Ковальский Александр : другие произведения.

Книга 2. Часть 4. Мистерия

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:


   КРУГ ЧЕТВЕРТЫЙ.
  
   Мистерия.
  
   Воспитан славой, к смертям причастен,
   Попробуй вспомни, ловя цветы,
   Какому зову ты был подвластен,
   Какому слову поверил ты...
  
   Чаячий Мост.
   25 апреля 1894 года.
  
   Хальк пришел в себя и обнаружил, что лежит навзничь на вагонной полке -- и уже позднее утро, нижние соседи с увлечением пьют общественный чай, запивая им припасенные для такого вида путешествий курицу и сваренные вкрутую яйца. За окном вагона простиралась плоская, как стол, выжженная степь. Почти полуденное солнце поливало землю, и, хотя на взгляд стороннего человека, не было в этом пейзаже никакой красоты, хотелось плакать, такое все было родное и до боли знакомое. Между тем Ковальский твердо знал, что давным-давно в этих краях не был и непонятно, как и зачем очутился теперь.
   Впрочем, нет. Причина имелась, только пока сложно было понять, в чем именно она заключается. Все это здорово походило на головоломку, когда нужно собрать воедино множество мелких осколков -- фактов, обстоятельств и предчувствий, -- чтобы из них сложилась истина.
   Но это будет потом, в конце пути. А пока можно просто лежать и смотреть в окно, вдыхать запах некрепкого вагонного чая, слушать разговоры соседей. Кажется, он даже отвечал на расспросы, но когда лежать надоело и он слез с полки, оказалось, что его никто и не заметил. Более того, он был свято уверен, что спроси кто-нибудь этих милых людей пять минут спустя, они даже не вспомнят, что с кем-то говорили.
   Колеса загрохотали по мосту. Хальк посмотрел в окно.
   Вода была -- кругом. Даже жутковато делалось, откуда в этой пустыне вдруг столько воды. Серо-стальная, испятнанная бликами солнца гладь тянулась без конца, и когда кто-то из соседей по купе приоткрыл дверь в коридор, оказалось, что и с той стороны тоже море.
   Серебряное сияние дрожало на стенах. Пахло мокрым песком и гниющими раковинами, и хотя запахи были целиком и полностью речные, Александр Юрьевич твердо знал, что под сваями моста -- море. А далекий берег, тонким абрисом протянутый в полуденном мареве -- всего лишь длинный, вдающийся в море мыс. И на самом краю его -- башня маяка. Именно так все и было.
   Кажется, его окликнули, приглашая пить чай. Пробормотав невнятное "Угу...", Ковальский боком, неловко, выдвинулся в коридор. Его шатало, и вагонная тряска не добавляла твердости ногам. По коридору гулял отчаянный влажный сквозняк. Занавески пузырились, как паруса. Хватаясь за поручни, он пошел по вагону -- в тамбур, все ускоряя шаги. По следующему вагону Хальк уже почти бежал. И казалось, это никогда не кончится. Что он бежит за собственным бредом, за мороком, потому что...
   Дверь последнего вагона оказалась открытой. И он сошел на мокрую брусчатку дороги так спокойно и тихо, как будто поезд остановился у перрона большой станции.
   Рельсы блестели в траве у обочины, перебегали дорогу и тянулись дальше, у самой кромки моста.
   Солнце садилось и вставало, и дни проходили за днями, как минуты -- так же быстро и незаметно. Потом ветер принес запахи леса и далеких костров.
   Он вошел в мир, как в знакомую комнату, и тщательно закрыл за собою дверь.
  
  
   Шервудский бор,
   округ Эрлирангорд.
   25 - 30 апреля 1894 года.
  
   Позабытое пиво медленно оседало в кружке. В какой-то миг Анджей понял, что совсем исчезает из этого мира, и не выронил кружку только промыслом Божьим. Парень испуганно огляделся. Конечно, никто уже его не ищет -- его, преступника, повинного в катастрофе на Эйленском железнодорожном мосту в августе 1891 года. По крайней мере, не ищет здесь, в столице, куда он попал после долгих скитаний, нахватавшись вшей и заразы. Но все равно оставаясь внешне искренним долговязым мальчиком с интеллигентской сутулостью, волнистыми волосами и романтизмом наивных карих глаз. Именно потому смотрительница Библиотеки Надин Корина не вызвала полицию, найдя на крыльце обессиленного юношу, а завела его внутрь и долго отпаивала горячим чаем с немеряным количеством сахара. А потом вылечила, отмыла, выслушала душещипательную историю про влюбленную в Анджея мачеху, от которой он, якобы, бежал. Нажав на все рычаги и использовав связи при дворце, помогла выправить документы. И устроила работать здесь же, в библиотеке редких рукописей и инкунабул (на деле -- бывшей библиотеке Одинокого Бога, в которой за три года после войны как-то не удосужились не то что навести порядок, но разобраться хотя бы в малой степени). Правда, устроили в нее Анджея даже не помощником библиотекаря, а истопником и дворником. Но какое-то время он был счастлив. Потом молодая кровь взяла свое, на окоеме появилась очередная барышня. Чтобы сегодня днем исчезнуть, предварительно объяснив всю бесперспективность Анджеевых притязаний. Парень подумал, что, если бы ее звали Наташей, а не Танечкой, было бы не так обидно: существует философский анекдот в утешение, -- и взглядом наткнулся на эту компанию.
   Худенький и белобрысый кружка за кружкой переливал пиво в невообразимых размеров термос с охапкой чайных роз на голубом боку, а высокий и немного мрачный, с повадками военного, у ног которого терся серый овчарище, вполголоса беседовал с девушкой, такой же рослой, как и он. Голоса девушки слышно не было, но по мимике и жестам заметно было, что она отвечает, и отвечает живо, заинтересованная содержанием разговора. Даже толстенная, не по моде, коса трепалась как живая, то на груди, то перескакивая за спину (Анджей запнулся на этом "живая", но мертвую косу вообразить никак не мог, разве что утратившую этот яркий каштановый блеск с синими и золотыми искорками; отдельно от обладательницы, как кукла, уложенную в коробку). Коса кончалась смешной пушистой кисточкой и перетянута была тремя цветными шнурами с золотой нитью и шариками на концах. Был на девушке, как и на ее спутниках, замшевый костюм со шнуровкой и железками и сапоги выше колен, спины отягчали вещмешки, а из-за плеч всех троих торчали забранные в мешковину ручки от лопат. И эти лопаты так впечатлили Анджея, что, когда белобрысый, смутно знакомый, расплатился за пиво и вскинул термос ремешком за плечо, он потащился за компанией, как привязанный. Заболтавшись, они петляли по узким улочкам и преследования не замечали, а Анджей, опустив очи долу, вдруг увидел, что сжимает пивную кружку, неся ее перед собой, аки стяг, и с отвращением швырнул в ближайшую урну.
