Бритва, бритва, бритва.... где-то тут была бритва. Скорей бы, скорей бы. Невыносимо. Не могу, хочу все остановить. Мне не зачем жить. Я не отсюда. Дайте, дайте, скорее покончить с этим миром. Не стучите в дверь - я все равно не открою.
Я - сумасшедший, нет, я - просто неудачник. Дайте бритву. Обещаю умереть красиво. Полная ванная крови. Открытые глаза. Красота. И жуть. Мороз по коже.
"Я тебя не люблю" - это ж надо было. Три слова и предлог...и предлог. Предлог смерти. Предложение. Я тебя не люблю. Холодно. Дайте бритву. Предложение смерти.
Я любил тебя. Только тебя. Мне теперь незачем жить. Уйти, уйти красиво. Чтоб ты рыдала. Ходила в черном. Оценила меня. Приняла мой поступок, мою жертву, тебе - языческой богине. "Не люблю". Это ж надо - "не люблю". Я тебя тогда тоже. Я тебя ненавижу.
Где же бритва? Ну, хоть что-нибудь?! Острое.
Зеркало! Разбить зеркало! А потом осколком. Нет! Сначала лечь, а потом осколком!
Перестала стучать в дверь. Тишина. Прислушиваюсь... Плачет за дверью. Представляю, как она сидит ТАМ, за дверью. В халатике. Голые коленки. Наверное, тушь потекла... Поплачь, поплачь. Раз в жизни поплачь. Теперь тебе придется плакать много. Ведь я ухожу.
Разбиваю зеркало. "Не люблю! Не люблю! Не люблю!". Шум падающих осколков. Она кричит за дверью. Слышу только "ненавижу". Плевать.
Поднимаю осколок. Блестит. Красиво. Подношу к запястью. Нет! Надо залезть в ванную. "Не надо, не надо... прости...". Кому это уже нужно твои извинения. Ты же меня не любишь. За что тебя прощать? За то, что жалела меня. Что была со мной только потому, что не могла меня бросить. Жалко было. Пожалей еще раз. "Все будет хорошо. У нас все будет хорошо". Бред. К черту. У нас с тобой уже ничего не будет. Только твои цветочки, платочки и темные очки. Дрожащие руки, дым сигарет, твои слезы. Черные платья, страшные сны и невралгия.
Я в ванной. Почему не додумался хоть теплой воды набрать. Холодно. Крепче сжимаю осколок. Вытягиваю руку. Слышу стук крови в висках. Режу. Брызги. Опускаю руку в воду. Краснеет, вода краснеет. Туман, обволакивает. Слабость. Потолок, трещины. Твой голос отдаляется, крошка. Прости. Не люблю...слабость...не люблю... во всем теле...холодно...страшно....не люблю... не.....
***
ДНЕВНИК
14 июля
Пошлю письмо. Завтра пошлю ей письмо. Скажу, что доехал нормально. Немного укачало в автобусе. Монастырь находится прямо в лесу. Очень красиво. Много птиц. И обстановка какая-то мистическая. Да, все ей опишу. Всю красоту. Встретил нас толстый монах. Привел к настоятелю. Дедуля. Лет так семьдесят. Седая борода, грозный взгляд. Ну, в общем, все как надо для настоятелей. Сидели, разговаривали. О жизни. Почему, да как я тут оказался. Сознательный ли выбор. И так далее.
Ничего ему не сказал. Может быть потом когда-нибудь.
Отвели в келью. Так себе и представлял. Койка. Крест на стене. Тумбочка. На ней евангелие. Встроенный шкафчик. Маленькое окошечко.
Сейчас сижу на лавочке возле небольшого ручейка. Пишу на коленях в тетрадке синим фломастером. Почему-то ни у кого из братьев нет авторучки. Говорят, что уже давно никому ничего не пишут. Странные. Все о Боге, да о Боге.
29 июля
Утром курил в кельи. Немного почитал Евангелие. Умная книжка. Жалею, что раньше никогда не интересовался. Вечером надо идти на беседу к настоятелю. Не люблю бесед с ним. Слишком приторный. В обед заходил брат Серафим. Почему-то вытянул физиономию, открыл глаза и сказал, что у меня в кельи слишком накурено. И он пожалуется настоятелю. Видите ли, у монахов курить запрещено. Вот так новость.
Письмо не написал. Завтра напишу.
29 июля, обед
Трапезничали. Это у них так называется, когда все собираются и кушают. Трапеза. Красивое слово.
