Ковальский Александр : другие произведения.

Книга 2. Часть 10. Слово и дело...

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:


  
   Слово и дело...
  
   ... Я продолжаю, слепо и немо,
   Путь по кровавой, дымной земле.
   Но -- мое хмурое небо
   С каждым шагом ближе ко мне.
  
   25 сентября, 1894 год.
   Генуэза.
  
   В приемной дожа Генуэзы было полутемно - из-за бархатных зеленых портьер, заслоняющих окна - и одуряющее пахло цветами. Как на кладбище, подумалось Хальку. Портьеры были задернуты неплотно, и солнечный столб, прорываясь в оставленную щель, будто делил огромное пространство надвое. На одной половине были они с Джеммой, на другой - высокая дверь в кабинет дожа, бескрайний, как гарнизонный плац, стол секретарши - с множеством бумаг и стопками газет, рядом разнокалиберных телефонных аппаратов и монументальным, с перламутровыми накладками клавиш, ундервудом. В углу стола притулилась высокая хрустальная ваза. Увядающие геогрины осыпали лилово-белые лепестки на газетные страницы.
   И, как водится, ни одной живой души. Как будто война уже началась. "Фронт закрыт, все ушли в райком".
   Только в кресле в самом углу приемной, неудобно откинувшись головой к жесткой спинке кресла, спал худой, плохо одетый парень. По загорелому лицу бродили неясные тени, изредка взблескивали из-под темных ресниц белки глаз.
   -- Красота, -- за спиной Халька сказала Джемма. - Притон. И порядки наверняка такие же.
   -- Помолчите. - Он потянул на себя створки дверей кабинета. Разумеется, оказалось заперто.
   Очень глупо чувствуешь себя, когда вот так врываешься в чужую приемную - с карабином наперевес, точно и впрямь на войну! - и оказываешься в липком, будто стоячее болото, канцелярском безмолвии.
   Впрочем, зря он расстраивался. Все случилось в один момент.
   Распахнулись двери приемной - и двери кабинета дожа, стремительный сквозняк пронесся по столу, сметая на пол бумаги, вздувая тяжелые полотнища портьер, распахивая створку окна. И вот уже кренится под тяжестью букета набок ваза, трезвонят одновременно, наверное, все телефоны, и парень в кресле просыпается, недоуменно хлопая заспанными глазами; визжит, как будто ее живьем режут, Джемма, и все это перекрывает командирский бас вступившей в свои владения секретарши.
   -- Я же вам сказала - убирайтесь вон!!
   Понадобилось, наверное, минуты две, чтобы понять - этот вопль, равно как и наманикюренный коготь, указующий на дверь, предназначены отнюдь не им с Джеммой.
   -- Я вам тридцать три раза сказала: он вас не примет! А вы сидите! Людей мне пугаете! Извините, мона, мессир!.. - почтенных лет дама в строгом костюме с чароитовой булавкой на узком шнурке галстука, не прекращая гневной речи, успела закрыть на шпингалет окно, раздернуть портьеры, отчего в приемную хлынуло и затопило все вокруг солнце. В завершение она водворила на место вазу и поправив в ней цветы, принялась собирать упавшие газеты.
   Сонный сиделец таращил глаза, Джемма взирала с изумлением и ужасом. Хальк веселился. Он всегда подозревал, что нынешний дож Генуэзы милорд Александр Сташиц знает толк в людях.
   Так уж сложилось, что со Сташицем он учился вместе в университете - еще тогда, до Эйле. Помнится, они даже дружили... он, Сташиц и Вацак Сваровски. Потом дороги их разошлись - стремительно и страшно, как всегда и происходит с людьми, когда мир превращается в кровавое месиво. Одно время Сташиц даже преподавал в Эйленском лицее - но быстро понял, что педагогического таланту господь не дал. Впрочем, дружбе это не помешало. А после пожара в Корпусе... после пожара дружить Сташицу стало не с кем.
   -- Ну?!
   -- Что - ну?
   -- Уйдете вы сами или мне жандармов вызывать?!
   -- Аглая, что здесь происходит? Мессир, вы кто?
   Парень, хватаясь за подлокотники глубокого кресла, неловко вставал, одновременно пытаясь достать из-за пазухи - видимо, документы? - секретарша стояла, уперев руки в бока, более всего напоминая рыночную торговку. Джемма томно обмахивалась похищенной со стола газеткой.
   -- Меня зовут Антон Ковальджи. Вот рекомендательное письмо за подписью милорда Киселева. Собственно, мне ничего и не нужно - разрешение на выдачу паспорта, регистрация по месту жительства, право на работу...
   Он был удивительно похож - на кого? Так сразу и не скажешь. Но было в этом лице что-то, что заставляло задержать взгляд. Как оборванная на полуслове фраза, когда еще чуть-чуть -- и явится смысл. Пожалуй, так мог бы выглядеть спустя столько лет приснопамятный Анджей Саварин -- бывший ученик, а заодно и первопричина всех бед и несчастий. Бездомная жизнь в сочетании с укрывательством от властей и невозможностью публикаций никого не красят. Но он сказал - Антон Ковальджи.
   -- А государственное вспомоществование вам не полагается? Ваш Киселев об этом ничего не пишет? - милорд Сташиц обернулся, привлеченный шорохом Джемминой газетки, но смотрел отнюдь не на изнывающую от жары мону. -- А вам-то что нужно? Тоже побираться пришли?
   -- У тебя, пожалуй, и снега зимой не допросишься, -- криво улыбаясь, выговорил Хальк.
   Еще мгновение дож Генуэзы смотрел на него - с непередаваемым выражением на лице. Дергалась возле рта жилка. Потом милорд Сташиц словно очнулся и осенил себя размашистым крестным знамением.
  
   -- Скотина ты, Алесь, -- наконец сказал он и резким жестом опрокинул в рот пузатую коньячную рюмку. - Ты знаешь, сколько раз я тебя похоронил?
   -- Догадываюсь. Ну... пора бы и привыкнуть.
   -- Морду тебе разбить, что ли? - вопросил Сташиц скорбно.
   Они сидели в кабинете, удобно расположась на широком, как проспект адмирала Шарделя, подоконнике, и сосредоточенно прихлебывали из вставленных в резные мельхиоровые подстаканники стаканов огненный с лимоном и беграмотом чай. К чаю полагались сушки и конфеты, хотя, откровенно, Хальк предпочел бы что покрепче. Но добрая секретарша налила им с дожем по стопке из припрятанной в сейфе бутылки "Старой Ниды" и заявила, что на этом банкет окончен. Тут мона Аглая с Джеммой поразительно быстро нашли взаимопонимание, и Хальк с удивлением узнал, что он практически уже стоит одной ногой в могиле. И если не возьмется за ум и здоровый образ жизни...
   -- Шли бы вы... погулять, мона, -- предложил в ответ на это Сташиц. - И молодого человека с собой захватите. Кстати, как вас там?.. Ковальджи, да. Аглая уже распорядилась, идите в канцелярию, вам выпишут все бумаги.
   -- Из тебя вышел чудный градоначальник, - Хальк оценил это виртуозное командование..
   -- А не заткнулся бы ты? - посоветовал Сташиц ядовито. - Градоначальник, твою мать... Вот скажи, если ты такой умный, как мне все это расхлебывать? - он потянулся, едва не опрокинув блюдечко с сушками, и взял со стола кожаную с тиснением папку. - На, полюбуйся. Они предлагают мне протекторат - заметь, я должен с радостью согласиться! - а вдобавок понашлют сюда своих попов вкупе с чиновниками, и будут за меня решать, что и как я должен делать... и что читать, и что писать, и где будут учиться наши дети.
   Отсюда, из окна, был виден город - и море, правильным полукружием вдающееся в белые скалы берега. Бесконечное пространство воды за тонкой полосой внешнего створа Артбухты. Ни единого корабля. Если немного перевести взгляд -- путаница улиц, тронутые желтизной и охрой кроны платанов и тополей. Шпили соборов. Чертящие небо над городом белые капли чаек.
   -- Кстати, насчет детей. Я, собственно, за этим и шел.
   Он осекся, потому что Сташиц молчал и смотрел на него как на тяжело и безнадежно больного. Когда ясно, что человек доживает последние денечки, и ни уговоры безутешных родственников, ни усилия врачей не помогут.
   -- Горбатого могила исправит, -- сказал Сташиц наконец. - Этого ребенка, случаем, не Раецкий фамилия? Алесь, неужели ты думаешь, что без твоего вмешательства я бы согласился на эту гнусность? Они уже ходили ко мне, эти мессиры из столицы.
   -- И что?
   -- И послал я их к чертовой матери. Ну, или как-то так... я не помню дословно.
   Сташиц в несколько глотков допил остывший чай. Поворошил бумаги в папке, вынул казенный телеграммный бланк. "Настоящим милорду Сташицу Александру, дожу вольного города Генуэза предлагается в трехдневный срок известить Твиртове о своем согласии принять протекторат Короны вкупе с прочими условиями и исполнить все истекающие из этого процедуры. В противном случае Корона, исходя из правил введенного на территории страны чрезвычайного положения, оставляет за собой право на любые действия в отношении города и его властей".
   -- Вот, полюбуйся, что они мне предлагали.-- Под этим "предлагали" прдразумевалось, что милорд Александр Сташиц, дож вольного города Генуэза, предложение уже рассмотрел и отклонил. Ну, это если придерживаться дипломатических выражений...
   -- Ты понимаешь, что это значит? - тихо спросил Хальк.
   Губы Сташица скривились в ядовитой и беспомощной усмешке.
   -- Мне сейчас застрелиться или погодить?
   -- Там люди. Женщины и дети. Ты не можешь за них решать.
   -- А ты мог, когда раздавал детям карабины в Корпусе?! - Сташиц щелкнул портсигаром, трясущимися руками закурил.
   -- Ты не сможешь держать оборону города дольше двух суток. Максимум - дня три. Или четыре. Если будут волонтеры. А потом что?
   -- Господи, да если б я знал, что...
   Синий, горько пахнущий дым сигареты мешался с дымом осенних костров во дворах.
   Они сидели на подоконнике и смотрели на город, и каждый из них знал, что выхода нет никакого, и дело тут совсем не в личной гордости или упрямстве. А просто есть вещи, которые не могут, не должны случиться ни при каких условиях, и что делать, если за это знание зачастую приходится платить не только собственной жизнью... и удивительно, что так думает большая половина вот этого лежащего у ласкового моря белокаменного города. А кому трудно поверить - тот может проехаться на бульвар Шарделя и внимательно прочесть надпись, выбитую на мраморе стелы памятника Погибшим Кораблям.
  
   Поздние вишни брызгали соком, выплевывая из-под шпильки мелкие косточки, шлепались в миску с сахаром. Белая горка медленно набрякала почти черным сиропом, становясь похожей на мартовский сугроб, подтачиваемый изнутри талыми водами. Над столом вились пчелы, Чеслава отмахивалась от них перепачканной в ягодах рукой.
   -- Из вишни будет пирог. А вареники лепить будем с шелковицей. Я послала Юлека надрать.
   -- Тогда мы провозимся до вечера, -- Лиза в задумчивости принялась чертить пальцем в рассыпанной по столе муке линии и узоры.
   -- Почему?
   -- Потому что он купается на набережной у стелы вместе с мальчишками.
   -- Саша, вы бы прогулялись за этим обормотом, заодно в булочную заглянули бы...
   -- Я тоже хочу прогуляться! - Лиза решительно сдула упавшую на глаза рыжую прядь и отложила скалку.
   -- А ты останешься и поможешь мне с пирогами.
   Спускаясь с крыльца в полуденное солнечное марево, Хальк слышал, как мона Чеслава выговаривает Лизе гневным шепотом:
   -- Ни стыда у девицы, ни совести! Первый раз вижу, чтоб такая вертихвостка!.. Между прочим, у него жена!..
   -- Жена - не стена! -- в голосе Лизы было столько ярости, что Хальку сделалось смешно. И жалко ее, дурочку...
   Он напился теплой, почему-то пахнущей яблоками и сладкой до ломоты в висках воды из кувшина на террасе и уже взялся за щеколду калитки, но внезапно остановился. То, что происходило на улице, могло свести с ума любого, даже куда более здравомыслящего человека. А уж если, по мнению дожа, по тебе лечебница для душевнобольных плачет...
   Еще третьего дня улицу, серпантином огибающую Красную Горку, перерыли под благовидным предлогом прокладки труб для водопровода. На самом деле, подозревала пани Раецкая, водопровода никакого не предполагалось. Как таскались на колонку за два квартала, так и будут таскаться, потому как деньги все равно разворуют, а того, что останется, хватит аккурат на то, чтобы перекопать улицу вдоль и поперек. Вот и получается, что ни воды, ни автобуса, который, пускай и редко, но мимо дома проходил, и хотя бы с рынка с тяжелыми авоськами можно было добраться без хлопот. Теперь путь домой ограничился длиннющей лестницей. Прорезанные в заросших сурепкой, дикой акацией и можжевельником склонах длинные пролеты уступами спускались прямо к вокзалу. А если встать наверху, то далеко, за лоскутным одеялом крыш, за тронутыми багрянцем и охрой кронами бульваров и парков, можно было увидеть море и справа, почти теряющиеся в дымке щербатые зубцы Генуэзской крепости - Каламиты.
   Впрочем, сейчас с крыльца виделось другое. Странная процессия поднималась по ступеням, часто останавливаясь и в немом удушье припадая к широким парапетам. Над процессией, как летнее облачко, реял дамский зонтик - одинокий среди глухих чиновничьих сюртуков и цилиндров. Впрочем, если приглядеться, не такой уж и одинокий - серебряная карабелла священника Церкви Кораблей рассыпала искры на парадной лиловой сутане.
   Хальк еще раз глотнул из кувшина. Поход за Юлиушем, а заодно и вареники с шелковицей откладывались в неведомое будущее. Надо быть полным дураком, чтобы не сообразить, чего, а вернее, кого ради затеяна вся эта прогулка.
  
   -- Моны, мессир, наше почтение.
   На террасе в одно мгновение стало тесно и нечем дышать. Пани Чеслава отложила шпильку и вытерла о передник черные от вишневого сока ладони. Лиза фыркнула, отчего взлетело мучное белое облако, и с размаху шмякнула на стол пыхтящий, остро пахнущий дрожжами и сдобой бесформенный ком теста.
   -- Чему обязаны?
   -- Мессир Ковальский Александр Юрьевич здесь проживает?
   -- А вы кто?
   -- Вот это мессиры Алькен и Флопп - окружные магистры образования и финансов, это мона Карина Халка - она возглавляет Генуэзскую цензорскую службу департамента безопасности и печати, собственно окружной магистр мессир Юнгвальд, далее глава Генуэзского Синода, магистр налогов и сборов... начальник военного округа Генуэза генерал Юмашев к вашим услугам. Мы можем переговорить с мессиром Ковальским?
   -- Я слушаю вас очень внимательно.
   -- Нет, но это невыносимо! - единственная в делегации дама - кажется, генерал Юмашев обозвал ее Кариной - протолкалась вперед и, отодвинув слегка обалдевшую Лизу, уселась на единственный свободный стул, закинув ногу на ногу. - Толпа мужиков, и никто сесть не предложит! Флопп, я вас предупреждаю, если дорогу не починят, я вам глаза выцарапаю! Дайте воды, милочка, -- она кивнула пани Чеславе так, словно та была ее горничной. У пани Раецкой вспыхнули щеки. Не глядя, она достала из буфета первую попавшуюся чашку, налила из кувшина воды и со стуком поставила перед Кариной. Вода плеснула, окатив щедрыми брызгами алый шелк платья и напудренное лицо цензорши.
   -- Итак, мессиры?
   -- В сложившихся чрезвычайных обстоятельствах, о которых, мы полагаем, вам хорошо известно, мэрия Генуэзы, окружной Синод и Сенат города просят вас принять на себя миссию проведения мирных переговоров с Короной, ибо, по всеобщему мнению, вы являетесь единственным лицом, которое способно выполнить эту задачу. В случае урегулирования ситуации благодарность города будет, как вы догадываетесь, безграничной.
   -- Это, как раз, понятно. Милорд Юмашев, не знаю вашего имени...
   -- Кирилл Антонович.
   -- Могу я с вами поговорить лично?
  
