавин кивнул. - Может быть, в вашем случае все не так 
плохо, однако по русскому средневековью имеются тысячи неописанных памятников во 
множестве архивов, в том числе ведомственных, в том числе тех ведомств, которым 
и дела нет до них. Я уверен, что есть там  немало того, что было бы и вам 
интересно. 
  -  Действительно, даже многие безусловные раритеты хотя и описаны, но в 
каталоги не включены, - поддержал Климова Штейн. - И получены они нами никак 
иначе как посредством того же воровства. Недавно мне довелось услышать, что одна 
наша библиотека вернула в Венгрию несколько десятков томов ценнейших 
средневековых книг, очутившихся у нас после войны. Наверное, в обмен на это им 
помогут с реконструкцией.
  -  Насчет воровства я бы поостерегся судить опрометчиво как в этом случае, так 
и в случае с Рябовым. Aut bonum, aut nihil[8]. - сказал Любавин.
  -  А разве не верно, что на многих книгах в коллекции Рябова стоит штамп 
Ленинки? - спросил Климов.
  -  На многих, но далеко не на всех. - Любавин почему-то не хотел так легко 
«сдавать» Рябова.
  -  Да уж не сам ли он эти штампы ставил, чтобы потом, при передаче книг в дар 
библиотеке, не пришлось слишком суетиться? - засмеялся Климов. - Мне просто 
интересно, откуда еще, по-вашему, в наше время могут оказаться в частных руках 
десятки редких манускриптов. Я, замечу, их пока еще не видел, просто верю вам на 
слово. 
  -  Может быть, он их в наследство получил... - Любавин вряд ли сам верил в то, 
что говорил.
  -  Да чьим же наследником он в таком случае являлся, ваш Рябов?
  -  Не иначе как Софьи Палеолог, - иронично заметил гебраист.
  -  О, это уже становится интересно! - встрепенулся казавшийся до этого немного 
сонным религиовед.
  -  Так, стало быть, штампы Ленинки сам Иоанн Васильевич ставил? - не унимался 
Климов.
  -  Да что вы так привязались к этим штампам! Книг со штампами, может быть, 
всего десятка два из сотни, если вести речь только о самых ценных, - чуть ли не 
возмутился Любавин. 
  -  Ну, вы уж простите меня, - заговорил Климов после небольшой паузы. - Мы так 
совсем разнервничаемся без настоящего дела. Скорее бы начать работать с 
материалами. 
  В этот момент хозяйка дома появилась в гостиной с очередным подносом, 
уставленным съестным. Любавин с супругой, кажется, отдавали предпочтение рыбным 
деликатесам, разделяя то мнение, что приписывает продуктам моря славу пищи для 
мозга. Под занавес была подана икра. Обстановка немного разрядилась, Любавин с 
Климовым стали улыбаться друг другу. Поднос с закусками, заняв почетное место на 
столике посреди комнаты, провоцировал постоянные передвижения гостей. Антон 
Семенович, заинтересовавшийся ремаркой Штейна по поводу Софьи Палеолог сел 
поближе к нему, чтобы расспросить о новейших событиях в деле поисков легендарной 
библиотеки Ивана Грозного. Чтобы не мешать их беседе, пришлось встать и 
подыскать себе собеседника. Им снова оказался Климов, уже приступивший к  
питанию своего мозга бутербродом с красной икрой. 
  -  Самое смешное, что в этом может быть доля истины, - сказал Седову славист, 
почти не отвлекаясь от бутерброда.
  - В чем именно?
  - Да в той догадке по поводу библиотеки Грозного. Но, разумеется не в смысле 
изгиба генеалогического древа, говорящего о родстве нашего уважаемого библиофила 
с Софьей Палеолог. Иначе он мог бы с успехом использовать свое собрание как 
убедительное доказательство своих прав на престолонаследие. Подумать только - 
живой Рюрикович!
  - Так, по-вашему, он нашел  клад Ивана Грозного и оттуда позаимствовал книги? 
- спросил Седов.
  - Нет, конечно. Лично я считаю, что никакого тайного хранилища нет, или 
скорее, оно опустело многие века назад. Библиотека Палеологов была распылена по 
многим частным и государственным собраниям. Рябов только взял на себя труд 
собрать все эти книги воедино.
  -  Вы полагаете, что он руководствовался каким-то списком?
  -  Имеете в виду список Дабелова? - отреагировал Климов. 
  Седов понятия не имел, о каком таком Дабелове говорит славист: 
  -  Простите, не знаю, что вы имеете в виду. 
  -  Список Дабелова? Это довольно известный документ, хотя вполне возможно 
поддельный. Найден в начале XIX века и представляет собой список книг, якобы 
имевшихся в библиотеке Ивана Грозного. Мне кажется, это просто desiderata[9] 
немецкого профессора, которому нужны были факты в подтверждение его теорий. 
Рябов же просто собирал все самое ценное, из того, что плохо лежало, как 
говорится. Но, черт возьми, когда же удастся посмотреть на его находки? Чем-то 
покойный Геннадий Андреевич нас порадует?
  -  А вы с ним были лично знакомы? - стараясь не выдать излишнего интереса, 
спросил Седов.
  -  Было дело. Консультировал его по некоторым вопросам. Точнее, ему это было 
нужно для дочери. Она диссертацию, как будто писала. Вот он почему-то для нее и 
посредничал. Ну, вы знаете: «Женщина-филолог - не филолог». А как же иначе, 
отцовская любовь! Что за комиссия, создатель, быть взрослой дочери отцом... А у 
нас что за комиссия, в самом деле? Только целый вечер потратили зря. Не 
собираетесь домой идти?
  -  Пожалуй, пойду, -  ответил Седов рассеянно. 
  Они попрощались с хозяином, хозяйкой и гостями, выразив надежду на 
плодотворную работу комиссии. При этом говорил в основном Климов, а Седов 
топтался в прихожей, ожидая попутчика и думая, как это ни странно, о дочери 
Рябова. Интересная, должно быть особа с широким спектром интересов. Как жаль, 
что в свое время он не удостоился знакомства с ней. Почему же все-таки Рябов 
прятал ее он посторонних глаз? Может, во внешности какой-нибудь изъян имеется? 
Или же напротив, ее томно-интеллектуальная красота сражает филологов наповал? И 
вообще, Седов был не согласен с приведенной Климовым поговоркой о 
женщинах-филологах. К тому же, он знал и более обидную недоговоренную вторую 
половину: «Мужчина-филолог - не мужчина». Такие сентенции Виктор Борисович видел 
на столах в университетских аудиториях. Сам же он на столах никогда ничего не 
писал, и ни с кем, кто на такое способен знакомства не водил. Вот, разве только, 
может быть, теперь с Климовым.
  Даже спускаясь по лестнице вслед за Климовым, Седов все пытался представить 
себе таинственную диссертантку. Почему-то в его воображении она приобретала 
черты Гали, читающей «Ars amoris»[10] по оксфордскому изданию в тиши 
библиотечного зала. Когда же они вышли во двор и поравнялись, что сделало 
возможным разговор, Климов сказал:
  -  А все-таки будет к лучшему, если никаких обстоятельств, говорящих о 
византийском происхождении коллекции Рябова, не окажется. 
  -  Что же в этом плохого? Жалко расставаться с одной из самых очаровательных 
тайн истории?
  -  Не в этом дело, то есть и в этом - тоже. Есть такое поверье, не знаю, 
откуда взявшееся, что в библиотеке Ивана Грозного хранятся какие-то тайные 
знания, ключ к пониманию истории, ада, рая и тому подобное. Вы представляете, до 
каких интерпретаций могут докопаться иные горячие головы, если им в руки попадет 
хоть что-то, овеянное славой Либереи? По популярному представлению, библиотека 
Грозного откроется людям в преддверье последних времен. Уж так повелось, что 
такими временами люди всегда склонны считать современность. Так что именно 
сейчас как раз получается подходящий момент! 
  -  А вы совсем не верите в это тайное знание? - спросил Седов. 
  -  Скорее, не совсем не верю. Позвольте рассказать вам небольшую историю.
  Филологи вышли на проспект. Климов автоматически повернул в сторону метро, не 
зная, что Виктор Борисович предполагал вернуться домой своим ходом. Седов 
неохотно последовал за ним, надеясь, что история и в самом деле окажется 
небольшой. 
  -  Итак, -  продолжал Климов, -  дело было лет двенадцать назад. Мне 
привиделся во сне никто иной, как Хейнц Гоффман, бывший министр обороны ГДР. Не 
удивляйтесь. Я окончил школу с немецким уклоном, поэтому деятели немецкой 
истории мне знакомы чуть лучше, чем мне бы того хотелось. Хотя и фигура эта не 
из самым ярких. Тем не менее, этот геноссе мне приснился в парадном мундире и 
долго рассуждал  на отвлеченно-философические темы, поминутно извинясь, что 
говорит по-немецки, а не на едином командном языке Варшавского договора. Я 
проснулся и, будучи удивлен таким сном, умудрился его не забыть по прошествии 
первых минут после пробуждения. Вечером же в программе «Время» сообщили, что 
Гоффман накануне скончался. Ну, чем не история из серии о тайном знании, в 
широком, разумеется, смысле? Но вот что интересно. Как показывает этот мой опыт, 
тайное знание мало чего стоит, если знающий не воспринимает его как знание. Ведь 
даже если бы во сне мне было ясно сказано, что-де преставился раб Божий Хейнц, 
без моей полной убежденности в моих способностях духовидца это еще не знание, а 
фантом знания. На деле же, даже сам сон отнюдь не был мне понятен. Если бы я 
воспринял его серьезно, то не в соннике ли мне нужно было справиться, к чему 
снятся генералы? Когда же реальная подоплека (будем так думать) моего сна 
прояснилась, знание было мной осознано как знание, но при этом перестало быть 
тайным. Ну, разве только если бы я продолжил линию абстрактного толкования снов, 
выяснив, что покойники снятся к богатству, или к чему уж там еще. Тогда я вновь 
обрел бы некое особое ведение о событиях доселе не произошедших. Но покуда я не 
разбогатею, о моем грядущем благоденствии я знаю только предположительно, якоже 
зерцалом в гадании. Я не сомневаюсь, что объясняю все очень путано, но вот вам 
резюме - сокровенное знание существует лишь постфактум, то есть когда оно 
перестает таковым быть. 
  -  Но ведь вы говорите лишь о частных случаях такого знания. 
  -  Разве в этом дело? Знание требует верификации, посему тайное знание 
совершенно уравнено в правах с любым другим. 
  -  Ну, не совершенно же уравнено. Ведь есть еще и ценностный аспект. Felix qui 
potuit rerum cognoscere causas. Счастлив тот, кто сумел постичь причины вещей...
  -  Лукреций?
  -  Нет, Вергилий. Хотя и не без намека на Лукреция.
  -  Странная фраза, если подумать. Откуда же нам знать, счастлив всяк постигший 
природу вещей, или же нет.  Вы знаете кого-нибудь, постигшего эту природу? И я 
не знаю. Хотя... Может быть, знание есть ценность самодостаточная. Тогда постигший 
суть вещей будет одинаково счастлив, будь в сердцевине мироздания бесконечное 
благо, любовь и гармония, или же труха, гниль и тлен. Но, я боюсь, наши 
когнитивные способности недостаточны для такого глубокого проникновения в бытие. 
Нужен другой подход.
  Они уже подошли к метро, но Седову не хотелось спускаться вниз. 
  -  Позвольте здесь с вами раскланяться. Очень рад был познакомиться, -  сказал 
он. 
  -  Так вы пешком? Рядом живете? Завидую. Мне также было весьма приятно. До 
свидания!
  -  До встречи.
  Виктор Борисович проводил Климова взглядом, пока тот сбегал по лестнице, 
ведущей на станцию, как будто требовалось удостовериться, что он, в самом деле, 
отправился восвояси. 
  Возвращаясь домой, Седов обратил внимание на необычно яркую луну, рядом с 
которой была хорошо видна Венера. Он стал вспоминать пушкинское стихотворение о 
приметах, но никак не мог сообразить, с какой стороны должен быть месяц, чтобы 
считаться дурным предзнаменованием. И месяц с левой стороны... И месяц с правой 
стороны... И месяц с левой...
  
  XII 
  
  Виновен тот, кто выбирает. На Боге вины нет.
  Платон
  
  
  Седов не мыслил для себя никакого существования вне академической среды. Это 
он понял, как только поступил в университет. Чередование учебных полугодий, 
сессий, практик, каникулярного времени складывалось в некое подобие 
естественного природного ритма. Годичному циклу сопутствовал суточный -  
расписание, мудро регулировавшее занятия различными предметами в форме лекций, 
коллоквиумов и семинаров. Этот цикл словно восходил к традициям монашеских 
послушаний в древних обителях, а еще больше напоминал утопические проекты 
гармоничного общества, где каждый в течение дня бывает занят разными делами, 
дабы не перенапрягаться и не поддаваться скуке и унынию. Именно эта скука 
непременно и одолела бы Седова, если бы ему пришлось изменить свою жизнь и 
поступить на службу в заведение, не следующее традициям гуманизма и природной 
целесообразности. Поэтому Виктор Борисович так опасался, что новые заботы, 
связанные с консультативной комиссией, потребуют кардинальных перемен в ходе его 
жизни. Когда же зашла речь о достойном денежном вознаграждении участникам, Седов 
просто-таки заволновался. Не оказаться бы в ситуации выбора (Auswahlsituation) 
между работой в комиссии и местом на кафедре. При достаточно большом объеме 
работы такая постановка вопроса не была бы неожиданностью. 
  Следующее заседание было назначено почти через неделю. Не желая ждать столько 
времени, Виктор Борисович созвонился с Любавиным, чья руководящая роль во всем 
этом предприятии казалась очевидной, и попросил о личной встрече для выяснения 
некоторых вопросов. Дмитрий Тихонович был готов увидеть его тем же вечером. 
  В этот раз, предложенный ему чай Седов принял с благодарностью. Он поведал 
профессору о своих опасеньях. 
  -  Так что же вы от меня хотите? - нестрого спросил Любавин.
  -  Наверное, глупо прозвучит, если я потребую гарантий. Поэтому, я лучше 
попрошу у вас совета. Считаете ли вы, что мне лучше совсем не втягиваться в эту 
работу?
  Любавин с минуту помолчал. По лицу его пробежала улыбка знания, ведения 
чего-то, недоступного пока собеседнику. Если бы профессор носил бороду, эту 
улыбку можно было бы даже в ней спрятать. Может, Любавин недавно сбрил бороду и 
еще не привык жить с открытой мимикой? Седову казалось, что профессор вот-вот 
обратится к нему со словами вроде: «Мой юный друг». Но Любавин встал и, попросив 
Виктора подождать немного, вышел из гостиной. Седов впервые остался в этой 
комнате один. Он принялся рассматривать ее. Здесь, разумеется, были книжные 
шкафы, фотографии на стенах и сервант, в котором профессор хранил свои личные 
археологические находки из экспедиций в Крым и на Кавказ. В основном это были 
разбитые кем-то тысячи лет назад керамические посудины, монеты и какие-то 
небольшие предметы, которых Седов рассмотреть не мог, не подойдя к ним вплотную, 
выказав тем самым излишнее любопытство. Наконец, Любавин вернулся. В руках его 
было нечто похожее на старую кожаную папку. Профессор положил этот предмет на 
журнальный столик перед Седовым.
  -  Посмотрите-ка вот на это, Виктор Борисович. 
  Седов склонился над предметом и осторожно раскрыл кожаную обложку. Папка 
оказалась древним латинским кодексом. Светло-бурый пергамент  был испещрен 
грациозными буковками минускульного письма. Седов, знавший язык этого кодекса 
так, как это только возможно для человека, которому античный божок Фабулин[11] 
не вложил его в уста вскоре после рождения, сперва просто рассматривал буквицы и 
гладил кончиками пальцев гладкие лицевые и шероховатые оборотные страницы 
рукописи. Потом он начал читать с первой страницы и очень скоро понял, что в 
руках его был перевод сочинений Дионисия Ареопагита. 
  -  Знаете, что это такое? - спросил Любавин.
  -  Да...
  -  А помните ли, каким веком датируется самая ранняя латинская рукопись 
псевдо-Дионисия?
  -  Честно говоря, не имею понятия...
  -  А эту рукопись вы каким веком бы датировали?
  -  Я не так силен в палеографии, - сказал Седов. - Похоже, не позднее 
десятого. 
  -  Так что именно, Виктор Борисович, вы хотели от меня услышать - гарантии или 
совет? - профессор улыбнулся. - А может, вам уже ничего не требуется?
  -  Это книга из собрания Рябова?
  -  Да. Прошу прощения, но ничего более ценного я домой для работы взять себе 
не позволил. 
  Седов, кажется, даже не оценил профессорской иронии. Он продолжал 
рассматривать древний кодекс. На последней странице он нашел приписку 
каллиграфа, выполненную, вероятно, в той же системе тайнописи, которую Геннадий 
Андреевич Рябов опробовал в последнем тексте, предложенном ему для перевода. 
Виктор попытался произвести в уме операцию, для которой прошлый раз ему 
потребовалось соорудить элементарное устройство из картона. Но буквы скользили 
по плоскости мысленного шифровального колеса, словно разбрасываемые центробежной 
силой. Седов прекрасно знал, что в большинстве случаев переписчики ничего 
необычайно интересного не вставляли в копируемые тексты. Вероятнее всего, 
надпись содержала сведения о писце, месте и времени выполнения заказа или же 
какое-нибудь лирическое отступление, сочиненное по образцу, где-то встреченному. 
Все же, расшифровать ее было бы полезно, по меньшей мере, с целью датировки 
манускрипта. 
  -  Вы не возражаете, если я перепишу фрагмент, чтобы дома над ним поработать? 
- спросил Седов.
  -  Сделайте одолжение. 
  Филолог достал блокнот и стал буква за буквой копировать приписку. Седов 
ненавидел свой почерк и даже на занятиях старался поменьше писать на доске. Но 
то, что на доске выглядело просто коряво, при письме авторучкой грозило потерей 
самой возможности последующего воспроизведения. Любой преподаватель начальных 
классов пришел (пришла) бы в ужас, увидев, как Седов держит ручку. Тому было 
простое объяснение. В детстве у него был перелом лучевой кости правой руки. Это 
произошло как раз в тот момент, когда по школьной программе предполагалось, что 
дети уже освоили навыки письма, и контроль за чистописанием ослабевал. Гипс был 
наложен очень неудобно, поэтому держать авторучку так, как его учили, маленький 
Витя не мог. Пару дней, он совсем не мог пользоваться современными ему орудиями 
письма, но потом подстроился, а от правильной постановки руки не осталось и 
следа. Справедливости ради, нужно отметить, что почерк у Виктора и до этого 
несчастливого события был куда как неважный. Седов вспомнил обо всем этом и 
впервые вдруг осознал, что, случись ему жить в средние века, карьера 
интеллектуала, начинавшаяся так часто в скриптории, была бы ему заказана. 
  -  Еще чаю не желаете? - спросил Любавин, дождавшись пока Виктор Борисович 
перепишет фрагмент кодекса. - Или вы спешите?
  -  Нет, не особенно... То есть, да, пожалуйста, еще чаю.
  -  Вы, по-моему, не расслышали, когда я сказал, что в собрании Рябова это 
далеко не самое интересное, -  говорил Любавин, разливая заварку. - Обидно, что 
он нам уже не сможет рассказать, каким образом к нему попали все эти сокровища. 
Но я отказываюсь подозревать Геннадия Андреевича в какой-либо... нечестной 
деятельности.
  -  Вы с ним были знакомы? - спросил Седов с интонацией, делавший положительный 
ответ формальностью.
  -  Да. Смею считать, я был его другом. 
  -  Как же он смог от вас скрывать свою коллекцию, разумеется, если она к нему 
попала не накануне гибели?
  -  Я подозреваю, что книги были у него давно... Было нечто скрытное в его 
характере, хотя я и не догадывался, что ему было скрывать. Вы видели мои книжные 
шкафы  с непрозрачными дверцами? Это я у него перенял. У нас отчего-то принято 
выставлять свои книги на всеобщее обозрение. Ну, просто вся душа как на ладони. 
Или же, напротив, апофеоз лицемерия. На полках Златоуст и «Добротолюбие», а в 
душах - сплошной Проханов. А у Рябова все было честно. Нужно было с ним 
говорить, чтобы узнать, что за книги он читает.
  -  Значит, все-таки латинский и греческий он не знал, иначе вы бы давно 
определили, что он читает классику по древним манускриптам. 
  -  Это Геннадий Андреич-то не знал древних языков? Господь с вами. Он, 
конечно, самоучка был, тонкостей грамматики и этимологии не ведал, при 
цитировании часто формы путал, но читал превосходно, все понимая. Еще он странно 
совмещал в своем греческом произношении Рейхлина с Эразмом... 
  -  Так, стало быть, дочь по его стопам в филологию подалась? - сказал Седов, 
стараясь своей осведомленностью намекнуть на некоторое знакомство с Рябовым. 
  -  Какая еще дочь? - удивился Любавин. 
  -  Значит, я ошибся. У нас есть аспирантка Рябова, и отчество совпадает. Вот я 
и подумал, - у Седова быстро исчезло желание блистать осведомленностью. Он 
только удивился собственной мгновенной изворотливой лжи. - Знаете, я, пожалуй, 
пойду. 
  -  Воля ваша. Так ждать ли вас в следующий раз?
  -  Вне всякого сомнения. 
  Профессор проводил Седова в прихожую, где тот долго пытался найти выключатель, 
в то время как Любавин соображал, отчего так мечется его гость. Одеваясь, Седов 
вспомнил, что оставил в гостиной свой блокнот и попросил хозяина принести его. 
Пока Любавин ходил в гостиную, Виктор Борисович рассматривал все те же самые 
книжные шкафы, думая, что если из такого шкафа что-нибудь позаимствовать, 
пропажа обнаружится нескоро. А как знать, что Любавин может хранить в своей 
сокровищнице. Приятно иметь у себя дома... Далее подставляется имя автора, 
метонимически означающее его наиболее выдающуюся книгу, или заглавие книги, если 
автор из числа более плодовитых. Так любил выражаться один университетский 
товарищ Седова, к чести своей не позволявший расхождения теории и практики, ибо 
говорил он так исключительно a posteriori о книгах, у него уже имеющихся. 
  Получив свой блокнот и ретировавшись из гостеприимного профессорского жилища,  
Седов вспомнил, как накануне спускался по этой же самой лестнице в рассуждениях 
о той прелестной, любознательной особе, чья жизнь в его воображении оборвалась 
только что. Теперь было ясно, что Рябов заботился о совершенствовании 
собственного образования. Нельзя, конечно, укорять покойного за невинный обман. 
В известном возрасте занятия латынью и греческим на любительском уровне, да еще 
с частным преподавателем могут выглядеть очень странно, даже подозрительно. 
Владельцу лучшей в Москве, если не во всей Европе, частной коллекции 
манускриптов и инкунабул излишняя экстравагантность могла бы повредить 
неимоверно. Седов задумался о том, в каком возрасте он сам для себя определил 
бы, что поздно что-то учить. Наверное, критерием была бы потенциальная 
востребованность новых знаний. Глубокому старику ни к чему заниматься языками, 
если только страны, где на этих языках говорят, расположены не на берегах 
Стикса. Но Рябов не был слишком стар, а самое главное, в его руках было нечто 
такое, что заставило бы порядочного книголюба учить греческую грамматику по 
Соболевскому даже на смертном одре. 
  
  XIII
  
  Приписку из Ареопагита не удалось расшифровать и при помощи картонного 
устройства. Как  понял Седов, шифр там был использован похитрее того, что 
применял Цезарь. Странно было лишь, что в отличие от рябовской шифрованной 
афористики, текст приписки можно было произнести, не оскорбляя слуха 
неблагозвучием. Виктор Борисович надеялся теперь на помощь Климова, который, 
кажется, был весьма сведущ в древнерусских письменных традициях, не столь 
отличных от европейских. Второе заседание комиссии должно было опять состояться 
на квартире у Любавина. Седов явился, пораньше. Дмитрий Тихонович, тем не менее, 
его уже поджидал. Оказалось, что заседание перенесли в специально арендованное 
для консультативной группы здание. Связаться с Седовым, чтобы сообщить ему об 
изменении в планах не удалось (Виктор провел весь день в библиотеке и лишь 
забежал домой перекусить), поэтому профессор решил встретить его у себя дома, 
чтобы вместе с ним отправиться на заседание. Теперь он спешил одеться, и собрать 
все необходимое, пока Седов ожидал в коридоре. Очевидно, Любавин перед его 
приходом коротал время, слушая старые пластинки. До Седова донеслись такты 
мелодии марша авиаторов. Но почему-то вместо «Все выше и выше и выше» хор запел 
что-то по-немецки, а вскоре песню оборвали на полуслове,  и вышел Любавин, 
застегивая пальто. 
  Выйдя со двора на проспект, Любавин повернул в сторону, противоположную 
станции метро. Предвидя вопрос, он сказал Седову:
  -  Тут не так уж далеко. Можно и пешком пройти, это полезно. Мы все равно 
перенесли начало на более позднее время, зная, что вы придете сюда. Ну, как ваши 
успехи с тем фрагментом тайнописи?
  -  Честно говоря, никак. 
  -  Это ничего. Расшифруете после. В конце концов, это имеет значение прежде 
всего для датировки памятника, а на первых порах достаточно хотя бы разобраться 
с самими текстами. Пока ведь даже нет частичного описания состава коллекции 
Рябова. Этим и нужно будет в первую очередь заняться. 
  То ли профессор ошибся насчет близости пункта назначения, то ли скользкие 
тротуары внесли слишком серьезные коррективы в его оценку скорости передвижения 
по зимним улицам. То и дело приходилось замедлять шаг, чтобы пройти очередной 
опасный участок пути по заледенелым улицам. Поэтому разговор тоже никак нельзя 
было удержать на одной теме. 
  -  Извините за любопытство, -  решился задать вопрос Виктор Борисович, -  что 
за музыку я у вас только что слышал?
  -  С музыкой-то вы наверняка и так знакомы, -  Любавин усмехнулся. -  Удивил 
текст, не правда ли? Это германская обработка середины тридцатых годов. Вы 
только не подумайте чего, я просто собираю музыку той эпохи. Интересное было 
время, хотя я по малолетству особых личных впечатлений о нем не составил. Но 
ничто, мой дорогой Виктор Борисович, не сравнится с пятидесятыми годами! Не 
подумайте, это не оттого, что я тогда был в расцвете своих молодых лет. Это, в 
самом деле, был золотой век отечественной науки. Конечно, лучше всего дела 
обстояли у тех, кто делал Большую Бомбу, но кое-что перепадало и нам, 
гуманитариям. На самом верху тогда решили, что советские ученые должны быть 
обеспечены лучше своих буржуазных коллег. Это касалось и условий для научной 
работы, и просто быта. Обо всем сразу и не расскажешь, но можете ли вы 
представить себе хотя бы отъезд на академические дачи? Огромные легковые машины 
с открытым верхом, книги, шляпные коробки, чемоданы, кофры, клетки с попугаями, 
фикусы, домработницы, рояли... Да-да, рояли! Какой великолепный, здоровый 
декаданс. Это все отнюдь не пустяки. Ученому важно ощущать себя на голову выше 
всех прочих людей, чтобы не потерять сознание важности того, чем он занимается. 
Пусть несколько гротескно, но эту задачу можно решить и таким образом. 
  Седов подумал, что ему от всего этого декаданса остался только рояль. И фикус. 
С макусом. Дай Бог, концы с концами свести.
  Когда спутники свернули на улицу, на которой жил Седов, Виктор Борисович 
заподозрил, что не спроста пару дней назад рабочие снимали с бывшего его 
фамильного особняка вывески и прочую символику банка, там располагавшегося. 
Подозрение через несколько минут подтвердилось. Дмитрий Тихонович издалека 
указал на старинное актерское гнездо жестом правой руки, в которой он держал 
кожаный портфель с металлическими застежками и уголками:
  -  Вот мы и пришли.
  Удивительно, но никогда прежде Седов не бывал в этом здании. Только бабушка 
его всегда была вхожа сюда, независимо от того, какое учреждение занимало 
особняк. В этом доме прошли первые годы ее жизни, и именно отсюда в квартиру, 
где жил теперь Седов, была доставлена почти вся мебель. Это казалось невероятным 
при виде обстановки, оставшейся от банка. Нынешнее состояние помещений не 
способствовало сентиментальным мыслям и духовному единению с предками. Седов 
решил при случае походить по комнатам, пытаясь представить свою мебель на местах 
компьютерных консолей, стальных шкафов, перегородок и беспорядочно разбросанных 
кресел-вертушек, которые очевидно то и дело попадались под ноги сотрудникам 
финансовой структуры, спешно собиравшим вещи перед побегом. Седов мог с 
уверенностью рассчитывать только на то, что сможет угадать место, где прежде 
стоял рояль, занимающий теперь две трети его гостиной. 
  Вслед за Любавиным Виктор поднялся на второй этаж. В большом зале над самым 
входом в дом уже собрались знакомые Седову «комиссары» и еще несколько 
неизвестных. Посреди помещения стоял огромный стол, нарочито подчеркивавший 
прямоугольность самого зала и всего, что в нем находилось. Виктор Борисович тут 
же догадался, что именно здесь стоял рояль. Ему даже показалось, что он уловил 
какую-то ноющую фантомную боль пространства, из которого вот уже как лет 
пятьдесят тому назад изъяли благородную геометрию «Блютнера». 
  Полагая, что присутствующие уже перезнакомились и разобрались, что к чему, 
Любавин лишь представил Виктора Борисовича новичкам, а ему самому объяснил, что 
на заседание приглашены были и те, на кого возложены определенные технические 
функции. Потом профессор приступил к рассказу о планах по организации работы 
консультативной группы.
  В общих чертах, предполагалось следующее. Коллекцию Рябова перевезут в этот 
особняк. Каждый сотрудник получит в свое распоряжение отдельный кабинет с 
соответствующей техникой и литературой по специальности. На данном этапе 
требуется произвести опись коллекции, а также сделать качественные фотокопии 
наиболее ценных экземпляров. Время работы и режим оставлены были на полное 
усмотрение членов комиссии. Обязательными оставались лишь еженедельные 
совещания.
  Любавин пообещал, что, если потребуется, он подключит к работе ученых, узко 
специализирующихся по конкретным проблемам, которые могут быть затронуты при 
описи коллекции. Лично сам он будет осуществлять общее научное руководство 
проектом. Профессор также извинился, что в здании придется установить режим 
безопасности, дабы не допустить исчезновения раритетов. Седов догадался, что 
охрана здания и рябовской коллекции будет возложена на некоторых из тех самых 
людей, ответственных, по словам Любавина, за «технические функции». Разумеется, 
они  были приставлены к комиссии тем же самым спонсором, позаботившимся о 
помещении и денежном содержании палеографов. 
  Потом началось распределение кабинетов. Они были, в принципе, равноценны. И 
все-таки Седову повезло. Он получил в свой удел комнату, из окон которой была 
видна его собственная квартира, о чем он, впрочем, не стал никому говорить. 
Климов и Штейн пожелали подождать с началом работы до того, как их кабинеты не 
оснастят оргтехникой. Виктора Борисовича не удивило, что библиотекарь и лингвист 
не желают работать без современных технологических удобств, это даже было им 
как-то к лицу. Но сам он был готов заняться делом хоть сейчас. Религиовед, как 
выяснилось, планировал лишь появляться периодически, чтобы быть в курсе процесса 
описи коллекции.
  Улучив удобный момент, Виктор отозвал в сторонку Климова, чтобы узнать его 
мнение по поводу фрагмента тайнописи из кодекса с Ареопагитиками. Славист 
посмотрел на листок из блокнота Седова и довольно скоро произнес свой вердикт:
  -  Литорея. И, наверное, не самая хитрая.
  -  А что это такое?
  -  Такая шифровальная таблица. Пишутся все согласные в две строки в алфавитном 
порядке. При этом первая строка пишется слева направо, а вторая - справа налево. 
Это, кажется, называется, бустрофедон?
  -  Да, -  подтвердил Седов. - «Поворот быка».
  -  Ну вот, после этого соответствующими буквами второй строки замещают на 
письме буквы первой, и наоборот. 
  -  То есть, например, альфа оказывается омегой? В этом шифре еще и богословие 
замешано? - поинтересовался Седов.
  -  Нет тут никакого богословия. Я же сказал, что шифруются только согласные. 
Именно поэтому я так легко и догадался, что это за тайнопись. Ведь если оставить 
все гласные на месте, что текст можно по-прежнему произнести вслух. Эту систему 
еще называют тарабарская грамота. Не далее как в прошлом веке ее еще применяли в 
криминальном мире. Сам я смутно помню, что похожими криптографическими опытами 
мы баловались в школе. Да я, кстати, могу вам и без расшифровки сказать, что в 
этом тексте только имя переписчика с какими-нибудь витиеватыми прибаутками. 
  Скоро в здании остался лишь Седов с «техническими работниками». Остальные 
разошлись. Виктор Борисович составил таблицу, как советовал Климов. Он прочитал 
и перевел шифрованное сообщение:
  «Сии книги Божественного Дионисия прежде мною переведенные переписал я 
достоверно, дабы выкупить ими Благовествование от Марка». 
  Седов проверил себя несколько раз, но все буквы складывались безошибочно. 
Неплохое начало. Удача омрачалась лишь тем, что именно эту книгу, пользуясь Бог 
весть какими правами, хранил у себя Любавин. Хорошо теперь было бы заполучить 
кодекс и проверить, нет ли в нем еще каких-либо приписок. 
  Чтобы вполне насладиться ощущением открытия, Седов решил завершить на сегодня 
работу и прогуляться. При выходе из здания, его довольно либерально обыскали на 
предмет проносимых книг, поскольку собрание Рябова уже почти полностью перевезли 
в подготовленное помещение. По крайней мере, не допустят, чтобы манускрипты 
тащили отсюда пачками, подумалось Виктору Борисовичу. 
  Выйдя на Тверскую, Седов вдруг осознал, что увлеченный фрагментом тайнописи, 
скопированным в блокнот, он даже не взглянул на всю остальную коллекцию Рябова. 
Какова ирония! 
  
