Алексеев Иван Алексеевич. Мой путь (5-7)

ПОВЕСТИ ИЛЬИ ИЛЬИЧА

Часть 2

4. МОЙ ПУТЬ

(Продолжение)

Под Михаилом Михайловичем (5)

Если бы все люди относились друг к другу сердечно, то жили бы, как нам завещано - в царстве божьем. Но так жить тяжело. Легче кажется оставить жизнь по завету для небесной канцелярии и на потом, а на земле добиваться общественного признания и личных благ.

Нарисовать в общих чертах теорию рационального поведения на пути к общественному успеху несложно. Тут требуется соединить два аспекта. Первый касается человека, пожелавшего выделиться и возвыситься над толпой. Второй - людей, которые его окружают.

Что нужно потенциальному властолюбцу? - ни во что и никому не верить, всегда быть настороже, стремясь углядеть плохое в других, и хорошо маскироваться, создавая видимость участия к людям. Чем прочнее неверие и лучше маскировка, тем человек будет успешнее. Частенько, правда, ему придётся успокаивать совесть, просыпающуюся в самые неподходящие моменты. Но для этого есть давно готовые соблазны дела и государства. Андрей Андреевич, например, руководствуется соблазном полезного людям дела. Михаил Михайлович идёт дальше, приписывая делу, которым занимается, государственное значение.

Когда мы с Андреем Андреевичем играли в шахматы в его комнате без горячей воды, то одинаково считали, что "изжито барство, получил достоинство холоп". Но вот наши пути к свободе разошлись, и соответственно разошлись наши понятия о справедливости. Я продолжаю считать, что каждый вправе дышать вольным воздухом и ходить по вольной земле, а он предпочитает дышать вольнее других, а землю иметь в частной собственности.

Как же так происходит, что самые талантливые люди, призванные вести за собой, сворачивают на исхоженные кривые тропинки? Что нам мешает ясно жить? Гордыня? Но откуда она берётся и почему побеждает нравственное начало?

Я не помню гордыни в раннем детстве. Скорее всего, её вирус, постепенно делающий жизнь мутной и больной, пробуждают в нас в школе.

Но почему другие люди, вроде бы сумевшие противостоять вирусу гордеца, соглашаются помогать властолюбцам, подчиняться и терпеть?

Этот второй аспект появления господ - поведение окружения, явным участием или молчаливым согласием способствующего чужому возвышению, занимает меня больше и вот почему.

Господин, стремящийся в царство божье, давно уподоблен навьюченному богатством верблюду, желающему пролезть в игольное ушко, - это известно всем. Но того, что бедность не гарантирует спасения, а грехи бедняка могут перевесить грех богатства - я, например, не подозревал до тех пор, пока мне не указали в Коране на две заповеди, умалчиваемые в других откровениях. Первая: не бояться смерти, если страх грозит превращением в животное. Вторая: не обращать никого в господ, чтобы не кланяться никому, кроме бога. Потакая становлению господ, мы малодушно грешим, и нет нам за это спасения...

Андрей Андреевич, конечно, стал господином, но в соучастниках его подъёма я не был и отвечать за него не собираюсь. Достаточно того, что приходится отвечать за другого приятеля, лучше маскирующегося под своего - дорогого Михаила Михайловича.

Талантом и обманом Михаил Михайлович сделал определённую карьеру, меняя с каждым шагом вверх отношение к своим помощникам в соответствии с открывшейся ему истиной: нижние многого не знают, дела целиком не видят и не болеют за него так, как наверху.

Михаил Михайлович грустит по советским временам. В тамошней табели о рангах у него было бы авторитетное место. Доктор наук, профессор, член диссертационных советов, орденоносец. Конечно, он и сегодня неплохо кормится, вот только сияния и блеска у места, которое он занимает, сильно поубавилось. А он умный, ему обидно за жизненные итоги. Впрочем, надежды сотворить что-нибудь полезное потомкам его всё ещё не покинули. Гордыни ради, он пытается объять необъятное. Весь в рутине текущих дел, сваленных на него хитрыми вышестоящими начальниками, он вдруг чего-то услышит или случайно прочитает и загорится делать работу, на которую нет ни времени, ни сил. Начинает искать себе работников, потому что сам работать разучился. А работников нет. Те, что есть, давно научены прежней с ним работой и уворачиваются от него, как могут. Он всё видит, понимает, злится, мучается сам и вместе с собой мучает всех, кто от него зависит. Обычная история, когда драма походит на фарс, и до смешного один шаг...

Среди талантов Михаила Михайловича есть дар чувствовать границы попущения, в которых ему дозволено куролесить. С непонятным он крайне осторожен. Я ощутил это по себе, когда устал от его вранья и доверился совести - прессинг Михаила Михайловича, испугавшегося непонятного во мне, резко ослаб. Жаль, что Александр Петрович, крестьянская душа, не успел перестроиться и сгорел в бессмысленном с ним противостоянии, наивно полагая, что раз помогал господину подниматься, то должен иметь у него преференции.

Александр Петрович - ровесник моего отца. Он родился в многодетной крестьянской семье, хорошо учился в школе и институте, получил престижную радиотехническую специальность и почти полвека проработал научным сотрудником, строча для военных научно-технические отчеты, а для души - стихи:

"Что я - простой советский инженер.

Крестьянин, без династии и связей.

К тому же, гордый не по рангу сэр,

И партии чурался пуще грязи.

Не вышел из меня и офицер.

Не той, как говорится, был закваски.

И выбрал я судьбу на свой манер...".

Военный институт на закате советского времени состоял из научных управлений, которыми командовали генералы. Управления - из отделов, в которых было по несколько полковников. Каждый "полк", помимо командиров-полковников, состоял из десятка старших и младших офицеров и такого же количества гражданских ученых и обслуживающего персонала вроде присланных в разное время по институтским распределениям Александра Петровича или меня и пристроенных жён офицеров и одиноких образованных женщин. Изюминой отдела, в котором работали мы, была экспериментальная лаборатория, гордо названная комплексом за большое количество приспособленных к измерениям образцов военной техники и обширные связи с организациями оборонной промышленности. Железо и связи помогали тем, кто хотел, быстро защититься. А диссертация казалась ключом к решению бытовых проблем.

Хитрый Михаил Михайлович, уже остепенённый и освоившийся в отделе к моему приходу, ненавязчиво прицепил меня к себе, подкупив возможностью быстрой защиты и своей помощью в этом неблагодарном занятии.

Начальником отдела тогда был азербайджанский еврей Байрам-оглы.

Наученный показываться у начальства, Михаил Михайлович вёл меня в кабинет начальника с любым результатом, не давая времени ничего проверить и оставляя Байрам-оглы удовольствие выразить законные сомнения. В кабинете начальника непрестанно звонил межгород. Отвечал по телефону обычно заместитель. Они с Байрам-оглы понимали друг друга с полуслова, обмениваясь взглядами и отдельными словами, придававшими им ореол посвящённых в тайну, на фоне которой учёные потуги сотрудников казались пустяками. Потом я узнал, что та телефонная активность в кабинете и путавшая меня недосказанность были следствием "пробивания" с группой столичных товарищей престижной Государственной премии.

