В те далекие годы, когда мы с мамой еще жили в доме дореволюционной постройки на Лесной улице в Москве, в нашу коммуналку - туда, где, по утверждениям мамы, в cтарорежимное время располагалась ванная комната, - вселили странного старика. Был он ужасно худ и высок ростом (соседи прозвали его "Жердь"), ослепительно лыс, но бородат. Эта борода казалась мне длинной и седой - как у старика Хаттабыча. Старик всех дичился, плохо видел и вел замкнутый образ жизни. Помню, что представился он Аристархом Никандровичем.
Правда, со мной - начитанным белобрысым сопляком Сашкой Боголюбовым - старик подружился и не обижался, когда я в шутку звал его Гассаном Абдуррахманом-ибн-Хаттабом, или, по-свойски, Хаттабычем (а на "Жердь", он, кажется, обижался). Ко мне Аристарх Никандрович, в свою очередь, обращался очень уважительно и тоже по-лагински: "Саша-ибн-Алеша", потому что я, как нетрудно догадаться, вот уже семьдесят пять лет прохожу во всех документах в качестве Александра Алексеевича Боголюбова.
В крошечной каморке, куда вселили старика, рядом с раскладушкой и колченогими столом и шкафом, стояла не менее колченогая этажерка, полки которой прогибались под тяжестью старинного вида книг. На темных переплетах, украшенных золотыми буквами, - кириллицей с ерями, ятями и i, латиницей и арабской вязью - тускло мерцали таинственные надписи. В память мою врезались некоторые названия: "Персидскiя письма Монтескье"; Вольтеръ, "Задiгъ", повесть, переводъ с французскаго Ив. Голенищева-Кутузова, 1765 годъ".
Старик имел обыкновение утром пить "кофий", как он выражался, и исписывать своим мелким бисерным почерком двадцать-тридцать листов писчей бумаги; потом он углублялся в книги, делал какие-то выписки, крякал и хмыкал, бурчал что-то себе под нос, потешно, тоненьким голосом, декламировал стихи - иногда по-русски, а иногда на каком-то иностранном языке с чуднЫм картавым "р" и горловыми звуками.
После ежедневных продолжительных прогулок по Миусскому скверу, Аристарх Никандрович ходил обедать в Диетическую столовую на улице Горького - рядом с заведением, в витрине которого красовались три совершенно непонятных мне слова: "Ателье Плиссе-Гофре". Затем в расписании Хаттабыча следовал послеобеденный сон, сопровождавшийся богатырским храпом. Нередко по вечерам старик церемонно приглашал меня к себе и за чаем рассказывал чудесные истории о Синдбаде-мореходе, волшебной лампе Аладдина, прекрасной царевне Будур и Али-Бабе с четырьмя десятками разбойников. Иногда, закатив глаза и перебирая длинными высохшими пальцами свою седую бороденку, он нашептывал мне поразительные по своей непристойной откровенности сказки о дочери эмира и черном рабе, или о ночи, проведенной двумя багдадскими красавицами с простым носильщиком из Басры. При этом старик оставлял без перевода разные диковинные словечки вроде "зебб" и "фардж". Не всегда соображая, о чем он говорит, я инстинктивно понимал их значение и ощущал в этих словах нечто сладостно-запретное. Если бы только моя мама знала обо всем этом!
Но мама, как мне кажется, так ни о чем и не узнала, хотя и настороженно относилась к моей дружбе с Жердью.
Помню, однажды вечером старик показал мне какую-то рукопись, испещренную диковинными закорючками, приложил палец к губам и сказал, что сделал открытие: он нашел и перевел на русский язык неизвестную знатокам сказку из цикла "Тысячи и одной ночи".
- Вот мой перевод, - шепнул Хаттабыч и любовно погладил фиолетовыми от чернил пальцами тонкую стопку листов, исписанных его ровным бисерным почерком. - Спрячь его, о Саша-ибн-Алеша, дабы не достался он лихим людям.
Старик, как я теперь понимаю, был в то время немного не в себе и панически боялся то ли воров, то ли каких-то других злодеев.
Бумаги я спрятал в чемоданчике из-под коньков-"канадов" у друга Витьки из соседнего дома пять, а потом благополучно забыл о них. Вскоре старик тихо скончался. Все его вещи куда-то исчезли - во всяком случае я не помню, что сталось с его таинственными старинными книгами и свитками.
Лет через десять после смерти Хаттабыча Витька, переезжавший тогда с родителями из дома пять по Лесной улице в новую блочную девятиэтажку на "Водном стадионе", напомнил мне о рукописном переводе. Я равнодушно забрал его и положил в папку, которую забросил на антресоли.
А теперь, когда я сам достиг возраста Хаттабыча, вздумалось мне навести порядок в своих бумагах. В них я и обнаружил старую папку с пожелтевшими листами. С некоторым волнением прочел я выцветшие строки, писанные рукой покойного Аристарха Никандровича.
