Алексеев Иван Алексеевич : другие произведения.

Херувим. Лик смиренный (окончание)

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Окончание четвёртого лика "Херувима". От Марьи Канцевой неумолимо отдаляется сожитель. Женщина видит здесь ловушку, устроенную бывшим супругом, которого она проклинала при жизни, а теперь прощает за всё. В безответном разговоре с усопшим она говорит, что разгадала его хитрость, и спрашивает, зачем он придумал выявлять черноту у других, когда в них самих её предостаточно? В вынужденной поездке на родину душевную боль Канцева делит с дочерью. Любовь, всегда готовая отозваться на трепетные душевные порывы, укрывает их своим крылом, надеясь когда-нибудь уберечь от разлук все медленно разумеющие человечьи души.

Иван Алексеев

Херувим четырёхликий

Повести

Лик смиренный. "Тихая осень".

(Окончание)

   Рядок сосен выдавался к второй поперечной линии мысом с берёзкой и тремя сосёнками, где были глубокие места, по колено. Канцева пересекла мысок, осторожно ступая близко к обобранным кочкам и деревьям, прошла хорошо потоптанные поляны с мелкими кочками и, дойдя до третьей линии, свернула со шляха в болото, перебираясь от одного сиротливо торчащего из болота дерева к другому и от острова к острову, мимо полянок, помеченных повязанной на дереве тряпкой или одетой на сук вверх дном пустой пластиковой бутылкой.
   Она оставила пока разговор с усопшим, уступив охотничьему азарту. Клюквы вокруг на первый взгляд лежало много, но опытную уже добытчицу она не устраивала. То ягода была мелка, то недозрелая, то сорт не нравился, то бледная, то мягкая, то всё сразу. Женщина обошла уже три острова на линии, нигде не смогла задержаться и подумывала, как бы не остаться сегодня пустой. Попадались, правда, отдельные пропущенные кочки с доброй ягодой, которая ей подходила. Благодаря им, она всё-таки накидала за час, пока рыскала, первое своё ведёрко, два литра, но уроком для неё было пять таких, разве ж наберёшь?
   Марья Ильинична выбралась на остров, на клочок твёрдой земли с десятком низких деревьев, сосёнок и берёз. Берёзки потеряли ещё не все листочки, совсем не по сезону. Середину острова занимали низкие кустики брусники с гроздьями мелких ягод и паутиной между ними. К бруснике присоседились три болотных моховика. Один с большой шляпой, наверняка червивый.
   Вспотевшая Канцева выпила воды, сняла кофту, высыпала ягоды из ведёрка в пакет, повесила рюкзак и кофту на берёзу, на уровне глаз, слезла с острова и направилась к линии берёз, растущих прямо в болоте, вдоль заросшего камышом озерка. Интуиция её не подвела. У берёзок нашлась неприметная полянка, метров пять на десять, с прятавшейся в траве ягодой, которую можно было просто выбирать растопыренными пальцами на ощупь.
   Она быстренько накидала второе ведёрко, ещё одно, потом принесла на полянку пакет, чтобы не бегать лишний раз на остров, и, как загадывала, набросала ещё два ведёрка крупной, как вишня, бордовой и не мягкой ягодой, на которую глаз радовался. По горячечной инерции раскрасневшаяся от азарта женщина принялась набирать и шестое ведёрко, но тут полянка обобралась, ровная одна к одной ягодка закончилась, Канцева сразу почувствовала натруженную поясницу, распрямилась и успокоилась.
   Вернувшись на остров, она осмотрелась по сторонам. Болото уже не было совершенно безлюдным. По исхоженным полянкам у рядочков сосен ползали, громко разговаривая, две пожилые женщины в белых платочках. Они перекликались с третьей, убежавшей к следующим ягодным полянкам, за четвёртой линией. От острова до женщин было далеко, но по одежде и голосам Марья Ильинична их признала. Дачницы, торгующие клюквой. Они почти каждый день бегают на болото большой компанией, человек пять или шесть. Остальные, наверное, поотстали от этой тройки, сидят где-нибудь рядом с дорогой.
   По другую сторону острова, почти в центре болота, ковырялись женщина в голубом спортивном костюме и мужчина в чёрном, поблескивающий лысиной. Эту пару Канцева не знала.
   От них прямо к ней шёл мужик в стариковской кепке и высоких до пояса зелёных болотных сапогах. Мужик лез прямиком, не выбирая пути, иногда проваливаясь глубже колена, словно проверял своё облачение.
   Марья Ильинична сначала хотела подождать, пока он пройдёт, потом передумала. Поела, попила, всё сложила, и рюкзак за спиной - чего ждать? Пусть обгоняет.
   Он поравнялся с ней примерно на полпути к сосновым рядочкам. Щупленьким оказался, усатым, с загоревшим морщинистым лицом, явно старше неё и лёгок на ногу, несмотря на свои тяжёлые сапоги и увесистый рюкзак.
   - Много в этом году ягоды, - сказала Марья Ильинична для приличия, пропуская дедка вперёд.
   - Много, - согласно прищурился он. - Но мелковата. Крупной мало, искать надо.
   - Я с другой стороны иду, - небрежно махнул старик в сторону далёкой узкоколейки, - там то же самое. Завтра далеко не пойду, по рядкам буду собирать.
   На тропу он не встал - как шёл, так и полез через сосенки прямо к дачам. Осталось Марье Ильиничне отбрести подальше от женщин и можно будет договорить с Фёдором - подслушивать некому.
   Тишина над блеклым, словно стесняющимся собственной простоты болотом кружила ей голову непостижимым волшебством.
   Большое открытое пространство не мешало небу показывать свою неоспоримую власть над землёй. Серое, ровное, небо казалось не низко и не высоко, затянувшие его облака как остановились. Корявые белые мёртвые стволы с обломанными ветками уставились вверх, как слепые. Длинные сосновые иголки расправились во все стороны и точно опирались на густой воздух, завораживающий запахом болотных трав. Мелкие птички, мельче и стремительнее воробья, стремительно вылетали из теряющих листву кустов и, тренькая, пропадали среди зелёных иголок. Чёрные галки и сизые вороны сопровождали любое движение на земле, покрикивали свысока, по-хозяйски перелетая с дерева на дерево. Высоко прокурлыкали журавли, заставив поднять голову. Птичий клин был мал, как разорван. Семь журавлей, два на одной стороне, пять на другой, подзывали восьмого, который отставал...
   - У меня тут подруга появилась, Шурочка Ивановна, - заговорила Канцева, решив, что отошла по тропе достаточно. - У неё есть сестра, которая не работала, удачно вышла замуж за офицера в Ленинграде, и жила за мужем богато и счастливо, чему Шура завидовала. Сама Шура парикмахер, мужской мастер, давно на пенсии, но продолжает стричь знакомых за денежку. Она всю жизнь работала, много рассказывала мне, как было раньше: как парикмахеров держали в тонусе, как их учили, переучивали, в конкурсах заставляли участвовать, как они пытались шабашить мимо кассы и ревизоров - много чего. Что она ни делала, никак не удавалось ей разбогатеть. При буржуях тоже ничего не получилось. Наслушались девчонки про приватизацию и ваучеры, организовались по Шуриной инициативе, захотели стать хозяйками в своей парикмахерской - кто же им даст? Аренду им не продлили, и они сдулись. А потом на этом бойком месте новый человек, хозяин, организовал другую парикмахерскую, и многие несостоявшиеся хозяйки пошли к нему работать за копейку.
   - Сестра Шурина с мужем в это время тоже решили попробовать разбогатеть. В Питере у них была большая трёхкомнатная квартира. Они её продали, приехали сюда, купили квартиру здесь, а оставшиеся деньги попытались приумножить торговлей. Тогда ведь все торговали, у кого были деньги. Кто-то богател, а кто-то прогорал. Они прогорели. И муж сестры не то, чтобы принялся выпивать, но стал заглядывать в пивную. Он высокий был, стройный, за справедливость стоял, нравился Шуре и на неё, как ей привиделось, стал поглядывать.
   - Сладиться они не успели, - продолжала рассказывать Марья Ильинична, - его зарезали. Вступился за кого-то в пивной и не дошёл до дома. Шура решила, что это ей урок - не завидуй и не зарься. И теперь у неё к своему мужу на шее сестра ещё добавилась. А сама Шура тоскует, пытается понять, какой был смысл в её жизни. Верующей она стала, в церковь ходит свечки ставить. Батюшку спрашивала про смысл, он ей толком не разъяснил. И я не могу ответить. Я в своей жизни тоже смысла не вижу. Шура хотя бы всегда сама себя кормила. А я со своим дипломом проектировщика и умением считать и чертить стала никому не нужна, должна была слушать от тебя, что денег в дом не ношу, и помалкивать. Потом Петя появился, высокий, представительный, не то, что ты. На работу меня устроил. Любил меня. И я ему всё, что тебе не получилось отдать, отдавала.
   Рассказывая, Марья Ильинична прошла всю качающуюся болотину, добралась до развилки троп, почувствовала под ногами твёрдую землю "озёрного края" и шла уже меж тёмных и сонных озёр.
   - Я вот всё к чему подвожу, - продолжала Канцева, подтянув к плечам свой мешок, - ты хитро, конечно, придумал с деньгами и квартирами, чтобы разбить меня с Петром. Так вот правильно это или нет? Вроде бы я тебе стала не нужна. Ты и забыл про меня со своими самолётами, пока про Петю не узнал. Позавидовал? Зачем? Без толкового мужика мне совсем тяжело было, караул. А Петя к этой жизни смог хорошо приспособиться. И ко мне он хорошо относился. Если бы не эти дурацкие деньги, жили бы с ним душа в душу, богато и счастливо, как любая баба мечтает.
   - Так что же ты мне на это, Федя, ответишь? - спросила Марья Ильинична. - Молчишь? Всё молчишь... Ну да, как ты ответишь... А самой ответить мозгов у меня не хватает. Так и живём.
   Марья Ильинична замолчала и задумалась. Слова не складывались так, как она хотела. Уводила её кривая от того, о чём она много думала после смерти бывшего мужа и чем пыталась с ним поделиться. Был бы он жив, мог бы попробовать понять её без слов, по глазам. А теперь надо ей подыскивать слова, которые не подыскиваются.
   О чём же Канцева хотела ему рассказать? Наверное, о том, что стала верующей. Но не бездумно верующей, как Шура, во спасение и избавление от грехов. Смерти Марья Ильинична не страшилась, а спасаться хотела только в том случае, если поймёт, - будет кому, кроме неё, от этого польза или не будет?
   Она уже давно призналась себе, что все её беды полностью или большой своей частью проистекали от пустых желаний казаться лучше других и от внушённого себе убеждения, что она хорошая, а другие плохие, источник обид, бед и несчастий. Поумнев, она заметила, что когда пересиливает желание искать в первую очередь свою пользу, то многие люди вокруг неё будто преображаются, предстают в другом свете, лучше, чем она о них думала. Радостно от этого на душе, жить хочется.
   Марья Ильинична наивно решила, что в церкви, в кругу людей, призванных заботиться друг о друге, душе будет ещё радостнее и спокойнее, но не нашла того, чего ожидала, и хотела спросить мнения Фёдора, почему. Главное, она не понимала, почему память людей так коротка, что выйдя из церкви, многие забывают, о чём молились? Какой тогда смысл в заявляемой себе и другим праведности, и чем такая праведность отличается от желаний казаться, а не быть, принёсших ей лично одни несчастья?
   Она бы хотела сказать Фёдору, что не понимает, зачем в мире устроено жить неправедно, под вечным страхом судного дня, когда можно вместо царства антихриста строить царство любви? Если построим праведное царство, то и наказывать нас будет не за что - так почему не строим?
   И ещё она хотела сказать Фёдору, что её церковь всегда с ней. Что у этой церкви необозримый купол - небо, а место для молитв - вся земля. И что не совершают в ней тайных ритуалов, недоступных для общего понимания. И не хотят бояться Его пришествия.
   Вот, что она хотела сказать Фёдору и не сумела выговорить. А жаль. Фёдор ведь ближе к Нему, помог бы, походатайствовал.

3. Родина

   Рано утром в кухне оживал радиоприёмник, включённый на полную громкость. Перед началом трансляции он недовольно шипел, а ровно в шесть часов выдавал первую торжественную ноту гимна Советского Союза, пугавшую чутко дремавшую Машу. Встрепенувшееся спросонья девочкино сердечко вместе с рассыпающимся звоном тарелок и тревожным боем барабанов успокаивала блаженная подсказка, что вставать ей пока не время, спать можно ещё целый час. С закрытыми глазами она терпеливо слушала гимн, под который заснуть было невозможно; засыпала после него - под громкие мамкины стуки кастрюльками, хлопанья дверок кухонного стола, и под шаркающие по комнате шаги и надсадный кашель отца, выходившего курить на балкон.
   С кровати Машу поднимал другой гимн, поселковый, исполняемый местным народным хором:
   "Край родной берёзовый,
   Вечной жизнью сложенный
   Нас зовёт на важные дела...".
   Слова этого гимна написал учитель рисования Павел Ефимович, а музыку - дядя Миша, невысокий лысеющий еврей с вытянутым лицом, мясистыми ушами, весёлыми глазами и безостановочными суетливыми движениями, гармонист, руководитель хора и директор дома культуры в одном лице...
   Радио на кухне, которое всегда было включено и которое, замотавшись, забыли ночью выключить, разбудило Марью Ильиничну гимном, как в детстве. Пока женщина соображала, что к чему, пока вставала и шла к приёмнику, чтобы убавить звук, гимн почти доиграл. "Спи", - приказала она губами Марине, всполошено поднявшей с подушки тяжёлую взлохмаченную голову. Дочь согласно опустилась и закрыла глаза. Зять даже не пошевелился, спал, как убитый.
   Марья Ильинична присела на скрипящую тёткину кровать, соображая чумной, полной всякой всячины головой, куда сегодня бежать и что делать. Вспомнила, что после восьми часов им надо идти к Паше. Решив, что детям можно ещё часок поспать, пока она будет собирать завтрак, женщина пошла на кухню, прикрыв за собой дверь...
   Их поездка случилась вдруг, как на пожаре, за неделю до Нового года - зять по-другому не умеет. В среду позвонила Марина, а в четверг после работы к ней явились оба. Сказали, что зима всё-таки придёт и снега навалит, как раз на новогодние праздники. И если ехать, то нужно сейчас ехать, пока дороги сухие.
   Жаль, что на родину Марьи Ильиничны теперь не добраться на поезде - оставшиеся редкие украинские составы и единственный брянский поезд, который сделали скорым и фирменным, на станции больше не останавливаются. А мучиться на электричках с пересадками или пытаться попасть на чадящий автобус из Москвы, который ходит два раза в неделю, - полжизни отдашь, пока доедешь. Вот почему Канцева просила зятя отвезти её на машине и вот почему не могла отказать, раз он согласился, да ещё взял ради неё отгулы.
   Они выехали субботним утром, до рассвета. Столицу объехали через Волоколамск, Можайск и Верею - городки, славные когда-то, по словам любознательного зятя, Кремлями. Дорога пересекала тёмные подмосковные леса, шла вдоль живописных водохранилищ. Зять ехал не быстро и ровно, дорога ему нравилась, по какой причине его жена с тёщей мысленно радовались вместе с ним и даже больше него. На киевской бетонке машин добавилось, и ровная их езда поломалась, но всё равно пути получилось не больше семи часов, так что до места успели добраться с наступающими сумерками.
   На последних километрах от станции до посёлка Марья Ильинична припомнила, как ездила к матери с маленькой Маринкой и Федей.
   Вечером они выезжали на электричке до Москвы. Ночью садились на одесский поезд, устраивая Маринкину коляску в тамбуре под бурчанье проводницы. Коляска была зелёного цвета, вельветовая, местами потёртая, не новая - новую покупать было слишком дорого, зато импортная, немецкая, с не разбитыми ещё белыми колёсами, обеспечивающими плавный ход.
   На свою станцию Канцевы приезжали рано утром. С поезда, кроме них, сходило ещё несколько человек. Почти всех забирали родственники или знакомые на старых "Жигулях" и мотоциклах "Урал" с коляской.
   Первый автобус до посёлка надо было ждать больше часа. Канцевы не ждали, бодро шагали по пустой дороге, толкая коляску с дремлющей дочкой в гору. Воздух дышал сыростью, был свеж и прян. Ухвативший низины молочный туман прибивался к обочинам и уплывал, прячась в хмурый лес, разбуженный птичьими трелями, - не выспавшийся и словно замерший в ожидании скорых солнечных лучей, чтобы согреться.
   Феде нравилось возить с собой коляску. Одну дорожную сумку можно было поставить вниз в решётчатую корзину, вторую водрузить сверху на ручку, - и шагай себе свободно, наслаждаясь близостью природы.
   Пешком от станции до посёлка было около часа, обратно, вниз, минут на десять быстрее. А на машине - пять минут, за которые Марья Ильинична не успела толком рассказать дочери, как родители её возили к бабушке.
   Тем более не успела она рассказать про обидные слова, которые услышала однажды в поезде на обратном пути.
   Обратно Канцевы ехали днём, так было удобней. Плацкартные вагоны были заполнены расположившимися по-домашнему издалека едущими людьми. Пассажиры колготились и много ели - жирное и всё подряд, щедро родившее и вскормленное нянькой Украиной. В памяти Марьи Ильиничны от этих поездок остались запахи домашних котлет и колбасы, варёных куриц и яиц, сала и лука, а ещё вид мужских и женских, толстых и тонких жирных пальцев, отправляющих пищу в рот. И слова одной из насытившихся попутчиц, школьной учительницы, занявшей своими припасами весь столик. Узнав название станции, где сели Канцевы, учительница сказала: "Россия уже. То-то чувствую, дермецом потянуло".
   Марья Ильинична до сих пор помнила, как ей стало жарко после этих слов и как сильно стучало в голове, чуть не раскололо её, как орех. Когда-то она уже пыталась рассказывать своим девчонкам о тех ощущениях, но безуспешно, - ей всегда не хватало точных слов.
   Та резанувшая по женской душе обида, которую она хотела объяснить своим детям, если бы нашлись слова, была обидой матери и, в то же время, за мать, которую стыдятся родные дети. За постаревшую, потерявшую привлекательность, ослабевшую мать, не способную вкусно накормить, - мать, за которую стыдно, и которую хорошо бы поменять на молодую, здоровую, красивую и обещающую сладкие коврижки мачеху.
   Марья Ильинична тогда всей душой почувствовала почву для готовящегося народного предательства. Почву, соблазнившую не одну неведомую ей далёкую окраинную власть, а простых и вроде бы образованных людей, устыдившихся своего родства с такими, как она...
   В посёлке выгрузившихся из машины путешественников встретила опустевшая тётушкина квартира, дышащая старостью всей своей обстановкой, от потемневших окон, бумажных обоев, белёного потолка и обшарпанных деревянных полов до скромной рассохшейся мебели, видавшего виды постельного белья и старушечьих вещей, сгруженных валом в закрывающийся на гвоздь шкаф. Всю тёткину обстановку и все её вещи по-хорошему пора было отправлять на помойку и начинать ремонт квартиры, как сказал зять. Разумом Марья Ильинична понимала, что он прав, но ей казалось, что в доме ещё витает тётушкин дух. Квартира пока была чужой, она не чувствовала себя в ней хозяйкой и медлила с решительными действиями.
   Усталости после дороги не было, сидеть в четырёх стенах весь вечер не было резона, и Канцева повела детей к Паше, Маринкиной крёстной, дальней своей родственнице и однокласснице. В детстве они почти не разлучались и в школе, и на улице, и между девчонками установилась невидимая доверительная связь, которая напомнила о себе прошедшим летом, когда Паша помогала Марье Ильиничне с похоронами тётки.
   К Паше гости шли за здравием, а застали у неё горе и суету. Вот-вот должны были привезти в посёлок Петю, двоюродного Пашиного брата, ровесника и уличного товарища девчонок по детским догонялкам, самого доброго мальчишку в компании. С тех пор, как Петька поступил в военное училище, Марья Ильинична ни разу его не видела, но каждый раз ей кто-то в посёлке о нём рассказывал. Последней, летом, впечатлилась Паша, принимавшая редко приезжавшего в гости Петра у себя. Всё в его семье было хорошо, дети устроены, все живы-здоровы. Всю жизнь он прожил с единственной женой, что для Паши казалось чудом. Ведь оставшиеся жить в посёлке одноклассники переженились по несколько раз и друг на друге, словно менялись спутниками по кругу. Марья Ильинична запуталась в Пашиных объяснениях, кто с кем развёлся и на ком женился, кто у кого бывший, а кто настоящий, и какие от кого дети. Сама Паша тоже всю жизнь активно искала своё счастье: три раза официально замужем, дети от разных мужей, - и не нашла, позавидовала Петиной жене. Вот почему теперь глаза у Паши коровьи, виноватые, и плечи поникли, как будто сама без мужа осталась. Почему Марья Ильинична так подумала про подругу, потому что её сердце ёкнуло летом подобным образом. Тоже тогда размечталась под лёгкое домашнее винцо и Пашин рассказ, как могла бы сложиться её жизнь с Фёдором.
   Петя говорил, что собирался вернуться в посёлок. Вся Петина родня тут жила. Там, где он осел, в далёком городе, бывшем последнем местом его службы, ни у него, ни у жены родных не было, да и дети от них поразъехались. Оставалось ему оформить вторую, гражданскую, пенсию в конце года и можно было собираться домой, продавать нажитую недвижимость. Не успел. В гробу возвращается...
   Петю должны были привезти к старенькой, плохо видящей и слышащей матери. Её берегли до последнего, сказали только накануне. И не ожидали оказавшейся в старушке крепости. Она почти не плакала. Как будто сама уже догадалась. Когда сказали, переоделась в чистое. Прибралась дома с Пашиной помощью. Комнату сыну приготовила. Составила табуретки под гроб. Попросила привезти к ней монашек и купить свечек. Ночью будут читать.
   Похороны назначили назавтра. Паша была в подходившей ей роли распорядительницы. Посылала многочисленных родственников кого куда. Марья Ильинична с Мариной тоже включились в эту круговерть. Пробежались по магазинам в поисках полотенец. Потом еду помогали готовить. И даже зятя приобщили к общим заботам, помогать с могилой мужикам, которые, померив размеры гроба, поздним уже вечером пришли к Паше. Размеры оказались больше тех, под которые копали могилу. Мужики решили срочно подкапывать, не дожидаясь утра, как их не отговаривали. Нашли свет, взяли лопаты и помчались в ночь на кладбище.
   В общем, ушли приезжие от Паши поздно, уставшие, получив команду собираться завтра к восьми часам у Петиной мамы...
   Семичасовые поселковые новости Марья Ильинична слушала вместе с проснувшимися и подтянувшимися на кашу Мариной и зятем. Песню про берёзовый край, которую она ждала перед новостями, потому что хотела вспомнить слова, по радио не передали. Скучно и наскоро изложили поселковые события, среди которых интересных не было, и переключились на рекламу лекарств.
   Затемно, без пяти минут восемь, они вошли в белую хату Петиной мамы. Строгая Паша, в чёрном платье, подвязанная чёрным платком, уже хлопотала на кухне, варила лапшу с курицей. Марью Ильиничну она попросила разложить по пакетам полотенца, предназначенные близким родственникам покойника, и его большие фотографии в рамках.
   Из комнаты, где покойного отчитывали монашки, придерживаясь рукой за стенки и аккуратно перешагивая пороги, подошла хозяйка - посмотреть, кто пришёл. Старушка была не маленькая, ростом с Марью Ильиничну, голову держала прямо, вглядываясь мало что видящими бесхитростными глазами. Выражение лица её было умиротворённо, спокойно и уверенно, как у знающего свою цену человека, совершенно готового и приготовившего всё необходимое для предстоящего тяжёлого дела. Канцева взяла руками её крупные, с вздутыми жилами руки, хотела обнять, но не посмела. Паша ей говорила, что Петина мама раньше была очень властной. Она и в старости никого не слушала: не хотела переходить ни к кому из двух живших в посёлке сыновей, оставалась в своей хате и управлялась одна. И никто, кого спрашивала Марья Ильинична, не мог назвать её отчества, знали только имя.
   - Монашек надо покормить, - сказала баба Ульяна Паше.
   - Сейчас, тётя. Лапша доваривается. Сейчас позову. Пусть пока салат кушают. Салат готов.
   Монашки отчитывали в зале, кажущимся большим от отсутствующей мебели - одна кровать с железной спинкой, комод, да стол, покрытый зелёной скатертью с кистями. Три бабушки в тёплых разноцветных кофтах и чёрных платках сидели за столом и дружно, в два и три голоса читали двухцветный "Псалтырь". Горящие свечи курили дымок, пропитавший за ночь комнату и выползавший в соседние. К запаху расплавленного воска добавлялся слащавый запах благовоний, шедший от закопчённого блюдечка.
   В следующей за залом маленькой комнате стоял гроб, головой к окну. Тут же прислонили к стене крышку с большим жёлтым крестом и прибитой к ней офицерской фуражкой.
   На подоконнике, перед фотографией покойного чадила свеча. К стенам жались пустые табуретки. На двух первых сидела, держа Петю за руку и причитая, старшая его двоюродная сестра, рядом с ней - Петина супруга Катя.
   - И что же ты, Петя, наделал, - почти напевала навзрыд сестра. - На кого ты оставил Катю? Что ей без тебя делать одной?
   В гробу лежал крупный мужчина в синем кителе. Недвижное белое лицо с носом "картошкой" и широкими усами равнодушно смотрело закрытыми глазами вверх. С него недавно сняли восковую маску, устроенную в далёком морге, чтобы защитить до времени приятность мягкой кожи. Теперь освобождённая обескровленная кожа начинала дубеть, меняя линию губ, поднимая вверх их уголки и всё отчётливее складывая то ли виноватую, то ли ироничную улыбку.
   После девяти часов начал прибывать народ. Женщины присаживались у гроба. Мужчины, постояв в сладковатой атмосфере, выходили на улицу. Катя, как заведённая, пересказывала вновь прибывшим, как Петю хватил удар, как исчезала надежда, что он поднимется, как её ломало и крутило дома, до обморочного состояния, когда он умирал в больнице, и как она боялась туда позвонить, зная, что ей ответят. Рассказ Катин сопровождало тягучее отчитывание в три голоса, дружное и сильное после еды и в виду скопления людей.
   Несколько раз с шумом заходили братья Петра. Снимали шапки, подходили на минуту к гробу, трогали неживые руки и лоб, утирали пятернёй глаза и шли прочь, вспомнив или придумав себе новое задание. С ними увязывался зять Канцевой. Они уже два раза были на кладбище, отвозили лопаты и забрали доски с брезентом, которым укрывали могилу от возможного дождя. Уточнили у батюшки время отпевания. Наломали и привезли из леса ельника. Дел разных было много, хотелось ничего не забыть, ничем не обидеть брата.
   Приближался час выноса. Баба Ульяна прошла по стеночке через зал и комнату с гробом в маленькую светёлку за занавеской, где были кровать её и шкафчик с вещами, вышла на люди в длинном платье и нарядной кофте.
   Марья Ильинична одела юбку, которую ей выделила Паша. Она приехала, как было удобнее, в брюках. И юбки с собой не взяла, потому что не собиралась заходить в местную церковь. А не собиралась заходить в церковь по причине сложившегося летом мнения о стяжательстве местного священника. Требы тут были дороги. Многие люди вроде Паши предпочитали ездить в деревни, где подешевле, за двадцать и тридцать километров от посёлка. Вид новенького кирпичного забора, огораживающего большой участок поповской земли с современным двухэтажным коттеджем и многими пристройками, и, вдобавок, стоящая у ворот большая чёрная машина только укрепили мнение женщины.
   В заполнившейся людьми хате стало душно. Неживой дух курящихся благовоний и горящих свеч тяжелил голову. Хотелось уже на свежий воздух, к жизни.
   Марья Ильинична вышла на улицу, оглядела себя.
   Юбка, которую она одела, была синего цвета, ниже колен, вылезла из-под куртки на две ладони и не гармонировала ни с курткой, ни с чёрными брюками. Выглядеть чудно на людях было неловко. В силу чего, из духа противоречия, она решила пока не подвязывать на голову платок, сунула его в карман. Зато вышедшей следом Марине она платок подвязала, спрятав узел и аккуратно убрав волнистые волосы дочери назад.
   В распахнутую калитку зашла, опираясь на палку, маленькая, согнувшаяся в поясе старушка, почти горбунья. Здороваясь, она поворачивала голову в нужную сторону, поднимая лицо вверх. Около Марьи Ильиничны горбунья остановилась, как запнулась перед выпущенной на брюки юбкой. Она подняла на Канцеву живые блестящие глаза, поклонилась женщине чуть не до земли и перекрестила с чувством:
   - Я тебя вижу в нашей церкви, милая. Спасибо, что заходишь. Храни тебя господь!
   Марья Ильинична вздрогнула и от поклона, и от неожиданных слов. Старуха явно ошиблась, попутала. Она один раз только и была в их церкви, когда тётку отпевали.
   Горбунья между тем продолжила свой путь, достучала палкой до крыльца и раскланивалась там с потянувшимися из дома женщинами.
   Улицу перед хатой заставили машины. Уже и приспособленный под катафалк "Транспортёр", на котором Петра привезли в посёлок и повезут на кладбище, давно дожидался. И заказанный автобус приехал.
   Наконец, стали выносить. Погрузили многочисленные венки, корзины и вазы с искусственными цветами, гроб с табуретками, крышку гроба, расселись по машинам, в автобус и катафалк, поехали.
   Ехали мучительно медленно, старушечьим шагом; тянули время, как услышала Марья Ильинична, до переназначенного священником - чтобы не пересечься с крестинами. С темпом малость перестарались. Батюшка уже ждал процессию, стоя на крыльце церкви, и призывно махал рукой, командуя заносить.
   Поселковую церковь восстановили и отреставрировали несколько лет назад; сработали качественно, жёлтая краска стен церкви с колокольней не потускнела, радовала глаз как новая. Иконы и внутренняя роспись стен были исполнены в стиле лёгкого воздушного новодела - всё это вместе с потоками белого света, которого днём было много, ощутимо поднимало дух, кардинально отличаясь от приземлённой атмосферы древности, окутывавшей Марью Ильиничну в старой городской церкви со старинными иконами под стеклом и царящим полусумраком, скрывающим загрязнённость стен. Летом у женщины не получилось рассмотреть искусную простоту современного церковного убранства, не до того было. Теперь она собиралась наверстать упущенное.
   Поп был молод и женоподобен - пухл, белолиц, розовощёк, с русой бородкой и большим животом, который не скрыть праздничной ризой, широкой лентой епитрахили и наперстным крестом. Несмотря на оплывшую фигуру, двигался он быстро и распоряжался уверенно и точно. Гроб указал установить в центре, головой к выходу, ногами к иконостасу. Толпу провожающих выстроил за гробом полукругом, так что все, включая лежащего, оказались обращены лицом на восток. Пока люди разбирали свечи и бумажки, принёс и установил по обе стороны от ног покойного два высоких золочёных подсвечника, разжёг кадило, подложил в него кусочек ладана, грозно, насколько позволял его немужественный вид, оглядел присутствующих и, не тратя даром времени, запел неожиданно чистым высоким голосом, ходатайствуя о прощении грехов и упокоении в Царстве Небесном новопреставленного раба Божьего Петра.
   Всю светлую церковь наполнил мощный сочный голос батюшки, мерно обходящего гроб и окуривающего благовонным духом замерших на месте родных и знакомых усопшего. Марье Ильиничне показалось, что одухотворённый словом воздух по ходу движений словно закручивает пространство в невидимые спирали, по которым поднимается вверх, к белому свету, стремясь достичь неведомых пределов.
   Священник отрабатывал положенное добросовестно, не пытаясь укоротить обряд. Читая стихиры и канон, он иногда задыхался на протяжной высоте, позволяя дотянуть песню выстроившимся в ряд бабушкам-монашкам и примкнувшей к ним горбунье. Монашье пенье было старательно, но безыскусно. Горбунья к тому же спешила, не попадала в такт и бросала на соседок гневные взоры, полагая, что это они тянут неправильно. Несколько раз она специально пыталась лидировать, ускоряя темп, но к ней не прислушивались, отчего бабка гневалась всеми возможными кривляньями лица и жестами рук, палкой своей только не стучала по полу. Слабость старушечьего пения особенно выявлялась на фоне вступавшего после передышки густого голоса батюшки, уверенно выпускающего ноты в самые высокие пространства.
   Марья Ильинична много раз оглядела выкрашенные голубым и белым стены с гармонично размещёнными на них нарядными, точно лубочными, иконами святых. Образы были тщательно выписаны на голубом фоне - со всеми одеждами, правильными чертами и предметами; святые поименованы жёлтыми буквами церковнославянского алфавита с пропущенными гласными.
   Теми же пастельными светлыми красками был создан иконостас, завершая цельный образ словно смотрящей в будущее светлой преображённой церкви. И молодой голосистый батюшка казался тут в своей стихии, заставляя женщину не то, чтобы забыть или примириться, но не осуждать поповского корыстолюбия, извинительного молодостью тела и окружением греховного мира.
   Священник перешёл к чтению Апостола и Евангелия. Бабушки дружно подчитывали, пытаясь поднять голос, когда батюшка отдыхал. Горбунья всё спешила, одаривая монашек ругательными взглядами и не оставляя попыток ускорить их пение.
   Марья Ильинична заворожённо смотрела, как стекают с горящей свечи капли воска, застывая по пути и редко добираясь до бумажки, охраняющей от них руку, кланялась и крестилась вместе со всеми на призывы священника: "Молимся, ещё молимся", - и чувствовала, как внутри неё горе уступает радости приобщения к прекрасному, а обряд отпевания заслоняется представившейся литургией с допетой Херувимской песнью: "Яко да Царя всех подымем, ангельскими невидимо дориносима чинми. Аллилуиа, аллилуиа, аллилуиа". (Чтобы нам принять Царя всех, невидимо сопровождаемого, словно телохранителями, воинствами Ангелов. Аллилуйа, аллилуйа, аллилуйа.)
   Ей представилось, как, поминая Господа Бога, оба батюшки, далёкий слабоголосый, которому она исповедовалась, и голосистый молодой, отпевающий Петра, вместе возвращаются Царскими вратами в алтарь, ставят на престол потир для вина и дискос с просфирами, снимают с них покровцы, кадят кадилом, глухо распевают тропари и тихо читают стихи псалма. Потом она увидела, как закрываются врата и задёргивается завеса. Потом в глазах мелькнула таинственная темнота, и она вернулась - как издалека, будто очнулась, к самому финалу дочитываемой священником разрешительной молитвы.
   Дочитав, батюшка перешёл к напутствию родных и близких усопшего своими словами, стараясь найти самые простые и понятные.
   Вид офицерского мундира на покойнике подвиг его заговорить о службе, на которую все мы призваны Господом, чтобы исполнять её должным образом на всяком поприще, которое выбрали, и всяком месте, какое занимаем. Речь его была импровизацией и только заученные идеи, к которым он обращался, когда не получалось завершить свою мысль, помогали ему не сбиться с выверенного назидательного направления.
   Заученными были идеи о том, что не в мире сём родина человека. Что наша родина на Небесах, у Господа. Что человек покидает этот мир, закрывая глаза, поскольку время постижения жизни очами закончено, а у жизни в ином мире свои законы, постижение которых определено зрением души.
   Возвращаясь обратно к незавершённой теме служения и поприщ и очередной раз запнувшись в своих логических построениях, батюшка сходил к спасительному призыву готовить себя к вечной жизни, поскольку Господь может призвать нас в любую минуту. Горько терять родного и близкого человека, но не стоит предаваться унынию, поскольку разлука с усопшим временна. Мы ожидаем Воскресения мёртвых, а значит прощаемся друг с другом ненадолго, разлучаемся лишь телесно. Нам следует молиться за новопреставленного, чтобы облегчить ему отлучение от этой жизни и переход к новой, а также в знак нашей общности, единения и любви, ибо умирают только наши тела, а мы не разделены друг с другом. И все мы последуем тем же путём, чтобы достигнуть места, где уже никогда не будем разлучаться.
   Удовлетворённо выдохнув с окончанием трудно давшейся речи, батюшка распорядился прощаться с покойным, не забывая целования иконки на груди и венчика на лбу.
   Перед обрядом предания земле случилось возмущение супруги, побоявшейся, как бы не вышло ошибки. Она сказала, что с Петей это уже проделал городской священник, наказавший ей не повторяться.
   Вмешательство попу крайне не понравилось.
   - Вы руки ему по этой причине завязали? - спросил он. - Ноги бы ещё завязали, чтобы наверняка пути не нашёл.
   - Мы издалека везли. Дороги плохие, - начала было оправдываться Катя, но поспешила согласиться. - Батюшка, делайте, как знаете. В каждом месте свои обряды.
   - Обряд один, батюшки разные, - как отрезал поп, не собираясь больше дискутировать.
   Он потянул белый саван, укрыв покойника с головой, насыпал на него землю в виде креста и велел закрывать гроб.
   Петины братья с двух сторон прикрутили крышку, сдерживая душившие их слёзы.
   Батюшка выбрал из толпы Пашиного сына, небритого двадцатилетнего парня, убивавшего мать своим колючим нравом и нежеланием ни работать, ни учиться, - наказал ему подниматься скорей на колокольню, чтобы отметить вынос тела колокольным звоном.
   Гроб подняли и понесли, сделав сначала, как велел поп, круг по церкви. Когда перешагнули порог и выбрались на крыльцо, ударил колокол, разнося по миру печальную весть, и бил ровно двенадцать раз, дав за это время возможность построить за гробом процессию правильным образом, с фотографией, медалями на атласных подушечках и венками.
   До ворот кладбища, начинавшегося за церковной оградой, было метров триста. Гроб мужики решили нести на руках, меняясь на ходу.
   Спустившийся с колокольни Пашин сынуля был на виду, поспешил подставить крепкое плечо под гроб в первую же смену и отказывался меняться.
   Узкой дорогой поднялись на невысокий кладбищенский холм, до последнего скрывавший и, как всегда неожиданно, вдруг, так что в груди Марьи Ильиничны оборвалось, открывший красивый вид на широкую долину петляющей далеко внизу узкой реки, за которой начинались густые, сказочные леса.
   Могила была выкопана на старом участке, в заранее огороженном вместе с покоящимся отцом Петра месте, - в самом начале спуска с вершины, где почти всегда дул ветер, и откуда холм так круто уходил вниз, что невозможно было противиться искушению возможного полёта над далёкой ленточкой реки и ещё более далёкими лесами и полями, простёртыми до самого горизонта, открытого взору с трёх сторон.
   Провожающие смотрели, как опускают гроб, со свободных пятачков земли среди старых оград, крестов и памятников. За одной из оград устроилась Канцева. Бросив в могилу горсть земли, к ней пробрались Марина с зятем. Мать и дочь прижались, согревая друг друга от пронизывающего ветра. Широко раскрытыми глазами Марина то смотрела на копателей, то оглядывала ширь пространства.
   Глаза Марьи Ильиничны повлажнели. Слезу из них вытягивали злюка-ветер, жалость по безвременно ушедшему другу детства и чувство к дочери, которая, как казалось матери, готова взлететь отсюда вместе с ней вольной птицей, способной подняться высоко-высоко над землёй, в самые недосягаемые высокие небеса.

