Ковальский Александр : другие произведения.

Книга 2. Часть 6. Галерники свободы

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  
  
   Галерники свободы.
  
   И это вроде бы обвал,
   И все чисты, невинны сплошь,
   И никого из окружающих не упрекнешь вовек.
   И этот, кажется, неплох,
   И этот, вроде бы, хорош,
   И сам я тоже умный, добрый, милый, честный человек...
  
   Июнь, 1894 год.
   Эйле, окрестности.
  
  
   Дом стоял на пригорке, в окружении мачтовых сосен. Двухэтажная усадьба с мезонином и каминными трубами. Белые стены в дождевых потеках и проплешинах отлетевшей штукатурки. Перед домом на неухоженной, заросшей сорняками клумбе цвели, вопреки всему, пышные, похожие на розовые капустные кочаны, пионы.
   На деревянных перилах веранды, томно свесив между облупившихся балясин роскошный хвост, возлежал шоколадный толстый котяра. На звук автомобильного клаксона он лениво приоткрыл зеленый глаз, и Дагу сделалось неловко. Вот, приперся без приглашения... Магистр некстати подумал, что, окажись на месте кота настоящий хозяин усадьбы, он едва ли испытал хоть малейшее замешательство.
   Зато Лаки не смутился нимало. Исторгнув из груди прерывистый вздох, Миксот дождался, покуда авто замедлит ход у крыльца, выскочил, вспахав сапогами мокрый песок дорожки, и вцепился в котика, зажмурившись от восторга.
   -- Я знал! Вот так и знал!..
   Даг поневоле задался вопросом, сколько лет мессиру Миксоту. Но поскольку внятного ответа не находилось, а соблюдать приличия в чужом доме все-таки следовало, мрачно посоветовал Лаки отпустить неповинное животное.
   -- Ты не понимаешь! -- сказал Миксот с мечтательным выражением на лице.
   Это он ошибался. Про то, что Лаки в детстве таких котиков обожал до беспамятства, Киселев помнил прекрасно. О чем тут же Лаки и сообщил.
   Лаки раскрыл глаза. Разжал руки, выпуская котика. Тот шлепнулся на песок и принялся возмущенно вылизывать хвост: затрогали, мол, загладили. Лаки еще несколько мгновений смотрел на Дага, будто ожидая, что вот сейчас магистр одумается и скажет что-нибудь более достойное. Но магистр молчал, и тогда Лаки, покрутивши у виска пальцем, проговорил жалобно и как бы извиняясь:
   .-- Даг, ты заболел, да? Какое детство, Даг, что ты несешь?..
   Киселеву сделалось жарко и тошно, и пустая аллея поместья поплыла перед глазами. Не мог он помнить ни детства Лакиного, ни пристрастия к котам, ни дома этого с мокрыми пионами на клумбе и пустой террасой с бронзовым чудищем чаеварки среди толковища немытых чашек на столе... Это все было из другой, не его жизни, и оставалось только гадать, как же так выходит, что эта чужая жизнь порой кажется Дагу куда отчетливей и реальней, чем его собственная.
   Он поднялся на крыльцо, оставляя влажные следы на уже успевших подсохнуть половицах. Позабыв подставить чашку, отвернул фигурный вентиль на чаеварке. Даг был уверен, что внутри пусто, но тягучая почти черная капля упала на пальцы, потом еще одна. Запахло пьяной вишней.
   -- Тут никого нет, -- сказал Лаки, уже успевший осмотреть дом и дворовые постройки. - Пойдем.
   Даг в задумчивости облизнул липкие от вишневой наливки пальцы.
   -- Куда?
   -- Пойдем, - с нажимом повторил Миксот и почему-то улыбнулся.
  
   Усыпанный меловыми камешками проселок тянулся и тянулся среди негустого соснового бора. Авто, по настоянию Лаки, пришлось оставить в поместье. Миксот уверял, что если ехать на машине, ничего не получится. Что именно должно получиться и почему ради этого стоит бить ноги несколько часов кряду при том, что времени катастрофически не хватает, Киселев не знал. У Лаки было такое лицо, что Даг просто побоялся спорить или спрашивать.
  
   Они сидели на усыпанном слежавшейся мокрой иглицей пригорке у дороги. Солнце, пробираясь меж стволами сосен, мягко светило в висок. Лаки молчал, сосредоточенно обдирая пух с недозрелого одувана. Совсем как недавно Аришка. Даг вдруг подумал, что тогда хотел спросить у Аришки что-то совсем другое, вовсе ее вымышленные родители его не интересовали. Но вот же чертова вежливость!.. он хотел спросить у нее про Халька и так и не спросил.
   -- Лаки.
   Мискот дернул плечом. Это могло означать как предложение следовать с вопросами далеко и нафиг, так и приглашение к разговору. Даг решил, что последняя версия удобней. В конце-концов, зачем-то же Миксот его сюда приволок, а теперь сидит, как Аленушка над болотом.
   -- Лаки, а правда, что тогда, в лагере, Феличе был у вас управляющим?
   -- Он не у нас был, а в поместье.
   Даг подумал, что опять спрашивает совсем не то, и что нужно, наконец, выяснить у Миксота подробно, что за сказку писал Хальк в этом поместье, и тряхнул головой, пытаясь прогнать наваждение. Солнце сместилось, ударило в глаз золотой иглой... длинная золотая вспышка расколола темноту за окном, и гулкий грохот сотряс дом. Эхо заскакало между стенами, звякнули мелкие стекла в витражных окошках. Как бы в ответ над усадьбой опять громыхнуло, басом загудела жестяная крыша. И прямо перед собой в открытую форточку Лаки увидел пылающий старый дуб на задворках дома.
   -- Ой, -- сказал Лаки. -- Па-ажар!!
   Но ему никто не ответил. Стояла душная предгрозовая тишина, в которой треск огня казался чем-то ненастоящим. Лаки зябко поежился.
   Он уже третий раз пробегал по одному и тому же коридору, не в силах уразуметь данное обстоятельство. Наконец уперся в хлипкую на вид дверцу, со всего маху пнул ее сандалей и тоненько взвыл. Дверца оказалась дубовой.
   Как ни странно, она распахнулась. Лаки справедливо почел это наградой за пожар, боевые раны и вожделенного кота и, хромая, вошел. Дернулось пламя свечей. Сидящие у длинного стола люди в древних одеждах замолчали и уставились на ребенка. А ребенок вежливо пригладил чуб и невинно спросил:
   -- Дядя Феля, а можно котика погладить?
   Наверное, они решили, что он привидение. Или что его вообще нет. Что просто гроза и сквозняк. Сидевший у края стола, поближе к Лаки, мужчина поднялся и, обойдя Миксота, будто пустое место, аккуратно запер дверь. Судя по тому, как он налегал на жидкую с виду створку, у Лаки создалось впечатление, будто дверь еще и обшита листовым железом.
   -- Итак, милорды, мне нужно лишь ваше согласие. И я бы просил вас ускорить свое решение, потому что еще немного - и будет поздно. Это только в сказках сказка нескоро сказывается.
   Голос звучал из глубины комнаты, глуховатый и странно знакомый, Лаки никак не мог понять, где именно он его слышал. А в том, что слышал, сомневаться не приходилось.
   -- Вы уверены, что это допустимо - использовать вашу... м-м... посланницу в наших целях?
   -- А вы можете предложить другой способ? Или воображаете, что если разделить божественное возмездие на многих, оно станет легче? Так это только глупым детям из Круга пристало так заблуждаться. И потом, я уже сказал, когда вторая половина нашей с вами сказки... жизни... будет дописана...
   -- В ваших силах сделать так, чтоб не была.
   Раздался смешок, от которого Лаки продрало ознобом.
   -- В моих силах? А кто-нибудь из вас, милорды, пробовал убить создателя?
  
   -- Даг! Ну Даг же!! Да очнись ты наконец!
   В голосе Лаки было столько отчаяния, что Киселев поневоле открыл глаза. Солнце медными струнами протянулось вдоль сосновых стволов. Он лежал, откинувшись затылком на сырую иглицу, а Лаки сидел над ним на корточках и тоненько подвывал от отчаяния и испуга.
   -- Лаки, скажи мне честно, -- вместо того, чтоб успокоить камер-юнкера, проговорил Даг, морщась от привкуса крови во рту. - Вот только не ври, ладно? Кто стрелял на коронации?
   Миксот растерянно захлопал соломенными ресницами.
   -- Да откуда ж я знаю?.. Я ж там не был. И никто не знает, Даг, честное слово.
   -- Ну, никто - это вряд ли.
   -- А ты знаешь? Ты нашел, да?
   -- Потерял... - проворчал Даг, поднимаясь. - Ты, кажется, меня вел куда-то? Ну так пошли.
  
   Лаки швырнул камень, и юркий краб, выбравшись из-под кирпичных обломков, боком заспешил к воде.
   От маяка мало что осталось. Полтора яруса, груда черных балок и битого кирпича, расколотые лестничные пролеты - все занесенное песком и гниющими прядями водорослей. Казалось, воздух до сих пор пахнет гарью.
   Даг присел на лежащий в стороне валун. Камень был странной формы, с полукруглым ровно обтесанным краем и выемкой в середине. Как будто чаша с отбитым постаментом. В углубление набился песок и чаячьи перья.
   -- Вот, -- сказал Лаки с нажимом. - Это все здесь и было.
   -- Что - все?
   -- Это маяк, -- сказал он. - Тот самый, с которого Хальк впервые открыл Чаячий мост. И это неправда, что он разбился! Я же сам видел! Все побежали, а я остался...
   -- Кто разбился? Зачем побежали?! Лаки, ты можешь говорить по-человечески?!!
   -- Я и говорю, - обиделся Лаки. - Мы в Яррановом поместье жили, ну, летний лагерь, и Хальк работал у нас воспитателем, а Сорэн, ну который Феличе, мажордомом. И мы уговорили Халька в последний день сходить на этот чертов маяк... А там солдаты и Одинокий Бог! А с другой стороны государыня и Сорэн. Только в сказке про это ни разу не было, не писал Хальк такого!
   -- Лаки, что ты плетешь?
   -- Заткнись! Они под маяком свалку устроили, а мы внутри, как в мышеловке. Потом Хальк нас отправил, а я остался.
   -- Зачем?
   -- Как зачем? -- удивился Лаки. - Помогать.
   Даг представил себе все это очень отчетливо. Толпа одуревших от жары и боевого азарта мужиков, Феликс, Алиса и эти двое - одному девятнадцать, а другому едва за десять перевалило. Помощник, блин...
   -- Понимаешь, Даг, когда Краон стал орать, что мы с Хальком заложники, а Алиса пошла к нему, и тогда Хальк с маяка сиганул... в общем, оказалось, что это Чаячий мост. Что он взаправду есть. Только, Даг, миры не тогда соединились. И Хальк с Алисой тут ни при чем. То есть, без них, конечно, ничего бы не вышло, ну, если бы они эту сказку про наш мир не писали.
   -- Хорошо, - с трудом продираясь сквозь сумбурный рассказ, согласился Даг. - Они ни при чем. Придумать - еще не значит сотворить. Это я понял. А кто при чем? Адмирал Шардель?
   -- Не-а, -- Лаки широко улыбнулся, как будто недогадливость магистра доставляла ему несказанное удовольствие. - Адмирал Шардель ни при чем тоже. Ты ж у нас умный, Киселев, ты магистр. Ну так сложи два и два и сообрази. А я помолчу, потому как на свободе погулять еще охота.
  