  XIV
  
  - Никаких занятий сегодня, - с порога заявила Галя. 
  - В чем дело? - удивился Седов.
  - Праздник. Рождество. Грех работать! - со смехом ответила наставница.
  - А-а... Католическое, то есть, Рождество.
  - Какая разница. Пойдемте гулять. 
  Седов не возражал. На метро они добрались до одного из нелюдных московских 
парков. Свежий снег лежал в аллеях и на деревьях, скрадывая детали, придавая 
пейзажу простоту, достойную учебника по перспективе. Тишина, безветрие, тонкий 
слой снега почти ничем не выдающий себя, когда по нему ступаешь...
  Уже в метро Галя призналась Седову, что решила вытащить его на природу из 
жалости, остерегшись, впрочем, употребить само это слово. В ее глазах Седов был 
типичным ученым-затворником, мало интересующимся жизнью за порогом своего 
кабинета. Виктор Борисович не счел нужным спорить с этим, он действительно любил 
свой кабинет, точнее кафедру и ее филиал у себя на квартире. Зато он рассмешил 
Галю рассказом об одном стародавнем чудаке, этимологически связывавшем слово 
«кабинет» со словосочетанием «как бы нет». Ведь человека, который зашел в 
кабинет, как бы нет. Что с него взять? Разумеется, если только наблюдатель не 
находится в том же  самом кабинете. Потом Галя расспрашивала Седова о его 
работе. Этот разговор они и продолжили в парке. 
  - Вы, в самом деле, все-все понимаете по-латински? - Галя восхищенно 
предвкушала ответ.
  - Наверное, почти все. 
  - А по-гречески?
  - Чуть хуже, но тем не менее. Только, просто знать сам язык недостаточно. Ведь 
мы люди совсем другой культуры. Между нами и античностью словно какой-то провал, 
межа. Мы видим этих людей, иногда слышим их голоса, но уже не можем ни подойти 
поближе, ни тем более встать рядом. 
  - А это нужно? То есть, встать с ними рядом. Нам это нужно?
  - Это все равно, что про смысл жизни спрашивать. Такие вопросы нужно 
обязательно конкретизировать. Нужно для чего?  Наверное, не для всего, что мы 
делаем, чем живем. Но, видите, даже прогулка по зимнему парку не обходится без 
античности. 
  - Но почему же так сложно нам понять этих греков и римлян? Тем более, что 
столько лет их ученые изучают. 
  - Да, изучают их основательно, - Седов улыбнулся. - Я люблю говорить своим 
студентам, что суть классической филологии заключается в сочетании крайне плохой 
сохранности текстов, и замечательного состояния текстологии. До наших времен 
дошло очень немногое. Но не это главное. Главное - прерванность традиции. Мы 
собираем по кусочкам то, чего никогда не видели целиком. И даже не знаем никого, 
кто видел. 
  - Знаете, что мне всегда было непонятно? - перебила Галя. - Как они могли 
верить в своих богов? Это ведь так неправдоподобно. Какая-то группа 
антропоморфных существ постоянно пирующих на вершине Олимпа. Неужели трудно было 
туда наведаться и проверить? Или они все друг перед другом притворялись, что 
верили в этих богов?
  - Иногда, действительно, сложно понять, во что они верили. В одном городе 
античным туристам показывали могилу Зевса. Такой вот плюрализм верований и 
мнений. Но важнее то, что у древних были иные представления о вере как таковой. 
Отправление религиозных обрядов оказывалось прежде всего гражданской 
обязанностью. Личная вера была предметом третьестепенным. Конечно, у людей 
возникали сомнения по поводу того, являются ли боги реальными существами, 
каковые описаны у Гомера, или же они суть мифические конструкты, как учили 
некоторые философы. Все же, особой мировоззренческой разницы в этих идеях не 
было. Важно лишь было совершать жертвоприношения божествам официального 
пантеона. 
  - Вроде как свечки в храме ставили, и этим дело кончалось? 
  - Примерно. Хотя была еще домашняя религия. Римляне особенно отличались 
почитанием предков. Им тоже приносили жертвы, считая, что тем самым как бы 
питают их души, сохраняют их в состоянии близком к прижизненному. 
  - Ой, как мрачно, - Галя поежилась.
  - Они верили в незримое присутствие духов умерших, существующих лишь благодаря 
своим памятливым потомкам, - продолжал Седов. - Забота и память о мертвых, 
разумеется, начинались уже с погребения. Без достойного захоронения не на что 
было рассчитывать. Людям небогатым приходилось вступать в особые союзы, члены 
которых обязались обеспечить выполнение погребальных обрядов друг для друга... Я 
вас не утомил разговорами? 
  Галя медленно шла рядом с Седовым, ей приходилось делать большие шаги, чтобы 
идти с ним в ногу, не семеня. Где-то в соседней аллее раздались чужие голоса. 
Галя обернулась на них, словно опомнившись.
  - Я просто задумалась. Как это странно... Соблюдать обязательства в отношении 
мертвых.
  - Да ведь сами эти обязательства к тому и сводились, чтобы не допустить гибели 
душ умерших. Чтобы они были живы.
  - Значит, согласно вере древних, если вот уже столько лет никто не совершает 
им жертвоприношений, то от них уже совсем ничего не осталось? Никакого следа в 
этом мире?
  - Печально, правда? Но это только, как вы заметили, согласно их верованиям. 
Хотя, мне кажется, древние признали бы удовлетворительной наш труд по сохранению 
памяти некоторых из них. Поэтов, драматургов, ученых, ораторов, политиков... 
Похоже, продолжает действовать одно из тех ритуальных сообществ, о которых я 
упоминал. Некое цеховое братство интеллектуалов. В общем, недурная вещь.
  Седов вдруг подумал, что, разбирая библиотеку Рябова, он добросовестно 
выполняет обязанности, наложенные на него членством в цехе библиофилов (секция 
филологии). Захотелось поделиться этим наблюдением с Галей, но препятствием тому 
оказалась внезапная языковая неловкость. Как-то нелепо было бы сказать что-то 
вроде «недавно умер мой знакомый». Звучит невероятно обыденно. Все равно как 
«ездил в Ставрополь», «купил машину» или «зашел в кабинет». Нет, скорее, 
все-таки, Геннадий Андреевич Рябов вышел из кабинета, где находится Седов. И 
теперь его «как бы нет»...
  В центре парка сходились несколько тропинок. Здесь у заснеженного фонтана 
беседовали трое: мужчина лет сорока пяти и две дамы, чуть помоложе. Все были 
очень хорошо одеты и как-то напряженно веселы. Седов с Галей почти поравнялись с 
этой группой. Мужчина сделал несколько шагов им навстречу и обратился к Гале:
  - Вы позволите поцеловать вашу ручку?
  Галя польщенно зарделась и протянула незнакомцу левую руку. 
  - Прелестно, - сказал тот, приложившись губами к черной перчатке.
  Седову даже не пришлось замедлить шаг. Оставив позади эксцентричную компанию, 
они продолжили прогулку. Виктору Борисовичу теперь ужасно хотелось поцеловать 
ручку своей спутницы. Конечно, было уже поздно.
  
  XV
  
  Onorate l"altissimo poeta
  Dante[12]
   
  Прошло две недели с момента начала работы по описи собрания Рябова. Новогодние 
праздники были позади, и привычное существование  постепенно снова находило свою 
колею. Началась сессия и, не отягощенный учебными занятиями, Седов стал чаще 
показываться в доме предков. Он успел сделать описания десятков книг. Седов уже 
считал, что вопреки уверениям Любавина, перевод Дионисия мог оказаться самым 
ценным предметом коллекции. Он наконец нашел в себе мужество затребовать у 
Любавина кодекс Ареопагитик. Профессор как будто был этим недоволен, но не имея 
в запасе никаких отговорок, пообещал принести книгу. 
  Все книги были помещены на стеллажах в нескольких смежных комнатах, с 
единственным входом. Впервые войдя в это помещение вместе с Любавиным, Виктор 
Борисович долго не мог поверить своим глазам. Он беспорядочно брал с полок 
книги, листал их, ставил на место и брал новые тома. Книги не были 
систематизированы. То ли Рябов хранил их, следуя какому-то своему принципу, то 
ли при перевозке все основательно перемешалось. Седов решил, что для пользы дела 
лучше ему не рыться в этих сокровищах как на лотке букиниста, а все разбирать 
систематически. Любавин никакого другого подхода, разумеется, и не ожидал. 
Виктор Борисович приступил к работе, начав с верхней полки в первой же комнате 
библиотечной анфилады (он почему-то был уверен, что здесь и раньше была 
библиотека). 
  Эта первая полка оказалась одним из редких островков однообразия и порядка. На 
ней были собраны томики французских поэтов восемнадцатого века.  Все, что 
непосредственно не относилось к ведению Климова и самого Седова, подлежало 
рассмотрению и классификации Штейном. Он все-таки был библиотечным работником по 
преимуществу. Виктор Борисович представил себе раздражение, если не 
брезгливость, гебраиста при виде никому не нужных французских книжек, каких в 
«иностранке» наверняка хватает. Штейну придется описывать и их, одну за одной, 
как будто он практикант архивного института на стажировке в библиографическом 
отделе. В одном из французских изданий Седов заметил сложенный вдвое желтоватый 
листок бумаги. Видимо, его использовали в качестве закладки. Седов подумал, что 
и ему закладка не помешает. Можно будет с ее помощью обозначать степень своего 
продвижения по полкам, чтобы не заблудиться в лабиринте полок.  Он извлек листок 
из книги и развернул его. Листок содержал в себе небольшой текст, но не 
рукописный, а офсетной печати:
  Lorem ipsum dolor sit amet, consectetaur adipisicin elit, sed do eiusmod 
tempor incididunt ut labore et dolore magna aliqua. Ut enim ad minim veniam, 
quis nostrud exercitation ullamco laboris nisi ut aliquip ex ea commodo 
consequat. Duis aute irure dolor in reprehenderit in voluptate velit esse cillum 
dolore eu fugiat nulla pariatur. Excepteur sint occaecat cupidatat non proident, 
sunt in culpa qui officia deserunt mollit anim id est laborum
  Едва лишь приступая к чтению текста, Седов полагал, что он написан на ломаной 
средневековой латыни. Но уже через несколько слов он уже ровным счетом ничего не 
понимал. Перед ним был текст на никаком языке, очень похожем на латинский. По 
сравнению с этими строками, даже парадоксальные тексты Кэррола можно считать 
образцом осмысленности. И все-таки фрагмент читался на одном дыхании, словно у 
него был свой продуманный синтаксис, своя риторика. Когда впечатления немного 
улеглись, Седов решил, что снова столкнулся с образцом древней тайнописи. 
Видимо, увлекался Геннадий Андреевич такими вещами. Обязательно нужно будет 
показать Климову при случае. В соседней комнате Виктор Борисович сделал 
ксерокопию текста.
  Рядом с томиками французской поэзии Седов нашел инкунабулу «Энеиды». У него 
даже сердце забилось быстрее. Вот с этим-то можно и поработать! Кроме Вергилия 
Седов прихватил еще несколько книг, чтобы лишний раз не ходить в хранилище. 
Тацит, Гомер и массивный фолиант Горация с мраморными разводами на обрезах. Но 
этот Гораций обрадовал Седова значительно меньше Вергилия. Издание неинтересное 
в антикварном смысле. А следующей книгой оказалось лейденское издание Катулла, 
точно такое же, с какого Седов себе недавно сделал копию. Виктор Борисович 
вздохнул. Значит, и ему придется заниматься заниматься черновой библиотечной 
работой, каталогизируя заведомо малоценные издания. 
  Теперь листок с загадочным текстом можно было в качестве закладки поместить в 
следующий по порядку том, который предстояло описывать Седову. Так и быть, 
начнем в следующий раз с Катулла, решил он. И тут же вспомнил, что забыл 
оригинал своей закладки в копировальной машине. Недолго думая, Седов 
воспользовался только что сделанной ксерокопией, сложив ее несколько раз, а 
потом взял себе оригинал.
  На описание Вергилия и других нескольких томов у него ушло минут пятнадцать. 
Еще час заняло чтение любимых фрагментов. Стихи «Энеиды» перекатывались на языке 
как леденцы. Седов невольно вспомнил рябовскую «халву». Под конец он надолго 
задумался над самой великой строкой «Энеиды». О ней как бы полагалось 
рассказывать студентам на лекции, но Седов всегда терялся в поисках подходящих 
слов, хотя ему казалось, он очень понимал это место.
  Эней и его спутники ступили на землю острова Дидоны. Эней вместе с Ахатом 
исследует окрестности. В местном храме он видит на стене живописные изображения, 
на которых узнает своих соплеменников, обороняющих Трою, ахейцев-победителей и 
даже самого себя. Недавние события троянской воины, оказывается, уже стали 
известны и в этих отдаленных краях. Взволнованный Эней говорит спутнику:
  
  Sunt lacrimae rerum et mentem mortalia tangunt. 
  
  Как же перевести эти слова? Природа исполнена слез и все, что связано со 
смертью, тревожит рассудок. Вторую половину стиха понять не так трудно. А вот 
первую буквально перевести почти невозможно.  Sunt lacrimae rerum. Вергилий 
такую конструкцию не раз использовал со значением свойства. Получается: слезы 
присущи вещам. Но нередко глагол-связку sunt отбрасывают и получают простое 
словосочетание lacrimae rerum. Слезы вещей. Потом о sunt как бы снова 
вспоминают, ставят на прежнее место и уже получается такой перевод: есть (суть) 
слезы вещей. Можно подумать, это простая грамматическая натяжка, попытка 
упростить латинский синтаксис, приспособить его к нашему пониманию. Но ведь 
Вергилий не мог не чувствовать внутренней формы этой синтаксической конструкции. 
Значит, все-таки можно рассуждать о том, что значат именно слова слезы вещей. 
Наверное, немцы переводят это как Weltschmerz. Впрочем, тут и до сплина 
недалеко. Совсем не то слышится в словах Вергилия. Слезы вещей это скорбное 
сожаление о бренности, недолговечности всего сущего. Но сожалеет о том не 
отвлеченный от сущего наблюдатель, а само сущее, вещи, предметы. Все, чем 
наполнена Вселенная, тяжко страдает, мучается, тревожится. Вещи мира обессилены 
смертельным недугом, они не перестают корчиться от боли, бессловесно кричать и 
лить, лить, лить горькие слезы. Отяжелело, набрякло напитавшееся этими слезами 
пространство. Все сущее плывет, растекается по временной плоскости. Panta 
rhei[13]. Великий вселенский слезный потоп...
  
  Заполнив формуляры, Седов отнес фолианты обратно в книгохранилище, где 
специально для описанных уже томов были заготовлены пустые шкафы. Дальнейшая 
каталогизация уже не входила в компетенцию Седова. Он знал лишь, что все 
заполненные и пустые еще стеллажи хранилища представляли собой некое подобие 
сообщающихся сосудов, и постепенно комната должна была превратиться в настоящую 
библиотеку с каталогом, и библиографической базой данных. 
  
  XVI
  
  Кабинет Седова в старинном особняке помимо того, что смотрел окнами на дом, 
где ныне обитал сам потомок актерской династии, был на солнечной стороне . В 
послеобеденные часы комната наполнялась светом зимнего солнца и клубами тонкой 
книжной пыли, невидимой при искусственном освещении. Виктор Борисович 
рассказывал соратникам о том, что в Англии существует закон о так называемых 
ancient lights, гласящий, что если на протяжении предшествующих двадцати лет в 
комнату беспрепятственно проникал солнечный свет, никто не в праве возвести 
поблизости строение, застящее дневное светило. Не иначе как этот закон был 
вписан в сердца московских градостроителей, планировавших новостройки в этом 
районе. Выяснив для себя эту особенность расположения своего кабинета, Седов 
старался, по мере возможности, приходить в него пораньше и неминуемо засиживался 
допоздна. В книгохранилище же, напротив, царил полумрак и Виктор соблюдал этот 
контраст, не зажигая при входе туда белых плафонов на потолке, чтобы выносить 
книги на свет Божий с каким-то значением и чуть ли не с театральностью.
  Сегодня Седов рассчитывал наконец вновь увидеть кодекс с латинскими 
Ареопагитиками. Поэтому чтобы не особенно завязнуть в работе с чем-либо другим, 
он зашел в книгохранилище и принялся разглядывать книги, которые в его 
компетенцию не входили, но тем не менее были ему интересны.
  -  Виктор Борисович! - раздался за спиной голос.
  Седов обернулся. В дверях книгохранилища стоял Антон, охранник. Обычно один 
охранник находился на посту у входа в дом, а другой прогуливался в коридоре 
рядом с библиотекой. 
  -  Вы не возражаете, если я побуду здесь немного? - с непрофессиональной 
робостью спросил Антон.
  -  Конечно, нет. Входите. - Седов был немало удивлен таким вопросом. Скорее 
ему самому полагалось испрашивать позволения входить сюда. 
  Антон, что называется, годился Виктору Борисовичу в студенты. В облике его 
было что-то от Ломоносова. Крепкое телосложение и крупные черты лица. Бурсак.
  -  Скажите, а правда, что здесь есть книги из библиотеки Ивана Грозного?
  Седов не сразу нашелся, что ответить. 
  -  Скорее всего, нет. А у вас есть какой-то особый научный интерес к этой 
легендарной библиотеке? Вы чем-то специально занимаетесь?
  -  Я занят поисками контекста, -  важно ответил Антон.
  -  Контекста чего? - осведомился Виктор Борисович.
  -  А всего. Все ведь взаимосвязано. 
  -  Это довольно общее наблюдение. Может быть, приведете пример результата 
своих поисков?
  -  Пожалуйста. Вот, я недавно понял, что означает «знак зверя». Знак это след. 
Зверь оставляет следы. Следы зверя видны по когтям, -  Антон изобразил в воздухе 
очертания звериного отпечатка. - А на что это похоже?
  -  Понятия не имею, -  честно признался Седов.
  -  Это же эмблема «Адидас»! А продольные полоски означают, что зверь пытается 
замести следы. - Антон искренне торжествовал по поводу своего открытия. 
  -  Это вы серьезно? - спросил ошеломленный Седов. 
  -  Конечно. Контекст тем и интересен, что непредсказуем. Как истина. 
  -  Я приветствую вашу способность к ассоциативным связям. Все же позвольте 
небольшой комментарий. Представьте, что нам нужно определить, является ли некий 
текст на незнакомом нам языке осмысленным, или же перед нами беспорядочный набор 
слов, не имеющий логики и направленности. Даже не зная языка, мы в состоянии 
выбрать любое слово и оценить его, как вы догадываетесь, контекст. Если 
выбранное нами слово - «лампа», то мы вправе ожидать употребления в контексте 
таких слов как «свет», «выключатель», «плафон» и так далее. Появление слов 
«стегозавр», «манихейство», «сватать» должно насторожить нас. Возможно, при 
дальнейшем исследовании окажется, что все эти слова прекрасно сочетаются в 
данном уникальном контексте. Не исключено, что в таком случае текст будет очень 
информативен. И все-таки, как правило, осмысленность текста легко определяется 
по достаточно небольшой выборке, с поправкой на стиль, разумеется. Использование 
в одном контексте слов одного понятийного ряда есть первичный критерий 
осмысленности.
  -  Понятно, -  сказал Антон, -  это как в кино. Если в кадре вдруг оказываются 
два известных актера, это не может быть случайностью. Они обязательно вступят в 
разговор между собой. 
  -  Можно и так. Как бы то ни было, рекомендую впредь применять это простое 
правило при оценке контекстуальных наблюдений.
  Виктор Борисович устыдился вдруг своего менторского тона. Все-таки перед ним 
не студент, которому нужно наставление преподавателя. Но Антон совсем не 
обиделся. Это в свою очередь даже немного напугало Седова. Нормальный человек 
должен как-то по-иному реагировать на прямую критику. 
  -  А все-таки, что самого интересного в этом собрании? - спросил Антон. 
  Седов собрался рассказать Антону что-нибудь о малозначимых своих находках. 
Раскрывать все карты было как-то не с руки.
  -  Вот вы где! - в библиотеку вошел Любавин. В руках профессора была картонная 
папка, точно такая же, какими пользовался Рябов. Антон тихо вышел из комнаты и 
Дмитрий Тихонович, раскрыв папку, извлек из нее драгоценный кодекс. 
  -  Честно говоря, я сам хотел было сделать описание, но что-то неуверенность 
меня взяла, -  сказал он. 
  Снова получив манускрипт в свои руки, Виктор Борисович сначала пролистал его 
от доски до доски, но не нашел никаких новых приписок и колофонов. Зато теперь 
он мог внимательно проанализировать почерк. Характер букв свидетельствовал о 
том, что автор следовал ирландским традициям минускульного письма. В целом 
рукопись была выполнена с тщательностью и вкусом, которыми славились ирландские 
книжники. Седов принялся сочинять описание памятника, делая по ходу заметки для 
статьи, в которой он собирался поведать  о своей находке. Работа над научной 
статьей, даже самого первичного характера, требовала более основательного 
знакомства с проблемой. Седов всегда корил себя за пренебрежение средневековьем. 
В этом было что-то от высокомерного отношения римского гражданина к варварам. 
Виктор Борисович решил чуть поправить дело за выходные, изучив для начала 
литературу о судьбе корпуса Ареопагитик в Западной Европе.
  
  XVII
  
  Однажды, когда юный Седов учился в первом классе, ему пришла в голову 
замечательная мысль. Зачем нужны такие толстые книги, если основное содержание 
любой из них можно, в сущности, изложить на одной странице? Этой 
рационализаторской затеей Виктор поделился с учительницей. Она объяснила, что 
все это никуда не годится, потому что таким образом получится не книга, а 
титульный лист. Что такое титульный лист Седов тогда не знал. Поэтому термин 
этот произвел на него глубочайшее впечатление. Нечто, до чего он сам 
только-только додумался, уже, оказывается, давно было изобретено и даже получило 
свое собственное уникальное имя. Удивительнее всего было именно само 
существование точного термина для довольно маргинального объекта, никогда и 
нигде не встречавшегося Седову - листа бумаги с изложением содержания целой 
книги. Позднее, узнав, что титульный лист есть, на самом деле, нечто совершенно 
иное, Виктор был огорчен. 
  Сегодня Седову пришлось вести протокол заседания кафедры. Обычно это поручали 
Танечке, но она куда-то отлучилась. Кто на кафедре моложе всех, выяснять долго 
не пришлось... Занятый старательным подражанием стилю казенного делопроизводства, 
Седов вспомнил о своей давней идее. Будь его учительница сведуща в палеографии, 
она вполне могла бы употребить термин «протокол», вместо «титульного листа». 
Ведь «протокол» есть именно самый первый лист рукописного свитка, к которому 
клеятся все остальные. Последний же лист именуется «эсхатоколом». Но разве об 
этом кто-нибудь теперь помнит? Таким образом, мы установили, что и в древности 
люди очень часто не дочитывали книги до конца...
  Но как бы ни был краток протокол, его нужно еще было перепечатать на машинке. 
Седову пришлось остаться на кафедре после заседания. Дома у него, конечно, тоже 
была пишущая машинка. Лента у нее пришла почти в полную негодность. Уже полгода 
как руки не доходили ее сменить. А так печатать можно было только через копирку, 
желательно прогретую настольной лампой. Как-то не годится такой подход для 
кафедрального документа.
  С электрической машинкой Танечки Седов решил не связываться. Хватит ему и 
механической. Есть пока еще и такая на кафедре. Точнее, их даже две. Вторая - 
немецкая, с умляутами, подлинная драгоценность. Ее еще в молодости привез из 
Германии Казанский. Невероятное множество курсовых, дипломов, диссертаций, 
статей и методичек было украшено латинскими словами и иноязычными библиографиями 
с помощью именно этой машинки. Пошучивали даже, что, поскольку машинка была 
немецкой и умела достоверно передавать лишь маннеризмы немецкого правописания, 
на кафедре естественным образом наметился уклон в сторону англо-германских 
научных школ, а не менее достойные работы французских исследователей оказались в 
загоне. Вот и сегодня, оставшись после заседания кафедры, сам Казанский что-то 
впечатывал в машинописные листы. Но Седов не успел напечатать и четверти 
страницы, как Казанский уже закончил работу. Проверяя свою догадку Седов 
спросил:
  - Что печатаете, Станислав Андреевич?
  - Тезисы.
  Догадка Седова оказалась верной.
  - Когда конференция?
  - В марте, в Петербурге. Не желаете съездить? Мне одному не очень хочется 
ехать. А так, взяли бы купе на двоих.
  - Думаете, нам оплатили бы спальный вагон? - недоверчиво спросил Седов.
  - Да уж я бы все устроил, не беспокойтесь. 
  Седов задумался на минуту. Не рановато ли докладывать коллегам о кодексе 
Эриугены? Наверное, можно все представить как предварительные результаты 
исследования. И в Петербург съездить хочется... 
  - А тема конференции какая?
  - Точно не скажу. Формулировка очень длинная и на редкость всеобъемлющая. По 
узкой тематике сейчас трудно конференцию собрать. Можете хоть доклад о любовной 
лирике маори читать. 
  - Разумеется, в русле типологического сходства с античной поэзией? - улыбаясь, 
подхватил Седов.
  - Ну, да. Если, конечно, никак нельзя о рецепции вести речь. Смех - смехом, а 
ведь перед античностью мы все равны. Да простят мне наши коллеги с других 
кафедр, но всерьез изучать французскую литературу должны французы, а немецкую - 
немцы. И так далее. Нам же пусть оставят нашу родную словесность, плюс ту самую 
пресловутую проблему рецепции. Что делать, надо же знать, как мы тут 
распорядились щедротами чужой культуры. Но перед Грецией и Римом, повторяю, мы 
все равны. 
  - Неужели даже романским народам и современным грекам приоритет не даруете?
  - Они - первые среди равных... И то, не всегда. Так вы о чем доклад будете 
готовить?
  - Собственно, я ведь еще не согласился ехать.
  - Разве? Давайте, соглашайтесь скорее. К середине января должны быть тезисы 
готовы. Чем вы сейчас занимаетесь?
  - Кое-какими палеографическими изысканиями. 
  - Замечательно. Не забывайте почаще страницы в старых книгах пересчитывать. 
Они иногда теряются. 
  - Да уж, как-нибудь убережем.
  - Вы не обижайтесь. Я просто один занятный казус вспомнил. Купил я однажды в 
букинистическом собрание стихов Тютчева. Издание товарищества Маркса, 1910 год, 
если не ошибаюсь.  В довольно хорошем состоянии. Невелика редкость, конечно, но 
приятно читать тексты с ятями. Как будто перед тобой нечто заведомо 
неподцензурное, стороннее, что-то из другого мира, из другой жизни... Мой сын 
тогда еще в школе учился. Я его как мог приучал к старой орфографии. Дал ему 
почитать Тютчева, когда они его в школе проходили. А потом он мне пожаловался, 
что в книге отсутствует одно из самых известных  стихотворений. О том, что 
Россию умом не понять и так далее. Сначала я даже подумал, что это уже царская 
цензура постаралась. Их не всегда поймешь. Но потом мы выяснили, что именно эта 
страница просто куда-то исчезла. А уже лет пять назад в «Огоньке», кажется, была 
подборка стихов поэтов-белогвардейцев. И одна строчка меня там поразила. «В 
кармане - Тютчева стихи». Честное слово, какое-то время я думал, что это про тот 
самый вырванный листок из моей книги! Наверное, ассоциация с «живыми мощами» 
свою роль сыграла. 
  - С какими это еще «живыми мощами»? - удивился Седов.
  - Девяностый псалом. «Живый в помощи вышняго». Не помните, хотя бы у 
Пастернака в романе? Текст этого псалма носили солдаты в ладанках или в карманах 
гимнастерок. После многократного переписывания от него оставались только эти 
самые «живые мощи». Впрочем, кажется, у командного состава текст был в полном 
порядке. В общем, я потом сообразил, что это могло быть просто карманное 
издание. Но в первый момент я был просто потрясен... Так вы поедете на 
конференцию? Ну же, решайтесь. 
  - Будь по-вашему. На днях подготовлю тезисы. Кстати, вы сами чем собираетесь 
поделиться с коллегами?
  - Так, некоторые соображения по поэтике оракулов и пророческих речений. - 
Казанский собрал свои бумаги со стола и положил их в папку. - Ну, всего 
наилучшего вам, Виктор Борисович!
  - До свиданья. Вы мне адрес для посылки тезисов дадите?
  - Передам через Танечку. 
  - Спасибо.
  Седов принялся допечатывать свой протокол, поминутно сбиваясь на размышления о 
том, как бы сделать свои тезисы к докладу достаточно обтекаемыми.  Им предстояло 
сохранить свое значение, по меньшей мере, до марта, независимо от того, что еще 
удастся выяснить о кодексе Эриугены в ближайшие недели и месяцы. 
  
  XVIII
  
  Климов разглядывал текст закладки с видимым недоумением. 
  - Lorem ipsum... Так, разве это не латынь? 
  - Уж вы мне поверьте, - усмехнулся Седов.
  - Понятия не имею, что это может быть. Или тайнопись, или шутка, или даже 
какая-нибудь детская считалка. Знаете, бывают такие считалки с самой сугубой 
архаикой. 
  - Ну, положим, италийскую архаику я бы узнал. Здесь не то. 
  - Может быть, какой-нибудь искусственный язык с латинской основой? Вроде 
эсперанто? Я, кстати, слышал, что у нас в двадцатых годах эсперанто в некоторых 
школах преподавали. На случай победы мировой революции, разумеется. 
  - Если бы это был эсперанто, то хоть что-то можно было бы понять. 
  - Мало ли. У меня студенты носятся с книжками Толкиена. Там тоже какие-то 
искусственные языки есть.
  - Ладно, я еще поспрашиваю. Как, кстати, ваши труды продвигаются? Не нашли еще 
неизвестный список «Слова о полку Игореве»?
  Климов выдержал паузу, потом произнес:
  - Да, ерунда всякая. Надо мне было вместо себя аспиранта сюда прислать. Теперь 
уже не отвертишься. А у вас-то что интересного?
  - Так и быть, похвастаюсь. Латинский кодекс с переводами работ Дионисия 
Ареопагита. Очень древний. Хоть сейчас в музей.
  - Это тот, который псевдо-Дионисий?
  - Он самый.
  - Значит, так и надо говорить, - Климов произнес это раздраженно.
  - Ничего страшного в этом нет. Ведь никаких работ настоящего Дионисия 
Ареопагита до нас не дошло. Поэтому разграничение текстов на подлинные и 
подложные здесь не требуется. Получается, что все как бы подлинные.
  - А еще вернее, все подложные.
  - Достали же вас эти тексты.
  - Да не в текстах дело. Дело в упертости церковных деятелей. Как много всего 
строится на откровенных вымыслах, которые даже и защищать никому в голову не 
приходит. Календарные праздники на основе совершенно фиктивных рассказов. 
Святые, которых никогда не было на свете. Даже Будду Гаутаму в святцы занесли. 
Повесть о Варлааме и Иосафе не читали? Переделка с индийских источников. 
Понравилось народу, сделали Будду христианским святым. И так постоянно.
  - Простите, но откуда у вас такая болезненная реакция на все это?
  - Я человек не сильно верующий, если можно так выразиться. Но считаю, что у 
нас хорошая религия. Есть намного хуже. Хотя и лучше тоже есть.
  - Что значит «хорошая»? Каким же способом вы это измеряете?
  - А очень просто. Религия должна учить людей прилично себя вести, не учинять 
никакого зла друг другу, не воровать, не убивать себе подобных почем зря. В 
общем, декалог. Плюс разные эстетические штуки. Покровительство наукам и 
ремеслам. 
  - Ну, тут вы уже совсем заговорились, - сказал Седов, стараясь проявить при 
этом дружелюбие. - Может, этим лучше государству заниматься? Это же все лишь 
прикладные проявления религии. Ее исконная функция в другом заключается. 
Регламентация представлений о сверхъестественном, если угодно. Забота о духовном 
мире человека. Это в секулярных терминах.
  - Как раз это меня меньше всего интересует. Потому что это все не 
верифицируемые знания. Нельзя доказать, что есть Бог. Нельзя доказать, что Бога 
нет. И, кажется, нельзя доказать, что ни то, ни другое недоказуемо. Такая 
ситуация очень стабильна. Можно строить систему верований, внедрять ее в 
общественное сознание, принимать ответственность за развитие цивилизации. А вот 
когда к совокупности недоказуемых фактов примешивают то, что легко можно 
опровергнуть, под удар ставится все возведенное здание. Это-то меня и огорчает. 
Потому что далеко не любая система верований или идей способна быть 
цивилизационно значимой, так сказать. Можно одну такую систему утратить, а 
взамен ее ничего не найти.
  - Значит, по-вашему, нет особой разницы между всевозможными доктринами, коль 
скоро они помогают обществу нормально функционировать?
  - Пожалуй, так. Смело, не правда ли?
  - Да уж, куда смелее. Получается, истина как таковая не играет роли.
  - Ага. Истина есть инструмент. Это мое кредо.
  - Но разве не предпочтительнее иметь в фундаменте цивилизации нечто, что не 
вызывает ни у кого сомнения в силу разумности, очевидности?
  - Как-то не работают такие схемы. Непонятно, почему. Более того, если бы вдруг 
нашлись способы верификации религиозных доктрин, это никакого переворота в мире 
не произвело бы. Важно не то, что истинно, а что считается истинным мнением.
  - Но не на пустом же месте существуют эти мнения. Есть у них какие-то 
основания, пусть и недостаточные для веры в нечто с необходимостью. Всякая вера 
сопряжена с каким-то знанием. Это ведь следует из ваших же слов о том, что 
недоказуемые истины не должны совмещаться в рамках одной системы с доказуемой 
ложью. Значит, они должны сочетаться с доказуемыми истинами. 
  - Кто же с этим спорит?
  - И эти доказуемые истины тоже лишь постольку истинны, что полезны, хороши и 
удобны в обращении?
  - А почему бы и нет?
  - Так ведь это противоречиво. Может быть, полезнее и удобнее называть 
Псевдо-Дионисия просто Дионисием? Лично я именно так и считаю.
  - А мне вот кажется, что противоречия и парадоксы обычно рождаются, когда 
истинность суждений рассматривается отдельно от их прагматики. У меня был 
преподаватель истории в школе. Он с собой всегда носил каталожную карточку на 
одной стороне которой было написано: «Утверждение на обороте истинно». На другой 
стороне была надпись: «Утверждение на обороте ложно». 
  - Парадокс «Лжец», Как же, знаком. Оригинальная портативная версия. - вставил 
Седов.
  - Да. Так вот он эту карточку показывал всем, когда не мог что-то толком 
объяснить. Как свидетельство того, что истина от нас постоянно ускользает. А 
ведь это ерунда. Никакой истины там и нет, или же она совершенно безразлична 
нам. Система замкнута. Если бы на обеих сторонах карточки было написано: 
«Утверждение на обороте истинно», то бессмысленность этой системы была бы еще 
более очевидной. При полной непротиворечивости. Никому ведь ни тепло, ни холодно 
от того, что происходит с этой карточкой.
  - Ну, допустим. А как насчет апорий Зенона? Они ведь, кажется, в самом деле 
демонстрируют реальные философские проблемы. Помните? «Стрела», «Ахиллес».
  - Это где про Ахиллеса и черепаху?
  - Совершенно верно. Пока Ахиллес пробегает расстояние, разделяющее его и 
черепаху, эта черепаха уже успела переместиться еще на некоторое расстояние. И 
так до бесконечности. Ахиллес не догонит черепаху. Никогда.
  - Не знаю, как Ахиллес, а я бы черепаху догнал и перегнал. Нет такой проблемы 
для меня, - Климов добродушно рассмеялся.
  - Так-то вы от противоречий бегаете! Ну, ладно. Пора нам работать.
  - Обязательно расскажите, если узнаете, что это за Lorem ipsum.
  - Хорошо, если только не забуду. И если узнаю.
  
  
  XIX
  
  Atque inter silvas Academi quaerere verum[14]
  Horatio
  
  Галя уже не единожды напоминала Седову о его обещании «научить ее философии». 
Дата экзамена приближалась. Галя даже отменила все занятия с Седовым на время 
зимней сессии. Хотя у него оставалось в запасе несколько недель, Виктор 
Борисович нашел время, чтобы вчерне подготовиться к консультации, как он 
привычно для себя именовал предстоящее посвящение юной музыкантши в сокровенные 
тайны любомыслия. Самой подходящей тематикой ему показался платонизм. И не 
просто потому, что так можно было тихой сапой втиснуть в один разговор без 
малого полторы тысячи лет развития философии. Все равно динамику и суть этого 
развития даже не наметить толком столь бегло, да к тому же при нулевой 
подготовленности аудитории. Седову казалось, что именно идеи платонизма легче 
всего можно интерпретировать для понимания музыкантом. Вдобавок, Виктор 
Борисович всегда симпатизировал неоплатонизму, вплоть до той степени, при 
которой эстетическое любование философской концепцией неуловимо переходит в 
согласие с ней. Но согласие с идеологической доктриной может все же быть 
отвлеченным, когда признается целесообразность и самодостаточность этой 
доктрины, но не произносится лишь последнее «да» в отношении ее истинности, 
соответствия реальности. Таким было согласие Седова с основным духом 
неоплатонической мысли. Поэтому в его домашней библиотеке было достаточно 
литературы по этому вопросу. Книги эти пришлись кстати еще и потому, что можно 
было справиться по поводу переводов Дионисия Ареопагита на латинский язык, не 
дожидаясь намеченного на завтра похода в Ленинку. Здесь Седова ждал главный 
сюрприз. 
  Самый ранний перевод Ареопагитик датировался девятым веком, а автором его был 
сам Иоанн Скот Эриугена. Если колофон в рукописи не был добавлен позднее с целью 
ввести кого-то в заблуждение (в случае чего его бы вряд ли стали шифровать), 
Рябов имел в своем собрании копию латинского перевода творений Дионисия 
Ареопагита, сделанную самим автором перевода, Иоанном Эриугеной. Характерно было 
и то, что автор приписки использовал византийскую систему тайнописи, с которой 
он был знаком, как любитель греческой учености. 
  Иоанн Скот Эриугена. Попавший в окружение французского короля с самых задворок 
Европы, этот ирландский монах одарил ученую Европу своим переводом корпуса 
Ареопагитик. Собственные же сочинения Эриугены были впоследствии признаны 
еретическими. Интересно, чем так приглянулась Иоанну рукопись Евангелия от 
Марка, что ради получения ее он лично переписал сочинения Дионисия, чтобы не 
допустить ошибок? Может быть очень древний список? Кажется, в те времена за 
раритетами не так как сейчас гонялись, но Эриугена мог быть большим оригиналом.
  Седову стоило немалых усилий продолжить подготовку к консультации, вместо 
того, чтобы ухватиться за предполагаемый автограф Эриугены, о котором надлежало 
оповестить ученый мир. 
  