   -- Видите ли, Кирилл Антонович... У общественности сложилось ложное впечатление. Будто я могу что-то изменить или исправить. Вот нажму на тайную кнопку - и все станет прекрасно, и мир содрогнется от собственной красоты и совершенства.
   -- Это все слова, Александр Юрьевич.
   -- Эти слова мне жизнь сломали. А вы говорите... Или вы думаете, что я имею некое влияние на... мону да Шер? - он долго раздумывал, как именно назвать Алису. По имени не хотелось, "государыня" -- язык не поворачивался. - Если вы и впрямь так думаете, то вы заблуждаетесь, и очень сильно. Лучше от моего вмешательства не станет. Только хуже.
   Они сидели на террасе - совершенно одни - у стола, испятнанного мукой и вишневым соком. Юмашев курил; легкий, дурманящий голову дым с запахом диковинных трав стлался в дрожащем воздухе. Солнце проникало сквозь виноградные листья, широкими пятнами лежало на некрашеных половицах. Сонно гудели пчелы. На лице генерала - аристократически худощавом, с высокими литвинскими скулами - бродили неясные тени.
   -- Я осведомлен о ваших отношениях... с вашей женой. Не спрашивайте, откуда. Но дело не в этом.
   Хальк меланхолично покивал, не зная, как реагировать на это заявление. За последние месяцы он как-то успел позабыть, каково это - жизнь на виду, под надзором, будто букашка под лупой энтомолога. Иллюзия свободы, море и солнце сделали свое коварное дело. А ничего никуда не исчезло.
   -- Нам необходимы прямые переговоры. А вы, как это ни грустно, единственный человек, который может об этом просить. Который может попытаться хоть что-нибудь объяснить.
   -- Почему вы так решили?
   -- Потому что вы, как создатель этого мира, видите его снаружи, а не изнутри, как все мы, грешные.
   -- Это вы про абсолютный текст, что ли? - Хальк задумчиво бросил в рот вишню, раздавил зубами прохладную мякоть. Улыбнулся. - Так я вас разочарую, Кирилл Антонович. Никакого абсолютного текста нет. Есть только буквы на бумаге - и слепая вера в то, что они могут изменить мир. Это первое общественное заблуждение. На самом деле мир меняют не слова - а наш страх перед ними. А второе заблуждение - по большей части, ваше - то, что я будто бы создатель этого мира.
   -- А вы - не создатель?
   -- Нет.
   Юмашев с видимым усилием подавил в себе раздражение. Спокойно загасил в пепельнице сигару.
   -- Вы - не создатель, но безусловно знаете, как привести мир к равновесию.
   -- Знаю ли я?.. - Хальк судорожно вздохнул. Так неожиданно, точно ледяным обручем, стянуло вдруг виски, сердце ударило невпопад, и острое, до самого дна, понимание мира - все его тонкие ниточки-связи, смыслы, подводные течения чужих отношений - любовей, ненависти, привязанностей и равнодушия -- возникло под веками черной вязью строчек, и ужас перед этой глыбой поднялся и затопил душу до дна, без остатка. - Господи, да только это я теперь и знаю...
   Юмашев смотрел на него, не отводя глаз.
   -- Тогда вы нам поможете, -- сказал он. Не спросил - просто констатировал факт.
  
   26 сентября, 1894 год
   Эрлирангорд.
  
   -- Ты бы отреклась, если бы платой была жизнь кого-либо другого?
   -- Ты не понимаешь...
   -- Нет, это ты не понимаешь! Когда предлагаешь этим мальчикам жизнь их матерей и сестренок за костры из книг на площадях.
   -- Не передергивай!
   Она стояла лицом к окну, и платье топорщилось на худых лопатках, как на рудиментах крыльев. За окном в дождливых сумерках улыбчиво скалилась химерья морда. Щербатая - после обстрела Твиртове тогда, давно, еще при Одиноком Боге. Морда была отвратительна, но Алиса вдруг подумала, что лучше смотреть на это чудовище, чем на принесенные секретарем и горой сваленные на столе рукописи Юлиуша Раецкого. Поверх - отчет местного крысятника. Вердикт не оставляет простора для решений. Господи, зачем она только поехала в этот город!..
   -- Мы хотели как лучше, - сказала Алиса вдруг. -- Мы все хотели как лучше. И вместе решали. А получаюсь виноватой я одна. Что же вы смотрите мне в рот?! Остановите!
   Она уже обернулась и кричала, был некрасиво распялен рот и глаза похожи на ямы с талой водой. Воронки. Как после обстрела в Твиртове.
   Там... они еще не были знакомы. А теперь, непонятно в какой момент, вдруг перешли на "ты", и это никого не смущает.
   -- Успокойся, -- сказал Даг сухо. -- Никто тебя не обвиняет. Ты... воспринимаешь неадекватно.
   -- Я устала.
   -- Мы все... устали. В некотором роде. Может, отпустим воду просто течь?
   Стемнело стремительно, и сквозь окно серебрился, как полная луна, циферблат часов на ратуше, и вычурные стрелки подгребали к четверти девятого.
   -- Пойдем спать. Завтра, на свежую голову...
   Алиса истерически захохотала.
   Даг уставился на нее, хлопая глазами, потер обрастающий светлой щетиной подбородок.
   -- Валерьянки у меня нет, -- наконец задумчиво буркнул он. На лице государыни отразилось девчоночье лукавство, сразу куда-то пропали и годы, и усталость, и голосом сытой кошки она промурлыкала:
   -- Ты что-то там сказал про "спать"...
   -- О Господи! -- Даг взялся за голову.
  
   Предопределенности не бывает, не бывает двоих, назначенных друг другу судьбой. Все это - людская выдумка, выдумка, из-за которой потом очень трудно жить. И больно. Потому что все вокруг и они сами, поверив в это свято, так и стараются жить, ломая свои жизни, приноравливаясь, мучаясь, ненавидя, делая вид, что любят.
   Нет. Он достаточно мудр. Он заплатил за эту мудрость и бессонными ночами, и дырами на шкуре, и презрением. И потерей иллюзий, которые пробовал выдавать за принципы. Хватит. Если двое есть, незачем городить над этим высокие чувства и подоплеку в виде судьбы.
   Пусть вода просто течет, тонкие струйки морщат поверхность и кружат песчинки и желтые листочки акаций. А завтра не будет ни сожалений, ни надежд на будущее. И нету вчера, только сегодня. И вода просвечена солнцем.
  
   Вокзал был оцеплен. То есть не то чтобы вокзал, а ближайшие три квартала. Несчетное количество мелких улиц, переулочков и тупичков. Было так тихо, что Алиса отчетливо слышала, как с шорохом осыпаются на плиты лимонно-желтые ясеневые листья.
   Это было похоже на начало сказки -- с заведомо плохим концом. Сосущая пустота под ложечкой, льдинка в горле. Золотоглазая Дева, едущая убить Дракона. Вспыхнуло под веками и погасло лицо Сабины. "Керин, сестра моя..." Неправда, все неправда! Дракон -- чудо, у него радужные крылья и печальный взгляд. Это чудо, такое же обыденное, как вдох и выдох, это то, чего нельзя объяснить, а можно -- лишь ощутить.
   -- Это любовь, государыня.
   -- А если бы я была просто женщиной?
   -- Это невозможно, государыня. Как не дышать.
   -- Тебе не нравится это?
   -- Не нужно, государыня. Мне больно.
   Листья сеялись и лежали золотым ворохом у них под ногами. А небо среди дымных туч было ослепительным и нежным. Она протянула руку ладонью вверх. К дождю из кленовых листьев и крылаток.
   -- Не сердитесь на меня.
   -- Я не сержусь.
   -- Тогда не обижайтесь.
   Хмурые высотки Рудаминского проспекта заглядывают в окна экипажа. Холодная морось эрлирангордской осени. Еще вчера было солнце... Башни Твиртове в косых штрихах дождя. "Вiльня у дождж - як старая гравюра у Тэцы Вiленьскай..."
   -- Я не вернусь оттуда, -- сказала Алиса.
   В то недолгое время, которое осталось в эту ночь для сна, ей приснилось странное, и она была совершенно убеждена, что рассказывать это Дагу никак нельзя. Но, как бы там ни было, именно это короткое видение окончательно уверило ее в том, что она поступает... не правильно, нет, -- единственно так, как возможно.
   Ей приснился старый двор в Эйле - еще том, до войны за веру, -- и цветущая яблоня у обломка кирпичной стены, трава в желтых одуванчиковых искрах и осыпавшихся розовых лепестках. Хальк сидел на покосившейся лавочке и молчал, а она смотрела на него откуда-то из невозможного далека и думала, знала, что вот это и есть счастье. И что никто и никогда не умрет.
   -- Мне очень нужно тебя увидеть. Пожалуйста.
   -- Зачем? Зачем?! Ты прекрасно знаешь, чем это кончится.
   -- Знаю. А все равно... Понимаешь, я бы никогда не попросил - для себя, но сейчас... такие битые условности... люди, страна, свобода... они подняли мальчишку на щит...
   -- Какие мерзавцы, -- сказала она.
   Хальк пожал плечами и посмотрел ей в глаза.
   -- Думаешь, я лучше?
   -- Не надо!..
   -- Мы пытаемся размышлять категориями: абсолютный текст, совесть, жизнь... А на самом деле ценность имеет только одно. Господи, я так люблю тебя, что просто сил нет, и ничего не хочу больше, но чем ближе, тем все более мы чужие... Самое смешное - это так просто сделать, и так невозможно.
   -- Это неправда! Я...
   -- Что? Что?!
   Он еще мгновение смотрел на нее, а потом спрятал лицо в ладонях и покачал головой. Качал и качал, и почему-то там, во сне, это было самым страшным.
   -- Я приеду, -- сказала Алиса.
  
   -- Я не вернусь оттуда, -- повторила она.
   -- Вернешься. -- Рука Дага сжала ей пальцы. Ледяные. С резким осколком кольца.
   -- Я не могу не ехать.
   -- Я знаю. Помолчи...
   Площадь Согласия. Воткнувшаяся в небо черная колонна монумента. Венок на вершине -- будто аистиное гнездо. Такое, когда в основе тележное колесо. Запах мокрого камня, железа и одиночества. Так пахнут все вокзалы всех городов мира.
   Экипаж замедляет ход.
  
   Она всегда была против пышных проводов. Алый ворс ковровой дорожки, постные лица гвардии, буханье салюта. "Аглаю" к парадному подъезду!"... Детский сад. Народу совершенно не обязательно знать, чем занимается государыня в свободное от государства время. Куда как лучше скромное инкогнито. Скажем, сельской учительницы. Жидкий узел волос на затылке, очки на нос, неловкость движений: рукава старой жакетки слишком коротки, -- и никаких каблуков. Даг, когда услышал, сначала ржал, как ненормальный, а потом ответил, что поглядеть на такое чудо сбежится полгорода. И вообще, все тайное становится явным, а явной государыне он сможет хотя бы обеспечить нормальную охрану. И бронированные стекла дипломатического вагона. Аргумент был убийственный.
   -- ... Слово и дело государыни!
   Строй гвардейцев раздался. Они прошли сквозь оцепление: впереди Даг, следом -- бедной родственницей - Алиса. Ветер налетел от путей, радостно захлопал полами распахнутого Дагова плаща, взметнул с поверхности луж стеклянные брызги. Даг шел быстро, Алиса не поспевала, оступалась, подворачивались шпильки замшевых черных лодочек. Очень хотелось цыкнуть на Дага и уцепиться за его локоть. Но тогда они пошли бы рядом, и Даг стал бы ей что-нибудь говорить, -- что-нибудь такое... Нет уж, пускай все это будет в вагоне, там она сможет хотя бы отвернуться.
   Перрон был пуст и длинен. Дождь бил в лицо, как картечь.
   После промозглой сырости окунуться в тишину и роскошь дипломатического вагона было сущей благодатью. Алиса, задыхаясь, упала в плюшевые объятия кресла. Лицо Дага, стоящего в дверях, было печально.
   -- В самом деле, - проговорил он неуверенно. -- Может, останешься? Тебе же нечего там делать. Глупо думать, будто своим присутствием ты что-либо изменишь или исправишь.
   Алиса качнула пальцем бледные венчики хризантем. Ненужный прощальный жест. Красиво и очень больно. Почему они все думают, что она едет умирать?!
   -- Зато после никто не скажет, что я загребала свой жар чужими руками.
   У Дага дернулась щека.
   -- Все ли волки так глупы?
   -- Все ли каралисы так настырны?
   Они засмеялись. Дождь оставлял на оконном стекле длинные потеки. Говорят, это к счастью -- дождь в дорогу.
   - Поезд прибывает в четверть шестого утра, - помолчав немного, сказал Даг. -- Тебя будут встречать.
   Алиса кивнула. Вот и все. Сейчас он уйдет.
   -- Даг.
   Он обернулся от дверей.
   -- Да, государыня?..
   -- Алиса, - сказала она и повторила с упрямой настойчивостью. - Меня зовут Алиса.
   -- Хорошо. Алиса. -- Таким голосом находящемуся на смертном одре любящие родственники клянутся исполнить последнюю волю.
   -- Я ни о чем не жалею.
   У него сделалось изумленное лицо. Алиса отвернулась, вдруг поняв, что говорит это - не ему.
   Поплыло за окном здание вокзала с бронзовым орлом Короны на фронтоне. Грянула "Славянка".
   Даг соскочил с подножки уже на ходу и долго шел следом по перрону -- до тех пор, пока не кончилась платформа.
  
  
   28 сентября, 1894 год.
   Генуэза.
  
   Багряная, с золотым лиственным узором ковровая дорожка ровно стелилась под ноги. Он шел по коридорам, и двери со стеклянным звоном распахивались навстречу. Стоял полдень, по всей анфиладе магистрата окна были распахнуты в сентябрьский парк, и запахи палой листвы и поздних цветов волнами бродили по залам и вздрагивали от сквозняков. Озноб пробирал тело до самой последней клеточки, и возникало ощущение, что ты -- уже не ты, а просто часть этих стен, и этого запаха лежалой бумаги и машинописных лент, и аромата дорогого и, кстати, контрабандного кофе, не разрешенного к употреблению во внеобеденное время... и во всякое другое тоже...
   У дверей последней залы он остановился. Подождал, прислушиваясь к сдержанному гулу голосов. Решительно толкнул ладонями дверные створки.
   -- Можете плясать качучу, господа. Она приедет. Одна, как вы требовали.
   И, развернувшись, пошел вон. Видеть магистратские лики было тошно. Несмотря на самые искренние и благие порывы этих, в общем-то, честных людей. Очень по-своему честных, и все же, все же...
  