   В привокзальной толчее смешались приезжающие, отъезжающие и все остальные. То и дело сквозь толпу мелькали ручки от лопат, резко увеличившись в количестве, симпозиум у них, что ли? Потом на Анджея налетел мужик в кольчуге (как броневик) и, рассыпавшись в извинениях, растворился в местном населении. Анджей, ловя глазами знакомую четверку, потер ушибленный бок. Ему повезло: четверка озабоченно замерла перед хмырем в форме. Высокий лихорадочно хлопал руками по многочисленным карманам.
   Анджей протер очки и убедился, что охранник в форме на привокзальной площади не одинок. Собственно говоря, охрана стояла в три ряда, заворачивая разозленную толпу, извозчиков и авто, и расступалась только перед обладателями заспинных лопат, да и то сверяясь со списками.
   -- Так она тоже едет?! -- на всю привокзальную площадь голосил белобрысый. Лицо его и голос показались Анджею смутно знакомыми, но за эти годы перед ним прошло столько людей... он решил об этом не думать.
   -- Так тебе и надо! -- отпихнув пса, его приятель унырнул в брякнутый на мостовую мешок, едва не проехавшись ручкой от метлы (тьфу, от лопаты!) по Анджеевой физиономии.
   -- О блин, господи! Я отдохнуть надеялся...
   И столько печали было в юном голосе, что Анджей невольно проникся сочувствием, и не зная сути дела.
   Так и стояли они живописной группой прямо посередь площади, изрядно мешая движению. Пес громко сопел над рюкзаком. Представитель власти ждал. Видать, тоже колбасу чуял.
   -- О, вот он! -- высокий победно взмахнул наконец ярким куском пергамена. Непередаваемая гамма чувств прошла по лицу стража. Он рассмотрел пропуск со всех сторон. Как показалось Анджею, даже понюхал. Просмотрел паспорта и неохотно буркнул:
   -- Проходите.
   Анджей поплелся за всеми.
   -- А ты куда?
   Он вздрогнул. Он слишком ярко и слишком часто представлял себе, как это будет: исполненный служебного рвения взгляд остановится на бледном лице, в мозгах городового щелкнет кадр "разыскивается", и дальше не будет ничего. А тетрадки найдут в печке. В библиотеке в целях пожарной безопасности печки наверху никогда не топили, соорудили калорифер...
   -- Он с нами, -- девушка с пушистой рыжей косой смотрела на Анджея. Сочувствующе смотрела. И немного оценивающе.
   Оба спутника вылупились на нее. Тот, что старше, с повадкой офицера, перевел на Анджея взгляд. То же сделала его хмурая собака.
   -- Да, это я напутал с пропуском при оформлении.
   -- Как тебя звать? -- страж зашуршал списками.
   -- Ан...тон... Ворошилов.
   "Антон, каким-то чудом оставшийся в стороне, в оцепенении смотрел, как многоликое, тысячелицее чудовище толпы выкатывается на привокзальную площадь. Далеко зазвенел стеклами опрокинутый трамвай, короткий взрыв и гуденье пламени потонули в стрельбе и криках..."
   Анджей, словно вытрясая ненужные мысли, покрутил головой.
   -- Паспорт.
   Анджей вытянул из-за пазухи сложенный вчетверо лист, искренне радуясь, что в графе "особые приметы" отсутствует запись "литературно одарен, спецрегистрация". Охранник покрутил документ, равнодушно вернул:
   -- В списках отсутствует.
   -- Моего ручательства недостаточно?
   Охранник посмотрел на пса и сделал неопределенный жест рукой.
   -- Где найти Феличе, ох, милорда Сорэна?
   -- Спросите в здании.
   Офицер с собакой, оставив рюкзак на земле, ввинтился в толпу. Анджей, белобрысый и девушка ожидали. Белобрысый вертелся на месте и радостно Анджею подмигивал. А Анджей все силился вспомнить, где мог видеть его раньше. И не выходило.
   Хмурый с собакой вернулся с незнакомым человеком. Тот одет был цивильно, шатенист, голубоглаз, но Анджею почудилось в его широком простом лице что-то волчье. Парень опустил голову.
   -- Пропустите.
   Должно быть, этот Феличе был высокого ранга. Страж послушно шагнул в сторону.
   На перроне пара взнузданных рыцарей бросилась обниматься с компанией, а Анджей отстал и зачем-то под взглядом задрюченной проводницы шагнул в вагонную дверь.
   -- Пропуск?
   Он махнул рукой куда-то в пространство.
   -- Я за табаком ходил.
   -- А-а...
   Проводница утратила к парню интерес. Он стоял в тамбуре, прижимаясь лбом к холодному стеклу, разглядывая промышленные пейзажи по другую сторону путей. Происходящее казалось сном. Одной из его сказок, в которую он умудрился попасть без полного списка предощущений, с которых обычно все и начиналось. Интересно, а может, он все еще стоит с проклятой кружкой пива и стеклянным взглядом пялится на отцветающий тополь?.. Поезд мягко тронулся. Поехали назад блестящие рельсы соседних путей, подмигнувший синим светофор, дуга автомобильного моста с редкими фонарями... Предместья тянулись тысячу лет. Анджей успел набить и раскурить трубку, и это отвлекло от рассуждений, придумано, снится или есть наяву... По тамбуру то и дело шастали странные личности, разодетые в доспехи и шмотье разных времен и народов, что напоминало Анджею удалой карнавал. За дверью в вагон кто-то орал (похоже, принимая это за пение); поезд притормозил в Малых Бобрах, помогая друг другу, вломились двое: парниша необъятных размеров в меховой кацавее и обмотках, а с ним латник, влекущий за собой два ростовых щита. Латник курил, и дым колечками вился через забрало. Вагон встретил их радостным гоготом. Анджей не выдержал и, куда глаза глядят, побрел вдоль поезда, пока не уткнулся в дверь, остановленный песней.
   Девичий приятный голос звучал в лад струнам, и Анджея это удивило и обрадовало. Он не понял только, почему песня о новогодье, если на улице апрель.
   ...эта сказка --
   шарик хрустальный --
   дремлет в бархатной еловой ладони...
   Потом наступила тишина. И другой голос, сиплый, как от сдерживаемых слез:
   -- Спасибо, Лиза. Я довольна. Можете идти.
   Певица прошла мимо, неся гитару бережно, как любимую кошку, и, близоруко щурясь, кивнула Анджею. Юноша смутился. Он уже и не рад был, что увязался за компанией. Но не прыгать же сейчас под колеса. Мучимый желанием объясниться хоть перед кем-то, он машинально толкнул дверь, из-за которой вышла певица, и услышал горький, отчаянный, одинокий плач.
  