Байрам-оглы, любитель науки и толковый инженер, еженедельно делавший открытия и самостоятельно их закрывавший, говорил, что "научный сотрудник думает о работе даже в постели с женой". Всегда подтянутый и вежливый, он старался без нужды не ругаться. За это его уважали, хотя не забывали пересказывать новичкам две характерные истории.

Первая - про молодого сотрудника, крымского караима Юру, статья которого долго не возвращалась от рецензирующего её начальника. Напоминать о ней Юре казалось неудобно - начальник каждый день весь был в делах. Когда же полгода спустя Юра нашёл свой труд опубликованным в толстом журнале и, не увидев себя в списке авторов, пришёл разбираться в кабинет, то удостоился искреннего сочувствия по поводу допущенной в редакции ошибки. Начальник её тут же исправил, дописав аккуратным своим круглым почерком в принесённом журнале Юрину фамилию.

Вторая - про партийное собрание, на котором Байрам-оглы пенял сотрудникам, задерживающим уплату членских взносов и ссылающимся при этом на маленькую зарплату. Он искренно им объяснял, что денег никогда и никому не хватает, и что жизнь жалобщиков, свободных от расходов на содержание машины, дачи и жены, совсем не плоха. Свободных денег у них должно водиться больше, чем у него. Подсчёты начальника, получавшего раза в три больше любого сотрудника, так поразили собравшихся, что ответить ему они смогли только после собрания и за глаза.

Прыгавший перед Байрам-оглы добрым молодцем Михаил Михайлович в душе таил на него обиду. Из-за начальника он чуть было не отправился обратно служить, когда пришло время защиты, - начальнику доложили, что работа адъюнкта слаба. Хорошо, что Байрам-оглы тогда спешил в санаторий и отложил решение об отчислении адъюнкта на потом. Спасаясь, Михаил Михайлович сумел предстать в одеждах гонимого и униженного. Добрые люди пожалели, помогли переписать введение и уточнить полученные результаты. Добрыми людьми были Александр Петрович и Валерий Петрович, начальник соседнего отдела.

Михаил Михайлович на солидарной волне прошел отдел и управление и к возвращению начальника представил диссертацию в совет. Вернувшемуся с вод посвежевшему Байрам-оглы оставалось только порадоваться вместе со всеми за нового дипломированного учёного.

Валерий Петрович - ещё одна местная легенда. Одного роста с Байрам-оглы и его годок, с острым взглядом и волевым подбородком, он не был пижоном и не хотел казаться интеллигентом. Вопросительное выражение круглого простоватого лица, утомлённого злоупотреблением спиртного. Мясистый нос. Ямочки на щеках. Одинаково бороздившие лоб морщины и на серьёзном докладе, и в несерьёзном разговоре, когда он отстаивал право мочиться, если приспичит, в уличной подворотне или в дверях электрички. Примеченные для этого в командировках московские подворотни он называл "ушными кабинетами": "Ушной - чтобы из ушей не полилось".

Общаться с Валерием Петровичем на равных мне довелось, когда он уже вышел в отставку и стал начальником сектора из двух человек от украинского института. Одетый в чёрный полосатый костюм и рубашку без галстука, он добросовестно отсиживал рабочее время в одной комнате со мной и Александром Петровичем. А раз в два месяца, по очереди с товарищем, ездил в Киев за зарплатой.

Валерий Петрович придумал занять себя переводом нужного нам американского справочника. Толщина справочника и слабая степень знания языка гарантировали ему пожизненную длительность работы. Когда Валерий Петрович уставал от английских слов и своей писанины, то переключался на рассказы о женщинах, до которых был большой охотник.

В рассказах отставного полковника все его многочисленные командировки на полигоны и учения сливались в одну бесконечную поездку с выпивками, устройством на попутные самолётные борта, решениями возникающих на месте технических задач и, как бы в награду за эти решения, встречами с женщинами. К женщинам, с которыми его сталкивала служба и инстинкты, он относился по-товарищески, без лишней скабрезности.

"Захожу к себе в комнату - холодно, неуютно, огромная луна заглядывает в окно без занавески, - примерно так рассказывал Валерий Петрович. - И вспоминаю, как она смотрела на меня в столовой и улыбалась. Думаю, не дурак ли я? Спускаюсь на её этаж, толкаю дверь. Не закрыта. Значит, ждёт. В комнате тепло, занавесочка на окне висит. Над кроватью горит ночник. Голова на подушке, глаза закрыты. Я присаживаюсь осторожно, снимаю сапоги, раздеваюсь, аккуратно вешаю на стул одежду, выключаю лампу и молчком лезу под одеяло... Утром она сказала, что растерялась, когда увидела спросонок, как я снимаю сапоги. Не поняла, то ли явь, то ли сон... Ласковая была женщина. Чёрненькая. Но уж очень волосатая! Я столько волос ни у кого не видел..."

Женат он был вторым браком, на молодой даме, родившей ему дочь. Его первая жена скончалась, оставив сына, который уже служил в нашем институте и жил отдельно. Ещё у него был внебрачный ребёнок. С ним и его матерью полковник не знался, но алименты платил. На основании письменного согласия дать младенцу своё отчество. Эта его промашка, использованная противной стороной, сильно уязвляла молодую жену Валерия Петровича. Она так и не смогла его простить, изводя и его, и себя, заболела на нервной почве и умерла раньше мужа.

А Валерия Петровича убило пьянство.

После того, как отпала Украина, ему пришлось покинуть уютный институтский кабинет и пойти работать, куда взяли, - не сидеть же со сварливой женой дома. Пристроил его один из учеников и товарищей, командир московской научной части, которая имела в нашем городе лабораторию - ангар с измерительной установкой. Работы там было мало, обстановка почти загородная, компания подходящая, и Валерий Петрович постепенно спивался. Мало меняясь внешне, он стал быстро слабеть на голову. Встретив его однажды трезвым на улице, я не смог разобрать, что он говорил. В следующую встречу, спустя полгода, он даже не пытался складывать слова - что-то промычал, признав меня, и, пожимая руку, молча улыбнулся доброй своей ребячьей улыбкой с хитрым прищуром.

А ещё через год Валерий Петрович угас, не смотря на внешнюю крепость. Умер он в интернате для умственно неполноценных стариков, куда после смерти матери определила доживать уставшего отца любимая дочь.

Я видел его молоденькую дочку с мужем на поминках. Красивая, фигурой и лицом в мать, от отца - знакомый прищур и вдумчиво-вопросительное выражение лица, с которым она внимательно слушала траурные речи многочисленных сослуживцев отца.

Когда умер Валерий Петрович, я уже сомневался в искренности Михаила Михайловича по отношению к подчинённым, которых он раз за разом поднимал в зачастую бесплодные атаки. Мои сомнения питали не только несоответствие его слов и дел, которое становилось всё очевиднее, но и лёгкость вранья, и приёмы манипуляции, которыми он овладел.