   -- Да успокойся ты, ради Бога, -- сказал с нажимом Антон. -- Нет в этом никакого благородства. Сплошная и голая политика с одной стороны - и бабские выверты с другой. Ну, и Сташиц в виде исключения. Ты разве не понял?
   -- Я не думал, что мне следует это понимать.
   -- Ну и дурак.
   Двое мужчин стояли над обрывом Артбухты, море внизу было синим, и зеленым, и золотым -- такое прозрачное, что можно разглядеть каждый камешек на дне. Пахло сурепкой и нагретым солнцем песчаником. Стоящие на внешнем рейде корабли отсюда почти не различались. Так, взблескивали над водой серебряными точками башни мониторов и да пара юрких сторожевых крейсеров с вымпелами Эрлирангорда на мачтах чертили далекое пространство воды. Тяжелый линейный крейсер "Фиделис", броненосец "Аглая", два монитора - "Не бойся" и "Ахтияр". Вот и все военное присутствие Короны.
   Со стороны это выглядело совсем не страшным, но Хальк знал, да и генерал Юмашев подтверждал тоже: огневой мощи флота Короны хватит, чтобы разнести город в щепки в десяток залпов. И что окружной гарнизон, невзирая на принесенную дожу еще вчера присягу на верность, сделать ничего не сможет, а если и сможет, то продержится недолго. Как, прочем, и все остальные. В телефонограмме за подписью магистра безопасности и печати Короны милорда Дагласа Киселева, полученной Сташицем сегодня поутру, извещалось, что имперскими войсками перекрыты все дороги, ведущие в город, в том числе и конная тропа через перевал Айя.
   Фактически, город был заперт в кольцо осады, которая не будет снята до окончания переговоров. Войска не войдут в город до тех пор, пока Генуэза не признает протекторат - или официально не подтвердит отказа подчиниться требованиям Короны.
   Белая точка корабля отделилась от внешнего рейда, заскользила навстречу городу, делаясь ближе и ясней. Алый королевский штандарт полоскался на флагштоке. Антон презрительно сплюнул в выгоревшую траву.
   -- Пошли? -- Глаза у него стали злые, желтые, как этот песчаник вокруг.
   За те недолгие дни, которые прошли с момента их встречи в приемной Сташица, Хальк успел выучить Антонову небогатую биографию вдоль и поперек. И до сих пор удивлялся полету авторской мысли, эту самую биографию сочинившей. Тихий мальчик из интеллигентской семьи попадает в самый эпицентр "локального военного конфликта", теряет всех родных, становится военным комендантом Тракая и, заодно, -- военным преступником, попадает в штрафбат, неудачно дезертирует и, в конце концов, узнает, что он -- всего-навсего частичка абсолютного текста, воплощенная создателем и извлеченная умельцем Киселевым из мира идеального в мир вещный. Как Хальк ни пытался, так и не смог понять, зачем Даг это сделал.
   Но кое-что он понимал очень даже хорошо. Поводов любить Корону у Антона нет и быть не может. Никаких. А вкупе с обостренным чувством справедливости, которым наделил Антона его создатель вместе с прочими талантами, мессир Ковальджи - просто ходячая бомба, из которой с мясом выдрали предохранитель.
   Высеченная в толще песчаника лестница сбегала вниз, в город. Солнце лежало на ступенях косыми полосами, пробиваясь сквозь завесу дикой акации и плюща. Хальк спускался медленно, Антон же прыгал через три ступеньки, как заяц, выбрасывая длинные ноги.
   -- Может, все как-нибудь утрясется, -- на ходу оборачиваясь к Хальку, утешающе сказал Антон. Видимо, имея в виду благие намерения городских чинов и предполагаемый талант Халька к ведению мирных переговоров.
   -- Не утрясется. Так, чтобы всем хорошо -- нет.
   -- Почему?
   -- Потому что будет одно из двух: или удар по городу, или Юлиуша надо будет отдать. Или ни то и ни другое, а вот Алисе придется скверно.
   -- Тебе ее жаль? -- спросил Антон очень тихо.
   -- Я ее люблю, -- сказал Хальк ему в спину. И спросил совсем некстати: -- Ты когда-нибудь видел, как горят создатели?
  
   Где-то с полчаса они топтались на крыльце и стучали в дверь. Сперва спокойно и деловито, а под конец с дурацким остервенением. Было совершенно не понятно, почему не открывают. Тем более, что они точно знали: в доме кто-то есть. Выходящее в сад окошко светилось тусклым огоньком, а из печной трубы сочилась жиденькая струйка дыма. Хотя опять же, зачем топить в такую теплынь. Сентябрь в Генуэзе -- все равно что эрлирангордский июль, печку растапливать будет только дурак, сумасшедший или любитель семейных борщей... или человек, которому нужно срочно сжечь весь свой архив.
   -- Ну все, -- сказал Хальк после очередного штурма. -- Будем ломать. Отойди, сделай милость.
   Антон скептически оглядел сколоченную из дубовых плашек дверь, железные скобы петель и намертво врезанный замок и позволил себе заметить, что без тарана тут не обойтись. А в качестве тарана лучше всего использовать их бесценные головы, потому как только большого государственного ума люди могут додуматься...
   Дверь бесшумно отошла внутрь. Сама. На пороге, с трехлинеечкой времен Песчаной войны наперевес стоял Юлиуш, руки его тряслись.
   -- Это вы, - сказал он хрипло, со слезами в голосе. - Я уж думал, за мной эти пришли... из "крысятника". А мама на дежурстве в госпитале, и Лизка тоже. А вы ломитесь и молчите... Я чуть с ума не сошел.
   -- Тише, -- проговорил Антон, носом задумчиво втягивая воздух. -- Оружие, пожалуйста, отдай. Ты тут что, рукописи палишь?
   -- Да не-е, -- протянул Юлек, -- плита сломалась, я картошку в печке варю. Есть хочется холерно.
  
   Море мелькнуло за окном - серой штормовой полосой - и пропало, скрылось за меловыми обрывами, оставив после себя запах соли, пронзительный ветер и брызги дождя, влетающие в раскрытое окно.
   Поезд замедлил ход, втягиваясь в узкий пробитый в толще песчаника туннель. Скалы сошлись так близко, что их можно было коснуться ладонью - прямо из окна. В трещинах росли плющ и дикая ежевика, и ящерки прыскали во все стороны, похожие на юркие зелено-золотые искры.
   Алиса высунулась в окно - насколько это было безопасно. Над головой нависали стены скального монастыря - выбитые в камне башни, окна келий, похожий на тусклую золотую луковицу купол с крестом и корабликом.
   Государыня распахнула двери в тамбур, приведя в замешательство игравших в домино на откидном столике ординарцев.
   -- Передайте, чтобы остановили поезд. Я сойду здесь.
  
   За свою многовековую историю скальный кляштор Сердца Марии успел сменить множество названий - и икон в алтаре. Стоя посреди пустого, замощенного новенькой плиткой двора, Алиса смотрела из-под ладони в хмурое небо, в котором золотился резными парусами кораблик. Будто силился взлететь над белыми скалами.
   Она не была религиозна и всегда с известной долей скептицизма воспринимала чужую набожность. Это не то чтобы осложняло отношения с официальной Церковью... но и тепла не прибавляло тоже. Если не считать редкие визиты в Калюжну к Предстоятелю Кораблей Адаму Майронису, которого государыня полагала больше другом и хорошим собеседником, нежели главой Синода.
   Но архангел с мечом смотрел на нее со старой ростовой фрески у входа в кляшторный храм, светились кусочки синей смальты на крыльях... она испытала странный трепет и не думала больше ни о чем, минуя царские врата и подымаясь по ведущей прямо от алтаря узкой каменной лестнице. Вверху было только небо, а внизу - купола и выкрашенная зеленым крыша странноприимного дома, платаны у входа в кляштор, узкая полоса речушки, спешащей между высоких берегов к морю, соленой дымкой угадывающемуся почти у самого горизонта.
   Кружным путем Алиса спустилась в долину к речке, напилась воды из родника, бьющего из затравелого склона над самым потоком, отдышалась и выбралась на тракт. Оказавшись далеко за линией застав, перекрывающих пути в Генуэзу, государыня без всякого труда поймала попутку. Кузов старой полуторки был заставлен ящиками с виноградом, мешками с мукой и жестяными бидонами, в которых глухо плескало молоко.
   У нее есть еще два дня - если считать с момента прибытия поезда на вокзал вольного города Генуэза. Два дня, чтобы все увидеть своими глазами и понять... что? Ей не хотелось думать ни о чем. В том числе и о том, какой переполох поднимется, а верней, уже поднялся, когда обнаружили ее исчезновение.
   Но Даг об этом еще не знает.
   Государыня пристроилась у борта на пустых ящиках и закрыла глаза.
  
  
  
   28 сентября. 1894 год.
   Генуэза
  
   Он и представить себе не мог, что где-то еще подают по утрам к кофе горячие булочки. Что есть кроме бурлящего, выпирающего диким варевом инстинктов, вязких запахов специй, пота и ужаса, громокипящего, с убивающим солнцем и мертво-соленым морем, котла, этого сумасшедшего невольничьего рынка, пьяного, промокшего в ослиной моче места Руан-Эдер в какой-то сотне миль к востоку и северу аккуратный, почти имперский город. Курорт с вылизанными плитами набережных, взмывающими в небо черными свечами кипарисов, пышным разлетом платановых крон, город, цветущий сафорой и дышащий свежим бризом, где море стучит о мрамор волноломов и строгий классицизм зданий нарушает легкомысленная изысканность маркиз летних кафе. Что сливочник, чашку и хлебницу не приковывают цепью, потому что даже представить не могут, что можно их украсть. Даже мысль такая не явится в голову.
   Убийца, вор, каторжное отребье - если верить тому, что было написано в его обвинении -- он сидел, стараясь не прикасаться к спинке стула, на высокой террасе, и смотрел, как умытые плиты и море розовеют под восходящим солнцем. Было немыслимо рано и странно холодно - даже для конца сентября. Он был один за столиком, один на все кафе, и официант, протянув ему папку с золотым обрезом, заглянул в глаза и, поеживаясь, поспешил уйти. А потом так же убежал, опустошив поднос, а мужчина сидел, выпрямившись и низко спустив рукава бесформенного серого свитера, и ничуть не боялся ветра. В пустыне бывает холоднее. Он маленькими глотками пил горячий кофе, безбожно разбавляя его сливками и немеряно бросая сахар, и следил, как на перламутровом боку кофейника скачут тени от резных виноградных листьев. Он был в Генуэзе.
   Он был в Генуэзе, и это значило, что еще хотя бы какое-то время можно не думать ни о чем. Можно не вспоминать, как однажды, невозможно давно - с ума сойти, ведь, судя по календарю, прошло немногим меньше недели! - ему вдруг подарили свободу. Ничего не объясняя. Не требуя ничего взамен. Просто кандалы, которыми он был прикован к своей тачке на прииске, вдруг распались, как истлевшая бумага, а конвой и не подумал поглядеть в его сторону, когда он бочком, очень медленно, потому что болело все, и страшно было, и просто не хватало сил - двинулся в сторону пустыни.
   Он так и не понял, кто сотворил для него это чудо. И не позабыл прибавить к главному подарку дюжину других, помельче, но таких же значимых. Потому что, уходя на восток, следуя параллельно, но на некотором отдалении от караванной тропы, он исправно находил в тайниках завернутые в холстину сыр и хлеб и неизменные кожаные мешки с водой, слегка разбавленной кислым сливовым вином. В последнем тайнике он обнаружил, помимо еды и питья, револьвер и перевязанную обрывком бечевки пачку метральезских кредиток .
   Теперь оставалось только благодарить неизвестного благодетеля и пить кофе со сливками, сидя в пустом кафе на набережной города, который он так любил и который еще долго будет потом ненавидеть.
   Но сейчас мужчина об этом не знал.
   Девица появилась у его столика не сразу. Сперва она выписывала вензеля по набережной, потом с громким хохотом взбиралась по лестнице. Потом опрокинула пару стульев и стащила со свободного столика льняную скатерть. И уже тогда нависла над посетителем, грозя снести кофейный прибор. На вид девице было не больше двадцати лет, она была пьяна вдребезги - так, что зрачки расползались, -- и зачем-то волокла за собой огромную и роскошную рыжую лису. Вернее, воротник, или, как это называется, горжетка -- это когда воротник отдельно. С мордой, лапами и хвостом. Лиса волочилась, отсверкивая голубыми стеклянными глазами. Девица глупо хихикала. Ее глаза казались такими же стеклянными, как у лисы. На девицу было напялено не подходящее по размеру платье, коричнево-красное, в народном стиле, с вышивкой крестиком вдоль ворота и проглядывающей сквозь разрезы шелковой блузкой, из-под складок просторной юбки свисали кружева, и лиса подходила этому платью, как корове эполеты. Но в целом особа была миленькая, и крашеные, в рыжину, волосы гривой рассыпались по покатым плечам.
   -- Привет, -- сообщила девица развязно, нависая над его столиком.
   Мужчина промолчал.
   -- Ты должен предложить мне стул.
   Его брови задумчиво вскинулись.
   -- Тебя как звать? -- Она уселась бедром на край стола. Мужчина аккуратно убрал кофейник. -- Ты так и будешь молчать? Это невежливо.
   Она бесстыдно задрала подол юбки, подтягивая кружевной край чулка.
   -- А я Халка. Карина Халка. Первый человек в этой... дыре.
   Его лицо оставалось все таким же бесстрастным, и она удвоила натиск. Ткнув лисой ему под нос, пробормотала нежно:
   -- Поцелуй Алису.
   Мужчина вздрогнул.
   -- Эй, официант! -- заорала Карина. -- Шампанского и три бокала!
   Строго посмотрела на молчащего:
   -- Будем пить!
   Он сжал ее запястья в замок своих пальцев, а другой рукой сильно обнял за талию, снимая со стола. Сказал подбежавшему официанту:
   -- Отмените заказ. Что она тут делает?
   -- Но милорд! - быстро зашептал официант. -- Мы не можем ее прогнать. Она... очень важная особа.
   Брови посетителя недоверчиво приподнялись. Официант наклонился к его уху, и, словно открывая государственную тайну, с придыханием произнес:
   -- Миледи -- член трибунала.
   -- Какого?
   -- Как, милорд! Коронной цензуры, разумеется.
   Тут пьяная трибунша изволила подать голос.
   -- Отпустите меня! Вы делаете мне больно!
   -- Перестаньте изъясняться, как в дурной мелодраме, -- отрезал бродяга. -- А вы -- наймите таксо.
   -- Вот здорово! -- разулыбалась Карина. -- Алиса, милорд повезет нас в таксо.
   -- Заткнитесь.
   -- Куда вас отвезти? -- поинтересовался он тремя минутами позже, с помощью водителя и ошалевшего официанта запихивая в просторный салон авто и девицу, и ее лису, и бутылку шампанского (за счет заведения).
   -- Еще что-нибудь? -- услужливо поинтересовался официант, несказанно довольный, что избавляется от пьяной цензорши.
   -- Газеты. Все, какие есть, -- гость сунул ему империал.
   -- Минуту. Ровно минуту.
   В результате они отъехали от кафе еще и с увесистой кипой газет.
   -- Куда? -- спросил сонный таксист.
   Девица приподняла подбородок.
   -- Н-на ул-лицу... куда? А... в "крысятник!"
   Водитель поперхнулся.
  
   Длинное двухэтажное здание цензурного комитета поражало своими размерами и густым малиновым цветом кирпича, из которого было сложено. На клумбах у полукруглого крыльца цвели пышные геогрины. Карина решительно выскочила из авто и постучала.
   -- Кто? -- спросили из-за двери.
   -- Я.
   -- Кто "я"?
   -- Йоргис, открывай!
   В двери образовалась малая щель и смешливый, с ленцой, голос посоветовал госпоже Карине следовать домой отсыпаться.
   -- Я по делу!
   Охранник помедлил, должно быть, рассматривая спутника цензорши, и сообщил, что вкус у нее день ото дня портится. Миледи Халка нелитературно взвизгнула и потрясла лисой. Невидимого Йоргиса это привело в хорошее расположение духа и он изволил открыть, отставив "сэберт" и нагло улыбаясь в тридцать два зуба.
   -- Наверху есть кто-нибудь? -- за дорогу хмель выветрился, и девица выражалась уже вполне осмысленно.
   -- А то, -- сказал охранник, широко распахивая двери. -- Прошу, миледи цензорша.
   Карина скривилась и фыркнула и жестом позвала спутника за собой.
   Сутулый интеллигент рисовал на кафельном теле печки морду кота. Приближающиеся шаги заставили его подпрыгнуть и выронить тюбик с краской. Узрев Карину, он перевел дыхание. Вновь пришедшие удостоились кивка и робкой улыбки.
   -- Опять теща, мессир Фриз?
   Он покаянно кивнул.
   -- Но, если вы желаете, я уйду в другой кабинет. И на другой этаж.
   -- А что на этот раз?
   Бедный Фриз от внимания к своей особе опять расцвел улыбкой:
   -- Вот, -- указал он на кота. -- Или я выгоняю его из дому, или ухожу сам.
   -- Понятно.
   Карина села, зашуршав юбками, на черный кожаный диван, полагающий себя если не пупом мироздания, то уж этого кабинета: весь из себя обширный, предательски мягкий, он так и приглашал завалиться в свои недра. Развесистую спинку венчало прямоугольное зеркало и семнадцать розовых кошечек, выстроенных по ранжиру. Подсчет этих кошечек слегка выбил молчаливого сопровождающего из равновесия.
   Фриз наступил на тюбик, ноги разъехались, и последняя фраза осталась недосказанной.
   -- Извините, -- пробормотал он, пробуя концом кисточки отлепить тюбик от подошвы.
   -- Давайте позавтракаем, -- сказала Карина. -- Честное слово, я не собираюсь покушаться на вашу честь. Просто на душе муторно.
   Фриз открыл рот.
   -- Да не на вашу! -- охнула она. -- Я знаю, что вы верны вашей вдове. Ой...
   Мессир, подцепленный в ресторане, перестал считать кошек и посмотрел на этих двоих, как на законченных придурков. Впрочем, были основания.
   -- У меня есть коньяк, -- робко сообщил Фриз.
   Через неполные четверть часа приставной столик секретаря, передвинутый к дивану, был уставлен фарфоровыми блюдечками с аккуратно наструганными кусочками помидора, дыни и домашней колбасы, всякой зеленью, гроздьями винограда, креветками, кувшином со слабым домашним вином, тремя синими стопариками, дареным от кафе шампанским и темной бутылью хорошего тракайского коньяка. Отсутствие вилок и хлеба никого не беспокоило. Незнакомец, привезший миледи Халку в контору, презрев это изобилие, засел в углу дивана, пролистывая газеты. Изредка в его занятия врывались взвизги Карины, причем трудно было определить, рыдание это или смех.
   -- Барон! Я к нему с высокой и чистой любовью, а он...
   Фриз что-то тихо вставил.
   -- С охранником. Чтоб знал! Так он обпилил оленьи рога и выставил меня из башни.
   --...
   -- Мог и через окно. У них в Эрнаре!.. -- от обиды девица взвизгнула на особо высокой ноте. Фриз протянул ей коньяк. -- Вы один тонкий и нежный. Так, о чем это я? Прихожу давеча в контору. Я как чувствовала. Гнусный! Нет, эпиграмма, о статях дающих дам. Да, пошло и гнусно. Да, эти писаки у меня попляшут. Они все сволочи! -- заорала Карина, взмахивая рукой. Мессир уронил газету и зашипел сквозь зубы.
   -- Извините, - пробормотал Фриз. Он смотрел в бледное лицо незнакомого мужчины и думал, что боится его. Он хотел бы поделиться своими сомнениями с сослуживицей, но та вообще никого, кроме себя, не замечала.
   -- Простите, - сказал чужак хрипло, -- где здесь у вас можно умыться? Просто объясните, я сам найду.
   Мессир Фриз проводил взглядом удаляющуюся по коридору фигуру и, честное словно, ему сделалось легче.
  