   Анджей погрузился в строгую роскошь посольского вагона: как он представлял такие вагоны, в которых никогда не ездил. Бронза, красное дерево, благородная кожа диванов. Цветы. И на потолке пляшущий отблеск солнца. Невольно Анджей выглянул в окно. Море. С обеих сторон (в вагоне не было привычного коридорчика) море! И призрачно мерцающие пролеты моста, под грохот колес пролетающие мимо. Он видел этот мост во сне. Он слышал странные истории. Но что можно проехать по нему!.. У Анджея перехватило дыхание. А тут еще мимо поезда, обгоняя его, пронеслись на рысях всадники, и один из них махнул Анджею призрачной шляпой.
   Анджей сел на красную тисненую кожу дивана, и это было больше похоже на падение.
   Плач утих. Анджея заинтересованно разглядывали. Это прям-таки висело в воздухе. Он постарался резко не двигаться, чтобы не испугать ту, которая на него смотрела. Его все не оставляло ощущение, что он очутился в собственной сказке, и создателю сейчас воздастся по делам его.
   -- Нет, это не вы придумали. И не смотрите на меня, я ужасно выгляжу.
   -- Я не смотрю, -- ответил Анджей.
  
   Позолоченная ложечка билась о прихваченные инеем ребристые бока стакана. И чай в таком стакане должен был быть потрясающим. Насыщенного коричневого с розовым оттенка, он исходил ароматом лета, которое еще не наступило. Анджей чувствовал это на расстоянии, не решаясь даже приблизиться к хрупкому чуду.
   Женщина сидела к нему спиной, позванивала своим стаканом и грызла сахар, потому рассказ выходил с перерывами. А может, пережидала приступы слез.
   -- Это Чаячий Мост... он... особенно реален дважды в год. Сейчас. И в канун Всех, не вернувшихся в Гавани. Для... таких, как мы. Испытание. Он высвечивает душу. Поэтому здесь... исповедуются часто.
   Анджей отпил чаю, обжегся и какое-то время силился из приличия проглотить кипяток. Языку было больно.
   -- Я не буду исповедоваться.
   Женщина пожала плечами. Анджей ощущал тонкий запах ее духов -- незнакомый. Еще пахло диванной кожей, хорошим табаком и чаем.
   -- А куда... мы вообще едем? -- спросил он. -- Или так, покатаемся туда и обратно?
   Незнакомка обернулась к нему, удивленно вскинула брови:
   -- Мы едем в Шервудский бор. Ежегодная мистерия.
   -- Зачем?
   Анджей чувствовал, что ведет себя грубо, но что-то точно тянуло его за язык. Или обстановка действовала на мозги. Окружающее выглядело, как цветная миниатюра из инкунабулы: очень красиво и мало похоже на настоящее.
   В карих глазах подпрыгнули золотые искорки:
   -- Это один из способов, ну... -- она пожевала нижнюю губу. -- Вы представляете, почему бывает гроза?
   Анджей постарался припомнить лекции естествознания. В Корпусе они не входили в обязательный курс, но писатель обязан знать многое.
   -- В воздухе накапливается статическое электричество. Копится-копится. А потом разряжается -- это и есть молния. И после этого получается озон...
   Под взглядом хозяйки он покраснел.
   -- Так вот, если абсолютному тексту не дать разрядки либо сильно ее ограничить, получится вот такая спонтанная гроза. И не известно, в кого и как она ударит. Вы знаете про абсолютный текст?
   Анджей кивнул. Их учили "безопасному образу жизни", вот уж что не позволялось прогуливать. Правда, преподавался БОЖ, на взгляд Анджея, да и не его одного, отрывочно и бестолково. Минимум теории. Никаких толкований. Сплошные правила для зубрежки. "Не суй пальцы в розетку, не гуляй ночью по темным улицам, не пиши вне Корпуса".
   -- Мистерия проводится, чтобы дать вот такую максимальную разрядку, не чреватую спонтанным Вторжением.
   -- Вторжением? -- кажется, подумал Анджей, так называется необъяснимое законом и логикой искажение реальности. Как падение с моста того поезда. Он хлебнул остывший чай. Хотелось зажмуриться, заткнуть уши и ничего не помнить.
   -- Вам плохо?
   Он замотал головой. В ушах звенело.
   -- Не... нет.
   Если бы хозяйка вагонных апартаментов приставала к нему дальше со своим сочувствием, парень бы ее ударил. Но она звонком вызвала проводника, попросила заварить свежий чай. Анджей обрадовался, что может перевести дух.
   -- Абсолютный текст всегда хочет вырваться в реальность, всегда ищет ворота, но Хранитель подсказал...
   -- А разве они есть?! -- Анджей забыл про черные мысли, кудрявые волосы разлохматились, глаза сверкали. Женщина засмеялась:
   -- Один точно есть. Хотите, познакомлю? Или нет. Хотите, исполню ваше желание?
   Анджей уронил ложечку и долго шарил под столом.
   -- А вы кто? Воплощение Корабельщика?
   Она засмеялась, тряся каштановой гривой с серебряными паутинками седины:
   -- Нет. Я Алиса. Вы не узнали? Или просто прикидываетесь?
   Анджею снова захотелось уронить ложечку, забраться за ней под диван и никогда оттуда не вылезать. Или заставить собеседницу сознаться, что она врет. Потому что был пожар Корпуса, и некрологи в газетах, и дважды убитый Хальк, Ковальский Александр Юрьевич. И он, Анджей Саварин, учащийся некогда им возглавляемого Корпуса, который благополучно все это пережил. Потому что сбежал, предоставив другим разбираться за него.
   -- Вы его помните? -- губы дрожали, и слова прыгали вместе с ними, согласные путались, а гласные корчились, как осенние листья.
   -- Кого?
   -- Ну, того... что Чаячий Мост...
   -- Это я... придумала Чаячий Мост. А он впервые прошел... Да о ком вы? -- государыня будто очнулась и смотрела на Анджея глаза в глаза.
   "Не судите, да не судимы..." А может, директор Ковальский тогда не умер? Ну как определить по обугленному телу, кто это? Ни роста, ни веса, ни папиллярных линий... По пломбам, если они есть и есть записи у дантиста? Интересно, а пломбы не плавятся?!.. Анджей с силой провел ладонями по голове от подбородка к затылку. И понял, что Алиса что-то ему говорит. И кивнул. А потом замигал глазами.
   -- Отдайте мне рукопись. Я просмотрю. И, если она достойна, лично рекомендую к печати.
   Казенные слова резанули. Хотя, собственно, Анджею уже было все равно.
  
   Шервудский бор,
   округ Эрлирангорд.
   26 апреля 1894 года.
  
   О, сладость произвола,
   О, вольный дух казарм!
   Я сам себе крамола
   И сам себе жандарм...
   -- Замолчи, -- сказала государыня резко, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не крикнуть.
   Рука Лаки дрогнула, невпопад ударив по струнам. Гитара отозвалась дребезжанием. Народ разочарованно загудел. Вежливо улыбнувшись, Лаки прижал струны:
   -- Спокойствие, господа, только спокойствие! Счас продолжим...
   -- Прибью, -- пообещала Алиса мрачно.
   -- А что, что такое!.. -- Лаки взвыл, как оскорбленный первоклассник. -- Народу нравится.
   -- Может быть, -- отозвалась Алиса холодно. Наклонилась притоптать тлеющую за гранью костра прошлогоднюю траву. Пускай другим кажется, что щеки горят от жара костра. Она могла обмануть таким образом кого угодно, только не Лаки.
   -- Нет, ну правда же... -- Он все-таки отложил гитару.
   Повисло неловкое молчание, когда никто не знает, что сказать, -- молчали не из придворной вежливости, а чисто по-человечески.
   -- Дурак, -- сказал кто-то резко. -- Нашел, что петь...
   Когда тебя жалеет огромное количество народа, да еще и каждый знает, почему, -- это нестерпимо. И лучше уйти, чтобы не давать другим лишних поводов... Странно, что они все -- и Магистры, и простые кнехты, -- еще способны на эту жалость. К ней. С другой стороны, ну не сволочи же они, право слово... Вернее, сволочи, но не до конца, и слава Богу... Словно она действительно кукла в короне, и пророчество Гэлада Всадника Роханского, нордлингенского каторжника и бывшего Канцлера Круга, совершилось. Можно сколько угодно прятаться за стенами Твиртове, но приходит весна, и традиции, ею же установленные, взывают... И Круг собирается - весь, от магистров до простых кнехтов (исключая осужденных и мертвых) - и едет, куда выведет Чаячий Мост. Чтобы там разыграть мистерию по разгрому Одинокого Бога. Сколько сил Алиса убила на то, чтобы его, наконец, не было! И вот, мертвый, Рене де Краон издевается над нею до сих пор.
   Всю эту зиму, долгую, как кошмарный сон, в котором было все, что угодно: от вежливой холодности Яррана до равнодушно-предупредительного Феличе, и только Халька -- не было!, -- всю эту зиму она знала, что Круг ненавидит ее. И оказывает ей королевские почести так, словно швыряет милостыню. И принимает ее правила игры из лени и нежелания сопротивляться. Их хватает только на разговоры, а когда говорят -- не бунтуют.
   Противно! Нужно было зажать в себе и донести до шатра слезы. Чтобы пожалеть было некому, и сплетен потом никто не разносил. Что, мол, прибила, а после плачет по убиенному.
   Шатер был пуст. В полуоткрытый полог тянуло свежестью и запахом хвои. Тонко звенели комары. Она слышала их звон, и это доводило до отчаяния. Волчья шкура легла под щеку жестковатым, пахнущим дымом ворсом. Возникало ощущение, что это -- единственная жалость, которую не стыдно принять. И выплакаться. Взахлеб, сладко, как в детстве. Тогда плакалось лучше, честнее...
   -- Это корона, что ли?
   Алиса села, насухо вытирая глаза. Длинноногая девица с косой стояла у порога, держа в руке самодельную светильню: свечку в пивной бутылке с отбитым донцем, -- и указывала ею на венец, повешенный на рукоять меча.
   -- Что ли корона. Выйди вон.
   Девица фыркнула, как кошка, и глаза ее сощурились на Алису.
   -- А ты, что ли, королева, -- сказала она, откровенно издеваясь. - Не похожа что-то.
   -- Сейчас я позову охрану, и ты будешь рассуждать об этом...
   -- Ага, в казематах Твиртове. Я знаю, мне рассказывали, что бывают и такие варианты... гостеприимства. Кстати, а охрана разбежалась, вот незадача. Так что придется тебе меня выслушать.
   -- Ты кто?
   -- Кот в манто, -- сказала девица. Так, что у Алисы не осталось почти никаких сомнений в том, кто она такая. Хотя... вокруг Халька в свое время вертелась прорва девиц, и любая могла подхватить на язык его манеру выражаться. Но эта косища, и глаза... Вот еще привидений тут не хватало!
   -- Даная?
   Гостья не ответила. Только дышала как-то странно, как будто собиралась заплакать.
   -- Если ты думаешь, что меня сейчас начнет мучить совесть...
   -- Не начнет, -- перебила девица резко. - За отсутствием таковой. А вообще, я пойду. Спасибо.
   -- За что?
   -- За возможность убедиться, что ты именно такая, как я думала. А вовсе не как он тебя описал.
  
   -- Господи, я такая, какая есть. И я не буду честнее и чище в угоду тем, кто сперва присягает на верность, а потом норовит плюнуть в спину. Уберите, Феличе, я все равно этого не подпишу.
   Запах хвои плыл в жарко натопленном покое. Трепетал на елке крылами сусальный ангел, отражался в синем боку хрустального елочного шара.
   -- Именно потому, что вы такая, какая есть, вы это подпишете, -- мягко сказал Феличе, вновь раскрывая перед государыней сафьяновую папку. Вверху наполовину исписанного листа было выведено алыми чернилами - "Рескрипт аб амнистии".
   -- Вы подпишете это, миледи, потому что следует, наконец, положить предел ненависти. Простить.
   -- Простить?! Феличе, вы сошли с ума!
   -- Не будьте мелочны, государыня. Все равно многих из тех, кого... кто был замешан в Стрешневском инциденте... их уже нет. А Круг катится к расколу. И на каторге - все равно, в Нордлингене или на юге, в Руан-Эдере - нельзя писать. А вы же знаете, Алиса, что будет с нашим миром, со всеми нами, наконец, без создателей.
  