   Когда они возвратились в усадьбу, уже почти стемнело. В воздухе одуряюще пахло ночными цветами, и песок дорожки скрипел под сапогами. За всю дорогу, сколько Даг не пытался, он не вытянул из Лаки ни слова. Миксот уворачивался с упорством, достойным лучшего применения, твердил, что он нобиль и слово давал, и Даг, вконец озверев, пообещал милорду Миксоту, что как только они вернутся в столицу, разговор продолжится в более подходящей обстановке. В смысле, в Твиртове.
   -- В Твиртове ты лучше Яррана пригласи, -- посоветовал Лаки. - Вон он, вернулся из скитаний, на террасе чай пьет. Пошли, хлебнем по чашечке на дорогу.
   Мессир Ярран, барон Катуарский и Любереченский, восседающий на веранде, был монументален, как памятник самому себе. Невзирая на заляпанные глиной сапоги и такую же куртку, в распахнутый ворот которой, впрочем, проглядывала кипельно белая рубашка и массивная цепь с магистерским медальоном, утопающим в кружевной пене... Тяжелый двуручник прислонен к перилам. На столе походная чернильница и скрученная в трубку хартия, уже запечатанная красным сургучом. Попыхивает посреди груд немытой посуды медное чудище чаеварки, распространяя по веранде запах пьяной вишни.
   Такое ощущение, что Ярран готовился к этому визиту. Ждал день за днем. Завещание написал вот... Даг ощутил, как сводит скулы.
   -- Вечер добрый, мессиры, -- сказал Ярран тусклым, лишенным всяких интонаций голосом. И Даг в который раз удивился про себя, пытаясь понять, что могла найти государыня в этом человеке.
   Впрочем, тогда, в Шервудском лесу, Ярран выглядел совсем по иному и речи вел совсем другие.
   -- Чай пьете? -- поднимаясь на террасу, спросил Даг.
  
   -- Эт-та что?.. -- Ярран держал на распяленных пальцах грязный, в бурых пятнах кусок бархата, обшитый по краю непонятной, мокрой и слипшейся дрянью. И его колотило, потому что он четко знал: прежде это было зеленым, отороченным горностаем парадным платьем, и еще неделю назад Алиса смеялась, примеряя его перед зеркалом.
   -- А вы не догадываетесь?
   Феличе наклонился, что-то высматривая в траве, заинтересованно хмыкнул, присел на корточки. Развел ладонями мокрые от ночной росы стебли и поднял с земли то, что осталось от королевского венца. Задыхаясь, Ярран созерцал покореженные серебряные зубцы. Спющенный обруч, вмятина у левого виска...
   -- Что здесь было?
   У рта Феличе задергалась жилка.
   -- Я полагал, мессиру известно это лучше, чем мне.
   -- Почему? Я... я был занят этой ночью.
   -- А вы думаете-э, что женщины все всегда узнают... э-э... последними? -- Айша отодвинула ветку жимолости, как театральную штору, и вышла на поляну. И трубочка дымилась в небрежно отставленной руке. -- Ей-Богу, мессир, вам сейчас следует думать не о ваших ночных... э-э... подвигах, а о государстве.
   Ярран тупо уставился на забрызганную бурым траву.
   -- Ее нашли?
   Сорэн отвернулся, давая понять, что разговаривать тут больше не о чем. В ярком свете утра лицо его было серым, пятна желтизны залегли на подсохших скулах. Он покачал в ладони выпавшие из венца осколки янтаря и поднял глаза на подошедшего неслышно Дага.
   -- Киселев?
   -- Ее нашли? Отойдите.
   -- Зачем?
   Вместо ответа Даг досадливо дернул плечом. Объяснять что-либо не было времени, хотя в душе он подозревал, что времени теперь будет прорва, девать некуда...
   Понемногу начал стекаться народ. Шушукались за спинами, дергали Айшу и требовали информации. Но вместо информации с разных сторон поляны одновременно слышались команды Дага: место оцепить, посторонних удалить, произвести осмотр, подозреваемых задержать до выяснения... а личному шуту государыни...
   -- А его нет, -- растерянно прозвучало в толпе. -- И вчера не было.
   Даг кашлянул. Где холера носила вчера бывшего камер-юнкера -- знали немногие. Так сказать, узкий круг ограниченных лиц. Если понадобится, алиби этому разгильдяю он обеспечит. Потому как, в самом деле, ну зачем Лаки смерть государыни. А если начинать искать, кому это выгодно, можно наискать тако-ое... И вообще, нет ничего хуже мучиться подозрениями к близким тебе и отчасти родным людям. Хотя... Яррана бы он назвал близким в последнюю очередь. И выгода его представляется очень смутной... не может дело заключаться только в ночной пьянке и ее последствиях, с другой стороны, как честный человек, Ярран теперь обязан жениться на этой дурочке, которую выиграл на пьяном ночном турнире. Но и матримониальные проблемы ведь можно решать по-людски.
   -- Так, -- изрек Даг негромко, но над поляной повисла вдруг оглушающая тишина. А потом вздох и единое движение назад: это они заметили в руках у Яррана окровавленное платье Алисы. И стало понятно, что разговоры о Лаки здесь и сейчас неуместны -- как и о ком-нибудь еще. Что разговоры эти будут вестись в столице, в тишине кабинетов, а возможно, и камер Твиртове, и останутся разговорами... потому что дальше будет смута, и незвестно, чем все кончится, а военное положение дела не спасет, и...
   -- Что. Это. Такое?
   В руке Феличе, протянутой к нему, была булавка, длинная игла с хризопразом в капле ушка. Такими шпильками женщины закалывают волосы.
   -- Отойдем, -- сказал Феличе.
  
   Даг вернулся на поляну, когда народ окончательно рассосался. Трава была вытоптана до основания, костер едва дымился. Над тлеющими головешками на бревне сидела Айша, задумчиво грызя трубку. Даг подумал, что за полгода, прошедших со Стрешневского вторжения, руан-эдерская принцесса здорово изменилась. И не амнистия, объявленная государыней, тому причиной.
   -- Хотите? -- Айша протянула магистру серебряную с черненым эдерским узором фляжку. Даг молча свинтил крышку, приложился губами, хлебнул, не чувствуя ни вкуса, ни запаха. Горло мгновенно обожгло, Даг закашлялся.
   -- Ч-что это?
   Айша красноречиво пыхнула трубочкой.
   -- Только не говорите, что вам сейчас это не нужно.
   Даг вытер выступившие из глаз слезы. Мона Камаль оказалась права, как всегда.
   -- Вы что-то хотели мне сказать, миледи?
   -- Я хотела вас попросить. Чтобы вы не торопились искать правых и виноватых в том, что случилось. И крепко думали, прежде чем принимать решения.
   -- Вам что-нибудь известно?
   -- Э-э... то же, что и всем остальным. Я только делаю другие выводы. Чего и вам, мессир, э-э... советую.
   Благо, что тогда у него хватило ума внять советам моны Камаль. И, как Феличе ни настаивал, Даг не арестовал никого. Заявил, что улик нет, и потому он не видит достаточных оснований для таких решений. Мало этого, он даже мотивов для преступления не видит. Какие-такие враги государства? На мистерию же поехали самые-самые, проверенные!.. Ах, и амнистированные были? Милорд Сорэн что, хочет сказать, будто государыня напрасно помиловала бывших изменников Короны?
   И с какой стати он должен подозревать Яррана? И в чем? В убийстве из ревности? Из какой ревности? Милорд Сорэн что, позволяет себе усомниться в добродетельности государыни? Даг не стал говорить Феличе о том, что было уже почти совсем светло, когда он заглянул в королевский шатер, чтобы сообщить Алисе о том, что Врата закрылись.
  
   -- Чай пьете? -- поднимаясь на террасу, беззаботно осведомился Даг. - А мы вот тут вас дожидаемся, обыскались уже.
   -- Я уезжал по делам.
   -- Ну да, -- согласился Даг, вспоминая, что подписки о невыезде он с Яррана так и не потребовал, а посему барон Катуарский волен разъезжать где угодно и никому о своих передвижениях докладывать не обязан.
   -- Мне собираться?
   Даг всегда удивлялся, как это у обалдуя Лаки, когда нужно, выходит становиться таким незаметным, почти прозрачным, и вписываться в любую тень, в каждую выемку стены...
   Неслышными шагами Лаки поднялся за спиной у магистра на террасу и замер у стола, в полушаге от Яррана. Даже дыхания не стало слышно. Сам Даг не особо напрягался. Он-то понимал, что Ярран -- честный человек, насколько вообще возможно быть честным при данных обстоятельствах.
   -- Да нет. Мы так, поговорить приехали.
   -- Поговорить? О чем?
   -- О жизни, -- сказал Даг. - И о любви.
   -- Это касается только меня одного.
   -- Ай какие мы гордые и благородные, -- без всякого яду в голосе проговорил Даг и подвинул к барону чашку. -- Наливай, что ли?
   По лицу Яррана было что-то не заметно, чтобы он собирался стать им родной матерью. И вообще проявлять чудеса гостеприимства. И поэтому изголодавшийся Лаки, твердо решив взять свою судьбу в собственные руки, занялся самообслуживанием. А именно, помахал у Яррана под носом постановлением на обыск, которое Даг на всякий случай сочинил перед отъездом, и ушел в дом за чистой посудой. Вернулся оттуда, сияя, как королевский империал, и горделиво водрузил на стол, впридачу к чашкам, вазочку с ирисками.
   -- Какая прелесть! -- восхитился Даг. Нахальный Лаки сейчас же запустил лапу в вазочку. Зашелестела обертка. Лаки сосредоточенно сжевал ириску и потянувшись за следующей, невинно осведомился, не может ли Ярран накоротке свести его со своими поставщиками.
   -- Лаки, уймись.
   -- А что, что такое?!..
   Вместо ответа Даг поглядел на камер-юнкера так, что Миксот почел за благо заткнуться и вообще исчезнуть с террасы.
   Горела лампа под матовым стеклянным колпаком. Ночные бабочки летели на свет, бились крыльями. Пахло пьяной вишней и мокрыми цветами из обступившего террасу сумрачного сада. Хотите, я возьмусь пристроить ваши рукописи? Но только стихи...
   -- Ярран, вы можете мне рассказать, как вы нашли ее?
   -- Кого? -- удивился Дагов собеседник.
   -- Алису. Если вас, конечно, это не затруднит.
  
   Поле было белое-белое, укутанное новорожденным снегом. Мелкие облачка плыли над ним, и белесое зимнее солнце заливало равнину неярким светом. Малиновые шапки татарника казались на белом сполохами живого огня.
   Кони шли по протоптанной среди сугробов едва заметной тропке, белый пар срывался с их мягких губ и таял в прозрачном морозном мареве. Было первое утро новой зимы.
   Поле выгибалось к горизонту округлой чашей, и далеко, на самом ее краю, на ощетинившемся жухлой травой взгорке, черными верхушками подметая низкое небо, стояли сосны. Длинные и прямые их тени были почти не видны на снегу. Там, за взгорком, в заметенной вчерашней вьюгой ложбинке пряталась давно заброшенная капличка и при ней -- заросший быльем погост. Замшелые, источенные временем и ветрами кресты торчали из сугробов, как насмешка. Ярран отчетливо, словно наяву, представил себе их. И рушники с выцветшей красно-черной вышивкой-оберегом по обтрепавшемуся краю... Он не любил ездить через этот погост, ни зимой, ни в какую другую пору, но сейчас иначе не выходило. Во всяком случае, так утверждал его мажордом Феликс Сорэн.
   -- Мессир, гляньте.... -- Феличе растерянно дернул поводья и остановился. Наст впереди был истоптан копытами и забрызган кровью. Поверх этого страшного месива уже напорошил свежий снежок, но глядеть все равно было отвратно. Ярран отвел глаза, но через мгновение, замирая от того, что уже увидел, но еще не осознал, повернул назад.
   На снегу, скорчившись, лежала женщина. Рядом с нею, слишком близко, чтобы быть нарочно мимо спущенными, торчали охвостья арбалетных бельтов.
   Ярран машинально сосчитал: семь.
   Восьмой торчал из спины лежащей.
   -- Проклятие на эту землю, -- негромко и отчаянно сказал за спиною Яррана Феличе.
  
  
   И просыпаюсь я, какой-то кислый вкус
   Держа во рту, и голосом вполне чужим
   Клянусь вперед блюсти антитабачный курс,
   Вегетарьянство и сплошной режим...
  
   А вернулась -- ей привет: анонимочка...
  
   Генуэза.
   Июнь 1894 года.
  
  
   Петух стоял на одной ноге, как эдерский страус. Налетающий ветерок колыхал черные с прозеленью перья хвоста, солнечные искры горели на шпорах. Петух был великолепен просто классически. На скрип открывающейся калитки он повернул голову. Дернул малиновым гребнем, скосил глаз, издавая негромкое, но вполне угрожающее хлохтанье.
   Хальк невольно попятился. Вид у петуха был решительный, а воевать с домашней птицей именно сейчас в планы Ковальского никак не входило.
   Сидящая у стола на террасе женщина подняла голову.
   -- Извините, мона, бога ради. Но мне сказали, что вы сдаете комнаты.
  