  
  XX
  
  В последний вечер старого года Седов вышел на прогулку по Тверской. С утра он 
много работал и пестовал в себе некоторый нигилизм в отношении наступающего 
праздника новолетия. Смутный астрономический смысл этого события в сочетании с 
его чисто условной календарной значимостью не искупал в глазах Седова всеобщей 
предновогодней суеты. Теперь же, идя по улице и подбирая себе темп шага по 
нраву, он включился в своеобразную игру. В обилии световой рекламы, елочных 
огней, серпантина так легко было сдаться и поверить в реальность праздника, в 
смену старого на новое, в перемену мира. И сразу же усилием воли  опустошить эту 
иллюзию. Встать перед витриной магазина и увидеть под пластмассовой елочкой не 
деда Мороза, а Николая Чудотворца, епископа Мир Ликийских. Как же он попал сюда? 
И даже не долгополой шубе с оторочкой, а в западническом ярко-красном костюме 
гнома... Да, кстати, магазин-то ведь книжный. И сквозь расписанные и украшенные 
бумажными снежинками двери Седов вступил в тот мир, где он всегда дома. 
  Быстро осмотрев новинки, Виктор Борисович оказался в букинистическом отделе. 
Почти не глядя, он отложил для себя первое издание учебника античной литературы 
Тронского. Заинтересовался дореволюционным пособием по французской грамматике. 
Седова особенно тронула преамбула о том, что книга рекомендуется для учащихся 
семинарий, военных училищ и гимназий. Довольно широкий охват аудитории, если не 
учитывать, что все три типа учебных заведений имели дело с приблизительно тем же 
самым контингентом лиц. Занятно будет почитать несколько текстов на французском 
(почему-то большинство - из римской мифологии), представляя себя бурсаком, 
кадетом и гимназистом одновременно. Но настоящей находкой была "История книги в 
России" Либровича, 1913 года издания. Судя по многочисленным печатям, книга эта 
некогда принадлежала Киевской публичной библиотеке, откуда известным путем была 
изъята некими Мишей и Гриней Пинскими. Миня и Гриша сделали собственноручные 
надписи, которые, по их мнению, узаконивали их в правах владельцев. Следующим 
культурным слоем была какая-то несуществующая ныне московская библиотека. 
Интересно, что первая треть книги была изношена сверх всякой меры. Так бывает, 
когда книгу много раз «начинают» читать, хотя более характерным в этом случае 
является замусоленное состояние десяти-двенадцати первых страниц и не более 
того. В случае с книгой Либровича можно было предположить, что кто-то был 
несказанно заинтригован историей рукописной книги, но оказался самым прискорбным 
образом равнодушен к книге печатной. Последнюю треть книги, что уж и вовсе 
удивительно, занимал исторический роман того же Либровича. Листы в этой части 
даже не были разрезаны. Седов долго листал книгу, рассматривая наивные 
комментарии, в основном сделанные тем же почерком, что и рукописные экслибрисы. 
Ах, где вы теперь, Миня и Гриня Пинские! Как сложилась ваша судьба, юные 
культуртрегеры? 
  - Ну, где еще встречаются филологи! - раздалось рядом. Это была фраза-пароль, 
условный знак, приветствие при неожиданной встрече в библиотеке или в книжном 
магазине, употреблявшееся однокашниками Седова. Он оглянулся и увидел перед 
собой Синицина. Высокий, в просторном черном пальто, тот хорошо бы смотрелся на 
вершине скалы, бросая романтический вызов океанской стихии. Синицин, конечно же, 
только зашел в магазин. Иначе бы он уже держал под мышкой том-другой из 
«Литпамятников» или «Академии».
  - Semper et ubique[15], - ответил Седов. Пароль не предусматривал 
определенного отзыва. Отвечать нужно было экспромтом, хотя это и не было 
обязательным.
  - Аминь. - Синицын уже скосил глаза на отобранные Седовым книжки. - Ну-ка, 
показывай.
  Седов охотно положил книги на свободную полку, чтобы Синицын мог на них 
взглянуть. Как он и ожидал, библиотечный работник сразу потянулся к Либровичу.
  - Отдай мне, а? - чуть жалостно попросил Синицын, едва лишь перелистал 
страницы «Истории книги».
  - Неужели такой раритет?
  - Не одни же раритеты покупать. Просто занятная книга. 
  - Ладно уступлю. Только за тобой - долг.
  - Согласен. 
  Уже когда они расплатились за покупки в кассе, Синицын объяснил, чем привлекла 
его книга Либровича:
  - Это словно особая логическая конструкция. Как бы объяснить... В девятнадцатом 
веке любили сочинять трактаты на темы вроде «Философия искусства», «Философия 
религии», «Философия истории» и так далее. В двадцатом веке эту традицию 
продолжили. Оказалось, на все можно посмотреть сверху. Всегда есть еще одна 
ступенька, на которую можно подняться. А недавно я узнал, что есть книга под 
названием «Философия философии». Кажется, итальянского автора. Это просто 
грандиозно! Высшее достижение рефлексивной мысли. Если задуматься, понятие 
«книга о книге» следует той же самой логической схеме. А схема эта к очень 
немногим предметам применима.
  - Красивая схема, что и говорить. Хотя «философия философии», действительно, 
характеризует рефлексию, зато «книга о книге» - тут уже нечто бытийное. Потому 
что ничего кроме текстов в мире нет. Точнее, нет ничего, что не было бы текстом. 
- Сказав так, Седов пожалел, что не имеет возможности поделиться этим 
наблюдением с Миней и Гриней Пинскими.
  Вышли на улицу. Как вульгарная иллюстрация к сказанному только что Седовым о 
вездесущности текстов, с многочисленных вывесок, плакатов витрин кто-то 
неведомый поздравлял с Новым годом. 
  - Ты где будешь праздник отмечать? - спросил Синицын.
  - Нигде. Спать лягу. Устал я за день.
  - Ну, ты даешь! Нельзя же так. Наоборот, надо немного развлечься, отдохнуть. 
Идем к нам. Инна обрадуется. Мы гостей не звали, от нас слишком далеко 
добираться. А ты можешь и заночевать у нас. Под утро, конечно.
  Седов вспомнил жену Андрея. Инна училась на курс младше. Первое время она 
нравилась Седову. Что-то явно влекло их друг к другу. Он чувствовал это и 
догадывался, что «родство душ» было бы не худшим из объяснений. Они, в самом 
деле, обладали схожим темпераментом, характером и непритязательным отношением к 
жизни. В этом были и плюсы, и минусы. Минусы перевесили. Нужно сочетать 
противоположности, а не тожества. Искать себе близкого человека по принципу 
совпадения душевного склада имеет смысл лишь в том случае, если не можешь найти 
общий язык с самим собой. Так потом убедил себя Седов. В действительности же, он 
охладел к Инне очень банальным образом. Она сменила прическу. Просто сделала 
короткую стрижку. Такой малости оказалось достаточно. Все расстроилось, 
рассыпалось. Теперь, через много лет, Седов готов был смеяться над тем, как 
глупо все произошло. Хотя по-прежнему, считал, что нужно быть Аристотелем, чтобы 
 постичь поэтику такой податливой черты женского облика, как длина волос. Нет, 
не хотелось Седову провести нынешний вечер в компании Андрея и Инны. Новый год - 
пустое событие, но даже он, Седов, ощущал сегодня, как еще один толстый ломоть 
времени отсекается напрочь от его жизни. Так уж лучше хотя бы обойтись без 
воспоминаний.
  - Нет, спасибо. Я правда ужасно намаялся за последние дни. Буду отсыпаться, - 
сказал Седов.
  - Как знаешь. Ну, звони. С Новым годом!
  - С новым счастьем, - без особого энтузиазма отозвался Седов.
  Придя домой, он честно лег спать. Но спалось ему плохо. Шум и пьяная возня на 
улице не очень тревожили Седова. Страшный, неотступный кошмар, какой-то 
полусонный бред мучил его всю ночь. Кто бы мог подумать, что когда разум спит, 
даже философские категории могут превращаться в чудовищ? А было именно так. В 
сознании зарождалось нечто. Без формы и без качеств. Чистый тезис, предмет, 
идея, сущность... Это нечто являло себя. Мысль с готовностью подхватывала его, 
подразумевая, что, по крайней мере, одна диалектическая операция применима в 
отношении любого предмета или тезиса. Для всякого нечто есть его иное. Поэтому 
мысль как бы поворачивалась чуть-чуть в сторону, где, по всем рассчетам, должно 
было явить себя  это иное. И чудовищный ужас озарял сознание, когда становилось 
ясно, что иное есть именно то самое первичное нечто, за пределы которого не 
вырваться никаким усилием мысли. Этот кошмар повторялся снова и снова, десятки, 
сотни раз за ночь, пока Седов спал дурным беспробудным и неизъяснимым сном.
  
  
  XXI
  
  Verbosa et grandis epistula venit[16]
  Juvenal
  
  В день воскресный Седова первый раз в жизни разбудили колокола. Впервые  на 
его памяти звонили в церкви неподалеку. По меньшей мере, полвека церковь стояла 
в запустении, пока вокруг нее строились жилые дома, магазины, сберкассы и 
аптеки. Храм словно мысленно вычли из ландшафта вместе со звоном. Знакомый 
Седова жил в многоэтажном здании напротив церкви на уровне колокольни. Когда 
пошел разговор о возрождении храма, он только и повторял, что если когда-нибудь 
ударят в колокола этой церкви, у него в квартире вылетят стекла. Нужно будет 
справиться теперь о его впечатлениях. А какая у самого Виктора Борисовича 
главная ассоциация с колокольным звоном? Конечно же, «не спрашивай, о ком звонит 
колокол, он звонит и по тебе». For whom the bell tolls. Никогда не спрашивай, 
чей погребальный костер ты видишь, как передал бы эту фразу римский переводчик. 
Никогда не спрашивай. Папа Хэм в содружестве с Джоном Донном. Колокольная 
фамилия. Дин-дон, Джон Донн. Вечерний звон, Джон Донн, вечерний звон... Как 
много дум, бум-бум...Тоже из английской поэзии, хотя и не Донн, Джон Донн. И 
оттуда же -  «Боже, царя храни». Сорок сороков, Ходынка. На Ходынке цепочка 
оборвалась (как известно, ассоциативные цепочки тоже рвутся там, где тонко), а 
звон все не смолкал. Вряд ли силы этого звука хватит, чтобы будить Седова каждый 
раз. Сегодня это произошло в силу новизны. Впредь Седов, скорее всего, будет 
мирно спать под низкий, подземный гул большого колокола и хрустальный перебор 
маленьких, о ком бы они не звонили - о самом Седове, о Рябове, его мифической 
дочери, о консультативной комиссии или о Хейнце Гоффмане. 
  Час был ранний, но Виктору Борисовичу не оставалось ничего другого, как начать 
собираться в Ленинку, что было задумано накануне. Через полчаса он вышел из 
дому, не позавтракав. Поесть можно будет и в библиотечном буфете, какую бы 
гадость там не подавали. Седов всегда был рад беззаботной трапезе вне дома.
  Для начала Виктор Борисович закрепил в своей памяти основные детали жизни и 
карьеры Иоанна Скота. Детали эти были скудны и их бы вряд ли хватило на хорошую 
книжку из цикла «ЖЗЛ». Вполне в традиции житийной литературы биографы 
подчеркивали, что великий схоласт произошел от ирландских (читай -  
благочестивых) родителей, что и подтверждается его псевдонимом, означающим, по 
мнению многих, «рожденный в Ирландии». (Иные, впрочем, полагают, что Эриугена 
есть название родного города философа). Датой рождения Иоанна Скота многие 
предположительно считают 810 год. Любая другая западноевропейская страна на 
рубеже веков могла произвести на свет одаренного ребенка. Ни одна другая страна, 
кроме Ирландии, не могла дать такому ребенку воспитание  и образование, какое 
получил Эриугена. За несколько веков до его рождения сотни образованных людей 
бежали с континента в Ирландию, ища спасение от готтов, вандалов и прочих 
варваров, волнами накатывавшихся на бывшие римские провинции. Именно в Ирландии 
на протяжении самых мрачных столетий середины и конца первого тысячелетия 
по-прежнему читали произведения римских классиков, а богословская мысль в 
удалении от папского престола отличалась известной вольностью. О том, где и у 
кого учился Иоанн, не известно ничего, однако иначе как изрядным его образование 
назвать нельзя. В 843 году или чуть позже французский самодержец Карл, 
прозванный Лысым, пригласил Эриугену на должность главы придворного 
образовательного учреждения. Плешивый венценосец и ирландский схоласт, очевидно, 
нашли общий язык. Недаром, когда папа Николай I потребовал доставить к нему 
набедокурившего философа, Карл просто отказался отправить последнего в Рим. 
Король и философ жили безбедно и умерли, как утверждает традиция, в один год 
(877). Впрочем, достоверно о смерти Скота не известно ничего. Существует 
легенда, отождествляющая Эриугену с монахом Иоанном, приглашенным королем 
Альфредом из Галлии в Англию на педагогическую должность. Согласно этой легенде, 
Иоанн был убит собственными учениками с помощью орудий письма (graphiis). 
  На поприще сочинительства Иоанн Скот прежде всего отличился трактатом о 
предопределении, где он отстаивал идею свободы воли (осужден двумя соборами в 
855 и 859 гг.). Затем последовало основное сочинение «О разделении природы», 
проклятое папой Иннокентием III в 1204 году. На фоне такой судьбы собственных 
сочинений особенно выделяется успех перевода Ареопагитик. До появления Эриугены 
во Франции Запад был незнаком с работами великого неоплатоника, существовавшими 
лишь в греческом оригинальном варианте. Еще на протяжении несколько столетий 
после Эриугены галльские и германские научные светила того времени знали 
греческий едва ли не хуже арабского. Перевод Дионисия оказал сильнейшее влияние 
на развитие западной мистической мысли. 
  К удивлению Седова, до наших дней дошли автографы Эриугены. О них, впрочем, 
велась долгая полемика. В 1906 году Людвиг Траубе обнаружил глоссы на полях книг 
Скота, сделанные в характерном ирландском стиле. Позднее определили, что глоссы 
сделаны почерками двух ирландцев. Еще позднее манускрипты исследовали Бишоф и 
Бишоп. (Благодаря столь юмористическому подбору фамилий, эти двое с успехом 
могли бы выступать вместе в качестве клоунов или исполнителей комических 
куплетов. «Здравствуй, Бишоф!» -  «Здравствуй, Бишоп. А почему ты сегодня такой 
грустный?») После долгого разбирательства, было признано, что один из почерков 
вполне мог принадлежать Эриугене. Надо ли говорить, что всю теорию этого вопроса 
Седов изучил уже после того, как в волнении отыскал фотографию с образцом этого 
почерка. Он полностью совпадал с почерком перевода Дионисия! Виктор Борисович не 
забыл сделал ксерокопии для будущей статьи. 
  Перед тем, как окунуться с собственно философские сочинения Иоанна Скота, 
Седов пообедал. Но и отдохнув, он с трудом приноровился к слогу ученого 
ирландца, оперировавшего длиннейшими предложениями и всего двумя десятками 
терминов. Неоплатонические выкладки Эриугены не имели, конечно, прямого 
касательства к переводу Ареопагитик, но Виктор Борисович счел своим долгом 
вникнуть в их общую суть и настрой. 
  Один из постулатов ирландского монаха показался Седову знакомым. Deus itaque 
nescit se. Бог не знает самого себя. Не об этом ли самом рассуждал Климов, 
говоря о тайном знании, не знающем, что оно есть тайное знание? Несколько 
элегантнее подает материал Эриугена, но интеллектуальный маневр все тот же. 
  Кроме тома латинской патрологии Седов также заказал недавнее французское и 
старое немецкое издание, главным образом из-за комментариев. Теперь ему 
захотелось посмотреть, что там было сказано об этом отрывке. Он открыл немецкий 
перевод. На стол выскользнул тонкий конверт, очевидно забытый предыдущим 
читателем. Вряд ли книга пользовалась большой популярностью, поэтому конверт, 
возможно, пролежал в ней несколько лет. Виктор Борисович перевернул конверт и 
посмотрел на адрес. Он был написан по-русски, но буквами, похожими скорее на 
греческие, как будто его копировали с образца, не зная языка. Адресатом 
сообщения был Г.А. Рябов! Обратный адрес оказался американским, а отправителем 
значился некий Morton Smith. Седов присвистнул, вызвав раздраженные взгляды 
окружающих. Пришлось сделать вид, что удивление вызвал какой-то оборот в 
немецком переводе Эриугены. 
  Седов был достаточно хорошо воспитан, чтобы не читать чужих писем при первой 
же возможности. Однако он рассудил, что имеет полное право забрать письмо и 
присовокупить его к архиву Рябова.
   Было уже около пяти часов. Виктор Борисович стал собираться домой. Одеваясь, 
он заметил  в холле библиотеки доску объявлений, по которым быстро пробежал 
глазами и остановился на одном из них. Школа неоплатонизма приглашает всех 
желающих на семинар по теме «Неоплатонизм и Эриугена». Количество совпадений, с 
которыми столкнулся Седов, уже переросло в качество - он перестал им удивляться. 
Семинар должен был начаться  час назад в соседнем переулке. К объявлению 
прилагалась схема, объяснявшая как дойти до Школы неоплатонизма. Смеха ради, 
Виктор Борисович решил сходить на мероприятие. 
  Как точны бывают иногда языковые метафоры! Конверт, найденный в книжке об 
Эриугене, разжигал любопытство Седова, положившего его во внутренний карман 
пальто. В самом деле, письмо жгло словно горчичник. Не доходя двух кварталов до 
клуба неоплатоников, Виктор Борисович раскрыл конверт и прочитал письмо, стоя 
под уличным фонарем.
  
  Dear Gennady,
  
  I am eager to share with you some wonderful news. A Californian publisher is 
preparing the second edition of my main book. The twenty-year contract with 
Harvard University Press has recently expired. Perhaps, you remember that 
working with them was a difficult experience. The outrageous five-year delay in 
publication of the first edition made me an easy target for jokes among the 
academic community. Scholars had no other way to study my findings except by the 
popular account which, though it was originally meant to be auxiliary, in fact 
preceded the publication of my book by many months.
  All these years I have remembered the priceless favor that I once received 
from you. Happily, because of the political changes in Russia, I am now able to 
reward you financially without causing any suspicions among the authorities. A 
colleague of mine will soon be in Moscow with a series of lectures. I will be 
sending your royalties in cash through him. Hopefully, the amount will not seem 
meager to you. All the money which was rightfully yours for the first edition of 
my book, and my brochure as well, I invested with some profit since there was no 
way of sending it to you.
  
  Sincerely yours,
  Morton Smith[17]
  
  
  Так вот они истоки рябовских миллионов, а заодно и его, Седова, гонораров! 
Одна загадка разрешена, но появилась новая. Какую же неоценимую услугу оказал 
Рябов своему заморскому знакомцу? Седов решил лишь, что это как-то должно было 
быть связано с библиотекой Рябова, как с самым ценным, чем он располагал. Не 
исключено, что Геннадий Андреевич ссудил американцу некий важный источник. 
  Уже было шесть часов. Седов положил письмо обратно в карман и поспешил к 
неоплатоникам. Само название места, куда он направлялся, ужасно его забавляло. 
Любому совершенно не сведущему в философии человеку могло показаться, что 
неоплатонизм есть нечто, чему за не очень большую сумму учат ловкие инструкторы, 
подобно вязанию, восточным единоборствам и уринотерапии. Школа неоплатонизма 
располагалась в полуподвалъном помещении. Дверь открывалась в небольшую 
прихожую, откуда можно было пройти в зал, где в тот вечер собралось не менее 
пяти десятков человек. Оформление зала отличалась скорее неожиданностью, чем 
вкусом. После недавно сделанного ремонта стены покрыли замысловатой росписью. 
Преобладали геометрические орнаменты, разного рода меандры и аканфы, короткие 
фрагменты герметических текстов, вкрапленные в рисунок под разными углами, но 
больше всего дизайнеру почему-то пришлись по вкусу тэтраэдры. 
  Все внимательно слушали докладчика, выступавшего с деревянной переносной 
кафедры. Это был пожилой, краснолицый мужчина в неплохо пошитом старом костюме, 
давно утратившем естественный цвет. Седов подумал, что примерно так мог бы 
выглядеть в прежние годы лектор общества «Знание», рассказывающий недалекому 
сельскому люду о том, что наука не определилась еще в вопросе о наличии разумной 
жизни на Марсе, но неопровержимо отрицательно ответила на вопрос о существовании 
Бога. Краснолицый вел речь о Дионисии Ареопагите и Эриугене, злоупотребляя 
цитатами, прекрасно знакомыми теперь  Седову. Поэтому Виктор Борисович позволил 
себе отвлечься и изучить присутствующих. Большинство составляли мужчины среднего 
возраста, другой значительной прослойкой была молодежь. Все были поразительно 
официально одеты. Седов, в джинсах и в свитере, почувствовал себя как-то 
скандально. Некоторые делали по ходу лекции заметки в толстых тетрадях, прочие 
писали конспекты непосредственно на скрижалях своей памяти. Если бы эти скрижали 
вдруг оказались не риторической фигурой, а чувственно воспринимаемыми  
предметами, сцена походила бы на монастырский скрипторий, в котором велась 
работа над несколькими десятками экземпляров Св. Писания. Среди каллиграфов на 
самой близкой к кафедре скамье Седов вдруг увидел Антона, «своего» охранника. 
Тот сидел сгорбившись и так подробно конспектировал, что лектор, кажется, иногда 
делал паузы, чтобы дать Антону дописать предыдущую фразу. Сам Виктор Борисович, 
уже успевший отвыкнуть от посещения лекций, с тех пор как сам стал преподавать, 
ощутил инстинктивный порыв к ведению записей. 
  Наконец краснолицый лектор закончил свой реферативный доклад. С минуту длилось 
перешептывание, возня и прочее движение. Все смолкло, как только из глубины зала 
к кафедре направился высокий черноволосый мужчина лет сорока пяти в прекрасном 
сером костюме-тройке. Он, однако, не стал заступать за кафедру, а обратился к 
собравшимся, стоя рядом с ней:
  - Друзья мои! Я уверен, что рассказ о жизни и творениях великого Иоанна Скота 
Эриугены вдохновил и ободрил вас. Вам стали яснее принципы того истинного 
учения, в котором вы были наставлены. Я хочу лишь чуть подробнее коснуться 
некоторых аспектов доктрины Эриугены. 
  Говоривший сделал паузу, а потом продолжил заполнять комнату густым баритоном. 
Уже через минуту Седов потерял всякую способность понимать его. Дикое 
нагромождение герметических терминов, тем не менее, звучало сладкой музыкой. 
  Собрание закончилось хоровым исполнением гимна на греческом. У большинства 
присутствующих текст был в русской фонетической транскрипции, но некоторые, как 
заметил Седов, держали в руках подлинный греческий текст. Затем все стали 
непринужденно общаться между собой. Седов почувствовал себя чужаком. Нужно было 
скорее уходить. К несчастью, его заметил Антон и знаками попросил подойти к 
нему. Виктору Борисовичу пришлось пробираться через весь зал. Слыша обрывки 
разговоров по обе стороны от себя, он обратил внимание на странную манеру 
обращения, бытовавшую среди неоплатоников. К именам прибавлялись слова «дул» или 
«адельф»: «дул Иван», «адельф Андрей», «дула Светлана». Антон обратился к 
Седову, пожимая ему руку:
  -  Очень рад видеть вас. Не ожидал. Давайте, я вас с ним познакомлю. 
  Седов не успел сообразить, с кем его собирались знакомить. Антон не выпуская 
руку Виктора Борисовича подвел его к высокому брюнету, по-прежнему стоявшему у 
кафедры, озирая происходящее. 
  -  Дидаскал, позвольте представить вам Виктора Борисовича Седова. Он один из 
тех, кто описывает библиотеку Рябова. 
  Антон наконец отпустил руку Седова, но «дидаскал» его тут же наградил крепким 
рукопожатием обеими ладонями.
  -  Приятно познакомиться с вами, уважаемый Виктор. Разрешите угостить вас 
чаем?
  -  Я собственно собирался уже идти. - промямлил Седов.
  -  Но ведь вы никуда не спешите? Пойдемте, пойдемте.
  Антон остался в зале,  а «дидаскал» повел Седова по коридору. Они прошли мимо 
нескольких закрытых железных дверей и одной приоткрытой двери, за которой Виктор 
Борисович увидел книжные шкафы. В конце коридора была небольшая кухня. 
«Дидаскал» усадил Седова за стол и по-хозяйски поставил кипятиться чайник. 
  -  Ну-с расскажите, что вы нашли любопытного среди книг Геннадия Андреевича. 
  -  Я прошу прощения, кажется, мне так и не сообщили, как вас зовут... - Седов 
старался выражаться как можно вежливее, хотя ему было и неприятно, что 
приходится прилагать усилия для получения такой элементарной информации. 
  -  Разве? Извините, меня зовут Роман Андреевич Стрижов. Так, не расскажете ли 
чего интересного?
  -  Я даже не знаю, что сказать вам. Мне бы не хотелось делать никаких выводов, 
да и не я один работаю с коллекцией Рябова. Правильнее было бы дождаться, пока 
мы завершим первый этап работы и, если будет в том необходимость, известим 
широкую публику о результатах.
  -  Дорогой Виктор, но я ведь - не широкая публика?
  Седов промолчал.
  - А скажите-ка мне, пожалуйста, хорошо ли у вас обстоит дело с условиями 
работы, с помещением, оргтехникой, материальной базой?
  -  Спасибо, не жалуемся.
  Стрижов улыбнулся. 
  -  И кто же обо всем этом позаботился?
  Седов недоумевал. Неужели перед ним таинственный меценат, попечитель и 
благодетель консультативной комиссии?
  -  Да-с, батенька. Я, как принято говорить, спонсор вашего предприятия. 
Государству сейчас такие проекты не под силу. Приходится за все платить из 
своего кармана. Ну, что же? Теперь вы мне расскажете что-нибудь интересное?
  Седов совсем не был расположен к такому разговору: 
  -  А может быть, вы мне расскажете, что здесь происходит?
  -  Почему бы и нет? С удовольствием, -  Стрижов в самом деле, казалось, не 
возражал против такого поворота беседы. - Тогда уж, позвольте мне немного 
рассказать и о себе, иначе не все сразу поймете. Я - мыслитель по призванию и 
образованию. Но образование свое я, по счастью получил за пределами официальной 
науки. Раньше такое еще было возможно. Еще совсем молодым я попал в круг людей, 
для которых не существовало ничего кроме книг и идей. Они работали сантехниками, 
дворниками и вахтерами, но бонзы гуманитарной профессуры считали за честь 
знакомство с ними. В этом кругу немало из того, что считается целью и вершиной 
университетского образования, подразумевалось в качестве базисной подготовки. 
Мне многое пришлось учить в кратчайшие сроки, но у меня были великолепные 
преподаватели. Многие из них - репатрианты. Французское произношение мне ставил 
человек, друживший когда-то с Геноном, а греческий я изучал под руководством 
ученика Хайдеггера. Тогда для меня было загадкой, почему эти люди тратили на 
меня свое время. Много позже я понял, что передача знаний важнее их 
приобретения. Этим я теперь и занимаюсь. А помните ли вы рассказы об античных 
философах, достигавших сказочного богатства лишь для того, чтобы явить 
окружающим мощь философии путем ее прикладного использования? Фалес, если не 
ошибаюсь, хотел показать, как легко достижимо богатство. Однажды он взял в 
аренду все окрестные маслобойки. Урожай оливок выдался замечательный, а у него 
оказалась монополия на производство масла. Примерно этим опытом я и 
руководствовался, занявшись коммерцией. Была, впрочем, и побочная цель. Точно 
так, как я занимаюсь гимнастикой и слежу за здоровьем, чтобы мое тело не стало 
обузой для моего духа, я добился благосостояния, чтобы более не занимать разум 
низкими мыслями о поддержании телесного существования. И вот теперь я могу 
делиться знаниями и поддерживать проекты, способствующие приумножению знаний. 
  -  Что ж, это очень благородно, - сказал Седов. - Не могу, однако, скрыть от 
вас мое удивление теми знаниями, которыми вы делитесь. Простите, это же какой-то 
гностицизм вперемешку с дурной схоластикой. А все эти странные адельфы с 
дидаскалами...
  -  Не делайте поспешных выводов. Ведь вы только поверхностно познакомились с 
нашими идеями. 
  -  Знаете, если уж быть совсем честным, до идей-то мне как раз особого дела 
нет. Разумеется, интересно видеть современное развитие неоплатонических 
конструкций, но намного больше меня удивляет антураж. Неужели без этого не 
обойтись?
  -  Видите ли, сама по себе истина ненавязчива. - Стрижов стал разливать чай. - 
Я не могу просто так убедить ни вас и ни одного из тех людей в зале, что путь, 
который я считаю истинным, таковым и является. Но я сделаю все, что в моих 
силах, чтобы вы и они были готовы встать на этот путь, когда станет ясно, что 
другого просто нет. 
  -  Сделаете все, что в ваших силах? Это вы мне на категории цели и средства 
намекаете? По-вашему, любые средства оправдываются познанием истины?
  -  Все намного серьезнее. Никакие средства не могут отменить моей цели, если 
она, в самом деле, достигнута. В этом природа истины. Она вечна и неизменна. 
  -  Не хочу с вами спорить об истине. Ничего глупее такого диспута не могу себе 
представить. А вот средства ваши мне кажутся лучшим способом оттолкнуть 
думающего образованного человека от чего угодно, к чему они прилагаются. 
Сектантские замашки, гимны, иерархия, да я, наверняка, еще не все видел. 
  -  Ни о чем другом, Виктор, кроме как об истине говорить невозможно... Насчет 
средств же вы очень ошибаетесь. Всякий думающий, как вы выразились, человек в 
глубине души ни о чем так не мечтает, как о том, чтобы стать не-думающим. Не в 
этом ли цель познания? Раз и навсегда покончить с порочным кругом эмпирического 
опыта, вопросов, силлогизмов, заключений, сопоставлений, апорий, антиномий? 
Отказ от всего этого рассудочного балласта и есть главное из моих средств. Потом 
все становится легко и просто. Перестанем смотреть на тени, отображающиеся на 
стенах пещеры, и выйдем наружу. И узрим истину.
  -  Не сбивайтесь на проповедь, -  Седов на минуту задумался, потом продолжил - 
Вот вы использовали прекрасный образ из Платона. Но ведь у выхода из этой пещеры 
ваших адептов ждет не истина, а вы сами. Хоть вам-то это должно быть понятно?
  -  О, да вы просто разрушаете мой прекрасный мирок! - Стрижов рассмеялся. - 
Как же вам не терпится припереть меня к стенке со своим Tis estin aletheia.[18] 
  -  А как же мне еще поступить с вами? Вот вы начитались книжек, просидели 
немало часов, в задумчивости подперев щеку кулаком, и создали, наконец, свою 
философскую систему. Как честный мыслитель вы могли бы более-менее складно ее 
изложить на бумаге и надеяться на благосклонность умов сходно с вами мыслящих. А 
вы вытрясли из философии самый дух ее - искательство, личностный 
интеллектуальный опыт, диалектику знания и сомнения, свободу мысли - все, что 
служит оправданием самого разума человеческого. Осталась только пустая схема, 
которую вы проповедуете этим несчастным людям. 
  -  Вы думаете, все, что я делаю, продиктовано стремлением избежать общей 
участи даже самых лучших философов - двух абзацев в философской энциклопедии? В 
том и беда философии. Как-то так сложилось, что истин может быть много, при этом 
у каждого своя. Философия омертвела. От нее для меня остались только образы и 
удачные формулы. И я не учу философии в общепринятом понимании. А то, что в моем 
учении может быть переведено на язык философии, есть плод консенсуса многих 
мыслителей, увы, не нашего века. Истина есть предмет согласия мудрых. В этом 
отношении у меня все в полном порядке. 
  -  Ну, допустим. Но так ли уж важно вовлекать в вашу секту столько людей? 
Откуда у вас эти амбиции пророка?
  -  Да как же иначе-то, дорогой мой? Истина не может не быть абсолютной, 
тотальной, если угодно. Древние считали, что природа не любит пустоты. В наше 
время вдруг в этом разуверились, но напрасно. Ведь именно истина стремится 
занять все предоставленное ей пространство! И если бы я считал, что постиг 
истину и не считал бы ее при этом всеобщей ценностью, желая разделить это знание 
со всеми, кем бы я был? 
  Стрижов почему-то иронично улыбался. Эта улыбка раздражала Седова.
   -  Значит, вы действительно во все это верите? В то, что мир обладает формой 
тэтраэдра, и в основе его лежат двухмерные геометрические фигуры? В то, что эти 
фигуры возникли в результате математической ошибки Божества? Что единое есть 
благо, а множество есть зло? Что уничтожение множественности несет спасение, а 
умножение погружает нас во все более густую тьму? - Седов удивился, что смог так 
легко теперь вывести основные формулы доктрины Стрижова, прежде едва уловимые. 
  Стрижов по-прежнему улыбался, медленно потягивая чай из большой чашки. 
Молчание его становилось нестерпимым. 
  -  Если вы не возражаете, я пойду, -  резко сказал Седов.
  -  Не смею задерживать. Желаю всяческих успехов в работе. И я надеюсь вас 
здесь еще увидеть.
  Виктор Борисович взял свое пальто и быстро прошел по коридору. Он прибавил 
шагу, проходя через зал, где, как ему показалось, все ожидали нового появления 
дидаскала. Выйдя на улицу Седов почувствовал себя дурно, но тут же сообразил, 
что просто страшно голоден и накупил в ларьке всякой всячины, чтобы не свалиться 
в обморок посреди улицы. С ним никогда этого не случалось, но Седов отчего-то 
думал, что такое вполне возможно. Странные события этого вечера прокручивались в 
его сознании, как будто оно, не справившись с режиссурой, собиралось поправить 
ситуацию монтажом сюжета. Виктор Борисович понял, что ему следует получше 
выспаться, чтобы не утратить контакт с реальностью, и поспешил домой. 
  
  XXII
  
  Черный с белым не берите,
  «Да» и «нет» не говорите.
  Вы поедете на бал?
  
  Выходя из метро, Седов доедал последнюю шоколадку из тех, что были им куплены 
рядом со штаб-квартирой неоплатоников. Он не привык есть на улице, и вкусовые 
ощущения странно смешивались со зрительными. Хлопья влажного снега казались 
сладкими. То, что белый пух, падающий с небес в северных странах, не годится в 
пищу, знал еще Геродот. Но и это кажущееся обилие съестного кругом все-таки 
обостряло чувство голода. Седов стал изучать витрину одного из ларьков 
поблизости. 
  - Семен, вот ты мужик умный. Скажи, что такое время, и что такое пространство? 
- донеслось вдруг до Седова. Он насторожился и, присмотревшись, заметил в уютном 
проеме между ларьком и каменной стеной нескольких забулдыг. Виктор Борисович 
особо отметил для себя это слово и с удовольствием мысленно повторил его 
несколько раз. Семен, в этот момент, очевидно, собирался с мыслями.
  - Ну, это просто, - произнес, наконец, Семен, - вот тебе дадут лопату и скажут 
копать. Вот тут тебе время, тут и пространство. - Похоже, говоривший искаженно 
передавал популярную формулу «от забора и до обеда». 
  - Нет, ты лучше вот что скажи. Есть Бог, или нету его совсем? - раздался 
другой голос.  Умный мужик Семен снова призадумался, а Седов зашагал прочь от 
ларька. Ему не хотелось выслушивать очередное суждение забулдыжного философа. В 
конце концов, вариантов ответа не так много. Кстати, сколько? Разумеется, «да» и 
«нет». Поправ принцип tertium non datur, получаем еще один ответ: «Да, но Он не 
таков, каким его себе представляют». Изловчившись, дополнительно можно 
предложить и такую формулу: «Нет, но не так, как это себе представляют». Вроде 
бы все. Ну, можно еще принять за ответ беспомощное разведение руками. «Есть ли 
Бог?» «Бог весть!». Тогда уж шестой ответ, должно быть, дал бы Эриугена: «Бог не 
весть». Пожалуй, все остальное есть лишь вариация этих шести возможных ответов. 
К какой именно концепции склоняется Семен? Уж не вернуться ли и не спросить его? 
Нет уж. Какая разница?
  
