Аннотация: Ниточка отношений порой рвется. А ниточка памяти - нет.
* * *
Я тихонько приоткрыла дверь и заглянула в щелочку. Солидные спины, почтительно склонившиеся над столами, в полумраке казались шахматными фигурами на доске. Столы были запружены стопками книг, хаотично сваленных друг на друга. Лампы под маленькими металлическими абажурами горели тускло, освещая лишь крохотный кусочек пространства. Его едва хватало, чтобы все эти отважные покорители книжных вершин и поглотители многовековой мудрости смогли разобрать хотя бы несколько ближайших друг к другу строчек. С потолка, правда, свисала внушительная люстра, но я ни разу не видела ее включенной. В библиотеке всегда экономили на свете.
От устроенного мной сквозняка книжные страницы сразу стали непослушными - резко выгнули спины как рассерженные львы и затрепетали в воздухе как бабочкины крылья. Обеспокоенные искатели знания недовольно и озабоченно завертели головами, пытаясь разглядеть причину неожиданного нарушения порядка. Вглядываясь в промежуток между спинами, я увидела, что место, на котором она раньше так любила сидеть, по-прежнему пустует...
Теперь, после нашего разрыва, я могла искать бывшую подругу лишь в коридорах библиотеки. Только там мы могли столкнуться случайно, якобы ненароком. И тогда мое отчаянное желание её увидеть удалось бы спрятать. Все получилось бы естественно, само собой... Нежданной встрече она бы даже не удивилась, потому что именно в библиотеке мы когда-то провели с ней множество чудесных часов.
Старая, обширная библиотека, отделанная деревом и мрамором, была нашим святилищем. В залах все разговаривали только шепотом, чтобы не помешать друг другу прикасаться к знаниям. Но мы нашли один зальчик, заставленный невысокими, орехового цвета шкафчиками с бесчисленными каталогами, и облюбовали его для своих прогулок. Там и освещение было поярче, и обстановка была не такой торжественной. Мы кружили и кружили по этому залу, взахлеб обсуждая свои чувства и ощущения. Ходить по нему можно было только по кругу, но нам хватало этого пространства. Мы возвращались туда снова и снова - с неизменностью дней, часов и минут.
Её душевная хрупкость рождала во мне смешанное чувство гордости и благоговения. Оно было сродни изумлению антиквара, заполучившего по случаю бесценную вазу, когда-то созданную великим мастером, безнадежно утраченную в круговоротах истории и вдруг неожиданно и счастливо всплывшую среди безделушек в хиреющем магазинчике. Мерцание и переливы тончайших граней, казалось, таили особое качество воздуха.
Я не сразу обратила внимание на то, что чуткость подруги была однобокой. Она напоминала цветок, высаженный в горшке на подоконнике, у которого с той стороны, где прозрачнеет окно и подсвечивает солнце, листья растут пышнее и гуще. Сторона же, обращенная в комнату, беднее и безлиственнее. Быстрее всего подруга схватывала именно те подробности, которые сигналили об отношении к ней, либо об угрожавшей ей опасности.
Подруга была бесконечно ранима и чувствительна к малейшему неодобрению со стороны. Всякая критика или неприязнь даже чужих и далёких людей мгновенно напрягали её нежную душу, побуждали искать способы защиты или страдать. И вот в этом-то состоянии, на мучительном перекрестке между ударом и не способностью на него ответить, я её когда-то и встретила - её, которую в любую минуту мог обидеть и уязвить кто угодно, и которая так болезненно это переживала!.. С тех пор меня денно и нощно преследовало беспокойство: как защитить сие бесценное сокровище?
* * *
Её обостренная чувствительность все время поддерживала в нашей общей жизни атмосферу тревоги и нервозности. Облачко, едва замаячившее на горизонте, превращалось для нас в угрожающую грозовую тучу задолго до того, как становилось понятно - приблизится ли оно в действительности и силен ли будет дождь? Обеспокоенные, мы вместе принимались строить сложные и разветвленные планы её спасения от надвигающейся грозы или возможного дискомфорта.
