Константин АЛЕКСЕЕВ

ВОЗВРАЩЕНИЕ

рассказ

Монотонный перестук колес то стихал, то нарастал вновь, надсадным лязганьем металла врываясь в стылый вагон утренней электрички. Лучи яркого зимнего солнца, выбиваясь из-за верхушек деревьев, золотистой рябью пробегали по лицам пассажиров. Слепили короткими разрозненными вспышками. Будили от сумрачных раздумий и утренней полудремы.

Капитан, одиноко сидевший в дальнем конце вагона поминутно щурился от налетавших бликов, задумчиво глядел на бегущие перелески, пустынные белые поляны, нестройные ряды деревянных домов, смотревшими заиндевелыми окнами из-под усыпанных снегом крыш. Эти картины, до сей поры, спрятанные в потаенных уголках памяти, ныне оживали, наполняя сознание обретением того, что еще совсем недавно казалось призрачным, навсегда затерянным в прошлом.

Так бывало каждый раз, когда он возвращался из очередной командировки в горячие южные регионы, где, с каждым годом все больше набирал силу кровавый огненный смерч. Из этих нескончаемых командировок он привозил каленое дыхание войны, сожженные нервы, боль и усталость, с каждой новой войной все больше теряя веру в то, что пораженная недугом страна когда-нибудь исцелится и вновь, подобно Птице Феникс восстанет из мертвого пепла. И всякий раз, на следующий день после возвращения, он спешил к желанной утренней электричке, уносившей его прочь от тревог, накопленных за долгие месяцы войны, серого однообразия военного городка, тоскливого, щемящего одиночества.

Вагон ритмично покачивался, словно не катил внутри серебристой стальной колеи, а плыл по легким прозрачным волнам. Череда знакомых картин за окном мерным течением реки уносила его в прошлое, в мерзлый плацкартный вагон, набитый под завязку стриженными под ноль призывниками, где он, восемнадцатилетний паренек с Тамбовщины, прильнув к заледенелому стеклу, напряженно вглядывается в даль, пытаясь угадать в синеве вечерних сумерек очертания приближающейся столицы.

Та первая встреча с Москвой, показавшейся ему иной планетой с неведомой цивилизацией, очаровавшей его лепными фасадами зданий, золотом церквей, величием Кремля, вошла в его жизнь подобно долгожданному первому снегу, после унылой осенней сырости.

Тогда, двенадцать лет назад, он в одночасье полюбил ее величественную красоту, ее особенный таинственный мир, радовался каждому нечастому свиданию с городом, возможности несколько часов отрешенно бродить по тихим улочкам, вслушиваясь в близкий несмолкаемый гул асфальтовых магистралей, мелодичный перезвон колоколов под куполами древних храмов, шелест листвы на островках тенистых бульваров.

И даже когда его Москва, пропитанная могучим державным духом от рубиновых звезд Кремля, до серых шероховатых мостовых, стала неуловимо меняться, словно коростой обрастая пестрыми заграничными вывесками, бутафорским блеском витрин новоявленных шопов и супермаркетов, он продолжал любить ее, бережно храня в памяти прежний образ города, ставшего частицей его самого.

О возвращении сюда он постоянно молил Бога везде, куда бы не забрасывала его лихая военная судьба, особенно последние полгода, проведенные в трижды проклятой Чечне. Там, где среди рвущихся снарядов и разящих свинцовых трасс он вел затяжной поединок со смертью. Где горел в бетээре на подступах к Бамуту. Прорывался из окружения под Ведено. Собирал по частям подорвавшегося на мине взводного близ Шали.

И сейчас, под перестук колес, лязг сцепок, простуженное хрипение динамика, он по новой осознавал свое возвращение в прежнюю жизнь, туда, где не было зеленки, изрыгающей смертоносный свинец, притаившихся в засаде снайперов, минных полей, ледяного дыхания смерти. Туда, где царила деловитая суета, и шумел пестрый людской водоворот. Где по проспектам мчался бесконечный поток машин, а в уютных двориках царил усталый покой. И за Садовым кольцом весело звенел трамвай, пробегая по маленькой тихой улочке, где жила его дочка.