  
  XXIII
  
  Я не знаю такой нелепицы, которая не была бы высказана одним из философов.
  Цицерон
  
  Весь понедельник Седов собирался посвятить разбору новых манускриптов. Перевод 
Ареопагитик он убрал подальше, чтобы не попадался на глаза. Подготовка статьи о 
нем теперь уже стала просто неприятной обязанностью. Кодекс вызывал устойчивые 
ассоциации с подвальными неоплатониками. Антон-охранник сегодня, к счастью, не 
работал, но Седов приглядывался к другим подчиненным Стрижова, гадая, не состоят 
ли они в неоплатоническом братстве. 
  День складывался гадко. Виктор Борисович описал полдюжины французских и 
итальянских католических изданий  на латыни конца восемнадцатого века, и чуть 
даже не повыбрасывал их сгоряча в мусор. После обеда пришел Климов. Он работал 
намного быстрее Седова и показывался в особняке нечасто. Виктор Борисович 
поначалу хотел рассказать Климову хоть что-то о своих воскресных похождениях, но 
постояв с минуту дверей его кабинета, слушая, как лингвист быстро печатал на 
компьютере, снова побрел в книгохранилище. Там он взял с полки очередной том и 
переложил закладку. У дверей своего кабинета Седов неловко повернул книгу 
обрезом вниз и несколько десятков листов высыпались из сгнившего переплета. 
Чертыхаясь, Виктор Борисович собрал их и проверил, была ли на страницах 
нумерация. Не обнаружив ее, Седов совсем расстроился, но уже не стал громко 
проявлять свое настроение, так как ему показалось, что Климов перестал печатать 
и прислушивался к происходящему в коридоре. Теперь придется изучать каждую 
страницу, чтобы восстановить пагинацию. В кабинете он положил  все выпавшие 
листы на стол и стал раскладывать их как пасьянс. С первых минут этого 
упражнения латинский текст показался Седову знакомым. Он преодолел желание 
заглянуть в начало и конец книги, стараясь вспомнить, где он  ранее видел этот 
текст. Пасьянс понемногу складывался, но Седов все не мог сообразить, с чем же 
он имел дело. Заглянув, наконец, в колофоны, он обнаружил, что в его руках 
сборник, а выпавшие листки содержат совершенно неизвестное ему анонимное 
гностическое произведение, «Эоны Абраксаса».  Странный получался пасьянс...Седов 
принялся читать книгу уже не так, как читает наборщик, а подобно корректору, 
вникая в самый верхний слой содержания. Он вновь убедился, что текст ему знаком. 
Смысл его заключался в повторении каких-то затертых мест эллинистической 
философии с сильным мистическим уклоном, напоминавшим отчасти риторику Стрижова. 
Но ощущение знакомства с текстом этим фактом объяснить было невозможно. Седов 
был уверен, что прежде читал этот текст по-латински, потому что грамматические 
структуры были еще памятнее, чем содержание. Он полистал страницы книги, в 
поисках прочих зацепок. Кроме гностического сочинения входило Четвероевангелие. 
Почерк в обеих частях книги был один и тот же. Он был очень похож на почерк в 
Кодексе Эриугены. Немного подумав, Седов открыл на компьютере файл с уже 
готовыми тезисами для петербургской конференции и добавил несколько предложений. 
О прямой связи двух кодексов он ничего не написал, но оставил за собой 
достаточную свободу для того, чтобы в докладе сделать необходимые выводы. Потом 
Седов послал документ на печать и, как всегда, радостно удивился, когда принтер 
сначала загудел, а потом зашуршал бумагой. 
  Раздался стук в дверь. Седов оглянулся. В дверном проеме стоял религиовед.
  -  Можно к вам, Виктор Борисович?
  -  Конечно же, заходите. - Седов закрыл книгу. 
  -  Собственно, я хотел лишь узнать, не собираетесь ли вы обедать. Сходили бы 
вместе, все веселее бы было. Не мешает нам как коллегам поближе познакомиться. 
  Седов  был удивлен титулом «коллега», но он и в самом деле был голоден. 
  -  С удовольствием, - Виктор Борисович вложил только что распечатанный 
документ в заранее приготовленный конверт, чтобы по дороге опустить его в 
почтовый ящик.
  Заведение, куда Антон Семенович повел Седова, имело полное право считаться 
привокзальной забегаловкой, даже если бы ближайший к нему вокзал был в тысяче 
верст отсюда. Седов, человек, в общем, небрезгливый, позволил себе заказать лишь 
макароны, как продукт заведомо фабричного производства, и чай. Антон Семенович 
же решил отведать местного студня, вероятно полагая, что при необходимости 
вкусовые качества его можно перебить нужным количеством горчицы. Он также 
заказал водки, от которой Седов категорически отказался. В ответ на это Антон 
Семенович произнес загадочное : «А мне, по грехам моим, позволительно». 
  -  На самом деле, -  заговорил Сухов, отведав алкоголя, -  я хотел с вами 
поговорить, Виктор Борисович. Может, и у вас есть, что мне рассказать о своих 
вчерашних приключениях?
  -  Откуда вы знаете об этом?
  -  Мы знаем многое, Виктор Борисович. Я ведь особый религиовед. Столько лет 
проработал в так называемых компетентных органах. Разумеется, имею ученую 
степень. В комиссию меня направили для координации действий следственной группы, 
как знатока религиозной субкультуры семидесятых-восьмедисятых годов, когда, 
вероятно, формировалась эта замечательная книжная коллекция. Кроме вас, впрочем, 
этого никто не знает, даже Любавин. Он со мной знаком просто как со 
специалистом. А нужные люди ему обо мне напомнили, когда это потребовалось.
  -  Так, вы за мной следите? - решил возмутиться Седов.
  -  Нет, Виктор Борисович, не за вами, а за этими неоплатониками. 
  -  Чем же они вам-то не угодили?
  -  Есть маленькие грешки, а есть и побольше. О тех, что побольше, я пока не 
буду говорить. Но есть у нас подозрение, что Рябов был с ними связан. А теперь 
вот этот их гуру, или как там они его называют, спонсирует всю работу по описи 
коллекции Рябова. Что-то тут кроется. Не думали же вы, что к каждой такой 
комиссии мы приставляем людей на полковничьих должностях?
  Седов уже успел решить про себя, что религиовед, скорее всего, был в звании 
полковника. Теперь он порадовался своей интуиции. 
  -  Спасибо, как говорится, за сигнал, - сказал Седов, -  буду впредь 
осторожнее. 
  -  А вас не оскорбит моя просьба сообщать мне обо всем необычном, чему вы 
можете оказаться свидетелем?
  Как ни странно, такая просьба не удивила и не оскорбила Седова. 
  -  Ничего специально я вам обещать не буду, но если что-то заслуживающее 
внимания действительно произойдет, я о вас вспомню. Однако, услуга за услугу. 
Мне безумно интересно, какие крупные грешки числятся за братьями-неоплатониками. 
Не поделитесь информацией? - Седов тут же пожалел, что не дождался, пока 
гомеопатические глотки алкоголя притупят бдительность чекиста. 
  -  Что именно удалось вам усвоить из учения Стрижова? - спросил вдруг 
полковник. 
  -  Если говорить коротко, то основа его концепции заключается в иерархическом  
устройстве мира. Такая структура возникла как следствие эманации единого 
предвечного первоначала бытия. По мере удаления от этого первопринципа все сущее 
теряет духовные свойства и обрастает плотью. На противоположном полюсе 
миропорядка оказывается, таким образом, исключительно непросветленная материя, 
мрак, зло.
  -  Вы хорошо докладываете, пардон, излагаете. А можно ли еще добавить, что эта 
непросветленная материя также характеризуется сложностью, множественностью и 
разнообразием, в противовес простоте Единого?
  -  Тоже верно, -  ответил Седов.
  -  Интересно, что отнюдь не всегда концепции иерархичного бытия считают 
плюрализм и разнообразие чертой низших уровней макрокосмоса. Вы знакомы с 
мусульманской доктриной о семи небесах?
  -  А это разве мусульманская доктрина?
  -  Да. Во всяком случае, та, которую я имею в виду. Согласно ей, седьмое небо, 
ближайшее к Божеству, создано из Божественного света, не поддающегося никакому 
описанию. Сей уровень реальности имеет и своих обитателей. Это бесчисленный сонм 
существ, размерами превышающих Землю, каждое из которых имеет семьдесят тысяч 
голов. На каждой голове - семьдесят тысяч лиц, на каждом лице - семьдесят тысяч 
уст, в каждом из уст - семьдесят тысяч языков, а каждый из этих языков славит 
Господа на семидесяти тысячах наречий. Согласитесь, достаточно пестрая картина. 
Как говорят в народе, у Бога всего много. Может быть, я ошибаюсь, но мне такая 
мифологема кажется противоречащей всем построениям Стрижова и его неоплатонизма. 
Ведь здесь множественность, различие не суть зло. 
  -  Пожалуй, но разве такие философские различия могут привлечь внимание вашего 
ведомства? Особенно теперь, когда вам не нужно следить за прилежным следованием 
материалистической диалектике и не допускать, чтобы философы чересчур увлекались 
цитированием раннего Маркса. 
  -  Надеюсь, вы сейчас все поймете. В свое время я учился у Ильенкова. Знаете 
ведь? Был такой философ весьма неординарный в кругу советских философов. У него 
имелась одна романтическая концепция, о которой он иногда рассказывал студентам. 
Обычно у молодежи это вызывало огромный энтузиазм и определенный прилив 
лояльности к марксизму, чего с годами было все труднее добиваться. Суть этой 
концепции следующая. Допустим, что средняя плотность вещества во вселенной 
такова, что тепловая смерть ее неизбежна. Процесс энтропии необратим. Могут ли 
разумные обитатели какого-либо уголка вселенной достичь такого уровня развития, 
который дал бы им власть над самыми глубинными энергиями мироздания? И если да, 
то разве не могли бы они вызвать взрыв чудовищной силы, гибельный для их 
цивилизации, но способный заново запустить часы вселенной? Может быть, именно 
это мы видим, наблюдая за взрывами сверхновых звезд  в отдаленных частях 
галактики? Вот такое самоубийство во имя грядущей жизни, согласно этой 
концепции, и есть высший смысл жизни разумных существ. Выше этого может быть 
только осуществление передачи информации новым поколениям, время которых 
наступит лишь через миллиарды лет. 
  -  Так ведь это материалистическая пародия на христианство. Принесение в 
жертву собственного потомства ради того, чтобы подарить жизнь другим. А эта 
информация, о которой вы упомянули, очень напоминает логос. Хотя, может быть, я 
тут допускаю некоторую натяжку.
  -  Может быть. Но не в том дело. Важен сам принцип активного участия 
человечества в процессах универсума. В известной мере, это свойственно русской 
философии. Вспомните Федорова, Флоренского, Циолковского. Но русский космизм 
предполагает действие созидающее, действие во благо человечества, как активной 
силы мироздания. Но что если идея влияния на процессы макрокосма окажется 
связанной с учением, отрицающим онтологическую ценность индивидуального? Если мы 
посчитаем, что существование мира есть ошибка Единого? Не будет ли единственно 
верным сделать все от нас зависящее, чтобы повернуть вспять процесс эманации 
Первоначала, вернуться к первичному состоянию универсума?
  -  Это каким же образом? -  усмехнулся Седов. 
  -  Ну, это вы можете у Стрижова выяснить. Я излагаю вам лишь то, что наши 
аналитики усмотрели в его учении. Мне очень хочется, чтобы вы меня поняли...Мы - 
полиция духа, нравится это вам или не нравится. Вы можете пенять нам на 
следование конъюнктуре времени, но есть в нашей работе такое, что не меняется 
независимо от века и царствующего режима. Наша цель -  сохранение порядка вещей, 
и я прошу понимать это и в философском смысле тоже. Поэтому любое учение, 
ведущее речь о космических катаклизмах попадает в поле нашего внимания, а учение 
ставящее целью такой катаклизм осуществить - тем более. Не имеет значения, что 
на данном историческом этапе у них нет физической возможность сделать хоть 
что-либо для достижения своих задач. Как полиция духа, мы будем существовать, 
пока существует дух. Мы приняли эстафету, и мы ее передадим. Мы не имеем права 
не заглядывать в будущее... Хотя, впрочем, эта публика может немало навредить и 
теперь.
  Седов видел, как полковник уже уносился в обители Вакха, не замечая того. Ему 
стало неловко. 
  -  Хорошо, Антон Семенович. Кажется, я вас понял. Мне уже пора снова идти 
работать. 
  -  Ступайте. Вот вам мой телефон. Звоните, если что, - полковник написал 
строчку цифири на пачке сигарет и протянул Виктору Борисовичу. 
  -  Всего наилучшего, -  сказал Седов и положил пачку во внутренний карман 
пальто. Там по-прежнему лежало письмо к Рябову от американца. Виктор вспомнил, 
что намеревался сегодня выяснить, о каких именно книгах, изданных Мортоном 
Смитом, идет речь в письме. Проще всего было позвонить Штейну в «иностранку». 
Тот мог бы попросить кого-нибудь дать Седову библиографическую справку. 
  В кабинете Седова был телефонный аппарат, но вся телефонная инфраструктура 
исчезла вместе с банком. Телефон работал лишь в помещении охраны и нередко 
барахлил. Седов решил зайти домой, чтобы позвонить во ВГБИЛ. По дороге он, 
наконец, нашел почтовый ящик и опустил в него конверт с тезисами.
  Штейн быстро поручил какой-то пожилой сотруднице оказать помощь Седову. Виктор 
Борисович уверил ее, что все дело вряд ли займет больше пяти минут, и остался 
ждать на телефоне. Сидя за письменным столом, он рассматривал собственные книги 
и бумаги. Среди них была и рябовская красная папка. Седов теперь хранил в ней 
все, что было связано с Рябовым. Здесь были собраны черновики переводов и 
упражнений, в разное время выполненных для Геннадия Андреевича. Виктор Борисович 
раскрыл папку и стал рассеянно просматривать ее содержимое. Он вдруг уставился 
на страницу одного из самых первых латинских переводов. Грамматические структуры 
сразу нескольких предложений совпадали с тем, что он только что видел в 
сегодняшнем неизвестном ему произведении. Лишь некоторые слова различались, так 
что смысл был совершенно другим. Кое-где лексика была изменена по 
стилистическому признаку, так что текст приобрел черты, типичные для второго или 
третьего века нашей эры. Естественно, перевод был выполнен как всегда по тексту, 
данному Рябовым. Сделал ли библиофил свой перевод и решил проверить себя 
способом обратного перевода? Но почему оказались заменены многие слова? И разве 
возможно, чтобы Седов потом воспроизвел латинский текст в точности за 
исключением лексических расхождений? Конечно, нет. Вывод: текст был записан на 
пергаменте после того, как Седовым был сделан перевод! Это могло значить только 
одно. Рукопись, которую он сегодня достал со стеллажей книгохранилища, была 
поддельной. 
  
  -  Алло? Вы слушаете? - раздалось в трубке. 
  -  Да-да, я вас слушаю, -  отозвался Виктор. 
  Седову начали диктовать библиографические данные нескольких книг и он усердно 
их записывал. Сотрудница ВГБИЛ дурно выговаривала английские слова и Виктора 
Борисовича особенно заметил как она произносила  Harvard с характерным 
украинским «гэканьем», как бы сочетая, таким образом, оригинальное произношение 
с его русской транслитерацией. 
  
  Smith, Morton. "Hellenika Cheirographa en tei Monei tou Hagiou Sabba." Nea 
Sion 52 (1960): 110-125, 245-256. 
  ____________. "Monasteries and their Manuscripts." Archaeology 13 (1960): 
172-177. 
  ____________. The Secret Gospel: The Discovery and Interpretation of the 
Secret Gospel according to Mark. New York: Harper & Row, 1973. 
  ____________. Clement of Alexandria and a Secret Gospel of Mark. Cambridge, 
MA: Harvard University Press, 1973. 
  ____________. Reply to Joseph Fitzmeyer in "Mark's 'Secret Gospel?'." America 
129 (1973): 64-65. 
  ____________. "Merkel on the Longer Text of Mark." Zeitschrift fuer Theologie 
und Kirche 72 (1975): 133-150. 
  ____________. "On the Authenticity of the Mar Saba Letter of Clement." 
Catholic Biblical Quarterly 38 (1976): 196-199. 
  ____________. "A Rare Sense of prokopto and the Authenticity of the Letter of 
Clement of Alexandria," in God's Christ and His People: Studies in Honor of Nils 
Alstrup Dahl, ed. Jacob Jervell and Wayne A. Meeks. Oslo: Universitetsforlaget, 
1977. 
  ____________. Jesus the Magician. New York: Harper & Row, 1978. 
  ____________. "Clement of Alexandria and Secret Mark: The Score at the End of 
the First Decade." Harvard Theological Review 75 (1982): 449-461. 
  ____________. Postscript to the 1982 reprint of The Secret Gospel. Clearlake, 
CA: Dawn Horse Press, 1982. 
  ____________. "Paul's Arguments as Evidence of the Christianity from which he 
Diverged." Harvard Theological Review 79 (1986): 254-60.
  
  Седов поблагодарил библиографа и положил трубку. Теперь предстояло понять хоть 
что-то из происходящего. Итак, рукопись была фальшивкой. Виктор осознал, что 
никакой другой цели, кроме создания поддельных манускриптов, Рябов не 
преследовал, когда давал ему многочисленные тексты для проверки и перевода. Он 
готовил материал для фальшивого манускрипта. Методика подготовки текста была 
выбрана Рябовым очень оригинальная. Он сам не владел в достаточной степени 
древними языками. Сообщников Геннадий Андреевич либо не сумел найти, либо 
побоялся искать. Зато совсем несложно оказалось заполучить с помощью 
квалифицированного специалиста (Седова) тексты-болванки, которые оставалось лишь 
немного подправить, чтоб получить желаемый результат. Седову стало нехорошо. Он 
отбросил от себя красную папку и закрыл глаза.
  Теперь было ясно, какую услугу мог Рябов оказать заморскому исследователю. 
Седов сразу понял, о какой своей книге упоминал Смит в письме Рябову. Монография 
«Климент Александрийский и тайное Евангелие от Марка» появилась в Бостоне в 
1973-м году. Популярной брошюрой, по всей видимости, была книга «Тайное 
Евангелие», изданная в Нью-Йорке ранее в том же году. 
  Тайное Евангелие Марка! Неужели Рябов создал подложное апокрифическое 
евангелие? И оно было опубликовано! Нужно успеть во ВГБИЛ, пока еще не поздно 
оформить заказ. Виктор Борисович достал из стола бланки читательских требований 
«Иностранки». Чтобы не терять времени он заполнил их в метро, пользуясь только 
что полученной библиографической информацией. В Ленинке Седов оказался за десять 
минут до прекращения приема заявок на книги.
  Мнимый апокриф Мортона Смита оказался не совсем тем, что ожидал увидеть Седов. 
Фрагмент из нескольких десятков стихов был найден Смитом в иерусалимском 
монастыре в конце 50-х годов. Но это была не древняя рукопись, а якобы копия с 
манускрипта, сделанная на внутренней стороне обложки издания 18-го века. 
Содержанием фрагмента было письмо Климента Александрийского, в котором он 
цитировал тайное евангелие, написанное Марком для того, чтобы поведать верным о 
самых  сокровенных аспектах христианского учения. Седов обратил внимание на 
такую многократную вложенность, как отличный способ замести следы при 
фальсификации памятника. Внимательно читая рассказ Смита о своей находке, Виктор 
Борисович пытался угадать, был ли тот в неведении касательно подложности письма 
Климента или же напротив активно участвовал в создании фальшивки. И совсем 
непонятно было, каким образом в 50-х годах могло произойти сближение 
американского палеографа с советским... кем же был тогда Рябов? 
  Несмотря на подозрительное отношение многих специалистов к псевдо-Марку, в 
целом подделку можно было считать удачной. Она стала стержнем всей научной 
карьеры Мортона Смита. Но в чем заключалась цель подделки, обнаруженной сегодня 
Седовым? Он вспомнил о содержании рукописи. Зародившаяся в девятнадцатом веке 
романтическая увлеченность историей произвела на свет немалое количество 
подделок под старину. Самые любопытные из них были созданы для придания 
весомости определенным теориям и даже ради укрепления национального 
самосознания. Цели эти были столь вдохновляющими, что подделки зачастую 
безболезненно проходили сквозь испепеляющий огонь критических исследований. Чего 
стоит одна только Велесова книга! Седов понял, что попавшая в его руки фальшивка 
должна была создать ореол древности и традиционализма вокруг учения Стрижова. С 
ужасом он осознал свою роль в этой фальсификации. Он не только произвел черновую 
работу по подготовке текста (хотя многое пришлось сделать и непосредственным 
исполнителям). Теперь он оказался и первым исследователем рукописи. 
  Как же теперь поступить? Логично, кажется, разоблачить фальшивку. Но, заявив о 
подложности памятника, Седов может поставить под удар собственную научную 
репутацию. Как доказать, что в подделке текста он участвовал без злого умысла, а 
просто выполнял переводы на заказ? Не будет ли такое разоблачение похоже на 
запоздалое раскаяние сообщника Рябова? Это же клеймо на всю жизнь! Допустим, 
Седов сохранит тайну подделки. Это значит, что ему придется дать манускрипту 
первичную палеографическую оценку как подлинника. Разубедить в этом широкую 
публику уже не удастся никогда. Специалисту, впрочем, не составит труда 
докопаться до истины. Возможное разоблачение подделки другими исследователями 
грозило бы Седову большими неприятностями. Только сейчас Виктор Борисович 
вспомнил, что сегодня он отослал тезисы, в которых мельком упомянул манускрипт с 
подложным текстом. Час от часу не легче. Кодекс Рябова теперь прочно связан с 
именем Седова.
  Покойный Геннадий Андреевич успешно шантажировал Седова. И, возможно, не 
только его одного! Климов, по его собственному признанию, давал Рябову 
консультации по истории русского языка. Как не предположить, что эта информация 
была потом использована для фальсификации древнерусских текстов? Профессор 
Любавин по меньшей мере был знаком с Рябовым и мог, сам того не зная,  сыграть 
свою роль в подготовке фальшивок. Со Штейном Седов никогда не говорил о Рябове, 
но как знать, не оказывал ли он библиофилу консультативных услуг по гебраистике? 
Состав комиссии был подобран, чтобы обеспечить безупречную характеристику 
корпусу поддельных манускриптов. Особенно, казалось, был подвержен шантажу 
Любавин. Ему вот-вот предстояло с почестями выйти на пенсию и удостоиться 
юбилейного сборника научных статей учеников и соратников (Festschrift). Если 
кто-то из членов комиссии сочтет возможным пренебречь собственной репутацией, на 
него будет оказано давление, в дело вмешается круговая порука. Седов пожалел, 
что не напился сегодня днем вместе с полковником. В терминах эстетики ситуация 
соответствовала понятию анагнорейсис. Герой оглядывается назад и обнаруживает, 
что логика событий вела его к именно к нынешнему плачевному состоянию, хотя он 
об этом и не догадывался.
  
  XXIV
  
  Mega biblion ison toi megaloi kakoi
  Callimachus, 465[19]
  
  Труп лежит на спине, лицо повернуто в сторону окна. На столе початая бутылка 
коньяка и бутерброды с икрой. Отпечатки пальцев найдены на бутылке и бокалах. В 
семидесяти сантиметрах он трупа находится пистолет парабеллум. Si vis pacem, 
para bellum[20]. Какое еще орудие преступления мог ассоциативно вообразить 
латинист? Жанр описания места происшествия невольно пришел на ум Седову, когда 
он стал составлять библиографическую справку на кодекс с подложным текстом. Как 
прежде всего выяснилось, кодекс в буквальном смысле был местом преступления, а 
не просто подделкой. Палимпсест. Древний изначальный текст, похоже, смывался с 
пергамента дважды и последний раз поверх него вписали гностическую галиматью, к 
сочинению которой и приложил руку сам Седов. Трактату предшествовало 
Четвероевангелие. Виктор Борисович долго гадал, были ли эти библейские тексты 
записаны фальсификатором, или же они представляли собой более ранний слой. 
Двойной палимпсест обнаруживался только в части кодекса с новозаветным 
памятником. Из этого Седов предварительно заключил, что кроме рябовского текста 
все остальное было аутентичным. Не иначе как длина фальшивки была строго 
ограничена числом свободных страниц кодекса. Да и вряд ли Рябов стал бы 
переписывать Евангелия. Ведь подделка не создавалась ради чистого искусства, а 
имела вполне утилитарные цели. Если так, то в руках Седова оказался довольно 
интересный памятник. Виктор Борисович принес из дома научное издание Вульгаты, 
чтобы попытаться определить группу манускриптов, к которой относились 
новозаветные тексты. 
  В основном текст следовал рукописи, известной как Codex Vercellensis. Так, по 
крайней мере, казалось Седову, пока он не добрался до четвертого Евангелия. 
(Благовествования были расположены в так называемом «западном» порядке: Матфей, 
Иоанн, Лука, Марк.) Именно Евангелие от Марка оказалось совершенно непохожим ни 
на какой иной латинский манускрипт. Грамматика и лексика не несли ровно никаких 
следов влияния со стороны известных групп латинских списков Нового Завета, в том 
числе и тех, которые не восходили к переводу Иеронима. Отсутствовали все 
элементы, традиционно признаваемые поздними наслоениями. Соответственно, текст 
Евангелия от Марка оканчивался на 8-м стихе 16-ой главы (по современной 
рубрикации). Подавляющее большинство редакций содержит дополнительные стихи, 
довольно важные догматически: свидетельства о воскресении Христа, его наказ 
своим последователям проповедовать Евангелие, а также рассказ о вознесении 
Спасителя. 
  Такая находка была почище оригинального перевода Ареопагитик! Седов вспомнил о 
приписке в кодексе Эриугены. Не об этом ли Евангелии Марка шла там речь? Вне 
всякого сомнения, великий схоласт-еретик не мог пройти мимо манускрипта 
ставившего под сомнение целостность и буквальную точность передачи библейского 
текста. 
  Ситуация складывалась для Седова совсем непросто. Фальшивый текст созданный с 
его помощью мог скомпрометировать любое сделанное им открытие. Единственным 
выходом было бы разоблачение подделки. Но для этого нужно как минимум заручиться 
поддержкой Климова, Штейна и Любавина. Виктор Борисович решил действовать не 
спеша. Продолжать свою работу, постепенно выясняя, что к чему, в осторожных 
разговорах с коллегами. 
  Закончив описание кодекса, Седов отнес его на полку для уже обработанных книг. 
Предварительно он сделал ксерокопию, чтобы на досуге внимательно изучить текст. 
  
  
  XXV
  
  То, что свято, любимо ли богами за то, что оно свято, 
  или же оно есть свято, поскольку любимо богами?
  Платон
  
  Середина января. Назначенная для Галиной философской консультации суббота 
пришла незаметно. Галина появилась около полудня. Кажется, она успела где-то 
побывать. От нее пахло морозом, но, постепенно тая, этот запах становился 
весенним. Как будто мартовским вечером в тепло натопленной квартире надолго 
оставили открытой форточку.
  -  Я так решила, -  сказала Галя, -  сначала вас послушаю, а потом сама буду 
заниматься. Может быть, еще что-нибудь пойму, если не совсем глупая.
  -  А когда у вас экзамен?
  -  В четверг.
  -  Тогда, действительно, времени терять нельзя. 
  Седов усадил гостью на диван в гостиной, а сам уселся на винтовой стул перед 
роялем, повернувшись к инструменту спиной. 
  -  Итак, представьте себе, ну скажем, ля-минорный аккорд. Может быть, мне его 
сыграть, для убедительности? - Седов был немного горд своей способностью 
воспроизвести соответствующие ноты.
  -  Нет-нет, не надо, -  улыбнулась Галя. 
  -  Значит, этот аккорд существует вне зависимости от того, сыграю его я или 
нет?
  -  Ну, конечно.
  -  И даже если бы у меня не было рояля, то аккорд все равно бы существовал?
  -  Да.
  -  И если бы совсем не было бы в мире роялей, пианино, клавесинов и органов?
  -  Так можно ведь его для какого-нибудь другого инструмента расписать. Даже 
если невозможно все ноты одновременно сыграть, можно в арпеджио или на несколько 
партий разложить. Смешно, правда, об этом думать. Один-единственный аккорд. 
  -  А если бы не было совсем никаких инструментов?
  -  Можно и спеть, -  Галя едва заметно пожала плечами.
  -  Ну, а если нет никого, кто умел бы петь. Вообще, если еще нет на свете ни 
единого человека? - не унимался Седов. - Существует тогда этот аккорд или он 
появится только с первым музыкальным инструментом?
  -  Если думать, что аккорд появится с первым инструментом... Это не совсем 
правильно. Все ведь зависит еще и от строя. На ином инструменте ля-минор, даже 
изловчившись, не сыграешь. 
  -  Хорошо, появляется ля-минорный аккорд с первым хорошо настроенным 
инструментом, которому доступна эта тональность, или же он все-таки существует 
до этого?
  Галя задумалась. Седов непременно хотел дождаться ее ответа, чтобы убедиться в 
интуитивной доступности платоновской теории идей человеку без подготовки.
  -  А как правильно? - застенчиво улыбнулась Галя. - Вы задаете мне философский 
вопрос, а я ведь еще ничего не знаю.
  -  Это вопрос, может быть, и философский. Но есть такие узловые проблемы 
философии, на примере которых любой человек может сделать шаг от обыденного 
понимания вещей к философскому. И никакого особенного знания для этого не 
требуется. Хорошо. Попробуем с другой стороны подойти. Если бы все то, о чем я 
говорил - инструменты и люди - вдруг исчезли из вселенной. Тогда наш ля-минорный 
аккорд существовал бы? То, что он существовал до этого, мы знаем доподлинно. 
  -  Мне кажется, если он был записан нотами, то по-прежнему существовал бы. 
Разве не так?
  -  А если бы и нот не стало? Если бы вообще ничего не стало? По-прежнему ли 
будет существовать ля-минорный аккорд?
  -  Грустно-то как... Совсем ничего... Мне почему-то кажется, что будет. Нельзя 
же так, чтобы все совсем исчезло. Пусть хоть ля-минор останется. 
  -  А в каком виде он будет тогда пребывать? Это ведь не будет звуком?
  -  Нет, конечно, мы же условились, что нет ни инструментов, ни людей... Даже 
не знаю, как сказать. Наверное, это будет память, мысль, идея...
  -  Совершенно верно! Идея. Нечто неуничтожимое, вечное, составляющее самую 
суть предмета. А существовала ли эта идея до того, как прозвучал первый 
ля-минорный аккорд?
  -  Видимо, да. На то она и идея. 
  -  Вот, Галя, мы с вами и пришли к главному философскому открытию Платона, 
заложившему основу развития философской мысли на две тысячи лет. Платон учил о 
том, что видимый мир есть преломление идеального мира, мира идей. Обычно об этой 
теории рассказывают, используя предметы более приземленные, вроде стульев, 
кроватей и т.д. Можно и наоборот, говорить о наиболее абстрактных предметах, о 
числах и математических конструкциях. Я же выбрал музыку, потому что она как бы 
посередине находится. Звуки извлекаются человеком с помощью не самых сложных 
предметов, но сама музыка сродни математике. Мне кажется, это самая важная 
концепция за всю историю философии. Даже для тех, кто с ней не согласен. Потому 
что философия там и начинается, где человек смотрит поверх явлений и видит их 
суть. А, может быть, и не суть, но коль скоро само понятие сущности возникает, 
то  и этого довольно. Но, разумеется, знания одной этой концепции не достаточно, 
чтобы даже в общих чертах представить себе содержание платонизма. 
  -  Так о чем же мне на экзамене рассказывать?
  Седову стало немного неловко, что он едва ли практично излагает философию 
Платона. Тем не менее, у него уже был готов план разговора. Пожалуй, после 
доступного объяснения концепций, можно будет свести их в конспективное изложение 
в духе отечественной традиции преподавания. 
  -  Прежде, чем думать, о чем и как рассказывать, надо хорошенько уразуметь 
предмет. Поэтому продолжим. Платон учил об идеях, вечных и неизменяемых. 
Понятно, что этими идеями мир для него не исчерпывался. Вернемся к нашим 
аккордам. Вы ведь уже отметили, что важно, чтобы инструмент был хорошо настроен. 
А можно ли настроить инструмент совершенно правильно?
  -  Это зависит от слуха. Кому-то может показаться, что рояль настроен просто 
великолепно. Придет другой человек и услышит фальшь, при том такую, что ее 
толком и измерить ничем невозможно. Это все равно, что болевой порог у разных 
людей. Боль все чувствуют в разной степени. И красоту тоже. И строй рояля...
  -  Вот видите, получается, что когда идея аккорда воплощается в звучании 
конкретного инструмента, мы слышим нечто искаженное. Правильность настройки, 
безукоризненность исполнения являются лишь приблизительными ориентирами, с 
помощью которых мы постигаем вечную красоту музыки. 
  -  С настройкой все так, а вот от стремления к безукоризненности одни только 
беды идут. Чего только стоят все эти конкурсы. Ценится только виртуозность, 
быстрое перебирание пальцами. Но не это же самое главное в музыке!
  -  Вы ничуть не противоречите Платону, -  Седов улыбнулся. - Нужно уметь 
видеть красоту, невзирая на те изъяны, несовершенства и искажения, которые 
сопутствуют ей в нашем мире. Кстати, именно красота, прекрасное, есть одна из 
важнейших идей по Платону. Другая столь же важная, если не самая важная идея - 
благо. Сочетание различных идей приводит к существованию предметов, которые 
совокупно причастны к этим идеям.
  -  Что-то мне не совсем понятно.
  -  Постараюсь объяснить. Представим себе кошку. На ее примере мы можем ясно 
убедиться в существовании таких качеств как усатость, хвостатость, полосатость, 
пушистость. Некоторые из этих идей, или качеств, проявляют себя и в других 
животных и даже предметах. Но уникальное сочетание их мы находим в кошке. 
  -  А идея кошачести тоже существует? - засмеялась Галя.
  -  Наверное, да. Некое неуловимое свойство кошачьих как аристократии духа и 
прирожденных ницшеанцев. Смешно, конечно, все это. Но суть платоновского учения 
передает.
  Галя задумалась на минуту, потом медленно начала формулировать свои мысли:
  -  Вот мы говорили об аккордах. А ведь аккорд сам по себе, может быть, и есть 
простейшее музыкальное произведение. Хотя, пожалуй, даже ноту можно считать 
произведением... Ну, а если о чем-то более сложном вести речь. Скажем, опера 
Моцарта или симфония Густава Малера. Это что, тоже отражение вечных идей, или же 
человеческое творчество? 
  -  И то и другое, конечно. Только об этом трудно говорить лишь в связи с 
Платоном. Нужен более широкий философский контекст. 
  -  Мне тогда одно только не понятно, -  сказала Галя, глядя поверх Седова в 
окно. - Вот вы говорите, точнее Платон говорит, что идеи вечны и неизменны...
  -  По Платону именно поэтому и возможно познание. Материально-чувственный мир 
текуч, изменчив. Идеи не подвержены изменениям и потому составляют твердое 
основание для знания.
  -  Да... Но как возможно, что идея прекрасного, идея музыки и я не знаю какие 
еще идеи остаются без изменения после того, как создается великое музыкальное 
произведение? Да, что там создается. Просто исполняется, звучит в записи. Я не 
имею ничего против той мысли, что прекрасное вечно и неуничтожимо. Но я не верю, 
что оно может быть неизменным. Так просто не должно, не может быть. 
  Седов был поражен. Как не укладывалось Галино дополнение к Платону в обычную 
схему критики великого грека «слева и справа»! Пожалуй, если подумать, можно 
было бы найти какие-то параллели в истории философской мысли. Но почти наивная 
формулировка, прозвучавшая из уст будущего композитора, сходу поражала 
свежестью,  откровенностью и страстной любовью к невероятно высоким истинам. 
  -  Я не знаю, правы ли Вы, Галя, но то, что вы хорошо усвоили главный итог 
греческой мысли - несомненно. Вы очень меня порадовали. 
  -  А мне бы только преподавателя порадовать! - весело сказала Галя. 
  -  У вас есть список вопросов? Дайте-ка посмотреть.
  Седов долго еще рассказывал Гале о неоплатониках, Канте, Шеллинге, Гегеле, 
Ницше. Галя внимательно слушала, но уже не задавала вопросов. Седов же очень 
жалел, что не имеет морального права сказать Гале, а также ни одному из своих 
студентов, что любой экзамен - пустяк. Через десять лет никто не вспомнит, что 
именно было записано в зачетке, а экзамен будет хранить смысл лишь для того, кто 
его сдавал. И на этот смысл, как постепенно становилось теперь ясно Седову, ему 
нечаянно намекнула Галя. 
  Уже под вечер Галя ушла. Седов уговорил ее взять полдюжины книг. В 
совокупности они должны были дать ей ответ на любые другие вопросы, что могли 
возникнуть до экзамена.
  