   Вокзал был оцеплен. Но, судя по количеству жандармов и плотности оцепления, встречали особу не слишком высокого ранга. Так, на уровне магистра какого-нибудь заштатного департамента. Вроде "труда и общественного здоровья". То есть, существовала надежда, что это развлечение ненадолго.
   Из динамиков неслась хриплая "Славянка". Неподвластные ни патрулям, ни мору и гладу бабки сновали по перрону, предлагая пассажирам разнообразную снедь и зазывно приоткрывая матерчатые авоськи, из которых торчали запотевшие горлышки пивных и лимонадных бутылок, сушеные рыбьи хвосты и колбасные кольца. А еще вишни в протекающих бумажных кулечках, бархатные персики и вездесущие, как зараза, семечки.
   Хальк чертыхнулся. Надо ж так невовремя приехать. Конечно, выбраться из вагона - дело пяти минут, невзирая на то, что из-за оцепления посадку-высадку притормозили. Но оказаться вот так, за здорово живешь, сейчас в жандармерии в его планы никак не входило. Вообще-то он рассчитывал доехать до Руан-Эдера, но очень скоро стало понятно, что некогда столь гостеприимно распахнутая граница теперь прикрылась до неширокой щели, бдительно охраняемой таможенниками и военными.
   В общем, сплошные глупости.
   Тетки стояли вдоль вагона плотным осадным строем. Думали, раз он тут в окно пялится, может, купит у них чего. Вишни капали на серую от пыли и зноя брусчатку перрона. Хальк виновато пожал плечами и, чтобы не смущать женщин, отвернулся к другому окну. В которое, к тому же, кто-то вот только что стукнул камешком.
   Под окном обнаружился мальчишка лет примерно десяти, белобрысый и загорелый до черноты, в живописных лохмотьях, которые совсем недавно были вполне цивильными рубашкой и шортами. Мальчишка строил рожи, отчаянно жестикулируя и поминутно оглядываясь. На вокзального попрошайку он был явно не похож. Вполне домашнее, хоть и вольное дитя.
   Хальк приналег, сдвигая вниз оконное стекло.
   -- Тебе чего, ребенок?
   -- Прыгайте сюда. Тут сейчас состав подадут, вас никто не увидит.
   -- По-твоему, я похож на психа?
   -- Ага, -- простодушно согласился ребенок. - А еще на портрет из книжки.
   Он задрал рубашку, показывая засунутую под ремень брезентовых шортов книгу: затрепанное до невозможности довоенное издание "Стрелков". Хальк в глубине души потрясся раритету. Сколько ему помнилось, там, на задней обложке, была их с Алисой фотография. Где им лет по двадцать (с поправкой на разницу в возрасте), и сзади море и сосны... Первое, оно же и последнее их совместное издание.
   -- Сейчас по вагонам с проверкой пойдут, - сказал мальчишка.
   Хальк до отказа выжал вниз тугую оконную раму.
   -- Ну-ка, отойди...
  
   Через путаницу рельсов, спотыкаясь в пахнущей солидолом высокой траве, они выбрались к забору, и, протиснувшись между горячими чугунными прутьями, оказались на окраине привокзального скверика.
   -- А вы ничего, -- со сдержанным одобрением заявил Хальков спаситель, оттирая под тоненькой струйкой фонтана изгвазданные в мазуте колени. - Я думал, писатели -- они совсем не такие.
   -- А какие?
   -- Ну... солидные. Из вагонов не прыгают.
   -- И по шее не дают.
   -- А детей бить аморально, -- сказал он, на всякий случай отодвигаясь по бортику фонтана подальше от карающей длани. - Слушайте, а это правда вы?
   -- Правда я.
   -- Ну вот... - он придирчиво осмотрел слегка побледневшие мазутные разводы на ногах и решил, что, по-видомому, лучше все равно не будет. - Ладно, пошли.
   -- Куда?
   -- Домой. Или вы под кустом жить собираетесь?
   Хальк отчетливо представил картину. Является под вечер ненаглядное дитя домой в сопровождении чужого подозрительного дядьки и заявляет обалдевшим от счастья родителям, что "он у нас поживет немножечко".
   -- Не думаю, что твои мама с папой мне обрадуются.
   -- Обрадуется, куда ей деваться. Мама. Отца нету. Вы ей скажете, что комнату хотите снять, она как раз нового квартиранта ищет.
   -- Кстати, а зовут тебя как?
   -- Не "кстати", а Юлек. То есть Юлиуш. Раецкий. Ну, пошли, уже времени сколько...
  
   Припорошенная серой пылью длинная лаковая "каталина" рванулась с места, вспугнув спавших на карнизах голубей. Дага откинуло на сиденье, вжало плечами в кожаную мягкость подушек. В приокрытое окно ворвался ветер - плотный, пахнущий морем и степью, хлестнул в лицо, забивая дыхание. Даг закрыл глаза и не видел, как авто огибает сперва пустую вокзальную площадь с редкими шеренгами оцепления и унылой пожарной каланчой, а потом несется вниз и вверх по улицам, пробитым сквозь меловые скалы, покрытые колючими зарослями дрока и южных акаций.
   На особенно крутом повороте, когда авто тряхнуло, Даг вздрогнул в сонном оцепенении, оглянулся в заднее окно. Там стремительно убегал назад чахлый скверик с фонтаном и лавочками. На бортике фонтана сидел, закинув ногу на ногу, средних лет мужчина и, задумчиво поплевывая в воду вишневые косточки, наблюдал за мальчишкой, который с сосредоточенным видом отмывал под тонкой струйкой воды чумазые колени.
  
   Коридоры Сената были упоительно пусты. И багряная с золотыми листьями по краям ковровая дорожка глушила шаги. Огромные створчатые окна были распахнуты, сквозь них в коридоры проникали звуки и запахи моря. И на лице у милорда Сташица -- воленародно свеже избранного на второй срок дожа округа Генуэза -- светилось умиротворенное выражение. Как у любого человека, которому до вакаций осталось несколько дней.
   Вообще странности этой избирательной кампании могли послужить темой для отдельного разговора. В глаза не видевши наблюдательских отчетов о работе окружных комиссий и вообще не вникая в хитросплетения интриги, Даг готов был поклясться, что не все тут чисто. Это, конечно, создавало удобный прецедент для того, чтобы отнять у Генуэзы Хартию Вольности раз и навсегда. В конце концов, чем они хуже многих прочих? Живут же люди и без этой самой вольности, некоторым так даже удобней: не надо ломать голову, слушайся столичных чиновников, а если что не так -- не мы виноваты... а ваш, вами, судари, назначенный эрл. И хоть трава не расти.
   Многим, очень многим эти эрлы были удобны. А пуще всего тем, что контролировать их было одно удовольствие. Кстати, согласно данным статотчетов, в округах, Хартии Вольности так или иначе счастливо лишенных, локальных Вторжений было не в пример меньше. И все создатели наперечет и как на ладошке. А глава окружного магистрата был непосредственно подотчетен Легату Круга. Коего назначал департамент печати. И все чудесно.
   Механики этой дож Генуэзы Александр Сташиц не знал и знать не мог. Догадываться -- это уж на здоровье. Даг сильно подозревал, что нынче мессира Сташица вообще заботят другие проблемы. Зимой, как это ни странно, в домах нужно топить, а чем топить, скажите на милость, если уголь идет с Севера, через Внутреннее море, которое метрополия со дня на день закроет, а Внешнее еще со времен Песчаной Войны нашпиговано минами, как яблоками -- рождественский гусь. Можно, конечно, заслать гонца в Руан-Эдер, но нефть -- штука дорогая, а право чеканить собственную монету город потерял еще при Одиноком Боге. И потом, инфляция -- не подарок.
   -- Полагаю, тут вам будет удобно. -- Сташиц обеими руками толкнул створки дверей своего кабинета. В глаза ударил ослепительный свет. Даг ошалело покрутил головой: здесь, на юге, у людей своеобразные понятия об удобстве. В их понимании это прежде всего простор и много солнца. Минимум мебели, зато та, что есть, вызывает желание сесть (лечь), расслабиться и напрочь забыть о необходимости что-то делать, думать о чем-то... все тлен и суета сует рядом с бледно-лазоревым бархатом и резной полировкой кресел из белого нидского ясеня. -- Если что-то понадобится, я рядом, в приемной.
   Как за спиной Сташица затворялись двери, Даг не помнил.
  
   Надо же, сказал он себе, раскрывая принесенный секретарем бювар с письмами. Дипломатическая почта работает исправно, это вам не Стрешнево... Официальная переписка, отчеты местных умников, отдельно -- рапорт генуэзского негласного легата... так, а это что такое?
   Скомканный и старательно затем расправленный листок лежал отдельно, чернила местами побледнели и были тронуты подтеками. Начало отсутствовало, но и того, что осталось, Дагу вполне хватило, чтобы понять, что перед ним -- банальная анонимка. Странно, почему, отправленная в Твиртове, она нашла его здесь, дело-то пустяковое, этим легату заниматься, а не столичным высоким чинам.
   "Довожу до вашего сведения, что мессир Юлиуш Раецкий, проживающий в соседнем со мною доме, имеет нездоровые литературные наклонности, каковые вызывают последствия..." В качестве последствий фигурировало сбежавшее у соседки молоко, лично у информатора кофе... ну и так далее, в том же духе. Отдельно радетель за нравственность сообщал, что другой его сосед, некто Дуся Чернышевский, тоже имеет нездоровые наклонности, только не литературные, а сугубо фармацевтические. Дурит потихоньку, одним словом. Причем не местной растительностью балуется, а заграничной, что есть явная контрабанда. А мессир Ульдар, здешний, стало быть, легат, посылает куда подальше. И мэрия молчит, как будто им проплатили.
   -- Сташиц! -- гаркнул Даг. -- Зайдите!
   Вместо мессира Александра на пороге возник средних лет господин в синем с золотом мундире, с породистым гладко выбритым лицом и бесцветными глазами. Впрочем, при ближайшем рассмотрении обнаружилось, что глаза эти серо-зеленые. Господин представился, и оказалось, что он -- военный атташе, личный советник дожа, полковник и лорд в двадцать шестом колене. Даг почувствовал, как у него сводит скулы.
   -- Советник Юнгвальд, -- сказал он, тем не менее вежливо склоняя голову.
   -- Мессир Киселев.
   А вот руки я тебе не подам, подумалось Дагу устало. Он испытал мгновенный и острый приступ брезгливой ненависти. К советнику -- по заслугам. К себе -- за то, что вынужден копаться в дерьме и не иметь права послать все к чертовой бабушке. К пропавшей без вести государыне, которой давал присягу.
   -- Это вот -- что?! -- Даг легонько помахал у советника под носом анонимкой.
   -- Э-э... Личная переписка магистра...
   -- Личная переписка, -- сказал Даг, -- на то и личная, чтобы ее не вскрывал кто попало. А тут конверт отсутствует. Читали? Можете не отвечать. Какие меры приняли?
   -- Э-э...
   -- В Эйле, -- ощущая мстительную радость, заметил Даг очень тихо, -- в Эйленском Корпусе вы были куда разговорчивей. Воевать с детьми легче, не так ли?
   Юнгвальд сверкнул глазами.
  
   -- Мессир Раецкий по месту проживания в данный момент отсутствует. Мессир Чернышевский доставлен.
   -- Введите, -- не поднимая головы от бумаг, сказал магистр.
   Препровождение состоялось. Являло оно собой двоих раздобревших на южных фруктах жандармов, кои влекли под белы руки вьюноша средних лет и изрядной небритости. Вьюнош загребал плетеными сандалиями ковер и явно наслаждался вежливостью эскорта.
   -- Вначале был Эру Единый, -- обращаясь к стражам, просветительски изрек он. -- Который еще зовется Илуватар.
   -- Чего? -- задумчиво вопросил магистр.
   -- Элеватор, -- поправился задержанный. -- Фамилия такая.
   -- Ваша?
   -- Не. Эру Единого.
   Задержанного усадили в лазоревое кресло, после чего магистр движением руки стражей отпустил. И пронзительным взором уставился на подследственного.
   -- Глаз болит? -- созерцая фингал под глазом мессира Чернышевского, полюбопытствовал он сочувственно.
   -- Болит. -- Мессир Чернышевский цапнул со стола увесистую крышку от чернильницы и прижал к скуле. -- Нуждаюсь в медицинской помощи.
   -- Яду мне, яду! -- в тон ему проговорил магистр и, словно кружевную салфетку в ресторации, расстелил перед собой одну из многочисленных бумаг.
  