Опять читал Евангелие. А Иисус любил Магдалину. Я сразу понял. Надо будет спросить вечером у отца-настоятеля.
Рисовал на стенах.
P.S. Если они не придут - я пропал.
***
Беседа настоятеля Святотроицкой обители о. Даниила с новопостриженным Николаем (Барановым).
Кабинет настоятеля. 19.00. о.Даниил сидит за большим деревянным столом. Брат Николай напротив него, нервно крутит синий фломастер.
о. Даниил: брат Николай, мы уже устали повторять вам, что если вы не прекрати нарушать дисциплину обители, мы будем вынуждены принимать меры. Я лично так хотел Вам помочь, когда вы впервые появились на пороге нашего Дома. А вы, вместо того, что бы быть благодарным - курите в кельи, пишите своим фломастером на стенах. Да что там! Если бы вы писали отрывки из Св. Писания. А вы малюете неприличности, недопустимые не только монаху, или просто верующему, но и любому воспитанному человеку. А что это за надпись над дверью вашей кельи: "Иисус + Мария = Любовь"? Что она значит. Ужас какой-то. У меня просто волосы дымом встают. Отвечайте!
(Баранов опускает голову вниз. Его лицо принимает обиженное выражение).
Баранов: А что разве я не прав. Сами почитайте.
о.Даниил вскакивает на ноги. Его лицо пылает.
о. Даниил: Вы спятили. Вы знаете, что вы богохульствуете? Иисус был сыном Божьим. Он любил только Отца своего.
Баранов: Ну, я думаю! Если твой отец - Бог, то почему бы его ни любить.
о. Даниил: Перестаньте! Не говорите слов таких, в Божьей обители! Прочь! Прочь в келью.
Баранов (принимая испуганное выражение лица): Я больше не буду.
О.Даниил (после минуты молчания, успокоившись): Вы хоть в Бога верите?
Баранов (еле слышно): Конечно. Верую во единого Бога отца вседержителя, творца неба и земли, видимым же всем и не видимым.
О.Даниил: Полностью выучил?
Баранов (смущенно): Еще неделю назад.
О.Даниил (полушепотом): Курить бросить! Фломастером не писать. И вообще сотри все свои неприличности со стен кельи и в коридоре. Хорошо, хоть еще в Святая Святых не добрался. Завтра вечером зайдешь ко мне. Понятно?
Баранов: Я честное слово стараюсь. Изо всех сил. Я устал, мне нужен покой.
О.Даниил (почти по-отечески): Ты найдешь успокоение. Ты в Божьей обители.
Баранов подходит к настоятелю и что-то шепчет ему на ухо. о.Даниил поднимает бровь. Изумленно смотрит на Баранова. Резко отводит голову в сторону и стремительным шагом выходит из кабинета.
Баранов в задумчивости продолжает стоять, опершись на стол.
Занавес
***
записка
Отцу Настоятелю
От брата Серафима
О неприличном поведении новопостриженного Н.Баранова
Уважаемый и милостивый, отец Даниил. Не в силах терпеть происходящие в нашей обители недопустимости, хочу сообщить вам следующие.
Большинство монахов нашей, Господом хранимой, обители, уже устали от устрашающего свей неадекватностью и аморальностью поведения брата Николая Баранова. Мало того, что он разлагает внутреннюю дисциплину, курит, рисует на стенах, играет в кельи в футбол, гуляет по ночам вокруг братской. Так, вчера после трапезы, собрал вокруг себя молодых монахов и заявил, что я (прости за недопустимое монашествующему терминологию) - гомосексуалист. Я возмущен.
Но если бы возмущен его поведением был только я! Уже несколько братьев слышало как брат Николай во время службы, в тех ее местах, где нужно говорить "аминь", поднимает руки вверх и три раза повторяет "ОМ"!
Сегодня утром Николай Баранов вышел из своей кельи и на голове у него был надет, прости Господи, терновый венок!
Отец Даниил, братия серьезно обеспокоена ситуацией сложившейся вокруг личности брата Николая. Все с нетерпением ждут, что вы примете меры. А я каждый день молюсь за него.
С уважением, Серафим.
***
ДНЕВНИК
(продолжение)
3 августа
Завтра точно напишу ей письмо. Она, наверное, волнуется.
А у меня все хорошо. Читаю Библию. Почти привык уже здесь.