  XXVI
  
  Отчего-то Седову казалось, что ко времени начала нового семестра все 
каким-либо образом счастливо разрешится. Сессия и каникулярное время как бы 
цезурой разделяют две половинки тяжеловесного гекзаметра академического года. 
Пауза для перевода дыханья, никак не отражающаяся на письме. Виктор Борисович 
усердно трудился, проводя в фамильном особняке все свободное от основной работы 
время. Он гнал прочь все дурные предчувствия и подавлял их так успешно, что 
целой гвардии психоаналитиков не удалось бы их препарировать долгими задушевными 
терапевтическими беседами, случись с Виктором Борисовичем нервный срыв. Книжный 
Клондайк уже не приносил сюрпризов. Попадались все больше добротные издания 
позднего Возрождения, когда латинские и греческие книги вдруг стали приносить 
типографиям немалые доходы. Работа уже близилась к завершению, когда небесам 
было угодно напомнить Седову обо всей каверзности авантюры, в которую его 
вовлекли. 
  После нескольких вечерних часов, проведенных в Ленинке, Виктор Борисович 
ожидал поезда на станции метро. Он стоял у третьего вагона. В противоположном 
конце зала он увидел Стрижова. Тот, не заметил Седова, хотя и посматривал по 
сторонам. Уже готовясь войти в вагон, Седов обратил внимание на то, что Стрижов, 
видимо, не собирался никуда ехать. Дидаскал отступил к самому входу в тоннель, 
по-прежнему оглядываясь вокруг себя. Вдруг он спрыгнул с платформы позади поезда 
и исчез. Двери состава захлопнулись перед самым носом у опешившего Седова. 
Виктор отступил назад, и, как только последний вагон промчался мимо него, 
подошел к краю платформы. Видно было как Стрижов быстро уходил вглубь тускло 
освещенного тоннеля.
  С легкостью, которая его самого удивила, Виктор Борисович соскочил с 
платформы. Он держал дистанцию, ступал бесшумно и прижимался к стене. Через 
полсотни шагов Стрижов скрылся за стальной дверью. Виктор прибавил шагу. Из 
глубины тоннеля слышался нарастающий гул поезда. Седов добежал до двери и 
потянул на себя ручку. Дверь не открывалась. Виктора прошиб пот. Тут же его 
ослепил свет фар. Инстинктивно он повернулся  и прижался спиной к стене. С 
грохотом проносились мимо него вагоны и ему казалось, он видел лица сидевших в 
них людей. Седов вдруг понял, что все это не более, чем сновидение. Он мог бы 
смело броситься под этот поезд, хотя бы с целью выяснить, какие последствия 
логика сновидений предусматривает на этот случай. Но поезд вдруг исчез, 
растворился во влажном воздухе тоннеля. Стальная дверь отворилась с таким же 
скрипом, с каким открываются деревянные двери. Седов сделал шаг внутрь и 
проснулся. 
  Седову тут же припомнилось все, что он слышал о подземной Москве. Подземные 
инфраструктуры не редкость в европейских городах. Как правило они выполняют, или 
выполняли в прошлом, различные утилитарные функции. Канализация, угольные и 
соляные шахты, каменоломни. Все это есть и в Москве. Но издавна вгрызание 
русской столицы в грунт провоцировалось еще и  желанием московитов схорониться, 
оборониться, закопаться так, чтобы не нашел ни сосед, ни татарин, ни люди 
государевы. В горнице - образок, а в подполе -  лазок. Случись что - тайными 
ходами во чисто поле, или к быстрой речке. Эти тайные ходы разных столетий, на 
самых разных уровнях создали под Москвой целый город-призрак, развивавшийся 
параллельно своему надземному прототипу. Индустриальная эпоха привнесла в 
подземное царство свои прелести и ужасы. Контроль над подземной Москвой означал 
теперь и полную власть над городом. Но подлинный контроль над удивительным миром 
московского Аида оказался у тех, кому до жизни на поверхности уже не было дела. 
Наземное население, напуганное рассказами о жителях подземелья, стало почитать 
избранных, познавших тайны обоих миров. Одной из главных тайн мира подземного 
оставалась библиотека Софьи Палеолог. 
  Стрижов был совсем не похож на диггера-копателя. Но роль заинтересованного 
спонсора поисков утраченной Либереи была ему очень даже в пору. Связь библиотеки 
Ивана Грозного с библиотекой Рябова казалась Седову по-прежнему иллюзорной. 
Толъко горстка книг в собрании Геннадия Андреевича могла бы теоретически 
принадлежать Палеологам по чисто хронологическим характеристикам. Среди них, 
конечно был автограф Эриугены, а также кодекс-фальшивка, если датировать его 
желаемым для фальсификатора периодом. Но странное поведение Стрижова заставляло 
Седова сомневаться в чем угодно. Более же всего, ему было неприятно сознавать, 
что вокруг него происходят события, которые он не в силах объяснить, хотя уже 
необратимо вовлечен в их череду. 
  
  
  XXVII
  
  Из трех соратников Седова по консультативной комиссии наиболее подходящим 
человеком для прощупывания почвы казался Штейн. Лев Давидович находился на 
своеобразной периферии научной деятельности. Для библиотечного работника любого 
ранга, рассуждал Седов, нет нужды постоянно утверждать свой авторитет в глазах 
коллег. Неслучайно среди библиотекарей сравнительно редки соискатели ученых 
степеней, хотя они и обладают прекрасными навыками работы с источниками и 
знакомством с литературой по любой тематике (к чему, откровенно говоря, сводятся 
en masse[21] современные диссертации). Как человек сторонний от склок и возни 
академического мира, Штейн вполне мог бы противостоять шантажу, основанному на 
соображениях карьеры и научной репутации. 
  Для разговора со Штейном нашелся прекрасный повод. После очередного общего 
заседания комиссии Седов пригласил гебраиста в качестве соавтора для описания 
латинско-еврейского Ветхого Завета восемнадцатого века. Это не заняло много 
времени, и разговор быстро перешел на прочие общие темы.    
  -  Вас, наверное, очень утомляет обязанность работать со всеми прочими книгами 
коллекции помимо греческих, латинских и древнерусских? - поинтересовался Седов.
  -  Пожалуй, с ними мог разобраться и кто-нибудь без моей квалификации. Но 
предварительная обработка библиотеки Рябова заключалась только в том, что все 
книги, на вид не старше полутора сотен лет, сразу передали в Ленинку. Там их, 
скорее всего, скоро спишут. К моему счастью, те, кто занимался сортировкой, 
совершенно ничего не понимали в иврите, а заодно и в идише, потому что любые 
книги с еврейскими письменами оставили в главной части коллекции по причине 
полного неведения их относительной ценности. Поэтому, я обнаружил немало 
интереснейших и даже редких европейских и израильских изданий нашего века. Жаль, 
не было пока времени все это читать. 
  -  А какая тематика?
  -  Иудейская мистика, талмудизм, Каббала. 
  -  Кроме слова тетраграмматон мне лично ничего на ум не приходит в этой связи, 
-  усмехнулся Седов.
  -  Да и сам не очень хорошо понимаю мистическую сторону этого ученья. Я 
языковед. Каббала это ведь для меня что-то вроде эзотерической лингвистики. 
  -  Скажите, а раньше вы не знали, что Рябов этими темами интересовался? - 
спросил Виктор. - Ведь такой подбор книг не мог быть случайным. 
  -  Рябов? - переспросил Штейн. - Да я его даже и не знал никогда. С чего вы 
подумали, что я с ним был знаком? - удивление гебраиста было вполне искренним. 
  -  Мало ли. Может быть, ему какие-нибудь консультации требовались по вашему 
профилю. Я сам ему оказывал помощь с латынью и греческим.
  -  Знаю, мне Климов говорил, - заметил Лев Давидович. 
  Вот так новость...Седову страшно захотелось узнать, при каких обстоятельствах 
Климов распространялся о его знакомстве с Рябовым. 
  -  А о том, как сам он консультировал Геннадия Андреевича, Климов вам не 
рассказывал? 
  -  Он мне сказал, что вместе с Рябовым над книгой работал.
  Седов насторожился.
  -  Потом, оказалось, что речь просто шла о какой-то методичке для библиотечных 
работников. 
  Седов не знал точно, каким именно образом Климов принимал участие в судьбе 
воображаемой дочери Геннадия Андреевича Рябова. Но написание методички выглядело 
совершенно неправдоподобным. И почему Климов поначалу назвал эту методичку 
книгой? Виктор Борисович попробовал представить себя на месте Штейна при этом 
разговоре со славистом. Оговорка Климова произвела бы на самого Седова 
совершенно иное действие, чем на Штейна. Ведь Седов тоже, в некотором смысле, 
работал вместе с Рябовым над книгой! Значит, Климов пытался установить контакт 
со Штейном, осторожно намекая на какие-то свои находки того же рода, что и 
поддельный манускрипт, обнаруженный Седовым. И точно также как Седов, Климов 
первым обратился ко Штейну, наверное, из схожих соображений. Нужно было отдать 
должное слависту, психологически он все прекрасно продумал. По крайней мере, сам 
Седов не смог бы скрыть свою реакцию на заявление Климова о созданной в 
соавторстве с Рябовым книге. По тому, как Штейн рассказывал теперь о беседе с 
Климовым, было ясно, что ни с чем подобным скандальной находке Седова он сам 
пока не встретился. 
  -  Методичка, говорите? Иная методичка стоит учебника. А вы, Лев Давидович, 
никаких еще книг не издали?
  -  Пока нет. Все больше статьи и переводы. Но по тем материалам, что нашлись 
здесь, можно кое-что написать.
  -  Все о той же Каббале? Так вы уже закончили описание всей коллекции Рябова?
  -  Да. Остались только детали.
  -  Ну что ж, желаю успехов.  
  
  XXVIII
  
  Седов недоумевал. Быть может, никаких подложных текстов на иврите в собрании 
Рябова просто не было. Это чуть ослабляло позиции «дьявольского плана», как 
Седов решил называть авантюру Рябова. Получалось, что хотя бы один член комиссии 
ничем не связан в случае, если обнаружит подделки, скрываемые остальными. С 
другой стороны, работа комиссии построена так, что никакого прямого касательства 
к делам Седова и Климова гебраист не имел. В том и заключалась ирония, что по 
замыслу Рябова, первоначальные авторитетные свидетельства о подлинности 
памятников должны были быть получены от людей, достоверно знакомых с 
обстоятельствами их подделки! Наконец, уровень исполнения по крайней мере одной 
из фальшивок, той, что досталась на долю Седова,  был столь высок, что сам по 
себе Штейн ничего доказать бы не смог. 
  Размышляя о том, как могло идти формирование консультативной комиссии, Седов 
понял, что нельзя с уверенностью отмести причастность Любавина к фальшивкам (в 
том, что Климов тоже обнаружил поддельные памятники уже он не сомневался). 
Слишком явной была его роль надзирающего за всем предприятием. Несомненно было и 
то, что он осуществлял связь между комиссией, библиотекой и спонсором проекта, 
Стрижовым. В поисках союзника в такой непростой ситуации не оставалось ничего 
иного, как попытаться вызвать на откровенность Климова. 
  Весь следующий день Седов провел в своем кабинете, дожидаясь прихода Климова. 
Через день начинались занятия весеннего семестра. Седов старался войти в роль 
преподавателя, спокойного, уверенного в себе человека, от щедрот своих 
делящегося мудростью с молодой порослью. Он читал Вергилия по уже давно 
описанному им изданию.
  Климов появился поздно. Виктор Борисович чувствовал себя достаточно идиотски, 
направляясь в кабинет слависта. Продуманность всех фраз и возможностей развития 
ситуации дела не меняла, а наоборот создавала излишнюю искусственность. 
  -  Можно к вам, Сергей Андреевич?
  -  Заходите, пожалуйста! - Климов закрыл все книги, с которыми работал, и 
сохранил все открытые файлы на компьютере. 
  Седов сел в кресло поодаль от стола, за которым сидел Климов, так, чтобы быть 
не светил в глаза яркий свет настольной лампы. 
  -  Вергилия читаете? - Климов заметил в руках Седова инкунабулу, которую тот 
по рассеянности прихватил с собой. 
  -  Да вот, принес показать, -  соврал Виктор Борисович. Весь план разговора с 
Климовым шел на смарку. 
  -  Неужели нашли свои неизвестные строки римской классики? - с долей ехидства 
спросил Климов.
  -  Нет, просто издание замечательное. Альдус Мануций Старший. Обратите 
внимание на знак типографии. Дельфин и якорь. Это графическая метафора, 
передающая смысл девиза Мануция. Festina lente. Поспешай медленно. Кажется, это 
первое издание. Не иначе, больших денег стоит. 
  -  Так ведь нам же с вами эти книги не продавать, правда? Ну, дайте-ка, 
посмотрю, -  Климов принял инкунабулу из рук Седова. - Не замечали, что совсем 
особое чувство возникает, когда держишь старопечатную книгу, а не манускрипт? 
Рукописная книга это ведь что-то сакральное, а печатная скорее просто аксессуар 
культуртрегера. Это я совсем не в умаление достоинств печатного станка говорю. 
Как инструмент пропаганды он сделал достаточно. Хотя в случае с Вергилием и 
опоздал на полторы тысячи лет. Как вы думаете, если бы римляне изобрели 
книгопечатание, это помогло бы им сохраниться в качестве цивилизации?
  -  Все зависит от того, что вы под этим понимаете.
  -  А вот напечатали бы Вергилия стотысячным тиражом, подняли бы самосознание 
масс, глядишь, выстояли бы под натиском варваров. Ведь, если я не ошибаюсь, 
«Энеида» есть образец политической ангажированности и верноподданничества. 
  -  Это еще и образец великой поэзии. Но отвечу на ваш вопрос. Вряд ли Рим мог 
противостоять нашествию с севера. Слишком неравны были силы. Я не историк, мне 
трудно изложить вам все причины произошедшего. Но численное превосходство 
варваров было впечатляющим. Ирония заключается в том, что причиной 
демографического бума было овладение земледелием, которому варварские народы 
научились непосредственно у римлян. Появился постоянный и довольно надежный 
источник продовольствия, и исчезли естественные ограничители роста населения. 
Разумеется, возникла потребность расширить Lebensraum[22]. Поэтому Рим был 
сметен с лика Земли. Если под цивилизацией понимать всю совокупность форм 
существования человеческого культурного сообщества, то, действительно, римская 
цивилизация безвозвратно погибла. Но некоторые величайшие ее литературные 
достижения были чудом сохранены на Британских островах, прежде всего в Ирландии, 
а позднее возвращены на материк множеством миссионеров, добравшихся даже до 
славянских земель. Ну, конечно, и в Византии немало всего сохранилось, хотя там 
было больше греческих книг. Все же, очень немногое дошло до нас. В этом смысле, 
остается только пожалеть, что Рим не знал книгопечатания. Вергилий, впрочем, был 
и так прекрасно известен всем грамотным гражданам Империи. Между прочим, в 
античные времена в Риме единицей измерения текста при расчете с писателями и 
переписчиками была одна строка Вергилия. Он был национальным поэтом. 
  -  И поэтом Августа.
  -  А разве это принципиально?
  -  Вполне. Ведь даже те пророчества, за которые Вергилия почитали ранние 
христиане, относились к какому-то племяннику Августа, что ли, а вовсе не ко 
Христу. Вот, к слову, интересный пример для моей теории необходимой 
верифицируемости тайного знания. Помните наш разговор?
  -  Припоминаю. По-вашему, это издание Вергилия, что сейчас у вас в руках, 
вывело некое ложное тайное знание на уровень культуртрегерства? 
  -  Вы отлично поняли меня. В ренессансной Европе Вергилий был для многих 
авторитетнее Библии. В культурной жизни все равно доминировало христианство, но 
пророчества Вергилия, как казалось, тоже о Христе говорили! Очень удобно все 
сходилось. Ведь это-то и нужно человеку. Найти связь, мостик между тем, во что 
он верит нутром, что диктует ему дух времени (Zeitgeist) и тем, на чем зиждется 
традиция, к которой он хочет принадлежать, окаменевшие формы которой уже никак 
его не устраивают. Наверное, я преувеличиваю. Но, может быть, хотя Вергилий не 
спас Рим, он спас западное христианство в эпоху Ренессанса и Просвещения. И все 
благодаря Гутенбергу с Мануциями.
  -  Гм.. Рим, как известно, однажды спасли гуси... Не забывайте, что и самого 
Вергилия тоже пришлось спасать. Все тем же ирландским монахам.  Но ваша мысль 
весьма интересна. Хотя есть какой-то нехороший привкус в самого допущения того 
факта, что некоторый текст с обязательностью вызывает желаемые изменения в 
чьем-то сознании и, опосредованно, в обществе, в мире. Какое-то манипулирование 
получается.
  - Напрасно вы так думаете. Это как раз отголоски очень несерьезной, в моем 
понимании, философской позиции. Если ее только можно назвать философской. Я это 
наблюдаю на примере некоторых своих студентов. Им почему-то кажется, что никто 
не имеет права их к чему-либо принуждать, решать за них или активно влиять на те 
решения, которые они сами принимают. Хотят быть чем-то вроде лейбницевских 
монад, закрытых от всего мира, автономных и самодостаточных. Как будто весь мир 
не основан на каузальных связях! Одним словом, вульгарный индивидуализм.
  - Тогда я знаю, какого рода текст понравился бы вашим студентам. Это, конечно, 
просто идеальная модель, невозможная в реальности, но обладающая теоретической 
ценностью. Как в математике. Назовем это акаузальным текстом. Потому что по 
своей природе своей такой текст не может никого ни к чему побудить или даже 
произвести в мире хоть какое-то изменение. Он не вызывает эмоций и не 
стимулирует мысль. Сохраняет в священной неприкосновенности индивидуальность. 
Просто какой-то апофеоз ненавязчивости. 
  - А таких текстов сколько угодно, - нашелся Климов. - Этим требованиям 
отвечает любой текст, который не существует. 
  - Нулевой текст, отсутствующий текст... Чего же мы достигли, таким образом?
  - А того, что нужно мириться с каузальностью.
  - И с существующими текстами. Значит, в этическом аспекте, акаузальность вовсе 
не оказывается положительной ценностью, она не есть добро.
  - Конечно. Только не надо меня спрашивать, что тогда есть добро, а что зло.
  - Не буду. Однако, получается, мы с вами доказали наличие добра и зла. Ибо 
каузальность может быть желательной и нежелательной.
  - Я уже немного утомлен этими этическими изысканиями, - Климов покачал 
головой.
  Седов чувствовал, что пора перевести разговор на действительно волнующую его 
тему.
  -  Как вы считаете, Сергей Андреевич, в наше время можно ли еще рассчитывать 
на  безграничную власть печатного слова над людьми? Или индивидуализм постепенно 
привил человечеству иммунитет? Я говорю не о сиюминутных задачах формирования 
настроений в обществе, управления сознанием индивидуумов, а об изменении самых 
базовых культурных установок, веры во что бы то ни было. Чтобы все основывалось 
не на шарлатанстве и грязи, а так, как в Новом Завете сказано: «ибо говорил, как 
власть имеющий». Здесь правда, имеется в виду власть скорее онтологическая по 
сути, но есть еще и сила моральной позиции, эстетического воздействия.
  -  В самом широком масштабе? Мне в это мало верится, -  ответил Климов. - Да и 
что толку меня об этом спрашивать. Я просто лингвист. Не вникаю я в эти 
проблемы.
  -  Да разве не об этом же самом вы только что говорили со мной, -  не 
сдержался Седов. - Речь ведь просто-напросто о принципиально каузальном тексте. 
Реально существующем тексте, созданном для достижения определенной цели. А про 
библиотеку Софьи Палеолог наш с вами разговор помните? О том тайном знании 
колоссальной силы, заключенном в ней до последних времен? Как вы думаете, такое 
знание было бы оформлено в виде текста?
  Климов молчал. 
  -  Сергей Андреевич, вы не интересовались, кто финансирует все это наше 
предприятие?
  -  Я это выяснил вскоре после первого нашего заседания. Солидный человек, 
крепкая деловая репутация. 
  Седову казалось, что собеседник его уже понял, к чему клонится разговор. 
  -  А что вы еще про Стрижова знаете?
  -  То, что он еще финансировал поиски библиотеки Ивана Грозного. Этого ответа 
вы от меня ждете? - Климов был раздражен. 
  Такого точного совпадения сведений Климова со своими догадками Седов не 
ожидал. 
  -  Так что же за книгу вы, Сергей Андреевич, создали вместе с Рябовым? Или это 
не одна книга, а несколько?
  Климов отвернулся в сторону. 
  -  Вы не представляете, каким идиотом я оказался... Хотя, именно вы, очевидно, 
как раз представляете. - произнес славист после некоторой паузы.
  -  Нам нужно вместе думать, что теперь делать, -  продолжал Седов. - Кстати, 
хотите, я угадаю, о чем повествует тот текст, который вы с Рябовым 
сфальсифицировали? Полнота времен исполнилась. Мир подлежит уничтожению. Только 
так можно исправить ошибку творения. Мы должны делать все, что в наших силах 
ради этого.
  -  Давайте в другой раз на эти темы поговорим? Простите, мне нужно работать.
  Седов безмолвно вышел из кабинета, не закрывая за собой двери. В коридорах 
особняка было темно. Только тусклый свет из кабинета Климова освещал участок 
паркетного пола. До своей собственной комнаты Седов дошел уже почти на ощупь. Он 
положил Вергилия на стол и отправился домой. В вахтерском кресле дремал 
охранник. Седов не стал зажигать свет в коридоре, чтобы не будить его. 
  
  XXIX
  
  Виктор Борисович был рад заручиться поддержкой Климова, хотя тот и повел себя 
столь странно. Что причиняют смертным проклятия богов! Для Климова, вернее 
всего, реальной представлялась угроза его академической карьере. Он начинал 
работу над докторской диссертацией. О состоянии дел на кафедре, где работал 
Климов, Седов ничего не знал, но у такого молодого и энергичного ученого, 
несомненно, были прекрасные перспективы. Как же он собирался исправить ситуацию?
  А ведь сегодня был экзамен у Гали. Справилась ли она с вопросами? Интересно, 
попыталась ли она свести беседу с экзаменатором на тему хорошо понятную ей? Если 
да, то на какую именно? Седов вспомнил свой собственный философский разговор с 
Галей и ее неожиданную поправку к платоновскому учению о идеях. Felix qui 
potuit... А ведь получается, что познав природу вещей, их сокровенную идеальную 
суть, ты уже нечто к ней прирастил, дополнил ее чем-то. Если бы это было не так, 
нужно было бы признать бессмысленным и познание, и то, что познается. 
  Подойдя к окну на кухне, Виктор Борисович смотрел на дом предков, где сейчас 
хранились сотни томов, может быть, самых важных книг. На окнах дома сверкали 
огни уличных фонарей. Эти огни казались слишком живыми, пляшущими. Седов 
пригляделся, и горло его тут же сдавило от досады и ужаса. Внутри особняка 
полыхал пожар. Виктор сорвал с вешалки пальто и выскочил из квартиры. Уже 
оказавшись на улице, он подумал, что нужно было сначала позвонить в пожарную 
охрану, но возвращаться было поздно. И наверняка на людной улице пожар уже 
заметили. Седов бежал, задыхаясь. Ему показалось, что где-то вдали мелькнуло 
Галино лицо. Некогда останавливаться. Он срезал все мыслимые углы и проваливался 
в сугробы, набирая в ботинки черствый после недавней оттепели снег. 
  У дома уже собирались зеваки, но пожарных еще не было. Седов спросил кого-то, 
позвонили ли уже по "01", ему ответили, что вроде бы да. Кто-то видел охранника, 
выскочившего из загоревшегося дома. Не вполне представляя, зачем он это делает, 
Седов вошел в задымленное здание. Он понимал, что если огонь проникнет в 
книгохранилище, все там сгорит за несколько минут. Книги и свежая синтетическая 
краска. Виктор пошел по коридору. Из огня нужно было вытащить хотя бы тот 
проклятый палимпсест с фальшивым трактатом и неизвестным списком Марка. Седов 
все еще тяжело дышал после двухминутной пробежки.  Он шел медленно, словно боясь 
споткнуться обо что-то. За клубами дыма было видно, что огонь полыхает в 
книгохранилище. Вдруг в глазах у Виктора стало темнеть. Он прислонился к стене, 
думая, что нужно просто отдышаться. Через несколько секунд он потерял сознание и 
повалился на пол.
  
  XXX
  
  Коробка из синих стен, белый потолок, цвет пола неизвестен. Наверное, бурый 
паркет. По бесконечным больничным коридорам раздаются гулкие шаги. Разговоры и 
шепотки за дверями возникают поминутно. Предложения и слова распадаются по пути 
до атомарного уровня и собираются вновь внутри ржавого пятна на потолке. Виктор 
долго смотрит на него, силясь понять, о чем это все говорят. В изнеможении он 
отводит от пятна взгляд и лежит, уставившись в совершенно ничем не 
примечательную точку где-то в воздухе. Потом пятно вдруг начинает саднить 
пульсирующей болью, и Виктор снова начинает всматриваться в него, пока не 
осознает, что сейчас с кровати он упадет прямо на потолок. Вздрагивает, 
закрывает глаза и, не то засыпает, не то просыпается...
  Через несколько дней к Седову вернулось нормальное восприятие внешнего мира. 
Он стал выходить из палаты. Еще через пару дней он вновь обрел способность к 
рефлексии. Виктору Борисовичу рассказали, что из горящего здания его вытащили 
пожарные, прибывшие туда вскоре после него. После спасения Седова из огненной 
стихии, они посчитали свою миссию выполненной. Больше в здании никого не было. О 
том, что в объятой пламенем комнате находились книги, некоторые из которых 
стоили целого состояния, поведать им было некому. Сомнительно, впрочем, что 
пожарные вняли бы таким уверениям. Больше часа особняк заливали пеной. Когда 
пламя сбили, на почерневших стальных полках книгохранилища оставались только 
железные застежки. Об этом Седову уже рассказал профессор Любавин. Он же 
сообщил, что, к счастью, все книги, помеченные как редкие и уникальные, успели 
отсканировать и, тем самым, сохранить для потомства. Известие это, призванное 
ободрить Седова, вызвало в нем противоречивую реакцию. Все ценные книги из 
собрания Рябова словно перешли в другое агрегатное состояние. Или же, если 
воспользоваться спиритуалистическими терминами, переместились на иной уровень 
бытия. К ним нельзя было теперь прикоснуться, перелистать страницы, вдыхая 
пыльцу давно отцветших где-то растений. Но по-прежнему их можно было читать, 
разбирать приписки, сделанные замысловатыми почерками. Все не так уж и плохо. 
Подлинная катастрофа заключалась лишь в утрате фальсифицированных Рябовым 
памятников. Теперь не было больше возможности доказать их подложность на 
основании физического анализа кодексов. Пожар - лучший друг фальсификатора, 
думал Седов. Недаром поддельные памятники просто преследуются чередой несчастий, 
угрожающих самому их существованию. Сам факт того, что рукопись «Слова о полку 
Игореве» погибла в огне, используют как доказательство в пользу ее поддельности. 
Чтобы изобличить подделку гностическото трактата в «кодексе Рябова», как Седов 
назвал свою находку, теперь потребуется детальный анализ текста. Потеряв доступ 
к рукописи, Виктор Борисович даже не был теперь уверен в том, что его 
собственное чистосердечное раскаяние может убедить научное сообщество в 
поддельности текста. В подтверждение своей правоты Седов может показать только 
рукописные листки с чьими-то упражнениями в грамматике. Если даже принадлежность 
почерка Рябову очевидна, как доказать, что это не его собственные вариации на 
тему древнего текста? Разве что найдутся в архивах Рябова готовые к переносу на 
пергамент тексты, основанные на переводах, выполненных Седовым. Но, скорее 
всего, эти улики давно уничтожены. А если бы и нет? Получался какой-то 
заколдованный круг. Что древнее, текст или его копия? Предположим, текст. Но, 
может быть, текст есть копия, а копия и есть текст? И не является ли текст 
копией самого себя, а копия - текстом по преимуществу? Доходя до таких 
казуистических материй, Седов задумывался о том, остался ли невредимым его мозг 
после недавнего несчастливого происшествия. Мыслящий, оценивающий собственную 
способность мыслить. Знает ли знающий самого себя? Сколько времени еще придется 
провести в больнице, Седов не представлял. В субботу его обещал навестить 
Синицын, и Виктор попросил его принести что-нибудь из Эсхила. Способность 
понимать архаический язык великого трагедиографа Седов готов был считать 
критерием полного психического выздоровления. Кажется, Софокл некогда доказал 
свою вменяемость декламируя отрывки из собственных трагедий. Об этом Седов 
вспомнил, когда уже поздно было перезванивать Синицыну, чтобы заменить Эсхила на 
Софокла. 
  Со времени Галиного экзамена по философии прошла неделя. Пора было, наконец, 
узнать об итогах. Еще Седову очень хотелось, чтобы Галя зашла навестить его. 
Когда Виктор набрался мужества и позвонил по ее телефону, тетя Гали сказала ему, 
что племянница теперь живет на другой квартире. Телефона там либо не было вовсе, 
либо давать его кому попало не полагалось. Седов очень расстроился. Ему 
казалось, что Галя могла быть на него обижена и даже зла по тысяче разных 
причин. Что если она провалила экзамен? Наконец, теперь Седов уже был совершенно 
уверен, что пробежал мимо нее, не обратив внимания, когда спешил спасать 
рябовские книжки. 
  
  XXXI
  
  Синицын, как и обещал, принес Эсхила, а заодно и не менее хрестоматийные 
апельсины и яблоки. Университетский приятель Седова был намерен поднять ему 
настроение или, в худшем случае, развлечь, не догадываясь как это, в самом деле, 
было необходимо Седову. Синицын рассказывал всевозможные студенческие байки и 
напоминал истории, приключившиеся на памяти того курса, на котором учились оба 
филолога. Эти крупицы академического фольклора в основном были обязаны своим 
существованием колоритной фигуре Аркадия Фокина. Аркашин папенька был каким-то 
крупным начальником по юридической части, которого перевели из Средней Азии в 
Москву. Накануне этого переезда Аркадий поступил на филфак местного 
университета. Владение русским языком, как родным, обеспечило ему место на 
студенческой скамье даже и без родительского вмешательства. Зато при переводе на 
филфак МГУ батюшка позаботился о том, чтобы Аркадий продолжил обучение 
непременно по профилю классической филологии. Выяснилось, что для перевода сына 
на юридический у новоявленного московского юриста пока не было достаточного 
потенциала влияния. Очевидно, фундаментальная подготовка по латыни и знакомство 
с истоками современной правовой системы, мимолетно затрагиваемыми в курсах 
классического отделения, должны были приблизить Аркашу ко вступлению на стезю 
Фемиды. Как весьма скоро обнаружилось, Аркадий был глуповат. Наблюдение это 
складывалось из множества отдельных черт и совсем не было вызвано личной 
неприязнью кого бы то ни было к новенькому. Напротив, его даже любили. Аркаша 
был приветлив и весел. Глупость его была какой-то солнечной, жизнеутверждающей. 
Всегда приятно было обратиться к нему с лирическим приветствием: «Ну что, 
Аркадий, как там дела в Аркадии?». В ответ Аркаша неизменно улыбался. Дела в 
Аркадии шли прекрасно. Находясь в более игривом настроении можно было ошеломить 
Аркашу и  интеллектуальным вопросом: «Так что же все-таки писал Лукреций об 
Овидии?». Не чувствуя анахронистического подвоха, Аркадий надолго задумывался. 
Задумчивость его являла собой картину столь выразительную, что только 
человеколюбие вынуждало шутника раскрыть карты. При этом сам факт розыгрыша 
казался Аркадию менее правдоподобным, чем заданный прежде каверзный вопрос. 
  Увы, академическая карьера Аркаши складывалась нелегко. Он испытывал трудности 
при сдаче экзаменов и зачетов самым невзыскательным преподавателям, испытывавшим 
к нему определенную симпатию. Аркадий даже начал прогуливать занятия неделями, 
ухитряясь, однако, подтверждать законность своего отсутствия медицинскими 
справками. На основании скудной информации, почерпнутой из этих справок и 
наблюдений за амбулаторными похождениями Аркаши (его нередко видели в кино и в 
других подобных злачных местах студенты, набравшиеся дерзости прогулять одну 
пару), этот феномен получил наименование «болезнь Фокина». Синицин, в отличие от 
Седова, учился с Аркадием в одной группе и потому мог вспомнить чуть больше 
наивных промахов Фокина. Он с удовольствием делился сегодня этими историями.
  Готовясь к сдаче очередного хвоста по латинскому языку, Аркадий немало донимал 
однокурсников вопросами. Наконец, Толик Казанский (сын Станислава Александровича 
Казанского) на вопрос о том, «какой в этом слове корень» с раздражением ответил: 
«Квадратный!». Ответ удовлетворил Аркашу лишь на время. После пятнадцати минут 
корпения над учебником он обратился к кому-то с уточняющим вопросом: «А какой в 
этом слове квадратный корень?». 
  Аркадий Фокин всегда стремился уяснить точный список литературы, знакомство с 
которой требовалось от него для сдачи очередного экзамена или зачета. 
Преподаватели нередко диктовали такие списки в начале курса. Однажды подобный 
список стал предметом спора между Аркашей и его сокурсниками. Давая список 
произведений Вергилия, лектор пропустил «Энеиду». Всем, кроме Аркаши 
необходимость достойного знания текста великого эпоса была очевидна. Аркаша же 
настаивал на обратном. Наконец, ко всеобщему ужасу он подошел к преподавателю за 
разъяснением. Казалось, что Аркашина несостоятельность как студента-классика 
будет сейчас выявлена и опозорен будет именно сам курс, долго скрывавший таковой 
факт. Но все кончилось лишь уточнением, которое преподаватель сделал на 
очередной лекции, при котором всем кроме Аркаши хотелось провалиться от стыда 
сквозь землю.
  Синицын признавал, что некоторые истории носили легендарный характер и Аркаша 
лишь выступал в них на месте архетипического персонажа. Достоинство самих 
историй этим ничем не умалялось. К числу таких относилась, несомненно, реакция 
экзаменатора по введению в языкознание на ответ студента, почему-то передаваемая 
в отрыве от контекста самого ответа: «Вы не только ничего не знаете, но и 
умудрились испохабить фамилию великого русского лингвиста». Речь, разумеется, 
шла о Потебне... Однако честь выделения в особую языковую группу угрюмо-финских 
наречий принадлежит Аркаше по праву.
  -   Между прочим, я слышал, он сейчас кандидатскую защищать готовится, -   
заметил Синицын.
  -   Не может быть!
  -   Может, может. Знаешь анекдот про зайца, который писал кандидатскую?
  -   Не знаю. Рассказывай.
  -   Сидит заяц на пенечке, пишет что-то. Мимо идет лиса: «Что пишешь, косой?», 
-   «Диссертацию пишу, лиса». «Неужели? И какая тема?», -   «Зайцы - санитары 
леса». - «Про что это?», -   «А про то, как зайцы поедают всяких там лис, волков 
и медведей», -   «Ну, заяц, это ты лишку хватил. Ни за что ты не защитишься. Не 
бывает такого, чтобы зайцы других зверей ели», -   «А я говорю, бывает. Хочешь, 
докажу?», -   «Хочу!». Повел заяц лису в свою нору. Через пять минут вернулся 
уже один, без лисы. Снова сидит, пишет. Ну, здесь, естественно, происходит 
троекратное повторение. В тот же переплет попадают волк и медведь. Это я 
пропускаю. Наконец, подходит к этому зайцу другой заяц, выяснить, о чем тот 
пишет. Понравилась ему эта тема для диссертации. «Научи меня», -   говорит, -   
«как это так можно зайцу с лисами, волками и медведями справляться». Согласился 
первый заяц, повел его в свою нору. Заходят они внутрь, а там посреди груды 
костей сидит огромный лев. Первый заяц и говорит второму: «Понимаешь, неважно, 
какая у тебя тема. Важно, кто твой научный руководитель!». 
  -  Здорово! - Седов от души посмеялся. - Интересно все-таки, Аркаша хоть 
чему-нибудь научился в университете?
  -  Чему-нибудь - наверняка. Ты разве не помнишь, чем отличается человек с 
высшим образованием, от человека без высшего образования?
  Виктор Борисович догадался, что Синицын имел в виду известную формулу, сама 
способность запомнить которую свидетельствовала о некоторой образованности. 
Совместными усилиями друзья восстановили эту формулу в памяти: «Человек с высшим 
образованием может отличить Гёделя от Гоголя, Гоголя от Гегеля, Гегеля от 
Бебеля, Бебеля от Бабеля, Бабеля от кабеля, кабеля от кобеля, а кобеля от суки. 
Человек без высшего образования может только последнее».
  