Для "чужих" у него был приём, основанный на отработанном докладе о наших учёных возможностях, подкрепляемом красивой компьютерной презентацией. Доклад завершал почти истеричный напор на известные общие беды оборонки и армии, которые обрушило на наши несчастные головы продавшееся иродам государство. Смягчаемый лестью в отношении собравшихся потенциальных заказчиков работ, от которых будто бы только и зависит спасение Родины. Всё вместе взятое давило на тонкие душевные струны людей, как это умеют делать талантливые попрошайки.

Для "своих" же в ход шли патриотические заклинания преодолеть трудные времена ради куска хлеба и светлого будущего, для чего надлежит жить интересами коллектива и работать в полную силу, - так, как работают руководители. Которые не знают ни сна, ни отдыха. И не берут себе всех денег, как другие начальники, покупающие квартиры и машины, а делят их с подчинёнными, чтобы никто из нас не умер с голоду...

Зачем я всё это вспоминаю? Хочу понять за Михаила Михайловича, почему у него не получилось подняться иначе, совестливее? Или за себя понять, почему оказался под ним и так и хожу под ним до сих пор, хоть и с открытыми глазами?

Похоже, моим уделом в сложившихся реалиях - как ни обманывай себя - было быть под кем-то. Получилось так, что попал под Михаила Михайловича. Мог, в принципе, выбрать Андрея Андреевича. Не выбрал. Наверное, интуитивно понимал, что хрен редьки не слаще. Время показало, что не ошибся. А лучше бы ошибся. Лучше бы завязалась другая история, которая бы не бередила мою душу упущенными возможностями. История, в которой бы я был прозорлив с самого начала, а мои дорогие приятели никого бы, включая себя, не обманывали, чтобы не пришлось бы и им, и нам кусать на старости лет локти...

Андрей Андреевич перед либерализацией цен бросил не прибыльную работу в столице и переехал с помощью отца в большую трёхкомнатную квартиру в центре нашего города. Это был уверенный в себе кандидат наук, устроивший в первом приближении свой семейный быт. Вновь появившись в банной компании, он представил нам редкий для провинции в то время упавшего уровня жизни тип уверенного человека. Подстёгиваемый открывшимися возможностями, он начал строить собственный бизнес. "Присоединяйся, - предложил мне, не получив ответа на вопрос, как я собираюсь выживать. - Нас пока трое, будешь четвертым. На чём можно заработать, я представляю". Зато я совсем не представлял. И у меня была почти готовая диссертация, а жена заговаривала о втором ребенке. Мне надо было решать квартирный вопрос. Вариант с защитой диссертации казался более надёжным, несмотря на временные, как я полагал, экономические трудности.

"Мне кажется, надеяться на государство теперь довольно опасно, - удивился Андрей. - Надо иметь запасные варианты. Так что присоединяйся. Тысяч пять вкладывай. Я думаю, хватит. Это не большие деньги. Если нет, попробуй подзанять. У родителей попроси. Всё равно деньги сейчас лежат у всех мёртвым грузом, купить на них нечего. Останутся лежать - пропадут".

Я работал научным сотрудником с зарплатой в сто восемьдесят рублей в месяц и надеялся получить обещанную мне клетку старшего научного сотрудника с сорокарублевой прибавкой. Слова Андрея про тысячи пахли авантюрой и потерей денег, которые я никогда не отработаю. Привычней было всё-таки надеяться на государство. Оно не должно было нас бросить. Иначе работа, надежды и даже жизнь многих людей теряли смысл. "Ну, подумай, - не стал он настаивать. - Если решишься, позвони. Но долго ждать не будем. Не больше недели".

Я не позвонил; налёг на немецкую статью с подробным решением классической электродинамической задачи про тонкий металлический диск, которую мне подкинул Михаил Михайлович. Актуальным было решение этой задачи для большого диска - хорошей модели для исследований тонких эффектов взаимодействия поля с поверхностью малозаметных самолетов. Но для дисков большого размера численная интерпретация известного решения давала большие ошибки. Ключом к решению был расчет собственных значений. Чем больше получаешь этих значений, тем диск большего аргумента можешь обсчитать с нужной точностью. Уравнение на собственные значения представлялось в виде цепной дроби. Его прямое численное решение накапливало ошибку. Я придумал переписать цепную дробь в виде отношения полиномов и стал получать собственные значения в нужном количестве и с меньшей ошибкой.

Михаил Михайлович обрадовался результату больше меня. Тогда я и услышал от него "впервые в стране" и "впервые в мире", которые потом он полюбил обрушивать не некомпетентные в узких научных вопросах чиновничьи головы.

Но разделить его учёную радость в нашем институте стало не с кем: у нового поколения начальников вся энергия уходила на пробивание хозрасчётных работ, дававших быстрые деньги, которые можно было по-тихому разделить в малом кругу. Да и на стороне заинтересовался нашим диском только улыбающийся Лёва, немолодой еврей с кучерявой залысиной и удивлённо открытыми в мир глазами - один из оппонентов кандидатской диссертации Михаила Михайловича. Лёва посоветовал нам написать статью в журнал института Академии наук. Михаилу Михайловичу предложение понравилось. Публикацией, если она состоится, можно было козырять перед теми же чиновниками. Он написал введение статьи с намёками на технологии противника и толковый анализ полученных результатов. К удивлению, нашу статью опубликовали, хотя новыми в ней были только вычислительный приём и результаты расчётов.

Состоявшаяся публикация потешила самолюбие Михаила Михайловича. Открыв печатный канал, он начал его эксплуатировать с присущим ему напором, направляя туда всё, имевшее хотя бы слабый запах новизны, и привыкая работать при этом чужими руками. В редакцию журнала мы сначала ездили вместе с ним, потом я один, потом поехали следующие за мной. Соавторство Михаила Михайловича ограничилось указаниями, беглой редактурой и телефонным сопровождением. Уже тогда было неудобно закрывать глаза на его страсть быть соавтором всех работ коллектива. Но мы так мало получали денег и так бедно жили, что показалось справедливым разделить наши усилия, оставив Михаилу Михайловичу нравившуюся ему управленческую деятельность.

Наши статьи перепечатывались в американском варианте журнала, за что полагался скромный гонорар. За две-три опубликованные работы каждый соавтор получал раз в году в солидном банке по тридцать-сорок долларов - сумму, соизмеримую тогда с зарплатой. Получая очередную подпитку, Михаил Михайлович любил подчеркнуть, как был прав, заставляя нас публиковаться. Гревшие карман деньги вроде бы подтверждали его правоту...

У меня родился сын. Нас стало четверо в одной комнате. Надо было срочно получать квартиру, надо было защищаться, но моей работе не хватало практических результатов. Михаил Михайлович предложил прикрыться моделью расчета самолета. Мол, мы исследовали тонкие эффекты строгими решениями на простых телах и реализовали их при расчете характеристик самолёта.

Я выбрал подходящее представление поверхности и написал алгоритм интегрирования токов по поверхности. Михаил Михайлович сидел рядом со мной за компьютером и подсказывал, как отлаживать программу. Программа получилась странная, как и положено при двух няньках. Образ задаваемого объекта она рисовала уверенно. Но при расчёте характеристик давала любые результаты: от совершенно невероятных до очень похожих на экспериментальные. Тщательный поиск и исправление ошибок пришлось оставить на потом, следуя любимому тезису Михаила Михайловича: "Лучше плохо, но сегодня. Завтра это никому будет не нужно".

