Секунду назад погас последний плафон. С глухим хлопком серебристая звезда аварийного освещения разбросала искры осколков, запечатлев на миг, точно на фотопленке, тесноту спасательной капсулы.
Липкая паутина страха окутала кокон противоперегрузочного ложемента. Ирвин слепо рванулся из цепких лап амортизационной оболочки. Скрип.
В темноте каждый звук звучал пугающе громко. Укрытые пеленой мрака защелкали приборы. Коротко взвыл и тотчас смолк неведомый агрегат. "Мне здесь не место! Не место!" - ударила мысль. По федеральным меркам Ирвин, действительно, был далек от знаний спейсера. Ему не удалось бы справиться с капсулой, даже при ее полной исправности.
Тишина... Нет...
Шипящий звук собственного дыхания поверг Ирвина в шок. Перед глазами затрепетал алый мотылек индикатора, чуть левее темноту прорезали синеватые строчки "Планетарный вход". И вновь вспышка... Остался только мотылек, иглой впивавшийся в зрачки.
Корпус капсулы содрогнулся. Началась вибрация. Послышался протяжный стон, резкий перестук, скрежет. Издалека прорвался зудящий тонкий вой.
Так уже было... Ирвин вспомнил гибнущий лайнер, отблески тревожных сирен, мечущиеся тени, бегство (его и Кристы) к модулю СПАСа. Они почти успели... Чья-то рука оторвала его от Кристы и толкнула в зев люка одной из последних капсул. Автоматика все сделала сама. Оплела амортизационными нитями, швырнула в ложемент... Закрывшаяся мембрана люка отсекла зовущий голос Кристы. Последовал страшный удар...
Алая точка заметалась, расплываясь в полупрозрачный эллипс...
Грохот!
Ложемент рвануло вправо, затем назад. Капсулу наполнило ядовитое шипение. Ирвин попытался вызвать в памяти образ Кристы. Привычными штрихами очертил овал лица, вывел изгиб бровей, абрис губ...
Он понял, что кричит, отгоняя жуткую тишину.
Кокон раскрылся, бросив его на изгиб приборной панели. Значит, капсула на боку. Вот только где теперь ее новое пристанище? "Пристанище, надо же..." - Ирвин с трудом подавил подкатывавший к горлу смех. Садня руки об острые изломы приборных панелей, он пробрался к мембране переходника. Скорее, надо спешить...
Куда?
Силы оставили его. В подступавшем мраке беспамятства последней искрой мелькнуло лицо Кристы.
...Ощущение света пришло к Ирвину внезапно, в какой-то момент, он понял, что смотрит на лимонно-желтые блики, перечеркнувшие стенки кессонной камеры. Автоматика открыла внешний люк, и вряд ли при этом она опиралась на показания разбитых анализаторов среды. "Но я еще жив", - далеким отголоском коснулась Ирвина мысль. Неизвестная планета, волей случая послужившая для капсулы последним доком, не спешила убивать человека. Она притаилась, наполняя воздух горьковатыми сухими запахами и легким шелестом.
Подобравшись к люку, Ирвин подставил под лучи света ладонь; алые разводы причудливо смешались с желтизной. Он сделал еще шаг...
Капсула приткнулась в неглубоком овражке с покатыми склонами небесно голубого цвета. Место ее падения отмечала короткая рытвина - неправдоподобно короткая. Приглядевшись к рытвине внимательней, Ирвин нашел еще одну странность - борозда отливала космической чернотой; в нее, точно патока, медленно стекали синие капли. "Рана" затягивалась.
Воображение послушно нарисовало пугающую картину. Ирвин поморщился и неуверенно двинулся вверх по склону. Заурядные художники не должны попадать в подобные передряги - никак не должны. Их удел - уютная маленькая мастерская, где воображение вольно как угодно пугать хозяина.
Достигнув вершины, он замер, ошеломленный открывшимся видом. Под желтыми небесами простиралось всхолмленное узкое поле, зажатое причудливого плетения стенами неизвестности. Вздымавшиеся на двадцатиметровую высоту "заросли", казалось, состояли лишь из одних сердцевидных лепестков, на остриях которых пульсировали сиреневые огоньки. Вкупе с этой чащей поле напоминало желоб, упиравшийся (как с одного конца, так и с другого) в цепи "скал". Воля неведомого создателя склеила тысячи угольно-черных тетраэдров в два неодолимых барьера, ощерившихся зубьями вершин. Но не это поразило Ирвина.
Меж непроницаемых ширм лепестков высилась ажурная конструкция. Витки спирали, образованные тонкими серебристыми столбами, огибали пронзавшую небеса семицветную колонну. Длина столбов плавно нарастала - от самой маленькой (не больше метра) во внешнем ряду, до десятков метров в центральных витках. Поверх серебристых опор бежала радужная дорожка, в вышине сливавшаяся с разноцветьем колонны. У подножия спирали черными прорехами в буйстве красок располагались три куполовидных строения.