   Округ Генуэза. Департамент безопасности.
   Архивный централ.
   07.06, 1894 год.
   Чернышевский Теодор Леонардович, он же Дуся, он же Волколака, прочее неизвестно, год рождения 1875,16 июня, образование незаконченное высшее, медицинское, Эрлирангордский университет, факультет фармацевтики. В настоящее время вольный слушатель медицинских курсов при Анатомическом театре Генуэзы. Место работы -- там же, должность санитар. Семейное положение выясняется. Круг общения: маргинальные слои общества. Вхож в группу лиц, злоупотребляющих лекарственными препаратами. Неоднократно замечен в хищениях лекарственных средств (спирта этилового в том числе). Вымогал деньги у усопших, их родственников и девиц определенного поведения. С 1891 по 1893 был герольдом Круга, отмечен наградами, за участие в Стрешневском мятеже осужден к восьми месяцам каторги, однако же спустя месяц помилован высочайшим рескриптом, переведен на поселение без права проживания в метрополии. Литературным творчеством в настоящее время не занимается, публикаций и печатных работ не имеет.
  
   -- Не имею, -- подтвердил Теодор Леонардович. -- Я песни пою. Барышням.
   -- В морге?
   -- Не... -- Федька даже слегка смутился. -- В морге -- там другое...
   Даг смотрел на него, подперев щеку рукой, как бабулька на лавочке, а другой рукой держа архивную справку и обмахиваясь ею, как веером. Проклинать здешнюю жару не было никакого смысла. Тем более, что еще несколько дней -- и он вернется в столицу, а в столице прохладно, сыро и вообще... Феденька Дага не изумлял. Глупо изумляться человеку, полгода с небольшим прожившему под надзором на вольном поселении, где не что сочинять -- жить-то не хочется. И не у всех получается сохранить здравый рассудок. Соболиные брови и сияющие даже теперь эльфийские очи -- это, конечно, хорошо, только ненадолго. Скоро от этой красы следа не останется.
   -- На вас тут анонимки пишут, -- сказал Даг. -- Вы соседям кофе сквашиваете.
   -- Врут!
   -- ...и в чернильницу мессиру Раецкому толченый мел сыплете.
   -- Да я неделю дома не ночевал!
   -- Кто это может подтвердить?
   -- А вы, собственно, кто?
   Даг скучным голосом отрекомендовался. Его только мучило ощущение, что к концу этой "табели о рангах" Федька напрочь забыл начало. И вообще, мог поверить во все, что угодно. Даже в то, что Даг и этот... Эру Единый -- одно и то же лицо.
   Спрашивать Федьку о чем-либо не имело ни малейшего смысла. Пустая трата времени и издевательство над ближним. Даг подумал, что было бы крайне поучительно показать бывшего герольда мессирам из департамента исполнения наказаний, а заодно и Феличе, который тогда, после Стрешнево, порекомендовал государыне Нордлингенскую каторгу в виде наилучшего средства для просветления мозгов.
   Насколько Дагу помнилось, Федька, как выпускник Эйленского Корпуса, один из немногих уцелевших во время пожара, был вхож в контр-Круг, и, кажется, даже в ту компанию, которую Даг пытался вывести со стрешневской фабрики. И можно было бы, конечно, задать мессиру Чернышевскому пару вопросов, вот только едва ли ответы будут адекватными.
   Магистр попробовал -- больше для успокоения совести, чем для результатов -- поспрашивать Федьку о жизни, о том, как ему теперь пишется, а вернее, писалось, почему и отчего бросил и что теперь обо всем этом думает. Понятие "обо всем" подразумевало, в основном, создателей, как скрытых так и явных. Федька ни черта не понимал, хлопал очами и просил покурить. Цивильные Даговы папиросы привели его в детский восторг, и в благодарность Феденька поведал жалостливую историю про своего соседа-мальчишку. У которого из-за дурацких сказок неприятности в лицее. И драконы по берегу разгуливают, пыхают огнем и пугают курортников. Если бы не было сводки из пожарной команды о стихийных возгораниях в районе Дикой косы, Даг принял бы эти речи за похмельный бред.
   Любопытно, а каково это: чувствовать, как в тебе умирает что-то, трудно определимое словами, некая субстанция -- даже не душа -- без которой ты уже не ты. Растение, способное есть, пить, разговаривать и совокупляться. И все. Пустота, которую невозможно заполнить ничем. И небо давит на плечи...
   Киселев позвонил. Вошел секретарь Сташица, раскрыл блокнот. Даг, стараясь не глядеть на Федьку, продиктовал распоряжения.
   -- Будут проблемы, -- извиняющимся тоном сказал секретарь. -- Принудительное лечение душевных болезней без санкции сената...
   -- Чихал я на ваш сенат, -- с чувством сказал Даг.
   Лицо у секретаря сделалось совсем зеленым, и Федька, глядя на это, непотребно заржал.
  
   Даг взглянул на часы. Ровно в 17.34 от Западного вокзала должен был отойти специальный поезд до Руан-Эдера, где магистру ликвидации предстояло встретиться с военным главой округа, генералом кавалерии, милордом Даниилом Сорэном.
   Уже в вагоне, засыпая под стук колес, Даг подумал, что упустил что-то важное. Что-то он не сделал в этой чертовой Генуэзе, кого-то не нашел. И вообще непонятно, за каким лядом туда приперся. И что эта его рассеянность будет иметь такие последствия, что хоть головой в петлю. Плоская вагонная подушка пахла водорослями и пылью. Даг что было сил вжался лицом в шершавую наволочку и закрыл глаза.
   Когда он проснулся, поезд стоял посреди глухой степи. Сухой жаркий ветер лениво вздувал заневеску. Пахло полынью и гудроном, и воздух в купе колебался, налитый душной желтизною. Видимо, был закат.
   Даг приподнялся на локте. За окном был забытый богом полустанок, в пыли у самых рельсов возились чумазые дети и такие же чумазые куры. Чуть поодаль обреталась обшарпанная железная будка без дверей и окон. Ветер гремел плохо приколоченной над будкой железной же вывеской. На вывеске белой краской было выведено по-летувски и по-эдерски "Станция город Харабали".
   Даг чертыхнулся. Глотнул из стакана теплой, отдающей пылью и железом воды и снова закрыл глаза.
   Он спал, и ему снился дождь. Ленивые теплые струи, соленые на вкус, падающие с серого неба на белый, в перистых облаках акаций город, и море, похожее на небо. И он сам -- молодой и наивный, в новенькой военной форме с мичманскими нашивками, сидя под полосатым зонтиком летней кофейни, перебирает листы рукописи в черной коленкоровой папке. Лучше бы он утопил эту папку в первой попавшейся луже! Дурак самонадеянный. А теперь вот мечись по всей стране, пытаясь доказать в первую очередь себе самому... что? Что не виноват ни в чем? Но это не так, и он сам все прекрасно знает. И даже знает, кто и зачем заварил все эту кашу, а что нужны документальные подтверждения - так это работа такая.
   -- Милорд, вставайте. Руан-Эдер через четверть часа.
  
   Вода по капле сочилась по причудливым завиткам мраморной плиты, задерживалась на узких выступах, переливалась и размеренно стекала в неглубокую чашу фонтана. Душно пахло отцветающими розами.
   За деревянными резными решетками, отделяющими огромную залу от оглушающей жары сада, плавился и перетекал стеклянистыми струями воздух. Мутилось сознание. Даг шагнул в тень и застыл с закрытыми глазами, пережидая, когда уйдут из-под век черно-зеленые пятна.
   -- Если вы приехали, чтобы спросить, где она, то вы приехали напрасно.
   Ему показалось, он попал в дешевую мелодраму, в синематограф. И этот закутанный в белую джуббу человек с неуловимо знакомым лицом - принц из восточной сказки. Калиф Гарун эль Рашид. Несмотря на идиотичность ситуации, Даг прекрасно понимал, что речь идет вовсе не о государыне.
   -- Это я должен спрашивать у вас, где она и что с ней. Потому что ее здесь нет.
   -- Я догадываюсь, - сказал Даг. Он наконец вспомнил. Наследный эрл Руан-Эдера Равиль, двоюродный брат моны Айши Камаль, искусно скрывающейся от любящих родственников на просторах гостеприимной Метральезы.
   -- Вы гарантировали, что с ней ничего не случится. Что и волос не упадет с ее головы... и она приняла ваши условия. То, что она сделала по вашей просьбе, пускай остается на ее совести, но как вы -- посмели ее обмануть?!
   Можно было в ответ на эти обвинения встать в позу и гордо заявить, что лично он, Даг Киселев, магистр Вторжений, ничего моне Камаль не обещал. Но, тем не менее, из кожи вылез, чтобы руан-эдерской принцессы не коснулись ни аресты после Стрешневского вторжения, ни допросы и прочие неприятности, в которые оказались втянуты очень многие ее приятели после того, как исчезла Алиса. Но что-то подсказало Дагу, что махать крыльями сейчас - верх глупости.
   Демонстративно пожав плечами, магистр отвернулся к фонтану, зачерпнул ладонью прохладной, пахнущей цветами воды, обтер лицо. Стало легче дышать. Интересно, за кого именно его принял Равиль? И что такого сделала Айша, и по чьей просьбе?
   Учитывая, что некогда мона Камаль возглавляла службу безопасности Круга и, соответственно, отвечала за жизнь государыни... Дагу стало дурно от одной только мысли, что Айша может быть причастна...
   -- То, что вы заставили сделать мою сестру, просто не имеет названия. Хотя бы потому, что убийство - это всегда убийство, какими бы благими целями ни было продиктовано. А уж если задуматься, кто оказался жертвой!..
   -- У вас, стало быть, и доказательства имеются? - лениво осведомился Даг.
   -- Милорд Сорэн!
   Ну вот, подумал Даг устало, все и прояснилось. Интересно, в обмен на что Айша дала согласие? Впрочем, не его ума это дело. Он посмотрел в темное от гнева узкое лицо руан-эдерского эрла. Хватит, надо и совесть иметь.
   -- Вы обознались, Равиль, - сказал он. - Меня зовут Даг Киселев, и я магистр Вторжений Метральезы. А ваша сестра жива и здорова... во всяком случае, я приказов о ее аресте не отдавал. По счастью, кроме меня в нашем благословенном государстве сейчас это сделать больше некому.
  
   Как-то очень быстро Дагу стало ясно, что после этой беседы он просто не знает, о чем должен говорить с генералом Сорэном. Рассказывать ему, что один внук - трус и подонок, а другой и того краше? Небось, милорд Данила и без Даговой помощи об этом догадывается.
   Больше всего Дагу хотелось сейчас оказаться в столице и там, без промедлений, банально набить Феличе морду, при этом отчетливо понимая, что за этим последует. И кто тогда защитит тех, кого он, Даг, обещал Хальку защищать в том странном сне, приснившемся ему накануне начала войны за веру?
   -- Я прикажу, чтобы вас отвезли на вокзал, - сказал Равиль, старательно отводя глаза.
  
   Все-таки судьба оказалась к нему немилосердна, и они встретились.
   Поезд тронулся, поплыли за окном плоские крыши домов и облупленный шпиль ратуши, Даг с непонятным облегчением откинулся на кожаные подушки дивана и сквозь полусомкнутые веки глядел на пустое пространство перрона. В распахнутых настежь вокзальных дверях стоял пожилой человек в мундире с генеральскими эполетами и, уперев руки в косяки, загнанно хватал ртом воздух.
   Даг вскочил. Было поздно что-либо предпринимать, но, видимо, за магистра уже все давно решили. Поезд дернулся, лязгнули сцепления вагонов, и перрон покатился назад. К тому времени, когда состав остановился, Даг уже стоял в дверях вагона.
  