Когда я собирал отзывы на автореферат диссертации, Чубайс одержимо рассказывал по телевизору про ваучеры. Как и всем, мне очень хотелось поверить в сказку о том, что каждая бумажка, которую дадут в сберегательной кассе за денежный эквивалент бутылки водки, будет сопоставима по стоимости с двумя автомашинами. Рыжая сказка, наложенная на рожденную телевидением и газетами внутреннюю тоску от того, что нам никогда ничего не принадлежало, и что это плохо, в обход разума давила на эмоции, радуя тем, что с нами и нашими детьми поделятся собственностью. Зачем нам и им это надо, даже если поделятся, было не понятно. И так же не понятно было, как это всё само собой произойдет. Как экономику смогут разбить на миллионы кусочков, и как эта совокупность кусочков будет работать, если их хозяева решат не дожидаться светлого будущего, а сразу получить обещанные "Волги". Но робкие сомнения разума парализовали непонятные телевизионные образы, вроде невидимой руки рынка, которая сама все устроит, и прочей ерунды, - а ещё горячая уверенность телевизионных ораторов, убеждавших им верить. Здравый смысл и интуиция проигрывали эмоциональным категоричным оценкам, которые как раз к эмоциям и обращались.

Проходя мимо московского почтамта в один из промозглых дней поздней осени, я увидел толпу возбужденных людей, торгующих ваучеры по одиннадцать тысяч за бумагу - десять моих зарплат. На следующий день я выкупил в сберкассе причитающиеся нашей семье четыре чека. Два из них мы с женой решили оставить детям, чтобы, как подсказывали по телевизору, не лишать их будущего, а два "своих" - продать и купить мебель. Можно было набрать на простую стенку, которые после освобождения цен появились в мебельных магазинах. Жена давно мечтала расставить мешающиеся под ногами вещи, книги и подаренные на свадьбу хрусталь и сервизы, хранившиеся в коробках на антресолях. Её воображение рисовало богатый вид, который приобретала со стенкой наша скромная комната.

Спустя неделю мы снова шли вместе с Михаилом Михайловичем по бывшей улице Кирова. У почтамта также крутились люди, но ваучеры они покупали уже не по одиннадцать тысяч, а только по пять с половиной. Двух моих бумаг не хватало даже на половину стенки. Я расстроился. Михаил Михайлович посоветовал не брать в голову: "Неужели мы с тобой на стенку не заработаем?"

Ещё через две недели прежняя толпа у почтамта превратилась в несколько редких кучек людей. Чеки забирали по тысяче.

Магазины наполнились продуктами, которые было не на что купить. Соседка, поздоровавшись с женой, гулявшей с нашим грудничком в коляске, показала красивые большие яблоки, купленные для своей дочери-вековухи. Когда соседка ушла, жена чуть не заплакала оттого, что у неё не было яблока. Вокруг радостно щебетали птички, радуясь весеннему солнышку, и деревья одевались весёлыми листочками. А ей было грустно; хотелось съесть яблоко и хотелось угостить им нашу дочку, которую я привёл из садика. У нас яблок не было давно. Мы питались хлебом, картошкой, щами и тёщиной помощью - салом. К счастью, у жены хватало молока для жадно сосущего титьку сына, и сильно помогали молочные продукты из детской кухни.

Примерно в это время Михаил Михайлович рассказывал мне, что надо учиться жить, как на Западе: перестать стесняться и брать себе то, что необходимо, не обращая внимания на других. "Нас неправильно воспитывали. Мы лишний раз боимся попросить, потребовать, напомнить. Мы боимся, что о нас плохо подумают. Какая разница, как о тебе подумают, если ты решишь проблему? - постулировал он, полагая согласие в моём молчании. - За спрос денег не берут. Чего бояться? Надо лезть всюду, где можно и куда нельзя, пока не остановят".

Между тем в страну прорвалась дорогая западная техника. На слуху были модные слова "пентиум" и "виндоуз". С помощью новинок можно было ускорить нашу долгоиграющую программу и одеть её в красивую оболочку. Михаил Михайлович решил купить для этого новый компьютер, и мы с ним поехали в Москву просить денег.

Мы перемещались между кабинетами сталинского здания на Ленинградском проспекте, где в беседах с главными конструкторами и их замами мой шеф искал и находил нужную струну, на которой отчаянно начинал играть. С его слов получалось, что наша модель могла решить все проблемы конструкторского бюро. "А вы можете рассмотреть случай наблюдения, когда на малой высоте ... э-э", - один из конструкторов, размягчённый нашей готовностью порешать нерешаемое, сделал паузу, обдумывая более точную постановку задачи. "Это мы тоже можем. Мы это делали в прошлом году. Основной проблемой там были не полный учёт исходных данных и тактической ситуации", - мгновенно отреагировал Михаил Михайлович. "Да подождите вы! - перебил побагровевший конструктор. - Я ещё не сформулировал то, что нам нужно!"

На исходе рабочего дня мы, наконец, попали в приёмную заместителя Генерального. Отделанные новомодными материалами начальствующий коридор и кабинет, в котором мы оказались, разительно отличались от пустеющих коридоров и пройденных нами кабинетов со старой мебелью, с посеревшими от времени побеленными потолками, простыми окрашенными стенами и немытыми окнами с гнилыми деревянными рамами. Заглядывающие в приёмную люди были хорошо одеты, на столе у немолодой секретарши стояла изящная ваза с полураскрытыми розовыми розами - сегодня был день её рождения, как мы поняли из ответов на телефонные звонки, - сама она излучала нескончаемое радушие, несмотря на то, что из-за посетителей никак у неё не получалось убежать с работы пораньше.

Из кабинета вышел не старый худощавый мужчина. Узнав, что мы последние, он отпустил секретаршу и, цепко осмотрев каждого из нас, пригласил в кабинет. Он тоже куда-то спешил и попросил коротко обрисовать существо дела. Мы доложили, что наш проект успешно прошел необходимые обсуждении и согласования, и что мы просим за работу небольшие деньги, в основном - на компьютер. Задав пару вопросов по делу, он согласился с актуальностью и важностью предлагаемой работы, но признался в тяжелом материальном положении бюро, которое вынуждено экономить каждую копейку. Потом махнул рукой, согласившись с тем, что требуемая сумма смехотворна в сравнении с открывающимися перспективами, и, взяв ручку, попросил выбрать из кипы договорных документов подписные листы. Михаил Михайлович ловко вынимал нужные листы, передавал их на подпись и принимал обратно - так ловко, словно в нём проснулся профессиональный картёжник. Всё про всё у них заняло пять минут, после чего мы пожали руки и вышли из кабинета в приёмную собирать свои документы. Радуясь от успешно завершенного дела, Михаил Михайлович подрагивающими пальцами вкладывал подписанные листы в разложенные по стопочкам экземпляры документов, проверяя, чтобы всё было на своих местах, и все необходимые подписи присутствовали.

Спустя ещё десять минут знакомыми путаными коридорами мы вернулись в комнату, где раздевались. Михаил Михайлович, перекладывая трудно доставшиеся документы в портфель, решил ещё раз на них посмотреть и вдруг увидел, что главные подписи исчезли. Не понимая, что произошло, мы бросились обратно в приёмную, но нашли её закрытой - хитрец уже уехал.

Всю обратную дорогу домой в электричке Михаил Михайлович переживал перипетии трудного дня и накручивал себя, ругая обидчика. А со следующего дня принялся методично обрывать номера московских телефонов. И не отступился, пока документы не были подписаны.

После мы ездили с ним по разным столичным конторам, тестируя самые быстрые из имевшихся на тот момент компьютеров, чтобы не ошибиться с дорого достающейся покупкой. Договориться о тестировании оказалось проще просто. Компьютерщики знали, что из новенького где стоит. По первому же звонку нас принимали, иногда - в обход руководства. Выгоды от нас никто не искал. Достаточно было сказать, что это нужно оборонке, и что мы покупаем компьютер за свою зарплату. Москва капиталистическая, рождавшаяся на наших глазах, оставляла ниши простых взаимоотношений, в которых можно было существовать.

Ребята из автомобильно-дорожного института чуть не уговорили нас купить вместо "пентиума" обычный процессор со спецвычислителем. В большой комнате на первом этаже здания с колоннами, стены которой украшали распечатанные на графопостроителе чертежи редких тогда легкосплавных автомобильных дисков в натуральную величину, тридцатилетний директор малого предприятия показывал рекламу стильного чёрного компьютера, который было проще и дешевле привезти из Нью-Йорка как личную вещь. Такие компьютеры он уже доставлял и с удовольствием был готов повторить знакомую операцию. Озвученная простота деталей, связанных с полётом за океан, и обещанная быстрота сделки завораживали.

В день окончательной договоренности мы заехали по последнему адресу, в научно-исследовательский институт по добыче углеводородов. Нас принял парень с парализованной левой рукой и шаркающей походкой. Несмотря на физический недостаток, очень доброжелательный. У него была большая комната с двумя компьютерами и офисной мебелью. Одним из компьютеров был редкий "пентиум", на котором наш тест с комплексными числами двойной точности решился втрое быстрее, чем на американском спецвычислителе. Обрадовавшись вместе с нами, парень наградил нас документацией по новому компилятору, который должен был оптимизировать код нашей программы и добавить ей дополнительную скорость.

В углеводородном институте я первый раз посетил новый санузел с итальянской сантехникой. В большой туалетной комнате, среди белых кабинок, писсуаров, блестящих светлым металлом смесителей, сушилок для рук, полотенцедержателей и еще разных неизвестных металлических штучек на стенах, мы были одни. Исключительная чистота вокруг словно подчеркивала, что этим заведением пользуются редко. Мы привыкли к другому: крашеным стенам, сливным бачкам с цепочкой, кранам с вентилем, - и к людям, которых там обязательно встретишь. В груди кольнуло, когда я подумал, что наши грязноватые туалеты - живые, а этот новомодный и показушно чистый - нет. Всё красиво, и всё работает, но мало кому доступно.

Нечто похожее я чувствовал и в банке, когда мы получали доллары за статьи, и в начальствующем коридоре конструкторского бюро, где нас обманули с подписями, и в компьютерной фирме, откуда мы вскоре забирали компьютер тайваньской сборки. Всюду казалось, что на фоне непривычной обстановки за маской приветливости и добродушия облачённых в дорогую одежду сотрудников для нас места не было. Вместо живых людей в нас видели проводников денег, идей или других ценностей. В голове крутился сюрреалистический мотив про то, что новый благоустроенный мир настроен против людей.

Загрузив купленный компьютер в уазик, по пути домой мы заехали в фирменный водочный магазинчик. Небольшое помещение, обитое деревом, с мягким жёлтым светом показалось уютнее офисного благоденствия. Встав в небольшую очередь, мы с удовольствием разглядывали витрину, выбирая среди "Посольской", "Старой Москвы", "Столичной", "Московской" и новой водки "Привет". Михаил Михайлович говорил, что надо покупать качественную водку, чтобы не иметь проблем с организмом. Заодно он рассказал, как долго привыкал к алкогольному отравлению. Как его организм активно сопротивлялся, выворачиваясь наизнанку после стакана, когда другие могли спокойно выпить и целую бутылку. Тогда я его хорошо понимал и расходился только в целях употребления алкоголя. Кроме средства общения и расслабления, Михаил Михайлович ценил в нём свойство развязывания языков, считая мудрым своего первого командира, регулярно собиравшего у себя дома офицеров, чтобы их напоить и послушать, что они о нём думают.

Вернувшись домой, мы успели в баню, куда ближе к закрытию приехал уставший и испачканный Андрей Андреевич, которого давно не было видно. Оказалось, он тоже в этот день ездил в Москву и тоже за компьютерами. Отогревшись и повеселев, Андрей не забыл подчеркнуть свое верхнее положение, сказав, что это была вынужденная и последняя поездка, и что у него есть, кому ездить за товаром.

Уже несколько месяцев Андрей Андреевич арендовал под офис квартиру в старом доме в центре города. Над офисом гордо красовалась зелёная вывеска с его инициалами, взбирающимися на трон...

Первый капитал Андрей Андреевич сделал, прослушав трёхмесячные курсы экономики в местном университете и написав по их результатам бухгалтерскую программу расчёта квартального балансового отчёта малого предприятия. Пока на рынке не было аналогичных предложений и не хватало бухгалтеров, он сумел продать свою программу нескольким предприятиям. Узнав, за какие деньги он её продает, Михаил Михайлович уговорил меня написать подобную программу с помощью общей знакомой - главного бухгалтера одного из малых предприятий. Программу я написал, но пока писал, поезд лёгких денег уже ушел: появились более совершенные программы, с красивыми интерфейсами и возможностью обновлений - целое профессиональное направление.

А наш купец занялся перепродажей компьютеров. Стабильность первых поставок поддержали его однокурсники, завладевшие значительной частью компьютерного бизнеса столицы, а устойчивость его фирме принесли грамотная кадровая политика и личные контакты, которые ему удалось установить с крупными городскими покупателями.

Довольно скоро Андрей Андреевич стал нас развозить по домам после бани на американском джипе с кожаным салоном. Стиль вождения выдавал в нём сложившегося агрессора. Резко тормозя и ускоряясь, срезая перекрёстки и обгоняя по трамвайным путям, он хотел быть первым на дороге, с видимым неудовольствием реагируя на наше "мы не спешим". Ещё не все кнопки новой машины он знал, некоторые осваивал при нас и на ходу. Меня удивил электронный компас. Стоило машине повернуть, и норд на компасе менялся на норд-вест или норд-зюйд - чудеса!

Красивая, по-домашнему уютная машина оказалась знаковой.

Однажды зимой, уходя на нём от столкновения, маленькая жена Андрея резко вывернула руль, и высокий джип перекувырнулся через упершееся в бордюр колесо. Женщина не пострадала, если не считая нескольких минут неприятных ощущений от висения вниз головой на пристегнутом ремне безопасности, а крыше и капоту джипа досталось сильно.

В столичном автосервисе, где ремонтировали машину, случилась милицейская проверка. Джип оказался числящимся в угоне. Андрей Андреевич еле успел его спасти...

Наш военный институт стремительно деградировал. Служба перестала быть престижной. На гражданке кормили лучше. Байрам-оглы, работавший в столице, летал в Сингапур совершенствовать купленную американскую технику, приобрёл столичную квартиру на командировочные, помог детям, перебравшимся в Берлине. Ставший начальником нашего отдела бывший заместитель Байрам-оглы женил своего сына на москвичке и тоже засобирался в столицу.

"Надо посоветоваться", - отозвал меня как-то в сторону Михаил Михайлович.

"Начальник взял из отдела всё, что мог, и убегает. А нам бежать некуда. Надо спасать комплекс. Измерительные установки еле дышат. Запчастей нет. Коллектив голодает и скоро разбежится. Создававшие комплекс патриархи нас проклянут. Придёт на отдел чужак - выжмет из людей и техники последние соки. Нужен свой начальник, из коллектива".

"Что делать?" - спросил я.

"Мне предложили поступить в докторантуру. Я хочу согласиться. Твоё мнение? У нас много неиспользованного материала. Можно взять, что наработано в отделе. Александр Петрович не против. Если вы мне поможете, я постараюсь уложиться до того, как начальник уволится".

Дня три мы просидели с ним над планом-проспектом его диссертации, пока не увидели надёжное решение. Работа выстраивалась в виде трех витков спирали - от выявления и изучения физических закономерностей и особенностей процесса с помощью строгих численных решений и надёжных экспериментов на стендах и физических структурах и, через их учёт в математических и физических моделях, до сравнительных исследований математическими и экспериментальными методами характеристик военной техники с разработкой соответствующих предложений. Раскручиваясь, эта спираль, как губка, вбирала в себя все мелкие оригинальные наработки и изобретения Александра Петровича и других, уже уволившихся сотрудников, не удосужившихся вовремя защититься.

Увидев обозримую цель, и так чрезмерно активный, пробивной и не сомневающийся в собственной правоте Михаил Михайлович добавил в решимости и стремительности. Набычив голову и уперев взгляд в пол, он походил на доброго охотничьего пса, взявшего след. Ему не надо было ничего придумывать - только завернуть готовое в красивую обертку. Предстояло много рутинной работы, но это были его хлеб и его работа - он никому их не отдаст!

Мне всегда было трудно понять людей, готовых взвалить на себя вместе с работой ещё и бремя власти, и ответственность за людей. Не претендуя на эту обузу, я готов был уважать их управленческий труд, но только до тех пор, пока они употребляли власть во имя общего блага.

Когда Михаил Михайлович написал докторскую диссертацию и стал естественным кандидатом в начальники отдела, не мне одному казалось, что он свой, от сохи, и что перерождение в манипулятора ему не грозит.

Мы ошибались. И поняли свою ошибку довольно быстро.

Начальники (6)

Когда я думаю, почему управленцы довели нас "до жизни такой", украв, по сути, будущее у трудящегося большинства, то невольно вспоминаю, с какой непередаваемой интонацией называла людей, которые должны стоять в начале общих дел, моя тёща.

Тёща жила в районном центре, в двухкомнатной квартире, полученной от завода. Её большая фотография висела на заводской доске почёта в центре посёлка. Скромно улыбаясь, с фото смотрела в мир добрая полуграмотная женщина, которую не сумели затюкать по жизни властная мать и муж-выпивоха, которая получала достойную зарплату за тяжёлую работу в горячем цеху и собиралась выходить на достойную пенсию.

В то далёкое советское время тёщины наблюдения и оценки часто были интуитивно остры и для меня удивительны.

Встречая на улице даже самого маленького начальника, она непременно с ним здоровалась, и, понизив голос, пересказывала мне, где и кем он работает. Ругать из них она никого не ругала, а хорошего обязательно хвалила. Из непередаваемого мне слышались нотки мистического отношения к этим людям, почти соединяющего их в её представлении, как мне почему-то казалось, с непредсказуемыми явлениями природы, к которым нам предопределено приспосабливаться.

После реставрации капитализма тёща долгие годы продолжала называть при встрече и старых своих, и появившихся в посёлке новых начальников, но потом, уже в последнюю пору победившего либерализма, вдруг перестала это делать. Я у неё не спрашивал, почему. Мне было удобно думать, что знаю. Я решил, что племя руководителей стало ей неинтересным. С сильным смещением природного равновесия добрых и злых начал в сторону злых.

С тёщиной подсказки сегодня я разделяю управленцев по их отношению к идее неравенства и превосходства.

В советскую эпоху все начальники хотя бы на словах служили народу, а если некоторые из них в делах склонялись к неравенству и превосходству, то только в силу используемых от лености ума доставшихся нам от предков готовых технологий управления толпой, да греха гордыни, противостоять которой без веры трудно, если вообще возможно.

Иное дело - переродившееся и вновь народившееся племя руководителей, не знающих других практических идей управления, помимо основанных на неравенстве и превосходстве, и внутренне согласных с будто бы извечно установленным разделением народов на господ и рабов или, в современных терминах, на полновластную элиту и толпу потребителей.

Хотя отрыжка советского прошлого год от года слабеет, пока она у нас сильна и, по моим уже наблюдениям, заставляет современного управленца на предопределённом ему идейном пути пережить в своей деятельности два периода: становления или романтический, когда ему почему-то хочется казаться справедливым и равным среди равных, и сурово прагматический, когда бесполезные хотения заканчиваются, и полностью осознаются исключительная важность собственных роли и места в современном процессе управления толпой.

Михаил Михайлович стал достойным примером этой теории.

В романтическом периоде он не жалел себя, мотался по командировкам и обрывал телефоны, чтобы восстановить тесные в советские времена связи с промышленностью и заказывающими управлениями министерства обороны. Связи были нужны, чтобы получить деньги за дополнительные инициативные работы и запас дорогих запчастей для измерительных установок, на которых эти работы выполнять. Деньги и запчасти, в свою очередь, были нужны для сохранения рабочего коллектива и уникального измерительного инструмента, необходимых Родине, о чём легкомысленное государство временно забыло.

Средства, выбираемые Михаилом Михайловичем для достижения озвученных целей, не всегда были честны и красивы. Впрочем, возможность приработка, когда государевых получек ни на что не хватало, снимала многие вопросы к нему о честности и заставляла помогать начальнику искренно, как дети помогают отцу.

Михаил Михайлович не любил ездить один. Ему нужен был не столько напарник и помощник, сколько наперсник - доверительный слушатель и свидетель. Часто эта роль выпадала мне.

Нет в моих воспоминаниях о многих поездках с начальником целостности. Давнее и недавнее прошлое крутятся вместе мутными картинками. Ранние подъемы слились в один будоражащий опасностью проспать и не успеть на первые электрички полусон, в котором перемешались первые маршрутки и пустые трамваи, на которых мы добирались до железнодорожного вокзала, когда маршруток не было. Обычные и скоростные электрички и поезда, институтские "Газели", "Соболь", "Уазики", жёсткие и мягкие места, лавки, полки и кресла, диваны и сидения - всюду склоняющаяся в дрёме голова и чувство затекшей шеи.

В том же калейдоскопе крутятся и рассыпаются подмосковные оборонограды - от Коломны до Королёва, разные столичные адреса - от Берёзовой аллеи до Фрунзенской набережной, и города - от Тулы и Питера до Екатеринбурга и Комсомольска-на-Амуре. Похожие конторы: здания, кабинки бюро пропусков, проходные. Похожие люди, слова, умолчания, настроения, документы, работы, отчёты. Многие детали перемешались, слились или забылись, что лишний раз доказывает временность того, что мы делаем, и ничтожность пользы нашего дела, как бы мы себя и других в этом не обманывали.

В приёмах получения работ, которыми овладел Михаил Михайлович, было много надрыва и отвлечений на трогающие темы. Как хороший психолог, в любой аудитории он выбирал ключевую фигуру, к которой пытался достучаться всеми своими душевными силами. Чуть-чуть лести, немного обмана, показная твёрдость собственной позиции и уверенность в возможном решении любой задачи, апелляция к чувствам, прикрытие коллективом - ингредиенты соблазнения по-разному дозировались для людей разного уровня компетенции.

Первый уровень - для принимающих решения Генеральных конструкторов и их заместителей или для бывших генералов на посту серых кардиналов заказывающих управлений. Пожилые мужчины, со значком лауреата или медалью Героя на груди, с залысинами, окруженными седой курчавящейся шевелюрой, с тихим неспешным голосом, который, благодаря чёткой дикции в наступавшей тишине, слышен был на совещаниях в самых дальних углах помещения. Очень уважаемые, обладающие государственной мудростью, если соглашались дать нам работу, и не очень ориентирующиеся и впадающие в старческий маразм, если сомневались в нашей пользе. Впрочем, о вторых в романтический период Михаила Михайловича я почти не слышал. В основном нам попадались мудрецы, принимающие в свой клан почтительных и работящих детей.

Мудрецы вроде Олега Ивановича поднимали нас в конце совещаний: "С учетом высказанных замечаний, недостатка выделяемых на испытания денег и того, что техника полигона пока не в очень хорошем состоянии, предлагается послушать предложение Михаила Михайловича. Мы с ними полезно сотрудничали в прежнее время. Интересно узнать, что они могут сегодня".

Зачесав расчёской непослушный черный вихор, Михаил Михайлович решительно делал три шага к Генеральному, громко ударяя каблуками ботинок по полу: "Уважаемый Олег Иванович! Уважаемые коллеги! Чтобы не отнимать у вас лишнего времени, предлагаю посмотреть небольшую презентацию о нашем комплексе, не более пяти минут".

Ход с презентацией был хорошо отработан. Магия движущихся картинок тогда была в новинку, а наша презентация - простой и наглядной. В первых версиях - просто набор хороших фотографий позиции, лабораторного здания, измерительных установок, трассы, зоны измерений, объектов, компьютеров. Постепенно, по мере развития доступного программного обеспечения, фото разбавились компьютерными рисунками и анимацией.

Михаил Михайлович, ссылаясь на сорокалетний опыт предшественников-создателей уникального комплекса, комментировал фотографии, на которых было много большого железа, много болота с порубленными кустами, панорамы километровой трассы, объектов в процессе измерений, далёких установок с высоты птичьего полета, мониторов с графиками и шкафов оборудования. Фотографии впечатляли любящую размах и просторы русскую душу. Ссылки на отработку характеристик известных образцов вооружений её завораживали. Эмоции и горячность оратора заставляли поверить обещаниям.

"Ваш предыдущий образец тоже отрабатывался у нас, - беспроигрышно крыл докладчик. - Наши отцы-командиры не зря с вами сотрудничали, если американцы добились его ликвидации. Нас вместе предали, но мы ещё можем подняться".

"Мы поднимаемся, - включается Олег Иванович. - Технологии не утрачены. А изделие, которое мы создаем, будет лучше уничтоженного".

"Олег Иванович, я не о себе хлопочу, - подхватывает Михаил Михайлович, чувствуя поддержку. - И не на бумагу прошу денег - на дело и коллектив. Люди у нас остались исключительные. Вот Илья Ильич. Московский университет закончил, кандидат наук, с двумя детьми живет в одной комнате. Ради дела себе во всём отказывает. Вот почему нас надо поддерживать. Пока мы ещё живы, пока не разбежались работяги, и техника дышит. Вы видели, какое у нас хозяйство, и что мы способны делать? А государство не понимает, что если не будет комплекса - никто вам требуемые характеристики не отработает. И потом, надо восстанавливать советскую идеологию работы. Зачем вам долго и дорого отрабатывать характеристики на полигонах, если в полунатурных условиях это сделать и проще, и эффективнее?"

Второй уровень соблазнения - для проводников принятых решений: бывших полковников, главных конструкторов, начальников отделов, многоопытных ведущих специалистов заказывающих управлений.

Они как старшие товарищи, которые возьмут под своё крыло и у которых не грех поучиться.

Вот Николай Николаевич в рабочем кабинете на седьмом этаже старого здания на набережной угощает нас картошкой с салом. Полдня наши бумаги передвигались его ногами между приёмной генерала и кабинетами клерков. В бумагах что-то перепечатывалось, они несколько раз переподписывались, пока Михаил Михайлович не достал, наконец, презент из портфеля, а Николай Николаевич принялся разогревать картошку на видавшей виды электроплитке, сложив нарезанное большими ломтиками розовое сало вместе с хлебом и очищенной луковицей на старую тарелку с отбитым краем. Готовя, он успел опрокинуть стопку и, посмеиваясь, рассказывает теперь, как летал раз в неделю военными бортами на полигоны, когда был начальником отдела, как был вхож к конструкторам и учил жизни своего генерала, когда тот был его порученцем. В общем, как правильно всё крутилось тогда и как неправильно теперь. Михаил Михайлович страстно поддерживает его, виня воров и казнокрадов, узурпировавших власть. Раскрасневшийся, с блеском в глазах, старый полковник, на котором чёрный пиджак в полоску с вытертыми локтями сидит как выглаженный китель, очень походит на Валерия Петровича.

Поймавший его душевный настрой Михаил Михайлович находится в приподнято лирическом настроении.

Я слушаю говорунов и смотрю на высокое старое окно с четырьмя перекладинами, до мутных верхних стёкол которого тряпка не добиралась со времени перестройки и ускорения, на три крепких письменных стола советского образца под стеклом, на котором лежат грязные пепельницы и исписанные перекидные старые календари, на грязную клавиатуру компьютера, посеревший матричный принтер, навечно взгромождённые на серые двухэтажные сейфы пустые коробки из-под аппаратуры...

На уговоры исполнителей, вынужденных к своим текущим делам добавлять наши заботы, душевных сил Михаила Михайловича хватало редко. Его память смешно путала их имена, отчества и фамилии. Если работа стопорилась, он не любил терять время на разборки внизу, а сразу жаловался через голову, предполагая вредительство и саботаж.