  XXXII
  
  Проводив Синицына до крыльца, Виктор Борисович вернулся в палату. Из-за 
замерзшего окна он видел приятеля,  шедшего по дорожке от больничного корпуса к 
остановке. Точнее не видел, а усматривал, угадывал в мутных очертаниях, 
преломленных слоем льда на стекле. Синицын исчез из поля зрения, а Виктор 
продолжал наблюдать за пешеходами. Как смотрят на облака, усилием фантазии 
находя в них сходство с предметами реальными и вымышленными, точно так Седов 
искал в едва различимых чертах прохожих нечто знакомое или достойное знакомства. 
Мимо него прошли двойники нескольких преподавателей с факультета, доппельгангер 
Рябова (с поправкой на рост, очень похожий старичок), даже какие-то 
мифологические существа привиделись ему. Очевидно, то были люди, отягощенные 
разными тяжестями, в больших шапках и чересчур просторных одеяниях. А вот этот 
так напоминает Стрижова. Такая же походка. Заратустра на прогулке. Прохожий 
поднялся на крыльцо и вошел в больницу. Что если это и есть Стрижов? Может быть, 
он пришел в гости к Седову? Зачем? Разве они о чем-то не договорили?
  Чтобы избежать возможной встречи с дидаскалом, Виктор Борисович скорее покинул 
свою келью и спрятался на запасной лестнице, где обычно курили ходячие больные. 
По звуку открываемой двери он узнал бы, что кто-то хотел войти в его палату. В 
коридоре раздались шаги. Они звучали довольно долго, значит, кто-то прошел мимо 
комнаты Седова. Дальше по коридору была только одна палата и подсобные 
помещения. Открылась и закрылась дверь. Седов не спешил. На лестничной клетке 
было узкое зарешеченное окно, из которого было видно больничное крыльцо. Здесь 
было прохладно, и окна не были проморожены. Виктор хотел дождаться ухода 
посетителя, чтобы получше его разглядеть. Ждатъ пришлось недолго. Минут через 
пять снова послышался скрип двери и кто-то проследовал по коридору в обратном 
направлении. Еще через минуту на крыльце показался силуэт в черном пальто. 
Человек этот зачем-то повернулся в сторону, и Виктор Борисович узнал Стрижова. 
  Значит, по крайней мере, дидаскал не намеревался встречаться с Седовым, и, 
скорее всего, даже не знал, что он тут находится.  Но к кому же он приходил?
  Виктор Борисович оставил свое укрытие и направился к последней палате 
коридора. Неплохо знать, кто твои соседи. За время пребывания в больнице Седов 
научился известной фамильярности в обращении. Общая скука сплачивает людей не 
хуже общих интересов. Виктор Борисович запросто был готов предложить соседу 
сыграть в шахматы. Это уже повод познакомиться. Таиться от соседей, пусть они 
даже знаются со Стрижовым, негоже.
  Дверь была приоткрыта. Виктор Борисович заглянул внутрь. Обитатель комнаты 
сидел в кресле, глядя в окно. 
  -  Добрый день, -  произнес Седов. Хозяин палаты не отвечал.
  Седов прошел на середину в комнату и посмотрел на сидящего в кресле человека. 
Бледный, в застиранной пижаме, чуть подавшись вперед корпусом и опираясь на 
подлокотники, в заледеневшее окно всматривался Рябов. Библиофил, фальсификатор и 
шантажист. Он не обращал никакого внимания на вошедшего.
  -  Геннадий Андреевич? - обратился Седов к старику.
  Рябов повернул голову, посмотрел не на Седова, а лишь в сторону его, и 
отвернулся. 
  Седов так ничего и не добился от Рябова, оказавшегося вдруг живым, хотя и явно 
не вполне здоровым. Детали удалось выяснить у медицинского персонала. Старика 
привез сюда несколько месяцев назад тот самый недавний посетитель. Несчастный 
промок до нитки, и был без сознания. По словам доставившего его в больницу, 
Рябов был вытащен из проруби, куда он провалился при неясных обстоятельствах. 
Сознание скоро вернулось к нему, но, увы, не разум. Не удалось даже выяснить имя 
больного и откуда он. К счастью, благодетель не оставил его без внимания, время 
от времени навещая и снабжая старика всем необходимым. 
  Итак, Рябов был жив. Он избежал не самой худшей смерти от переохлаждения, 
чтобы провести остаток своих дней, ведя растительное существование. Чем хуже 
была бы для него смерть? Даже самая нелепая и позорная смерть вызывает уважение. 
Вспомнив, наконец, о дожидающемся его в палате томика Эсхила, Седов решил, что 
более не будет скрывать от студентов известную историю о кончине драматурга. По 
распространенной в античные времена легенде, орел однажды принял лысую голову 
Эсхила за камень и бросил на него с высоты черепаху, пытаясь расколоть панцирь, 
чтобы добраться до вкусной мякоти. Надо полагать, орел был немало удивлен. 
Черепаха, сыграла роль камня, а драматург выступил в амплуа черепахи. Вряд ли 
можно найти лучшую иллюстрацию этимологической близости черепа и черепахи. А 
ведь если бы на месте Эсхила героем анекдота оказался кто-нибудь из 
комедиографов, Аристофан или Плавт, бедняга наверное просто поглупел бы от 
такого происшествия, не оставляя места наблюдениям о трагичности бытия и 
ироничной легкости, с которой оно перетекает в свою противоположность. Но никто 
в древности не был столь подвержен всевозможным происшествиям и ударам судьбы 
как философы. Каким был бы финал этой истории, окажись на месте Эсхила, к 
примеру, один из Гераклидов, которых, по свидетельству Диогена Лаэртского, было 
целых четырнадцать? Философ мог бы воспользоваться случаем и симулировать потерю 
рассудка в результате несчастного случая. А не замыслил ли Геннадий Андреевич 
чего-то подобного? Уже зная за ним изощренность ума и хитрость, Седов имел все 
основания для таких подозрений, но выяснять, действительно ли Рябов 
притворяется, он не спешил. Он провел весь оставшийся день за чтением той 
горстки трагедий Эсхила, которые сохранились до наших дней. 
  
  XXXIII
  
  Fere libenter homines id quod volunt credere
  Julius Caesar, De Bello Gallico 3.18[23]
  
  Чего только не хранил в своих карманах Виктор Борисович. Ему, конечно, далеко 
было до воплощения знаменитой максимы omnia mea mecum porto[24]. В карманах 
Седова скапливались вещи либо уже ненужные, либо, что случалось реже, еще 
ненужные. Проездные билеты за последний год, талоны на нечасто используемые виды 
общественного транспорта, записки, адреса, визитные карточки и библиотечные 
требования. На данный момент самым интересным содержимым внутреннего кармана 
пальто было письмо Мортона Смита. Если уж изобличать Рябова в его нечестной 
деятельности, лучше начать с того, чего он никак не ожидает. Глупо пытаться 
заставить его говорить, показав лишь полное понимание даже всех обстоятельств 
недавних подделок. 
  Через день после неожиданной встречи с Рябовым, собравшись с духом, Виктор 
Борисович отправился в соседнюю палату. Он постучал, не надеясь, конечно, 
получить ответа, и вошел в комнату. Пожилой книголюб сидел в той же позе, что и 
вчера. 
  -  Здравствуйте, Геннадий Андреевич.
  Рябов молчал.
  -  А у меня к вам письмо от Мортона Смита.
  Рябов вздрогнул. Он довольно долго молчал, потом повернулся в сторону Седова и 
тихо произнес:
  -  Мортон умер пять лет назад.
  Этого Седов не знал, но это уже было не столь важно. Рябов вышел из 
затворничества и заговорил с ним. Виктор Борисович присел на край кровати. 
  -  Ну, зачем же вы, Геннадий Андреевич, так меня сконфузили? - с притворной 
укоризной спросил Седов. 
  -  Откуда вы знаете о Смите? 
  -  Я скажу вам. А вы мне расскажете о своих секретах? Откуда у вас эти книги, 
какой у вас опыт фальсификации древних памятников, зачем вам это нужно?
  -  У меня уже не осталось причин что-либо скрывать от вас. Но как вы узнали о 
Смите?
  -  Вы забыли его письмо в немецком переводе Эриугены, в Ленинке. Да, нужно 
быть осторожнее, Геннадий Андреевич. 
  -  Все ясно, спасибо, -  с минуту Рябов помолчал. -  Теперь, слушайте. Я угощу 
вас историей своей жизни. Я родился в Праге в 1923-ом году. Мой отец был до 
революции библиотекарем Румянцевского музея. В эмиграции он занимался 
книготорговлей и отчасти издательской деятельностью. Постоянные переезды, война, 
все это помешало моему регулярному, так сказать, образованию. Я учился по 
книгам, зато учился тому, чему хотел учиться. История, классические языки и 
литература. Сразу после войны мой отец встретил в Париже своего коллегу по 
работе в библиотеке. В те годы в Европе была жуткая суматоха и движение. В 
разбомбленных городах царила анархия, и процветало мародерство. Книги, 
пролежавшие в библиотеках и частных собраниях сотни лет, оказывались на лотках 
старьевщиков и букинистов, часто не имевших ни малейшего понятия об их 
действительной ценности. За этими книжными сокровищами отправлялись экспедиции 
крупнейших библиотек, сохранивших благодаря покровительству своих правительств 
кадры книговедов и средства на пополнение коллекций. Среди этих библиотек была и 
Ленинка. Старый приятель уговорил отца объединить усилия и совместно работать по 
закупке книг для библиотеки. Единственным условием было обещание обеспечить отцу 
беспрепятственное возвращение в Россию. Экспедиция длилась почти полгода. Я тоже 
работал вместе с ними. Мы объездили всю Европу. Сначала старались оформлять 
книги по всем правилам. Потом просто ставили штампы Ленинки, а под конец 
перестали делать и это. Изо всей компании я лучше всего разбирался в 
палеографии. Уверен, что многие книги без моей рекомендации так бы и остались 
гнить по чуланам. Но о подлинной цене некоторых книг я говорил только отцу. 
  -  Как, например, о переводе Дионисия Эриугеной?
  -  Э, да вы время не теряли, -  уважительно произнес Рябов и продолжил. -  В 
сорок восьмом году отец уехал в Россию. Моей жизнью он рисковать не стал. 
Обошелся своей собственной. Я получил от него только одно письмо через 
французское консульство. Он сообщил мне, что ждет ареста, но каким-то образом 
утаил и спрятал немалую часть закупленных книг. Эти книги он и оставлял мне в 
наследство, надеясь, что когда-нибудь, ситуация переменится и я смогу появиться 
в России без боязни. Потом я долго работал в нотариальной конторе. Уверяю вас, 
ничего противоправного я там не совершал, но от скуки упражнялся в 
воспроизведении почерков и немало в том поднаторел. В конце пятидесятых годов 
было много шума по поводу новейших открытий древних манускриптов на Ближнем 
Востоке. Казалось, достаточно было походить по тамошним базарам, чтобы вскоре 
найти какого-нибудь араба, завертывающего рыбу в куски древнего папируса. Я 
решил вспомнить былое и попытать счастья. Несколько бесполезных месяцев я провел 
в Египте, потом отправился в Палестину. Там я встретился с Мортоном Смитом. Он, 
в сущности, занимался тем же, чем и я. И с тем же нулевым результатом. Смит уже 
собирался возвращаться в Америку, когда ему было предложено разобрать библиотеку 
греческого монастыря в Иерусалиме. Ему, должно быть, грезилась слава 
Тишендорфа... Но и там почти ничего стоящего он не нашел. Ни Мортону, ни мне не 
хотелось убираться восвояси без добычи. Ему, кажется, даже больше чем мне. Не 
известно было, когда еще он смог бы попасть на Ближний Восток. Я же успел ему 
похвастаться своими каллиграфическими успехами. От разочарования, нежели от 
чего-то иного, мы решили устроить небольшую фальсификацию. Чтобы предпринять 
что-то серьезное не было ни времени, ни средств. Кроме того, я неуверенно 
чувствовал себя, воспроизводя древние почерки. Поэтому мы задумали 
сфальсифицировать не древний памятник, а копию с древнего памятника, сделанную 
достаточно давно, чтобы можно было что-либо сказать о ее подлинности или 
неподлинности. В той же библиотеке мы нашли греческий рукописный текст 
семнадцатого века, из которого я позаимствовал почерк. Чтобы облегчить 
желательную для нас датировку текста, было решено записать фальсифицируемый 
текст на форзаце книги примерно того же периода. Книга была взята печатная, 
копии которой наверняка имелись в библиотеках. Оставалось сочинить текст. 
Мортону непременно хотелось создать новозаветный апокриф. Я вспомнил о 
шифрованной приписке в переводе Эриугены. Зачем ему потребовалось столько 
трудиться, чтобы получить в руки всего лишь копию Евангелия от Марка? Поначалу я 
даже надеялся, что разыскав отцовский клад, смог бы произвести на свет косвенное 
доказательство существования некоего особого, герметического, если вам будет 
угодно, варианта Маркова благовестия. Ничего о кодексе Эриугены и о всей той 
истории я, конечно, Смиту не говорил. Но сама задумка понравилась Мортону. Как 
он объяснил мне, стиль Марка наиболее прост на фоне всех прочих стилей, 
выделяемых в новозаветном греческом языке. Однако, создавать текст, сопоставимый 
по размерам с Евангелиями, не было времени. И как объяснить, что в семнадцатом 
веке некто переписал бы только часть такого текста? Подхоядщая идея пришла в 
голову Смиту. Известно, что отцы церкви обильно цитировали Новый Завет. Краткое 
послание, содержащее небольшой фрагмент текста, могло сохранить часть древнего 
апокрифа, целиком давно утраченного. Так родилось письмо Климента 
Александрийского. Вы с ним, полагаю, знакомы?
  -  Да, -  подтвердил Седов. 
  -  Жаль, что я тогда довольно плохо знал греческий. Мортон там понаписал 
такого, что не следовало бы. Ну, ладно. Смит уехал, оставив мне свой адрес. Я 
вернулся в Париж. Скоро новая волна репатриантов двинулась в Россию. 
Первоначальные сообщения об их судьбе были не так плохи. Понятно, что меня в 
Россию тянуло отцовское завещание. Я поселился в Калуге. Несколько лет дорога в 
Москву была мне заказана. Но постепенно, я добился разрешения там жить и получил 
работу в Ленинской библиотеке. Спрятанный отцом клад я нашел, хотя перевезти его 
домой осмелился только лет через десять. Тогда же я связался со Смитом. Его дела 
шли в гору. Он был удивлен, узнав, что я переехал в Россию. 
  -  Ну и с чего же вы снова принялись создавать подделки?
  -  Вы знаете, что Смит посылал мне деньги?
  -  Да, об этом он говорит в письме, -  Седову стало неловко, что он так 
спокойно признается в чтении чужой корреспонденции, да еще непосредственно перед 
адресатом. Но Рябову, кажется, было все равно. 
  -  Не подумайте, это не в оплату за новые услуги. Исключительно по давней 
памяти. Мне на старости лет это было очень кстати. И что, вы думаете, я сделал с 
этими деньгами? Ну, конечно, понес в некий инвестиционный фонд. Через год фонд 
прогорел. При этом все как-то произошло цивилизованно, никто не отказывался от 
обязательств. Просто попросили немного подождать. А я как раз только на пенсию 
вышел. Как человек несоветской закалки, я попытался все это решить через суд, 
весьма активно действовал, прошу заметить. Руководство фондом обратило на меня 
внимание. Но отнюдь не по причине моей гражданской позиции, так сказать. Фондом 
этим руководил Стрижов. Он узнал, по каким-то своим каналам, что я работал 
библиотекарем. Стрижов тогда загорелся идеей найти библиотеку Ивана Грозного. 
Ему кадры вроде меня были нужны. Он меня и пригрел. Через пару лет стало ясно, 
что ничего найти не удается. Но Стрижов искал библиотеку не ради места в 
учебниках истории. Ему нужна была стопа книг повыше, чтобы на нее опираться. 
Понимаете, о чем я?
  -  К сожалению, понимаю.
  -  К тому времени, он уже знал о моих «талантах». Если нельзя найти 
что-нибудь, то можно воссоздать заново. А потом подбросить в какой-нибудь подвал 
в Китай-городе. Ничего себе задумка! Раньше люди занимались фальсификацией 
отдельных документов, книг. Стрижов захотел сфальсифицировать целую библиотеку. 
Ну, остальное вам в общих чертах известно. 
  -  Известно, но не слишком понятно. Зачем вам потребовалось втягивать в это 
дело меня и Климова? Неужели Стрижов не мог найти для вас консультантов? 
  -  А кто вам сказал, что он их не нашел?
  -  Значит мы вам были нужны просто как заложники?
  -  Ну, зачем так жестоко. Только я вам не могу раскрыть все тайны.
  -  Честно говоря, я и так очень удивлен вашей откровенностью, -  признался 
Седов.
  -  Мне уже просто нечего терять. Взгляните-ка вот на это, -  Рябов достал из 
тумбочки возле кровати несколько книжек и передал их Седову. 
  Книг было четыре. Собственно, текстов было только два, один был тем трактатом, 
который Седов обнаружил в древнем палимпсесте. Вторым, как он догадался, был 
поддельный древнерусский памятник, который выпал на долю Климова. И тот и другой 
текст были опубликованы в двух вариантах. Две книги казались изданными по всем 
академическим традициям. Две другие выглядели дешево и кричаще фальшиво. Обложка 
напоминала серийные издания мистической и оккультной направленности. Почему-то 
даже в дешевом издании латинского трактата был приведен не только перевод, но и 
подлинный текст. Древнерусский текст климовской «находки» имелся только в 
научном издании. Это удивило Седова, и он с недоумением посмотрел на Рябова.
  -  Это я настоял, чтобы латинский текст был в обоих вариантах. Так как-то 
основательнее... Видите, уже не имеет значение, что вы знаете, что я знаю, и что 
вы не знаете. Все опубликовано. 
  -  Но я же могу использовать ваше признание и попытаться доказать подложность 
этих памятников.
  -  Попытаться можете. Доказать - нет. Ну, разве что своим коллегам-филологам. 
Помните историю с первым массовым греческим изданием Нового Завета? Эразм 
Роттердамский создал нечто, над чем филологи по сей день посмеиваются. Зато 
непосвященные, с легкой руки издателя, считают его текст единственно верным. 
Textus Receptus![25] Ну, не удивительно ли! Между прочим, я как-то задумался над 
возможностью создания поддельного манускрипта, заранее предназначенного для 
последующего разоблачения самим же автором. Мне это показалось совершенно 
невозможным делом. Какие бы доказательства не были заранее заготовлены, их в 
свою очередь можно объявить фальсификацией. Было бы желание верить! Вот эти две 
книжки в красивых обложках не для филологов. Они для тех, кому плевать на ваши 
научные выкладки, для тех, кто кидается на такую литературу как мухи на 
тухлятину. 
  -  Да вы, я вижу, не самого высокого мнения об этих текстах? 
  -  Это не имеет значения. У меня были свои цели. 
  -  Какие?
  -  Я уже сказал, что не собираюсь открывать все свои секреты. По крайней мере, 
не сейчас. 
  -  А каким образом вы здесь очутились, не расскажете? Да еще живой, к тому же? 

  -  Отчего не рассказать. Это и впрямь, анекдот какой-то. Мы работали на даче у 
Стрижова. Пришло нам в голову порыбачить. Какое-то, знаете ли, зимне-дачное 
настроение на нас нашло. Ни он, ни я в этом ничего не смыслим. В общем, 
провалился я в прорубь. Приятного мало. Пока Стрижов меня вытаскивал, кто-то из 
местных вызвал скорую. Скорая приехала, когда нас там уже не было. А я в проруби 
шапку оставил. Стрижов сказал, что новую купит. Все бы ничего, а у меня на шапке 
метка с именем. Экслибрис такой. - Рябов засмеялся. - Вот так меня и похоронили. 
По весне еще будут искать, наверное. Пока Стрижов меня до больницы вез, все 
коньяком поил. В приемном покое я уже лыка не вязал. Пьянство и рыбалка суть 
понятия нерасторжимые. Очень убедительно все выглядело. 
  -  А мне сказали, вы без сознания были.
  -  Да? Ну, спасибо им, что пощадили мою репутацию. Хотя, может, я и был без 
сознания. Для моей комплекции много ли нужно? А через несколько дней Стрижов ко 
мне пришел жутко встревоженный. Оказалось, домоуправление уже мою квартиру 
вскрыло. Мое сказочное богатство обнаружили. Замечу, что Стрижов никак не 
ожидал, что у меня могла быть такая библиотека. 
  -  Разве он не бывал у вас ни разу? Ах да, помню, у вас ведь шкафы с глухими 
створками.
  Рябов посмотрел на Виктора Борисовича с оттенком подозрительности, затем 
продолжил:
  -  Тут и мне уже было не с руки воскресать. Стрижов принял судьбу библиотеки 
под свой контроль. Ведь я у себя хранил две готовые уже рукописи. Стрижову 
казалось, что игра может стоить свеч. Подобрали специалистов в комиссию, не 
забыли и вас, дорогой Виктор Борисович. Изначально у нас не было никакого 
намерения ставить вас в неловкое положение. Ни я, ни Стрижов, еще и не 
задумывались, каким образом легализовать наши новейшие древности. Но, когда 
события стали нас торопить, ему пришла в голову идея, что неплохо привлечь 
людей, заинтересованных в исходе дела. Любавина, который занимался подбором 
кадров, было не трудно сориентировать в нужном направлении. 
  -  Кстати, куда вы исчезли осенью? Я вас искал.
  -  Ах да, я ведь вам еще и денег остался должен за перевод. Стрижов тогда 
решил, что пока латинских и греческих заготовок хватит. 
  -  Любавин знает, что вы здесь, что вы живы?
  -  Да нет, что вы. Мне перед ним неловко, но он к этой истории причастен не 
больше чем вы...
  -  Но все-таки, зачем вы это делали? Я понимаю Стрижова. Но какое было вам 
дело до его идей? Вы потратили столько сил, чтобы увековечить его галиматью! 
Ведь не из любви к искусству, верно?
  -  Может быть, вы меня поймете, если я расскажу вам всю правду. Если вам в 
самом деле хочется ее знать, вы окажете мне одну услугу. 
  -  Скажите, какую. Я подумаю. 
  -  Мне нужен список всех книг моей библиотеки, которые были отсканированы или 
с которых были сделаны ксерокопии. Это очень важно, поверьте. И я не хочу 
просить об этом Стрижова. А для всех остальных я - покойник, и намерен таковым 
оставаться до смерти. 
  -  Хорошо, -  ответил Седов. - Я постараюсь. 
  
  XXXIV
  
  Разговор с главврачом ускорил выздоровление Седова. Его выписали на следующее 
утро. Виктор Борисович позвонил Любавину, чтобы узнать, нельзя ли получить 
доступ к ксерокопиям и компьютерным файлам с содержимым книг Рябова. Профессор 
пригласил Седова придти сегодня вечером к нему домой. Оказалось, у него 
собиралась вся честная компания. Должны были подойти Климов, Штейн и даже 
полковник. 
  День пролетел незаметно, и Седов оказался в профессорской квартире. Все уже 
были в сборе и пили чай. Виктора Борисовича усадили на почетное место. Ему дали 
несколько толстых папок с ксерокопиями и пару компакт-дисков с отсканированными 
книгами. Отчего-то у всех было очень хорошее настроение. Оно ничуть не 
омрачилось, когда Седов напомнил о пожаре и спросил, не удалось ли уже 
установить его причину. 
  -  А вы разве не знаете? - удивился Любавин. -  Это ведь Сергей Андреевич 
Климов поджог устроил. Да-с, собственной персоной.
  Штейн и полковник одобрительно посмотрели на Климова, тот смущенно заулыбался. 
Потом Климова усадили на стул в середине зала и все, кроме Седова, стали водить 
вокруг него хоровод. «Это уже слишком», -  подумал Виктор Борисович и проснулся. 
Он лежал в своей больничной койке, неудобно повернув шею, чтобы не сползти с 
подушки . Очевидно из-за этого сильно болела голова. Сон был, конечно, дурной, 
но насущная проблема добычи списка скопированных книг в нем была решена успешно. 
Теперь все нужно было начинать как бы с нуля.  Виктор Борисович позвонил 
Любавину. Тот сказал Седову, что предоставит ему все, чем располагает. Профессор 
предложил всем собраться у него, как только Виктор выпишется из больницы. Седову 
не нравилось, что детали сна начинают повторяться. Как бы снова ему не 
проснуться с еще более сильной мигренью. Хуже всего, что так можно утратить 
твердое знание о реальных событиях. Такое с ним уже случилось раз. Друзья 
уговорили его спросить преподавателя, с которым он близко сошелся, о каком-то 
каверзном вопросе в экзаменационном билете. Сам Виктор был в это время серьезно 
болен. Уже через несколько дней он был не в состоянии определить, состоялся ли 
уже разговор, или ему все приснилось в бреду. Разумеется, узнать это достоверно 
можно было, лишь сверившись с собеседником, что было просто немыслимо. Седов 
передал содержание разговора заинтересованным лицам, надеясь, что он 
действительно имел место. Позже выяснилось, что полученные сведения были верны. 
Но в реальности самого факта разговора Седов до сих пор не был убежден. 
  Чтобы обеспечить порядочную степень расхождения сна с реальностью, Седов 
сказал, что предпочел бы просто зайти к профессору и забрать библиографические 
данные об уцелевших книгах. Любавин не возражал, однако сказал, что в таком 
случае Виктору Борисовичу придется также самостоятельно переговорить со Штейном 
и с Климовым. У них наверняка есть что-то, лично ими скопированное для себя, но 
не переданное пока в его, Любавина, руки. На вопрос о том, не удалось ли 
установить причину пожара в особняке, Любавин сказал, что все списали на старую 
электропроводку. Это объяснение удовлетворило и владельца здания, 
предпринимателя Стрижова.  
  
  XXXV
  
  До выхода из больницы Седов захаживал к Рябову по вечерам, в то время, когда 
Стрижов у него не появлялся. Никаких разговоров о библиотеке не вели. Рябов ждал 
от Седова новостей. Пока же они играли в шахматы. Играли примерно на равных, то 
есть довольно плохо. Партии протекали быстро, и также быстро бежало больничное 
время. Исход партий не слишком интересовал ни того, ни другого. Поэтому за игрой 
много говорили и иногда спорили по малосущественным вопросам.
  Рябову хотелось побольше узнать о научных интересах Седова. Тот охотно 
рассказывал о своих статьях, о разных конференциях. Рябову очень нравилась 
атмосфера академической жизни, которую филолог достоверно воспроизводил, почти 
не замечая того. Порой Виктор Борисович упоминал сочинения древних авторов, о 
которых ему доводилось писать. Тогда Рябов начинал было говорить о том, что 
такая-то книга есть у него в издании XVI века, а другая  -  XVII века. Но 
вовремя спохватывался, вспоминая, что, во-первых, Седов с его книжным собранием 
прекрасно знаком, а во-вторых, все это погибло в огне. 
  -  Как жалко-то, Господи, -  вздохнул однажды Геннадий Андреевич. - Неужели я, 
покойник, даже библиотеки после себя не оставил?
  -  Не расстраивайтесь так, по крайней мере, копии отдельных экземпляров 
остались. Как и обещал, я вам достану хотя бы их список. - Седов утешал старого 
библиофила, хотя все те неприятности, которые сам претерпел по его вине, 
по-прежнему были памятны и требовали разрешения - Но ведь действительно, 
отчего-то так дороги нам именно эти сшитые в тетради прямоугольные кусочки кожи 
и бумаги. 
  -  А я скажу вам, чем они дороги. Нам кажется, будто они ближе к чему-то более 
важному, чем все то, что мы обычно видим, читаем, обсуждаем. Будто есть такая 
правда, такая истина, которую мы уже и понять-то не сможем, а осязать в виде ее 
свидетелей-книг еще способны. Или так еще. Было время, когда во всей нашей 
вселенной было лишь несколько сот тысяч книг. Теперь - поди, сосчитай. Сказано, 
что во многом знании - многая печаль. Кто умножает знание, тот умножает печаль. 
И вот к нашему времени и знание, и печаль умножились неправдоподобно. А истина 
как бы растворилась во всем этом море. И по всему получается, что в древних 
книгах этой истины просто пропорционально намного больше, чем в целых нынешних 
библиотеках. 
  -  Но, Геннадий Андреевич, истина ведь не мерою дается. 
  -  Да я же просто объясняю, почему старые книги нам так милы. Это скорее 
психология, чем гносеология или еще что. 
  -  Тогда, пожалуй, вы в чем-то правы. У меня только одно терминологическое 
замечание. Если знание умножилось, то и истина должна была этим знанием 
прирасти. Какое же знание без истины?
  -  Я не знаю, как лучше это назвать. Но только истина истине рознь. То, что у 
меня сегодня, прошу прощения, желудок пошаливает, тоже истина, будь она неладна. 

  -  Тогда вам лучше говорить не просто о том, что истина ныне растворилась в 
слишком большом объеме информации. Нужно указывать на истину в ее 
непосредственной связи с благом, красотой, необходимостью... 
  -  Да уж просто сказать, что Божественное теперь повсеместно упразднилось, -  
перебил Рябов. 
  -  Ну, так тоже неверно. С богословской уже точки зрения. Хотя, впрочем, как 
вам будет угодно. Кстати, вам шах и мат. 
  Рябов всмотрелся в позицию на доске.
  -  Да, действительно. Король мертв. Да здравствует король? Не желаете ли еще 
партию?
  -  Разве чуть позже. А скажите-ка мне, Геннадий Андреевич, когда вы над своими 
фальсификациями трудились, вам такие же как сегодня мысли в голову не приходили? 
Вы не стремились увеличить плотность Божественного на квадратный сантиметр 
книжного текста?
  -  Полноте, Виктор Борисович. Увы, я свое место знаю. 
  -  Ну что ж, давайте еще партию. 
  
  
  XXXVI
  
  Седова выписали из больницы через несколько дней. Он созвонился с профессором 
Любавиным. Тот предложил Виктору Борисовичу на выбор зайти к себе на квартиру 
или навестить его на кафедре. Седов предпочел первое. Ему была по душе атмосфера 
профессорского жилища. Войдя во двор дома, где жил Любавин, Седов вспомнил его 
рассказ об отъездах на академические дачи. Довольно живо представил он себе 
такую картину, хотя заснеженные газоны и полуметровой высоты сугробы по краям 
тротуаров плохо сочетались с темой летних отпусков. Поэтому получилось нечто 
совсем другое. Переезд на другую квартиру, безвременное бегство, неловкая 
спешка, собранные второпях вещи. Все те же самые вещи, вплоть до фикусов. 
  Виктор Борисович никак не мог решить, имел ли смысл пристрастный разговор с 
Любавиным. Со слов Рябова можно было заключить, что профессор никак не был в 
ответе за фальсификацию манускриптов и изощренный шантаж в отношении Седова и 
Климова. Найти подтверждение такому суждению значило бы подтвердить искренность 
Рябова. С другой стороны, Виктор Борисович не оставил еще надежду изобличить 
подделку, хотя внутренне соглашался с Геннадием Андреевичем по поводу 
невозможности хоть что-либо с убедительностью продемонстрировать широкой 
публике, не обладающей навыками критической оценки фактов.
  Любавин пригласил Седова пройти в кабинет. Там он передал Виктору Борисовичу 
распечатанные на принтере списки всех книг Рябова. Напротив тех книг, копии 
которых успели сделать до пожара, были проставлены галочки. Седов пробежал по 
списку глазами. К его удивлению, манускрипт с фальсифицированным латинским 
текстом не был помечен в списке как отсканированный. Между тем, как достоверно 
было известно Виктору Борисовичу, копия была снята, иначе каким образом удалось 
опубликовать текст? В конце концов, копия была сделана Седовым и для самого 
себя.
  -  Дмитрий Тихонович, а этот список полон?
  -  В достаточной степени. Я, правда, уже говорил вам, что у Штейна с Климовым 
наверняка есть свои копии некоторых памятников. Да, может быть, и у вас есть, 
что добавить? Сделайте одолжение, отметьте это в моей копии распечатки, -  
Любавин достал из ящика письменного стола папку со скоросшивателем.
  Седов раскрыл папку и, найдя нужную страницу, начертал жирную галочку напротив 
строки с описанием латинской рукописи девятого века. Потом он закрыл папку и 
вернул ее профессору.
  -  Пока все.
  Виктору почему-то стало очень жаль Любавина... Обстановка профессорской 
квартиры запечатлела то время, на которое пришелся расцвет карьеры и жизненных 
сил Дмитрия Тихоновича, «акме», как это называли в древности. Смелые контуры 
мебельных гарнитуров можно было безошибочно датировать концом шестидесятых 
годов. Странно, думал Седов, ничто не выглядит так старомодно как самое недавнее 
прошлое. Этот налет неглубокой древности делал Любавина немного смешным и совсем 
безобидным человеком. У Седова пропало всякое желание что-то выпытывать у 
профессора, подозревать его в чем-то. Попив с Дмитрием Тихоновичем неизменного 
чаю, он удалился. 
  
  XXXVII
  
  Кто такой Савонарола? Вероятно сокращенье.
  И. Бродский
  
  Поговорив по телефону со Штейном, Виктор Борисович узнал, что у гебраиста 
после пожара в особняке  не осталось никаких материалов. Штейн искренне 
переживал произошедшее и очень сокрушался об утраченном. Седову было искренне 
жаль его.
  Чтобы выполнить обещание, данное Рябову, теперь оставалось встретиться с 
Климовым. У входа в метро Седов купил с лотка все четыре книги, виденные им 
недавно у Рябова. Они сегодня впервые поступили в продажу, как Виктор Борисович 
выяснил у книготорговцев. 
  Никогда прежде Седову не доводилось бывать в институте, в котором преподавал 
Климов. В фойе он остановился у книжного киоска, интересуясь, не завезли ли еще 
сюда хотя бы популярные версии рябовских творений. Ничего не обнаружив в киоске, 
Виктор Борисович прошел в противоположный конец фойе, к книжному лотку, 
представлявшему другую торговую организацию. Книг не было и там. Затем Седов 
направился к лестнице. Краем глаза он заметил вывеску на книжном киоске: 
«КАДАВР». Он остановился и пригляделся внимательнее, думая, что крупные 
заглавные буквы просто как-то слились и перепутались. На вывеске, однако, в 
самом деле, значилось «ТОО КАДАВР». Седов поежился и решил выяснить у 
продавщицы, что сие значит. В качестве рабочей версии он предположил в этом 
название сокращение, приятное слуху всякого, кому не известно, что слово это 
означает ничто иное как «труп». Или, может быть, книготорговая организация была 
основана циничными студентами-медиками? Справляться о названии прямо в лоб 
Седову показалось неудобным. С минуту он потоптался у киоска, выбирая, что 
купить. Наконец, остановился на томике Гадамера из эстетической серии. 
Расплатившись за книгу, он спросил продавщицу:
  -  Скажите, отчего у вашего магазина такое странное название?
  Женщина застенчиво улыбнулась.
  -  Не знаю, вот так уж назвали.
  Седов так и не понял, известно ли ей было значение слова. Можно, конечно, было 
найти здесь в киоске какой-нибудь словарь. Но, вероятнее всего, тот, кто 
придумывал имя для товарищества, знал, что делал. Также Виктору Борисовичу 
почему-то показалось, что для продолжения разговора ему требовалось еще 
что-нибудь купить. Это уже было слишком.
  Кафедральные кабинеты института были почти все расположены на самом верхнем 
этаже здания. Немного походив по коридорам, Седов нашел кафедру Климова. 
Поздоровавшись с коллегой, Виктор Борисович тут же спросил:
  -  Что за чертовщина у вас там внизу? Книжная торговля от кадавра...
  -  Здорово, правда? Они там уже месяца четыре, с начала учебного года. Очень 
интересно, скоро ли спохватятся. 
  -  Ну, ладно. Вы подготовили то, о чем я просил?
  -  Конечно. 
  Климов подал Виктору Борисовичу листок со списком отксерокопированных 
памятников из коллекции Рябова. 
  -  Жалко библиотеку, правда? - сказал Седов, читая список.
  -  Что и говорить. Но книги и огонь, увы, сочетание скорее закономерное, чем 
противоестественное. 
  -  Однако мы с вами по поводу этих книг прошлый раз не договорили. У вас ведь 
были какие-то идеи по поводу того, как нам соблюсти репутацию и не поступиться 
научной истиной. Тогда вы не пожелали этими идеями поделиться. 
  -  Так ведь уж пустое это теперь. Отсутствует предмет разговора.
  -  А это каким же образом?
  -  Так ведь сгорели наши с вами филологические экзерсисы. 
  -  Да-с, сгорели, -  притворно вздохнул Седов. - Ну, спасибо за ваш списочек. 
Я вам в награду подарок принес.
  Виктор Борисович достал из дипломата популярное издание текста, фактически 
переведенного Климовым для Геннадия Андреевича Рябова. 
  -  Вот, держите. 
  Климов взял книгу. Он посмотрел на заглавие, полистал страницы и заглянул в 
выходные данные. Сергей Андреевич тяжко вздохнул.
  Седов щелкнул застежками своего дипломата и, вышел, надевая на ходу пальто. Он 
всегда уважал древний принцип античной юриспруденции: «Ищи, кому выгодно». 
Сейчас этот принцип действовал до неприличия безукоризненно. Сжечь всю 
библиотеку ради уничтожения единственного тома было выгодно Климову. Однако сам 
Седов не мог не признать, что выгодно это было и ему самому. Он узнавал все 
больше деталей об истории, в которую впутался, но достойного разрешения для 
конфликта найти пока не мог. 
  Было уже около пяти часов вечера. Самое время навестить Рябова. Виктору 
Борисовичу показалось странным, что ему, еще несколько дней назад числившемуся 
пациентом больницы, теперь придется соблюдать какие-то формальности, чтобы вновь 
оказаться в ее коридорах. Но до этого дело не дошло. Седову сразу сообщили, что 
его пожилой знакомый (фамилию и имя здесь по-прежнему не знали) вчера вечером 
покинул больницу в сопровождении своего покровителя. 
  