   Она вспомнила недавние посиделки у костра. Наивный Феличе, как же он ошибался, думая, что эта амнистия что-нибудь изменит. Да, они вернулись - почти все, и внешне все успокоилось, вот только абсолютное большинство из тех, кто нынче составляет Круг, считают ее убийцей. И куклой в чужих руках. И жалеют - как жалеют юродивых или калек, понимая, что ей, в общем, тоже несладко. И продолжают ненавидеть, и вряд ли когда-нибудь простят.
   Потому что, кроме Стрешнева, почти все они помнят Эйле двухлетней давности, и в своей слепой правоте больше ничего не хотят замечать.
  
   Лаки гладил гитарный бок. Растерянно и любовно, как беременную жену.
   -- И в самом деле, ведь не нарочно...
   -- Болван! -- Даг поворошил угли с такой яростью, что искры рванулись в небо. Лаки проводил их замученным взглядом. -- Правдолюбец, мать тввою!.. Волка бы на тебя. Жаль, любиться ушел.
   Несдержанность в словах командор мог себе позволить: вокруг костра не было ни живой души. Народ отправился пить пиво и культурно развлекаться.
   -- Может, мне еще и пойти извиниться? -- Это было сказано от полной безнадежности и тупости в голове. Оправдываться всегда унизительно, даже если и очень виноват.
   -- И пойди! -- рявкнул Даг.
   -- Счас, все брошу...
   Того, что кинул в ответ Даг, Лаки не услышал. Он вообще почел за благо отойти от костра подальше, и теперь, стоя у сосны, за кромкой освещенного круга, задумчиво созерцал и небо, и звезды, осыпавшиеся под ветром в иглицу, и скорбную фигуру Дага у костра, и все это вместе выглядело так красиво, что просто не имело права на существование, Лаки шкурой чувствовал, что что-то должно случиться.
   Случилось.
   Аришка выломилась из леса, держа перед собой сооруженный из разбитой бутылки фонарь, не видя ни костра, ни Дага, и ее пришлось ловить и отбирать светильню, потому что уж кто-кто, а Лаки с Дагом знали, какое это страшное оружие в руках у психа -- "розочка".
   -- Откуда ты, прелестное дитя? -- нежно осведомился Лаки, пряча за спину добычу.
   Аришка метнула на него дикий взгляд и с ходу объявила, что эта их государыня -- стерва, дура и вообще... Она ругалась кошмарно, как пьяный дворник, а Даг с Лаки слушали ее, раскрыв рты, не предполагали они за девочкой таких талантов.
   -- И ни один, ни один... никому из мужиков не хватило смелости сказать ей в лицо, что она убийца!
   -- Арина Ольгердовна!
   И, глядя в белое, запрокинутое к нему пятно Аришкиного лица, Даг, Магистр и Командор Круга, отчеканил:
   -- Это я убил вашего мужа.
  
   -- Это я убил вашего мужа.
   Аришкино лицо сморщилось и потекло, пальцы лихорадочно теребили косу.
   -- Не ври так, пожалуйста. Это она тебя заставила.
   Лаки вдруг заржал -- заржал почти непристойно, до слез, едва не падая в костер, -- мгновенно вышибив этих двоих из истерики и заставив к нему обернуться. Не объяснять же этим идиотам, что почти в точности до наоборот повторялась ситуация из квартиры в Стрешнево, когда Айша им всем рассказывала, кто в этой стране принимает решения. Что они все - как слепые лошади на мукомольне, ходят и ходят по кругу, не замечая самых очевидных вещей...
   Лаки зашелся еще пуще и, вытирая слезы с глаз, пробормотал только, что женщина, когда захочет, всегда отыщет оправдание.
   Следующий удар Аришкиного сарказма достался ему. Это насчет того, что вместо святой мести они позаливали зенки пивом, утопили свою совесть... ну и еще много разного, за что мужикам тривиально бьют морду. В общем, все возвратилось к тому, что надо свергать государыню. Вот стоило возводить ее на престол, чтобы тут же заняться свержением.
   Лаки обозвал Аришку диверсантом. А Даг подумал, что женщины в своей мести наиболее жестоки и несентиментальны. И не умеют останавливаться на полдороге.
   -- Вы за полгода все забыли!
   Даг спросил себя внутри, забыл ли он... простил ли... или малодушно прятал голову в песок и не хотел смотреть втуда, во Вторжение... и сразу после, когда он вяло переругивался с Аришкой и исполнял свой долг, пока в нем медленно и мучительно умирала часть его самого... Он даже не был у Халька на могиле. Тело передали эйленским властям для похорон. Ну что там, на сутки съездить в Эйле, постоять на кладбище, глядя в глаза медальону на надгробии... Он боится! Смотреть в глаза мертвому -- себе самому.
   -- Ты не права, Аришка, -- сказал Лаки серьезно и грустно. -- С властью не расстаются без крови. А... не нужно больше.
   Лучше ничего не делать. Вяло крутить интриги, ненавидеть себя и говорить, что во всем виновато Вторжение.
   -- Тож-же мне, "адъютант ее превосходительства"! Не стыдно быть шутом?
   -- А что? Выйти на площадь Адмирала Шарделя и орать, что государыня убийца?!
   Даг фыркнул. Лаки в праведном гневе был хорош.
   Полгода, подумал Лаки, полгода я не хочу смотреть в себя, занимаюсь мелкими подколками и маюсь дурью. Потому что тогда, с виадука, я один видел, что вот-вот случится, этот клубок взбесившегося огня, который готовился слизнуть выходящих... не снайпер, даже не митральеза... оршанский огонь, про который я читал в какой-то контрабандной книжке. Но не могло быть у магистров хоботястой пушки, и оршанского огня... не было. Здесь не придумали. И государыня не отдавала приказа стрелять! И он, Лаки, один-единственный видел и никому не стал рассказывать. Он трус?!
   Аришка топнула ногой.
   -- А хотя бы и на площадь! Не буду я с ней в одном лагере ночевать! Я ей глаза выдеру!
  
   -- Послушай, детка...
   Даг задумчиво повертел перед собой одуванчик, словно жалея, что вот он такой беленький, пушистый, а придется на него дунуть, вся пушистость разлетится к чертовой бабушке и останется стебелек с лысой маковкой. Повертел-повертел -- и, таки, дунул. Аришка проследила, как уносятся в зеленую сумятицу листвы парашютики, и запоздало огрызнулась:
   -- Я тебе не детка.
   -- Может быть, -- покладисто пробормотал Даг. -- Это не важно... Но подумай сама, ты же взрослая и умная девочка... Как это может быть, чтобы человек дожил до таких лет и ничегошеньки о себе не помнил. Ни детства, ни отрочества... Вот прямо так: бац -- и сразу замуж. Прости, это как в сопливом романе. Должны же быть у тебя мама с папой.
   -- Должны.
   -- Вот и расскажи про них, -- Даг отшвырнул измочаленный стебель и слегка обалдело уставился на черные от млечного сока пальцы. -- Расскажи про маму с папой, не надо про государыню.
   -- Не буду. Не знаю -- и не буду.
   -- Не помню, -- поправил Даг механически.
   Аришка покачала головой. Вся стервозность слетела с нее, как пух с давешнего одувана. И с чего бы это?..
   -- Нет, -- сказала она. -- "Не помню" -- это когда что-то было, а после из головы вылетело. А у меня ничего не было. Потому -- не знаю. И отцепись.
   Глаза у Дага сделались удивленными и какими-то по-детски беспомощными. Как будто до него вдруг дошло что-то такое, что вообще не имело права на существование. В следующее мгновение Аришка поняла, что он ее жалеет. Это было дико, никогда она за Дагом такого не замечала, ей даже показалось, что сейчас он протянет руку и погладит ее по голове. Не погладил, подумала она тут же с непонятным ожесточением.
  
   -- Сто-ойте! Галчонка забыли!
   Лаки несся по проселку следом за ними, высоко вскидывая голенастые ноги, и термос с недопитым пивом нежно похлопывал юношу по заду. Вдогонку летел вещмешок, держась за Лаки лямочкой только из соображений верности хозяину. Даг, сочувствуя, остановился.
   -- Ну!.. Вы!.. -- Лаки пыхтел, как паровоз. Даг забрал у него поклажу и согнулся под тяжестью.
   -- У тебя там кирпичи?
   -- Не, тушенка... Или мы на бабкиной даче будем кузнечиков жевать?
  
