Да садись, садись, не боись. Много с тебя не возьму. Нет, паря, я беру не рублями, беру беседой. Это куда ценнее рубликов, особенно, если собеседник интересный. По магистрали-то мы быстро проскочим. А, как съедем с магистрали, нам с тобой верст сто двадцать култыхаться. А по тем ухабьям - это часа два самое меньшее. Вот время-то и скрасим.
Значит тебе в Закукуйский монастырь? А чего, на экскурсию? Или из сродственников кого навестить? Ах, на житие, да еще и на ПМЖ? Ну, ты паря, даешь! Да "паря" - это не оскорбление, а "парень" значит. "Пацан" по-нынешнему. Ага, не хочешь быть "пацаном"? Похвально. А кем, послушником? Ну-ну... Всех слушаться будешь. Это, как в армии. Не захочешь, а придется...
А чего ты за монастырскую ограду решил спрятаться? Мир, он, вон какой огромный, ты его еще и разглядеть не успел, а уже за ограду. Может, накуролесил чего? Признайся честно. Я, конечно, не духовник. Зато мент, ха-ха-ха! Да нет, не шучу. Мент. Целый полковник. Просто сегодня без формы. На дачу еду. Да не дергайся ты, не сдам. Наоборот, может, посоветую чего.
Да понимаю я, понимаю: действительность тебя не устраивает. Так и меня она не шибко устраивает. Только, если верить вашей же доктрине, действительность - она от Бога, так как же ты от нее бежать смеешь? Не все, говоришь, от Бога, кое-что и от Сатаны? Ну, а Сатана от кого?
А я так понимаю, трудно человеку без пастыря. Если, конечно, человек овцой себя ощущает. А, если еще слепой овцой - то и без поводыря. Вот признайся, не скучно чужими-то глазами на мир взирать? Вроде, как сам еще и на свет не родился. Сидишь себе в животике у мамки, тепло, сытно, уютно, мамка и защитит, и ответ за тебя держать будет. Лепота!
Вот наша действительность, отчего тебя не устраивает, как думаешь? Правильно! Пьют, блудят, крадут, врут, предают. А отчего? Все рабы! Да это не я, это еще Ленин сказал: "В России сверху донизу все рабы!" Он и в революцию-то ударился, чтобы дубинкой загнать рабов в царство Свободы. Да не вышло - сам оказался рабом собственной доктрины. Вот так у нас и ведется: один раб доктрины, другой раб денег, третий раб похоти, четвертый раб лени. А есть и рабы своих рабов. Каждый от чего-то зависит. А на поверку выходит, что из этих хреновых зависимостей и действительность наша складывается.
Так говоришь, совсем независимых нету? Может быть, может быть... Хотя знавал я одного человека. Он, во всяком случае, старался быть независимым. Да ведь и раб, понимающий, что он раб, уже тем самым не совсем раб. Кто таков? Человек. Человек по имени Лёвша...
Почему Лёвша? Затрудняюсь, вот так, в двух словах... Мда, кое в чем права Библия: "Во многие знания многие печали"... Что ни говори, а знание подтачивает веру, как-то разрушает ее изнутри... И не приведи Бог веру потерять!
Так вот, мы звали его Лёвша. Во-первых, так называла его тетя Бася, мать Лёвши. Ее низкий голос по вечерам взывал на весь военный городок:
- Лёвша, иди вже есть клубнику!
Или:
- Лёвша, иди вже пить кефир!
Голос был низкий, грудной, хотя со щуплой спины тетю Басю можно было принять за девочку-подростка. Да и спереди. Поскольку она была не такая сисястая, как другие офицерские, и в особенности старшинские, жены.
В классном же журнале Лёвша значился как Лёва Кацман.
Как мы к нему относились? Да не очень. Ну, во-первых, вечно тетя Бася его тискала и слюнявила, чуть ли не в попочку целовала. А ведь пацан уже во второй класс ходил. Он, конечно, стеснялся, вырывался из ее объятий. Но все равно это было как-то не того. Да и в потасовки наши не встревал. Все считали, слюнтяй. Хуже того, дристун, хоть и сын героя.
Конечно, в те времена мы, в отличие от вас, нынешних, все читали. В основном, конечно, про войну, там, про шпионов, а вот Лёвша еще и коллекции собирал. Их финский домик был завален камнями, которые он стаскивал изо всех близ и не очень близлежащих оврагов, деталями самолетного оборудования, метеозондами и другими железками неизвестного назначения, папками с гербарием, альбомами с марками, которые Лёвша ухитрялся приобретать у чухонских спекулей на сэкономленные от школьных бутербродов мятые рублики.
Когда кто-нибудь из класса пытался идти по Лёвшиным стопам, очередные родители, натыкаясь в тесном жилище на "пункт сбора металлолома" или мастерскую "по перековке мечей на орала", организованные сынулей, обыкновенно неодобрительно ворчали:
- Бессистемность, разбросанность. Человек должен быть целеустремлен. Нельзя хвататься за все, что ни попадя!
И при всем при том Лёвша, несмотря на то, что любые причуды его родители стоически и безмолвно переносили, коллекцией бабочек так и не обзавелся, хотя и носился с сачком по полям. Но поймав бабочку, лишь недолго разглядывал ее, отпускал и по памяти зарисовать в тетрадку.
Мы не раз говаривали ему:
- Да не мучайся ты, наколи булавкой и засуши, как люди, потом разглядывай хоть до посинения.
А он нам:
- Бабочек нельзя убивать, они красивые.