  XXXVIII
  
  Так Виктор Борисович утратил возможность прояснить для себя главную загадку 
истории с подделками. Зачем это было нужно Рябову? А ведь вполне вероятно, что 
сейчас Геннадий Андреевич в укромном уголке трудится над новыми манускриптами, 
содержание которых ему безразлично, хотя нечто заставляет его со всем вниманием 
относиться к своей работе.  Через несколько дней Седов получил по почте перевод 
без обратного адреса на сумму равную стоимости последних переводов, выполненных 
им по заказу Рябова еще осенью. Ясно было, что Рябов не нуждается больше в тех 
текстах. 
  Сам Седов все больше осознавал, что его долг -   найти убедительные факты 
поддельности латинского текста из кодекса Рябова. И все больше убеждался он в 
своей природной склонности откладывать на будущее исполнение неприятных или 
затруднительных обязанностей. Сочетая обе эти тенденции, Виктор Борисович начал 
активно работать над анализом текста, совершенно не будучи пока готовым предать 
свои выводы гласности. 
  Седов с самого начала исключил свое личное участие в создании фальшивки из 
числа фактов достойных упоминания. При любом раскладе, такие сведения 
компрометировали скорее его самого, нежели подделку. Внимание требовалось 
сосредоточить на свойствах самого текста. В нем наверняка присутствовали 
грамматические несуразицы, стилистические ошибки, анахронизмы, привнесенные 
Рябовым при переработке полученных от Седова шаблонов. Этот уровень исследования 
текста позволил бы создать прочную базу для последующего чисто палеографического 
анализа, к которому Седов ожидал приступить не без боязни, но с интересом. 
Виктор Борисович все больше проникался вниманием к технической стороне книжного 
искусства. Хотя ксерокопия манускрипта оставляла в распоряжении исследователя не 
так много данных, по ней вполне можно было исследовать характер начертания букв, 
расположение строк, строение текста. Рябов без сомнения был в этой сфере 
специалистом большим специалистом, но, не обладая фундаментальной подготовкой в 
латинском языке, запросто мог сочетать лексику одного века с почерком другого.
  Виктор Борисович также сознавал, что находился в более выгодном положении, чем 
любой другой потенциальный ученый палеограф, перед которым поставили задача 
выявить и разоблачить фальшивку. Во-первых, Седов достоверно знал, что имеет 
дело с поддельным памятником. Во-вторых, он знал, кто именно его создал. 
Поэтому, возможно было установить латинские словари, грамматические справочники, 
палеографические издания - все, к чему должен был обращаться Рябов при работе 
над манускриптом. Ясно, что в распоряжении Геннадия Андреевича были все 
библиотеки Москвы, и, прежде всего, Ленинка. Седов вспомнил также, что часть 
личного собрания книг Рябова была оставлена без рассмотрения по причине новизны 
и явной малоценности. Среди этих книг, переданных в Ленинку, могли быть 
непосредственные источники, которыми пользовался Рябов. Виктор Борисович не 
рассчитывал на многое, потому что Рябов предусмотрительно не работал на дому. 
Кажется, для этого у него имелось специальное помещение (разумеется, 
предоставленное Стрижовым). Но проверить имело смысл. Виктора Борисовича снова 
выручил Синицын. 
  В одном из неприметных помещений главной державной библиотеки хранилась 
уцелевшая и, вне всякого сомнения, большая, хотя и не лучшая,  часть собрания 
Рябова. Седова сюда допустили с уговором, что он приведет эти книги хоть в 
какую-то систему. Первой системой, которую Виктор Борисович применил к сложенным 
в высокие стопки книгам, было разделение по степени отношения к тому делу, по 
которому он здесь и оказался. Этот  principium divisionis привел к появлению в 
комнате нескольких отдельных кип книг по древним языкам, палеографии и книжному 
делу. Закончив этот этап работы, Седов понял, что, в сущности, он разделил 
собрание книг надвое, столь обширной оказалась подборка инструментария 
фальсификатора.
  Как и предполагал ранее Штейн, книг на иврите и идише в этой части коллекции, 
попавшей в Ленинку не оказалось. За исключением одной книги в обложке вроде тех, 
в каких  полагается хранить школьные дневники. Седов только и смог понять, что 
книга была на иврите, а не на идише. Чтобы выяснить, что это за издание, и 
завершить первичный разбор коллекции, Виктор Борисович отыскал Синицына. На 
вопрос о том, кто в библиотеке знаком с ивритом, тот сказал, что в последние 
годы перед своим уходом на пенсию именно сам Рябов и оказался вдруг главным 
гебраистом, потому как все попросту разъехались. Есть, правда, сейчас еще один 
специалист, но он в отпуске. Седов собирался уже отсканировать титульный лист и 
пару других страниц, чтобы показать его Штейну, но Синицын вдруг предложил ему 
просто одолжить книгу на пару дней, пока не выяснится, что она из себя 
представляет. Вообще-то можно было внести книгу в каталог и оформить выдачу по 
читательскому билету, только сделать это, не зная языка, не представлялось 
возможным. С другой стороны, если книга не зарегистрирована, кто ее хватится? 
Седов положил книгу в красную папку Рябова, которой он теперь сам пользовался, 
ходя по библиотекам, куда нельзя проносить портфели и сумки. Получилось совсем 
незаметно. На всякий случай, Синицын решил проводить Седова до выхода из 
Ленинки. Едва они прошли милицейский пост, Виктор Борисович вспомнил, что где-то 
в этой красной папке хранится ксерокопия текста со словами «Lorem ipsum». Он 
открыл папку и стал перебирать пальцами ее содержимое. Давно уже ему хотелось 
показать Синицыну этот курьез, но сейчас только кстати вспомнил о нем.
  - Ты что? - шепотом спросил Синицын, пытаясь загородить собой приятеля от 
зоркого ока сержанта в кожаной куртке.
  - Хочу кое-что интересное показать... Вот, смотри.
  Он протянул Синицыну листок с ксерокопией. 
  - Давай, на улицу выйдем, - предложил Синицын.
  На улице Синицын отчитал Седова за неосторожность, а потом, мельком взглянув 
на листок бумаги, продолжил: 
  - Я примерно представляю твою реакцию, когда ты этот текст впервые увидел. Сам 
нечто подобное испытал. Дело было так. Мы готовили к печати рекламный буклетик. 
То есть, текст мы готовили здесь, а дизайн нам делали на заказ. И вот из 
издательства прислали пробный макет. Сам текст мы еще не успели им переслать. 
Обычно верстальщики «заливают» вместо отсутствующего текста полнейшую чепуху. А 
в этот раз... Я первое слово прочитал и меня оторопь взяла. Латынь! А чуть дальше 
стал смотреть - ничего не понять. Но я недолго гадал. Залез в Интернет и быстро 
выяснил, что это стандартный текст для тестирования шрифтов и текстовых блоков. 
Представляет же он собой нарочно исковерканный фрагмент из de Finibus Bonorum et 
Malorum Цицерона с позднейшими добавлениями. Самое интересное, некоторые 
утверждают, что текст этот существует с шестнадцатого века.
  - Занятная история, - произнес Седов. - Так ведь получается, что Lorem ipsum 
выполняет функцию замещения любого другого текста. 
  - Точно. И довольно успешно. Особенно, если речь только идет о выборе 
гарнитуры и кегля. 
  - Да, и если смотреть издалека или при испорченном зрении, то тоже ничего 
получается... Кстати, я вот недавно заметил, что, когда мы учились, у самых лучших 
преподавателей были очки с самыми толстыми стеклами. 
  - Ну, и верно подметил.
  - А я вот сам до сих пор обхожусь вовсе без очков. Может, из меня никогда не 
получится хорошего преподавателя.
  - Ты что, всерьез это? - удивился Синицын.
  - Не то чтобы совершенно всерьез. Но получается, я читаю мало, что ли...
  - Не бери в голову. Зато ты прочитал текст, все остальные тексты замещающий и 
репрезентирующий. Чего же еще можно желать?
  - Да, разве что так.
  
  XXXIX
  
  Штейн воспринял находку с энтузиазмом. Он быстро записал на карточке формуляра 
все необходимые Седову сведения. Потом он отсканировал книгу для себя, попутно 
рассказывая о ее содержании и переводя с листа отдельные фрагменты. Книга была 
издана в Израиле в 1958 году и называлась «Торат Хэмэд». Седов сразу сообразил, 
что она была куплена Рябовым примерно в то же время, когда он отправился в 
Святую Землю в поисках палеографических приключений. По мнению Штейна, книга эта 
была очень редкой, что он и собирался в скором времени проверить с помощью 
своего коллеги в Иерусалиме. Это было издание in memoriam пражского талмудиста 
Вайсманделя. Ученики и последователи его собрали воедино разрозненные мысли и 
наблюдения раввина. Седов слушал Штейна невнимательно, так как был совершенно 
незнаком с талмудической терминологией. Лишь несколько страниц были совершенно 
прозрачны для понимания, и Седов попросил Штейна рассказать об их содержании 
подробнее. 
  В начале тридцатых годов Вайсмандель проводил любопытные эксперименты с 
текстом Торы. Он переписывал библейские стихи на отдельные карточки, по сто букв 
на каждой карточке и десять букв на каждой строке. Получившиеся таким образом 
матричные скрижали Вайсмандель изучал, стремясь найти скрытый текст Писания. В 
результате он обнаружил, что в начале нескольких книг Танаха зашифровано слово 
Тора. Четыре буквы «тэт», «вав», «рэш» и «хэ» оказывались друг от друга на 
расстоянии в пятьдесят букв. Возможно, Вайсманделю удалось бы найти и другие 
подобные последовательности, если бы не глобальные потрясения, постигшие Европу. 
 
  - Ничего принципиально нового Вайсмандель не открыл, - пояснил Штейн. - 
Неисчерпаемость смыслов Торы всегда была общим местом кабалистики. Интересен сам 
метод поиска этих смыслов, примененный этим пражским раввином.
  -  Сколько же нужно потратить времени, чтобы отыскать такие 
последовательности, -  заметил Седов. 
  -  Сам Исаак Ньютон провел долгие годы, безрезультатно пытаясь постичь 
принципы библейской тайнописи. Он был убежден, что Библия содержит непрочитанные 
доселе пророчества об истории человечества и сокровенные знания об устройстве 
мира. Не знаю, каковы были методы Ньютона, но метод Вайсманделя во много раз 
более трудоемок. Если только нет компьютера. Ведь теперь стало так легко все 
просчитать! Как знать, может быть, кто-нибудь этим уже и занимается. 
  -  А вас такие исследования не привлекают?
  -  Как вам сказать... Конечно, игра смыслов может получиться впечатляющая. Но 
относиться к этому в полной мере серьезно трудно. Консонантное письмо в 
сочетании с особенностями семитской грамматики дают слишком благодатный материал 
для таких штудий. Любой текст на иврите будет просто кишеть псевдо-шифрованными 
сообщениями. Это совсем не значит, что такие подуровни текста были изначально 
заложены в него с умыслом. Говорить обратное значило бы утверждать, что 
ветхозаветные писатели имели в своем распоряжении мощные компьютерные системы 
кодирования текста. Может быть, моя позиция слишком консервативна, но я не 
считаю возможным всерьез рассматривать аспекты текста, лежащие за пределами 
авторской интенции. Нет, разумеется, я не отрицаю, что в художественном 
произведении могут быть подтексты, не осознававшиеся автором, но все-таки 
несущие большую часть смысловой и эстетической нагрузки. Только это, все-таки, 
ничто иное, как побочные эффекты общего авторского замысла, периферийные 
элементы диалектики художественной формы. А выписывать, например, каждую сто 
семнадцатую букву на протяжении одного текста или корпуса текстов... Это хаос, а 
не объект филологического исследования. 
  -  Справедливости ради, замечу, что математически допустимо, чтобы хаотически 
возникший текст имел определенный смысл. 
  -  Математически - да, но не статистически. Не помните, сколько лет 
потребуется мартышке стучать на пишущей машинке, чтобы случайным образом набить: 
"To be or not to be"? Хотя можно ограничиться десятком первых печатных страниц, 
определив количество знаков, которые необходимо пропускать при расшифровке, 
чтобы в итоге получилось какое-нибудь осмысленное речение. Для этого достаточно 
заставить вместо мартышки потрудиться компьютер. Результату это никакой 
осмысленности не прибавит. Также не забывайте, что метод Вайсманделя, 
примененный к любому тексту, фактически делает его бесконечным.
  -  Каким же образом?
  -  А очень просто. Ведь метод состоит в чтении текста не последовательно, 
буква за буквой, а с пропуском n-ного количества букв. Но ведь n может быть 
любым, сколько угодно великим числом!
  -  Так ведь сам-то текст имеет ограниченное число знаков, -  возразил Седов.
  -  Ну и что. Возьмем за правило, что при достижении последнего символа текста 
отсчет начинается заново с первого знака. Это в некотором смысле законное 
требование, поскольку уравнивает в правах тексты независимо от их длины. 
  - Постойте-ка. А не получится ли просто очень длинный, но периодически 
повторяющийся текст?
  - Может быть, надо об этом подумать.
  -  Все-таки, какова бы ни была статистика, на эксперимент с мартышкой вполне 
можно решиться. Помните, как Ходжа Насреддин согласился на предложение падишаха 
за тридцать лет научить осла говорить? Мотивация Ходжи была проста - за эти 
тридцать лет кто-то умрет. Или он, или падишах, или осел. 
  Закончив разговор со Штейном на шутливой ноте, Виктор Борисович отправился 
домой в хорошем настроении. Можно было начинать новый этап работы с библиотекой 
Рябова.
  
  XL
  
  Тем же вечером к Седову зашла Галя. Зашла, чтобы вернуть ему те книги, которые 
одалживала для подготовки к экзамену. Виктор Борисович по-прежнему не знал итога 
экзамена и сразу же поспешил спросить Галю о полученной отметке.
  -  Четверку поставили. Как и всем почти, кто рефератов не писал. 
  -  Ах, рефераты! Что за чудо эти рефераты! - Седов бы страшно доволен, что 
Галя не провалила сессию. - Говорят, можно с одним рефератом успешно пройти весь 
цикл общеобразовательных дисциплин. Главное - тему хорошо выбрать. Вот, 
например, «Глобальные проблемы человечества». У нас можно было написать такой 
реферат на первом курсе по истории КПСС. У вас ведь тоже, наверное, есть 
какая-то историческая дисциплина? Не верю, что все кафедры просто так 
позакрывали. Потом тот же реферат можно было защитить по политэкономии, 
психологии и, разумеется, по философии. Главное - тема... Ну, что же вы стоите, 
проходите, пожалуйста.
  -  Нет, я только чтобы книги вернуть. Извините. 
  -  А куда же вы пропали? Ваша тетя сказала мне, что вы на другую квартиру 
переехали? В чем дело? Не поладили с ней?
  -  Да... Я теперь не здесь живу. И, к сожалению, не смогу больше с вами 
заниматься. Вообще, я замуж выхожу.
  Седов с некоторым трудом устоял на ногах, будто ему вручили невероятно тяжелую 
ношу. Его волнение заметила Галя:
  -  Господи, я не ожидала, что так могу вас огорчить этим известием. 
  -  Отчего же огорчить. Я очень рад за вас, - Седов осознавал, как его реплику 
безнадежно портила интонация. На самом деле, ему чуть ли не плакать хотелось. То 
сложное чувство по отношению к Гале, в котором он еще не нашел не то чтобы 
мужества, а просто досужего времени признаться ни себе, ни ей, вдруг оказалось 
теперь столь очевидным. - Но очень неожиданно это все. Очень. Поймите меня 
правильно. Мне казалось, что такого рода неожиданности... Как-то...
  -  Боже, у меня и в мыслях не было...До чего неловко. Слушайте, вот вам мой 
телефон. Звоните обязательно. И, поверьте, я совсем не хотела прекращать наши 
музыкальные занятия. Просто это стало бы очень трудно. Я живу теперь далеко и 
вообще. Если хотите, я спрошу на курсе, может быть, кто-нибудь согласится.
  -  Нет, не сейчас, спасибо.
  -  Ой, я чуть не забыла. Еще одна книжка пока у меня побудет. Биография Ницше. 
Вы не против? Я ее сейчас читаю.
  -  Конечно, конечно, -  Седов отчего-то обрадовался.
  -  Ну, мне пора. Еще добираться долго. До свиданья.
  Седов открыл дверь и смотрел на Галю пока не пришел, вызванный ею лифт. Ей, 
похоже, было неловко чувствовать на себе этот взгляд, но она не подавала виду и 
смотрела в сторону. Входя в лифт, Галя помахала рукой и чуть натянуто 
улыбнулась. Седов растянул губы в ответной улыбке и тоже помахал рукой. 
  Виктор Борисович закрыл дверь. Свет в прихожей почему-то больно резал глаза. 
Седов выключил все лампы и встал у окна. Он проследил глазами Галину фигуру в 
белоснежном плаще, пока она не скрылась за углом. Потом задал себе вопрос о том, 
на что он собственно мог рассчитывать. Да и вообще, почему он мог рассчитывать 
хоть на что-нибудь. Тут Седов вспомнил историю, рассказанную ему как-то одной 
знакомой. Ей пришлось однажды попросить одноклассника списать домашнюю работу по 
математике. Довольно тривиальная ситуация. А вечером одноклассник заявился к ней 
домой с предложением «пойти погулять». На недоуменный взгляд, которым он был 
удостоен, юный ловелас не менее недоуменно возразил: «А чего же ты у меня 
домашку по математике просила списать?» Именно в роли этого одноклассника и 
оказался сегодня Седов. Почему-то от этого стало легче. Вот только сон к нему 
пришел далеко за полночь. 
  Позвонил он Гале только один раз на следующее утро, чтобы спросить, какие же 
все-таки вопросы ей достались на экзамене. С некоторым трудом она вспомнила, что 
первым вопросом в билете были философские взгляды Чернышевского, а вторым - 
дуализм в философии Декарта. Оба вопроса Галя готовила по шпаргалке. Это 
известие привело Седова в состояние нездорового веселья. И весь день в его 
голове крутилась строчка романса, исполнением которого одна из любимых 
преподавательниц Седова огорошила однажды группу своих студентов, зашедших ее 
навестить. Предварительно объявив номер в подражание манере и старомосковскому 
выговору концертмейстеров (Мусоргской), она пропела под собственный 
аккомпанемент: «Он был титулярный советник, она - генеральская дочь. Он ей в 
любви объяснился, она прогнала его прочь».
  
  XLI
  
  Ранним утром в субботу (а утро выдалось раннее чуть ли не до самого обеда) 
Седова разбудил телефон. Звонил Казанский:
  - Какой у вас номер паспорта?
  - Чего? - опешил Седов.
  - Я на вокзале. Покупаю билеты нам с вами до Питера. Черт, требуют номер 
вашего паспорта или еще какой-нибудь документ. Диктуйте.
  Седову принялся искать паспорт в письменном столе, собираясь с мыслями. 
Никаких разговоров о предстоящей поездке между Седовым и Казанским не было. 
Собственно, Седов и позабыл совсем, что собирался ехать в Петербург с докладом о 
своих находках в архиве Рябова. Столько всего произошло за последние два месяца, 
а где-то на Васильевском острове уже лежали пачки брошюр с напечатанными в них 
тезисами о книге, которой больше нет, из библиотеки, которой больше не 
существует. К тому же, еще и мельком упоминается кодекс Рябова с подложным 
текстом. Впрочем, и кодекса тоже больше нет. А лучше бы его и не было никогда... 
Если бы Казанский сейчас не звонил из какой-нибудь промерзлой телефонной будки 
около  железнодорожных касс, Виктор Борисович завел бы долгий разговор, в конце 
которого сослался бы на болезнь, дела или не важно, что еще, и отказался бы 
ехать. Но в данной ситуации оставалось только продиктовать Казанскому номер 
своего паспорта и думать над тем, что же делать дальше. Разумеется, придется 
ехать. Но с каким докладом выступать? Разоблачить подделки Рябова Седов был еще 
не в силах. Предположим, что удалось бы изменить тему доклада (это маловероятно, 
конечно). Можно что-нибудь подобрать из недавних статей и наработок. Но, если 
кого-то заинтересуют рукописи, упомянутые в опубликованных тезисах, ситуация 
будет очень неприятная. Надо было все-таки сразу отказаться. Подумаешь, 
огорчится Казанский, что ему придется одному в поезде ехать. Ничего, 
переживет... А может все ему рассказать? 
  В конце концов, Седов решил ничего не решать. Просто сесть на поезд, а дальше 
- как получится. 
  Снова позвонил Казанский:
  - Выезжаем в понедельник вечером. Возвращаемся на следующий день. Билеты я вам 
оставлю на кафедре. Встретимся в купе. До свиданья.
  Все выходные Седов был в таком напряжении, словно ему предстояло сдавать 
экзамен. Разница заключалась в том, что совершенно не по чему было к этому 
экзамену готовиться. Вдобавок, Седов немного простудился и не мог никуда пойти, 
чтобы совсем не разболеться. В воскресенье вечером Виктор Борисович, наконец, 
догадался отыскать среди книг бабушки альбомы с видами Ленинграда. Вот они и 
есть, его конспекты лекций и литература для подготовки к экзамену. 
  
  XLII
  
  А Танечка уже принялась за второй том Може. Как бежит время! Седов попытался 
составить в голове французскую фразу, чтобы поинтересоваться, не передавал ли 
ему чего-нибудь Казанский. Танечка его опередила:
  - Вот ваши билеты, Виктор Борисович. Вы ведь только на один день едете? - 
билеты были в незапечатанном конверте. Интересно, их туда Казанский положил, или 
сама Танечка?
  - Да, в среду утром будем в Москве
  - Это хорошо. Не нужно ничего придумывать с расписанием. 
  Действительно, во вторник у Седова не было никаких занятий. 
  - Ну, я побежала. Удачной вам поездки. Au revoir!
  - До свиданья.
  Танечка упорхнула из кабинета. Седов тут же открыл конверт. Отчего-то ему 
пришла в голову фантазия, что там кроме билетов он найдет пахнущую духами 
записку от Танечки с признанием в любви. Как бы не так. Виктор Борисович лишь с 
интересом изучил страховую квитанцию, прилагавшуюся к проездным документам, 
потом сложил все обратно в конверт и спрятал в кармане. Пора было идти на 
занятие.
  
  XLIII
  
  Седов приехал на вокзал пораньше и занял свое место в вагоне, как только 
объявили посадку. Фирменный поезд до Санкт-Петербурга ему очень понравился. 
Особенно же было приятно, что соседнее и единственное место дожидалось не 
невесть какого проходимца или просто малоприятного типа, а коллегу с кафедры. 
Этот коллега появился за пять минут до отхода состава. Седов к этому моменту уже 
немного заскучал, так как не догадался захватить с собой хоть что-нибудь 
почитать. Впрочем, может быть, это к лучшему. Обошлось без терзаний над 
проблемой библиотеки Робинзона. Пусть все решит случай.
  - Станислав Александрович, у вас нет с собой лишней книги? 
  - Есть только одна, но она не лишняя. Читайте если хотите, - Казанский достал 
из кожаного кейса немецкую книжку о сивиллиных пророчествах. Похоже, для него 
проблема выбора книг в дорогу не существовала.
  - Нет, конечно, если она у вас одна, я не смею на нее претендовать. 
  - Читайте и не беспокойтесь, я немного поработаю, - Казанский достал из 
основного отсека того же кейса портативный компьютер. 
  - Как здорово! - Седов уже достаточно освоил работу на компьютере, чтобы 
оценить удобство такого миниатюрного устройства.
  - Знаете, что мне один мой аспирант сказал? Такие компьютеры только у бандитов 
бывают. Смешно, правда? - лицо Казанского озарилось ярким светом полноцветного 
экрана и торжественный аккорд наполнил купе.
  Поезд незаметно тронулся с места.
  - Смешно, - согласился Седов и принялся изучать оглавление книги. 
  Через минуту пришла проводница. Очевидно, забыв, что сама при посадке 
проверяла документы у Седова, она определила, что пассажир, читающий нерусскую 
книгу, непременно иностранец. При этом совпало так, что единственным иностранным 
языком, с азами которого она оказалась знакома, был немецкий. Услышав обращение 
на языке Гете и Шрайбикуса, Седов механически отозвался по-немецки. Потом уже 
было неловко признаваться, и Виктору Борисовичу оставалось лишь вполне 
насладиться русским гостеприимством. Вскоре он уже пил чай, изучая вензеля на 
алюминиевом  подстаканнике. На столике небольшой горкой были сложены вафли, 
печенье и конфеты. Русское гостеприимство грозило обойтись Седову в немалую 
сумму. Интересно, достаточно ли будет протекции Казанского, чтобы присовокупить 
эти расходы к отчету о поездке? Казанский пока лишь едва заметно посмеивался над 
неловким онемечиванием Седова.
  - Скажите, Станислав Александрович, в Германии в поездах тоже чай подают?
  - Не знаю, мне не приходилось там в поездах ездить. Думаю, что да. 
  - Тогда, тоже, наверное, в подстаканниках. Я, кстати, где-то читал, что 
полагается мужчинам подавать чай в подстаканниках, а дамам - в чашках. МПС все 
упрощает. Зато в Средней Азии, должно быть, в пиалах подают.
  Казанский рассмеялся:
  - Послушайте, что я вам расскажу. Как-то раз я летал в Ташкент. Там у меня 
ученик живет, Радик Шарипов. Со всеми делами я управился и захотелось посмотреть 
Самарканд. Купили мне билеты, усадили на поезд. Перед отправлением Радик 
протягивает маленькую коробочку и говорит: «Ехать долго, вот, возьмите. Это вам 
в дорогу пожевать». Ну, он вышел, поезд тронулся. Радик, помнится, мне еще с 
перрона рукой помахал. Открыл я эту коробочку. Думал, что там какие-то восточные 
сладости. Попробовал один кусочек. Вкус какой-то странный. Спрятал я коробочку, 
сижу. А через пару минут открывается дверь в купе, и входит Радик с огромным 
арбузом в руках. И ничуть меня это не удивило. Просто сели мы за столик и 
принялись арбуз есть и чинно беседовать. О чем беседовали, не помню. Потом я 
уснул. Проснулся уже в Самарканде. Ни Радика, ни арбуза, разумеется. А вы 
говорите про какой-то чай.
  - Да уж, везде свои обычаи - выдавил из себя очередной трюизм Седов.
  - Конечно. В наших краях, как вы сами понимаете, чаем тоже дело не 
ограничивается. Я тут коньячку захватил. Но это попозже.
  - А нужно ли?
  - Обязательно! Какие еще могут быть вопросы?
  - Если уж об обычаях говорить, но у меня такие обычаи не вызывают восторга.
  - Это отчего же?
  - Ну, мало ли. Достаточно того, что мне не нравится, как, едва выпив, люди 
начинают говорить чепуху о важных предметах. Не хотелось бы этого.
  - Это сейчас не хочется, а потом захочется, - с дидактической интонацией 
ответил Казанский. - Ладно, обещаю, «за жизь» разговаривать мы с вами не будем. 
Найдем что-нибудь другое. В общем, не отнекивайтесь, вы здесь мой гость.
  Седову было неясно, как именно он вдруг оказался гостем. Еще удивительнее было 
то, что это обстоятельство стеснило его права, вместо того, чтобы их расширить.
  - И о чем же вы предлагаете говорить? - спросил Седов.
  - Можно о культуре. 
  - А разве это не то же самое, что «за жизь»?
  - Нет, что вы! Хотите, я скажу вам, что такое культура? Представьте себе, 
лето, жара. Мы с вами прохаживаемся по центру города. Жутко хочется пить. 
Наконец, мы находим какой-нибудь автомат с газированной водой, киоск... Неважно, 
что. Наливают нам чего-то такого прохладительного. Так вот, если в этот момент 
один из нас произнесет: «Абрикосовая дала обильную пену», а другой улыбнется с 
пониманием, это и есть культура. Именно это, и больше ничто!
  Не давая Седову опомниться, Казанский сменил тему:
  - Давайте-ка я вам одну интересную программу покажу, - он повернул компьютер, 
чтобы Седов мог видеть экран. - Программа называется «Стихоплюй». Я ее использую 
для проверки некоторых догадок по поэтике пророческих изречений. Суть такова. Мы 
вводим в программу ритмический рисунок стихотворной строфы. Затем программа 
случайным образом выбирает словоформы из базы данных, добиваясь их наложения на 
заданный нами ритм и структуру рифмы. В результате мы получаем несколько строк 
замысловатых нелепостей, а иногда и нечто довольно занятное. Понравившиеся 
фрагменты можно сохранить, остальные «сочинить» заново. Попробуйте-ка, нажмите 
на F9.
  Седов послушно отыскал на клавиатуре нужную клавишу. Ритмическая сетка 
четверостишия на экране моментально сменилась текстом:
  
  но выданный размер условный 
  жрет падая диктант глухой 
  вскачь страждет маятник духовный 
  тропарь сибирский цифровой
  
  - Неплохо, правда? - не без доли торжества сказал Казанский.
  - Скорее, любопытно. Ну и что вы таким способом смогли установить?
  - У меня есть несколько баз данных. Одна, которая сейчас как раз и загружена, 
наиболее общая, она прилагалась к программе. Я сделал базу данных по мотивам 
пророчеств Сивиллы и еще одну по Нострадамусу. Но подопытным кроликом являюсь, 
тем не менее, я сам. Каждый раз, когда программа выдает интересный текст, я 
пытаюсь понять, что именно заставляет меня верить в его осмысленность. Очень 
интересные есть наблюдения. Самое же главное вроде бы на поверхности лежит, но о 
многом заставляет задуматься.
  - И что же?
  - Оказывается, осмысленность текста непосредственно связана с существованием 
автора. И даже когда доподлинно известно, что автора не существует в природе, а 
текст порожден благодаря случайности, возникает некий фантомный образ автора. 
Дальше в действие вступает принцип обратной связи. Ведь если существует автор, 
значит, даже то в тексте, что кажется бессмыслицей, обладает значением или, в 
худшем случае, обладало им, но текст был поврежден, испорчен. Так начинается 
процесс интерпретации. Даже если, как в случае с оракулами, текст невероятно 
темен, читатели найдут в нем нечто осмысленное. Но и это еще не самое 
интересное. Я недавно задумался над будущим литературы. Если уже сейчас 
компьютер способен создавать несложные тексты, лет через двадцать машины будут 
создавать романы и повести. Наверное, даже неплохие. Но человеку интересен, 
прежде всего, другой человек, другая личность. Поэтому, чтобы заставить нас все 
это читать потребуется либо убедить людей, что компьютеры возвысились до уровня 
личностей, или же просто создавать фиктивных авторов. 
  - Скорее всего, мы никогда не узнаем, что компьютеры могут сочинять книги. 
Иначе мы перестали бы их читать. Знаете, где-то у Флоренского есть рассказ о том 
как во время Великой французской революции перед трибуналом предстал человек, 
утверждавший, что у него нет имени. После некоторого разбирательства его 
отпустили. Потому что человек без имени не может быть субъектом права, даже 
революционного. Так и у автора книги должно быть, по меньшей мере, имя.
  - Да... Мы даже будем не в состоянии определить, имеем мы дело с личностью или 
с фантомом личности. Они станут неразличимыми для постороннего! А по большому 
счету, не так важно, компьютер создает текст, или человек. Главное, что человек 
этот текст читает. Есть такое выражение в народе: «Мамаша, плесните сто грамм 
для запаха. Дури у меня своей хватит». Текст это только повод, предлог для 
личностной интерпретации. Не беда, если его машина написала. Вот когда тексты, 
сочиненные одним компьютером, будет читать только другой компьютер, это и 
ознаменует собой гибель литературы, а возможно и всей цивилизации.
  - Это если только другие тексты в то же самое время не будут создаваться 
людьми и ими же читаться. Кроме того, почему вам кажется, что компьютер в 
принципе сможет когда-нибудь создавать художественные произведения высокого 
уровня?
  - Ах, Виктор Борисович, это только тридцать лет назад можно было гордо 
заявлять, что компьютер даже в шашки толком играть не умеет. Времена изменились. 
Да вы хоть сами сейчас попробуйте с этой программой позаниматься. Она хоть и на 
редкость проста в своей сути, но очень неадекватные ощущения рождает.
  - Ну, давайте, еще попробую. В самом деле, занятно. - Седов подсел чуть ближе 
к компьютеру.
  - Не возражаете, если я теперь свою книгу почитаю? - спросил Казанцев.
  - Конечно. - ответил Седов, не отвлекаясь от дисплея, на котором уже 
замелькали новые четверостишия.
  - Жаль, что я не умею программировать. Сделал бы такую же программу для 
латинского языка. И хотелось бы автоматически создавать акростихи. - заметил 
Казанский, когда Седов уже немного устал от бесконечного потока слов.
  - Для чего же?
  - В сивиллиных пророчествах наличие акростихов служит для доказательства 
сохранности и целостности текста. Отчасти, это тоже свидетельствует о 
существовании автора. Ну, ладно. Оставим дела. Пора и подкрепиться.
  Казанский выложил на стол из бездонного портфеля несколько свертков в 
целлофановых пакетах и бутылку коньяка. К этому моменту резиньяция Седова перед 
лицом небольшой купейной пьянки уже была совершенной. Совместное распитие 
алкоголя могло, пожалуй, еще и упростить неминуемое объяснение нежелания 
выступать на завтрашней конференции. Вот и дары русского гостеприимства придутся 
кстати. Неудобно было бы угощаться и не угощать.
  
  XLIV
  
  Седов проснулся еще затемно, когда поезд надолго остановился на какой-то 
станции. Давно ему не доводилось так крепко спать. Простуда, одолевавшая Седова 
уже несколько дней, чудесным образом исчезла, уступив место намного худшему 
состоянию. Давно так не болела голова. Виктор Борисович припомнил вчерашний 
вечер. Полтора десятка фраз из беседы, проведенной за чашей, роем кружились в 
его чуть помраченном сознании, хотя и не было ясно, какие из них кому 
принадлежали. Но, судя по всему, Казанский сдержал свое обещание. Разговора «за 
жизь» удалось счастливо избежать, перенеся всю коммуникативную составляющую 
беседы в сферу культурных реалий. Особый крен был сделан в сторону целой связки 
философских и околофилософских клише. «От Канта - к Конту», «Назад к Канту», «От 
Канта - к Круппу», «И нарекут имя младенцу Иммануил», «Кант - Иуда. Продался за 
сто талеров», «Только дети и идиоты могут так считать», «Infantes perhibent et 
stultos dicere verum»[26] и тому подобное.
  Так, в первую очередь, вспомнив несущественные детали прошлого вечера, Седов 
начал припоминать и основные факты своего бытия. Кто он, чем занимается, куда 
едет в этом купе. Увы, многие из этих фактов заставляли Виктора Борисовича 
поморщиться. Книги, кодексы, ленивые студенты. Рябов, Стрижов, Эриугена. И с 
проводницей сейчас придется по-немецки говорить. И Казанскому нужно будет 
объяснять, почему он не пойдет на конференцию. 
  К тому времени, как проснулся Казанский, Седов уже и сам себя убедил в том, 
что ему сегодня нужно избегать душных закрытых помещений, в особенности 
секционных заседаний научной конференции. Слишком дурно он себя чувствовал. 
Казанскому не потребовалось долгих объяснений. Он отнесся к делу с пониманием:
  - Я так считаю, если человек болен, это святое. Никто не имеет права ничего от 
него требовать. Не знаю только, что же вам теперь делать. Отдохнуть в городе 
негде. 
  - Ничего, я просто так поброжу по центру. Подышу свежим воздухом. 
  - Ну и хорошо. Если надумаете, приходите на пленарное заседание к четырем 
часам. Адрес вы знаете?
  - Да, приходилось побывать там как-то раз.
  Появилась проводница. Казанский взял на себя роль посредника и организовал 
завтрак для себя и для «зарубежного» гостя. 
  Филологи еще допивали чай, когда поезд прибыл в Петербург.
  - Может быть, вас куда-нибудь подвезти? Меня будет ждать машина - с участием 
поинтересовался Казанский, собирая вещи. 
  - Нет, спасибо. 
  Вместе они вышли на площадь перед вокзалом. Казанскому посигналил знакомый, 
приехавший за ним на черном «Вольво», и специалист по поэтике оракулов оставил 
Седова в одиночестве.
  Воздух Северной Пальмиры на излете снежной зимы был влажен и мягок. Чистая 
талая вода в лужах проступала из-под тонкой корочки утреннего льда. Ветви 
деревьев в сквере у вокзала своими черными силуэтами предвосхищали чугунные 
ограды, кружевные ворота, литые детали мостов и скамьи в старых парках. Не 
прошло и пяти минут, как Седов проникся немосковской деликатностью и легкой 
академической грустью невской столицы. А врожденная памятливость этого города 
встретила его неожиданным и драгоценным даром забвения недавних передряг.
  
  XLV
  
  Поздним вечером Седов, как и накануне, дожидался в своем купе прихода 
Казанского. Ждал он его, скорее, из вежливости, потому что больше всего на свете 
хотел сейчас спать. 
  На Васильевском острове Седов сегодня так и не появился. Зато он успел 
погулять по Невскому проспекту, заглянуть в «Лавку писателей», «Книжный мир», 
полюбоваться Казанским собором и Исаакием. По поводу последних он раз и навсегда 
выяснил, в котором из двух был раньше музей религии и атеизма, а в котором 
подвешен с купола маятник Фуко. Почему-то прежде Седову казалось, что и музей и 
маятник находились в Исаакиевском соборе. Добравшись до Эрмитажа, он ходил по 
бесконечным анфиладам пока только мог держаться на ногах. И все-таки в обратный 
путь на вокзал снова пустился пешком, не пожелав связываться с незнакомым метро. 
То и дело отдыхал на холодных скамейках, наблюдал за прохожими, присматривался к 
деталям и мелким штрихам городской жизни. За десять минут мимо него прошли три 
человека с загипсованными конечностями. Седов заподозрил в нерадивости питерские 
коммунальные службы, не следящие за состоянием зимних тротуаров. Надо и ему быть 
настороже. Продолжив свой путь, он обнаружил на соседней улице травмпункт...
  Казанский появился не один. Вернее, один он был бы просто не в состоянии 
добраться до вокзала после банкета. Доцента доставили прямо в купе двое хорошо 
одетых людей приблизительно одного с ним возраста. Седову показалось, что он 
узнал владельца черного «Вольво», который был относительно трезв. Второй спутник 
Казанского, очевидно, дожидался своей очереди быть доставленным по назначению. 
Филолога аккуратно уложили лицом к стене. Деньги за белье и билеты провожающие 
оставили на столике. Седов постарался показать всем своим видом, что нравственно 
намного выше того, чтобы стянуть эти деньги. Как вскоре выяснилось, знакомые 
Казанского были неверно осведомлены о расценках железнодорожного ведомства, и 
доплачивать пришлось Виктору Борисовичу. 
  Не успел еще Седов улечься на своем месте, как Казанский начал похрапывать. 
Виктор Борисович сначала громко покашлял, потом включил радио, наконец, немного 
потормошил Казанского за плечо. Тот не проснулся, но храпеть стал еще громче. 
Желание спать пропало у Седова вместе с возможностью. Он вышел в коридор и 
принялся смотреть в окно. По полу сквозило, но холоду сопутствовал жар батареи. 
От этого сочетания Седову почему-то стало очень уютно. Пейзаж за окном не был 
романтическим - проезжали какую-то индустриальную зону. Мощные прожектора 
освещали цеха, огромные трубы, складские помещения, товарные вагоны на запасных 
путях. Как много во всем этом воплощено сил, умений и совершенно непонятных 
Седову технологий. И все это только для того, чтобы в холодной ночью он 
возвращался домой в хорошо натопленном вагоне, в одном купе с мирно храпящим 
коллегой-филологом. Седов невольно стал вспоминать латинские строчки Давидовых 
псалмов, какие-то кусочки литургических текстов, которые он и не знал бы куда 
приткнуть, но они так ровно ложились на перестук колес...
  - Прошу прощения, - услышал Седов чей-то голос за спиной. Он обернулся. 
Довольно полный мужчина в синих спортивных штанах с широкими лампасами 
намеревался протиснуться между откидным сиденьем, на котором устроился Седов, и 
дверью купе. Виктор Борисович привстал.
  - Батюшки-светы! - воскликнул вдруг попутчик, - Мир тесен!
  Седов поднял глаза. С жестяной банкой пива в одной руке и с пакетиком соленых 
орешков в другой, перед ним стоял Антон Семенович Сухов, отставной религиовед и 
полковник идеологической службы.
  - Неисповедимы пути Господни, - произнес Седов тоном приветствия.
  - Аминь. Ну, как ваши дела?
  - В рифму отвечать, или по существу?
  - Да хоть совсем не отвечайте, я и сам все вижу. Правильно говорят, что в 
больнице лежать только здоровому человеку под силу. Похудели вы на тамошних 
разносолах. 
  - Ничего, поправлюсь... Жаль, что здесь окно нельзя открыть.
  - Это с зимы. Наверное, их не раньше мая открывают. Плохо себя чувствуете?
  - Нет, просто хочется свежего воздуха. Как-то все одно к одному выходит. 
Поезд, весна, свобода. 
  - Да, спасибо графу Клейнмихелю. Я не люблю поезда. В двухстах метрах от моего 
дома - железнодорожная ветка к одному заводу. 
  - Забавно, кому-то хорошо спится под перестук колес, а вас он будит, наверное.
  - Если бы это в одно и то же время каждый день происходило, по расписанию, я 
бы привык. Меня раздражает, что в любое время дня и суток - взяли и поехали. 
Туда или обратно.  Бывает, целую неделю - тишь и благодать, а потом вдруг как 
начнется... Вы понимаете, взяли и поехали! Как будто никого кроме них нет на 
свете. И я вам скажу, что именно это меня всегда настраивает на самый 
пессимистический лад. Потому что иллюстрирует одну из черт человеческой природы. 
Человек может сделать что угодно, и ничто и никто не в состоянии его остановить. 
Ну, предположим, есть некоторые трудности, техническая сторона деятельности, 
практика. Зато подумать человек может абсолютно все. Правду, неправду, избитую 
истину, заведомую ложь, любую гадость, дичь, несуразицу. Абсолютно все! Человек 
может отрицать очевидное, сомневаться в самом достоверном, верить в 
невообразимое, глумливо попирать самое святое.
  - Что ж поделаешь. У Бога всего много, так вы, кажется, говорили мне как-то 
раз? А теперь вас это не устраивает?
  - В бытии пусть будет много всего. А в сознании должно быть лишь то, что есть 
в бытии.
  - О, узнаю старую школу. Жаль, слишком позднее сейчас время для философских 
бесед.
  - А вы бы стали спорить? - спросил с интересом полковник.
  - Даже на этот вопрос не могу сейчас ответить.
  - Ну и хорошо. Только учтите, что я по-прежнему на страже онтологического 
плюрализма.
  - Неужели все злодея-Стрижова ловите? - улыбнулся филолог.
  - Представьте себе, да... Ладно, мне пора идти. Вам хорошо, до самой Москвы 
едете. А мне выходить раньше, на родном полустанке.
  
  
  Утром на вопрос о том, что было интересного на конференции, Казанский пожал 
плечами. Потом как будто вспомнил о чем-то и принялся рыться в своем кейсе:
  - Вот вам сразу, чтобы не забыть, - он протянул Седову брошюру с тезисами. 
Седов по привычке сразу стал искать свое имя. 
  - Впрочем, погодите-ка. - Станислав Александрович взял брошюру, полистал ее, 
потом снова передал Седову, отчеркнув ногтем строку. «Д. Казанова. Жанр 
эротической эпиграммы в латинской поэзии». - Каково? Разумеется, как потом 
выяснилось, это никакой не Джакобо Казанова, а некая Дарья Казанова откуда-то с 
Урала. 
  Седов улыбнулся, потом скользнул взглядом чуть ниже по странице и увидел в 
оглавлении фамилию Стрижова. Вполне возможно, что дидаскал сейчас возвращался из 
Петербурга этим же самым поездом. Седов предположил, что и полковник, скорее 
всего, тоже ездил на конференцию, чтобы понаблюдать за Стрижовым. 
  Доклад Стрижова был посвящен истории формирования библиотеки Палеологов. 
Согласно главному положению доклада, когда папская курия исследовала сочинения 
Иоанна Эриугены на предмет выявления  ереси, часть личной библиотеки философа 
попала в Рим.  На этой догадке строилась другая - о том, что книги эти вошли в 
состав библиотеки, которую Софья Палеолог привезла в Москву в виде приданного. 
Сказка про белого бычка.
  - Так, значит, это мой экземпляр? - спросил Седов коллегу.
  - Конечно. Вам же нужны публикации. Или хотя бы ради Казановы имеет смысл 
сохранить.
  - Именно так.
  Тезисы и программа конференции есть и у полковника, подумал Виктор Борисович. 
Интересно, что Сухов не проявил никакого интереса к его, Седова, докладу. 
Похоже, что библиотека Рябова как таковая уже выпала из зоны внимания стража 
онтологического плюрализма. Пожалуй, это к лучшему. Не будет никаких неожиданных 
помех в работе.
  
  XLVI
  
  Седов был давно приучен просматривать научные издания в поисках конкретно 
интересующей его информации, основной позиции автора, анализа литературы и 
источников, аннотаций и библиографий. Скоро он уже имел представление, какими 
источниками располагал Рябов, какие грамматики, словари, руководства он при 
создании своих фальсификаций. Но о целях Рябова он по-прежнему не мог сказать 
ровным счетом ничего, пока не нашел нашел среди книг Рябова кое-что весьма 
любопытное. Это была французская популярная брошюра некоего Вабуара (Vaboir)  по 
новозаветной текстологии, изданная в начале 60-х годов. В ней упоминалась давно 
уже устаревшая идея о том, что Евангелие от Марка было первоначально написано на 
латинском языке, а лишь потом переведено на греческий. Само по себе такое 
заявление не обратило бы на себя внимание, но французский автор уверял, что до 
войны в частном собрании хранился манускрипт с оригинальным латинским (sic!) 
текстом Марка, впоследствии утраченный. По словам автора брошюры, латинский язык 
как оригинальный язык Благовествования от Марка указывается и Климентом 
Александрийским в малоизвестном послании. 
  Седов уже начинал думать, что теряет время на совершенно посторонние поиски. 
Вряд ли можно было рассчитывать, что несуразная информация французской брошюры 
имеет отношение к рукописному четвероевангелию из кодекса Рябова. Но упоминание 
о Клименте насторожило Седова. Он попытался выяснить, откуда берет начало 
легенда о латинском оригинале Марка. Оказалось, что идея эта активно 
использовалась византийскими филологами с начала второго тысячелетия. В новое 
время ее пропаганду связывали с именем Барония, католического историка церкви. 
Как и ожидал Виктор Борисович, Климент тут был не при чем. Такого рода 
неточности даже в популярном издании не могут быть случайными. Не иначе, автор 
был каким-то образом введен в заблуждение. Что же за малоизвестное послание 
Климента он мог иметь в ввиду? Рассчитывая найти дополнительную информацию, 
Седов решил отыскать все доступные статьи и книги Вабуара, чтобы узнать, не 
занимался ли тот исследованиями и атрибуцией древних рукописей. Но никаких 
других исследований человека под такой фамилией Виктор Борисович не обнаружил. 
Ученых с таким именем, кажется, просто не существовало.
  Также выяснилось, что издательство, выпускавшее серию, к которой принадлежала 
по своему оформлению книга, никак не анонсировало ее в последующих выпусках. 
Через несколько лет издательство, кажется, обанкротилось. В фондах удалось найти 
еще две брошюры из той же серии.
  Седов вернулся к брошюре, чтобы продолжить чтение с той страницы, которую он 
заложил листочком с Lorem ipsum, ставшим для него чем-то вроде амулета, «живыми 
мощами». Он скользнул взглядом по закладке, потом перевел глаза на текст книги и 
вдруг заметил, что шрифт в них был совершенно одинаковым. Как будто эти два 
текста вышли из одной типографии. Седов сравнил брошюру Вабуара с двумя другими 
книгами той же серии. Две другие книги были очень похожи между собой по цвету 
бумаги, хотя были изданы с промежутком в несколько лет. Брошюра Вабуара была 
чуть светлее. Формуляры двух библиотечных книг были чисты.
  Привыкнув за последнее время к манипуляциям с буквами, Тогда Седов попробовал 
перебрать разные комбинации букв в слове Vaboir, ожидая увидеть сколь либо 
известную фамилию, быть может, исследователя, не пожелавшего видеть свое имя на 
обложке издания популярной серии. Букв в слове не так много, но когда в имени 
французского автора Виктору Борисовичу померещился Riabov, Седову пришлось 
записать эту анаграмму и проверить все ли буквы нашли свои места в расшифровке. 
(Так иногда приходится проверять на бумаге результат элементарных математических 
действий.) Все было правильно. 
  Все указывало на то, что в руках у Виктора Борисовича оказалась еще одна 
удивительная подделка Рябова. На этот раз это была подделка современного 
издания. Рябову нужно было укрепить свои собственные позиции. Французский язык 
Геннадий Андреевич, разумеется, знал как родной. Написать на нем книгу ничего не 
стоило. Труднее подделать особенности типографской печати начала шестидесятых 
годов, подобрать гарнитуру (lorem ipsum!). Но и это несравнимо с задачей 
фальсификации древних рукописей. Возможно, что со временем Рябов собирался 
подделать и упомянутый фрагмент Климента. 
  Три подкрепляющих друг друга текста - подлинная брошюра по кабалистике, 
поддельная французская книга по текстологии и поддельный текст Климента 
Александрийского в совокупности служили одной цели.  Они должны были подтвердить 
подлинность латинского текста Марка в кодексе Рябова. Неизвестно только как 
именно Геннадий Андреевич собирался явить миру эту палеографическую пирамиду. 
Похоже, история с популярной брошюрой Мортона Смита его ничему не научила. 
Научное сообщество не жалует популярные книги даже известных исследователей...
  Итак, Четвероевангелие из кодекса Рябова тоже было подделкой. Текст его 
синоптических Евангелий был компиляцией из латинских манускриптов. Текст 
Евангелия от Марка был творением самого Рябова при содействии Седова. Попытка 
явить миру неизвестный латинский текст этого Евангелия была дерзновенной. То, 
как сам Рябов трактовал значимость Маркова Благовестия, было ясно из брошюры. В 
ней подробно излагалась гипотеза, согласно которой, именно Марк создал первое 
Евангелие, а другие евангелисты лишь использовали его текст, компилируя свои 
произведения. Эта так называемая теория Quelle[27] была хорошо разработана уже к 
середине двадцатого века, и в общих чертах были определены элементы, присущие 
тексту Q. Вне всяких сомнений, Рябов пользовался этими исследованиями при 
подготовке своего текста. Поэтому его Марк должен был представлять из себя ничто 
иное, как отсутствующее звено этой теории. Непонятно было лишь, зачем могло 
Рябову придти в голову создавать фальшивку, оценить которую могли лишь те, кому 
проще всего было бы выявить мельчайшие детали, неоспоримо свидетельствующие о 
поддельности текста. Ответ на этот вопрос Седов нашел, только внимательно изучая 
брошюру.
  Рассматривая вопрос о богодухновенности Священного Писания, автор книги, а 
точнее Рябов, высказывал мысль о том, что подлинно богоданные тексты обладают 
качествами, недоступными для любых текстов, созданных без божественного участия. 
В качестве примера он ссылался на исследования некоего пражского раввина, 
открывшего в Пятикнижии Моисеевом код, основанный на использовании 
равноудаленных букв. Вабуар особо указывал на то, что степень организованности 
ветхозаветных текстов еще далеко не полностью изучена. Развитие компьютерной 
техники, как отмечал Вабуар, приведет к более полному пониманию природы 
богодухновенных писаний. Нужно ожидать открытия в библейских текстах 
удивительных пророчеств и ключей к тайнам мироздания. Быть может, рассуждал 
Вабуар-Рябов, когда-нибудь удастся таким образом явить человечеству 
неопровержимое доказательство существования высшего разума, создавшего тысячи 
лет назад тексты, скрытый смысл которых стал, хотя бы отчасти, станет доступен 
людям лишь с изобретением вычислительных машин. Возвращаясь к теме книги, Рябов 
отмечал, что уровень сохранности и аутентичности новозаветных текстов можно 
будет заново оценить в свете этой теории. 
  Из всего этого Седову оставалось сделать вывод о том, что латинский текст 
Марка, вполне вероятно, был сфальсифицирован Рябовым именно таким образом, чтобы 
удовлетворять тем требованиям, которые он декларировал для богодухновенных 
текстов. Наверняка и здесь дело не обошлось без помощи компьютерной техники. 
(Благо в Москве можно найти программистов, готовых написать что угодно, не 
вникая особо в практическое применение конечного продукта.) В результате Рябов 
хотел получить ни много, ни мало, а неопровержимое доказательство бытия Божия.  
Ради этого ему пришлось пожертвовать богодухновенностью всего остального, помимо 
Марка, Нового Завета. Обращение к латинскому языку и к теории общего источника 
синоптических Евангелий позволило вольно обойдись с создаваемым текстом, ведь 
никаких дословных соответствий с существующими рукописями, в том числе и 
латинскими, добиваться не требовалось. Наконец, латинский язык, возможно более 
пригоден для криптографических экспериментов, чем греческий, хотя ему и далеко в 
этом отношении до древнееврейского...Седову вспомнились шифрованные латинские 
фрагменты, что он обнаружил на оборотной стороне текстов, которые он переводил 
для Рябова. Не иначе это были ранние криптографические опыты Геннадия 
Андреевича. 
  Попытки воспроизвести стилистические и композиционные особенности 
определенного автора весьма распространены в практике фальсификаторов. Но 
автором, которому хотел подражать Рябов был Бог. И утверждая таковое авторство, 
он хотел утвердить и сам факт существования этого автора. Для фальшивки с такими 
амбициями любые филологические изыскания и критика просто несущественны. Это 
Седов теперь прекрасно понимал. Понимал он и то, для чего Рябову потребовалось 
знать, что именно из его библиотеки уцелело. Он наверняка был бы доволен тем, 
что ключи к истинному пониманию всей значимости Кодекса Рябова были в полной 
сохранности. Через несколько дней или недель французская брошюра будет внесена в 
каталог Ленинки, и ей останется ждать того момента, когда какой-нибудь аспирант 
или семинарист доберется до нее и сопоставит ее основные идеи с фактом 
существования латинского текста Евангелия от Марка, не поддающегося 
классификации в рамках традиционной системы латинской новозаветной текстологии. 
Компьютерный анализ выявит тайнописный слой в рукописном тексте. Несколько 
газетных публикаций создадут сенсацию. Как же прав был Рябов, когда говорил о 
том, что могут существовать тексты, подложность которых не под силу доказать 
даже самому фальсификатору! Творение рук Геннадия Андреевича Рябова затмит собой 
всю философскую апологетику, так как будет доступно пониманию всякого. Когда все 
это произойдет, не важно. Виктор Борисович вдруг осознал, что именно он может 
этому воспрепятствовать. Но должен ли он это сделать? Во всяком случае, времени, 
чтобы решить для себя этот вопрос, у Седова было достаточно. Сперва же он 
захотел проверить свою догадку. Было бессмысленно искать опубликованный текст 
кодекса Рябова среди новых поступлений. Не потому, что его там не было. 
Наверняка, библиотека получила свой экземпляр. Есть, кому об этом позаботиться. 
Анализ текста требовал его перевода в машиночитаемый вид. Уже готовый 
отсканированный и распознанный текст был скопирован для Седова на дискету, когда 
ему вдруг понадобилась информация обо всех сохранившихся материалах коллекции 
Рябова. Дискету Виктор Борисович хранил на кафедре, как месте наиболее близком к 
какой бы то ни было компьютерной технике и к людям, в этой технике сведущим. В 
понедельник нужно будет постараться отыскать какого-нибудь программиста 
потолковее.
  Виктору Борисовичу не терпелось не только убедиться в собственной правоте, но 
и узнать, что именно Рябов хотел явить миру в качестве Божественного откровения. 
Это мог быть компедиум событий мировой истории, записанный в духе Нострадамуса, 
чтобы образы и даты можно было приложить и к прошлому и к будущему. Это могли 
быть и философские идеи, изложенные достаточно абстрактно, чтобы не стеснять 
толкователей их смысла. Наконец, это могло быть тезисное повторение основ 
христианского учения.
  На всякий случай, Седов надумал прихватить с собой брошюру Рябова. Он положил 
ее в свою библиотечную папку и, как накануне поступил с талмудическим сборником, 
вынес через проходную Ленинки. 
  
  XLVII
  
  Начинался тихий весенний вечер. Был канун вербного воскресенья, очень раннего 
в этом году. У станций метро бабушки-цветочницы продавали вербовые ветви с 
пушистыми лапками, а на всех деревьях почки еще даже не начали набухать. 
Прохожие неспешно выбирали кроткие веточки и разносили их по домам, гордые своей 
причастностью мимолетной вечности наступающего праздника. 
  Кроме как домой Седову было некуда идти. Но домой идти совсем не хотелось. Он 
хорошо понимал в этот момент настроение легендарных ирландских монахов, 
отправлявшихся когда-то в миссионерские путешествия без карт и малейшего 
представления о маршруте. Просто садились на корабль и поднимали паруса. 
Считалось, что Божественная воля должна была направить их туда, где они были 
нужнее всего. 
  Прежде Седов недоумевал по поводу выражения «идти куда глаза глядят». Ему 
думалось, что в таком случае человек может идти только прямо. Теперь он вдруг 
понял, что вперед или под ноги смотрят, когда спешат или, по крайней мере, имеют 
твердое представление о цели. Гуляя без цели, можно глядеть куда угодно и куда 
угодно направлять свои стопы. Аристотель доказывал существование свободной воли 
на примере человека, находящегося в центре круга, по периметру которого 
расположена пища. Если свободы воли не существует, то человек этот, по мнению 
Стагирита, умрет с голоду, не имея достаточных причин выбрать ту или другую еду. 
Позднее этот Аристотелев человек превратился в осла. «Буриданов осел» вечно 
умирающий от голода и вечно возрождающийся к жизни в сочинениях философов. Он 
стоит между двумя охапками сена, не способный выбрать одну из них. Седов 
принялся развивать эту мысль и скоро убедился, что пример можно упростить. 
Аристотелева человека или же Буриданова осла (на каких основаниях, кстати, 
философ должен предпочесть одного другому?) достаточно поместить в пустыню без 
видимых признаков растительности и прочих съедобных форм жизни. В этой полной 
пустоте невозможно было бы избрать направление, по которому следовало бы идти, 
чтобы утолить голод. Вдруг Седов засомневался, действительно ли этот пример 
демонстрирует свободу воли. Точнее, свободу чьей воли он демонстрирует? Как 
доказать, что человек, бредущий по пустыне в поисках воды, пищи и себе подобных, 
влеком своей собственной волей, а не волей Божественной? Все тем же ирландским 
монахам, полагавшимся на провидение, не приходилось сомневаться, что маршруты их 
кораблей проложены Великим Лоцманом Вселенной. А ведь из этого можно извлечь 
доказательство бытия Божия! Некогда один философ стал прохаживаться перед 
другим, опровергая тезис оппонента об отсутствии в природе движения. Что подумал 
бы Кант, если бы Фома Аквинский поступил аналогичным образом, настаивая в свою 
очередь на доказуемости бытия Бога? Пожалуй, Канта этим не переубедить. А если 
бы можно было показать калининградскому философу кодекс Рябова и явить чудесную 
тайнопись, в нем сокрытую? Пожалуй, нужное впечатление на Канта произвело бы 
лишь открытие астрономами галактики, бесчисленные звезды которой складывались бы 
в первые строки Бытия или Евангелия от Иоанна...
  Странный это все-таки жанр - доказательство бытия Божия. Все равно, что 
доказательство существования тайны. Вопрос о постановке вопроса. Нужно признать, 
Рябов внес нечто новое в практику таких доказательств. Он упростил логическую 
схему до простого силлогизма. Человеческий разум не способен создать текст с 
теми свойствами, что наличествуют в Евангелии от Марка в кодексе Рябова. Такой 
текст, тем не менее, существует. Значит, существует и сверхчеловеческий разум. 
Логическая подоплека доказательства Рябова даже кажется излишней. Все слишком 
наглядно. Конечно, как это часто бывает, большая посылка доказательства 
небесспорна. Так ли мы можем быть уверены, что человек не способен создать такой 
текст? Но традиционно для большой посылки годится все, что кажется истинным 
большинству. В средние века для доказательства бытия Божия сгодился бы такой 
силлогизм: «Богом называется Творец мира. Мир существует. Следовательно, 
существует Бог». Тварный характер мира  уже подразумевается в большей посылке 
силлогизма. А кто бы в средние века стал сомневаться в этом, без риска быть 
признанным сумасшедшим? Доказательство Рябова основано на лучшем из возможных 
образцов большой посылки силлогизма. А есть Б, потому что иного до сего времени 
замечено не было. Все люди смертны. Сократ - человек. Сократ смертен. А ведь 
если вдуматься, утверждение, что все люди смертны, с необходимостью верно лишь в 
отношение тех людей, которые уже умерли, что есть почти тавтология (смертные 
смертны). Ныне живущие люди еще имеют шанс составить исключение из правила. 
Нельзя с достоверностью судить о целом на основании сведений о его части. 
Странно, что этого не понимал сам Сократ. "Афиняне," -  сказал он. "Вы 
приговорили меня к смерти, вас же приговорила природа". Считать, что человек 
может обладать бессмертием, есть для эллинов безумие и для иудеев - соблазн. Все 
люди смертны. Христос - человек. Христос смертен. Но вот пройдет семь суток, и 
повсюду запоют пасхальный тропарь. Христос воскресе из мертвых, смертию смерть 
поправ и сущим во гробех живот даровав. И вот уже камня на камне не осталось от 
логики Аристотеля. Какая разница, кто был смертен, а кто нет, если сама смерть 
упразднена? Смерть, где твой силлогизм? Ад, где твоя победа? Сократу, во гробе 
сущему, дарована жизнь. И чтобы поверить в это всего-то нужно прочитать любое из 
Евангелий, хотя бы того же Марка из кодекса Рябова. Не вдоль, не поперек, не как 
памятник религиозного сознания, и даже не как Божественную тайнопись. Без схолий 
и комментариев. По-гречески, по-латински, по-славянски ли, на зулусском или  на 
индонезийском, да хоть на эсперанто или воляпюке. 
  Седов остановился, чтобы перевести дыхание. 
  Где-то неподалеку раздался благовест. Звонили к праздничной вечерне. Скоро из 
царских врат вынесут напрестольное Евангелие и громогласно и внятно прочитают 
зачало о входе Господнем в Святой Град. 
  Прямых дорог не бывает даже в пустыне. Это, похоже, было ведомо пророку Исайе, 
призывавшему сделать прямыми стези Господу. Путника сбивают с дороги миражи, 
пыльные бури, затмевающие солнце и маленькие вихри, забивающие глаза песком. Шаг 
левой ногой всегда короче, поэтому прямая линия вдруг прогибается квадратичной 
функцией. Городской ландшафт еще хуже пустыни. Улицы и проулки рассыпаются 
изломанным веером. Виктору Борисовичу пришлось несколько раз делать крутые 
повороты. Он вдруг вспомнил, что есть такой парусник «Седов», и в практике 
судовождения о движении против ветра говорят «идти под галсом». 
  Храм был полон. Люди продолжали подходить. Седова постепенно оттеснили к 
самому аналою. Он пригрелся у свечей, скоро ему показалось, что он сам медленно 
тает от их тепла. Папка с французской брошюрой теперь была совсем некстати. 
Седов вертел ее и так и сяк. Наконец сложил руки за спиной. Так было удобнее. Но 
тут же ему сделали замечание церковные бабушки. Мол, негоже так стоять. Будто 
прячешь что-то от Господа. Да и не перекреститься толком. Хотелось засунуть 
папку куда-нибудь за батарею, да так и оставить ее здесь. Но опасно, ведь 
найдут, а народ в центре Москвы образованный. Приглядевшись к священнику, Седов 
узнал в нем Толика Казанского. Теперь ему уже определенно не хотелось допустить 
того, чтобы ключ к тайне кодекса Рябова попал в чужие руки. Так всю службу и 
маялся Виктор Борисович со своей находкой. 
  Отстояв вечерню и утреню, Седов вышел из храма. Как все удивительно, думалось 
ему. Вот он стоит на улице, улица - в городе, город - на Земле. Кругом планеты, 
Солнце, другие звезды, галактики, туманности, скопления галактик. Вселенная. Мир 
Божий. А рядом -  церковь, Дом Божий. Со стороны совсем неприметно выглядит, 
окошки узкие, купол как пламя свечи. А войдешь за порог - как будто не внутри, 
но снаружи окажешься, такой простор для души. И всю Вселенную можно увидеть. 
Надо только приглядеться. Вот она, маленькая песчинка у подножия трона 
Пантократора. Но как ни ничтожна эта песчинка, она сочтена, как сочтен песок 
морей, сочтены капли дождя, дни вечности, слезы вещей и волосы на голове у 
каждого из нас. У всего есть свое место, свой смысл, свое значение и слава...
  Уже приближаясь к своему дому, Седов увидел во все том же уютном закутке у 
ларька с разноцветными бутылками веселую компанию во главе с Семеном-философом. 
До Виктора Борисовича долетали слова «суть», «пространство», «мир», «Бог». Он 
вдруг ощутил в себе совершенно незнакомое чувство гнева, от которого хотелось 
кричать, но кричать неслышно, словно вовнутрь самого себя. Кто-то иной имеет 
право и смелость выражать вслух свое мнение по поводу того, что ему, Седову 
только что было дано ощутить как сокровенное. Почему и зачем возможно такое? 
Какой стеной загородиться от чужих мыслей и мнений? И Семена, и его друзей, и 
всех остальных? Виктор Борисович весь съежился, но не прибавил шагу. Куда ему 
было спешить? Не черепаху же догонять. Он не Ахиллес. Седову подумалось, что и 
Ахиллес не имеет никакого желания догонять черепаху. Она ведь может и за пятку 
укусить. Да, да. Черепаха будет жалить Пелеева сына в пяту! Вон оно, решение 
апории, а заодно и любого другого парадокса! Ахиллес догнал бы  черепаху, но он 
знает, что это для него плохо кончится. Вот интеллектуальный итог века. Или 
тысячелетия. Или всех тысячелетий. Так зачем же Ахиллес по-прежнему бежит?
  Он шел, опустив голову, обращая внимание только на зеркальца луж, которые 
аккуратно переступал. Монотонность собственной скованной походки стала 
постепенно успокаивать его. Осознав это, Седов прошел мимо своего подъезда и 
побрел дальше, через двор. Он собирался обойти вокруг квартала и тогда лишь 
вернуться домой. Выйдя на бульвар, Седов остановился. Отсюда хорошо был виден 
особняк. Его  уже обнесли забором, но ремонт еще не начинался. Все окна были 
заколочены. Седов представил себе, как темно должно быть внутри здания. Но 
темнота эта казалась ему не темнотой пустоты, она была полна жизни и 
нетленности. В ней таился ярчайший незримый свет.
  Седов вернулся домой, скинул с себя пальто, и прошел в кабинет. Немного 
подышал на руки, разогреваясь. Достал чистый лист бумаги. Он решил раз и 
навсегда определить то, от чего он никогда не отступится. Во что будет верить 
без рассмотрения фактов и гипотез. В истинности чего никогда не попытается 
никого убедить за неимением этих фактов и гипотез. Он посидел несколько минут, 
размышляя. Потом вывел, как можно более внятно и красиво:
  Бог есть.
  Sunt lacrimae rerum.
  Седов посидел еще немного и добавил третью фразу:
  Lorem ipsum. 
  
  XLVIII
  
  Великий понедельник. С утра выпал снег. Весенний снег, ненастоящий, но 
все-таки. Седов долго глядел во двор из окна, размышляя на тему метафорического 
сравнения снежной глади со вчерашним чистым листом бумаги, с началом новой 
жизни. В этой рефлексии мотивированность метафоры снималась через избитость как 
антитезис и разрешалась в синтезе ее устойчивости. Пока Седов смотрел на снег, 
тот почти уже весь растаял. Вопрос об употребимости столь перспективной для 
сегодняшнего утра метафоры пришлось отложить. Виктор Борисович оставил 
созерцательное настроение и стал собираться на работу. Сегодня он сможет 
проверить свою гипотезу по поводу кодекса Рябова. Он захватил с собой и красную 
папку с брошюрой Вабуара, которую не раскрывал со вчерашнего дня.
  Седов недолго ожидал своего поезда, стоя как можно дальше от гранитной кромки. 
Цепочка голубых вагонов вкатилась на станцию и Виктор, стал приближаться к краю 
платформы, стараясь угадать, где именно окажутся двери. Поезд остановился и 
Седов оказался прямо напротив дверного проема. Он поспешил отойти в сторону, 
освобождая проход. Но двери не открывались. Виктор видел за стеклом вагона 
десятки лиц с выражениями удивления и даже испуга. Глупее всех, наверное, 
выглядели те, кто уже начал совершать нужные телодвижения, готовясь к выходу - 
наклонив корпус, оторвав ступню от пола, извинившись... Если сравнивать время с 
рекой (что, впрочем, часто делается), то эта ситуация пришлась на водопад. Время 
обрушилось с высоты, неизвестной нам, наблюдателям. Лишь учитывая общий характер 
русла, можно было ожидать, что падение прекратится, и нормальное течение событий 
возобновится после некоторой суматохи. Седов уже был близок к тому, чтобы начать 
рассматривать пассажиров поезда так, как смотрят на животных, детей, актеров, то 
есть, не опасаясь встретиться взглядами и неловко потупиться. И двери открылись. 
Седов занял свое место на длинной скамье.
  Через несколько минут, поднимаясь вверх по эскалатору, Седов с удовольствием 
дышал теплым сырым воздухом, сквозившим из надземного вестибюля станции. Всего в 
нескольких километрах отсюда, где только что Виктор Борисович погрузился под 
землю, все еще была зима. Неужели он выйдет сейчас из метро прямо в весну?
  Мерный стук ленты эскалатора вдруг прервался, и она остановилась. Седов чуть 
было не потерял равновесие. Он помедлил пару секунд.  Впереди него люди нехотя 
стали подниматься вверх по ступеням, сзади тоже послышались шаги. Виктор 
Борисович начал восхождение. Почему-то сразу пришло в голову словосочетание 
«глубокого заложения». Станция, в самом деле, была довольно глубоко под землей. 
Сначала у Седова устали ноги, еще через десяток шагов усилилось сердцебиение и 
участилось дыхание. Но Виктор Борисович продолжал идти. Сквозняк в наклонной 
штольне теперь казался ему ледяным и подвальным. Уже когда Седов был на самом 
верху эскалатора, лента вдруг пришла в движение, и его почти выбросило на 
площадку. В глазах у Виктора Борисовича было темно и ему пришлось оглядеться 
кругом, чтобы понять, куда ему дальше идти. Вдруг он увидел перед собой молодого 
человека, скорее всего, студента, который протягивал ему его же красную папку, в 
которой он нес французский опус Рябова: «Вы, кажется, уронили». С удивлением 
Седов посмотрел на левую руку, в которой он прежде нес папку. Действительно, 
уронил. Он попытался протянуть руку, чтобы принять папку у студента, но рука 
словно онемела и не слушалась. В груди что-то заломило. Еще больше Виктор 
Борисович удивился, когда понял, что хотя подъем по крутой лестнице был позади, 
дышать становилось с каждой секундой все тяжелее и тяжелее. Он стал оседать 
наземь, держа лицо навстречу вновь потеплевшему ветру, который становился все 
более влажным, текучим и ярким. Гранитный пол оказался мягким как вата. Боль 
прекратилась, кругом стало тихо. Виктор Борисович слышал только шелест каких-то 
перелистываемых страниц. Потом он увидел и сами страницы, как будто при хорошем 
освещении, на добротном библиотечном столе. Ветер шелестел по тысячам страниц, 
переворачивая их с невероятной быстротой, едва Седов успевал охватить взглядом 
текст. Наконец, книга закрылась. Стало темно, и по удару грома и последовавшему 
за ним шуму дождя Седов понял, что яркий свет, при котором он читал сигнальный 
экземпляр своей жизни, был разрядом молнии. Виктор Борисович бережно взял книгу 
со стола, прижал к груди и пошел прочь, к выходу из читального зала.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  




[1]  Путешествующий налегке рассмеется в лицо грабителю (лат.)
[2]  Китаб - в исламской традиции небесный прообраз Корана, идеальная книга.
[3]  Тиромантия - гадание по расположению и размерам отверстий в сыре.
[4]  Боже... Он полон книг! (англ.)
[5]  Жребий брошен. Счастлив тот, кто смог постичь причины вещей. Трудно 
по-своему рассказывать об общеизвестном. (лат.)
[6]  Возможно ли удержаться от смеха, друзья (лат.)
[7]  Bernard de Montfaucon, Palaeographia Graeca; Jean Maubillon, De re 
diplomatica, V; Dom Toustin, Dom Tassin, Nouveau Traité de Diplomatique.
[8]  Или хорошо, или ничего (лат.)
[9]  Желаемое, недостающее (лат.)
[10]  Искусство любви.
[11]  По представлениям древних римлян Фабулин был божеством, дарующим дар речи 
младенцам.
[12]  Чествуйте величайшего поэта. Данте
[13]  Все течет (греч.)
[14]  И истину ище в рощах Академа (лат.)
[15]  Всегда и везде (лат.)
[16]  Длинное и многословное письмо пришло (лат.)
[17]  Дорогой Геннадий!
Спешу поделиться с Вами радостной новостью. Калифорнийское издательство готовит 
второе издание моей главной книги. Срок двадцатилетнего контракта с Harvard 
University Press недавно истек. Вы, должно быть, помните, как неровно 
складывалось мое сотрудничество с ними. Возмутительная пятилетняя проволочка с 
выходом первого издания фактически сделала из меня посмешище для научного 
сообщества, не получившего иного способа познакомиться с моими выкладками кроме 
как по их популярному изложению, мыслившемуся изначально как вспомогательное, но 
опередившему мою главную работу на много месяцев. 
Все эти годы я ни на день не забываю ту неоценимую услугу, которую Вы мне в свое 
время оказали. Я рад, что в связи с изменениями в политической атмосфере в 
России, теперь я имею возможность материально вознаградить Вас, не навлекая 
подозрений со стороны властей. В ближайшее время мой коллега будет читать в 
Москве цикл лекций. Я передам с ним Ваш гонорар наличными деньгами. Надеюсь, он 
не покажется Вам скудным. Все деньги, причитавшиеся Вам за первое издание моей 
книги и брошюры, я выгодно вложил, не имея никакой возможности их Вам передать. 
 
Искренне Ваш,
Мортон Смит (англ.)
 
[18]  Что есть истина (греч.)
[19]  Великая книга подобна великому злу (греч.) Каллимах, фр. 465
[20]  Если хочешь мира - готовься к войне (лат.)
[21]  в основном (франц.)
[22]  жизненное пространство (нем.)
[23]  Люди обычно охотнее верят тому, во что они желают верить. Юлий Цезарь. 
Записки о Галльской войне. 3.18.
[24]  все свое с собой ношу (лат.)
[25]  принятый текст (лат.)
[26]  считают, что дети и глупцы говорят истину (лат.)
[27]  источник (нем.)