   -- На редиску!.. На редиску не наступать! Ослепли, что ли?! Как полоть -- так никого нету, а ногами топтать или лопать -- так всей оравой, нате пожалуйста!
   -- С ума сойти! -- восхитился Лаки шепотом, когда мощный бабкин баритон затих за кустами смородины. -- Вот он, бабизм-реализм, во всей своей красе! Слушай, как ты с ней живешь?
   -- А я не живу, я только ночевать пришла.
   -- Примите мои соболезнования. -- Даг отщипнул с грядки стрелочку молодого лука, поморщился, но сжевал. Сделал он это не потому, что зелени хотелось, а из научного интересу. Лук был взаправдашний. И сквозь бабку вечернее солнышко тоже не просвечивало.
   -- Ты что! -- Лаки захлопал крыльями, -- плюнь бяку!
   Аришка, идущая по тропинке первой, обернулась.
   -- Дурак.
   -- На редиску!.. -- сейчас же заорал Лаки, с удовольствием наблюдая, как рыжая Аришкина коса описывает гневный полукруг -- с одного плеча на другое. -- На редиску -- не наступать!
   -- Да пошел ты, -- не оборачиваясь больше, холодно посоветовала Аришка. -- Еще один воспитатель на мою шею.
   А тропинка все тянулась и тянулась среди редких зарослей ирги и малины, полувскопанных грядок и ведер известки. И Лаки стало охватывать подозрение, что не просто так учинила Аришка скандал на мистерии. И что вместо пива в хорошей компании и развлечений ждет их каторга, как пособников кровавого режима. А поскольку дача придуманная, то всегда будет в полувскопанном состоянии и пребывать.
   -- Аришенька, -- медовым голосом окликнул Лаки.
   -- Чего?
   -- А подневольный труд твоя баб... бабушка приветствует?
   -- Она всякий приветствует, -- сообщила Аришка ядовито и неожиданно остановилась. Даг сейчас же бросил в траву осточертевший вещмешок. -- Все, пришли. Вот тут, граждане, вы и будете жить. Поближе, так сказать, к природе.
   Она гостеприимно раздвинула руками заросли смородиновых кустов, и глазам Дага открылось их временное пристанище. Если, конечно, допустить, что так можно назвать покосившийся сарай. Даг критически оглядел облупившуюся от дождей и времени краску.
   -- Крыша, небось, дырявая, -- задумчиво объявил Лаки.
   -- Крыша -- целая, -- тотчас уточнила Аришка. Пнула ногой дверь. Из темноты дохнуло сыростью и запахом гнилого дерева.
   -- Ну, поселяйтесь, -- сказала Аришка. -- Сейчас я вам свечку принесу, а то еще лбы порасшибаете.
  
   -- Да-а... -- Лаки поглядел Аришке вслед и повернулся к сараю. -- Благородный дон поражен в пятку. Уж лучше отстоять подряд две стражи. А все твоя любовь к людям!..
   И чтобы эта самая любовь не распространилась на него, вперед головой нырнул в темноту.
   -- Ну, что там? - обеспокоенно спросил Даг.
   Послышалось невнятное ругательство, грохот досок и плюх воды.
   -- Ты живой там?
   Лаки выбрался задом, вынося на волосах древесную труху и паутину, а на ноге ржавое ведро. Даг непристойно заржал. Лаки, выставив вперед челюсть, одарил начальника зверским взглядом.
   -- Я те морду набью. Потом.
   Даг пожал плечами и сообщил, что Лаки в сарай не посылал, а, стало быть, моральной ответственности не несет. И вообще, все претензии к бабке.
   Лаки, избавившись от холерного ведра, в изнеможении присел на порожек.
   -- К какой бабке? -- осведомился он ласково. -- Нету никакой бабки, так, видимость одна.
   -- Не по-онял?..
   -- А чего понимать-то?! Объясняю, как создатель создателю. Бабку придумал Хальк, вкупе с огородом и сараем. Чтобы была у человека биография, имущество и вообще...
   -- У какого человека?
   -- У Аришки. Ее-то создавали как следует, а на дачу пороху не хватило. Вот и шляется Аришкина бабушка тенью отца Хамлета. Теперь понял?
   -- Ага, -- сказал Даг и сорвал веточку укропу.
  
   Радуги сияли. Путались с пронизанным солнцем дождем. И небо было ослепительно синим и глубоким, и в нем плыли величественные, как на картинах Чюрлениса, воссиянные солнцем облака.
   Она стояла на обрыве, закутавшись в плащ с чужого плеча - оборванка, не королева, тысячу раз права эта бешеная девица - и смотрела вниз, на стремительную ленту реки между зеленых холмов. Река сбегала в море, и там, в устье, лежал плотный, как покрывало, синий и подсвеченный розовым, туман. Пахло соснами и травой.
   Мы, мы все были волшебными воротами, пусть калиточками, пусть щелочками из мира в мир, и когда кто-то из нас погибал -- это как разбитый елочный шарик, мертвое чудо. Но мы были вместе, и радуги вскипали в поднебесьи, и поили серый мир. Он глотал сотворенный нами разноцветный дождь, глотал беспощадно, но в этот раз, хвала Корабельщику, сумел напиться.
   Врата сияли. Просто падал с неба опаловый, золотой свет, в котором растворялось все - и сосны, и близкое море, и голоса людей за спиной.
   Едва ли кто-то из них до конца понимает, что это такое... когда вот она, свобода, пей горстями, не опасаясь вторжения чуждого мира... слова. Когда каждый вздох, каждый обрывок даже не произнесенного слова точат невидимую преграду между мирами, и кажется, еще немного, и за сиянием облаков проступит чужое лицо...
   Мы слишком вросли в друг друга, и наша страшная сказка становится вашей страшной былью, и очень жаль, что это - не любовь...
   Алиса отвернулась.
   И пошла с обрыва, не замечая спешащих навстречу людей.
  