Эпилог

   Весь оставшийся день чувство родства тел, а не только воспетого батюшкой единения душ, взаимно притягивало мать и дочь, даря им радость видеть и слышать друг друга. Взяв с разных сторон под руку зятя и мужа, они оделяли его изрядной порцией испытываемой ими радости, отчего мужчина с удовольствием прогуливался с ними по посёлку, слушая оживлённые воспоминания слева и справа, и давно перестав жалеть о потерянном из-за тёщи времени.
   Уходя с кладбища, они успели посмотреть на чёрный мраморный памятник, общий для отца и матери Марьи Ильиничны, который она заказала летом, и который поставили без неё, как обещали, - и поклониться могилке тётки, у которой был пока только крест. Потом недолго посидели на поминках и, потихоньку попрощавшись с Пашей, пошли бродить по посёлку памятными для Марьи Ильиничны местами.
   Мама показала школу, в которой училась, улицу, по которой бегала с Пашей и Петей, двор, в котором жила. Что-то вокруг изменилось, многое осталось прежним, только казалось меньше, ближе и короче, чем помнилось её детскими масштабами.
   Дочь тоже вспомнила, как гуляла с бабушкой или родителями по посёлку - или с одним, или с другим, редко, когда с обоими. Особенно они с мамой растрогались близ выезда из посёлка, у забора, огораживающего территорию с двухэтажным кирпичным зданием с высокими окнами. Теперь тут был детский дом, а прежде - ясли и детский садик, куда водили Марью Ильиничну. За забором были аккуратные дорожки, круглая клумба с цветами, старые выкрашенные беседочки и новые песочницы с грибками, а у входа на территорию - большая, в рост, раскрашенная яркими когда-то жёлтой, красной и синей красками скульптура хитрой сказочной лисы, несущей под мышкой петушка с раскрытыми крыльями.
   В своё время маленькие Маша и Марина одинаково любили лазить по лисе и петушку. В Маринино время он ещё был как новый. Теперь у лисы недоставало половины носа, а у петушка - части крыла. А краски поблекли и потерялись в серости - что слабые жёлтые разводы на лисе, что красная бородка и задорный гребешок петушка.
   Вдоволь погладить и пожалеть лису у Марины не получилось; мама потянула на выход, испугавшись недобрых взглядов нарядных людей, собравшихся у входа в здание, украшенное разноцветными лентами и воздушными шариками. Группа молодых мужчин и женщин стояла рядом с открытыми входными дверями и блестящим белым микроавтобусом, на котором, судя по всему, они приехали. Похоже, детский дом встречал благотворителей, которые не хотели, чтобы благородному делу мешали забравшиеся на территорию чужаки.
   Через дорогу от детского дома стояло приземистое здание котельной. За котельной улица делала поворот и выходила на объездную дорогу, за которой начинались поля с длинным уклоном вниз.
   С этой дороги открывался вид на ближний к посёлку смешанный лес с бьющим там из-под корней толстенной берёзы родником и на раскинувшиеся по далёким холмам заречные леса, расстояние до которых меняло их зелёную цветовую гамму на тёмно-синюю. Лиса с петушком тоже смотрели в лесную сторону, хотя лет тридцать уже не видели сказочных далёких лесов из-за пристроенных к детскому забору деревянных домов и сараев.
   Эта околица, с которой открытая взору ширь русской земли волновала душу не менее трепетно, чем с кладбищенского холма, была конечной целью сегодняшнего путешествия Марьи Ильиничны в своё и дочкино детство.
   - Помнишь, как я сажала тебя верхом на лису, а ты просила меня рассказывать про петушка? - спросила у своей девочки Марья Ильинична, когда они вдоволь с ней насмотрелись на бескрайние просторы.
   "Петушок, петушок,
   Золотой гребешок,
   Масляна головушка,
   Шёлкова бородушка,
   Выгляни в окошко, дам тебе горошку", - изобразила она лису.
   - А потом мы доходили до этой околицы, ты показывала на далёкие леса и говорила, что это туда хитрая лиса несла глупого доверчивого петушка, - с готовностью подхватила Марина:
   "Несёт меня лиса,
   За тёмные леса,
   -За быстрые реки,
   За высокие горы,
   Кот и дрозд, спасите меня!"
   - Знаешь, папа мне пересказывал ту же сказку чуть иначе, - продолжала Марина. - Представляешь, я помню! Он говорил вот так:
   "Котик-братик!
   Несёт меня лиса
   За тёмные леса,
   За высокие горы,
   В глубокие норы,
   По борам, по кустам -
   Ох, как страшно там!"
   - И ещё папа меня пугал в тот момент, когда в сказке лиса хватала петушка. Надувался, крутил глазами и говорил: "Цап-ца-рап"! А ты "цап-ца-рап" не говорила, - улыбнулась Марина.
   - Почему он нас невзлюбил? - спросила вдруг она. - Неужели мы были для него настолько плохи? Почему нас нельзя было принять такими, какие мы есть?
   Марья Ильинична обняла дочь. Сзади их обеих обнял зять и муж. Любовь, всегда готовая отозваться на трепетные душевные порывы, укрыла эту троицу своим крылом, надеясь когда-нибудь уберечь от разлук все медленно разумеющие человечьи души.

6 марта 2016 года

Конец

  
  
  
  
  
  
  
  
  

 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"