Слюнтяй!
И еще был Лёвша человек верующий. И не в том дело, что он верил в Коммунизм - светлое будущее всего человечества, или, что пионер - всем ребятам пример, другие пацаны и из нашего 2-го "А" тоже в это верили.
Лёвша верил в собственное непорочное зачатие.
К семи, а уж к восьми-то годам, точно, все шкеты нашего военного городка знали, откуда берутся дети. И только Лёвша считал, что детей покупают в специальном магазине. Мы не уставали потешаться над ним, но Лёвшина вера была непоколебима, как Брестская крепость, как руины Сталинграда.
Родители Лёвши были евреи. Правда, понимать это мы стали гораздо позже, а в восьмилетнем возрасте, когда после Великой войны еще не минуло и десяти лет, весь мир для нас делился на русских и немцев. Следы этой войны проступали повсюду и в боевых наградах наших родителей, которыми мы хвастались друг перед другом ("у моего бати вся грудь в орденах", "а у моего - вся грудь и еще пол спины!"), в останках боевой техники гниющей по сосновым лесам, в увечьях время от времени случавшихся с пацанвой, бесстрашно ковырявшейся во внутренностях снарядов, что в изобилии водились в прибрежных Балтийских дюнах. К счастью, увечья были мелкими, технику безопасности "раскулачивания" снарядов, передававшуюся от поколения к поколению, мы блюли свято.
Впрочем, кроме русских и немцев существовали в нашем мире еще чухонцы или просто "чухня". Так мы звали местных, всяких там латышей да эстонцев. Они нас терпеливо презирали, а мы их в ответ обиженно ненавидели. Ведь наша родная Советская армия принесла им на кончиках штыков долгожданное освобождение от невыносимого капиталистического угнетения, а они... Они буржуи недорезанные, националисты поганые, все наперебой мечтали о возвращении в отдельные городские квартиры с газовыми плитами и фаянсовыми унитазами. По дороге из школы мы с чухонскими пацанами самозабвенно "чистили" друг другу ряхи, в чем Лёвша никогда не принимал участия. Почему? Ясно же, дристун!
Неоднократно побитые превосходящими силами аборигенов, мы считали за честь регулярно совершать налеты на их частную садово-фруктовую собственность. После очередного рейда мы, хвастаясь друг перед другом, вытряхивали из-за пазухи трофеи и снисходительно предлагали Лёвше угощаться. Но Лёвша, глядя куда-то в сторону и поверх наших голов, вздыхал:
- Грязного не ем.
- Да, яблоки чистые, дождичком помытые, - успокаивали мы его.
Но Лёвша был неумолим:
- Краденые - значит грязные.
- Они не краденые, - возмущались мы, - а трофейные! Чухонские!
- А чухонцы, между прочим, тоже советские люди.
Ну, что тут скажешь! Так что было за что Лёвшу, если не недолюбливать, то, по крайней мере, относиться к нему ревниво. Нам вечно ставили в пример его интеллигентность. Не школьные оценки, не ум, не знания, а именно интеллигентность. С одной стороны, в детях в те времена поощрялась скромность и даже застенчивость, а с другой стороны Лёвша играл на скрипке.
Добро бы на чем-либо другом, а то на скрипке! На другом мы и сами пиликали. Почти у каждого в военном городке имелся персональный мучитель-аккордеон. И когда собирались гости, то к садистскому удовольствию родителей каждый из нас негнущимися пальцами по очереди униженно мацал "Амурские волны". А вот Лёвша играл без принуждения. Вроде как для собственного удовольствия. Хотя, какое может быть удовольствие от гамм? А он мог часами. Даже, когда родители не маячили на горизонте. Проходя мимо финского домика, в котором обитало семейство Кацманов, и слыша стоккато и пиццикато, мы, пацанье, посмеивались и жалели Лёвшу, а взрослые жалели не Лёвшу, а его самоотверженных родителей. Жалели, но с завистью вздыхали, и озабоченно поглядывали на нас. Ведь из Лёвши, наверняка, получится Ойстрах, а из их детей неизвестно что.
Про "во-первых" почему Лёвку Кацмана звали Лёвшей я уже сказал. Но было и "во-вторых". Была у Лёвши еще одна особенность. Или, если угодно, нестандартность, которая в то время считалась пороком и требовала непременного исправления. Лёвша был левшой, чем доводил учителей до белого каления. И ни расширенные педсоветы с представителями районо, ни родительские увещевания не могли направить пацана на путь истинный. Отчаявшийся дядя Миша, Лёвшин папаша, геройский командир эскадрильи торпедоносцев, потерявший глаз в воздушном бою, стыдливо отворачивал свой стеклянный протез от директрисы и лепетал:
- А, может, ну его? Может не стоит спорить с природой?
Директриса пепелила его гневным взглядом.
- У советских людей на всех одна природа, и мы не можем позволить каждому писать, какой рукой ему вздумается. А, скажите на милость, какой рукой ваш сын будет голосовать? Работать на токарно-винторезном станке? Какой рукой он будет стрелять в бою из винтовки?
Последний аргумент на душу военного действовал безотказно, и Лёвшин папаша плелся домой, в очередной раз, давая себе слово взяться за ремень. И одни раз он-таки решился потрясти им перед Лёвшиным носом, но Лёвша при виде ремня вместо того, чтобы смириться, осатанел:
- Разве великий Макаренко завещал нам воспитывать детей ТАК?