Здесь что-то не так. В этой обители. Не могу понять. И кое-что вспомнить. Вот что? Что-то очень важное. А еще, этой ночью мне снился Христос. Он жаловался, что Его предал Искариот.
Прямо как ребенок маленький.
Почему она мне не пишет?
P.S. Был мне знак сегодня. Они придут. Молюсь. Боюсь, что не успеют.
***
Стих сочиненный Николаем (Василием) Барановым ранним утром в беседке у ручья.
Виктор достал с полки рюмки. На столе уже стояла бутылка "столичной", тарелка с мелконарезанными огурцами и полная сковородка жареной картошки.
- Слушай, Вов, я никак не могу прийти в себя. Столько лет работаю в морге и никогда еще такого ужаса не видел. Бабушки, дедушки, сифилитики. Попривык как-то, а тут. - Виктор скривил лицо.
- Ну, удиви. - сказал Владимир, разливая по рюмочкам.
- Серьезно, блин, такого не видел! Чувак закрылся в ванной, разбил зеркало, и осколком порезал себе вены...
- Ну, блин, удивил. Вот у меня случай был - мужик себя топором зарубил. Вот это было страшно, потому что топор себе всадил между глаз.
- Вова, ты людей вообще слушать не умеешь. Дослушай до конца. Если бы просто порезал. А тут - 15 порезов. Это как уж нужно было хотеть умереть, что бы было 15 порезов. А осколок, которым он себя резал, всадил потом себе в зад. - Виктор медленно опустошил содержимое рюмочки.
- Может его того? Кокнули? Та же жена.
- Нифига. Он ее за полчаса до этого задушил.
- Как? - Владимир, поперхнувшись кусочком огурца, перестал жевать и удивленно посмотрел на Виктора.
- Я точно не знаю. Слышал от ментов, что приходили на осмотр. Вроде он ее - того, ну, задушил бельевой веревкой. Перетащил из спальни в коридор к двери ванной. Посадил ее, уперев о стену. Говорят, что потом взял косметичку и собственноручно ее накрасил. Не знаю, откуда они это знают, ну менты, на то и менты, что бы все вычислять. Так что так. А потом пошел в ванную и себя чик.
- Он, чё? Больной был? - Владимир широко раскрыв глаза посмотрел на собеседника.
- Вроде нет. Учителем в школе работал. Говорят, любили его очень все детишки.
- Нет, точно, псих. Короче Вить. Ну, их! К ефени фени. Давай накатим. С этими психами... Да забудь, блин, его.
Виктор, подперев подбородок ладонью, сидел, уставившись на прогуливавшуюся по стене муху.
- Нас всех поглотит, тьма, Вова. Всех. Это мы психи! Выхода нет, Вова.
- Мать твою! Витя, что с тобой брат? - Владимир с удивлением посмотрел на Виктора.
- Все там будем. Я должен уйти.
- Успокойся, Вить! На выпей. - Владимир протягивал Виктору рюмку столичной, но Виктор уже не смотрел на него. Повернувшись спиной к товарищу, Виктор тихо спросил.
- Вова, у тебя есть обычная опасная бритва?
***
Дневник
(продолжение)
1 сентября
Сегодня приехал новенький. Моего возраста. Широкоплечий. В спортивном тренировочном костюме "adidas" . Тоже мне, называется, в монахи собрался в спортивном костюме.
Приглядываюсь к нему. Может один из них.
Вечером опять ходил к настоятелю.
Странный он, ей-богу. Снова спросил его о том, где находится Его комната. Он снова сделал удивленное выражение лица и вышел из коридора. Тоже мне Божья обитель. А где находится келья Бога, никто не знает.
Уйду я. Чувствую скоро. Если они не придут, сам уйду.
Думал о ней. О ее чистых голубых глазах. О ее поцелуях. И кажется мне, что в ее обиде, в ее капризе, в ее улыбке - смысл жизни.
***
Прислонившись спиной к стволу дерева, на корточках сидел мужчина. Он закрыл свое лицо руками, так, что любой проходящий мог принять его за спящего. Но он не спал. За его костлявыми ладонями скрывались широко раскрытые, слезящиеся глаза. Сандалии его были покрыты толстым слоем пыли. Определенно мужчина много прошел за день.
Сегодня он сделал все, о чем его просили. Он выполнил свою миссию. Но отчего же он плакал?
Душа мужчины была не здесь, не на улицах Иерусалима, и не под этим деревом. За последние несколько часов он выполнил свое предназначение до конца.