   Колено болело так, что впору было свернуться клубочком и тихо завыть. И зализывать раны. Зарылась бы под одеяло и заснула, перед этим сладко выплакавшись в подушку. Но мучиться ревматизмом на постеленных поверх лапника плащах, влажных до озноба, вовсе не так романтично и увлекательно. Сразу за шатром горели костры, там было тепло, там смеялись и орали песни, и запах дыма, мешаясь с запахами ночного леса, приносил с собой что-то еще. Нездешний, приторный с горчинкой аромат винограда и пьяной вишни. Вино, стало быть, пьют, сволочи.
   -- Феличе! -- позвала она, слегка отогнув шатровый полог.
   Он внырнул в шатер мгновенно, как будто дожидался у входа, задев головой подвешенный на крюке фонарь.
   -- Что там такое?
   -- А квасят, миледи. -- Трудно было понять, чего в голосе Феличе больше: презрительного осуждения обычной для вылазок в лес ночной гулянки или восторга и гордости за людей, которые так весело и с пользой проводят свободное время.
   -- А что пьют? -- уточнила Алиса ядовито.
   -- Нохийское, государыня.
   Феличе смотрел исподлобья. Не понять было, о чем он думает.
   -- Знаете, -- сказала Алиса, поглаживая больное колено, -- я тоже человек. Королева, но никак не трезвенник. Так что выбирайте: или через пять минут вот здесь, -- она хлопнула ладонью по плащам, -- будет термос нохийского, или завтра поутру я с удовольствием рассмотрю ваше прошение об отставке. Вкупе с теми, кто там орет.
   Даже в полутьме было видно, как побледнело его лицо.
   -- Мне идти?
   Государыня махнула рукой. Пусть понимает как хочет.
   -- Да, кстати, -- сказала она Феличе в спину. -- Прочим милордам передайте, что для них моя угроза действительна в любом случае. Увижу -- прибью.
   Когда Феличе вернулся, она лежала на плащах, подтянув колени к подбородку и обхватив себя руками за плечи. Не плакала. Стояла такая тишина, что было слышно, как под пологом звенят комары. Феличе остановился на пороге, прижимая к груди цветастый термос и тяжело переводя дыхание.
   -- Государыня?
   Алиса не ответила, и он подошел.
   -- Государыня?
   -- Подите к черту. Бо-ольно...
   Он обращался с ней, как с куклой, не спрашивая, чего ей хочется, а просто зная, как нужно. Он сунул ей под спину чей-то мешок и укутал колени своим свитером, колючим, как дерюга, зато восхитительно теплым. Налил вино в мельхиоровую с позолотой внутри крышку термоса; запахло вишней. И поил ее, шипя от боли в обожженных пальцах. Алиса глотала и плакала, тоже обжигаясь, не понимая сама, отчего плачет: от жалости к самой себе или потому что вино горячее. Стану старой алкоголичкой, подумала Алиса. Ну и пускай. Она засмеялась.
   -- Вы Киселева видели? Я хочу знать, что там все-таки происходит. И кто отвечает за безопасность людей, которые там...
   -- Мессира Киселева в лагере нет.
   -- Вы уверены?
   Важен был не ответ -- выражение лица. Но Феличе отвернулся.
   Вино остыло. Алиса отставила стакан и попыталась встать. Боль развернулась тугой пружиной, ударила по колену. Предупреждая. И улеглась. Алиса закусила губу. Собственная беспомощность вызывала стыд.
   -- Дайте мне руку. И проводите.
   -- Куда? -- удивился он.
   -- Дайте руку, черт вас возьми!
   Он сидел, не двигаясь. И молчал. И не глядел на нее. Угол рта дергался.
   -- Алиса... -- наконец сказал он. Не "государыня" -- Алиса. И все-таки взял ее руку в ладони, но целовать не стал. -- Я очень прошу вас, Алиса. Вам не нужно туда ходить.
   -- Почему? Что такого там происходит, чего я не должна видеть?
   -- Они напились, государыня, и устроили турнир. С главным призом...
   Алиса закрыла глаза. Феличе говорил, давясь словами, как будто ему было невыносимо стыдно лишь от того, что он там был и все видел, а она сидела, откинувшись гудящим затылком к стойке шатра, и представляла себе, как все это было. Влажный ночной лес, туман, и дым меж смутными стволами деревьев, ограниченная кострами площадка ристалища... И пятеро с трудом держащихся на ногах Магистров и Мастеров с боевым -- боевым! -- оружием в руках... И сидящая на поваленной сосне, закутанная в чей-то плащ полуодетая девица -- главный приз турнира. Веселая, пьяная и абсолютно доступная.
   -- Кто выиграл?
   -- Простите, государыня?..
   -- Я спрашиваю, девица кому досталась?
   -- Сожалею, миледи, но я не счел возможным присутствовать до конца.
   -- Из моральных соображений?
   -- Из соображений собственного достоинства. Я решил, что сие зрелище несовместимо с нобилитетом и званием.
   -- С чьим званием?
   -- С моим, государыня, -- объяснил он терпеливо.
   -- Боже мой... -- тихонько простонала Алиса. -- Господи...
   Ее раздирал дикий до неприличия смех. И было страшно обидеть Феличе, и еще она не могла понять, как же так вышло, что Ярран взял к себе мажордомом чуть ли не наследного эрла, а этот мажордом, тьфу, эрл... в общем, Феличе... Собственно говоря, она и раньше знала, к какой семье принадлежит ее личный советник, но только теперь удосужилась сопоставить два и два. Алиса повалилась на постель, зажимая себе ладонями рот, вздрагивая всем телом.
   -- Государыня? Вам так больно?
   -- Да! -- она схватилась за эту мысль, как за соломинку. -- Да, Феличе, больно! Очень...
   И только потом поняла, какая это правда.
  
   -- Государыня, если ближайшие полчаса вы будете воспринимать меня только как врача, поверьте, вам будет много легче.
   Алиса сидела, откинувшись головой к стойке шатра -- точно так же, как и час назад, -- а Феличе, стоя перед ней на коленях, массировал больную ногу. Руки его двигались профессионально и точно, под пальцами пульсировала тупая боль. Алиса тихонько стонала.
   -- Вы думаете, я вас стесняюсь?
   -- Я вижу, что вам неловко.
   -- Вы же сами сказали, что врачей стыдиться глупо.
   -- Да. А еще исповедников.
   -- Вы хотите, чтобы я исповедовалась -- вам?
   Феличе позволил себе легкую усмешку.
   -- Разве это важно, кому? Я просто хочу, чтобы вам стало легче.
   Алиса покачала головой.
   -- Я всегда считала, что вы меня недолюбливаете. Особенно... после коронации. Вы выбрали неудачного мессию.
   -- Это неправда. -- Пальцы Феличе сделались мягче воска. И все равно ей было больно. -- И потом, государыня... Любовь, ненависть... разве в этом сейчас дело? Вот вы ненавидите Халька...
   -- О нет! -- произнесла Алиса с чувством. -- Его -- нет. Уж скорее эту юную шлюшку, которая вломилась ко мне сегодня в шатер.
   -- Простите, миледи?
   -- Его жену. То есть вдову.
   -- Вы имеете в виду мону Камаль?
   -- Да! -- она вскрикнула, не сдержавшись. Ни лице Феличе отразилось беспокойство. Алиса услышала невнятное, сквозь зубы, ругательство. Это могло бы быть даже забавным -- но не теперь. Пальцы Феличе замерли над ее коленом в непонятном ожидании.
   -- Скажите мне, Феличе. Только честно. Я вам нравлюсь?
   -- Вы чудесная женщина, Алиса, -- сказал он осторожно.
   -- Тогда объясните мне, почему, стоит появиться на горизонте какой-нибудь юной дуре с длинными ногами и смазливым личиком, и Круг превращается сразу в клуб любителей какой-нибудь нежной барышни... имена тут уже не имеют значения. А я так... декорация на фоне. Набор букв на бумаге. Символ власти.
   -- Эгрегор, -- сказал Феличе.
   -- Что?
   -- Нет, миледи, ничего. Продолжайте.
   -- Феличе, я только хочу знать. Неужели я -- сама по себе -- ничего не значу?
   -- Я уже сказал вам, миледи... -- Феличе закашлялся. Видимо, было ему очень неловко. Алису и бесило это, и забавляло, но остановиться она не могла.
   -- Нет, вы мне ответьте. -- Она задержала его руку. Пускай хотя бы мгновение -- не будет больно.
   -- Вы чудесная женщина, Алиса, только вы не умеете этим пользоваться. И я полагаю, мессир Ярран...
   Алиса прислушалась к голосам за стеной шатра: говорили громко и смеялись. Ярран. Барон Катуарский и Любереченский, подобравший ее на поле раненую по наущению своего мажордома, то есть Феличе. Ну да. Помнится, она собиралась когда-то там выйти за этого барона замуж.
   -- А я полагаю, -- с нажимом, вложив в голос сколько возможно яду, сказала она, -- что мессира Яррана эта проблема уже не заботит. Тем более что он, судя по всему, выиграл этот холерный турнир.
   -- С чего вы взяли? Только потому, что он Мастер Клинка?
   -- Я не глухая, Феличе, -- сказала она печально. -- И, если вы и вправду считаете, что я красива, то поцелуйте меня. Немедленно, сейчас... и, пожалуйста, не как врач или исповедник.
  
   -- Государыня! Государыня, проснитесь! Врата захлопнулись!
   Она села, из-под ладони глядя на свет. Пламя упрятанной под мутное стекло свечки казалось нестерпимо ярким. И было очень холодно. Как будто она два часа простояла босиком на морозе.
   -- Что? Какие врата?
   -- Врата, государыня, -- Даг выговорил это так, что сразу стало понятно: речь идет совсем не о дырке в заборе. -- Чаячий Мост закрыт. Часовые сказали, поезда не ходят.
   -- Они вернулись?
   -- Нет.
   -- Та-ак... -- Алиса потерла лоб. -- А как они сказали, если не вернулись?
   Она долго думала о чем-то, и мысли эти были далеки от темы разговора. Даг молчал. Алиса наконец подняла на него глаза: он стоял там же, где и стоял, только позеленел сильно.
   -- Что с вами, Магистр? -- спросила она.
   -- Я... вынужден извиниться за столь наглое вторжение. Полагаю, государыне сейчас не до государственных дел.
   -- Даг, вы не больны? -- искренне удивилась Алиса. Услышать от него столь светскую речь было так же невозможно, как вброд перейти море.
   -- Мы обсудим все после, -- уклончиво сказал магистр Вторжений. -- Утром. Если государыня не возражает. Доброй ночи.
   -- Вы спятили... или пьяны? -- У нее возникло ощущение, что все вокруг одновременно перепились и тронулись рассудком и очень сердятся, что она не желает участвовать в общем маразме.
   Даг ответил коротким поклоном и вышел, по-военному повернувшись через левое плечо.
   Алиса некоторое время тупо созерцала, как колышется парусина. Потом звуки и запахи понемногу стали проникать в сознание. Дым костров, чужие голоса, запахи железа и свечного чада.
   И мирное дыхание спящего рядом с ней человека.
   -- О черт... -- в сердцах пробормотала Алиса.
  