Дядя Миша устыдился и навсегда оставил этот сомнительный аргумент в вечном споре отцов и детей. Быть может, именно эта Лёвшина упертость позволила ему сохранить целомудренное мировоззрение до самого пионерского возраста. Он даже скрипку свою, между прочим, сделанную на заказ и потому весьма недешевую, не пожалел и перестроил под левую руку. Да, да, представь себе, поменял местами струны и стал держать смычок в левой руке. Учителя в музыкалке просто обалдели от такого святотатства! А Лёвше, как с гуся вода, такие пассажи выделывал!
Однажды Соловей принес в школу стишок. Соловьем мы звали Витьку Соловьева вечного второгодника и, как сейчас принято говорить, беспредельщика. Он еще до нас два года просидел в первом классе, теперь второй год сидел с нами во втором и собирался, не смотря на ужас и протесты педколлектива, засесть в нем и на третий год. И как не били челом классручка и директриса, самолично не раз являвшиеся к Соловью домой, Соловьиха, мать Соловья, была непреклонна: "Уж лучше пусть за партой сидит, чем в колонии!" А отца у Соловья не было, хотя в метрике и стояло отчество Сергеевич. Соловьиха, заправщица дизелей подводных лодок на судоремонтном заводе, по секрету хвасталась своей лучшей подруге, что сын ее Витька родился от самого Сергея Лемешева. Приезжал, дескать, знаменитый певец с фронтовой бригадой в расположение их подплавбазы, ну и тут такое закрутилось!..
Мы отчаянно завидовали Соловью. Нет, вовсе не из-за Лемешева, над мифическим отцовством которого едко подшучивали наши родители, а тому, что Соловей, во-первых, был старше нас, а во-вторых, родился ВО ВРЕМЯ ВОЙНЫ. Мы-то все родились после войны, когда наши отцы уже отвоевались и вернулись к мирной жизни. Поэтому Соловей частенько становился для нас источником житейской мудрости и презентатором нового и потому запретного. Так благодаря щедрости Соловья мы познакомились со "жвачкой", жевательной резинкой, от которой, по мнению учителей, у людей заводится рак. Или, так, чтобы не пролилось ни капли, по глоточку причастились в сортире к "Кока-коле", которая, по мнению наших родителей, напичкана градусами и наркотой.
А в-третьих... Но об этом позже.
Так вот Соловей принес в школу похабный стишок:
"Когда я шла на речку,
За мной следил бандит.
Когда я раздевалась,
Он мне и говорит:
"Какие у вас ляжки!
Какие буфера!
Нельзя ли вас часочек,
Часочек-полтора?.."
Ну, и далее, и в том же духе, только уж совсем непечатно.
Ох, и ржа стояла в мужской уборной! До икоты. И только Лёвша удивленно пожал плечами и пробормотал, застегивая штаны:
- Дрянь стишки. Во, бред!
А надо сказать, что Лёвша, сколько я его знал, а знал я его с пятилетнего возраста, когда моего отца перевели служить в этот военный городок, так вот Лёвша сам сочинял стихи. Я даже до сих пор помню начало первого стихотворения, которое он мне прочел, сочиненного не без помощи дедушки Крылова: "Попрыгунья-стрекоза гордо пучила глаза..." И самый конец: "Работяга-муравей поглядел из-под бровей, грозно топнул три разА - зарыдала стрекоза..."
Потом были и посерьезнее. Например, целая поэма, написанная на десятилетнюю годовщину свадьбы родителей:
"Папа с мамой - десять лет.
И от маминых котлет
Он на страх врагам - атлет,
А не тощий, как скелет!
Мама с папой - десять лет.
У плиты возиться тяжко,
Но зато она стройняшка -
Хоть сейчас бери в балет!"
Дальше не помню, но заканчивалась поэма словами:
"У папы с мамой юбилей,
Мне крикнуть хочется: "Налей!"
Так что Лёвша - он и в сортире был Лёвша. Вот за это никто к нему в друзья особо не набивался.
Но иногда он сам увязывался за нашей компанией. Однажды весной, шумно шляясь по Балтийскому побережью в надежде раскопать очередной немецкий арсенал, чтобы надыбать пороху для фейерверков, мы наткнулись на белые мешочки использованных презервативов. И тогда мы решили учинить ликбез.
Один из нас, поддев презерватив лопатой, поднес его к самым Лёвшиным черным выпуклым глазам и строго спросил:
- Это что?
Лёвша помялся, посопел и страдальчески отвел глаза.
- Это, - наставляли мы Лёвшу, - гандон! Понял? А знаешь, они для чего? Чтобы дети не рождались. Вот ты переживаешь, что у тебя ни сестренки, ни братишки. А это потому, что твои родители (далее следовало непечатное слово) с гандоном!
Лёвша вытянулся в струну, как комиссар на белогвардейском допросе с известной картины Иогансона, репродукцию которой мы изучали на уроке рисования, и даже побледнел.
- Мои родители этими глупостями не занимаются! А ни сестренки, ни братишки у меня нет, потому что они денег еще не накопили. А накопят - купят! И вообще вы всё врете - советские люди этим не занимаются!
Ошарашенные неожиданным отпором, мы растерянно спросили:
- Тогда откуда здесь гандоны, если советские люди не (снова непечатное выражение)?
И тут Лёвша изложил свою теорию послевоенного мироустройства:
- Это же побережье, пограничная зона. А по морю много всякой швали шляется: и немцы, и американцы. Это, может, они там на своих кораблях этим занимаются, а потом в море выкидывают. Вот до нас их фашистская гадость и доплывает. А, может, кто специально подбрасывает. Для провокации. Только не наше это. Не может у нас такого быть.