Эта пара упрямых глаз, с недетской печалью глядевших из-под пушистых бровей, была для капитана тем, ради чего он жил, стараясь уцелеть на больших и малых войнах. Маленький островок в безбрежном, вечно штормящем океане, она была единственной, кто ждал его возвращения. Она, как и он, жила лишь этими нечастыми встречами. Всегда была искренне рада ему. Дарила надежду и забытое тепло, исцеляя его израненную душу.

Это тепло он впервые ощутил восемь лет назад, принимая из рук пожилой добродушной медсестры маленький живой комочек, завернутый в одеяльце, перехваченное ярко-розовой лентой. Тот холодный осенний день он запомнил на всю оставшуюся жизнь. Мучительное ожидание в вестибюле роддома. Он то и дело выходил на улицу, нервно закуривая сигарету. Осторожно нес к поджидавшему такси драгоценный сверток, в котором безмятежно посапывало маленькое существо. Заворожено сидел подле детской кроватки, прислушиваясь к частому дыханию дочки.

Вопреки законам природы она ничего не унаследовала от его бывшей жены, а напротив, словно наперекор всему пошла в него и лицом и характером, потому, с каждым годом все больше чувствовала себя чужой в семье матери.

Тот давний брак был обречен с самого начала. Семейная жизнь не заладилась с первых же месяцев, с течением времени все больше обрастая скандалами, непониманием, взаимной отчужденностью. Жена, будучи на семь лет старше, люто ревновала молодого мужа ко всем без исключения, ежедневно обвиняя его во всевозможных грехах. Ее раздражало его вечное отсутствие, когда он сутками пропадал на службе возвращаясь усталым и разбитым. Она не понимала его постоянных забот о неведомых солдатах, за коими вечно требовался зоркий глаз ее супруга. Злилась на его простодушные армейские шутки. Ненавидела за непрактичность и наивное бескорыстие. Презирала за пустые попытки наладить мир в рушившейся семье.

Отношения не сложились и с падчерицей - старшей дочерью жены от первого брака, которая возненавидела отчима с первой же минуты его появления в доме. Точная копия матери, она видела в нем недруга, вероломно посягнувшего на ее законную территорию. Огрызалась в ответ на его увещевания и стремление наладить контакт. Устраивала истерики по малейшему поводу. Демонстративно не замечала его существования.

Отдушиной оставалась лишь дочка. Казалось, с первого дня ее появления в доме их соединяла незримая живая нить. Жалобно плачущая в его отсутствие, она мгновенно успокаивалась, лишь только он переступал порог комнаты, неведомо как ощущая его появление. Подобное происходило и с ним, когда спавший крепким сном после утомительного дня, он моментально просыпался от ее малейшего вздоха, едва уловимого всхлипа, и по этим вздохам, всхлипам, едва уловимым шорохам в кроватке, безошибочно определял все, что тревожило и беспокоило дочку.

С рождением дочки для него началась новая жизнь, в которой все, что существовало в прошлом, незаметно отодвинулось на второй план, отошло в тень, переместилось в иное измерение. Подобно золотому солнечному лучу, она несла в себе свет и тепло. И под воздействием этого луча рассеивалась тьма нескончаемых служебных забот, рассыпалась ядовитая паутина семейных передряг, уносились прочь горести и беды. Порой ему казалось, что в образе дочки судьба послала ему маленький живой талисман, призванный оберегать его от зла, коим был переполнен окружающий мир. И даже позже, когда он ушел из семьи, их редкие встречи с дочкой продолжали оставаться для него все той же отдушиной, позволяя на время забыть невзгоды и печали.

...За окном уже не бежали, а медленно плыли городские строения, сменив заснеженные леса и поляны. Электричка, все больше сбавляя ход, втягивалась в серые каменные массивы. Колея разветвлялась, уходя то влево, то вправо, вдали показалось зеленое здание вокзала, опоясанное узорным лепным фасадом. Вагон просыпался, стряхивая с себя зыбкую дорожную дремоту, наполнялся суетой пробиравшихся к тамбуру пассажиров. Похожие на потревоженную стаю птиц, они поднимались с насиженных мест, опережая друг друга, спешили к выходу, кучно скапливались у дверей, готовясь выпорхнуть, наружу из холодного металлического короба.