Пораженный тонкой игрой цвета Ирвин невольно огляделся в поисках мольберта. Он обязан запечатлеть детище чуждого разума...
-Чужие, - хрипло выдохнул он. Голос прозвучал неестественно громко, эхом прокатившись над полем. Горький запах усилился, тысячи шорохов взметнулись над лепестковыми "лесами".
От неожиданности Ирвин отскочил назад, потерял равновесие и кубарем скатился к вонзившемуся в грунт клыку капсулы. Несколько минут лежал ничком, прислушиваясь к гулким ударам сердца, ожидая явления неведомого. Но гром не грянул. Чужой мир одернул забывшегося человека и притих.
Перевернувшись на спину, Ирвин обессилено раскинул руки. Выжить ли ему? Стоит ли бороться?
Сколько ему осталось?
День первый.
"Нашел старый блокнот и решил вести дневник, пишу карандашами. Пишу и жалею. Капсула разрушена, приборы мертвы, уцелело лишь несколько стандартных комплектов спасателя. Отыскал пищевые рационы, прикинул, на сколько мне хватит, и ужаснулся. Особенно мало воды. Меня многое пугает, страшно покидать капсулу, но оставаться в четырех стенах я больше не могу. Хочется пить, перед глазами ручеек... Слышу журчание, помню уроки Мастера..."
Перебравшись через холм, Ирвин замер, не решаясь поверить в удачу. Слух не обманул. По дну ложбины струился ручеек; вода из-за цвета почвы казалась хлорированной. Ее журчание действовало успокаивающе, сглаживая инородный характер окружающего мира.
Встряхнувшись, Ирвин торопливо погрузил пробник в игру водных бликов. Испытал ли он радость, когда анализатор не обнаружил ничего вредоносного? Поначалу - да... А через несколько минут вернулось чувство одиночества, и радость угасла, как догоревший фитилек.
В тот момент его впервые коснулся Взгляд.
Выронив полуоткрытую флягу, Ирвин испуганно развернулся к безмолвствующей стене ближних "зарослей". Острое, точно игла, внимание проистекало из-за сияния лепестков, неся в себе некую двойственность... Понимание, присущее руке матери, и равнодушие, свойственное пищевому комбайну. Оно не угрожало, оно просто было, но от этого не становилось легче.
-Я воду наберу, - зачем-то сказал Ирвин.
Над полем прокатилась волна шелеста.
День третий.
"Мне трудно поверить во время. Часы исправно отмеряют минуты и говорят о наступлении ночи, но надо мной все тот же неизменный желтый день. Как много желтого, я сам желтею... Взгляд не на мгновение не отпускает меня. Какого черта ему надо? А мне? Сегодня слышал, как столбы в "арфе" (назвал чужую конструкцию "арфой", сам не знаю почему) пели, если можно назвать песней протяжный скрип. Полумрак капсулы стал страшен, я так и не решился выйти".
Ирвин устроился поудобнее на жестком кожухе, приспособленном под седалище, спиной притерся к тверди капсулы. Пальцы его коснулись блокнота, открытого на чистом листе. Пугающий, волнующий, завораживающий момент начала... Ирвин скользнул пальцем по остриям карандашей, что торчали из нагрудного кармана комбинезона. Нестерпимо потянуло рисовать...
-Все смотришь, - обратился он к синей дымке лепестков, видневшейся над волной холма.
Над "зарослями" в грянувшей тишине воспарил шар - идеальной формы, украшенный плывущими радужными разводами. Отшатнувшись, Ирвин пребольно ударился затылком о капсулу. Достигнув поля, шар взвихрился движением. В стремительном вращении он окутался разноцветными полотнами; лоскутья радуги, исполняя сложный танец, переплетались, сливались, вновь распадались...
Ирвин рванул из кармана карандаши. Он должен запечатлеть хотя бы миг этого цветового безумства. Только один миг... Шар остановился, радужные облака повисли над ним статичным голографическим кадром.
-Спасибо, - пробормотал Ирвин, скупыми точными движениями проводя первые штрихи. Как много желтого... Небо по собственной прихоти впечатывалось в рисунок, путая оттенки. Оно не понимало... Ирвин быстрее заработал карандашом. Этот кусочек бумаги должен стать изумрудным...
Над полем, затмевая свет неба, разлилась невесомая синеватая тень. Свет смешался, рождая искомые краски.
-Спасибо, - повторил художник.
Ставшая привычной внутренняя боль отступила. Ненадолго. Пальцами размазывая краски в полутона, он вдруг понял, что сквозь вуаль цветовых переходов проступает знакомый образ. Криста... Прикусив губу, Ирвин медленно убрал блокнот с колен. Шар вдруг беспорядочно заметался и... бесследно растаял в воздухе.
День седьмой
"Я схожу с ума! Я не могу ни есть, не спать. Взгляд преследует... Он рядом, он во мне!"