Лёвшин пафос мы восприняли, как должное. Дети советских военных, мы были политически подкованы. Даже обычная наша считалка звучала так:
"Опа-жопа,
Америка-Европа,
Япония-Китай,
А ну-ка, вылетай!"
Мы все верили в нашу неизбежную победу во всемирном масштабе. А когда дело касается вопросов веры, тут спорить бесполезно.
Вот и мы не стали спорить, а просто на следующий день по дороге из школы затащили Лёвшу в аптеку. Сами-то мы заглядывали туда регулярно, покупали сушеную чернику - 20 копеек пакетик. Вкуснотища! Только язык после нее черный-пречерный. И вот, тыкая в стекло витрины Лёвшиным носом, мы свистящим шепотом потребовали у него объяснения:
- Говоришь, у нас такого быть не может? А это, по-твоему, что? Это, это, за 44 копейки?
Лёвша стряхнул с себя удерживающие его руки и гордо и громко прочел:
- "Изделие Љ 2"!
Разумеется, ни у кого бы из нас язык не повернулся попросить у аптекарши продать нам "Изделие Љ 2", чтобы продемонстрировать Лёвше содержимое упаковки. Но мы не считали себя проигравшей стороной, поскольку на следующее утро в школу пожаловал наш главный аргумент - Витька Соловьев и, зажав Лёвшу в угол, вынул из кармана "Изделие Љ 2", которое, как он похвастался, стырил у матери. Мы обступили их и смотрели, что будет.
А Соловей разорвал пакетик, достал из него белую резинку, растянул ее и принялся прилаживать на цыплячью Лёвшину шею на манер галстука, куражливо приговаривая:
- ПионЭр - всем ребятам примЭр!
И это Лёвше-то, который так серьезно готовился к вступлению в пионеры, глотая подряд все, какие мог найти, книги о пионерах-героях!
Ах, лучше бы Соловей этого не делал...
Так вот, теперь, в-третьих, отчего мы завидовали Соловью. В-третьих, у Соловья была финка. Не те жалкие "финорезы", что мы втихаря от учителя клепали на уроках труда вместо положенных отверток. А настоящий трофейный финский нож из броневой стали, привезенный Соловьихой из Паркаллауда, где в те времена Советский Союз в добровольно-принудительном порядке квартировал на территории нейтральной Финляндии базу для своих подводных лодок. Вот уж, финка бала, так финка! Брошенная на спор ловкой рукой Соловья, она впивалась в сосновую доску, как нам казалось, по самую рукоять!
Да, лучше бы Соловей этого не делал. И лучше бы мы все этого не делали!
Потом в течение жизни я не раз имел возможность убедиться, что не стоит рушить ничьи иллюзии. Во-первых, человека может просто-таки оглоушить разочарование. А оглоушенный он на черт-те что способен. А во-вторых... Во-вторых, кое-чего лучше и вовсе не ведать, поскольку "во многие знания многие печали". Мы, например, до этого момента даже представить не могли, что именно Соловей, когда Лёвша вцепился костлявыми пальцами в его нечесаные патлы и кадык, окажется вовсе не орлом, а заурядным дристуном. А тщедушный Лёвша сделается похож на богатыря Самсона, разрывающего пасть льву, на фонтане Петродворца, куда родители меня возили после первого класса за хорошую учебу. И уж, конечно, нам и в голову не приходило, что кроме русских, немцев и чухонцев на свете существуют еще и ЕВРЕИ!
Это открыл нам Соловей уже на пороге школы, вырвавшись из Лёвшиных когтей и растирая кровавую юшку по обслюнявленным сусалам. Эти самые евреи тайно живут среди русских и косят под русских, а копни поглубже, так наш Лёвша - никто иной, как "жид пархатый" и, хуже того, "мацаед обрезанный". А Лёвшин отец, дядя Миша, ва-аще, вовсе даже не морской летчик, потопивший два вражеских транспорта и эсминец, а кривой еврей, который потерял глаз не от немецкого пулемета, а выковырял этот глаз ржавым гвоздем, чтобы на фронт не идти. Ну, последнему-то мы, разумеется, не очень поверили, потому что все видели дядимишины ордена и, конкретно, орден Александра Невского, предмет особой Лёвшиной гордости, поскольку ни у кого из других отцов такого не было.
Да, а какую же роль в этом происшествии сыграла финка, которую Соловей таскал в кармане? Представьте себе, никакой. Или почти никакой. Ее потом нашли на полу. И была она скручена, наподобие штопора. А лезвие из броневой стали и вовсе было в зазубринах, словно изгрызено. Как такое могло случиться? Уму непостижимо!..
После этого случая Соловей надолго исчез из класса к тайной радости учителей, благо на носу были летние каникулы, и всем хотелось думать о вещах более приятных. Изредка патлатая соловьиная башка прорастала сквозь кусты бузины, что тянулись вдоль дороги от школы и орала вслед Лёвше:
Лёвшины кулаки сжимались, а глаза наполнялись яростью и брезгливостью.
И вроде бы ничего особенного не случилось, но, в то же время кое-что, черт возьми, стало меняться...