   -- Ваш внук требует, чтобы я написал книгу.
   -- Феличе?
   -- Едва ли у Гая возникла бы такая фантазия.
   -- Да... пожалуй. Как вы думаете, зачем ему это понадобилось?
   Они разговаривали, стоя на перроне, не глядя друг другу в глаза, и Дагу все время казалось, что он врет, хотя, на самом деле, он был откровенен перед милордом Данилой, как на исповеди.
   -- Я... не знаю. Я могу говорить только о том, зачем это нужно - мне.
   -- И зачем?
   Даг смутился. Ответить на этот вопрос было проще простого. Он только не был уверен, интересны ли кому-нибудь, кроме него самого, такие доводы.
   -- Я просто хочу понять, - сказал он, упрямо глядя в сторону.
   -- Вы, наверное, удивитесь, мессир Киселев, если я скажу вам, что вы первый человек, который захотел хоть что-нибудь понять в том, что со всеми нами происходит. Вот только как вы жить потом будете с этим пониманием?
   -- Удавлюсь сразу, - мрачно пообещал Даг и наконец поднял на милорда Данилу глаза. Генерал улыбался.
   -- Вы очень похожи, - сказал он.
   -- Как автор и его герой. Пускай вас это не смущает. Помимо портретного сходства, у нас с Хальком вообще много общего.
   -- Например?
   Солнце жарило так, что Дагу казалось, он сейчас грохнется в обморок. Он стоял, вцепившись в липкий вагонный поручень, пошатываясь, как пьяный.
   -- Можно, я не буду отвечать?
  
   -- ... Саша, ну как вы не понимаете. Нет однозначно правых и виноватых, нет в ваших отношениях ни победителей, ни проигравших. В конце концов, смерть уравнивает всех, вам ли этого не знать... Вы двое - создатели - хотите одного и того же, и никто из вас не желает поступиться даже самой малой частью собственной гордости... свободы? И мир рвется на части. И мой старший внук сходит с ума.
   -- Что?! -- выговорил Даг, потрясенный.
   -- И все, что он делает, он делает лишь потому, что, даже если он распнет себя заживо, она никогда не будет относиться к нему так, как к вам. Пожалейте его, Саша, хоть немного. И меня заодно. Я старый человек, у меня не осталось никого, кроме Феличе... Гай не в счет... и мне очень больно, Саша...
   Поезд дернулся и покатился. Даг едва успел вспрыгнуть на подножку.
   Состав набирал скорость. Даг стоял в дверях, захлебываясь от бьющего в лицо горячего ветра, от которого слезились глаза и было невозможно дышать, и из-под ладони смотрел на идущего по перрону вслед за поездом человека.
   Он так и не понял, отдавал ли милорд Данила себе отчет в том, с кем и о чем он говорит.
  
  
  
   Черный ветер гудит под мостами,
   Черной гарью покрыта земля.
   Незнакомые смотрят волками,
   И один из них, может быть, я.
   Моя жизнь дребезжит, как дрезина,
   А могла бы лететь мотыльком...
  
   Эрлирангорд.
   Начало августа 1894 года.
  
   ...И был еще пустой грязный дворик в трущобах столичных многоэтажек, с качелями и скособоченной скамейкой. На отгороженной забором площадке, старательно огибая лужи, пинали мячик несколько пацанов. Даг постоял немного, следя за ходом игры, потом толкнул подъездную дверь. В очередной раз напрасно пытаясь понять, что за странная сила принуждает жить в таких одинаково скверных условиях столь разных людей. Героев не его сказок. Не его -- потому что он, кажется, за последние дни и сам превратился в абсолютный текст.
   И кто из них кого пишет?!
  
   Дверь открыла женщина. Обыкновенная, средних лет, в засаленном фартуке, с тусклым усталым лицом. Стояла и смотрела, недоумевая. Опять женщина... не много ли дамских соплей на одну плохо состряпанную мистерию?
   -- Кажется, я вас где-то видела, -- неуверенно проговорила она, глядя Дагу в лицо серо-зелеными, чуть навыкате, глазами. -- Я ошибаюсь?
   -- Нет. Видимо, это я перепутал квартиры. Извините.
   Он уже собирался уходить, когда из глубины квартиры на лестничную клетку выглянул мужчина. Из тех, что называют себя "интеллигентами" -- от слова "телега". Было что-то такое в его облике -- не вьющаяся бородка и не жалобный, как у спаниеля, взгляд, -- что-то, заставляющее тенью брезгливой жалости откликнуться сердце. Тут Дагу вспомнились весьма кстати старой чеканки империалы, и он понял все.
   И все равно шагнул к лестнице. Этот ничего не скажет. Имеет право.
   -- Послушайте! Эй, вы! Вам чего надо?
   -- Я ошибся, -- повторил Даг. Это было даже забавно -- перекинуться парой фраз с человеком, еще не так давно державшим в своих руках судьбы мира. Надо будет как-нибудь пригласить его в Твиртове -- побеседовать. Напомнить, что лишен божественного иммунитета давно и прочно. Интересно, юные оболтусы по-прежнему околачиваются вокруг него стадами? Одинокий Бог, как видно, не такой уж и одинокий... Но почему -- Сабина?! Что, никого лучше не нашла?
   -- Я ошибся, я искал совсем другого человека.
   -- Денона? Эй, я вам говорю, подождите!
   Даг покорно застыл на середине лестничного пролета. Редкостная в нашем климате синяя птица удачи... Кур-рочка.
   -- А вы его знаете?
   -- Ха! -- сказал Рене де Краон с вызовом. -- Да кто ж его не знает?! Соседняя пятиэтажка, квартира та же. Вечно путают.
   -- Он живет один?
   -- С содержанкой. А вам какое дело? Вы, собственно, кто?
   -- Кот в манто, -- сказал Даг. -- Или не видно?!
  
   -- Ха-альк!! -- заорал Рене и бросился следом, перескакивая сразу через несколько ступеней. -- Да стой же, холера!! Хальк!..
   Даг выскочил из подъезда и почти упал на мокрую скамейку. Подкатилась под руку рябиновая ягода. Даг зачем-то раздавил ее пальцем. Брызнул сок и ошметки мякоти. Мучительно, почти невозможно, за пределами, болело сердце.
   Кто из них двоих умер, а кто остался жить?!
   Грохнула подъездная дверь. Рене остановился на крыльце, судорожно глотая ртом воздух. На нем была наспех накинутая куртка, мятые домашние брюки и нелепые до умиления тапочки. И схваченный в спешке фальшион без ножен. Даг взглянул с любопытством:
   -- Не мир я вам принес, но меч? -- поинтересовался он спокойно. -- Денон этого не поймет. Полицию вызовет. Скажет, убивать пришли...
   -- Да кому он нужен? -- с неожиданной брезгливостью бросил Рене. И швырнул клинок в пожухлые лопухи за штакетником.
  
   -- Та-ак, -- изрекла, отворивши дверь, худая носатая дама, тыча когтем сперва в Рене, а после в его спутника. -- Тебя я не пущу, а ты проходи. Ты себя в этом доме еще не скомпрометировал.
   Даг подумал про служебное удостоверение в кармане плаща и мило улыбнулся.
   -- Как это? -- сказал Рене, отражая лицом искреннюю жалость по поводу заброшенного в лопухи фальшиона. -- Меня, боевого друга... Я вам дворянин, а не булочник вшивый.
   "Химера" покачала пальцем:
   -- Па-апрашу!.. -- она обогнула Дага и ребрами стала выдавливать "боевого друга" за дверь. Друг отступил для маневру и, вскинув сожительницу мессира Денона на плечо, как полковое знамя, бодро шагнул в дом. Даг с неподобающим для магистра хихиканьем завершал шествие.
   Не снимая даму с плеча, Рене вежливо переобулся в хозяйские тапки и направил стопы на кухню, откуда доносился сомнительный запах съестного. Дама честно сопротивлялась, царапала насильнику спину и злобно шептала, что он позорит ее честное имя, и она вызовет его на дуэль.
   -- Хорошие люди всегда договорятся, -- Рене опустил даму на морозильный шкаф и с хрустом потянулся. Даг протиснулся следом, полой шинели своротив с табуреточки кошачью миску. Запах кислой похлебки шибанул в нос. С воем, заносясь на поворотах и скрипя когтями по половицам, из глубины квартиры примчался кошак и стал подлизывать лужу, не брезгуя при этом и шинелью магистра. Следом за котом прихромал хозяин.
   -- Хидочка! У тебя горит! -- с завываниями ворковал он. Совсем как отвергнутый голубь по весне.
   Содержимое сковородки было весьма похоже на то, что пролилось из кошачьей миски. Но мона Хида, покинув насест, объявила, что через пять минут они будут есть овсяные оладушки с простоквашей. Так кстати у нее осталась с ужина овсянка... Даг сосчитал время и произнес "нет!" таким голосом, что все в кухне перепугались. И супружеская чета наконец-то обратила на него внимание.
   -- А это, -- гнусным шепотом представил Рене, -- мессир Ковальский. Если вы помните.
   Мона Хида попыталась взглянуть на гостя с намеком. Но не успела.
   Вальяжное тело ее гражданского мужа плюхнулось на пол, как ляпается на сковородку тесто для этих самых чертовых оладушек.
  
   Спальня Клода Денона более всего походила на богато украшенный и комфортный склеп. Немного потертый от возраста, припахивающий нафталином и кошками. Хозяин распростерся на плюшевом покрывале тахты в алькове, правая рука манерно свешивалась с края, как бы предполагая, что вот-вот в спальню ворвутся стада невинных дев и станут припадать к ней, орошая слезами и локонами. Собственные власы Денона раскинулись по подушке, и когда мона Хида включила электрическую свечку, в них засияла благородная седина.
   Даг возвышался затылком под деревянную люстру в середине комнаты, как памятник адмиралу Шарделю на одноименном проспекте, и его уже колотило от этой романтики. Он прокручивал в голове фразы, соответствующие зрелищу, а потом вдруг обрадовался. Слава те, Господи, в кои-то веки сложился образчик текста, каковой никогда, нигде и ни при каких обстоятельствах не станет абсолютным. Не воплощаются женские романы. Хоть тресни. Потому как этой бредятины и наяву хватает.
   Пока Даг рассуждал, мона Хида, переодетая в платье от Рашель и туфельки на шпильках (надо думать, ради высокого гостя), прицокала из кухни с подносом. Киселев с ужасом ожидал оладушек, но оказалось, что угощение не про него.
   Когда наполненная клубничным вареньем серебряная ложечка замерла у губ Денона, Рене странно хрюкнул, подскочил, как ужаленный, и с воплем:
   -- Мое астральное тело берет мое ментальное тело и идет с ним на кухню! -- умчался в указанном направлении.
  
   -- Уйдите все! -- помавая слабою дланью, томно сказал Денон. -- У меня конфиденциальный разговор.
   Мона Хида удалилась вслед за Краоном, но Даг готов был присягнуть на Уложении о Наказаниях, что оба станут подслушивать под дверью. А, в общем, плевать.
   -- У вас горе, -- проговорил мессир Денон трагически. -- Соболезную. Я знал усопшую.
   Даг задумчиво поерзал в кресле. Усопшую? Это он государыню, что ли, имеет в виду? Но если верить официальной версии, государыня всего только больна, пускай тяжело, но не смертельно. Или у Клода иные источники информации?
   Он вообще-то плохо понимал, за каким лядом сюда приперся. И что ему от Денона может понадобиться. Историю Круга и вхождения Алисы во власть Даг знал достаточно подробно, и не мог сказать, чтобы Денон занимал в тех событиях хоть сколько-нибудь значительную роль. Ну, переметнулся из Круга в ряды адептов Одинокого Бога... времена были трудные, с кем не бывает. Слава Богу, никого не задело это предательство, Алиса, дурочка, сама явилась в Твиртове рассказать Краону, какая он гнусная сволочь. Вот с Рене Киселев поговорил бы с куда большим удовольствием.
   -- А с чего вы решили, что я нуждаюсь в соболезнованиях?
   -- Да бросьте вы, Саша! Нельзя же верить всему, что пишут в газетах. Государыни нет - да, собственно, ее и не было никогда, в том смысле, к которому все здесь привыкли. И вам ли этого не знать? Была девочка Алиса, а Хозяйку Круга вы придумали уже потом, после всего, что случилось на той пустоши. Девять арбалетных бельтов - это, знаете ли, не шутка...
   Даг молчал, внешне оставаясь невозмутимым. А Клод, не дождавшись от собеседника положенной к случаю реплики, продолжил уже менее уверенно:
   -- Собственно, я догадываюсь, что вас ко мне привело. И я готов!.. учитывая все, что нас когда-то связывало. Но, вы сами понимаете, жизнь трудна, государыни нет, а мы с вами живы. Войдите в мое трудное финансовое положение.
   -- Простите?..
   -- Понимаете, ей уже все равно, а меня... мне... Хидочка такая болезненная, ей необходимо лечение на курорте, питание...
   Денон стыдливо потеребил пояс шлафрока.
   -- Восемьсот империалов новой чеканки. Я думаю, что письма покойной государыни...
   Даг подумал, что с удовольствием поторгуется с этим господином в нижних казематах Твиртове. А вслух, преодолевая брезгливость, сказал:
   -- Гораздо больше меня интересуют личные воспоминания мессира. Причем не столько о моне да Шер, кстати, вполне живой, сколько о ваших с Одиноким Богом отношениях.
   По лицу Денона прошла непередаваемая гамма чувств.
   -- Помилуйте, Хальк, зачем вам это!
   Даг достал из внутреннего кармана пачку кредиток в банковской упаковке, разорвал радужные обвязки. Забыв про благородную томность, Клод спрыгнул с тахты.
  