   Хороша королева, бегающая по апрельскому лесу в чулках и нижней сорочке! Алису разбирал смех, и она зажала рот кулаком, чтобы чуткий Феличе не проснулся.
   Горько скривившись, государыня выдернула из ворота серебряную булавку с хризопразовой каплей на конце и воткнула Феличе в основание шеи. Проступила кровь. Но он не проснулся. Он мог бы теперь проспать до труб Страшного Суда (ведь не догадались бы вынуть, не читают классику, идиоты), но государыня ограничила срок двумя часами. Вполне достаточно...
   Алиса бесшумно выскользнула из шатра. Хотя и стоило ли соблюдать такую осторожность? Народ беспросветно дрых. Вкупе с часовыми. Окажись в этот момент в лагере подлый враг, он мог бы без труда вынести все что хочешь - от одежды, оружия и военной тайны - до тех, кто эту тайну охраняет, и... Алиса наткнулась на какую-то лиловую тряпку -- похоже, дамские трусики -- и злорадно водрузила ее на дуб. Забавно кончаются ночные бдения...
   Между дубами плыл туман, и на острых травах стояли капли росы, похожие на иней. Травы похрустывали под ногами, было зябко, в котелке у костра грелся березовый сок. Возле костра сидели двое, плечом к плечу, говорили негромко. Алиса узнала по голосам.
   -- Только вот в трусости меня упрекать не надо!
   -- Я и не упрекаю...
   -- Ну да. Только смотришь, как больная лошадь. Ну спроси уже, наконец, и успокойся.
   -- Даг, у тебя видения от недосыпа. Что я должен спросить?
   -- Ну... - магистр Вторжений поворошил прогорающие угли. - Например, как я после всего, что было, могу ей в глаза смотреть. То, что меня не отправили на каторгу вслед за многими прочими, у тебя, я вижу, вопросов не вызывает.
   -- Ты там, на поляне, все доступно объяснил. Я не тупой, спасибо.
   -- А раз не тупой, тогда поймешь. Что пока в этом холерном государстве Вторжениями и прочим, что с ними связано, буду заниматься я, ваши шкуры останутся в относительной целости.
   -- Даг, но Аришка же права!
   -- В чем? В том, что государыня убийца и стерва? По-твоему, кто-нибудь из магистров в этом сомневается? Ну разве что Феличе... Лаки, но если и ты тоже так думаешь, то что, в таком разе, ты, такой благородный и принципиальный, при дворе делаешь?
   Лучи солнца лежали на тумане параллельно земле, день будет солнечный и жаркий. Ну конечно, эти двое правы до одурения. И потом, ничего нового в этих словах Алиса для себя не открыла. Они просто высказали вслух то, что думает в этом лагере каждый.
   И нечего реветь!
   Интересно, что они скажут, когда ее вдруг не станет? Вздохнут с облегчением?
   И еще эта Аришка...
   Только устроить все так, чтоб не искали. А то ведь у Феличе с Дагом достанет ума и прыти вывернуть наизнанку всю страну... столько хлопот понапрасну. Обезобразить платье и расколотить венец, и вообще имитировать схватку. "Он стоял на холме, и перед ним простиралось двенадцать трупов"... Очень вовремя подвернулась эта рысь с косулей...
   Платье парадное, золотое шитье по вороту и узким рукавам, сколько она с ним намучилась, торопясь к коронации... вспомнилась коронация -- вспомнился Хальк. Ну, раз она убийца и стерва, и не достойна ничего, кроме презрительной жалости, пускай катятся к черту. Если меховое чучело им милее живой рыси... Но каково же будет тому, кто предпочтет живую рысь? Смешно. Горько. Победы? Да не было их никогда. И жалость Феличе... в том и беда, что нужна, нужна эта жалость, когда можно расслабиться и знать, что из сочувствия к тебе готовы из шкурки выпрыгнуть. Хоть чем постараются обрадовать. Хоть яблоком зимой. И делаешься слабой. А ей нельзя быть слабой. Потому что потом плохо. И ей. И тем, кто вокруг нее. Феличе, Господи ты Боже!.. Она стояла перед ним на коленях и думала, что вот теперь все равно, что бы ни было. И не стыдно. Колдовской сон, он крепок. И следуй она желанию или задуши его, все равно плохо будет. Но -- живет единожды, и "потом" может не быть.
   Осторожно ступая, она вернулась в шатер. Наклонилась и поцеловала Феличе в губы солеными то ли от слез, то ли от крови губами, бесстыдно, взахлеб. А потом ушла, не оборачиваясь. Чтобы не передумать.
  
  
  
   ...И кажется им, что не будет ни крови,
   Ни грома, ни дыма, ни новой войны...
   Скачите, скачите, стрелки наготове.
   Летите, летите... Курки взведены.
  
   Чаячий Мост,
   место и время размыты.
  
   ...И когда времени не остается уже совсем, и воспоминания ясны и четки, как лица на старых фотографиях, осиянные светом задумчивых глаз, ты понимаешь, что вечность -- это игрушки для бедных, и "всегда" и "никогда" равновелики, и смерти -- нет...
   Пол в избе был устелен высохшей травой, одуряющие запахи мертвых цветов стояли в воздухе, напрочь забивая то, что было самым отчетливым -- запах глухого, давнего не-жилья. Ромашки, венчики бессмертника, мятлик и наивные синеглазки... полевое разнотравье будущего ли, давнего ли лета. Алиса ступила, и ноги утонули в щекочущем тепле, и стало понятно, что идти дальше просто кощунство.
   В сумрачной глубине просторной комнаты малиновой драконьей пастью светилась грубка, а дыхание человека, сидящего перед нею на полу, было совсем не слышным. Или его попросту не было, дыхания...
   -- Боже мой, -- сказала Алиса от порога. Слов не было, и дрожал голос. Было обидно -- от осознания чудовищного обмана, который она почему-то не смогла вовремя распознать и успела из-за этой лжи наделать кучу глупостей, сломать жизнь себе и многим другим ни в чем не повинным людям. -- Я так и знала, что это будешь ты...
   -- Трудно ошибиться... Хочешь яблоко?
   -- В апреле? -- удивилась она, понимая, что говорит и думает не о том, но вопрос и ответ прозвучали, и время ушло. -- Прости, я забыла.
   -- Алиса... -- Он поднялся и шагнул к ней. -- По-моему, ты не поняла одной простой вещи, Алиса. Никто и никогда не умирает.
  
   Есть только иллюзия. Смерти -- нет.
   Я сплю и вижу сон, твердила она себе. Добрый сказочный сон, в котором все еще живы, и нет ни крови, ни грязи, ни недосказанностей между нами... и лжи нет, и побед, и поражений... Я не виновна в том, что все сложилось так, как сложилось, я хотела как лучше.
  
   Из ваших благих намерений получилась самая прекрасная дорога в самый прекрасный ад, который я когда-либо видел... И это не сон, Алиса, это просто время повернуло вспять.
   ...Если я начну рассказывать, как это все было, ты скажешь, что это чушь, и что так не бывает, а если и бывает, то это значит, что "нет правды на земле", и будешь думать, что тебя предали. Но -- "правды нет и выше", а умолчание не всегда значит -- предательство... И ты станешь искать виноватых, а виноватых нет, и не довольно ли крови, и какая разница, если все живы, и сейчас, в эту минуту, есть только ты и только я, и можно быть искренними хотя бы друг перед другом...
   Угли потрескивали, накаляясь, тонкие язычки пламени проскакивали в них. В перекрестьи пустых рам, как в распятии, дрожала синяя звезда. Стекол не было, по полу гулял сквозняк.
   -- Коронация... Это было жестоко. Это было больше, чем может вынести человек.
   -- У тебя крепкие нервы.
   -- Я истеричка, все так говорят...
   -- Не клевещи. Лучше скажи, зачем ты отдала этот дурацкий приказ.
   -- Приказ? Я же не самоубийца... Что бы там ни говорили за моей спиной.
   -- Это честно? И я должен поверить?
   Это такая игра, и каждый понимает, что слова - это только слова, и нужно притворяться, потому что если вот в эту секунду не верить друг другу, можно просто сойти с ума. Стремление всегда и везде говорить правду - не самая удобная вещь, поэтому примем на веру и забудем... и оставим на потом желание обличать и ерничать. Когда-нибудь после - если наступит между нами такая благословенная минута, я спрошу тебя, и может быть, ты будешь честнее.
   -- Я хоронил тебя в Эйле, а немногим раньше -- в Эрлирангордском морге опознавал твое тело... и... можно я не буду продолжать?
   -- Можно. Только скажи: розы были?
   -- Были. Похороны - это ж святое. Так что ведро роз, все как обещал.
   -- Человек слова... А потом Дани, верно? И это -- цена великой любви... Отвернись, пока я не разревелась... И еще потом эта твоя Аришка...
   -- Она давно уже не моя Аришка. И я никак не могу понять, чем она тебе так жить-то мешает.
   -- Да всем!
   -- Тебе только так кажется.
   -- Ах, кажется! А то, что все, кого я люблю, от меня уходят к таким вот молодым смазливым идиоткам, это нормально?! Вот ты, почему ты целый год был с нею, а не со мной?
   Молчание. Шорох и позванивание пепла. Ветер.
   -- Знаешь... я был бы счастлив прожить с тобой всю жизнь... но ты почему-то этого не хотела.
  
   -- Ты дурак, -- сказала она с видимым ожесточением. -- Ты ничего не понимаешь. Больше всего на свете я хочу быть как все. Жить как все. Родить от тебя ребенка.
   -- И... в чем же дело? Разве кто-нибудь когда-нибудь был против?
   -- Был. Ты.
   -- П-прости?..
   -- Я не могу жить с человеком, который меня не понимает.
   -- Почему ты так решила? Только потому, что я всякий раз прихожу и говорю тебе гадости? Но если я не буду этого делать...
   -- Это будешь не ты. И потом, разве любят -- за что-то?
   Она засмеялась.
   -- Не знаю. Вот ты, ты меня любишь -- за что?
   -- За то, что ты -- это ты, и никогда не станешь другой. Даже если от этого будет зависеть твоя жизнь. Или еще чья-нибудь. Моя. Неважно.
   -- За это можно только ненавидеть...
   -- Из ненависти, -- сказал Хальк, -- таких вещей не пишут. Разве ты не поняла?
   -- О да. -- Алиса вздохнула, и пальцы, зависшие над листом проскользившей к ней по глади столешницы рукописи, задрожали. -- Я поняла. Холера на такую любовь!
  
   Ветка дикого плюща, зацепившись за плохо оструганную раму, дрожала и билась на ветру. У листьев были скрученные, слегка тронутые багрянцем края. Это могло означать только то, что кончается лето. Но -- вчера ведь был только апрель?
   -- Ерунда это все, -- Хальк пожимает плечами, щурится на огонь. -- По сравнению с тем, что ты... что вы все делаете, этот бумажный хлам не стоит ничерта. Алиса...
   -- Я уже много лет Алиса. И пожалуйста, давай не будем!..
   -- Не будем -- что?
   -- Выяснять отношения. Глупо, бессмысленно, больно...
   -- А это, моя дорогая, показатель того, что пациент скорее жив, чем мертв. Вот когда болеть перестанет...
   -- Да пошел ты!
   -- Ага, уже иду. И тапочки роняю. Господи, да ты хоть понимаешь, что происходит?! Ты и твои магистры хоть капельку отдают себе в этом отчет? С этой коронацией... все, кончились ваши игры. Это не двумя десятками балбесов командовать, это реальная власть... они скажут, что это защита от Вторжений, они прикроются тобой, как щитом, твоим именем... Алиса!
   -- Ты полагаешь, я не имею права на эту корону?
   -- Успокойся, имеешь. И право, и лево. Кстати, тебя не удивляет тот факт, что за эту коронацию выступал кто угодно, только не твои магистры? То есть и они тоже, но в последнюю очередь, куда ж им, бедным, деваться было. Хотя, по логике, уж им-то это больше всех нужно...
   -- А почему меня должно это удивлять?
   -- Знаешь, дорогая, у меня складывается неприятное ощущение.
   -- Мне это неинтересно.
   -- А зря. Только тебя подставили. Вот голову на отсечение дам, что так оно и есть.
   -- Такие обвинения... тебе не кажется, что необходимы доказательства?
   -- Зачем? Я и имен-то не называл.
   -- Ну так назови.
   -- Понимаешь, солнце мое, если смотреть на вещи трезво, то, кроме Церкви Кораблей, больше некому.
   Она вывернулась из обнимающих плечи рук. Рот кривился, в глазах стояли злые слезы.
   -- Послушайте, вы! Какое вы имеете право!.. вы шли ко мне по Чаячьему Мосту, добрые сказки сочиняли, да? Как я подыхала здесь, и как в меня стреляли. И еще много чего... у вас богатая фантазия. А эти люди, которых вы обвиняете... они меня спасли!
   -- Зачем?
   -- Что - зачем?
   -- Зачем им это понадобилось?
  
   -- На самом деле мы говорим не о том. Сказки, корона, власть... чепуха это все, Алиса. Химера, которая не проживет и дня без таких, как мы. Без создателей. Речь о возможности позволить другим людям писать то, что они хотят и как они видят. Без оглядки на сиюминутное настроение и волю одного, пускай даже очень порядочного, человека. Ты не принимаешь и не понимаешь этого. Ты боишься чужого абсолютного текста.
   -- А ты не боишься?
   -- Боюсь... -- Он улыбнулся. -- А что делать... Глупо бояться самого себя... хотя и приходится. Но если бояться -- ничего не напишешь, а это хуже смерти. И, в конце концов, что такое абсолютный текст? Всего лишь черные буквы на белой бумаге...
   Мы никогда не будем вместе, думала она, сидя на кровати, завернувшись наглухо в одеяло. Мы никогда не будем жить в одном доме и просыпаться вместе в одной постели, и ты не будешь приносить мне кофе по утрам... и многого еще не будешь для меня делать. Почему я, как дура, не умею переломить себя, даже почти понимая, что то, что ты говоришь -- это правда? Мы обречены на одиночество вдвоем, и мне плевать сейчас, кто из нас прав больше, потому что я не могу, не могу так!..
  
   Выставленная на подоконник свеча едва тлела в старой чашке с отбитым краем. За окном шуршал в плюще дождик. И было слишком холодно, чтобы спать, а постель отсырела и пахла отчасти прелью, отчасти полынной горечью -- вместо нафталина, а не для красоты и пущей романтики. И хотя то, что происходило с ними этой единственной ночью, происходило не впервые, почему-то им обоим казалось, что завтра невозможно будет без стыда глядеть в глаза друг другу.
   Но -- завтра может и не быть.
  
   Мы бессильны что-либо изменить или исправить, мы можем только честно играть по не нами придуманным правилам и честно платить по старым счетам. Мы слишком вросли друг в друга: я в твою страшную сказку, а ты -- в мою явь, что теперь уже не разобрать, кто из нас двоих более реален. Мы стали сперва друг другом, а после -- одним целым, и очень жаль, что это -- не любовь. А теперь нас разносит в стороны, и это так же больно, как жечь свои книги. Ты учила меня никогда не поступаться собой и быть выше толпы. Но толпа распнет и забудет, -- Господи, ну отчего они так ненавидят нас и боятся?! -- а ты... Боюсь, моя дорогая, я оказался слишком хорошим учеником.
  
   Варить кофе на увечной керосинке -- дело нелегкое и требующее немалого кулинарного и технического искусства. В конце концов Хальку пришла в голову трезвая мысль, что лучше попить растворимого, без лишних претензий. Но выяснилось, что запечатанный в железнодорожные пакетики коварный напиток не желает растворяться в холодной воде. Порошок плавал комками в слабо-коричневой жиже, но пах пристойно. И сахар, найденный в жестянке из-под леденцов, тоже не откалывал фокусов.
   А потом они с Алисой пили этот самый кофе, сидя на крыльце, и вокруг стояло такое утро, по сравнению с которым все ночные терзания казались высосанными из пальца. И выяснилось, что очень даже могут они глядеть друг другу в глаза, и плевать, что радости это не прибавляет -- спасибо и на том, что не добавляет горя... Мир вокруг был тот же самый и неуловимо другой, и над жухлой, в белых каплях росы травой висела дымка тумана. Две ночи и один день...
   -- Если хочешь, я провожу тебя до железки.
   -- Спасибо, -- отозвалась Алиса слегка обиженно и слизнула в уголке рта коричневый кофейный комок. -- А я грешным делом подумала, что мы будем возвращаться вместе...
   -- До Эрлирангорда. Если хочешь...
   -- Не хочу, -- сказала она и выплеснула в траву недопитый кофе.
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"