Незадолго до каникул наш класс стали настырно готовить к принятию в пионеры и, чтобы приучить к ответственности перед товарищами (главным образом, старшими), решили нагрузить каждого какой-нибудь общественной заботой: одного назначили ответственным за металлолом, другого - за макулатуру, третьего - главным по чистоте рук и ушей, четвертого - физоргом... А Дору Ерофееву поставили культоргом. Почему именно Дору? А Дора три года "впитывала в себя Европу", живя с родителями в ГДР, пока отца не перевели служить к нам. И проездом она повидала вдобавок еще и Польшу, поэтому, здороваясь со старшими, делала книксен. А учителями, да сплошь женщинами, да еще в Прибалтике, это очень ценилось, как свидетельство причастности к высокой культуре. Правда, по-немецки Дора кроме "гутен таг" была ни бум-бум, потому что за ограду военного гарнизона им выползать не позволяли. Правда, из Европы она вместо книжек притаранила кипу журналов мод и была дурой. Но для классручки дура вполне годилась, умничать не станет. В классе, в общем-то, спокойно отнеслись к раздаче должностей. Все они, как и положено, достались подлизам и дурам. И только Лёвша отчего-то обиделся за культуру. Когда классручка объявила кандидатуру Доры, Лёвша возьми да ляпни:
- Высокая будет культура,
Когда ей командует Дора!
Дора, стоя у учительского стола, надменно взглянула на Лёвшу:
- Правильно, но не складно!
Лёвша наивно округлил глаза и поинтересовался:
- А как будет складно?
И Дора, сложив бровки домиком, снисходительно растолковала:
- Если "культура", то складно будет "дура".
Когда Дора дотумкала, как она попалась на Лёвшину удочку, было уже поздно, весь класс валялся под партами.
Возвращаясь на свое место, Дора прошипела, да так громко, чтобы было слышно всем:
- Вас, евреев, нигде не любят. Ни в Германии, ни в Польше!
Европа - это был аргумент! Если раньше мы относились к Лёвше просто ревниво, теперь мы вдруг разглядели, что он вовсе не такой, каким нам казался, и не совсем такой, как все. Раньше мы, например, не обращали внимания на Лёвшин нос с горбинкой, а теперь мало по малу он стал казаться нам вопиющим. Или взять хоть леворукость. Вот играем на физре в волейбол. Так все подают с правой руки, и только Лёвша - с левой. Попробуй, отрази такой мяч! Это ж раздражает. Не помню, кто первым назвал это "еврейскими приемчиками", и ведь прижилось...
А фамилия Кацман? Раньше она нам казалась вполне морской. Есть же на кораблях боцман, мичман, лоцман. "Кацман" для детского уха слышалось словом из того же ряда. А оно оказалось, во как, еврейская фамилия!
Потом все-таки наступили каникулы и Лёвшу отправили к бабке в Одессу. А новый учебный год я начинал совсем в другой республике бескрайнего СССР, куда моего отца перевели к новому месту службы.
Лёвша не относился к числу моих закадычных друзей. И не по причине его какой-то особой замкнутости, хотя в друзья, и в правду, ни к кому не набивался. Находясь рядом с Лёвшей, я будто бы стеснялся чего-то. Чего? Не знаю. Возможно, и другие ребята испытывали нечто похожее, только не подавали виду. Оттого и сторонились. Хотя и посмеивались промеж собой.
Время от времени я, конечно, бывал у Лёвши дома, обменивался марками, брал читать книги, и всегда был накормлен до отвала. Радушная тетя Бася, самолично пережившая блокаду Ленинграда еще в школьные годы, заставляла нас даже суп есть с булкой, обильно намазанной сливочным маслом. И почти во все блюда добавляла сахар. Правда, на Лёвшино "теловычитание" это не оказывало ровным счетом никакого влияния.
Особенно вкусным был у них чай. Казалось бы, ну, чай и чай. Обыкновенный грузинский или азербайджанский (про индийский или цейлонский тогда и слыхом не слыхивали). А возвращается вечером дядя Миша с аэродрома, вынимает из кармана лимон... Кстати, лимоны в то время тоже были редкостью, в магазине не купишь. Просто геройский летчик дядя Миша пользовался уважением даже среди аэродромных буфетчиц. Так вот, достает дядя Миша лимон и просит тетю Басю:
- А сделай-ка нам "чайку с любовью".
И тетя Бася принимается колдовать. Она тоненько режет лимон, перетирает лимонные дольки в чашке с сахаром, потом как-то по особенному плещет кипятком, настаивает... И вот все мы сидим, калякаем и балдеем от обыкновенного азербайджанского чая, который в нашей семье назывался пареным веником, а в Левшиной семье отчего-то становился "чаем с любовью".
Время от времени Левша огорошивал меня каким-нибудь странным вопросом. Однажды по весне, когда тетя Бася, впрочем, не впервые, слегла в больницу. Лёвша объяснил:
- Как думаешь, может человек быть душевнобольными? Разве душа есть?
- Конечно, нет! - С готовностью ответил я. - Душа - это поповские выдумки.
- А что же тогда болит?
После отъезда из всего нашего класса я дольше всех вспоминал почему-то именно Лёвшу.
Особенно врезался мне в память один наш спор...
В школе нам на рисовании задали придумать картинку на тему вступления к "Руслану и Людмиле". Надеюсь, Пушкина-то вы, паря, в школе еще проходите? Да? Ну, тогда ты должен знать: "У Лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том..." - ну, и так далее. Ну, я добросовестно изобразил и дуб, и русалку на ветвях в чешуе и сиреневом лифчике, как у мамы. И лешего в кустах, похожего на нашего вечно пьяного школьного сторожа. И, главное-то, кота ученого. Черного с белой грудкой, в точности, как мой Мурзик. Только в ошейнике и на цепи. Так клево получилось, что я принес рисунок Лёвше. Похвастаться. Дескать, кое-что мне удается лучше, чем ему. Ну, и получил от него по полной программе.