Покрасневшие глаза не видели света. Ирвин взлетел на холм, запрокинул голову и закричал:
-Хватит! Оставьте меня в покое! Хватит!!
Над черными остриями "гор" взметнулись красноватые отблески, что кинжалами рассекли извечную желтизну. Набирая силу, багрянец вскипел, клубами изливаясь на ребра скал. И если бы не тишина...
Над полем прокатился раскатистый грохот.
Обхватив голову руками, Ирвин рухнул на колени. Покачнулся. На его осунувшемся, побледневшем лице пролегли новые морщины.
Горы пугающе рокотали.
День десятый.
"Снился сосновый бор и улыбка Кристы. Помнишь тот бор под Нижнедонском... Золото и малахит".
На пороге кессонной камеры Ирвин остановился. Что-то было не так. Какая-то деталь диссонансом в примелькавшейся обстановке цеплялась за сознание, мешая двигаться дальше. Уверовать в нее мог только безумец.
Под черными змеями силовых кабелей лежала сосновая шишка - молодая зеленая; на ее боку золотилась капелька смолы.
Ирвин отступил назад - в полумрак, вернулся к ложементу, переделанному в койку, лег и закрыл глаза. Вскоре им овладеет сон, и мир исчезнет.
День двенадцатый.
"Я вижу тебя наяву, Криста. Ты приходишь и молчишь".
День тринадцатый.
"Криста".
День четырнадцатый.
"Криста"
День пятнадцатый.
"Сегодня ел суп. Вскипятил на резаке немного воды в пробнике и добавил концентрата. Суп получился, хотя концентрат так и не растворился. Забавная получилась рифма... Ел на природе. Погода отличная и желтая. Взял в компанию Взгляд, но супа им не налил. Наверное, я все же решусь и осмотрю "арфу", может быть, заберусь по дорожке к небу и сменю грунтовку".
Лихорадочными движениями Ирвин разломал зеленый карандаш и достал грифель. Подскочил к капсуле, по борту которой текли желтые реки.
-Вот вам...
Размашистыми яростными движениями он начал втирать грифель в ферамит. Через несколько секунд ладонь обожгла боль, и зеленые дорожки перечеркнул алый штрих.
-Получайте!
Грифель таял, изумрудными искрами просыпаясь на синеву склонов. Однообразие этого мира требовалось изменить.
Горечь воздуха стала нестерпимой, горы плевались багрянцем, шелест-шепот не умолкал не на секунду. Над полем неуверенно кружили разноцветные шары, не решаясь приблизиться к человеку.
День семнадцатый.
"Сегодня сошел сума".
Ирвин стоял под бездонным черным небом полным звезд, серебро луны трепетало на позеленевших лепестках. Отчетливо пахло прелой травой. Блики лунного света на гранях далеких скал подчеркивали тишину. Покой.
-Мне нравится, - кивнул Ирвин.
День двадцатый.
"Мне нравится бредить... Но брежу ли я? Боюсь отвечать, догадки одна безумнее другой посещают меня. Я готов поверить и в бога, и в черта. В шелесте мне слышится призывный голос. Мне страшно... Вчера, прохаживаясь по окрестностям (забавно, не правда ли?) вдруг понял, что холм на поле, в сущности, один - причудливо извитый, однако ровный и беспрерывный".
Догадка ударила подобно молнии. Вскрикнув, Ирвин отбросил блокнот и сорвался в бег. Серебряные опоры "арфы" стремительно приблизились, радужная дорожка, уводящая ввысь, сама легла под ноги. Не боясь сорваться, Ирвин последовал ее изгибам. Виток за витком уходили вниз...
Хватит!
Тяжело дыша, он взглянул на поле и едва не сорвался с текущей под ногами радуги. Идеально четкие линии холма слагались в витиеватые буквы, отдаленно напоминавшие письменность рагнарской группы цивилизаций. Слово, перечеркнувшее поле, было коротким...
-Подпись, - Ирвин стиснул кулаки, ногти до боли впились в ладони.
Он вдруг почувствовал себя непередаваемо одиноким. Далеко не сразу художник понял: Взгляд оставил его - поток внимания иссяк, подарив свободу. Оставалось сделать только один - последний - шаг... Но именно этот шаг и был самым страшным.
Ирвин смежил веки, возвращая себя к иллюзии мольберта, и плавным жестом провел первую линию.
У серебристого клыка капсулы зазеленели стебельки травы.
Вросшую в землю иглу капсулы окутывала тишина. Легкий ветерок перелистывал страницы старого блокнота, лежавшего на пороге кессона.
День двадцать пятый
"Закончил корабль. Не знаю кому помолиться, прежде чем начать"
День двадцать седьмой.
"Сегодня мы улетели"
Постоялый двор терпеливо ждал новой встречи. Когда-нибудь надпись в гостевой изменится, а пока что холмы исправно слагались в размашистую надпись: "Ирвин и Криста".