Протяжно заскрежетали тормоза, возвещая о прибытии в конечный пункт следования. Двери с шипением открылись, и капитан, подталкиваемый в спину нетерпеливыми попутчиками, шагнул на запорошенный снегом перрон. Вдыхая обжигающий морозный воздух, двинулся вперед, крохотной каплей вливаясь в бурлящий водоворот вокзальной жизни.

Вокруг царила привычная толчея. К прибывшим поездам спешили проворные носильщики. Навстречу им, нагруженные безразмерными баулами и тюками, семенили челноки, стараясь миновать бдительных охранников перронного контроля. Заросший, неопрятный бомж, угрюмо ковылял вдоль неподвижно застывшего состава. Усталый милиционер сосредоточенно курил у входа на перрон, кутаясь в потертый форменный бушлат. Крупная тетка, в ярко-оранжевом жилете, одетом поверх телогрейки, усердно сгребала с мерзлого асфальта комья грязного снега.

Пестрели вывесками броские торговые павильоны. Глянцево блестели витрины киосков. Тлел рубиновыми огоньками мангал, источая пряный аромат шашлыка. Вокзал жил прежней суетливой жизнью - встречал, провожал, шумел сотнями голосов, стуком колес, гудками локомотивов, мерцал зелеными экранами табло, наплывал нескончаемым людским потоком, струящимся от платформ к мраморному вестибюлю метро.

Выбравшись из толпы, капитан остановился, медленно оглядывая знакомую привокзальную площадь, пронзавший небо шпиль близкой высотки, каменную дугу моста, по которой лениво ползла вереница вагонов.

- Ну, что, дружок, вот мы и дома. - произнес он, бросив взгляд на смешного глазастого утенка, покоившегося на дне прозрачного полиэтиленового пакета.

Капитан смотрел на игрушку, вновь вспоминая далекое чеченское село, дымные развалины дома, откуда еще недавно огрызался очередями вражеский пулемет. Бородатый стрелок, с развороченным взрывом черепом, распластался на земле, искривив рот в яростном предсмертном оскале. Чуть в стороне, одиноко лежал пушистый желтый утенок. Среди разрушенного жилья, грохота автоматных очередей он выглядел беззащитным, попавшим в беду существом, и рука невольно потянулась к игрушке, бережно спрятав птенца за отворот бушлата. Лишь после капитан заметил мальчика лет четырех, недвижно лежащего под обломками кирпичей...

...- Не бери в голову, - позже говорил ему комбат, когда ночью они сидели вдвоем в штабной палатке - они по жизни за бабами да ребятишками прячутся. Нелюди - одно слово... Жалко мальчонку, да, что поделать - война...

Капитан слушал, соглашаясь, кивал, но перед глазами опять и опять возникал истерзанный взрывом чернокудрый малыш, и мертвый моджахед уродливо скалил щербатый рот, словно хохотал над потрясенным неприятелем...

Капитан встряхнул головой, отгоняя сумрачное видение. Вновь взглянул на утенка. Сквозь прозрачные стенки пакета, птенец казался живым, похожим на пухлого забавного младенца и капитан невольно улыбнулся, представив, как обрадуется подарку дочка.

Несколько дней назад ему удалось дозвониться ей из Моздока, где после долгожданной замены он ждал отправки домой. Сквозь оглушительный треск в телефонной трубке он едва различал ее далекий голосок, и лишь последняя фраза: Ты приезжай, папка, я тебя очень жду... отчетливо долетела до него сквозь тысячи километров.

Этот последний разговор с дочкой отозвался в душе теплой живой волной. Тягостное ожидание сменилось радостным нетерпением. С этого дня капитан не находил себе места, считал часы до предстоящей желанной встречи. А под вечер, внутри, будто что-то оборвалось, грудь сдавила щемящая тоска, и он был готов, не дожидаясь назначенного дня вылета, бежать через заснеженные горные перевалы, добираться пешком до далекой столицы. Эта тоска, сопряженная с зыбкой неясной тревогой, мучила капитана всю последнюю неделю и лишь когда самолет грузно приземлился на подмосковном военном аэродроме, тоска отпустила, излетев из груди прозрачным облачком пара.