- Это почему это у тебя кот на цепи?
- Ну, сказано же: "все ходит по цепи кругом"!
- ПО цепи! А не НА цепи!
- Дурак ты Левша, какая разница?
- Сам ты дурак! "Златая цепь на дубе том", а не на коте! Какой кот станет сидеть на цепи? Да он ни за какую колбасу не согласится.
- Все-таки ты, Левша, дурак, это же не простой кот, а ученый.
- Тем более! Станет тебе ученый вертухаться по команде "направо - налево". Да еще песни, какие прикажут, за колбасу петь. Джордано Бруно, вон, костра не побоялся. А кошки так вообще дрессировке не поддаются, это тебе любой зоолог скажет. А знаешь, что было на знамени восставших рабов Спартака? Кошка!
Так что Пушкинский кот ходит не на цепи, а по цепи, по золотым звенышкам. А, раз он кот ученый, то звенышки - это знания. А дуб, на котором висит золотая цепь - это наш мир. А у тебя не кот ученый, а покорная дворняга...
Писать письма Левше я постеснялся, а Интернета в те годы не существовало даже в проекте. Какое-то время я пытался представить, что он читает? О чем думает? И приобщился ли, наконец, к тайне деторождения? Но со временем эти мысли вытеснились другими, более приличествующими возрасту...
Ты, часом, не уснул, паря? Все молчишь. Думаешь? Следовательно, тебе интересно. Ну, слушай дальше, время позволяет...
II.
"Русалка плещет, леший свищет,
Кот воет, дуб в ночи скрипит...
Пиит реальности не ищет -
Он в эмпиреях вечно рыщет,
Боится, рифма убежит..."
(Лёвша)
Узнал ли я ответы на свои детские вопросы? Земля, как тебе известно, круглая, и рано или поздно прибудешь в точку отправления. Вот и мы с Лёвшей снова стыкнулись. Правда, произошло это, аж, через двадцать с лишним лет. И в Афгане. Тогда многие приличные люди встречались в Афгане.
Я в чине майора командовал танковым батальоном, а он оказался врачом. Нет, не военным, а вольнонаемным, и в порядке "братской помощи" пользовал местное население.
У меня как раз случилась беда. Не ранение, что было бы заурядно, а похуже. Несколько экипажей подхватили какую-то заразу. Что-то вроде грибка. Сначала зуд и опрелости на ступнях, пузыри, а потом... Короче, снимает боец носок, а кожа со стопы слезает, аж, слоем, как оторванная подошва с ботинка. И это при тамошней жаре да еще в раскаленной машине. В медсанбате ребят мурыжили, мурыжили, да плюнули.
- Что-то, - говорят, - видно, местное, нами еще не изученное. Обратитесь к доктору Кацману, он среди местных свой. Может, знает, как с этой напастью бороться.
Отправился я в афганский госпиталь, у входа толпа местных, то ли декхане, то ли медперсонал, то ли, вообще, "духи" - ни черта не разберешь.
- Где, - спрашиваю на ломаном пушту, - найти Кацмана?
А мне отвечают:
- Не знаем такого!
- А кто принимает?
- Еврейский доктор, тут все к нему. Только без очереди не советуем, ты хоть и "шурави", а народ горячий, многие при оружии.
Вот так вот! Мусульмане, а все к еврейскому доктору. Да, наше пребывание в Афгане кое-что сдвинуло в их заскорузлых мозгах. Местные вояки и сервелатик привезенный втихаря трескали, и сальцем не брезговали. А уж водочку всерьез уважали! Как же, спросишь ты, вера, которая им все это запрещала? Да любая вера постоянно входит в конфликт с реальной жизнью. И редко, когда остается целой и невредимой, как девственность при непорочном зачатии.
Тут, на счастье, подвернулась пара как раз прикормленных ребят из "царандоя", местные менты, они меня и отконвоировали до самого кабинета, и даже в двери впихнули. А за столом на фоне окна рисовался знакомый орлиный профиль. Пригляделся я повнимательнее... Вот так доктор Кацман, он же "еврейский доктор"! Лёвша собственной персоной.
Свозил я его к моим орлам в медсанбат. Лёвша пока осматривал их, сокрушенно крутил головой.
- Орлы!.. Ну, орлы...Так я и думал... Вытащить-то мне вас, орёлики, не проблема. В три укола и два компресса. Но надо же и о профилактике заботиться. Примите подарок...
И Лёвша извлек из докторского саквояжа не что-нибудь, а увесистую упаковку "Изделия Љ 2".
У меня, аж, глаза на лоб полезли.
- Это что же, вы всей ротой пользуете одну бабу?!
- Не обязательно, - успокоил меня Лёвша и обратился к болящим:
- И кончайте-ка вы, орёлики, тырить друг у друга плохо стираные портянки!
А вечерком мы с ним загудели на всю ночь. Правда, гудел главным образом я, Лёвша, как выяснилось, завязал. Надоело. И, перескакивая с пятого на десятое, он поведал мне, что с ним произошло за последние двадцать лет.
Сестренку он все-таки дождался. Она родилась года через полтора после отъезда нашей семьи из военного городка. Но вот беда, Лёвшина мать после рождения дочери не прожила и года. Ей, блокаднице, нельзя было больше рожать, а аборт она делать отказалась, как ни уговаривали врачи. Мда...