Одной из важнейших моих задач была борьба с недоброжелательными оценками. Отнюдь не все ценили душевную хрупкость подруги и понимали ломкую траекторию её настроений. Некоторые жестокосердные люди прямо считали её капризной и требовательной, переменчивой и эгоцентричной. Подруга же, взвихряясь, как испуганная бабочка при малейшем признаке неодобрения, чувствовала их мнение на большом расстоянии и тяжело его переживала. И каждый раз мне необходимо было её утешить, вдохнуть уверенность и отыскать причины, по которым мнение таких людей не заслуживало и толики внимания.
Порой, когда мои жизненные обстоятельства и планы приходилось перетасовывать слишком решительно, чтобы вписаться в сложную амплитуду её дел и настроений, я глухо поскрипывала - где-то глубоко внутри, как полуразрушенный колодец, уже с трудом черпающий из себя воду. Но потом снова собиралась с силами, укоризненно напоминая себе о высокой цели. Потому что если не я, то кто?! Сомкнувшиеся вкруг чела лавры "спасителя" манили и воображались. Я тогда не вдумывалась в противоречия этой миссии. Она просто казалась предписанной и несомненной.
Зато за годы нашей дружбы у нас образовался общий, надежный и теплый маленький мир, - со своей историей, собственными легендами и священными датами, своими предпочтениями и традициями. Убеждение, что совместными усилиями мы должны заботиться о ранимости подруги, поддерживало своей незыблемостью. Это была наша догма, сомнение в которой отлучало от источника света и изгоняло за пределы общего круга. Никто и не предполагал сомневаться. Мне казалось, что я тверда в избранной вере... Разве что внутри по какой-то неизвестной причине все время росла и усиливалась странная тупая тоска, источника которой я не понимала. Довольно долго я вообще не могла определить, что именно там внутри скулит и непрерывно ноет. Что уж такого случилось? Почему мне все время так плохо?!
Чем дальше, тем больше сил подруга тратила на то, чтобы себя обезопасить. Скорлупа, которой она обрастала, обрела почти такую же непроницаемость, как абажуры крохотных лампочек в библиотеке. Стекло больше не было ни цветным, ни прозрачным. Диссертация утолщалась и плотнела. Новообретенный муж так же, как и я, трепетал перед её ранимостью. Квартира постепенно уставлялась как скатерть-самобранка всеми доступными на тот момент ценностями. Всё, что хоть как-то могло символизировать житейское благополучие, как по мановению волшебной палочки украсило собой её биографию. Её жизненные достижения соединились и составили герб на щите, гордо поднятом ввысь перед лицом воображаемого противника.
Подруга требовала внимания всё более откровенно и настойчиво. И всё более нетерпимо относилась к малейшему уклонению от её дел и проблем в пользу чего-либо другого. Настал момент, когда я оказалась на перепутье, в ситуации внутреннего разрыва. Для подруги её редкая чувствительность была признаком только её неповторимой и яркой индивидуальности. Во мне же, наконец-то, созрело ощущение, что способность резонировать и отзываться, улавливать тончайшие нюансы и вибрировать в унисон, не принадлежит, и никогда не принадлежала какому-то одному, определенному человеку, а достается каждому и только на время.
Как будто нить сквозь тебя продернута, а ты на нее нанизан - как небольшая бусинка на нескончаемых четках. И именно эта нить дрожит внутри натянутой струной, едва в мире что-нибудь случается, изменяется или просто доносится издалека. Даже люди, которые выглядели равнодушными и вполне защищенными, порой вибрировали где-то глубоко внутри себя. Казалось, что и до этого древесного листа иногда всё же дотрагивается ветер.
* * *
Настигший меня соблазн снискать, служа подруге, возвышающие лавры "спасителя" сыграл с нами обеими злую шутку. Увлекшись ролью, я слишком быстро утратила связь с первоначальным импульсом, приведшим в движение всю пьесу. И как быстро и незаметно я оказалась заложником выбранной роли! Едва что-нибудь ставило подругу перед проблемой, я думала: "Нет, она этого не выдержит... Она такая хрупкая и нежная. Необходимо ей помочь!". И дальше оставалось лишь горделиво прохаживаться перед сбежавшимися зрителями и любоваться заманчивой игрой солнца на вычищенных до блеска латах.