Повествование показалось мне знакомым (и отчасти забавным), хотя я не припомню, чтобы в различных изданиях сборника "Тысячи и одной ночи" попадалась мне "Сказка о беспутном Юсуфе и царевне Маймуне".
На всякий случай представляю манускрипт Аристарха Никандровича на суд читателей и специалистов: а вдруг это и в самом деле нигде ранее не публиковавшаяся восточная сказка? Итак, вот она, пожелтевшая рукопись моего чудаковатого Хаттабыча:
"Рассказывают, что когда халифом был Гарун-аль-Рашид - да пребудет слава о нем в веках - жил в Багдаде один купец, человек уважаемый и небедный. Держал он на базаре лавку, покупал и продавал, извлекал доход и радовался жизни. И было у него двое сыновей: старшего звали Хасан, а младшего - Юсуф.
Когда купец достиг преклонного возраста, отвернулся от него Аллах, и всё пошло прахом. Расстроились у купца дела, расстроилось и его здоровье. И почувствовав приближение кончины, призвал он к себе сыновей и сказал им:
- Дети мои, я умираю. За тебя, Хасан, мое сердце не так тревожится, как за твоего беспутного брата. Ты сызмальства помогал мне в делах, умеешь покупать с расчетом и продавать с выгодой. А вот у брата твоего, Юсуфа, ветер в голове. Знаю, проводит он драгоценное время в непотребных домах, беседуя с незнакомцами или нечистыми женщинами за чашей вина, читает или сочиняет пустые стишки да слушает пение блудниц под звуки лютни. И сердце мое разрывается от боли, когда я начинаю думать о его будущем. Ибо, я разорен, дети мои! По воле Аллаха, потерял я всё свое состояние до последнего динара.
Примите же, о дети, последний мой совет: продайте дом и лавку, и всех невольников, и непроданный товар, который сможете продать. Верните долги, а на часть вырученных денег приобретите верблюда и отправляйтесь с караваном в Страну пряностей. Закупите там гвоздики и перца, имбиря и мускатного ореха, кардамона и шафрана, корицы и миндаля, кукурмы длинной и травы перечной, а также базилика насколько хватит средств, и возвращайтесь в Багдад, обитель мира. Говорят, на эти товары ожидается через год немалый спрос, и, если позволит Аллах, - да святится имя Его! - вы быстро разбогатеете. А теперь поклянитесь, что так и сделаете и что не будете ссориться между собой, обижать и обманывать друг друга.
И братья поклялись.
Вскоре купец умер, и сыновья похоронили его. И продали они всё имущество, как завещал их отец, и купили верблюда и отправились с караваном в далекую Страну пряностей.
Когда миновали они страну Аль-Хиджаз с пустыней Фейд и достигли безводной местности в стране Руб-эль-Хали, налетела на караван черная буря. Три дня и три ночи бушевал ураган, а когда он стих, братья увидели, что оказались одни в раскаленной пустыне. Весь караван сгинул, как будто его и не было.
- Что нам делать, о брат мой? - в отчаянии спросил Юсуф. - У нас мало воды и пищи, и мы не знаем пути.
- Купцы говорили мне перед бурей, что в половине перехода на юг есть Горький колодец. Направимся туда, брат мой, а там что-нибудь придумаем, - ответил в смятении Хасан.
И двинулись они на юг, и в середине дня достигли Горького колодца. Когда Хасан заглянул в глубокий колодец, то увидел не воду, но некие предметы. И тогда достал он из припасов веревку и передал ее Юсуфу со словами:
- Обвяжись веревкой и полезай в колодец, а я буду держать веревку, дабы потом вытащить тебя оттуда. Там что-то лежит и мешает достать воду.
И Юсуф сделал то, что велел ему брат.
- Здесь два мешка и совсем мало воды, о брат мой! - закричал Юсуф из глубины колодца.
- Сними с себя веревку, обвяжи один мешок, чтобы я мог достать его, - сказал Хасан.
И Юсуф выполнил его просьбу, и когда Хасан развязал доставленный мешок, то с удивлением обнаружил, что тот полон старых серебряных дирхемов.
- Подавай второй мешок! - крикнул Хасан брату и бросил в колодец конец веревки.
И Юсуф выполнил просьбу брата. И оказались во втором мешке новые золотые динары.
И разгорелись у Хасана глаза. "Здесь не меньше тысячи золотых и пяти тысяч серебряных монет, - подумал он. - Этого хватит, чтобы купить в Багдаде дом, лавку, товар, невольников и обзавестись четырьмя женами. Слава Аллаху, я стану богат. А беспутному Юсуфу сама судьба уготовила место в зловонном колодце, дабы расплатился он там за все свое безделье и грехи!"
И подумав так, Хасан торопливо погрузил мешки на верблюда, забрался на него и не обращая внимания на крики и вопли, доносившиеся из колодца, повернул на север.
Когда бедный Юсуф понял, что брат бросил его, он в отчаянии стал биться головой о каменную стену колодца, а потом горько заплакал. И лежал он в зловонной жиже, и смотрел вверх, на кружок голубого неба. И увидел Юсуф, как постепенно небесный краешек потемнел, а потом сделался черным, и наступила ночь. И пришел потом новый день, который сменила новая ночь. И потерял Юсуф счет дням и ночам и впал он, отчаявшийся, в беспамятство.
И очнулся Юсуф и выпил горькой воды, и достал из-за пазухи лепешку и съел ее, а потом снова заплакал. И несколько раз порывался он вскарабкаться вверх по гладким камням, которыми были выложены стены колодца, но всякий раз срывался вниз, ломая ногти на руках и ногах.
И вновь приходил день, и наступала ночь, и Юсуф видел одну и ту же звезду в черном круге. У него закончились лепешки и сушеная фасоль.
И Юсуф вновь впал в беспамятство и вновь пришел в себя. И снова стояла ночь, а в небесном кружке дрожала звезда. И тогда, собрав последние силы, Юсуф закричал:
"О милосердный Аллах, сжалься надо мной и даруй мне смерть, ибо поистине я заслужил ее беспутной моей жизнью!"
Но тишина была ему ответом. Юсуф же, обезумев, стал зарывать голову в горькую жижу, дабы лишить себя жизни. И вдруг пальцы его оцарапались о нечто острое, и Юсуф обнаружил в ладони какой-то предмет. Когда же он очистил его от грязи, то увидел большой перстень старинной работы с крупным гладким камнем и искусно вырезанной на камне таинственной надписью. И Юсуф потер камень, чтобы получше разглядеть надпись.
И в то же мгновение дно колодца озарилось, да так ярко, что Юсуф зажмурил глаза.
А когда открыл их, то увидел страшного черного человека с серьгой в ухе и дамасским кинжалом за поясом.
- О царь времени, - прорычал черный человек, - приказывай, и я сделаю всё, что в моих силах!
И отпрянул Юсуф в страхе к стене колодца.
- Кто ты! - дрожа прошептал он.
И черный человек покосился на Юсуфа и мрачно произнес:
- Я - раб перстня, ифрит или, если хочешь, марид из породы летающих джиннов.
- Но как зовут тебя? - вновь прошептал Юсуф.
- Фадиль-ибн-Халид-аль-Аббас, о царь времени.
- Но я не царь времени, - простодушно заметил Юсуф.
И поднялась у черного человека густая бровь над огромным сверкающим глазом.
- Как, разве ты не Сулейман-ибн-Дауд (мир с ними обоими), владелец перстня со смарагдом, на котором начертано величайшее и прекраснейшее из 99 имен Бога?
И изумился Юсуф и посмотрел на перстень и вырезанную на мерцавшем камне надпись, а потом надел перстень на безымянный палец правой руки. И был перстень тяжел, но оказался впору.
- Нет, я - Юсуф, сын купца из Багдада - с улыбкой произнес Юсуф.
И черный человек вздрогнул и изменился в лице, и было видно, что он потрясен. Однако одного мгновения хватило тому, кто назвал себя Фадилем-ибн-Халидом-аль-Аббасом, чтобы придти в себя. Поклонившись, он смиренно сказал:
- Приказывай, о хозяин перстня.
- Ты и вправду из породы летающих джиннов? - с замиранием сердца спросил Юсуф, разглядывая незнакомца.
- Да, о царь царей, э-э-э то есть... о повелитель, - поклонился черный человек.
- Тогда, ...ибн-Халид-аль-Аббас,...
- Называй меня просто - Фадиль, - с достоинством изрек ифрит.
- Тогда, Фадиль, мы можем выбраться из колодца? - с мольбой прошептал Юсуф.
Выслушав этот вопрос, ибн-Халид-аль-Аббас криво усмехнулся, опустился на колено и небрежно произнес:
- Садись на плечо, о повелитель.
И не успел Юсуф взгромоздиться на могучее плечо ифрита, как тот взмыл вверх, к звездам. Испугавшись, обнял Юсуф мощную шею ибн-Халида-аль-Аббаса, на которой красовалась массивная золотая цепь, и ахнул от страха и восхищения. Взору его открылась вся пустынная страна Руб-эль-Хали, залитая светом луны и звезд, и даже часть страны Аль-Хиджаз.
- Куда следует направиться, о повелитель? - повернув огромную голову с короткими курчавыми волосами, осведомился ибн-Халид-аль-Аббас.
И нагнулся Юсуф к огромному уху с болтающейся серьгой и шепнул:
- Я голоден. Нельзя ли нам опуститься на землю и подкрепиться?
- Слушаю и повинуюсь, - ответил ифрит и, как показалось Юсуфу, хмыкнул.
Тотчас оказались они на песке, словно и не парили мгновенье назад высоко в черном небе. И откуда не возьмись появился персидский ковер, а на нем в серебряных блюдах яства, источавшие такие ароматы, что у Юсуфа закружилась голова. И хотел он было наброситься на еду, но взгляд ибн-Халида-аль-Аббаса остановил его. Ифрит взял кувшин с изогнутой ручкой и предложил юноше омыть себя. И ощутил Юсуф истинное блаженство, когда прохладная влага освежила его тело.
- Не разделишь ли ты со мной трапезу? - после омовения и предписанной молитвы вежливо спросил Юсуф и удивился собственной учтивости, которой ранее за собой не замечал. Ифрит осклабился:
- Ты первый из владельцев перстня, кто спросил меня об этом. Благодарю тебя, о учтивейший, но нам, джиннам, этого не требуется.
И Юсуф, наконец, набросился на еду: он жадно ел и запивал водой, потом жадно пил и вновь ел, и с ликованием насыщался.
Когда трапеза завершилась, Юсуф надолго задумался, ибо, казалось, сама луна и звезды расположили его к размышлениям.
- О Фадиль, - после продолжительного раздумья заговорил Юсуф, - я хочу вернуться в Багдад, но так, чтобы в городе меня никто не узнал.
- Это возможно, хозяин, - смиренно кивнул ифрит.
- Я хочу поселиться на постоялом дворе под видом дервиша...
- Да будет так, хозяин...
- У нас будут деньги, достаточные для жизни?
- Будут, хозяин, - на этот раз как-то неохотно отозвался ибн-Халид-аль-Аббас.
- Тогда - летим, - нетерпеливо попросил Юсуф.
- Слушаю и повинуюсь, о повелитель, - послушно ответил ифрит и преклонил колено.
И через мгновение яства и ковер исчезли, а Юсуф с летающим джинном вновь взмыли в небеса и понеслись в обитель мира, Багдад.
Еще затемно остановились они на постоялом дворе. И марид из породы летающих джиннов вручил Юсуфу увесистый кошелек с динарами и вернулся в перстень. Юсуф же, отдохнув и совершив все предписанные Пророком дела, разузнал, где живет его брат Хасан. И оказалось, что жил Хасан в квартале богатых купцов-ювелиров и слыл достойным человеком.
И Юсуф, одетый в рубище бродячего дервиша, подошел вечером к прекрасному дому брата и вскоре увидел Хасана, важно и неторопливо возвращавшегося в сопровождении двух невольников с базара.
И случилось так, что недалеко от дома, в котором жил Хасан, за ним и невольниками увязалась какая-то грязная черная собака, вся в невыносимо смердивших ранах и язвах. И приказал Хасан невольникам отогнать бездомную собаку, но им не удалось этого сделать. Напротив, черная собака залилась злобным лаем и даже попыталась укусить купца. Тогда в гневе Хасан вырвал у одного из невольников палку и принялся яростно и с остервенением бить собаку по тощим бокам и хребту.
- Стой, о достойнейший, чьего имени я не знаю! - закричал подбежавший к Хасану Юсуф, - Пожалей эту тварь, ибо она угодна Аллаху.
- Откуда знать тебе, оборванец, кто кому угоден? - злобно бросил Хасан и ударил собаку так, что та жалобно заскулила.
- Не бей ее, жестокосердный! Отдай лучше мне, я щедро заплачу тебе, - нахмурившись попросил Юсуф.
- Видно Аллах совсем помутил твой разум, дервиш, раз ты готов платить мне за то, что никому не принадлежит! - с насмешкой заметил Хасан. - Забирай ее даром, если сможешь, и убирайся подальше от моего дома, не то я позову стражников.
- Иди за мной, Сауда (черная) - поманил Юсуф.
И ко всеобщему удивлению черная собака завиляла хвостом и, благодарно и преданно глядя в глаза Юсуфу, поплелась вслед за ним.
Когда они вышли из квартала купцов, Юсуф постучал по перстню и тотчас увидел на камне изображение ифрита, вопросившего:
- Что угодно, хозяин?
- Ты знаешь, как вылечить Сауду?
- Знаю, хозяин, - не выказав удивления, ответил ибн-Халид-аль-Аббас.
И тут же в ладони у Юсуфа появилась шкатулка с приятно пахнувшей мазью и свиток с предписаниями врачевателей, знавших толк в исцелении животных.
Юсуф же, внимательно прочтя предписания, стал им неукоснительно следовать, и не прошло и семи дней, как Сауда поправилась и повеселела. Раны ее затянулись, и через некоторое время Юсуф начал совершать с ней по ночам длительные прогулки.
Когда же всходило солнце, Юсуф и Сауда возвращались на постоялый двор. И в тесной комнате, где поселили презренного дервиша, предавались они праздности и снам. И каждый раз после сна Юсуф проводил время за разговорами с рабом перстня, из которых выносил для себя много поучительного и полезного. И привязался Юсуф к Фадилю, и стал ему ифрит как отец.
А кроме того, развлекался Юсуф чтением стихов, написанных как древними мастерами,основателями шуубитской поэзии, так и Джамилем, и Алтыйёй, и другими признанными поэтами. К тому же любил он гладить преданную Сауду и говорить ей ласковые слова. И Сауда внимательно слушала Юсуфа и пристально смотрела на него своими грустными глазами.
И однажды вечером, начитавшись Джамиля, величайшего из поэтов племени Узра, обратился Юсуф к джинну:
- О Фадиль, не поможешь ли ты сочинить мне робаи в согласии с канонами аруза!
Ифрит в перстне побледнел и обиженно промолвил:
- Нет, о поэтичнейший, джинны этому не обучены.
И тогда Юсуф взял бумагу и калам, вздохнул и написал:
"Любимая, ты - царь, я - твой народ"
И стал он придумывать вторую строку и не заметил, как опустился вечер. И подбежала к Юсуфу Сауда и положила лапы ему на колени. "Пора на прогулку", - словно просила черная собака. И Юсуф прервал сочинение, и они пошли бродить по пустынным улицам Багдада.
А на следующий день, после утреннего сна, Юсуф возвратился к своей строке. Однако удивлению его не было предела, ибо рядом с первой строкой кто-то вывел вторую:
"А у народа дел невпроворот"
- Это ты написал? - спросил Юсуф раба перстня.
- Летающие джинны не пишут стихов. Это не наше дело, - еще более обиженно, чем накануне, ответил ибн-Халид-аль-Аббас.
И был поражен Юсуф и посмотрел он на Сауду:
- О ласковейшая из животных, кто написал вторую строку?
Но Сауда лишь дружелюбно завиляла хвостом.
И Юсуф пожал плечами и принялся за сочинением третьей строки. Через какое-то время он написал:
"Но без тебя народ - собранье пугал"
Задумавшись над четвертой строкой, Юсуф не заметил, как опустился вечер. И Сауда вновь положила лапы ему на колени, как бы напоминая о прогулке. И пошли бродить они по пустынным улицам Багдада.
И на другой день, после утреннего сна, Юсуф возвратился к своим строкам и вновь онемел от изумления. Некто изящным почерком подписал завершающую строку:
"Которых помещают в огород!"
- О недремлющий Фадиль-ибн-Халид-аль-Аббас, скажи, кто подписывает строки моего робаи? - взмолился Юсуф.
- Об этом я ничего не знаю, хозяин, - невозмутимо отозвался из перстня его раб.
И, взволнованный, Юсуф вновь взялся за калам, вздохнул и начертал:
"Любимая, ты - необъятный мир"
Но Сауда вновь прервала его забаву, ибо пришло время прогулки по ночному Багдаду.
А на следующий день, выспавшись, Юсуф бросился к новой строке и увидел то, чего в душе ожидал - некто подписал под ней:
"Заоблачный, как гор страна - Памир"
И стала увлекать Юсуфа игра, и он, забыв о еде и продумав полдня, сочинил третью строку:
"Но кто я без него? Презренный дервиш"
И на этот раз Сауда прервала захватившее Юсуфа занятие. Однако Юсуф, прежде чем выйти на улицу, спрятал сочиненные строки у себя за пазухой, и лишь потом пошли они бродить по пустынному Багдаду.
Вернувшись и не пожелав спать, Юсуф извлек бумагу с незаконченным четверостишием и увидел добавленную кем-то, венчавшую робаи строку:
"А вместе с ним - сиятельный эмир!"
И в тот день Юсуф так и не заснул.
И решил он самостоятельно сочинить хотя бы одно четверостишие. Взявшись за калам и вздохнув, он, наконец, написал:
"Любимая, опора и оплот!
Ты - чувств моих, стихов моих полет.
И я с тобой искусней всех поэтов..."
Но тут усталость смежила ему веки, и Юсуф заснул, не закончив робаи. Когда же он проснулся, была ночь, и преданная Сауда, скуля, терлась о его ноги и просилась гулять. Юсуф посмотрел на свое четверостишие и с досадой обнаружил венчавшую его строку:
"А без тебя - бездарный стихоплет!"
"Кто-то потешается надо мной", - подумал Юсуф и в глубокой задумчивости побрел вместе с Саудой по пустынным улицам Багдада.
После прогулки, вернувшись вместе с Саудой в свою комнату, погрузился Юсуф в глубокий сон. И приснилась ему прекрасная смуглая девушка с волосами, черными как вороно крыло, или как черная ночь над белым днем. Брови ее напоминали изогнутый сирийский лук, а очи сияли как звезда Аль-Таир и как созвездие Сурайа. Щеки смуглянки были словно алое вино, а уста - словно рубины индийские, и была она подобна луне в своей ослепительной наготе. Ее груди напоминали два спелых граната либо два купола из алебастра или слоновой кости. Живот ее казался мягче сливочного масла, а бедра - ярче лунного диска в ночь полнолуния. Ягодицы прелестницы были словно две подушки из китайского шелка, набитые пером страусов, а между крутыми боками прятался украшенный драгоценными каменьями "престол халифа".
И вот, в волшебном сне, девушка склонилась над Юсуфом, стройная как алиф, и стала целовать и обнимать его, сплетая ногу с ногою, а руку с рукой.
- Как зовут тебя, о повелительница снов? - прошептал во сне Юсуф, завороженный ласками девушки. И нежно улыбнулась она и прошептала в ответ:
- Я - царевна Маймуна, дочь Ардешира, царя джиннов.
- О, как ты прекрасна, Маймуна! - воскликнул Юсуф и протянул руки к ее волшебному стану. И коснулся он ее кожи в восхитительном месте между ногами, словно выточенными из мрамора, и была кожа царевны нежнее шелка.
И на этом месте он проснулся и с досадой обнаружил, что ласкает шелковистую шерсть верной Сауды.
И впал Юсуф после своего пробуждения в крайнее недовольство, раздражение и беспокойство. И потерял он сон, забыл о еде и питье, время от времени принимался звать повелительницу своего сна и в конце концов почувствовал, что влюбился в нее без памяти. И писал он днем стихи, посвященные возлюбленной сновидения, а ночами блуждал с Саудой по спавшему Багдаду. И высох Юсуф и начал угасать, а взор его и речь вскоре показались окружавшим Юсуфа безумными. И тогда обеспокоился раб перстня и преданная Юсуфу Сауда, но были они бессильны помочь своему господину, взывавшему в отчаянии: "О царевна Маймуна, приди ко мне наяву или хотя бы во сне, иначе, видит Аллах, я умру, и не будет мне утешения!"
И случилось так, что однажды поздним вечером вышли из комнаты на прогулку, по своему обыкновению, медленно угасавший Юсуф и жалобно скулившая Сауда. И не успели они покинуть постоялый двор, как приблизился к ним чернобородый человек в фараджии сирийского покроя и, небрежно кивнув, обратился к Юсуфу:
- О дервиш! Мой господин, купец из Алеппо, приглашает тебя разделить с ним ночную трапезу, если будет на то твое соизволение.
- С любовью и охотой, - ответил с поклоном Юсуф, и учтивость вернулась к нему.
- Следуй за мной, о дервиш, - сказал чернобородый и провел Юсуфа с Саудой в покои купца, находившиеся на том же постоялом дворе.
Когда Юсуф вошел в помещение, где ждал его чужеземец из Алеппо, то на миг забыл о своей Маймуне, ибо был поражен убранством великолепного зала. Зал этот освещался сотней факелов из червонного золота, и жгли в них алоэ камарское, источавшее дивный аромат. Пол был устлан коврами, привезенными из Парса и Хины, а у стен, обтянутых шелком, лежали молитвенные коврики и стояли диваны, расшитые золотом, устланные шелковыми одеялами и бархатными подушками. Окна помещения были укрыты тяжелыми занавесями из парчи, а в середине располагался водоем с многоструйным фонтаном, подле которого стоял стол из слоновой кости с резными ножками из ливанского кедра, уставленный разнообразными и изысканными закусками. За столом восседал купец из Алеппо в тюрбане и плаще из алого атласа, а за его спиной стоял человек огромного роста с длинным мечом на поясе. По левую руку от купца на резной скамье из кипариса сидела белокожая невольница и перебирала струны лютни индийской работы.
- Я привел дервиша, о господин, - почтительно сказал чернобородый и присоединился к меченосцу.
- Мир тебе, о дервиш, - молвил купец, - прошу тебя, раздели со мной скромную трапезу, ибо грудь мою стеснила печаль, и нужен мне собеседник.
И Юсуф поклонился купцу и отвечал:
- И тебе мир, о гостеприимный хозяин! Благодарю тебя за оказанную честь и с превеликим удовольствием принимаю твое любезное приглашение. Если не брезгуешь ты моим обществом, прими и мою собаку, ибо она - как часть меня, и не причинит тебе беспокойства.
- Сколько дервишей видел я в мире правоверных, и у каждого были свои странности и причуды, - грустно усмехнулся купец. - Твоя собака да останется подле тебя.
И после этих слов приступили они к омовению рук, а затем прочитали предписанную молитву.
- Ешь и насыщайся, о гость, - любезно предложил купец и хлопнул в ладоши. И тотчас белокожая невольница ударила по струнам лютни и сладким голосом затянула тоскливую песню.
И купец с дервишем приступили к еде, и по мере того как опустошались блюда, черные невольники меняли их на новые, всякий раз более изысканные.
- Позволь спросить тебя, о гостеприимный хозяин, - решился заговорить Юсуф, ибо купец хранил молчание, - какова причина того, что грудь твою стеснила печаль?
- Я влюблен, - тихо ответил купец и тяжело вздохнул, - но возлюбленная моя не отвечает мне взаимностью. - Скажи, о гость, знакомо ли тебе, это чувство?
- Да, о гостеприимный хозяин, - так же тихо сказал Юсуф.
- Я давно наблюдаю за тобой, - молвил купец, - с того самого времени, как ты поселился здесь со своей собакой. Но недавно в твоем облике, как мне кажется, произошла перемена - ты таешь на глазах подобно свече. Не козни ли это чьи и не безответная ли любовь тому виной?
- Ты проницателен, о любезный хозяин, - учтиво кивнул Юсуф и рассказал купцу о том, как кто-то писал вместе с ним шутливые робаи.
- Клянусь, Аллахом, да будет он превознесен и прославлен, - оживился купец, - твой рассказ занимателен. - Джафар! - обратился он к чернобородому, - запиши эти четверостишия, дабы на досуге я мог почитать их.
Чернобородый поклонился, недобро покосился на Юсуфа и с некоторым неудовольствием произнес:
- Слушаю и повинуюсь.
- Но кто же твоя возлюбленная? - осведомился купец, приказав невольнице замолчать, ибо она отвлекала его внимание от беседы. И Юсуф помрачнел и ответил:
- Я влюбился, о гостеприимный хозяин, в посетительницу моих снов.
- Как это? - спросил купец.
И Юсуф поведал о приснившейся ему царевне Маймуне.
Тем временем черные невольники принесли блюда со сладостями и плодами, как свежими, так и высушенными. Когда Юсуф завершил рассказ о своем волшебном сне, купец пришел в волнение и воскликнул:
- Клянусь Аллахом, да пребудет его милосердие с нами, сон твой поистине замечателен!
Затем купец и Юсуф омыли свои руки в хрустальных тазах с водой, принесенных невольниками.
- Мы довольно ели, о гость, - заметил повеселевший купец. - Не хочешь ли ты выпить вина?
- С великой радостью и удовольствием, о гостеприимный хозяин, - да оценит Аллах, твою щедрость! - почтительно ответствовал Юсуф.
И купец хлопнул в ладоши, и тотчас невольники принесли серебряные кубки, украшенные изумрудами, и медный кувшин с вином.
- Пей на здоровье и в удовольствие! - сказал купец, и сотрапезники вкусили процеженного вина, настоенного на розовом масле, - как его готовят в Ширазе и Хорасане. И через мгновение блаженная улыбка появилось на лице купца из Алеппо.
- Я сегодня сумел-таки выбрать сотрапезника! - со смехом произнес купец. И встал он на ноги, и сбросил атласные тюрбан и плащ, под которыми был тончайший халат, расшитый золотом и серебром, и произнес:
- Знай, о мой гость, что я - халиф Гарун-аль-Рашид, без ответа влюбленный в прекрасную дочь моего дяди Али, ясноокую Зубейду. Ранее скитался я, мучимый бессонницей, по ночному Багдаду, переодевшись в чужеземное платье, сопровождаемый своим первым везирем Джафаром - халиф указал на чернобородого - и хранителем меча Мансуром, - и халиф указал на рослого меченосца - дабы выведать, каково положение моих подданных. Однако с тех пор, как влюбился я в бессердечную Зубейду, дразнящую меня каждый день и не отвечающую на мою страсть, я только о ней и думаю и не знаю, как завоевать ее благосклонность.
При этих словах кубок выпал из рук Юсуфа, и пал Юсуф ниц, и промолвил:
- Будь благословен, о повелитель правоверных!
- Садись, о ночной гость, и выпей еще со мною, дабы забыть тревоги и заботы, которые сокращают жизнь! - весело воскликнул халиф.
И они вновь вкусили из медного кувшина вина, настоенного на масле розы, и кубок стал следовать за кубком.
И вкусив этого вина, блаженно улыбнулся халиф и произнес с удовлетворением:
- Снизошла на меня тысяча благодатей! И хотя говорят, что для больного любовью нет лекарства, вино врачует сердце мое лучше всех целителей мира!
И сказав так, халиф бросил лукавый взгляд на Юсуфа и заметил:
- А ведь и ты, о гость мой, не тот, за кого себя выдаешь. Признайся, кто ты на самом деле?
- Твоя прозорливость не имеет границ, о проницательнейший из повелителей правоверных, - с поклоном промолвил Юсуф и рассказал о том, кто он и что с ним случилось в пустынной стране Руб-эль-Хали.
Однако осмотрительность и осторожность - качества, ранее неведомые Юсуфу, - заставили его изменить свой рассказ и не упоминать о перстне Сулеймана-ибн-Дауда (мир с ними обоими), ибо поведал Юсуф:
- ...Спасся я, о повелитель правоверных, благодаря тому, что через какое-то время пришли к колодцу бедуины из племени Узра и увидели веревку, впопыхах брошенную Хасаном. Они заглянули в колодец, обнаружили там меня и вытащили на поверхность с помощью веревки.
- Зачем же ты переоделся в рубище дервиша, о достойный гость? - спросил в недоумении халиф.
- Дабы не быть узнанным в Багдаде, о величайший из халифов, и обдумать способ, каким мог бы я отомстить вероломному брату моему, - ответил Юсуф.
- Если повесть твоя правдива, то брат твой - а я слышал, что он достойный человек - заметил грозно халиф, - заслуживает самой страшной смерти за его чудовищное клятвопреступление. Однако мы увлеклись беседой и забыли о вине.
С этими словами халиф хлопнул в ладоши, и черные невольники внесли серебряный кувшин и разлили по кубкам вино, настоенное на финиках - как его готовят в Мисре.
- Пей, о мнимый дервиш, - с улыбкой блаженства сказал халиф, - на здоровье и в удовольствие!
И вновь кубок последовал за кубком, а шутка за шуткой.
И развеселившись, хлопнул халиф Юсуфа по плечу и молвил со смехом:
- Я хочу, чтобы ты, о мнимый дервиш, прочитал мне любовные стихи и стихи о вине, и если они мне понравятся и придутся по сердцу моей бессердечной Зубейде, я назначу тебя первым из моих везирей (при этих словах Джафар позеленел), сделаю тебя эмиром и щедро одарю, а брата твоего отдам в твои руки. А если ты не доставишь мне своими стихами удовольствия, я возьму себе всё, что есть в твоих руках и выгоню тебя из Багдада.
- Слушаю и повинуюсь, о царь правоверных, - со смирением отвечал Юсуф.
- Повинуйся же, а слушать буду я, - пошутил развеселившийся халиф. И Юсуф прочитал первое из четверостиший, сочиненных им еще в пору его беспутной юности:
"Утоплю свою память я в чаше с вином
И забудусь потом пьяным тягостным сном.
Пробужусь и опять чашу полную выпью,
Чтоб забыть о любви, мой покинувшей дом."
- Воистину так! - воскликнул халиф и помрачнел. - Джафар!
- Я здесь, о повелитель правоверных, - отозвался везирь.
- Возьми калам и бумагу и записывай за гостем стихи, - повелел халиф, и везирь сделал то, что ему приказали.
А Юсуф продолжал:
"Любовь к тебе, она вину сродни:
Хмельным весельем наполняет дни,
Влечет в мир грез, пьянит и убеждает,
Что в этом мире только мы одни."
- Воистину это великолепно, - восхищенно произнес халиф, - продолжай, о поэтичнейший из моих гостей.
И Юсуф продолжал:
"Приятен мне вкус влаги огневой,
Ласкает взор звезда над головой,
Тревожит звон серебряных дирхемов,
Но красит жизнь один лишь образ твой."
- И это превосходно, о сладчайший из собеседников, - растроганно прошептал халиф и осушил кубок с египетским вином, настоенным на финиках. - Дальше! Читай дальше, а ты, Джафар, записывай!
И Юсуф продолжил чтение, а Джафар запись:
"Звездочет рассчитал жизни звезд каждый миг,
Врачеватель в секреты болезней проник,
Мудрецы в сокровенных учениях смыслят,
Только тайны любви ни один не постиг."
- И это верно, - воскликнул халиф. - Джафар, что скажешь ты об этих стихах?
Везирь поклонился и равнодушно изрек:
- Ни одно из них, о повелитель, не соответствует предписаниям аруза и потому не может называться "робаи". Во всех первых, вторых и четвертых строках число слогов меньше или превышает одиннадцать, а в третьих - тринадцать. К тому же чередование слогов не согласуется с каноном.
- О всезнающий везирь, - в сердцах закричал халиф, - не нарушай очарования этих строк, ибо клянусь моей головой, если ты преуспеешь в очернении, я повелю прекратить твое дыхание! - и с этими словами халиф осушил новый кубок с вином, настоенном на финиках.
- Позволь мне, о царь правоверных, - расхрабрился Юсуф, - прочесть газели в честь вина, которое мы вкушаем.
Халиф улыбнулся и сменил гнев на милость:
- Да будет так, но сначала выпей вина, о творец неправильных робаи.
И Юсуф выпил вина, а потом прочел:
"Люблю тягучего вина на масле роз настой,
Люблю, коль чаша им полна, враг чаше я пустой.
Вино - мой мир, моя страна, последний мой устой,
И не вина отнюдь вина, что дервиш я простой!
Да будь я с головы до ног эмиром Бухары,
Всё б без вина прожить не смог, скончался б до поры.
Когда б не пить пьянящий сок, лоз не вкушать дары,