"...Но зато она стройняшка -
Хоть сейчас бери в балет..."
Дядя Миша, Лёвшин отец, было, запил, но Лёвша взвалил все заботы о сестренке на свои тощие плечи, чтобы отец больше мог проводить времени на службе и меньше бывать в доме, где все ему напоминало о покойной тете Басе.
Скрипку, конечно, пришлось забросить, не много-то наскрипишь над ухом у спящего младенца. Так что лет до семи Мара, так назвали Лёвшину сестру, росла на руках у брата. А аккурат к Лёвшиному выпускному школьному вечеру дядя Миша женился, не зря же Лёвша отпускал его на длинном поводке. Жену взял хорошую, вдову друга, разбившегося летчика. Кореянку по национальности. Друг привез жену в 45-м с Дальнего Востока. Вот только родить она не могла. Японцы ей, еще девчонке, отбили все внутренности. К Маре она сразу привязалась, и Лёвша со спокойной душой мог поехать поступать в институт. Причем, практически, в любой. Он был одинаково готов по всем предметам, дело было за выбором.
Он и поступил в какой-то мудрено-физический с ядерным уклоном. Тогда все этим бредили. Вот только продержался в нем недолго.
Еще при поступлении в институт Лёвша нашел приют у двоюродного дяди Яши (точнее, не дяди, а двоюродного дедушки). Дяде Яше было лет этак 65, занимал он четырехкомнатные апартаменты в доме сталинской постройки на "Соколе" и был одинок. Потому, когда Лёвша успешно сдал экзамены, он не отпустил внучатого племянника в общежитие, радуясь живой душе, нечаянно скрасившей его одиночество.
Дядя Яша был профессором медицины и когда-то числился ассистентом у академика Збарского, с которым в 52-м и загремел за решетку по делу "врачей-отравителей". Дядя Яша, подобно Кутузову, носил на лице черную повязку, поскольку, как и Лёвшин отец, был одноглаз. Только глаз он потерял не от немцев на войне, а от наших на Лубянке. Наливая себе и племяннику экзотический в те времена французский коньяк "Наполеон" в хрустальные бокалы, он вспоминал:
- Они сказали, что этот глаз никуда не годится, раз он не способен разглядеть в моем начальнике врага народа. Обещали отобрать и язык, раз он вовремя не доносит куда следует. Слава Всевышнему, не успели, сдох их усатый главарь.
И поскольку дядя Яша чуть не тридцать лет под руководством Збарского провел в недрах Мавзолея, обслуживая потрошеного вождя, знал он многое. Даже слишком многое, чему Лёвша долго и мучительно не решался поверить. Но дядя Яша знакомил племянника со все новыми и новыми материалами, среди которых протоколы судов над Иосифом Бродским, а так же над Синявским и Даниэлем были самыми безобидными, и за чтение которых даже в ту Хрущевскую "оттепель" могли закатать "за можай". Но дядя Яша устал бояться. Он даже глазным протезом не обзаводился принципиально, а ходил с повязкой.
- Чтобы напоминать бандитам об их преступлениях. Может у кого-нибудь из них проснется совесть. Хотя, конечно, сильно сомневаюсь.
А поскольку Лёвша никому не прощал вранья, мало-помалу стрелка компаса в голове у парня поменяла направление с коммунистического на "анти", что приводило в ярость Лёвшиного отца, когда сын появлялся на каникулах. Дело доходило чуть не до рукопашной.
- Этот Яшка - форменный поц! - Брызгал слюной убежденный коммунист дядя Миша, - Классовый враг! Жалко, что ему не выдрали язычину.
Позже, в 70-х, когда прокатилась еще робкая волна исхода евреев на "историческую родину", дядимишиному негодованию не было границ:
- Крысы бегут с тонущего корабля!
- Разумные существа, - возражал Лёвша, - чего ради они должны тонуть вместе с прогнившим кораблем?
Но это к слову. А тогда на одном семинаре по истории КПСС Лёвшиной группе было задано нашарашить реферат по работе Ленина "Шаг вперед, два шага назад". Лёвша сдал работу, а через пару дней был вызван в деканат, где обнаружил весь партком института в полном составе. Там ему вернули документы и послали на все четыре стороны, сожалея, что не могут послать на лесоповал, как в 37-м.
А произошло вот что. Лёвша, когда писал этот чертов реферат, на полях тетрадки, видимо, машинально накарябал стишок. Да так со стишком и сдал.
"Как то Надя
шутки ради
Ильичу давала сзади.
Так родился реферат
"Шаг вперед и два назад".
Впрочем, Лёвшу этот эпизод не выбил из седла. Его вообще было трудно вышибить из седла. К этому времени он уже потерял интерес к техническому устройству мироздания, ему захотелось понять место человека в этот самом мироздании.
Стараниями дяди Яши он был принят в "Склиф" в должности медбрата. Пару лет пропарился, а потом решил поступать в мединститут, благо школьные знания из его головы не выветривались в отличие от нас, сверстников-разгильдяев.
Дядя Яша благословил Лёвшу, но поставил условие, что документы он будет подавать не в 1-й "мед" им. Сеченова, где он заправлял профессорской кафедрой, а во 2-й - им. Пирогова.
- Мы евреи, и к нам внимание повышенное. Зачем нам всякие разговоры?