   Вокруг церквушки Всадников Небесных-на-Яру недавно спилили старые тополя, а оградку и деревянные стены выкрасили суриком, и она смотрелась, как игрушка на зеленом холме под чистым небом. Хотелось взять ее в ладонь и бесконечно любоваться золочеными куполами и корабликами-полумесяцами на них, переплетенными цепями. Кованые ворота внизу были закрыты, и ему пришлось обходить холм в поисках других. Другие, деревянные, были закрыты тоже, но маленькая калитка в них отворена. Желтела присыпанная песком дорожка, уводя в глубину ухоженного плодового сада. Свисающие восково-желтые переспелые груши так и просились в рот.
   Изнутри церквушка оказалась еще теснее, чем виделось снаружи, непривычно непохожая на Эйленские, скажем, соборы, близкая более к домашним храмам Эрлирангорда, где между тобой и богом не остается круга безопасности. Церквушка была пуста, только девица, моющая мраморный пол, подняла голову и мазнула вошедшего безразличным взглядом.
   Сквозь расположенные высоко окна вливалось солнце, ложилось на белые дощатые стены, переходящие в шатровый свод с нарисованными всадниками. Из верхней точки свешивался на цепи, отражаясь в наалтарной чаше, хрустальный кораблик-хорос с зажженной внутри свечой. И свеча и солнце заставляли его радужно светиться.
   Мужчина шагнул к чаше. Положил ладони на ее края и опустил голову.
   -- Вы паломник, сын мой?
   -- Я несчастный грешник.
   Пристальный взгляд священника уперся в его лицо. Священник подошел неслышно, высокий, в заткнутой за пояс сутане, из-под которой выглядывали полосатые домашние брюки, и с наперсной серебряной карабеллой. Виски у священника были седые, но тело молодое, крепкое, не чуждое физической работы и упражнений. Движения тех, что сошлись у Чаши, были похожи, как у отражений в зеркале, если отражение может быть лет на десять младше оригинала. Или старше. Потому что кто из них оригинал, трудно было судить.
   Священник первым протянул руку:
   -- Отец Владимир, глава прихода. Здравствуйте, Хранитель.
  
   -- Мирабель, передай отцу Роману, что он сегодня служит. Меня не будет.
   -- Хорошо, -- сообщила девица, отжимая тряпку, - передам.
   -- "Мирабель" -- это сорт слив?
  
   Когда священник прикасался к лежащей на скатерти большой книге, обтянутой голубым бархатом, с выпуклым серебром корабля на обложке, рука его вздрагивала.
   -- Это же... это... простите меня, -- отец Владимир отвернулся.
   Стояла тишина, нарушаемая шелестом листьев и нахальным посвистом синицы в раскрытом окне. Хранитель неторопливо разматывал грязные бинты с запястий.
   -- Боже мой... -- произнес священник прерывисто. -- Я не то говорю. Что я могу для вас сделать?
   -- Для начала -- бинты и спирт. Или водку.
   -- Да, да, разумеется, -- он неосторожно задел плечо хранителя, тот откачнулся, втянув воздух сквозь сжатые зубы. Перехватил встревоженный взгляд собеседника: -- Да, там то же. Но это потом.
   Священник потряс головой:
   -- Но... это невозможно!
   Хранитель пожал плечами и коротко охнул:
   -- Возможно... как видите.
   За окном заходилась синица. Свиристела нахально в пыльной листве, едва не прыгая на подоконник. Пахло сухими листьями. И -- немного -- кровью.
   Хранитель стоял, отвернувшись к окну, и сквозь зубы ронял слова. Отец Владимир, стиснув ладонь на раме, стоял у него за спиной.
   -- Что вы будете делать теперь?
   -- Поеду в Эрлирангорд. К ней. После того, как вы освободите меня от обетов.
   -- Но на один обряд потребуется месяц.
   Хранитель задумчиво осмотрел на руке свежий бинт, подвигал ладонью:
   -- Я знаю, что можно короче. In extremis.
   -- Мальчик! Вы не понимаете, о чем просите. В худшем случае это -- мучительная смерть. А в лучшем - потеря памяти. Мучительная тоже.
   -- Она наступает не сразу. Иногда через много-много лет.
   Отец Владимир с силой ударил рукой по подоконнику. Синица захлебнулась и смолкла. Возмущенно зашуршала в ветках.
   -- Четырнадцать лет назад у меня не спрашивали, -- произнес хранитель громко и отчетливо. -- Теперь я выбираю сам.
   Отец Владимир отошел, зачем-то подвигал графинчик с водкой на столе.
   -- Простите. Но ведь вы можете, и будучи хранителем, жениться на ней и жить долго и умереть в один день.
   -- Только если она останется в резонансе. А если нет...
   Отец Владимир знал, что делает присутствие хранителя в таких случаях с абсолютным текстом. К сожалению, не понаслышке и не из легенд.
   -- Подождите ровно день. Я полагаю, вы просто не знаете, что происходит. Боюсь, через очень недолгое время здесь будет котел похлеще, чем в Руан-Эдере. И тогда ей понадобится ваша помощь именно как хранителя. Хранитель, вы слышите меня?
   -- У меня есть имя. Феличе. Феликс Сорэн.
   -- Тогда... Гай Сорэн -- ваш родственник?
   -- Родственник, -- глаза хранителя полыхнули яростным зеленым огнем.
  
   29 сентября, 1897 год.
   Генуэза.
  
   Этот по-мартовски слякотный двор в Генуэзе, в сухом и теплом сентябре, не то что поражал, прямо-таки убивал наповал. Как роман ужасов о средней экономической зоне. Липкий, омерзительный, вдрызг разъезженный и унавоженный. В ласковом окружении развалюх-сараев, пары деревянных домишек и тылов престижного ресторана, аркой выводящего на одну из главных улиц. Двор рассечен был надвое кирпичным особняком, когда-то потрясающе красивым, с каменными рельефами над окнами, что говорило о его солидном возрасте, а теперь небрежно обляпанном штукатуркой со свежеврезанной дверью. Штукатуренье, к счастью, затормозилось на полдороге, и ветер драл свисающую с крыши зеленую защитную сеть.
   Дверь была приотворена и приперта кирпичом, изнутри тянуло стынью, что живо напомнило Алисе Анджеевы подвалы, и мерзко пахло испражнениями и плесенью. Под ноги метнулась кошка.
   Возле входа висела заляпанная желтым доска с невнятным названием "Архивный отдел службы специального назначения Генуэзы". Надпись была исполнена золотом по алому полю, из-под грязи над нею проглядывал уголок герба. Чуть пониже картонка кричаще извещала черным по белому: "Ритуальные услуги". Алиса в остервенении буквально пролетела пять ступенек вестибюля и завернула направо. По светлым длинным комнатам гулял сквозняк, кружил по полу скомканные бумажки и катышки пыли. Комнаты были пусты насквозь, только в одной с побитых печных изразцов пялилась гнусная кошачья морда.
   Алиса передернула плечами, по гулкой лестнице взбежала на второй этаж. Там было так же пусто, только сквозь разбитое окно, выходящее на зады дома, цедился чадный дым: горели мусорные баки. Алиса зажала нос и рот, собираясь выскочить, но в конце анфилады что-то грохнуло и зазвенело.
   Алиса выдернула "куин".
   -- Не стреляйте, сударыня.
   -- Вы кто?
   -- Легберт. Легберт Фриз.
   -- Какого черта!
   -- Я тут работал. Простите...
   Он опять с грохотом уронил портфель и принялся на коленях собирать разлетевшиеся веером бумаги и стопочки из толстого синего стекла. Алиса задумчиво опустила пистолет.
   -- Если тут все такие идиоты, то я уже ничему не удивляюсь...
   Легберт взглянул снизу вверх близорукими беспомощными глазами:
   -- Знаете, я тоже.
   Государыня вздохнула, поискала взглядом, где бы присесть, и, не найдя ничего лучшего, с ногами забралась на подоконник.
   -- Ну, и где же остальные сотрудники?
   Фриз тоже вздохнул, покосился на ее "куин", снова вздохнул:
   -- Разбежались. Сейчас признаваться в принадлежности к нашей службе опасно.
   -- А вы?
   -- А я? -- глаза у него стали еще беспомощней. -- А у меня...
   Он извлек со дна портфеля плоскую темную бутылку:
   -- Вот. Хотите коньяку?
   -- Мне нельзя, -- вздохнула Алиса.
   Легберт опять покосился на "куин", лежащий у нее на коленях:
   -- Понимаю.
   Отвинтил матовую крышечку, забулькал, благо, посуды хватало, медленно отпил, поморщился, и, словно решив трудную проблему, хлебнул из горла. Улыбнулся Алисе:
   -- А вы ревизор из столицы?
   -- С чего вы взяли?
   -- Загар. То есть, наоборот.
   -- Нет, я отдыхать приехала. Ищу квартиру с мебелью.
   -- А это? -- Легберт осторожно уставил палец на пистолет.
   -- Зажигалка.
   Он поверил и оживился, улыбка была красивая.
   -- С мебелью не могу. А так сразу хоть весь "крысятник", если не боитесь.
   -- Чего?
   -- Всякого.
   Он со вздохом отставил фляжку.
   -- Ну, складной кроватью я вас обеспечу. Я бы вас к себе пригласил, да у меня теща -- зверь. Знаете анекдот про тещу?
   -- Это где химера?
   -- Ага.
   Теперь они заразительно смеялись вместе.
   -- А здешняя мебель где? - спросила Алиса.
   -- Ну, увезли. В спешке. А я забыл... -- Фриз тряхнул головой, отбрасывая волосы. -- Понимаете, - сказал тихо, -- я их здесь держал. Здесь бы искать не стали. Понимаете, "в белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой"... Если бы трибунал узнал... А я работал делопроизводителем. Ходят слухи, что и государыня, совпадение, правда?
   Алиса пальцем погладила ребристую рукоять "куин".
   -- А ... куда все разбежались?
   -- Ну, трибунал, ну, сразу, как город закрыли... - Легберт покраснел, словно сам был виновен в поспешном бегстве начальников. -- А за остальными подогнали полуторку из сената. И взяли подписку о невыезде.
   -- А здание не опечатали?
   -- Зачем? От него шарахаются, как от холерных бараков. Извините.
   Он потянул воздух. Казалось, дымом пахнет и здесь.
   -- Архивы сожгли. Кое-что еще горит... там. Это вам не неприятно? Можно поискать еще квартиру. Отдыхающие разбегаются. Говорят, будет бомбардировка. Но чугунка еще не перекрыта.
   -- Перекрыта, -- Алиса слезла с подоконника. -- Можно, я почитаю? Интересно.
  
   -- По...жалуйста...
   Она смотрела в черный зрачок ружейного ствола, и холод бежал от кончиков пальцев, спешил под сердце. Еще немного -- и даже не придется стрелять. Хрусткий елочный шарик, который глупый мальчишка вздумал таскать на веревочке, как щенка. А елку повалят, и весь их мир рухнет, а если и уцелеет кто, то уже никогда и ничего не захочет написать.
   Выстрел грохнул, дымным чадом застлало кухню, зазвенело выбитое стекло, что-то обрушилось в настенном шкафчике, резко запахло лекарствами и кисло - пороховой гарью.
   -- Черт возьми, -- сказала Алиса. Красный ручеек бежал на столешницу. -- Тряпку дай, а то я тут позаливаю все к чертям.
   Нижняя губа мальчишки дрожала, над дулом винтовки расплывался дымок.
   -- Доволен? -- государыня зажала лоб подвернувшейся салфеткой. -- Труднее, чем писать?
   -- Я-а... извините.
   Это уж было вовсе глупо. Алиса пожала плечами:
   -- Да чего там... Только в обморок ... не падай.
   На щеки Юлиуша вернулась краска. А Алиса говорила и говорила, чтобы заглушить противный страх. Который, к счастью, приходит, когда уже все произошло, когда бояться уже поздно. Сколько бы она всего испортила -- являйся он сразу. А так -- это не со мной, это как во сне или дурацком синематографе: как не бывает и не может быть. Если в первом кадре на стене висит палка, в последнем ружье сопрут.
   А это уже привычка, подумала она. И с каждым разом у них получается лучше. Когда создатель стреляет в создателя. Хороший довод. Надежный. И никакой попытки договориться. Больно. Все.
   Юлек подскочил поддержать.
   -- Я не хотел!
   -- Сейчас, - Алиса закрыла и открыла глаза. -- Найди бинт.
   Юлиуш полез в подвесной шкафчик. С грохотом рассыпались коробки и пузырьки. Алиса подошла помочь и двинулась многострадальным лбом о железную ручку.
  
   -- Спасибо тебе, добрый фей, - сказала она, разглядывая в настенном зеркале результаты Юлековых трудов. Голова гудела, как с перепою, кровь не думала униматься, и в сочетании с кривой повязкой государыня выглядела, как жертва Песчаных войн -- всех сразу. И лицо было желтое и опухшее, а потому в высшей мере демократичное. Граждане Генуэзы взрыдают.
   -- Поговорим! -- резко сказала она. Была надежда мальчишку разозлить и наконец-то услышать правду. Какую - государыня едва ли понимала сама, просто чувство, что все вокруг что-то недоговаривают, стремятся выставить в лучшем свете, как будто жалеют ее... так, словно она больная или увечная, -- это чувство возникло, как только она, соскочив на первом перекрестке с подножки привезшей ее в город полуторки, обратилась к первому же городовому с вопросом, как найти дом Юлиуша Раецкого. Она знала адрес - но не настолько подробно знала город. Опоясанный портупеей, как лошадь сбруей, городовой посмотрел на нее, задумчиво покрутил пегий ус, вытащил серебряный соверен и долго, то так, то этак, разглядывал выбитый на монете профиль. Туда, миледи, сообщил наконец, указывая полосатым черно-белым жезлом, вон в тот проулок и дальше по лестнице вверх, аккурат в нужный дом и упретесь, а только не советовал бы я вам, миледи, зря это все, потому как... Алиса оборвала его, сунув мелкую монету. Хранить инкогнито в этом городе было невозможно.
   -- Поговорим!
   Юлек подобрал трясущиеся руки.
   -- Нет.
   -- Почему?
   -- Не о чем.
   -- Стрелять, значит, проще? Кто ж тебя выучил такому... знала бы - руки оторвала.
   Скрипнула кухонная дверь, обрушив на пол последние осколки стекла. Алиса обернулась на звук.
   -- Ага, с головой заодно, -- с невеселой усмешкой посоветовал вошедший. - Я всегда говорил, что королевская легитимность - дело кровавое.
  