   "... Понимаете, я всегда стремился быть ей другом, братом, больше чем другом, я всегда ее защищал. Я женился на ее сестре и до сих пор мучаюсь, что сделал неправильный выбор. А когда она приехала в столицу вместе с вами... вы помните... я не знал, что мессир де Краон такой низкий человек! Он тоже был мне как брат! Я любил его!.. как друга. А он, мало того, что любимую женщину извел... увел, так еще и сломал мне жизнь. А я дворянин, я клялся!"
   Потом, приводя в порядок полученные сведения, Даг кратко изложил их в рабочем блокноте. По списку. Список выглядел следующим образом.
  
   1. Алиса с Хальком, напуганные первым и самым, кстати, слабеньким Вторжением, заявились в Эрлирангорд искать помощи и поддержки.
   2. В столице Алиса, как женщина импульсивная и творческая, стала ни с того ни с сего вешаться Клоду на шею и вообще делать глупости, и Денон не придумал ничего лучшего, как договориться со своим приятелем Рене не в меру резвую барышню припугнуть для острастки. Неизвестно, какие мотивы двигали при этом мессиром де Краоном, но на старом кладбище случилось то, что случилось. У самодельного арбалета сорвало тетиву. Алиса погибла - для всех, кто оставался по эту сторону зеркала.
   3. А по другую сторону ее нашел Ярран благодаря своему замечательному мажордому Феликсу.
   4. Так они и жили некоторое время по разные стороны зеркала, и каждому из них - и Алисе, и Хальку - было смертельно невмоготу, и примерно полгода спустя начало их совместными стараниями ткаться полотно небывалой сказки - то самое, которое теперь кровит и рвется, едва его коснешься ладонями.
   5. И тогда один человек придумал Чаячий Мост, а второй научился им пользоваться.
   6. Но, по справедливости, едва ли у них обоих что-либо получилось, если бы не вмешательство третьего человека. Которому одинаково далеко и до господа бога, и до создателя, но окружающим от этого ничуть не легче.
  
   Между этими пунктами поместилось еще много чего, что Даг и без того знал и потому решил не записывать. Про то, как Хальк дрессировал в лагере детишек и рассказывал им сказку, которую тогда аккурат и писал, что позволяло сказке воплощаться в реальность с куда большим, чем следовало бы, эффектом.
   И то, как Алиса по большой своей наивности явилась в Твиртове добиваться правды, а адепты Одинокого Бога, объединенные в Орден Лунной Чаши и осуществляющие карательные мероприятия по отношению к создателям, передали мону да Шер светским властям для гражданской казни. Каковая и состоялась, вызвав взрыв народного гнева и Эрлирангордский мятеж 1690 года (в датах информатор однозначно путался).
   Судя по словам Денона, Клод принял в мятеже активное участие, но, в связи с происками тайных врагов, был ложно понят и приговорен к расстрелу. Ему повезло, потому что на мятеж очень вовремя наложилось Вторжение - миры Халька и Алисы соединились, -- и приводить приговор в исполнение было просто некогда.
   А потом была битва на маяке, и Даг, странным образом оказавшийся в этом мире, нашел там государыню. Странно, что не нашел Халька. Если верить откровениям Лаки, должен был найти обязательно.
   Кстати, Денон тоже пострадал в этой самой битве, и немало. Теперь вот контужен, тяжко болен и нуждается в государственном вспомоществовании.
   На самом деле брехни в его откровениях содержалось ровно столько же, сколько и правды, но Даг был далеко не дурак и в новейшей истории разбирался. И еще он понял, что здешний мир начал неощутимо меняться после гибели моны да Шер от бельта на кладбище в Стрешнево. Для мессира Денона перемены эти выражались в ухудшении самочувствия, мигренях и мужской слабости. О последнем Дагу пришлось почти догадываться. А еще вода, наливаемая в кувшины, делалась сладкой до чрезвычайности.
   Киселев испытал ощущение ледяного обруча на лбу. Так было всегда, за секунду до события, причем не важно, какого.
   Даг щелкнул портсигаром, закурил. Последовало запоздалое разрешение. Магистр его не услышал. Он сидел, стряхивая пепел на потертый кумайский ковер, и пытался восстановить в голове отчет из Нидского департамента охраны здоровья. Отчет был прислан в марте, как раз накануне Нидского Вторжения. Глава департамента неискренне радовался повышению сахаристости воды и, как косвенному следствию такового, росту умственных способностей особ, оную воду употребивших, однако был обеспокоен, как посмотрят на этот факт силовые структуры. А силовые структуры тогда ничего не поняли.
   Впрочем, силовые структуры очень многого не понимали. А Даг, в силу объективных причин, не очень стремился объяснять. Зато теперь простору для объяснений появилось - хоть ложкой хлебай.
   И не во Вторжениях дело. И даже не в создателях, как это многим здесь кажется.
   Феличе идиот. Неужели он и правда думал, что Даг, как послушный ребенок, будет копать только там, где указано, и ни за что не полезет в чужую песочницу?
   И что теперь ему делать с этим пониманием?
  
   -- Наполовину брехня, наполовину правда, -- топчась у двери, глубокомысленно заметил Рене, услышавший последние высказывания Денона. Даг пожал плечами. Удивляться, что Рене повторяет его мысли почти дословно, было как-то глупо. -- Я же вам говорил... а вы чего хотели?
   -- Откровения Господня.
   Мона Хида на мгновение прекратила пересчитывать отобранные у супруга деньги и с глубоким возмущением уставилась на ноги Рене.
   -- Эт-та что?!
   -- А тапочки, -- отвечал тот ласково. -- Я твоего кота, душечка, когда-нибудь удавлю. У тебя муж теперь состоятельный человек, он себе новые купит.
   Даг откланялся, и они вышли.
   Всю дорогу до подъездной двери Рене гундел ему в спину, какая стерва эта Клодова баба, и кошак у них гнусный, и вообще, раньше все было лучше, в том числе и сам мессир Денон. Даг слушал эту тягомотину вполуха. Но когда Рене стал убиваться по поводу бесполезности визита и своей в этом вины, Даг опять насторожился.
   Они вышли на крыльцо, были ранние сумерки.
   -- Закурим? -- спросил Рене, стоя с протянутой рукой и невинно вскинутыми глазами. Даг галантно щелкнул портсигаром.
   -- Хальк, зачем ты лезешь во все это вот? -- спросил Краон между затяжками. -- Если ради благородной мсти, то это глупо. А если в память о покойной моне да Шер... Которая вроде и не покойная.
   -- Тогда что?
   -- Будет тебе божественное откровение. И совсем бесплатно.
   Чем-то Рене походил на Лаки, только постаревшего и потасканного, и Даг подумал, что не испытывает к нему ненависти. А впрочем, почему он должен его ненавидеть, если они встретились впервые? Хотя сейчас даже в этом Даг не был уверен.
  
   -- И что-нибудь, пожалуйста, поесть...
   Даг щелкнул пальцами, подзывая официанта.
   -- Смешно, -- Рене поскреб бородку. -- Чужие тапочки, мятые брюки, стреляю на покурить... Вот до чего доводит святая мужская дружба!
   Даг искренне ужаснулся, предчувствуя очередную истерику в стиле Денона.
   -- Я никогда бы не стал выдумывать такой гадости, -- честно признался Рене. -- Мозгов не хватило бы. Но когда к тебе приходит друг накануне собственной свадьбы и просит избавить от домогательств сомнительной особы, вешающейся на шею и вообще ведущей себя... нескромно. Извините.
   Под тяжелым взглядом собеседника Рене опрокинул в себя полуремер коньяка, зажевал лимончиком. По лицу его пошли красные пятна.
   -- Я колебался. Я тянул, сколько мог. А она писала ему письма. Кстати, странно, что Денон их вам так и не отдал. За такие-то деньги... Он все это придумал. Невинный розыгрыш, детская шалость... мы бы потом вместе посмеялись. Ну кто же знал, что она свихнется! Ой, извините... Я увидел ее дагерротип у Клода, такое лицо... я сразу понял, что она может принести несчастье.
   -- Да уж, -- сказал Даг.
   -- Вам, Саша, наверное, тяжело все это слушать?
   -- Предлагаете разбить вам физиономию?
   Вместо ответа Рене намазал блин толстым слоем черной икры, свернул в трубочку и впился зубами. Как ни старался он блюсти скромность, по роже разлилось такое удовольствие, что бить ее как-то расхотелось.
   -- Я тогда сочинял сказку. Понимаете, детское желание могущества, бессмертный король и все такое. А потом прочитал ваше... ваши... прочитал, в общем. Знаете, ревность -- это ужасно; в особенности, когда ревнуешь не к женщине, а, извините, к тексту. Выпьем за врагов!
   Он встал и выпил в полном одиночестве. Даг остался сидеть и глядел на Рене снизу вверх, чувствуя то, чего чувствовать не мог. Это было как при Вторжении, когда чужие ощущения, мысли, восприятие становятся твоими. Но Вторжения здесь не было. Вообще. Если не учитывать того факта, что Одинокий Бог сам по себе Вторжение и есть. И коньяк в его бокале -- просто вода, сладкая и пахнущая яблоками. До отвращения.
   -- Я соврал ей тогда, возле маяка. Про то, что она -- ваша выдумка. Абсолютный текст. Поздно теперь каяться, но лучше поздно... Вот вы теперь знаете, и слава Богу. Она была... каких мало. Она вывернула мой мир, как старую перчатку. Вы помните радуги?
   Не слушая ответа, Рене продолжал. Про костры, расстрелы, молнии над Твиртове, про серый и тусклый мир, про клинки из дерева в сталь. Он делал это и был твердо уверен, что все оно там, в текстах, выдумка и совсем не страшно.
   -- Только я очень быстро понял, что она мне мешает. Большого ума не надо, чтобы сообразить, чем это чревато. Два бога для одного маленького мира - это слишком. И что бы кто ни говорил - какое уж тут равновесие, ни один Хранитель этого не поправит, только хуже получится...
   -- И тогда ты, скотина, решил ее убить. Не в тексте, понарошку, а по-настоящему. И Денон со своими страданиями оказался очень кстати.
   -- Что? -- Рене невинно хлопнул ресницами.
   -- Александр Ковальский, "Мостик", страница 16, закрытый архив Эрлирангордской публичной библиотеки.
   -- А вы кто, п-простите?
   Даг молча положил перед ним на стол свой мандат.
   -- Может быть, -- согласился Рене философски, брезгливо отодвигая от себя измазанным в соусе пальцем темно-красную книжицу. -- Ну, вы же правды хотели. То есть не правды, а как там на самом деле было - по ту сторону грани. Ну так вот. Денон решил избавиться от Алисы, она здорово мешала ему накануне свадьбы. Он считал, что следует опорочить Алису, поставить в такие условия, чтобы все друзья отшатнулись. И она бы уехала. Это его дело, а помочь хорошему человеку для меня было несложно. Но мало. Для меня. Я повел свою игру. И если вам насплетничают, что эта дурочка нужна была мне самому, что она вешалась мне на шею, не верьте. Есть вещи поинтереснее женщин.
   -- Вам нужно было Алисино отречение.
   -- Мну нужно было, чтобы она не досталась никому. В том числе и этому ублюдку Сорэну. Мессию он искал, мать твою!..
  
   "Поле было белое-белое, укрытое чистым, влажно пахнущим снегом. Позади, на взгорке, нахохлившись колючими шапками, стояли сосны, земля под ними чернела осыпавшейся иглицей. Где-то Алиса уже видела это поле и эти сосны... Она стояла, подставив небу лицо, и вспоминала, словно бы через силу, что за спиной -- болото, и бежать ей некуда. Что снежная гладь обманчива и предаст ее при первом же шаге внезапно открывшимся оком трясины.
   -- Алиса?.. Вы слышите меня, Алиса?
   Она перевела взгляд. Лицо Рене было близко, совсем рядом, она ощущала щекой тепло его дыхания.
   -- Вы помните, что с вами было?
   В ее глазах метнулся и застыл страх.
   Редкий, вперемешку с ледяной крупой, сыпался с низкого неба снег. Тучи шли почти над соснами, задевая рваными краями колючие шапки. Ветер шуршал в сухом бурьяне. Рене слизнул с губ неожиданно горькую снежинку.
   -- Вы смогли бы отказаться от ваших... сказок?
   Он долго искал слово и, наконец, нашел, и теперь ждал ответа. На лице Алисы были растерянность и недоумение, она словно еще не поняла, чего от нее требуют.
   -- Алиса? Вы слышите меня? Вы согласны? Признайте, что это выдумки, фантазии, которые рядом с реальностью ничего не стоят!..
   Рене необходимо было, чтобы она согласилась. Он шел к ней, протягивая руки. Снежинки таяли на ладонях, превращаясь в холодные капли; пальцы были мокрыми.
   -- Вы согласны?
   -- Нет...
   Краон уходил, не оглядываясь, аккуратно ступая по старым следам, чтобы не пятнать лишний раз такой чистый снег. Минуту спустя наклонился и, торопливо содрав перчатки, зачерпнул ладонями этого самого снега и долго оттирал руки. Снег таял и утекал сквозь пальцы, горячие капли буравили рыхлую поверхность.
   Отойдя уже далеко, Рене оглянулся и увидел, как из-за сосен выезжают закутанные в плащи всадники с самострелами поперек седел. Стрелки, безликое воинство Одинокого Бога".
  
   -- Так вы знали? -- выдохнул Краон.
   -- Не знал.
   Даг поднялся, бросил на скатерть ассигнацию и вышел, оставив Рене над недоеденным блинчиком.
  
  
  
   Август, 1894 год.
   Эрлирангорд, Твиртове.
  
   Феличе нашел магистра Вторжений на верхнем уступе Твиртове, на площадке с химерами. Ликвидатор спал, привалясь спиной к боку каменного чудища, вытянув худые ноги и блаженно запрокинув голову. Химерья морда нависала над спящим. Тонкие струйки дыма проскальзывали между неплотно сжатых зубов. Феличе даже показалось, будто Оладья - так в обиходе звали вот эту, крайнюю на уступе, химеру - улыбается.
   Он стоял и смотрел на спящего человека. И думал - каково это, когда можешь заснуть вот так, где попало. И как нужно вымотаться... чтобы уже ни о чем не думать... просто закрыть глаза и спать, и не видеть снов. Дорого бы он дал, чтобы суметь вот так.
   Интересно, что ему снится?
   Феличе присел перед спящим на корточки. Наклонился, всматриваясь в жесткое, будто подсохшее лицо. Даг отсутствовал больше двух месяцев, и за это время от него не было ни единой вести, даже посланные в конце-концов по следу пропавшего магистра агенты затруднялись сказать, где носит мессира Киселева. Где он был? Что успел понять в своих скитаниях?
   Сорэн осторожно наклонился и потянул из-за обшлага куртки магистра слегка торчащий уголок бумаги. Оказалось, что это конверт - заскорузлый от времени, старомодный - сейчас таких и не встретишь. И почерк, которым было надписано письмо, не оставлял никакого простора для догадок, хотя Феличе дорого бы дал, чтобы этих писем вообще не существовало. Откуда он их выкопал?
   "Есть только иллюзия. Смерти - нет. Я повторяю себе это всякий раз, когда... я стараюсь не думать, но не думать невозможно. Человек - такая скотина, что ко всему привыкает, даже к смерти, но знаешь, дорогая, оказывается, есть вещи, к которым привыкнуть невозможно. И сейчас мы еще более далеки друг от друга, чем в самом начале нашей сказки. Ты смеялась, говорила, что восемь лет - это чудовищная разница... А теперь время идет... тебя нет - и через восемь лет мы сравняемся в возрасте".
   -- Это чужие письма, -- вдруг, не открывая глаз, сказал Киселев.
   -- Я догадался.
   -- А раз догадались, то отдайте.
   -- И что вы будете с ними делать? Вернете автору?
   Даг мотнул головой, сбрасывая сонное оцепенение. До него еще не дошла вся издевка вопроса, он сидел и исподлобья смотрел на Сорэна. Феличе подумал вдруг, что не хотел бы он становиться на пути у этого человека... но, видимо, придется.
   -- Это письма Халька, -- сказал Даг. От неудобной позы, в которой он заснул, теперь ломило плечи и шею. - Как я могу ему их вернуть? Или государыне... Кстати, она нашлась?
   Сорэн только покачал головой.
   -- И долго вы собираетесь кормить народ сказками о ее болезни? Или, быть может, если вам так хорошо известны некие детали, на которые вы мне намекали перед отъездом, вы сами отправитесь туда, где она находится? Заодно письма вот отдадите...
   Феличе молчал. Возражать сейчас, вообще говорить что-либо было верхом идиотизма. Очевидно, Дагу в его странствиях пришлось очень несладко... знать бы, что он раскопал.
   Небо над химерьими мордами неудержимо светлело, наливалось опаловым сиянием близкого рассвета.
   -- Какое сегодня число? - спросил Киселев.
   -- Пятое августа.
   -- Она исчезла в конце апреля. Чуть больше трех месяцев, как ее нет. Я не стану повторять вам все сплетни, которые кишат в народе. Но на вашем месте я либо предъявил бы верноподданным гражданам живую или не очень государыню, либо честно признал факт ее смерти.
   -- Вы отдаете себе отчет в том, что за этим последует?
   -- За чем? Если вы утверждаете, что она жива и здорова. Или я чего-то не понял? -- Даг вынул из руки Феличе конверт и письмо и аккуратно упрятал за пазуху. Зря он, что ли, такие деньги за эту переписку Денону заплатил. - Складывается впечатление, Сорэн, что вас очень устраивает такая ситуация.
   Киселев поднялся, и теперь они стояли друг против друга. Даг подумал вдруг, что никогда раньше не видел такого выражения на лице посланника Церкви Кораблей.
   -- Зачем она вам, Феличе? Зачем вы направили Яррана на другую дорогу? Зачем вы заставляли ее записывать сказки? Зачем вы управляли ею, считая, что так нужно для блага этого мира? И прикрывались ею, как щитом, и ее руками свернули голову Одинокому Богу? И там, на маяке под Эйле, зачем вы помогли этим несчастным открыть дорогу на Чаячий мост?! И не все ли вам равно, как писалась сказка нашего мира - Алисой в одиночку или в соавторстве с Хальком - если эти двое могли жить и писать только так, а не иначе?! Зачем, черт возьми, вы заставили Айшу...
   Он осекся, увидев перекошенное лицо Феличе.
   -- Вы хотите знать, зачем? -- трудно выговаривая слова, спросил посланник. Губы не слушались.
   И Даг внезапно понял, что совсем не хочет, чтобы Феличе ему ответил.
  
  
   Середина августа, 1894 год.
   Эрлирангорд.
  
   Мессир Ростислав Дорсай, преуспевающий адвокат преуспевающей адвокатской конторы "Уинни и сыновья" сидел на первом этаже в своем огромном кабинете, выходящем окнами на юг и восток, с видом на проспект адмирала Шарделя. Кабинет этот, положенный мессиру Дорсаю как, в некотором роде, "сыну", был обставлен старинной тяжелой мебелью, даже более старой, чем сама контора, благополучно существующая вот уже двести лет. За стеклами шкафов туманно блестели переплеты Уложений, вдоль стены выстроились стулья с высокими, похожими на готические замки, спинками, а напротив монстром раскинулся такой же чернокожий диван халланской работы с круглыми валиками и мягкой выпуклой спинкой, в деревянное обрамление которой было вправлено зеркало. Кожа на стульях и диване крепилась декоративными гвоздиками, которыми обивают гробы; паркетный пол истерся, что свидетельствовало не о бедности конторы, а о приверженности традициям. А плюшевые портьеры на окнах создавали полумрак еще более полный из-за этой кислой погоды.
   В такой день никому не хотелось затевать тяжбы и расставаться с деньгами, и хозяин кабинета расслаблялся, наслаждаясь жизнью, когда дверь из приемной без стука распахнулась, и незнакомая девица вошла и нагло уселась на угол адвокатского стола. Секретарша Дорсая Юлия с визгом скатилась с хозяйских колен и, оправляя белую коротенькую юбку, выскочила вон. А у самого адвоката сложилось впечатление, что диван -- до сих пор надежный, уютный и мягкий, как облако -- коварно укусил его пониже спины. Мессир Ростислав побагровел, чувствуя, что здесь, не доставая короткими ногами пола, оказавшись едва ли не на два локтя ниже неожиданной гостьи, не защищенный своим массивным адвокатским столом и утративший солидность и инициативу, он беззащитен и жалок.
   И это ему не нравилось. Он нашел в себе смелость подняться и попытался обогнуть стол и оказаться в своем кресле с жесткой спинкой, но длинные ноги девицы, закинутые одна на другую, ему в этом воспрепятствовали. Дорсай нервно сглотнул и посмотрел девице в лицо.
   Гостья оказалась старше, чем он сперва подумал, легкие морщинки разбегались от глаз и прочеркивали лоб. Создавалось впечатление, что Дорсай уже где-то видел это лицо, только он никак не мог вспомнить, где и при каких обстоятельствах, и это нервировало.
   -- Должен сказать, -- Дорсай разозлился сам на себя и оттого говорил визгливо и чересчур резко. В самом деле, чего он дергается? Он не боялся толпы и выигрывал процессы, пять из шести, по меньшей мере. -- Должен сказать, что ко мне записываются заранее. Через секретаря.
   -- Не похоже, что вы завалены работой, -- отпарировала гнусная особа. На ней надеты были штормовка, замшевые потертые брюки и совершенно обалденные, на шпильках, тоже замшевые лодочки, дорогие, как холера -- Дорсай уж в таком разбирался, и эти туфли совсем сбили его с толку.
   -- Мои услуги стоят не дешево.
   -- А я бедна, чтобы платить плохому адвокату.
   С этими словами она вынула из ушей и положила на полированную столешницу древние серьги с халланскими песчаными изумрудами, и мессир Ростислав утратил дар речи.
   Он осматривал их, обнюхивал и едва не облизывал, прикладывал камни к щеке и царапал ими оконное стекло. Хозяйка изумрудов равнодушно ждала.
   Серьги не могли быть подделкой, таких подделок не бывает. Впрочем, не поздно обратиться к ювелиру. Юля умрет, подумал Дорсай, однако плевать, Юля слишком вульгарна для таких украшений. Он дернул сонетку:
   -- Кисонька, мы хотим кофе!
   Незнакомка расслабилась, улыбнулась и слезла со стола.
   Аромат кофе привел мессира Ростислава в окончательно благодушное настроение, его щеки залоснились, очки вспрыгнули на лоб, и невинно-синие глазки глянули на клиентку с искренним участием.
   -- Что я могу сделать для вас?
   Она залпом выпила свой кофе и отставила позолоченную изнутри чашку; солнечный зайчик мазнул адвокату щеку.
   -- Всего ничего. Познакомить меня с последними городскими сплетнями.
   -- Но для этого больше годятся сыщики!
   Она пропустила реплику мимо ушей.
   -- Далее. Мне нужно войти во владение имуществом, утвердиться в правах де юре и де факто... и защитить честь и достоинство государыни.
   -- Покойной государыни?
   -- Что, разве я уже умерла?
  