И, стремясь предупредить возможные возражения, предложил:
- Хотите, Лёва, анекдот? - К племяннику дядя обращался исключительно на "вы", - Представьте, Лёва, заваливается в Ад инспекция. "В основном, - говорят, - порядок. А вот за три котла извольте писать объяснительную. Почему у вас у одного котла никакой охраны, у другого только пара чертей, зато у третьего сгрудилась целая бригада?" А Сатана объясняет: "В первом котле варятся русские. У них, если кто высунется, его свои обратно запихивают. Им никакая охрана не нужна. Там, где двое чертей, варятся хохлы. У них, если один выскочил, старается и кума вытащить. Им и двух охранников хватает. А в третьем варятся евреи. У них, если один выскочил, всех своих вытащить старается. Поэтому-то там и дежурит целая бригада".
И вы знаете, Лёва, это, таки, слегка похоже на правду. Мы народ маленький, людьми не разбрасываемся. Может поэтому мы подарили миру и Фройда, - в такой транскрипции дядя Яша именовал Фрейда, - и Фройда, и Маркса, и Эйнштейна, людей перевернувших представление о мире. Не говоря уже о таких "мелочах", как Колумб или Нострадамус. Одни только испанцы должны нас благодарить и за Мигеля Сервантеса, и за Федерико Гарсия Лорку, и за генерала Франко. И, вы не поверите, Лёва, за Фиделя Кастро. Потому что все эти ребята - не католики, а марониты. А в марониты, Лёва, шли евреи спасавшиеся от инквизиции. Они хоть и называют себя христианами, богослужения ведут на арамейскоим языке. То есть, фактически, на иврите.
Дав миру Христа, мы, Лёва, могли бы быть самой уважаемой нацией среди цивилизованных народов. Но один Иуда порушил наш авторитет на многие века. Всего один паршивый Иуда! Кто бы мне ответил, почему это так? Ведь у любого народа полно своих иуд...
И пошел Лёвша в доктора...
А, когда закончил институт, отчего-то стал раздумывать, куда податься, хоть и получил вместе с красным диплом входной билет в аспирантуру.
Однажды за рюмкой "Наполеона" они с дядей Яшей поспорили, в чем состоит смысл жизни, и Левша принялся доказывать, что смысл жизни в самовыражении. Дескать, в каждом человеке заложены некие возможности, которые он должен в течение жизни реализовать.
- А хотите, Лева, старый анекдот? - предложил дядя Яша. - Умирает Наполеон. На том свете встречает его Всевышний и говорит: "Прежде, чем ты предстанешь перед страшным судом, я готов выполнить любую твою просьбу". И Наполеон просит показать ему самого великого полководца всех времен и народов, втайне надеясь, что этим полководцем окажется он сам. Но Всевышний привел его в какую-то комнатушку, в которой маленький лысый еврей сосредоточенно строчил на швейной машинке штанишки. Наполеон с недоверием поглядел на этого замухрышку и спрашивает: "Какие битвы он изволил выиграть?" "Ни одной, - ответил Всевышний, - просто при жизни ему не представилась такая возможность".
- Грустно, - сказал Левша, - выходит человек прожил жизнь зря.
- Вы так думаете? - усмехнулся дядя Яша.
- А как же, - взъерепенился Левша, - если бы каждый имел возможность и желание самореализоваться до конца, наш мир стал бы куда счастливее и совершеннее.
Дядя Яша лишь грустно усмехнулся.
- А вот товарищ Гитлер таки сумел самореализоваться. Слава Всевышнему, хоть не до конца. И товарищ Сталин сумел. А если бы им удалось самореализоваться до конца, мы бы с вами, Лева, либо сгорели в Освенциме, либо замерзли в Магадане. Мда... И вообще, Лева, из своей жизни я вынес, что миру глубоко наплевать на ваше самовыражение. Конечно, люди любят громкие имена. Но их абсолютно не занимает, заслуженные это имена или краденые. К тому же злодеев они почитают ничуть не меньше, чем святых. А может и больше.
И захотелось Левше туда, где врачей мало, а опыта много. Напросился он в дальние края и попал в Сургут. А Сургут - это не только нефть, омуль и соболь. А и ссыльные, и спиртяга до усрачки, и ноги, отмороженные по яйца, и поножовщина с вывороченными кишками, и "жакан" в спину от миролюбивых ханты-мансийцев, имевших негласное право на отстрел беглых зеков. И все это разнообразие на всего-то тысяч пятьдесят сургутян. Так что опыта, оказалось, по самое "не могу".
Мотаясь по вызовам дорогами, вернее, бездорожьем, Югры на попутках, вездеходах и вертолетах, Лёвша вернулся к своему детскому увлечению, гербарию. Только теперь он носил чисто прагматический характер. Лёвша искал лекарственные травы, из которых выколдовывал разные настои, отвары да эликсиры, составы которых терпеливо выпытывал у местных шаманов или менял у охотников-промысловиков на колбасу, сгущенку и патроны. Популярность его росла. Вершины она достигла, когда он чуть ли не на коленке ухитрился пришить лесоразработчику отпиленную "Дружбой" руку. Благо дело было зимнее, холодное, и вертолетчики вовремя перебросили из Нягани, где случилось членовредительство, так и не успевшего протрезветь членовредителя. А в посылочном ящике со льдом - укутанную лесным мхом безвинно отлученную от тела руку.
Но особым уважением он пользовался среди геологоразведчиков. Ну, во-первых, потому, что сочинял для них песни, которые они пели потом у костра под гитару. Всякие песни сочинял. И трогательные: