В складках её платья он увидел слишком много. В этих оттенках синего, в этих лоскутах серо-небесного дыма игриво мелькало её триумфальное восхождение. Будто взаправду, будто ему довелось наблюдать это всё самолично, он увидел, как быстро и с каким ликованием поднялась она на каблуки и надела это длинное концертное платье. "Наверняка, - думал он, остановив холодный взгляд на её подоле, - наверняка она в восторге от собственного выступления, от собственного блеска, неожиданного даже для неё". Она была не знакома ему, он видел её в первый раз, но отчего-то всего за пару секунд, пока стояли они в столпотворении людей за кулисами, он возненавидел её. Даже не в зале въелась в него эта ненависть, нет, не тогда, когда сидел он, не в силах шевельнуться от обуревавшего его трепета, а здесь, когда она взглянул ей в лицо, бледное и прозрачное. Тогда он подумал: "Я ненавижу её", - и это было правдой, бессмысленной и мерзкой правдой. Подумав об этом, он возненавидел и себя самого за свою малодушную ненависть к талантливой девушке, а затем - ещё раз себя, за ненависть к себе. Это случилось всего за секунду, пока стояли они друг против друга, пока её опьянённый музыкой взгляд скользил по его лицу, не осознавая его, не вписывая в эту реальность.
Его раздражила эта отрешённость, разделяющая мир на высший и низший. Ему захотелось отвлечь её, вернуть на немузыкальную, прозаичную землю. Он изогнул губы в восхищённой улыбке и дотронулся до белой руки девушки, сжимающей гриф гитары.
- Вы очень хорошо сыграли, - сказал он.
- Что? - она не сразу сфокусировала на нём взгляд, но, осознав похвалу, самодовольно улыбнулась, будто намекая, что иначе и быть не могло. - Спасибо большое.
Толпа пихнула их, и девушка, кажется, вспомнила, что ей нужно идти. Она улыбнулась ему снова, на этот раз прекрасно понимая своё превосходство и не скрывая его. Рыжая прямая прядка упала ей на глаза и на яркие вишнёвый губы, изгиб которых, наполненный сдержанной и очаровательной заносчивостью, был на самом деле очень красив. Приподняв подол свободной рукой, она быстро двинулась дальше по коридору. Он смотрел ей вслед и представлял, как догоняет её, ловит за локоть, толкает к стенке и с ожесточением, с обличением и едкостью говорит... что говорит? Что он может ей сказать? В чём она виновата? В том, что она успешнее, удачливее и лучше него? В том, что она наслаждается музыкой, пьёт её там, прямо на сцене, пьянея от каждой ноты, от каждого лада на своей дорогой, звучно-сочной гитаре? Нет, она не виновата в том, что он не смог, что он - не она, что его руки не предназначены для игры, что вся его шаткая психика не предназначена для сцены. Она ни в чём не виновата и не за что её ненавидеть. Но всё же, как ему хотелось, о, как же ему хотелось прижать её к стенке, отобрать у неё гитару и разбить, показывая, как ничтожен и глуп этот их музыкальный мир, высший мир муз и богов, не доступный простому смертному. Да, с некоторых пор он ненавидел само существование этого мира, саму идею красоты, до вершин которой ему не добраться.
- Юноша, вы проходите? - осведомился над ухом интеллигентный женский голос. - Вы мешаетесь хору. Вы выступаете? Или берёте интервью? Вы похожи на журналиста.
Он зло посмотрел на дамочку.
- Я писатель, - сказал он и понял, насколько смешно это прозвучало. Чтобы не глядеть в глаза музыкантам, слышавшим это, он повернулся и пошёл к выходу.
А зачем он, собственно, сюда зашёл? Ради этой девушки? Нет, что за бред, он никогда бы так не сделал. Глупо думать, что ему хотелось увидеть её воочию, а не из концертного зала, увидеть, что она настоящий человек, а не призрачная муза с гитарой, сияющая вдохновением в свете софитов. Он остановился и посмотрел на свои дрожащие руки. Ему вдруг пришло в голову, что его реакция и поступок говорят только в пользу юной гитаристки. То, что её выступление так пронзило его, вызвав эти противоречивые чувства, характеризуют её как отличного исполнителя, а его - как гнилого, полного злобы идиота. Его лицо перекосила кривая улыбка, и точно в этот момент он увидел собственное отражение в зеркале. Встрёпанный, нелепый и нервный псевдоромантик, похожий на сердитого воробья и да, немного почему-то на журналиста - вот, что показало ему зеркало, слишком правдивое, слишком жестокое, чтобы успокоить или приободрить. "Вот так выглядит твоя праведная ненависть", - подумал он, отвернулся и толкнул тяжёлую дверь. Выйдя в фойе, он увидел недалеко у дверей свою гитаристку, разговаривающую с другой девушкой, державшей домру. В дымчатых складках её платья он увидел отблески софитов и гаснущие цепочки нот, а в длинном банте на груди - поступательные, тревожные движения первой прелюдии Вила-Лобоса, движения, вызвавшие такую бурю в его крови. Он подумал: "Я для неё - всего лишь пара хвалебных слов, а она для меня - шторм, опрокинувший тихий омут с ног на голову. Что за безумие, - усмехнулся он самому себе. - Что за ребячество, в самом деле. Нужно попросить у неё прощения..." Он сделал шаг в её сторону - он хотел извиниться за свои мысли и за то, чего не совершал, за свою внезапную завистливую ненависть, за холодный взгляд, испачкавший её летящее платье - он хотел, да, но быстро одёрнул себя. Нет, он больше не подойдёт к ней. Он больше не посмотрит в её сторону. Он даже не вернётся в зал и не дослушает концерт. Он наденет грязную куртку, выйдет в весенний вечер и пойдёт по сверкающим лужам, с каждым шагом отдаляясь от мира прекрасного, оставляя его далеко позади. Слишком тошнит его от этих божественных лиц, обращённых к недосягаемым вершинам...
Так он и сделал. Пока шёл он до дома, в ушах его волнительным и страстным эхом отдавались звуки прелюдии. Он не мог избавиться от них. Он шептал их, пел. Они срывались с кончика языка и падали на асфальт, отражающий солнце. Они были повсюду: в ветках деревьев, в грязных сугробах, в нежном весеннем ветре, в янтарных бликах разливного пива, в глазах прохожих и - в нём самом. Нарушив на миг его одиночество, образ гитаристки догнал его и пошёл рядом. Гитаристка улыбалась со сдержанной надменностью, поглядывая не него из-под нежной рыжей прядки. Он сказал ей короткое "прости", и она с удовольствием усмехнулась, принимая его извинения. Затем она растворилась в солнечных лучах, а он пошёл дальше в одиночестве, млея от звуков прелюдии, что на какое-то время заменила ему воздух. "Да, - думал он, - такие, как я, не предназначены музыке, но принесены ей в жертву. Кто-то должен быть жертвой, кто-то должен стать расходным материалом, ступенькой в лестнице из таких же жертв - в лестнице для богов. Музыка изжевала меня, распробовала и выплюнула, оставив беспомощным, возбуждённым и больным. Таким, как я, уже не суждено восстановиться".
Его мысли не имели завершения, не имели начала. Он нёс их в складках своих рукавов, и слова пульсировали в ткани, будто набухшие вены. Словам этим ещё предстоит излиться на бумагу, сложиться в узор, приносящий избавление, но это - потом, ночью...