Иуда был горд своим мужеством. Своей любовью и преданностью Учителю, но в то же время осознавал, что его роль изменилась. Он будет проклят и проклинаем. Фактически он уже был рожден проклятым. Вся его безграничная любовь и самопожертвование станут для человечества синонимом предательства. ПРЕДАнность - ПРЕДАтельство.
Фактически, его уже не интересовал вопрос "почему?". Почему за него выбрали? Почему ему предначертали, не спросив его воли. Иуде уже было известно, что ни Он, ни Его Отец его, архигрешного, по головке не погладят. И никто не даст приюта его любящей душе.
Иуда был единственным из двенадцати, кто отдал свою любовь в обмен на вечное безумие. Но он не был возмущен беспределом абсолюта. Он знал, что так НАДО.
Была еще одна просьба. Но и к ней он был готов. В его руках была веревка.
Иуда встал и привязал конец веревки к ветке.
Где-то замер летописец Матфей, предвкушая окончательный game over.
Иуда повесился. В его век не было бритвы.
Не секунды не колеблясь, не сожалея.
Он любил.
Его душе не дали право существовать.
Вы думаете, его это смутило?
Он любил.
Аллилуйя!
***
Дневник
(продолжение)
5 сентября
Сегодня нам всем раздали бритвы. Сказали, что по новым канонам все монахи должны брить бороды и ноги.
И еще нам сообщили, что бога с этих пор надо называть "Иегова".
После трапезы брат Серафим выдал нам по батончику "Сникерс" и пластиночки "Дабблминт".
А потом всех собрали в братской и показывали по видеомагнитофону церемонию вручения кинопремии "Оскар".
Надо будет ей все это написать в письме.
19 сентября
Началось... Только этого я боялся. Зачем ты ко мне пришла? Ночью. Я знаю. Я не писал. Но зачем ты это с собой сделала. Не ты? А кто? Я???!!!! Не говори, пожалуйста. Нет, не говори. У тебя тушь потекла. Ну и что? Детка....
Я видел ее. Мороз по коже превратился в иней. Прости, прости.
P.S. Попытался познакомится поближе с качком в костюме "adidas". Сказал, что не хочет меня знать. Странный. А я уж надеялся. Тогда все очень плохо. Очень...
Господи, прости.
***
End of Baranov
Проснулся когда еще не рассвело. В дверь стучали. Я наспех оделся и открыл дверь. Их было двое. Лица были скрыты капюшонами.
- Обувайся и иди с нами, - прошептал тот, что был повыше.
Я спросил, что мне нужно взять с собой.
- Только бритву,- прорычал второй. Его голос мне был знаком.
- Будешь брить душу. - добавил высокий и они оба засмеялись.
- Я вас ждал, - собравшись с силами, проскрипел я, в то время как моя сердце бешено колотилась.
Ну и отлично. Ответили.
Я взял бритву, и мы вышли из кельи. На улице было еще очень темно. Мы шли медленно. Высокий постоянно спотыкался.
За воротами монастыря, мои сопровождающие скинули плащи.
Один, тот, который широкоплечий, как я и предполагал, был одет в свой традиционный синий тренировочный костюм.
- Виктор, - представился он.
Второй представился на мне непонятном языке, но я давно уже знал его имя.
- А я тебя не так представлял, Иуда.
Мы остановились на поляне, и я понял, что это будет здесь.
- Давай! - сурово сказал Иуда. Ты последний. Уйдем втроем.
Я заплакал. Я вспомнил её. Бритва выпала из рук.
- Можно в заключение задать вам несколько вопросов? - просипел я, захлебываясь слезами.
- Быстро.- закричал Иуда.
- Зачем, - обратился я к Виктору.
- Я должен был. Я ощутил в себе любовь.
- Почему? - спросил я у Иуды.
- А ты ее любишь? - ответил он.
- Больше жизни, - нервы были на пределе. Слезы испарялись прямо на лице, оставляя на щеках соляные осадки.
Виктор неожиданно закричал.
- Идут, вашу мать! Факела.
- Я готов. - закричал я. Я кричал не Иуде и не Виктору. Я кричал самому себе.
Схватив бритву, я полоснул ею по своему горлу, в последние секунды, успел заметить, что это была не бритва. То, что теперь валялось окровавленным среди травы, было обычным осколком зеркала.
Иуда плакал от счастья. Виктор присел на траву и закурил. Успели.