Деньги и власть (7)

Итак, новая власть, подкладывая под себя подходящие камушки вроде Михаила Михайловича, успешно усаживалась на шею трудящихся, строя новый старый общественный порядок. Но как власть цементировала камушки своего фундамента? Каким волшебным средством соединяла? - Деньгами, конечно. Точнее, их отсутствием у большинства. Специальная искусственная нехватка денег неизбежно повысила их ценность, сделала желанными, подогрела людские пороки.

Наверняка, не только в нашем отделе случилась история, напомнившая придуманную в северных лагерях хитрую систему поощрения добросовестных работников, на которую покупались трудолюбивые раскулаченные крестьяне.

Суть лагерной придумки заключалась в выдаче ударникам двойной пайки хлеба, которая, однако, не компенсировала заключенным энергии, затрачиваемой на выполнение установленных норм. Тем же, кто нормы не выполнял, пайка вполовину урезалась. По свидетельству Варлама Шаламова, самым разумным в этих условиях оказывалось филонить и экономить силы, балансируя на грани жизни и смерти, на уровне "доходяг", чем рвать жилы, получая за полгода изнурительной работы необратимое падение жизненных сил и воли.

В новых либеральных условиях вторую пайку нам обеспечивали хозрасчетные договора. Такие договора выполняли временные трудовые коллективы, сами делящие между собой и труд, и вознаграждение за него. Теоретически, работая по писаному закону, достаточно заработать мог каждый член трудового коллектива, но неписаная практика успешно выстроила схему обогащения начальников.

Впрочем, здесь были ньюансы.

Михаил Михайлович, например, много раз подчеркивал, что не собирается воровать у людей, как другие, бессовестные руководители: в нашем отделе дополнительные деньги получать будут все, потому что каждый выполняет ту работу, которую может и на выполнение которой определен.

Распределение, которое он придумал, его не обогащало, но достаточно обеспечивала, а, главное, давало власть над людьми. Схема была следующей.

Держащий в своих руках нити управления начальник получал больше всех; ответственный исполнитель - сравнимую с ним сумму за "свою" работу и полпайки за все остальные, где он не был ответственным; прочие участники - повышенную пайку за "свои" работу и полпайки за все остальные. Казалось бы, всё по-честному. Но в половине работ были заявки на решения нестандартных задач. Решать их могли единицы, причём ограниченно успешно, в меру талантов и успехов в непременной войне нервов с начальством, требующим невозможного. Согласившись работать, умельцы получали двойную пайку дополнительных денег, но заработать больше, чем на еду и одежду, всё равно не могли. И затрат на эмоциональное и умственное напряжение дополнительная пайка не компенсировала, зато крепко привязывала к правилам выживания и воле начальника. Так что выгоднее для организма оказывалось не напрягаться дополнительно.

Можно здесь обвинить меня в том, что каждый человек свой труд ценит дороже труда других людей, что у начальника была своя правда, и что я не прав, рассуждая со своей колокольни. Я заранее с этим соглашусь, но замечу, что через пятнадцать лет труда по этой схеме в отделе не осталось никого из ответственных исполнителей работ, с кем я начинал. Более того, постоянно омолаживаясь, сменилось три их поколения; а вот начальники остались, и состав "доходяг" меняется только по болезни или смерти.

Лет двадцать назад, на общем собрании, прогрессивный начальник, сменивший Байрам-оглы, решил демократично, как нас научили по телевизору за годы перестройки, упорядочить открывшиеся возможности дополнительного заработка. Я был тогда новичком в отделе и молча наблюдал, как уважаемые люди ругались из-за денег, которые только планировали заработать. Самыми горластыми и требовательными оказались не седовласые ветераны, а средняя поросль старших научных сотрудников. Они все были недовольны, активно перетягивая денежное одеяло на себя, - и Михаил Михайлович в первых рядах.

У демократичного начальника была другая идея. Чтобы люди не забросили плановые работы в погоне за хозрасчётными, он тоже предложил делиться дополнительными деньгами, но и поощрять так называемый временный творческий коллектив с учётом сложности работ: поменьше за типовые, технология выполнения которых отработана, и побольше за новаторские, требующие творческого поиска. Начальнику за сопровождение работ предлагалось выделять два процента.

Сотрудники устроили этим предложениям бурную обструкцию. Осмелев, заговорили, что начальник фактически не работает и не будет, а забирать два процента за подпись - это чересчур. Кроме того, народ побоялся естественного увеличения начальственных отчислений до шести процентов, потому что отдел тогда был объединен из двух, и в нём получилось три полковника. "Семь процентов ответственному за всю работу, - патетически дрожал голос Михаила Михайловича, - и столько же руководству, которое не только ничего не делает, но часто не имеет полного представления о работе. Причём ответственный исполнитель только за свою работу будет получать, а они - за всё. Где же справедливость, о которой нам говорят? И зачем нам эти оговорки про нетипичные работы? Они уже выбили себе на троих непонятную бумажную работу, которая стоит больше, чем любая наша типовая. Это честно? Зачем нам такая система?"

Под непонятной работой начальников Михаил Михайлович имел в виду планы создания перспективного измерительного комплекса - на новой цифровой элементной базе и с новыми возможностями. Прожектёры-начальники, завороженные техническими успехами американцев, не хотели видеть, что в нашей стране направления теоретического обоснования и практических возможностей стремительно расходятся. Забыв, что от идеи до её воплощения большая дистанция, мечтательный демократ и его заместитель, любитель компьютерного чтения эротической литературы, с удовольствием рассказывали себе и другим, каким умным будет новый комплекс. Обслуживать его смогут два-три человека, и столько же людей будет нужно, чтобы обрабатывать и анализировать получаемые результаты. Слушавшие их инженеры должны были чувствовать себя английскими ткачами, ставшими ненужными после изобретения ткацкого станка. А прагматичные старшие научные сотрудники считали эти рассказы хитрым прикрытием, проистекающим из нежелания руководителей трудиться.

По иронии судьбы Михаилу Михайловичу позже пришлось вернуться к этой идее, вникнуть, разглядеть её перспективы и, используя открывшиеся возможности, пытаться реализовывать. Точно также он принял за основу и усовершенствовал в свою пользу предложенную демократом схему вознаграждений, которую с таким жаром и жадностью критиковал.

Разочарованию же прожектёра, предложившего возможность хорошего заработка тем, кто был готов дополнительно потрудиться, и небольшой добавки за добросовестное выполнение прямых обязанностей тем, кто дополнительно трудиться не хотел, - не было предела. Его романтический настрой взаимовыгодно договориться с коллективом отчётливо переменился на презрительно-прагматический подход к делу, в полном соответствии с установленной начальникам ролью.

(Продолжение следует)

Оставить комментарий © Copyright Алексеев Иван Алексеевич (alekseev.i.a@mail.ru) Размещен: 21/08/2016, изменен: 21/08/2016. 59k. Статистика. Глава: Проза Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: Продолжение биографической повести Ильи Ильича. Главы 5-7: "Под Михаилом Михайловичем (5)", "Начальники (6)", "Деньги и власть(7)".

Алексеев Иван Алексеевич Мой путь (5-7)

Алексеев Иван Алексеевич
Мой путь (5-7)