...Бархатный снег белесо искрился в лучах яркого зимнего солнца. Покрытые хрустальным инеем деревья отливали золотистой лазурью. Морозный воздух еле слышно звенел, будто в его прозрачную плоть были помещены тысячи крохотных колокольчиков. Тротуар, покрытый тонкой коркой льда, блестел перламутровым глянцем и капитану казалось, что он движется по сияющей волшебной дорожке, соединяющей прошлое и будущее. С прошлым, с его молодостью были связаны и высокий кирпичный дом с зеркальной витриной булочной, и старый клен, беззащитно раскинувший мерзлые голые ветви, и семенящая навстречу старушка, с батоном в ветхой авоське. Настоящее же оставалось позади, в стылом вагоне электрички, в унылом казенном блоке офицерского общежития, за серыми горными перевалами, где по-прежнему грохотала незаконченная война. С каждым шагом капитан все больше отдалялся от нее, уходя вглубь заветной улочки, по которой много лет назад он шел молодой, счастливый, а впереди веселым колобком катилась дочка, скользила по сверкающему льду, пытаясь догнать резво прыгающего воробья. Он придерживал ее за шарфик, слушал ее радостный смех и на какое-то время сам становился ребенком, весело бегущим за призрачным отголоском детства.

Он замедлил шаг, стараясь задержать драгоценное видение, но оно неумолимо исчезло, и капитан вдруг остро осознал, что этот далекий день никогда не повторится. Дочка, неуклюже скользящая по мерзлому тротуару, убегающий воробей, как и его беззаботная молодость, - все это осталось в прошлом, кануло в бездонные глубины времени.

Эта нехитрая мысль поразила его. Он замер, почувствовал, как внутри вновь проснулась давняя неясная тревога, запульсировала резкими злыми толчками. Как и неделю, назад он не мог понять ее причины.

Собравшись с силами, капитан овладел собой. Преодолев оцепенение, бодро зашагал туда, где в глубине квартала возвышался серый монолит многоэтажной панельной башни. Вошел в подъезд. Поднявшись на лифте, на мгновение застыл перед знакомой дверью, затем решительно нажал круглый кристаллик звонка.

... Дверь распахнулась. Падчерица, взъерошенная, со следами недавнего сна на лице, оторопело застыла в дверном проеме. Опомнилась, сдавленно пробормотала: Здравствуйте... и медленно отступила назад.

В конце коридора показалась жена.

- Здравствуй, - растерянно произнесла она, на мгновение, подняв выпуклые белесые глаза. - Ты откуда?

- Оттуда. - Холодно отозвался он, смерив ее усталым равнодушным взглядом.

- А мы тебя позавчера ждали... - она запнулась, глухо закашлялась, отвернув в сторону худое угловатое лицо.

- Не вышло позавчера, - по лицу капитана пробежала едва заметная тень - шесть суток в Моздоке просидели. - Он вдруг замолчал, недоуменно глядя на бывшую супругу. Не узнавал прежнюю склочную, истеричную бабу в нынешней притихшей и робкой.

- А где Танюшка? - спохватившись, спросил он.

- Она... - жена замешкалась, непонимающе взглянув на него - Ты разве не получал телеграмму?

- Какую телеграмму? - недоуменно произнес капитан, вновь ощутив давнюю зыбкую тревогу. Его взгляд заметался по квартире, наткнулся на вешалку, где среди вороха одежды не было знакомой серой шубки, скользнул по столику перед зеркалом, не находя неизменной ярко-красной расчески, с приставшими завитками каштановых волос, проник через приоткрытую дверь в комнату дочки, пробежал по непривычно пустому письменному столу. Он судорожно оглядывал квартиру, пытаясь обнаружить признаки присутствия дочки, но не находил, натыкался на пустоту.

- Где Танюшка? - повторил он, шагнув к жене и та, вдруг всхлипнула, уткнувшись ему в плечо.

- Где она?! - он встряхнул ее за плечи, заглянул в глаза и в них неожиданно прочел безмолвный, страшный ответ...

* * *

- ...Она последнее время сама не своя ходила, все за тебя переживала. А как ты позвонил тогда, так она места себе не находила от радости. Любила она тебя... - жена печально взглянула на него. - ...А в тот вечер я ее за хлебом послала, полвосьмого уже было, торопила я Танюшку - магазин вот-вот закроется... Никогда себе не прощу! - она вновь всхлипнула, закрыв руками лицо. - ...Я из окна смотрела: она вдоль дороги назад шла. А тут этот Джип... И откуда взялся? Бог его знает. То ли на льду его занесло, то ли еще чего - выскочил на тротуар и шибанул ее со всего маху. И пока скорая, пока одно, другое... - жена горестно вздохнула. - Крови много потеряла, не успели довезти...