   Очки хлопнулись о стол, несколько осколков повисли в золотой оправе.
   -- П-простите. Я думал, что имею дело с серьезным человеком.
   Женщина скинула с плеча обтрепанную котомку -- как раз на материалы последнего процесса "Ярран -- Круг et cetera", которые Дорсай изучал утром, -- и вытащила свернутые в трубочку бумаги:
   -- Легитимация. Отпечатки пальцев. Рисунок радужки. Купчая на дом. Земельный кадастр. Акции Руан-Эдерских копей. Ну и... все остальное.
   Дорсай переглотнул.
   -- Может, лучше обратиться к тому, кто вас знает лично?
   -- А вот этого я не хочу. Пока. Не хочу, чтобы известия обо мне просочились сквозь стены этого кабинета. Да, я совершенно забыла, для начала мне нужно получить новые документы.
   Он изо всех сил постарался, чтобы на лице не отразилась ни одна из тех мыслей, что вихрем просвистели в голове после этих слов. Ну, предположим, эта проходимка не врет. И в лице у нее что-то такое... Если она не врет, на этом процессе он сделает себе такую карьеру, по сравнению с которой его нынешние успехи - тьфу и растереть. Как, впрочем, и размер состояния.
   А если нет? Он превратится в посмешище. Или в труп - после первого же заседания в суде.
   В любом случае, говорит эта особа правду или врет, но если она избрала его, Ростислава Дорсая, вместилищем своих тайн, это же отнюдь не значит, что этих тайн никогда не узнают другие. Те, кому действительно следует их знать. Он же не дурак, он и газеты читает, и репродуктор слушает... и совсем не хочет завершить свои дни в казематах Твиртове.
   -- Мона обратилась не по адресу. По поводу новых документов было бы уместнее в жандармерию...
   -- Шутите? -- безмятежно улыбнулась девица. Дорсай ожидал, что вслед за этими словами на свет явятся родственники изумрудных серег или, на худой конец, пухлый конверт с кредитками, но его клиентка, по-видимому, решила, что будущие услуги оплачены сполна. В виде подкрепления своей правоты особа извлекла из недр чудовищной штормовки крохотный отделанный перламутром пистолет.
   Дорсай закашлялся. Протер концом галстука запотевшие очки, а вернее, то, что от них осталось.
   -- Документы? Новые? На чье имя?
   -- А вы, оказывается, все понимаете... Да, и еще я хочу подать прошение о разводе.
   Это было уже выше всяческого понимания.
   -- Миледи, -- осторожно сказал Дорсай. Имей он дело с нормальной женщиной, он непременно в этом месте взял бы ее за руку. Но этой простое человеческое сочувствие было до фиолетовой лампады. - Миледи, но ведь с покойниками не разводят.
   -- С покойниками? -- переспросила она, приблизив к лицу Дорсая полыхнувшие диким янтарем узкие глаза. - Это вам так кажется, любезный.
  
  
   Было около половины пятого утра, когда черный эбонитовый телефон на столе у магистра Вторжений ожил и разразился скрипучей трелью. Не выныривая из липкого, как озноб, полусна, магистр наощупь зашлепал ладонью по столу, будто бы силился прихлопнуть надоедливую муху. Но муха зудела и зудела, и пришлось открыть глаза.
   -- Слушаю, -- сказал Даг в глухую тишину телефонной трубки. - Что? Одурели?!! Проспитесь сначала!
   Очень хотелось сказать, что там, на той стороне трубки, за все ответят сполна - и за эту бредятину, и за то, что разбудили вторые сутки подряд не спавшего человека. Но горло перехватило. Надежда трепыхалась, билась ночной бабочкой в стеклянный колпак, укрывающий лампу.
   -- Сейчас буду, -- сказал Киселев, нашаривая карандаш и листок бумаги. - Говорите, куда ехать.
  
   Оказалось, что это - жандармский участок на вокзале.
   Идя от автомобиля через широкую пустую площадь, освещенную косыми лучами качающихся под ветром фонарей, Даг не думал ни о чем. Прыгали под ноги обрываемые ветром колючие шарики каштанов, морщились лужи. Если сейчас окажется, что это снова ошибка, что просто обознались, как тогда жить? И зачем?
   Засунув стиснутые до немоты кулаки в карманы длинного кожаного плаща, он пересек гулкое пространство вокзальной залы. Шаги звучали, как канонада. На тяжелой бронзовой люстре под потолком захлопали крыльями, завозились во сне голуби. Не обращая внимания на предупредительно шарахающуюся прочь заспанную охрану и вокзальных служащих, Даг толкнул монументальную дверь в дальнем углу помещения. Дверь украшала табличка, извещающая, что посторонним сюда лучше не соваться.
   -- Милорд?
   Он уселся на торопливо подставленный стул, лениво поворошил жидкую стопку страниц в распахнутой коленкоровой папке. Буквы прыгали перед глазами в тусклом свете трехлинеечной лампочки. Коротко потребовал:
   -- Кофе, - хотя от выпитого за последние двое суток в желудке уже, наверное, образовалась черная дыра. Закурил, небрежно стряхивая пепел в пустую чернильницу. Писали здесь, очевидно, пальцем. Или вообще не писали, зачем им писать, только бумагу портить.
   Он нарочно вел себя именно так, с начальственным хамством, понимая, что если не держать себя в границах этой маски, будет совсем плохо. Не хватало еще в истерику удариться, а от нервов и бессонницы это совсем легко.
   -- Ну, где ваша задержанная?
   Даг увидел перед собой худую средних лет женщину с неровно остриженными волосами. Скуластое лицо в грязи, вызывающе большой рот. Изящные, но с обломанными ногтями руки, которые она прятала в рукава потертой замызганной куртки, явно с чужого плеча. Глаза потухшие, неживые. Кровоподтек на щеке и рассеченная бровь. Похоже, девица ввязалась в потасовку или сопротивлялась, когда ее задерживали.
   Киселев понимал, что в таком месте, как это, ему едва ли покажут красавицу. И потом, откровенно говоря, государыня красавицей и не была. Но это... эта...
   -- Так, понятно, -- сказал он, только чтобы сказать хоть что-нибудь. - Свидетели есть?
   -- Заявитель.
   -- Давайте.
   Пожилой господин влетел в тесную комнатку, отчего она сразу показалась Дагу еще теснее, и, заламывая пухлые руки, рухнул на стул. Пригладил разорванную вдрызг крахмальную манишку, суетливо сорвал с переносицы и принялся запихивать в карман сюртука очки в золотой оправе без стекол. Стекла, надо понимать, расколотили в той же драке, где пострадало и лицо этой кошмарной девицы.
   -- Понимаете ли, я адвокат. Ростислав Дорсай. У меня широкая клиентура, известные люди, даже мессир барон Катуарский... я его защитник по процессу, имущественный спор...
   Девица в углу издала скептический, как показалось Дагу, смешок.
   -- Короче.
   -- А она вот!.. И утверждает, будто бы она - государыня! И бумаги поддельные сует!
   -- Она? -- спросил Даг, наклоняясь через стол к адвокату, отчего тот побледнел и закашлялся.
   -- О-она.
   -- Государыня?
   Дорсай задавленно кивнул.
   Не оборачиваясь, Даг дернул подбородком, и мессир Ростислав Дорсай исчез из кабинета так же стремительно, как и появился.
   -- Я кофе сегодня дождусь? -- вопросил Даг в пространство с тихой яростью, но не повышая голоса. В ответ на столе материализовался захватанный стакан в медном подстаканнике, блюдце с коричневой горкой сахарина и крошечная пузатая стопка с коньяком - в виде извинений за дефицит хорошей посуды. Даг опасливо помешал погнутой ложечкой черную странно пахнущую бурду. Наверное, отравить его решили.
   Девица, усаженная на покинутый адвокатом слул, следила за манипуляциями магистра с неподдельным интересом.
   -- Ну, сударыня, -- отхлебнув из стакана дегтярной жижи, скучно сказал Даг. - Стало быть, вы утверждаете, что вы - мона Алиса да Шер-Ковальская, государыня Метральезы. Я не буду обсуждать это заявление в силу его абсурдности, поскольку очевидно, что вы этой особой не являетесь.
   -- Вы уверены?
   Даг испытал мгновенное и острое желание выволочь эту особу на белый свет и макнуть ее с головой в кадку воды. Чтобы смыть с лица грязь и копоть и наконец признаться себе самому, что его обманули. Но поскольку это желание сейчас исполнить было невозможно, Даг протянул ей платок.
   -- У вас кровь на щеке.
   -- Я знаю. Спасибо.
   -- И вы обращались к мессиру Дорсаю, прося его помощи в таких вещах, как изготовление поддельных паспорта и свидетельства о признании вас особой, каковой вы, как я уже сказал, на самом деле, не являетесь. Да, еще, насколько я вижу из бумаг, вы желали подать заявление о расторжении брака, в который вы, не будучи моной Ковальской, на самом деле не вступали. И еще вы пожелали обратиться в суд за защитой чести и достоинства государыни. Вы что же, считаете, будто честь и достоинство государыни нуждаются в защите?
   -- А вы утверждаете обратное? -- хрипло поинтересовалась Дагова собеседница. -- Киселев, вы что, с ума сошли?
  
   Все то время, пока Даг, обняв за плечи, вел ее до машины, Алиса молчала. Глядела исподлобья, уткнув подбородок в жесткий воротник Дагова плаща, в который он завернул ее, как куклу. Щурила воспаленные глаза на мутный свет вокзальных ламп. И только в прокуренном нутре черной представительской "каталины" разрыдалась.
   Даг слушал, как она плачет, не поворачивая головы. В глаза словно сыпанули песком, он почти ничего не видел перед собой. Зря отпустил шофера...
   Потом пошел дождь. Хлынул сплошной стеной, как в начале лета. Круто вывернув руль, Даг заехал в первую попавшуюся подворотню. Приоткрыл окно, поморщился от летящей в лицо водяной пыли. Пахло туманом, мокрым камнем и палой листвой.
   -- Там на сиденье платок, -- сказал негромко. - И еще коньяк, фляжку найдите.
   Алиса всхлипнула, завозилась. Через мгновение Дагу в плечо ткнулся холодный бок фляжки. Поплыл терпкий спиртной запах.
   Понятно. Она решила, что в сложившихся обстоятельствах магистр не видит ничего лучшего, кроме как напиться, будучи за рулем. Даг подавил досадливый вздох. Распахнул дверцу авто, кряхтя, вылез под дождь, сутулясь и втягивая голову в плечи.
   -- Подвиньтесь. Вот так. Пейте, -- пересев на заднее сиденье, он поднес ко рту государыни серебряную стопку. Алиса глотнула, задышала глубоко и часто. - Хорошо. Теперь платок.
   -- Даг, перестаньте, я не ребенок.
   -- Вы идиотка! - он опрокинул в себя остатки коньяка. -- Господи, вы хоть понимаете, что вы творите?! Вам хоть немного жаль того... тех, кто... Я всю страну вывернул наизнанку, мать твою! А она по адвокатам!!.
   -- Да-аг...
   -- ...!!
   Он выскочил под дождь - каменный свод подворотни не спасал, тугие струи все равно захлестывали внутрь арки, -- закурил, ломая спички и матерясь. Поперхнулся, закашлялся, привалился спиной к мокрой стене дома.
   Он не мог ее видеть. Дурак, он был свято уверен, что когда ее наконец найдет - а он ни минуты не сомневался, что рано или поздно это случится, -- то, наверное, сойдет с ума от счастья. Он и предположить не мог, как жестоко он ошибался.
   -- Ваш Сорэн и пальцем не шевельнул, чтобы вас искать. Он решил, скотина, что ваше... исчезновение лежит в плоскости литературы, а не криминалистики и сводок из больниц и моргов. Абсолютный текст, так и разтак!! Он решил, что если я напишу книгу о вас, вы вернетесь.
   -- Даг, прекратите!
   Он передернул плечами, швырнул в лужу недокуренную сигарету и молча уселся за руль. С силой провел по лицу ладонями.
   -- Мои извинения, миледи.
   -- Куда вы меня везете? В Твиртове я не поеду.
   -- Государыня?
   -- Я вообще никуда не поеду! Я не хочу, Даг! Хватит! Зачем вы меня нашли? Вы ничего не понимаете!..
   -- Это не так, Алиса.
   Но она не слышала.
   -- Зачем все, Даг? Зачем, если ему на меня наплевать? Для него принципы важнее. И тексты, холера их разбери! А я... И я ничего не успела! А ему все равно, есть я или нет, живая я - или буквы на бумаге! А вы говорите!..
   -- Я сказал лишнее, государыня. Простите. Конечно же, он беспокоился. Он вас искал.
   -- Кто?
   -- Милорд Сорэн.
   -- О господи, да причем тут Феличе?!!
   До самых ворот Твиртове Даг так и не нашелся с ответом.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"