   Очень короткое мгновение ей казалось - летит, раскинув руки, срывая дыхание, и сердце бьется невпопад, грозя разорвать легкие... и нет ничего больше, кроме этих глаз, глядящих не в лицо, нет... Потом она поняла, что сидит, вцепившись в край стола так, что больно пальцам, не в силах поднять взгляда, а Хальк наклоняется над ней, осторожно разматывая неумело наложенную повязку, и от него пахнет уксусом и ромашкой, и еще табаком, рубашка пыльная, и надорван ворот, и на плече расплывается грязно-бурое пятно...
   -- Я приехала, -- сказала она хрипло. В горле першило и хотелось плакать. - Одна, как ты просил.
  
   -- Пожалуйста, давай не будем выяснять отношения. Я... не хочу.
   -- Вот даже как?..
   -- Если ты думаешь, что это... от головы, ты сильно ошибаешься. Я в здравом уме и твердой памяти.
   -- Ну да. Были б мозги - было б сотрясение. Что с тобой случилось?
   -- А какой смысл? - она будто бы не слышала. Холодные твердые пальцы касались лица, и от этих прикосновений с ней делалось что-то непонятное. -- Опять наговорим друг другу гадостей, кому от этого станет легче. То, что здесь и сейчас происходит... я пока ехала сюда, вдруг поняла, что ничто не имеет значения - абсолютный текст, вторжения... это все такая химера. Не могу больше, устала, сил никаких нет... хочу быть слабой. Обычной женщиной. Это плохо?
   -- Тебе бы поспать.
   -- Какие ж сны в том страшном сне приснятся... Если только все то, что ты сказал мне там, во сне - правда...
   -- Ты даже вот настолечко не представляешь, какая это правда.
   -- Тогда... что?
  
   Ничего не выйдет. Даже если мы оба хотим одного и того же, вдруг поняла она. Под веками кружился и таял зеленый полумрак, просвеченные рыжим осенним солнцем сумерки сочились по капле сквозь неплотную кисею занавесей. От подушки пахло свежо и тонко - травами, летом. Когда наступает счастливый финал - книжка заканчивается. И жили они долго и счастливо, и умерли в один день. Если ткань этого мира - они сами, и каждое их слово, каждый жест и вздох вплавлены в него золотыми сияющими буквами, -- тому, кто читает эту книгу, чужое счастье не нужно. То есть, теоретически, где-то там, в обозримом будущем, но не сейчас. Над вымыслом слезами обольюсь... Ибо катарсис - непременное условие резонанса. И значит, все зря.
   А вторжения, абсолютный текст и все остальное - просто декорации. Не будет этих - будут другие. Так не проще ли, как говорил Даг, отпустить воду просто течь?
   -- Когда я ехала сюда, была совершенно уверена в том, что этот отказ от протектората - твоих рук дело.
   -- Как будто идея о независимости - бог весть какое новшество. Увы, но Сташиц придумал все это без меня. У него были... хорошие поводы. А теперь ты скажешь, что ничего нельзя сделать. Ведь это ж против принципов власти - признавать свои ошибки.
   -- Я не настолько консервативна.
   Он улыбнулся, соглашаясь с ее словами - как с удачной шуткой. Уговаривая себя не злиться. Как там в известной книжке? спокойствие, только спокойствие!.. Миротворец, блин...
   За те два дня, что прошли с момента его разговора с генералом Юмашевым, Хальк успел обдумать уйму способов добиться мирного исхода событий. Без потерь не обходился ни один из них, и невозможно было заранее предугадать, будут ли эти потери... приемлемы? кощунство так говорить, когда речь идет о человеческих жизнях, но как иначе, он не знал. И теперь ему казалось, что данное Кириллу Антоновичу обещание было верхом самонадеянности.
   Противостояние будет бесконечным, поскольку никто не захочет уступить в главном. Даже придание Генуэзе особого статуса ничего в принципе не изменит. Всегда найдутся те, кто позавидует и потребует себе таких же привилегий, и будет совершенно прав.
   Как было бы здорово исчезнуть из этого мира навсегда. Просто оказаться в стороне, и пускай дальше все катится без него... без них с Алисой. Собственно, сделать это нетрудно, в особенности Хранителю. Только где гарантия, что после такого исхода ткань мироздания, завязанная, как выяснилось, не просто на них вдвоем, а именно на противостоянии, не порвется в ниточки, не истлеет сама собой? Если выдернуть канву, что останется от вышивки? Проверять - слишком дорогое удовольствие.
   А это значит, что способ есть только один. Без вариантов. Варварский, чудовищный в своей непогрешимости.
   Возможно, это будет лучшее, что он успел написать за свою жизнь.
   -- Два дня, -- проговорила Алиса.-- У тебя есть два дня. То есть, уже меньше, чем один с половиной. Потом они просто разнесут город в пыль.
   -- Ты думаешь, я успею?
   -- Успеешь.
   -- По-твоему - я господь всемогущий? Это только злодейства совершаются быстро. Добрые дела всегда запаздывают. И... что потом?
   -- Потом... -- она села, подтянув к подбородку простыню. Разве может быть еще какое-то "потом"? Когда все предельно ясно, и роли расписаны, а то, что с ними только что произошло - просто неудачный отрывок текста. Черновик. Сжечь и забыть.
   Он смотрел на нее, потерянно улыбаясь, все понимая - и не умея поверить.
   -- П-понятно, -- выговорил наконец и потянулся за рубашкой.
   И в этот момент тяжким гулом накрыло пространство. Дом будто вздрогнул и осел, где-то наверху - наверное, на чердаке - зазвенело выбитое стекло; невпопад, бронзово, ударили часы в гостиной, пружина сорвалась с противным дребезжанием. Потом еще залп и еще.
   -- Что это? - крикнула она и не услышала своего голоса.
  
   -- Мессир! Эй, мессир, пустите поводья!.. Вам говорю!..
   -- Империал, если довезешь до Северной стороны!
   -- Дурака поищите, там же стреляют!
   -- Тут стреляют тоже.
   Наверное, со стороны это и впрямь выглядело страшно: когда в тебя тычет "сэбертом" полуодетый тип с черным от пороховой копоти лицом. Лошадь шарахалась, дергала головой от звуков далеких разрывов, а когда свистнул кнут, понеслась как бешеная.
   Улица убегает вниз, несутся в лицо лимонно-желтые заросли акаций, дико, невпопад, колотится сердце. Поворот, канонада копыт по брусчатке... Отсюда, с Красной горки, город как на ладони, высвеченный заходящим солнцем. Далеко - белой ниткой - бульвар Шарделя, укрытый редкой охрой платанов и тополей, опаловая гладь Артбухты, на которой застыли тяжелые громадины кораблей, издалека кажущиеся черными точками. Над горушкой Клеопатры, прямо над крышами военного госпиталя, пляшут прозрачные языки огня, черный дым ползет низко, стелется почти над водой, скрывая от глаз медленно переваливающуюся на мелкой волне шлюпку. Парус, вздернутый на мачте, предательски бел...
   Дорога на Циммерманову слободку перекрыта, посреди улицы дымится свежая воронка, пыль оседает клубами, и в косых рыжих лучах солнца это кажется неправдоподобно красивым.
   -- Но, пошла!.. Мессир, пригнитесь!
   Вывороченный с корнями каштан еще держится на краю ямы, но вот уже кренится, падает, раскатив по булыжнику желтые крупные "ежики". Пролетка проскакивает под рушащимися ветвями.
   От взрывов дрожит и, кажется, проседает под ногами земля. Зарево встает над горизонтом - ровный оранжевый свет, в котором то и дело взрываются алые сполохи. Горят пакгаузы в Карантинной бухте. Склады горят тоже. Дрова и селитра. Мир похож на один огромный костер.
  
   Приземистые двухэтажные домики этих улиц, были, казалось, припорошены пылью, хотя сюда-то, как раз, снаряды не долетали. Море здесь вдавалось в берег крутым изгибом, на западе вздымались меловые обрывы Маккензиевых гор, что делало обстрел с внешнего рейда практически невозможным. По обочинам улиц и между домами, во дворах, росли приземистые венетские сосны. На пушистой длинной иглице тоже будто лежал серый известковый налет. Ветер гнал вдоль тротуаров обрывки газет и прочий мусор, ерошил кусты акаций. Высохшие за долгое лето длинные стручки трещали, точно кастаньеты.
   Моря за домами было не видать. Но разрывы канонады были слышны отчетливо, так, как если бы стреляли совсем рядом. Отблески далеких пожаров лежали на идущих низко предзакатных облаках.
   Потом улица свернула, превращаясь в широкую обсаженную высохшими платанами аллею с двухэтажным особняком в конце. Дождевые потеки на облупленных стенах, выбитые стекла, пыль и ворох опавших листьев на щербатом крыльце. Хальк ни за что бы не поверил, что это - здание здешней школы, но болтающаяся на одном гвозде табличка над входом не оставляла простора для сомнений.
   Впрочем, теперь в здании наспех развернули полевой госпиталь. Стараниями предусмотрительного Сташица, надо полагать.
   В пустых гулких коридорах пахло карболкой и, опять-таки, пылью. Двери в классы были распахнуты настежь, вместо парт - ряды железных коек, и ни единого человека вокруг. Спроси кто сейчас, что он тут делает - Хальк едва ли нашелся бы с ответом. Тем не менее, он знал, что нужно ему именно сюда.
   Безошибочным профессиональным чутьем угадав директорскую, он толкнул неплотно запертую дверь.
   Просторный стол, застеленный, как скатертью, картой города, продавленное кресло, доверху набитая пепельница на придвинутой к нему табуретке. Шкаф со стеклянными дверцами, прислоненный к железному ящику сейфа карабин.
   Хозяин кабинета стоял у окна, отвернувшись спиной, плыл в просвеченном закатным солнцем воздухе синий, знакомо пахнущий дым. От канонады мелко дребезжали в некрашенных рамах уцелевшие стекла.
   -- Я ждал вас двое суток, Александр Юрьевич, -- дождавшись относительной тишины, сказал генерал Юмашев, не оборачиваясь.
   На мгновение ему показалось, пол уплывает из-под ног.
  
   -- Какое сегодня число?
   -- Второе октября.
   -- Вы уверены?
   -- Милорд Ковальский, у вас неудачные шутки, -- проговорил Юмашев обиженно и устало. - Сегодня второе октября, срок ультиматума истек в полдень, и еще почти шесть часов они ждали, что мы одумаемся. Потом... сами видите. Отвечать на обстрел с моря мы не можем... к тому же, никаких распоряжений из мэрии на этот счет мне не поступало. И теперь уже не поступит.
   -- Почему? Или Сташиц считает...
   -- Он уже ничего не считает, Александр Юрьевич. Милорд Сташиц погиб. Первым же залпом по мэрии...
   За окном неумолимо синело, и сильней становился запах хвои, и почему-то казалось, что все происходящее - просто тяжелый болезненный бред.
   -- Где вы были все это время?
   --А?.. - он будто очнулся. - Кирилл Антонович, здесь можно найти лодку?
  
   Аккуратный трамвайчик полз по радужным рельсам: умытые стекла, медные обводы и лаковый блеск дерева. Поднимался в гору, старательно втаскивая на крутой горб улицы выкрашенные праздничным суриком вагончики. Звенел в синих, пахнущих бархатцами и палой листвой сумерках бронзовый колокольчик, длинная тень шпиля Морского собрания протянулась поперек безлюдной улицы. Залп был внезапен: как внезапно все противоречащее этой вечерней тишине. Треск разрывов, чадный дым, сполохи, огонь и тошнотный липкий ужас, равномерная канонада, которую после определенного момента перестаешь замечать - это потом. А тут тишина, наполненная мирным звяканьем, шорохом, перестуком колес по рельсам, вдруг вспарывается - и не слышно ничего. Ни звона бьющегося стекла, ни хруста дерева, ни криков. Глухота. Шум в ушах, как хлопанье сотен голубиных крыльев. Дробится небо. Крошево осколков каплями росы в волосах. Кровь на ладони. И в этой беззвучности мир расползается на клочки, скручивается рельс, опрокидываются вагончики и срезает картечью пыльную еще зеленую листву. А время в тебе точно остановлено, и это медленное безмолвное падение, толчок огня - и только потом, когда ты уже лежишь, вбившись в брусчатку, удивляясь, что не больно - тяжелое, надсадное, буханье карронад.
   Сначала взрывы и огонь, разлет щепок и стекла -- и только потом звук. И тряпичные куклы убитых людей.
   Горячий толчок в спину и затылок, запах дыма, зазубренные ощепья трамвайных стенок... Старушка с палкой... ей не понадобится палка. "Мне отрезало голову трамваем на Патриарших...". Она подумала, что уже умерла, но по некоей странности еще видит все происходящее и слышит...
   - Госу-да-рыня...
   Алиса трясла головой, и стеклянное крошево, как брызги, сыпалось из волос. Тролль разбил зеркало.
   Феличе лежал, неловко привалясь к колесу, из правой ноги чуть выше колена сочилась кровь.
   -- Только г-глоток бензина... м-может спасти несчастного... кота...
   Губы его шевелились, и Алиса слышала -- только его, ничего больше. Она подползла к Феличе на коленях, чувствуя, как по ниточке расползаются на булыжнике дорогие шелковые чулки, и кровь сочится из царапин - прохладная, как вода... это просто разорвана на бедре юбка... она так и не успела переодеться, но это все равно, никто ничего не видит. Кроме пыли, грязи, крови...
   -- Что вы здесь делаете?!
   -- Не... кричите...
   -- Я не кричу.
   Опять ударил залп, их осыпало стеклянное крошево. По наклоненной стенке трамвайчика застучала выбитая щебенка и железо. Феличе рывком втащил государыню за колесо.
   Она освободилась от его руки, начала расстегивать кремовую блузку - пять десятков пуговок. Пальцы не дрожали. Деловито оторвала рукав и стала перевязывать Феличе, руки работали сами (странно вот, пригодилась наука), а в пустую гудящую голову лезли мысли, как она выглядит со стороны, и про то, что до сих пор ощущает на себе прикосновения чужих рук... нет, не чужих, а впрочем, теперь-то какая разница. Он же бросил ее, исчез, не сказав ни слова. Поймал у ворот пролетку - и все, а ты крутись как знаешь в этом водовороте огня и металла. С ума они там посходили, что ли? Видимо, она произнесла последнюю фразу вслух.
   -- Сегодня второе, - произнес Феличе. - Второе октября.
   Алиса надела блузку и стала застегивать пуговку за пуговкой, медленно и методично. Голую руку холодил ветер. Подсознание сыграло дурную шутку, она думала, в запасе еще день. Начали ровно в шесть пополудни. А могли бы и в полдень, а это значит, что Даг, хоть и сомневался, а сдержал клятву. Черт возьми, ей нужно туда!
   Направление стрельбы сместилась. Осколки перестали сыпаться, и Алиса разогнулась, посмотрела по сторонам. Немногочисленным раненым оказывали помощь; уцелевшие приходили в себя, распрямлялись, оглядывались, пытаясь найти себя в обезумевшем мире.
   Алиса подала руку Феличе:
   -- Вы сможете идти?
   Пыль, кирпичное крошево. Окрашенная закатным солнем пустота улиц. Как в страшном сне. "Внимание, граждане, эта сторона улицы особенно опасна при артобстреле." Снилось это когда-то? Привиделось в пугающей сказке без начала и конца, заброшенной создателем и продолжающей жить по каким-то своим законам? Просто было?
   Когда-то давно она описала этот город в одной из своих сказок. Теперь, по закону абсолютного текста, он просто исчезает с лица земли. Как карандашные строчки под школьным ластиком. Она виновата?
   Феличе часто останавливался и вытирал пот со лба. Лицо разукрасили грязные потеки. Это не со мной, думала Алиса. Со мной ничего такого не может быть.
   Потом какой-то кусок просто выкрошился из памяти. Как тот день, которого ей не хватило. Они лежали в пещерке на обрыве, внизу было море, сверху свешивались корни, отряхали песчаные комки.
   -- Я виноват, - сказал Феличе. - Я очень виноват перед тобой. Безмерно.
   Государыне не было видно его лица в полутьме, а почему-то -- очень надо было увидеть. И канонада.
   -- Молчи, пожалуйста, не спорь. Времени очень мало, я не успею...
   Склон вздрагивал. Покачивался перед входом бурьян.
   -- Это я велел Айше стрелять тогда, на коронации. И в Эйле... и потом... он имеет полное право поступать так... даже смертники имеют право защищаться. А я... иначе не мог. Прости меня.
   Смысл слов отлетал, как дым пожарищ. Мутилось в голове. Если я осознаю все то, что он мне сейчас сказал, я сойду с ума, поняла Алиса с ужасающей отчетливостью. Я не буду думать об этом сейчас, сказала она себе и улыбнулась, вспомнив, что это слова из запрещенной книжки. Как ни крути, а весь их мир вторичен, сложен, как витраж, из чужих слов, мыслей и чувств. А своего-то и нет ничего. Ну и плевать. Не буду думать об этом сейчас, подумаю лб этом завтра.
   -- Не говори. Береги силы. И... -- она сунула ему в ладонь горячую рукоять "куин."
   -- Только без глупостей.
   -- Что ты!
   Ей показалось, он улыбается. И глаза или синие, или зеленые, но яркие.
   Он еще говорил - много и сбивчиво, слова скользили, как соленая прибрежная галька... как песок меж пальцев... выкрашенные алым и черным дымы вставали у горизонта. Она не понимала. Как это - имеет право? Она может рассказать каждую минуту его жизни за последние сутки. Точно так же, как и своей. Она совершенно твердо знает, что за эти сутки Хальк не успел написать ни строчки... Но мир вывернут наизнанку, и черное стало белым. И, в конце-концов, Феличе - Хранитель, кому и знать, как ни ему...
   Но - как он мог?!!
   -- Государыня...
   -- Что?
   -- Можно, я тебя поцелую?
   Горячая рука легла на затылок. Лихорадка, отметила она.
   Почему я ничего не чувствую? Сердце плывет и сбивается с ритма. Обманули, как дурочку, как наивную девчонку, заморочили, поманили призраком счастья... Зачем?
   -- Это не жалость, ясно? -- Алиса неловко ткнулась щекою в колючий свитер Феличе:
   -- Да.
   Эта покорность заставила ее выскочить из пещерки и заскользить по обрыву, забыв про боязнь высоты.
  