- Когда это случилось? - глухо спросил капитан

- Тогда же, во вторник, - жена устало прикрыла глаза. - Вчера похоронили... Я тебе сразу телеграмму послала, на тот адрес, что у Танюшки был записан...

- Надо было в часть звонить, - вздохнул он, - они бы быстрей разыскали...

- Не сообразила, - она обреченно махнула рукой. - Я и телефона не знала...

Капитан молчал, уставившись недвижным взглядом в пустоту. Перед глазами, словно в калейдоскопе, мелькали разрозненные картины недавнего прошлого. Клубилось косматым дымом горное село. Огромный Джип накатывался на дочку, накрывал ее черной лакированной тушей. Под развалинами дома медленно остывало тело чеченского мальчика. И над всем этим зловеще хохотал мертвый бородач, распростершийся возле искореженного пулемета.

Одолевая бред, капитан тяжело поднялся, непослушными руками одернул китель, провел по лицу ладонью, будто смахивая невидимую паутину.

- Ладно, - еле слышно произнес он. - пойду я, пожалуй, Наташа...

- Куда же ты? - жена встрепенулась, подняла на него воспаленные глаза. - Останься... Ну куда ты сейчас пойдешь?

- Да нет, - капитан покачал головой. - Пора мне, пойду... - он сдавленно вздохнул, спешно вышел в прихожую.

Дребезжащий лифт опустил его в холодный сумрак подъезда. Потом он брел через двор, мимо детской площадки с застывшими качелями, белым квадратом песочницы под пушистым снежным покровом. Качели, песочница - все, что раньше было связано с дочкой, в чем чувствовалось ее незримое присутствие, ныне сквозило пустотой, отзывалось в груди щемящей болью. С каждым шагом боль усиливалась, застилала глаза вязкой непроглядной пеленой, сквозь которую звучал печальный голос дочки: Ты приезжай, папка, ты приезжай...

На повороте, где посередине мостовой тускло, блестели трамвайные рельсы, капитан остановился, оглянулся назад, на серую громаду дома, холодно смотревшую ему вслед льдистыми глазницами окон. Дом, долгое время наполненный теплом и уютом, теперь казался огромным каменным склепом, в котором была навеки похоронена последняя несбывшаяся надежда.

У стеклянного бруска трамвайной остановки, он медленно опустился на узкую мерзлую скамью. Яркое солнце нещадно било в глаза и в свете его слепящих лучей капитан внезапно увидел дочку. Маленькая, в короткой шубке, она бежала к нему, оскальзываясь на тонкой наледи и ее алый шарфик развевался, трепетал на студеном ветру. Подбежала, радостно засмеялась и стала энергично тормошить его...

- Вам плохо? - Молодой милицейский сержант вновь тронул его за плечо. Круглолицый, розовощекий, он недоуменно смотрел на капитана простодушными голубыми глазами, в которых, словно в небе, белесой искоркой отражалось солнце.

- Да брось ты его! - из кабины патрульного уазика выглянул угрюмый сонный напарник. - Небось перебрал малость, до Нового года не дотерпел!

- Подожди ты! - отмахнулся сержант и снова склонился над капитаном. - Что с вами?

Капитан очнулся. Обвел взором милиционеров, притулившийся у кромки тротуара уазик, узкий желоб улочки, по которому, гонимые ветром клубились голубые снежные вихри. Грузно поднялся, чувствуя как внутри колыхнулся, подкатил к горлу тяжелый соленый ком.

- Все нормально, браток, - произнес он, взглянув на сержанта невидящими, будто присыпанными пеплом глазами, - все путем.

Он кивнул милиционеру, слегка пожал ему локоть и, тяжело ступая, медленно двинулся прочь.

Встречный ветер колко ударил в лицо россыпью мелких снежинок, но капитан не чувствовал их жгучего холода. Похожий на слепца он медленно уходил в прозрачную морозную синеву и лишь забытый на остановке утенок одиноко глядел ему вслед своими черными круглыми глазами.

1999 год.

Москва.