Струна, дрожавшая внутри, изводила меня одной и той же, долбящей и простукивающей нотой. Нота походила на каплю, размеренно падавшую из водопроводного крана, каждый раз заново раздражавшую и сминавшую тишину, вот-вот готовую установится. Часами я слышала в душе лишь одно: "Именно ты... ты... ты помогла этому случиться". Но лопата еще не стукнула - подлинная причина случившегося оказалась глубже... На самом деле, я больше всего боялась не её боли, а своей. Крепкие латы "защитника" надежно прятали от посторонних глаз панический, мечущийся страх - до дрожи пробирающий страх, что она будет мной недовольна. И что именно я стану причиной её огорчений! И тогда я больше не смогу собой гордиться...
Я лишь потом поняла, как боялась за собственную непогрешимость, как старалась, чтобы подруге не в чем было меня упрекнуть... Как сама же укрепляла её в сознании исключительности! Это я своими руками положила камень в основание той крепости, в которой теперь была заточена ее чуткость. Чем дальше шли дни, тем сильнее крепло чувство уныния и потерянного смысла. Иногда воцарялось в душе нечто похожее на безразличие, слегка подернутое серой дымкой... Но еще чаще тоскливый серый оттенок, окрасивший все происходящее, напоминал о дорожной пыли, горстях пепла и о словах, дробящих память знакомым речитативом: "Моя вина... моя вина... моя величайшая вина".
Однако поселившийся внутри ужас уже ничего не мог изменить. Уязвимость, наверное, еще дышала внутри подруги, но я больше не могла к ней пробиться. Я оказалась рыцарем, который капитулировал, который понял, что не ему освободить из неприступного замка красоту, не ему добыть из-за стен твердыни бесценную реликвию. Рыцарем, который бросил оружие, решив, что в этот замок уже больше никогда и никому не проникнуть. Со всех сторон таращатся лишь безглазые крепостные башни... А с небес - только режущий ухо и раздирающий внутренности каркающий птичий крик.
Отношения между нами натянулись до предела. Мы старались говорить прежними милыми голосами, встречаться и перезваниваться так же часто, как и прежде. Я все так же ездила по её делам и исполняла все её поручения. Но одновременно мы каждую минуту чувствовали, что воздух из отношений ушел, и ушел необратимо. Как я не улыбалась, как не изображала обеспокоенность проблемами подруги, как не притворялась "своей", я больше не могла внушить ей доверия. Опасность она всегда чувствовала на взлете - еще до того, как та сформировалась. И теперь именно я была для подруги главным источником неуюта, потому что я больше её не одобряла. А она никогда не мирилась с тем, чтобы кто-то из близких её не одобрял.
Неотвратимость разрыва становилась всё очевиднее, но никто не решался взять его на себя. Изнутри меня разъедало мучительное чувство вины. Всматриваясь в него, я пробовала понять, что же в этом зелье перемешано, что в нем соединилось. И различила вину-страх и вину-сожаление. Вина-страх держит на месте и отчаянно сигналит: "Только не надо ничего предпринимать... Вдруг ты станешь причиной беды?! Пусть все остается по-прежнему". Вина-сожаление вздыхает и сетует: "Вот видишь к чему всё пришло... Если бы ты спохватилась раньше, вам обеим было бы полегче... Но выхода нет. Надо что-то менять". Внутренние голоса никак не могли прийти к согласию, - словно вздыбились встречные потоки.
Мы с подругой выясняли отношения еще несколько месяцев, то упрекая друг друга, то пытаясь примириться. Знакомый круг по любимому залу библиотеки в этих разговорах описывался до бесконечности. Мы сновали по нему как две стрелки - минутная и часовая. Расписанные циферками круги мелькали и мелькали перед глазами. Она убыстряла движение, а я - замедляла. Действовать более решительно мне мешал страх, чудовищный страх услышать то, что казалось непереносимым, - треск струны, прерванную музыку. Я избегала расставания до тех пор, пока время не кончилось и часы не остановились. Натянутая струна лопнула и бусины покатились в разные стороны...
В воображении я увидела у подножия неприступной горы рыцаря, оцепеневшего в своих негнущихся латах. Бабочка присела на миг на железное плечо - не испугалась, но и не задержалась надолго, упорхнула... В уголке мертвого глаза, скрытого забралом, застыла слезинка - осколочек Святого Грааля.