   -- Кирилл Антонович, здесь можно найти лодку?
   -- Лодку? Зачем вам лодка? Два слова - и забирайте под свое командование любую канонерку. Да хоть "Маргариту", вон у бона качается. Только зачем?..
   -- И по ней откроют огонь тотчас, как мы вывернем из Каламитской горловины. Воля ваша, генерал, но я еще поживу. Лодку найти помогите - и на том спасибо, дальше я уж сам.
   Юмашев еще минуту смотрел на него, как на сумасшедшего. Потом неуверенная надежда проступила на его худом, покрытом многодневной щетиной лице.
   -- Очень хочется верить, Александр Юрьевич, что вы сами понимаете, что вы делаете. В противном случае я буду считать себя виновным и в вашей смерти тоже.
   -- Ну уж нет, -- Хальк улыбнулся. - Такого удовольствия я вам не доставлю.
  
   -- Фиг тебе, а не лодка, -- сказал Антон Ковальджи -- давешний знакомец Халька - и в подкрепление собственных слов скрутил и сунул под нос Ковальскому удивительно обидную дулю. - Знаем мы эти штучки. Начинить лодку порохом с селитрой, подогнать поближе к вражескому флоту - и подпалить. А ветра, между прочим, нету, штиль полный, между прочим. Стало быть, ветром ее не снесет, а отплыть так, чтоб взрывом не зацепило, ты не успеешь. Так что ненормального геройства нам не надо.
   -- Не надо, -- согласился Хальк.
   -- Да?
   -- Да.
   Антон состоял при штабе Юмашева инженер-майором, поскольку, как выяснилось, именно этому - артиллерии и прочей пиротехнике - всю свою прежнюю подпольно-военную карьеру и посвятил. И, понятное дело, в эти профессионально деформированные мозги никак не могла прийти простая мысль о том, что лодки нужны не столько для того, чтобы взрывать чужие корабли, сколько для того, чтобы на них плавать.
   -- И куда ты собрался плыть?
   -- Мне позарез нужно попасть на флагман Короны.
   Ядовитая ухмылка враз сползла с Антонова лица.
   -- Пойду простыню в госпитале у медсестриц попрошу, -- сказал он после недолгого молчания. - Иначе они нас точно расстреляют.
  
   Тропинка вихляла по заросшему склону, змеилась по краю обрыва, почти невидимая в темноте, то и дело подсовывая под ноги - узловатые корни деревьев, мелкие острые камни, битое стекло. Саднили разбитые колени и ладони, - она не помнила, сколько раз упала,. Под ноги смотреть было бесполезно: полная мелких пакостей тьма, -- и поэтому государыня смотрела на город, цветным покрывалом огней обнимающий черные бухты. Огни, рыжее, зеленое, алое кружево огней... яркие, похожие на волшебные тропические цветы языки пожаров... она никогда не думала, что горящий город - это так красиво.
   По иронии судьбы, тропинка вывела на зады того самого здания "крысятника", из которого она ушла сегодня утром. Или позавчера? Куда, интересно, девалось время? В окнах было темно, и только в подвальчике, у самой земли, теплился выставленный на подоконник свечной огарок.
   Государыня присела на корточки, заглядывая в отворенную форточку.
   На придвинутом к стене кожаном диване, тесно сдвинув головы, будто заучившиесе гимназисты, сидели штатный цензор окружного централа мессир Легберт Фриз и походая на пьяную лису девица. Сходство довершала свисающая с плеча лисья же горжетка, совершенно не идущая к красно-белому с вышивкой и кружевами платью в народном стиле. Девица хихикала, то и дело прикладываясь к объемистой бутылке - судя по этикетке, коньячной. По той легкости, с которой удерживала бутылку изящная ручка, можно было предположить, что коньяка там осталось немного. Об этом же говорило и то, с какой настойчивостью девица пыталась обнять собеседника. На беднягу Фриза жалко было глядеть, так он краснел и пытался отодвинуться подальше. Но лежащая на коленях пухлая папка с разлохмаченными страницами мешала, а девица, между тем, продолжала гнусные посягательства.
   Алиса несильно стукнула костяшками пальцев в стекло. Свечка мигнула. Легберт вскинул голову, поправляя на переносице очки.
   -- Кто здесь?
   -- Легберт, впустите меня!
   Он отложил папку, отцепил от локтя коготки настырной барышни и подошел к окну. Привстал на цыпочки и прильнул к стеклу, прислоняя глаза ладонью, чтобы разглядеть хоть что-нибуь в темноте.
   -- Это вы?!. Что... вы ранены?! Карина!!
   -- О господи... -- Алиса в замешательстве коснулась разбитого лба. Она и забыла, как выглядит. Удивительно, что Фриз ее вообще узнал.-- Легберт, откройте мне дверь.
   -- Сейчас... Кариночка, вы меня подождите, я сейчас, быстро!..
   Только обойдя здание и оказавшись перед крыльцом, Алиса поняла всю бессмысленность недавней сцены. Дверь в "крысятник" была сорвана с петель, на крыльце горой навалена сломанная мебель - в основном, почему-то, канцелярские столы; видимо, из них пытались устроить баррикаду. Кое-где в этих руинах тлели ленивые угли: полированое дерево горит плохо.
   -- Вот, давайте руку, я помогу вам... Там в коридорах такое творится... А что случилось?
   -- А вы сами не видите?
   Он опять поправил очки. На носу осталась густая полоса сажи. Даже если небо упадет на землю, он осознает это лишь тогда, когда кто-нибудь ткнет в обломки пальцем, безо всякого раздражения отметила про себя Алиса. Бывают же такие счастливцы... Спрашивать его о том, что происходит в городе, бесполезно. Равно как и просить помощи. Бедный Феличе. Долго же ему придется ждать.
   -- У вас... кровь, -- вдруг сказал Фриз. В голосе его был такой ужас, что Алисе и впрямь стало страшно. Она опять потрогала ссадину на лбу.
   -- Пустяки. Мне нужно в мэрию.
   - Вот... и вот... Что с вами?!
   -- А это еще что за швабра?! Фриз, что это такое, я вас спрашиваю?!
   Наверное, со стороны это выглядело очень глупо. И пошло. На захламленном крыльце, посреди разгромленного города стоят двое, и мужчина трогательно обнимает женщину за плечи, а другая женщина, уперев руки в крутые бока, будто рыночная торговка, орет на них, кривя раскрашенное дорогой косметикой лицо.
   -- Легберт, вы только не пугайтесь, это всего лишь обморок. Мне нужно сесть. И чашку кофе.
   Идиотка, откуда взяться кофе в городе, где от кофеен и магазинов остались развалины и груды битого стекла?
   -- У меня только коньяк. И шоколадка. Карина, дайте бутылку.
   -- Еще чего! - сказала девица скандально.
   Осторожно, как будто Алиса могла прямо в его руках рассыпаться в пыль,Легберт усадил государыню на крыльцо, в два шага поднялся по ступеням и без единого слова вынул из рук девицы коньячную бутылку, которую та, разумеется, принесла с собой.
   "Только глоток керосина спасет несчастного кота"... Там, на бульваре, что-то такое говорил ей Феличе. Алиса отхлебнула порядочный глоток, пожала плечами в ответ на уничтожающий взгляд Карины. Взяла протянутый Фризом платок. Похоже, действительно кровь...
   -- Мессир Фриз, -- сказала она отчетливо, видя, как пьяная ухмылка сползает с лица Карины. - Мне очень жаль, что я прерываю вашу вечеринку, но вам придется проводить меня в мэрию. А потом, если... в общем, вы с веслами управляться умеете?
   -- Нет.
   -- Тогда вам придется научиться.
  
   Снизу монитор казался огромной железной скалой. Обросшей ракушками, водорослями, мягкие черные пряди которых колыхались в такой же черной воде, путаясь в отражениях далеких огней. Лодку покачивало на мелкой волне, и от этого тошнило и кружилась голова. Саднили стертые веслами ладони. Они ожидали, покуда спустят трап, вокруг стояла ватная тишина, не нарушаемая даже плеском воды, - так всегда бывает, когда в стрельбе вдруг возникает перерыв, -- и в этой тишине было слышно, как наверху, на палубе, с негромким шипением вращаются орудийные башни, щелкают верньеры прицелов. Лучи прожекторов, будто крылья огромных бабочек, гладили небо, в дождевых струях вспыхивали радуги. Зрелище было феерическое.
   Магистр Вторжений Метральезы Даглас Киселев тоже смотрел на город. Можно было только догадываться, о чем думает этот человек, но у генерала Юмашева, по-видимому, не было ни малейшего желания размышлять на эту тему.
   -- Вы пришли сообщить, что принимаете требования Короны? - спросил Киселев, не оборачиваясь. Разумеется, ему уже успели доложить... но едва ли сказали все.
   -- Я пришел сказать вам, чтобы прекратили обстрел.
   -- На каких основаниях, милорд генерал?
   -- Государыня сейчас находится в Генуэзе, -- сказал Хальк. -- Этих оснований достаточно?
   Все-таки Киселев повернулся. И Хальк остро пожалел о том, что вообще открыл рот. Нельзя так поступать с людьми. Особенно когда эти люди почитают тебя лучшим другом и вот уже несколько лет свято убеждены в твоей гибели.
   -- Ну конечно, -- сказал магистр наконец и прикусил едва заметно подрагивающую губу. - Мать твою, как же я сразу-то не додумался. Такой концерт - и без твоего участия. Ну не бывает же! И где мне ее теперь искать?
   -- Понятия не имею, -- честно сознался Ковальский. - Мы расстались - а это было аккурат в момент начала обстрела, -- на Госпитальной. Кажется, дом шестой.
   -- Место жительства пресловутого Юлиуша Раецкого.
   -- Совершенно точно.
   -- П-понятно. Одного в толк взять не могу. Зачем вам артиллерия в ваших семейных разборках?
   В общем, это был вполне удобный и понятный повод дать Киселеву по физиономии и, таким образом, решить одним махом кучу проблем. Начиная от магистерской истерики и заканчивая так и не состоявшимися дружескими объятиями.
   -- Прикажите послать своих людей на берег, -- осторожно вклинился Юмашев. - А заодно отдайте приказ о временном прекращении обстрела... скажем, до окончания переговоров, которые начнутся, едва отыщется государыня.
   -- А еще, Кирилл Антонович, распорядитесь, чтобы береговая охрана и городская полиция помогла людям магистра в их поисках, -- сказал Хальк и повернулся к Дагу.
   -- Да, кстати, -- сказал он. - Горячая вода и спирт у тебя найдутся? Ну и бинты, разумеется.
  
   Она и не заметила, как пошел дождь. Отвесная, подсвеченная угасающими пожарами, исполосованная лучами прожекторов водяная стена встала над черным морем, будто отделяя его от города. Улицы превратились в бурные потоки, а лестницы - в водопады. Тащило водой по ступеням обломанные ветки, мусор, песок. Алиса едва не упала, и чуткий Фриз поддержал ее под локоть. Жалобно всхлипнув, сломался каблук. Государыня присела на парапет, расстегнула узкие измочаленные ремешки босоножек. Ногам стало холодно и свободно. Алиса подумала, что босиком будет трудно, она же не привыкла...
   Удивительно, но обстрел с моря прекратился. Хотя в городе продолжали стрелять. Морская пехота, береговая охрана, полиция, ополченцы, патриотично настроенные идиоты... да мало ли у кого в руках могло оказаться оружие этой ночью. Черное пространство прибрежного парка и прилегающих улиц было похоже на сотканную из трассирующих нитей сеть.
   Где-то там, в переплетениях этой сети заблудились Феличе, Хальк и Юлиуш Раецкий. И ниточки от них тянутся к ней, и вот-вот будут оборваны случайной пулей. Она подумала, что бредит.
   -- Ну, и долго мы тут стоять будем? - с негодованием поинтересовалась мона Халка. Алиса и забыла, что цензорша увязалась за ними следом. - Нам куда, собственно, нужно? В мэрию?
   Поудобнее закинув на плечо похожую на облезлую крысу мокрую горжетку, мона Халка поозиралась по сторонам, удовлетворенно кивнула, завидев вывеску ближайшего ресторана (в чудом уцелевшей стеклянной витрине горели газовые фонари, и табличка извещала, что есть свободные места, подумать только!) и направилась прямиком туда.
   -- Она сошла с ума, -- сказала Алиса.
   -- О, нет, миледи! Она сделает все как надо... в отличие от меня.
   -- У нас нет времени ждать.
   -- Все равно так будет быстрее.
   Он оказался прав. Мона Карина вернулась буквально через минуту. И сообщила, сворачивая золотую пробку с новой коньячной бутылки, что сейчас им подадут авто - за счет заведения, разумеется! - и они могут ехать хоть в мэрию, хоть к черту на рога. А с нее хватит. Она отправляется домой - спать!
   Дальнейшее помнилось с трудом. Всплывал в памяти мокрый парк, розовые дорожки фонарей в дождевой пелене, смутно белеющие статуи...
   Черная, быстро наполняющаяся водой воронка, поваленные деревья, скрип стекла и камня под колесами авто, шипящие под струями воды уголья... оцепление, офицер в синем мундире машет рукой, веля поворачивать прочь. Мэрия.
   -- На Шарделевскую пристань, -- сказала Алиса.
   Водитель без единого слова развернул машину.
   -- Вы поможете мне достать лодку?
   Он обернулся, Алиса увидела изрытую оспинами щеку, прокуренные усы, удивленный блестящий глаз.
   -- Если вам утонуть охота...
   -- Тогда поедемте, -- сказала Алиса жалобно.
  
   Потом она никак не могла вспомнить, как оказалась в этой просторной, с высокими потолками комнате, но хорошо запомнила запах - натертого воском паркета, увядающих цветов и старой бумаги. Так пахнет в старых библиотеках... но книг тут не было, вдоль стен стояли канцелярские шкафы, и сквозь занавешенные желтыми шторками дверцы было видно, что на полках тесно уложены картонные папки с бумагами.
   (На самом деле, Алису задержали на Шарделевской пристани. Кто-то из офицеров, стоявших там в оцеплении, ее узнал... а дальше все было банально и просто, и прочему-то оказалось, что единственное целое здание в этой части города - это окружной департамент печати и безопасности, разместившийся в закрытой за ненадобностью муниципальной библиотеке.)
   Было очень тихо, и слышно, как в углу комнаты глухо отщелкивают время напольные часы. Тяжело ходил из стороны в сторону круглый бронзовый маятник, карта Метральезы была выгравирована на нем... материки, точки городов, реки, как вздувшиеся вены. Такой мир не может быть всего лишь чьей-то выдумкой, подумала Алиса. А даже если и так - какая разница. Главное, что он живой, и все, кто внутри - живые тоже. И никому нельзя позволить, чтобы стало иначе.
   Распахнулись за спиной высокие двери, где-то в путанице коридоров зажегся свет. Несколько человек, переговариваясь между собой, вошли в кабинет, расступились, выпуская вперед магистра Вторжений. Даг был бледен едва ли не до синевы, в парадном мундире с магистерской звездой и аксельбантами - и когда успел?.. стоящий рядом с ним Ковальский казался бедным родственником. Они были так похожи, что Алисе сделалось дурно.
   -- Государыня! Вы нашлись!.. - это кто-то из свиты.
   Она досадливо взмахнула рукой.
   -- Милорд Киселев, -- сказала в установившемся молчании. - Я буду вам крайне признательна, если вы арестуете этого человека. Сейчас.
   У него сделалось изумленное лицо.
   -- Я не ошиблась, -- сказала Алиса. - И... выйдите все.
   Отвернувшись, она разглядывала свое отражение в стеклянной дверце шкафа. Всклокоченные волосы, разорванная в клочья блузка, если отойти подальше, станут видны босые ноги. Плевать. Шаги прозвучали за спиной, чужое дыхание коснулось затылка.
   -- Я не хочу с тобой разговаривать, -- сказала она резко, полагая, что догадывается, с кем говорит. - Я заранее знаю все, что ты мне скажешь. Только, знаешь ли, подло это... ведь ты же обещал!..
   -- Я сделал все в точности так, как вы приказали, миледи, -- сказал из-за спины Киселев. В голосе были обида и недоумение. - И даже ваше последнее распоряжение...
   -- Уведите меня отсюда, Даг. Я... не могу больше.
   Он без слов накинул ей на плечи непонятно откуда взявшуюся шинель. Жесткий воротник с колючими офицерскими нашивками уперся в щеку, от него пахло табаком и оружейной смазкой. Теперь все будет хорошо, подумала Алиса. От близких слез першило в горле и щипало глаза.
  
   Дождь утихал. Еще брызгали на лицо мелкие, пахнущие сладко, как в начале лета, капли, глухо шумели над головой платаны. Небо за их кронами было мутным, подсвеченным заревом далеких пожаров.
   В заднем дворике бывшей библиотеки было тесно: две невесть откуда взявшиеся в этом разгроме представительские "каталины" занимали все пространство, лоснились в свете фонаря над крыльцом их бока.
   -- Поезжайте, генерал, -- сказала государыня Юмашеву. - Я буду ждать вас на флагмане поутру... с отчетом. Как глава военного округа, в условиях чрезвычайного положения... одним словом, вам предстоит подписать уйму разного рода бумаг. Тем паче, что больше-то все равно некому.
   Едва ли он будет подписывать хоть что-нибудь, подумал Хальк, глядя, как генерал, ссутулив спину, садится в поданное к крыльцу авто. Да ему проще застрелиться... вот прямо сейчас, в обшитом лаковым деревом и кожей салоне, чем взять в руки перо. После всего, что эти люди сделали с его городом... Хлопнула дверца, побежали, распахивая ажурные створки ворот, ординарцы... переваливаясь на рытвинах мостовой, "каталина" с урчанием вывернула на площадь. В свете фар нарисовалась черная фигура на постаменте. Адмирал Шардель, склонив набок голову, смотрел на растерзанный город, небо было синим и глубоким в редких разрывах туч.
   Взрыв был коротким и неожиданным. Сыпануло картечью осколков, взметнуло в обжигающем воздухе палую листву, повалились разорванные кружевные ошметки ворот. Алиса упала на крыльцо, -- вернее, ее повалили, -- она почувствовала, как легшая на затылок чужая рука вдавливает голову в мокрый гранит.
   -- Да-аг?! Что это?..
   -- Лежи. - Горячий шепот в ухо. -- Просто лежи. Сейчас все... закончится.
   Она вывернулась из-под руки, мотнула головой, стряхивая налипшие волосы. Хальк стоял над ней на коленях, укрывая шинелью, она видела его лицо близко - глаза в глаза. Это машина... неразорвавшийся снаряд... генерал... то, что он говорил, долетало обрывками. Она чувствовала, как у него дрожат руки, и это почему-то было самым важным. Потом набежала охрана, его оттащили.
   -- Государыня?
   Даг подошел бесшумно, помог подняться. Он что-то говорил, и все вокруг тоже - она ничего не слышала, люди вокруг казались ненастоящими, они двигались, шевелили губами, как куклы... она ткнулась лицом Дагу в плечо, в колючее шитье аксельбантов, и только тогда поняла, что может заплакать.
  
   Медикус, привезенный из города по приказу Дага, оказался детским врачом. Глупее могло бы получиться, только если бы они нашли, скажем, патологоанатома. Но судовой врач лежал в капитанской каюте с тяжелейшей контузией, выбирать было не из чего.
   Хмурый перепуганный до смерти интеллигентный дядька походил вокруг усаженной в кресло государыни, пощупал пульс, шевеля бескровными трясущимися губами, посветил зеркальцем в глаза и невнятно пошептал на ухо, диагносцировал сотрясение мозга в сочетании со множественными ушибами и ссадинами, кои ему, специалисту по детским болезням, лечить никак невместно, и отбыл на берег, оставив после себя в тесной каютке запах дорогого одеколона, карболки и тоски. Напоследок он, правда, слегка пришел в себя и прописал пациентке полный покой, питание и уход. Алиса хмыкнула. Покой...
   Самым лучшим в этом состоянии было отоспаться. Или хлебнуть сладкого кофе, чтобы перестала кружиться голова. Еще мог помочь шоколад. Но из всех возможных средств доступен был только обжигающе крепкий и на редкость противный бренди. Этим самым бренди вернувшийся Даг обрабатывал Алисе ссадины, щедро поливая из бутылки марлевый тампон.
   Они опять были на "ты", как тогда, до ее отъезда в Генуэзу, но сейчас ей совсем не хотелось думать о том, что этому причиной. Во рту все еще стоял кислый привкус пороховой гари, и ощущение того, что на затылке лежит чужая ладонь, никак не проходило.
   -- Тебе лучше вернуться в столицу, -- Даг прижал тампон к длинной царапине на ее щеке, и Алиса остро пожалела, что не может показать ему язык. Все-таки больно чертовски.
   -- Еще чего!.. Как ты думаешь, если я уеду, здесь все успокоится само собой? Мэр убит, начальник военного округа тоже...
   -- Я останусь. И эскадра.
   -- И потом опять будут говорить, что я сама ничего не решаю. Что я кукла в чужих руках.
   -- Кто будет?
   -- Все, -- сказала она и отвернулась.
   Твердые холодные пальцы за подбородок развернули ее лицо к тусклому свету корабельного фонаря. Безжалостно припечатали тампоном ссадину на переносице. И в углу рта.
   -- Понятно.
   -- Ты говоришь сейчас, как Феличе. Кстати, его нашли?
   -- Нашли, -- сказал Киселев. По его мнению, лучше было бы, если б наоборот, но... все случилось, как случилось. Он не знал, до сих пор не мог решить, следует ли рассказать Алисе обо всем, до чего он доискался в своих летних странствиях. Наверное, стоит, только где найти такие слова?
   -- Не переживай. - она слизнула протекшую к углу рта спиртовую струйку. Может, и в самом деле послушаться Дага? Напиться до потери сознания и уехать. - Я все знаю.
   -- Что именно? - поинтересовался он осторожно.
   -- Все. И про то, как он меня нашел, и про коронацию... и про все остальное.
   -- И... что?
   -- Наверное, Феличе прав во всех своих поступках. У него были причины так поступать. Это звучит чудовищно, я знаю, но ты выгляни наружу и посмотри на город. Думать, что все кончается Армагеддоном, могут только те... хм, писатели, которые "на ура" проскользнут крысятник. По причине своей несусветной бесталанности. На самом деле, Армагеддон - это всего лишь промежуточная стадия. И тот, кто это сотворил, за все ответит. До самого последнего слова. До запятой.
   Алиса резко тряхнула головой и сморщилась.
   -- Но это потом. А пока к черту обиды и политику. Людям нужны еда, вода и тепло. Прежде всего. А потом пусть обвиняют нас во вмешательстве и что им там еще треснет в голову.
   Интересно, подумал Даг, как это кошки умудряются упасть на лапы, даже слетев с низенькой табуретки? Вниз спиной. И не помнят, как приплясывали на этой самой табуретке, так, что искры сыпались с хвоста и усов. И это женщина, час назад умирающая от несчастной любви. Дагу стало обидно.
   -- В общем, так, -- продолжила государыня, -- я хочу знать, что происходит. Конкретно. На флоте, в городе, в береговом оцеплении. Без ваших этих смягчений. Еще. Мне нужно зеркало, горячая вода, пристойная одежда.
   Даг хмуро кивнул.
   -- Дальше. Телеграфируй, список я сейчас продиктую. Эти люди должны быть в Генуэзе самое позднее завтра. Поездом, морем, Чаячьим Мостом - мне наплевать, это их дело. Но обязаны быть. А через полчаса я жду здесь адмиралов, командира морской пехоты, магистрат в полном составе... да, я знаю, что Сташиц убит... крысятник и этого... главу здешней церкви... предстоятеля, патриарха...
   -- Епископа Генуэзского, - подсказал Даг. -- А если он откажется прийти?
   -- Препроводить. Со всей возможной учтивостью. На колени встань. Или я сама к нему пойду.
   -- Тебя распнут.
   -- Даг, ты же знаешь: куда проще убить символ, заочно. С живым человеком труднее.
   -- Ты хочешь мне это доказать?
   Они оба прекрасно понимали, о чем, а вернее, о ком сейчас речь. И Даг в который раз проклял свою врожденную порядочность, мешавшую называть вещи своими именами. Из донесений, которые ему удалось собрать за те часы, которые прошли с момента прекращения огня, он совершенно твердо знал: у Ковальского не было ни минуты, чтобы взяться за карандаш и бумагу. Как, впрочем, и у Алисы. Или она предпочитает этого не помнить?
   А еще он никак не мог понять, почему она вот так сразу, безоговорочно, разрешила себе поверить в то, что Ковальский - виновен. Даг не считал себя вправе влезать в чужие отношения, тем более, что уж эти-то отношения были более чем странны, -- но понять все равно не мог.
   Даже самым страшным преступникам дают возможность оправдать себя, защититься... а всякая нормальная женщина всегда до последнего будет стоять за того, кто ей дорог, пускай даже весь мир убежден, что он преступник...Интересно, Хальк понимает все это? Благодарение господу, если нет.
   Ей так легче, что ли? Считать, что он виновен? Что нужно сделать, чтобы так оскорбить женщину?! Даг подумал, что не хотел бы оказаться на месте Халька, и желчно усмехнулся краем рта, поняв, что и сам давно уже, в сущности, угодил в ту же ловушку.
   -- Не-ет, -- отвечая на его невысказанный вопрос, зло сказала государыня. - Так просто никогда не бывает.
  
   Они встали сразу все -- и военные, и штатские. Кроме девицы. Девица занимала центральное кресло -- мягкое, с гобеленовой обивкой -- закинув полную ногу за ногу и немного нервно подавшись вперед. Длинные рыжие волосы разбегались по плечам в загадочном беспорядке. Девица была бы хороша - если бы не помятое лицо и столь же помятое платье: красное, в народном стиле, с шитьем, рюшами и шнуровкой. Довершала туалет мокрая лисья горжетка. Алиса смотрела в стеклянные зеленые глаза на лисьей морде и тщетно пыталась вспомнить, где она видела и эту лису, и ее чертову хозяйку. Наверное, вспомнила бы, если б не гудящая голова.
   -- Здрасьте, -- сказала девица развязно. - Это мы тебя ждали?
   Никто не ответил. По рядам присутствующих пронесся страдальческий вздох. Господи, как же они меня боятся, подумала Алиса. Это было почти физически неприятно.
   Она пробежала глазами по лицам, выделяя незнакомые. Двоих-троих она точно не знала. Многих помнила смутно. Все-таки провинция, даром что центр округа.
   Дагов ординарец придвинул государыне кресло.
   -- Позвольте представить, -- как на светском приеме, проговорил Даг. -- Миледи Карина Халка, глава цензорского комитета окружного департамента печати и безопасности. Магистры образования и финансов милорды Алькен и Флопп. Мессир Шатье, секретарь Централа. Милорд адмирал Верлен, канцлер. Это все, кого удалось найти. Пока.
   Вышеназванные мессиры учтиво склонили головы. Интересно, что затеял Даг? Алиса утомленно прикрыла глаза. В конце-концов, удобнее наблюдать из-под ресниц.
   Даг отчего-то забыл представить ее. Или сделал это нарочно. Девица поедала государыню взглядом. Вероятно, будь вокруг одни мужчины, она бы чувствовала себя уверенней. Или Алиса приписывает моне Карине свои грехи? Или... они уже встречались?
   -- Прошу прощения, леди, лорды, господа, что я прервал ваш ночной отдых...
   Лица присутствующих изображали такое искреннее внимание, что милордов хотелось прижать к груди, поочередно и вкупе, и облобызать, обливаясь слезами восхищения.
   -- Расстрелять, -- сказала Алиса.
   -- А?.. -- Даг прервался на полуслове и ошеломленно уставился на нее.
   -- Можно утопить, -- государыня потрясла головой и потерла глаза, -- только быстрее. Все спать хотят.
   -- Почему?! -- вопросил адмирал Верлен, искренне принимая на веру ее слова.
   -- За измену Короне и... мне.
   -- Прав не имеете! -- фальцетом выкрикнул Флопп. Определенно, нельзя брать на ответственную работу человека с такой фамилией. Или это имя?
   -- Имеет, -- вздохнул Алькен, и Алиса наконец вспомнила его. Алькен приезжал в Эрлирангорд за жалованой грамотой. Вот тоже запомнил. А детям рассказал?
   Она подергала сбившийся бинт на лбу. Вместо короны.
   Мона Карина заозиралась на всех:
   -- Это что? Это шутка? Зачем вы ее сюда привели? Она кто?
   Алькен прикоснулся к мягкому плечу:
   -- Не бойтесь. Полагаю, они сделают это с наибольшей гуманностью.
   Девица застыла с открытым ртом. Алиса наконец вспомнила: там, в централе, вместе с Легбертом... они читали роман, склонясь головами над пухлой папкой с рукописью И потом эта Карина нашла для нее авто.
   Даг быстро подошел к Алисе, заслоняя ее от остальных, наклонился:
   -- Что с тобой?
   -- Мне очень плохо, Даг. Делайте с ними, что считаете нужным. Просто они сбежали в самый трудный момент. Они сдали город, бросили людей... они нашли того, кто все сделает за них. Теперь все равно. Найдите человека, который сможет подписать все необходимые бумаги... вместо дожа. Протекторат и все такое... И можете их отпустить. Всех. Только спросите сначала, где они были, когда все началось. В особенности вон она. - Алиса кивнула на скорчившуюся в кресле цензоршу. На ее месте она подожгла бы архив централа в ту самую минуту, когда объявили о начале осады.
   -- Государыня! -- произнес Алькен с болью. -- Но все началось с тебя! Ты придумала право "вето" и "крысятник". И протекторат тоже предложила ты.
   А вы выбрали себе дожа... подумала она устало.
   -- А еще спросите у них, милорд, кто выбирал уполномоченного для прямых переговоров.
   -- Может мне кто-нибудь сказать наконец, кто эта мымра?!!
   Милорд Флопп наклонился к цензорше, зашептал в розовое ухо. Девица изменилась в лице. Прикусила губу, видимо, раздумывая, какую из вертящихся на языке гадостей озвучить первой. Если она скажет хоть слово, отчетливо поняла Алиса, я удавлю ее собственными руками.
   Даг молчал и ни на кого не глядел.
   Алиса резко встала, оттолкнувшись от подлокотников:
   -- Я могла бы признать себя виновной за все. Но я не хочу. Мне не подходит роль ни палача, ни жертвы.
   -- Серый ангел, -- пробормотал Верлен.
   Государыня пожала плечами:
   -- Пож-жалуйста. Знали бы вы все, как вы мне надоели.
   И, повернувшись, вышла из каюты.
  
   Юлиуш горбился над костяными фигурками на шахматной доске. Фигурки казались голубоватыми, как и белые клетки, и такой же оттенок несло лицо мальчишки в бледном сумеречном свете залитого дождем иллюминатора. Деревянная "Ванина" плясала на волнах, фигурки ерзали; капли то пригоршней швырялись в окно, то облизывали деревянные кормовые галереи. Немоглось. Время захлебнулось дождем, остановилось. Алиса сидела напротив Юлека в кресле, молчала. Прижимала ладонь к охватившей лоб повязке. Но глаза были пустые. Точнее, она смотрела сквозь пространство туда, где в размытом свете фонарей двигались сквозь Генуэзу синие фигурки морской пехоты, где по мокрой редеющей листве шарили прожектора и коротко вспыхивали ало-желтые выстрелы. Словно огромная, поставленная набок узловатая сеть влеклась от моря сквозь город, вычищая его, выбирая то, чему не стоило оставаться.
   Можно было перейти на любой из мониторов или транспорты, там не так качало. Можно было...
   Юлек с ногами скукожился в обитом ситчиком кресле, поболтал в стакане остывший чай. Подумал, что худенький, проскользнет в иллюминатор. И ну их!, доплывет, знает бухту с рождения. Плевать, что дом разбомбили, и мама... в конце-концов, он не маленький, проживет как-нибудь. Найдет работу. Сан Юрьич поможет. А если они с Лизой поладят и возьмут его к себе жить...
   ... Перебежками через мокрый парк, среди белеющих в сумерках мраморных статуй... выстрел, крошево в глаза. Запах мокрого сукна и крови тут же смывает дождем. Ноги скользят. Иногда это спасает от пуль. Когда все против всех, кто-то должен вмешаться.
   Тяжело бухнуло у арсенала.
   А бомбардировка давно закончилась. Перестала гулко и равномерно вздрагивать палуба, отчего гудело в контуженной голове.
   Но Алиса же не здесь. Она там, где улица, убегая под гору, вниз, щетинится булыжником. Серое и розовое, скользко; фонари, туман. Щелканье затворов. Машет рукой офицер. Ветер дергает ошметок липовой коры, пуля зарылась в древесине. Еще одна щелкнула о слив. Упала к ногам, зашипела в луже горячая латунная гильза.
   Крики заглушает грохот воды из водостоков. Ливень. Волосы липнут ко лбу, мешая смотреть.
   -- Государыня?
   Она подняла голову, с трудом возвращаясь в явь из того кошмара, где только что была. Это Даг.
   -- Его привели, государыня.
   На самом деле вот он, самый отчетливый из всех ее кошмаров. Они все даже не догадываются.
   -- Что-то еще, милорд Киселев? - спросила она, заметив в его руках лист бумаги. - Что это?
   -- Прошение об отставке.
   -- Чьей?
   -- Моей, -- сказал он, стараясь не встречаться с ней взглядом.
   -- Даг, вы умом тронулись? Какая отставка... сейчас?
   -- Миледи, вот еще список погибших. Это предварительные данные, они неточны... почти полторы тысячи мирного населения... я не имею права более оставаться в должности.
   -- Даг, вы же обещали! - ей хотелось плакать от отчаянья. Мало всего прочего, так еще и это! -- Вы не мне, вы ему обещали. Защищать меня, что бы ни случилось. Не спрашивайте, откуда я знаю. Просто знаю, и все.
   -- Государыня...
   -- Не говорите ничего. Проводите меня. И... спасибо вам. Вы единственный честный человек в этом вертепе.
  
   В каюте было тесно от охраны, и -- никого из военно-морских или армейских чинов. Только человек службы безопасности, молодой, среднего роста и с незапоминающимся лицом - этих, видно, кроят по одной мерке -- что книжных, что реальных.
   Государыня остановилась перед распахнутой дверью каюты, оглянулась на Дага.
   -- Если позволите, государыня, я не буду присутствовать.
   -- Не хотите быть свидетелем неправедного суда? - она улыбнулась, вымученно и зло. Потрогала ссадину на губе: больно.
   -- Не считаю возможным наблюдать семейную ссору.
   -- Вы все понимаете... неправильно. А впрочем, как хотите. Если вам нравится считать меня чудовищем...
   Она отвернулась, увидела в стеклянной вставке дверей, как Даг пожимает плечами - растерянно и огорченно, -- и шагнула через высокий комингс, едва не запнувшись.
  
   О, как можно было бы написать эту сцену, будь у него такая возможность! Романтические барышни взрыдают. Слезы, сопли, буря эмоций, главный герой в наручниках... или наоборот, брутально до тошноты, в духе сыскных романов... Вот и способ проверить, сильно ли отличается реальность от плохого текста.
   Приказом коменданта, в Кронштадтском равелине,
   на четвертом бастионе, юго-запад,
   за командование мною при интервенции Карелии
   белым бронепоездом "Ревун"
   в ночь на третье я был расстрелян
   и похоронен во рву...
   Охрана была чуткая. И хорошо обученная. Почти что мысли читала. И не одобряла стихов. Не взирая на авторство. Один больно ткнул в спину то ли прикладом, то ли голой рукой -- одинаково неприятно, -- а другие, пребывающие в презрительном расслаблении, слегка сдвинулись: чтобы заслонить государыню, скорчившуюся в кресле. И из какой страшной сказки она их достала?: сухих, затянутых в черное, одинаковых, как деревянные фигурки-нэко болотного города Кумай. Такие, с болтающимися ручками на веревочках. Это и еще тысячи вещей промелькнули в сознании одновременно, почти не отложившись в памяти, потому что он смотрел на Алису - и не видел больше никого.
   Есть вещи, рядом с которыми ничто больше не имеет значения. Ни одно слово не свято. Неужели она этого не понимает?
   -- Усадите его.
   Охранники поняли буквально: один пододвинул стул, а двое других сильно надавили на плечи. Хальк не стал сопротивляться. Он даже испытал облегчение.
   -- Вы не успокоились, мессир Ковальский.
   -- Я не умер, мона да Шер.
   Лицо особиста мазнула улыбка.
   -- Вы согласились, по просьбе властей Генуэзы, исполнять роль посредника в переговорном процессе.
   -- Я переоценил себя.
   -- Вас будут судить.
   -- Любовь моя, -- Хальк улыбнулся широко и радостно, -- у вас возникают по этому поводу какие-то сомнения?
   Он смотрел на Алису. Она была одета по-мужски -- как тогда, когда они шли в Эрлирангорд: узкие брюки, свитер под горло; успела умыться и выспаться, несмотря на сволочизм обстоятельств; от нее пахло дорогим мылом. Заставляла почувствовать себя нищим и уродом, стерва... Он поймал себя на том, что думает о ней почти с нежностью.
   -- Еще будут какие-либо претензии?
   -- Нет, Саша. Вы свое дело сделали, а я сделаю свое.
   -- Значит, расстреляют.
   Хальком овладело какое-то шалое настроение, когда море по колено, а лужа, соответственно... не стоило писать последнюю сказку. Даже придумывать не стоило. Тем более, что никакая там она не сказка вовсе. "И когда кто-то начинает думать наконец, что имеет право присвоить себе обязанности Господа Нашего Сущего, приходит время Крысолова...". Он понял, что не слушает Алису.
   -- ...что за глупость! "Крысятник" не против талантов, он против их бездумности.
   -- По-моему, это вопрос исключительно совести и морали. В самом крайнем случае - Церкви, хотя вы и из этого института умудрились сделать пугало. -- Мысль перескочила. Почему Алиса так прямо сидит? Неестественно. Неужели ранена?
   -- Ну да! Святой сыск и костры из книг под их создателями. Тебе это нравится?
   -- А чем ты... вы, -- поправился он, -- лучше? Тем, что позволяете создателям гореть самим по себе? Гуманисты, мать твою, -- он нехорошо, грязно выругался, и тут же охранник так ткнул в спину, что Хальк ударился подбородком о свои колени. Неудобно вывернув голову, он вытер о плечо разбитые губы.
   -- Но гвозди ему в руки, чтоб чего не сотворил, чтоб не писал и чтобы меньше думал...
   -- А ваш протест, - Алиса медленно, осторожно встала, -- чистота ваших рук -- вот этот мертвый город? Пожар в Корпусе? Это именно то, что вы мне обещали там, в доме на улице Госпитальной, в пять часов пополудни второго октября? Я не ошиблась?
   Хальк вставал, почти зеркально повторяя ее жесты.
   -- Т-ты-ы... лу-лучше мол-чи, -- проговорил он, заикаясь.
   -- Ты, Саша, трус. -- о Хранитель, откуда это, ведь не его же!, дурацкое имя? -- Ты никогда не захотел спросить: а как все было. Ты полагал, что один знаешь, как надо... а если что-то пошло не так... ну что ж, пусть это останется на чьей-то совести. Не на твоей. Как будто это так и должно быть - расплачиваться чужой кровью за случайные ошибки. И полагать, будто случившийся в юности роман все спишет. Все грехи, все просчеты... А это неправда.
   Его держали за плечи. Думали -- вот сейчас -- может броситься. Наплевав на все. Идиоты. Они даже представить себе не могут, насколько ему не интересно то, что она говорит. Он только не мог понять, с какой стати она вдруг решила, что именно он причиной всему? Ну ладно, всех загадок не перерешать, на наш век еще хватит.
   Он закрыл глаза, и почти сразу под веками привычно развернулись заполненные косыми летящими строчками страницы, и ничего нельзя было прочесть на них, как будто он ослеп, но прочное знание пришло вслед за этим и заполнило собой все. Это было - как смотреть на неоткрытую книгу и знать каждую букву в ней, каждую запятую, и совсем как тогда, при первой встрече с Юмашевым, ледяной, как озноб, ужас затопил душу, и в эту самую минуту он вдруг понял: все, что совершается сейчас, совершается как должно. Иной исход невозможен. А если так, какой смысл спорить?
   Алиса отвернулась к иллюминатору. Там, за серой пеленой туч, за раскачивающимся пьяным морем был густой бесконечный дым над... городом, если это еще позволительно так назвать.
   Даг был прав. Она не должна была так поступать. Ей вообще не следовало с ним разговаривать - по крайней мере, публично.
   ... какой смысл спорить. Но мы же - не буквы, намертво вбитые в бумагу! Предопределенности не бывает, как не бывает двоих, назначенных друг другу судьбой... абсолютный текст заставил Дага думать так, провожая в Генуэзу его жену... к черту!
   -- Алиса.
   -- Я не хочу с тобой разговаривать, -- сказала она, не поворачивая головы. - Хватит. Хватит с меня и подвигов, и сказок о великой любви. Довольно. Мы не против создателей. И ты будешь работать в гетто. Учить милых талантливых детей, как писать добрые сказки. А если что-то сделаешь не так -- ведь ты сам бессмертен. Поэтому мы расстреляем твою жену.
   Хальк посмотрел на государыню, как на сумасшедшую, не понимая, кого именно она имеет в виду. Не себя же, в самом деле...
   -- По-моему, у меня уже нет жены.
   -- А об этом я позабочусь.
  
   -- Лиза, Лиза! -- Хальк гладил милое, грязное, усталое до бесконечности лицо. -- Что они с вами сделали? Они вас били?
   -- Нет! Посмели бы!... -- она гордо вскинула голову, и тут же, всхлипывая, уткнулась в его плечо: -- Они, сказали, что сделают меня вашей женой.
  
  
  
  
  
  
   ВМЕСТО ЭПИЛОГА
  
  
   Влажный рассвет тебя разбудит.
   Портье ключами щелкнет,
   А дальше - как придется.
   Жизнь одна, другой не будет,
   Но пока валторна смолкнет,
   Колокольчик распоется...
  
   ноябрь, 1897 год.
   Эйле.
  
   "... дома на этой улице стояли одноэтажные, приземистые, заваленные снегом, тесно прижимались друг к другу, ежились от ночного мороза, сковавшего город, превратившего в лед истоптанный снег широкой улицы, перемешанный с мочой, помоями и конскими яблоками. Эта наледь блестела под светом из низких окон, сливами почти касающихся земли. И небо было серо-багровое, низкое, мутное, как с похмелья.
   Этот мужчина появился ниоткуда и теперь стоял, откинув голову с буйной черной гривой, у заледенелого сажального камня, раздумывая, стоит ли присесть; волосы и глаза его казались невероятно, отчаянно яркими -- глаза были действительно зелеными, как море или молодые листья, и станом мужчина был гибок, как ветка, хотя высок и широкоплеч. Для этой улицы, ночи, погоды яростно неуместен.
   Пока он раздумывал, лед дороги взломал, разметал осколками грохот копыт, всадники налетели, оглушили топотом, запахом конского пота и промозглого железа; топкой вонью, плевками настырных факелов, мутное пламя которых трепал поднятый ветер.
   -- Слово и дело государыни!! Кто ты?
   Мужчина посмотрел зеленющими своими очами, даже не пытаясь отстраниться от факела, сунутого прямо в лицо:
   -- Крысолов".
   Неожиданно пошел снег. Он налипал на крыши станционных построек, вагоны, деревья; подымающийся пар всплывал радужными пузырями, а в свете фонарей кружились тени-хлопья, белели на фоне низких облаков. Снег, снег, снег. Медленный танец наступающей зимы.
   Курьерский "Тонкстадт - Миссала", стоянка двадцать минут. Заснеженные платформы, фонари, снег. Хальк спрыгнул в его мягкое вкрадчивое кружение, хлопья влажно и нежно прикасались к лицу, сединой ложились в волосы и эполетами - на плечи. Хальк подставил снегу пустые ладони. Они сразу сделались мокрыми, тонкие струйки потекли под обшлага. По полупустому перрону, горбясь, двигались заснеженные носильщики, отворачивали лица от ветра. Сиял рождественской елкой вокзал. И от желтых огней его бежали две непохожие женщины, чтобы заключить Халька в объятия. Одна, низенькая и полная, грызла губы, а вторая, худенькая, суетливая, варежкой пробовала отереть очки, хотя виноват был не столько снег, сколько застилающие глаза слезы.
   Хальк по очереди бережно обнял обеих, отстранил, заглядывая в бесконечно дорогие лица.
   -- Белла, Асенька, откуда вы?
   -- Телеграмма! - кричала пухленькая, словно боясь -- не расслышит. - "Курьерский, 26-го, 17.31. Встречайте. Хальк". Молния. Я думала, шутка. Злая. -- Она вцепилась в отвороты его пальто. -- Это правда ты?
   -- Правда я, -- и повернувшись к ее спутнице, более молодой: -- Ася, Асенька, вы совсем замерзли.
   Ася Сваровская сунула очки в кармашек и судорожно всхлипнула.
   -- Пойдемте, -- заговорила Белла. -- Там нас машина ждет. И шампанское.
   -- В Университет?
   -- Зачем? -- она тряхнула коротко стриженными волосами. -- А, вы не знаете. В Корпус.
   Хальк резко остановился, а она не поняла еще и продолжала тащить его. Ася тронула ее за рукав.
   -- Он работает, я там ректором, его восстановили, -- и голос Беллы гас, словно свеча на ветру.
   -- Можно ко мне, -- Ася смущенно ткнулась в воротник шубки. Хальк встряхнулся. Ей же не лучше, чем ему. Сюрприз. Корпус.
   -- Бедные мои. В Корпус, так в Корпус. Поехали!
  
   -- Ты надолго? -- спрашивала Белла по дороге к машине.
   -- Надолго, -- отозвался Хальк бесшабашно. -- Навсегда.
   Он хорошо разглядел, как мужчина, оторвавшись от елки, пошел им вслед. Да он и не особо скрывался.
   -- Под гласный надзор полиции. И отмечаться каждую неделю.
   Спутницы ахнули. Белла на правах старого друга легонько шлепнула Халька по затылку:
   -- Ну, и что ты натворил в этот раз?
   -- Долго рассказывать. Лучше почитай газеты.
   У длинного, древнего "далая" топтался, месил ботинками свежий снег и подпрыгивал Юрась.
   -- Дядь Саша! -- заорал издали он. -- А я говорил! А они меня не взяли!
   Хрупкая Ася принялась запихивать его в тепло. Юрась упирался и хихикал.
   -- Полезай, -- приказал Хальк, -- сказку расскажу.
   -- Страшную?
   -- Других не знаем.
   И уже в машине, с бокалом "Джеммы" откинувшись на податливое сиденье и глядя, как окна залепляет снег, слушая уютное мурлыканье мотора, он смотрел, как медленно пробегают под веками слова, складываясь в предложения и абзацы, нанизываясь канителью щипучего холода, звуча, -- и знал, что где-то -- пока неизвестно где -- все происходит наяву.
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"