Шимпанидзе Александр Бекбулатович : другие произведения.

Возвращение

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:


  
  
   ВОЗВРАЩЕНИЕ
  
  
   Все вокруг было другим - не чужим, а именно другим. Такие чувства, должно быть, испытывает человек, встретивший своего давнего знакомого после многих лет разлуки. Вроде бы он все тот же, но и не тот, каким мы его помним. Артем заметил про себя, что на всем окружающем теперь лежал доселе незнакомый ему налет какой-то торжествующей порочности, которая не прячется за углами, не уходит подальше от глаз в темные подворотни и подвалы, а наоборот, будто с неким вызовом смотрит на тебя и влечет к себе, не таясь, зовет к себе не стыдливым шепотом, а кричит вслед и хватает за руки. Во всем остальном окружающий его город казался прежним, как, пожалуй, и любой другой город на этой земле - равнодушным и слепым к живущему в нем человеку. Все эти новые незнакомые черты, сливаясь со знакомой ему сущностью человеческого каменного муравейника, только усиливали его и без того глубокое чувство одиночества. Обычно в таких случаях человек сосредотачивается на себе самом, и мысли его внутри ворочаются медленно и грузно, как огромные бревна в водовороте большой сибирской реки во время лесосплава. Но Артем был сыт собой по горло. Ему не хватало бы мира даже тогда, когда мир мог показаться ему пустым, пресным и отталкивающим. И в этом состоянии даже грязная смердящая помойка вызвала бы в нем живейшее внимание. Он стал приглядываться к мелким деталям окружающего его мира, от которых успел отвыкнуть в заключении. Тюрьма сейчас казалась ему лишенным всяких деталей воспоминанием: единым серым куском, застрявшем в мозге навсегда, как раскаленный железный метеорит в глубине промерзлой насквозь почвы. Единственная вещь, которую он отчетливо отделял от этой единой слипшейся массы - это голуби, прилетавшие к зарешеченным окнам, чтобы покормиться малой долей арестантского пайка. Именно они, их птичий трепет и воркование, их свобода и беззаботность были деталью, отказывающейся встраиваться в один механический строй со всем остальным. Он любил подкармливать их, кроша хлеб и бросая его на серые кирпичи карниза. Надзиратель ворчал, что голуби только гадят на окно, а пользы от них никакой нет.
   - Гадят? - переспрашивал Артем. - Ну и что, что гадят. Это у них такая форма благодарности. Как у некоторых людей.
   Надзиратель, почему-то считая, что эти слова относятся к нему, мгновенно умолкал и, насупившись, хлопал дверцей дверного окошка. Артем не очень-то обращал на это внимание, так как его такой странный поворот настроения надзирателя даже забавил. В самом деле, с чего это он решил, что это может относится к нему? Чем это он может быть мне благодарен, и отчего это я могу рассчитывать на его благодарность? Может, мне это просто показалось, но все равно выходит смешно и глупо. Он посмеивался, а в ответ у решетки, выходившей на улицу, ворковали голуби и дрались друг с другом за мелкие остатки крошек да по-старчески шаркали по коридору сапоги невесть на что обиженного надзирателя. Потом голуби улетали, и он долго смотрел на квадратный кусок неба, то перечеркиваемый инверсионным следом пролетавшего самолета, то показывающий бесконечный театр ветра и облаков, корячившихся там наверху в своей вечной причудливой пантомиме с ее тысячами форм и оттенков. Все это стало с некоторых пор напоминать ему безуспешные попытки небес начать разговор с живущими внизу людьми посредством природного иероглифического письма. Люди изредка запрокидывали головы вверх, мгновения созерцая образцы этой небесной письменности, ничего не понимая, пожимали плечами и шли дальше. Так проходили тысячелетия. Небо что-то немо бормотало, а люди только молчали в ответ и удивлялись перистым и кучевым причудам природы, даже не подозревая, что это не просто скопление пара, а священный алфавит, непонятный, впрочем, никому. Возможно, что даже его составителю и вечному писцу, а все письмо его - всего лишь бессмысленное и бесцельное младенческое агуканье или запутанный бред умалишенного.
   За углом, прячась и озираясь вокруг, курили две худосочные чернявые школьницы. Заметив Артема, они занервничали и побросали сигареты, сделав вид, что просто болтают. У него не было никакого желания подходить к ним и читать нотации, такого он и раньше не делал, а сейчас и подавно. Он просто наблюдал, как продрогшие на ветру любопытные птицы сквозь стекло смотрят на странное и непонятное для них течение жизни в теплых человеческих обиталищах.
   В шагах в ста по улице он заметил небольшую забегаловку, где можно было немного перекусить и пошел туда. Это оказалась чебуречная, снаружи больше походившая на овощной ларек. Внутри располагались три маленьких высоких металлических столика и стойка в углу, за которой стояла неопрятная остроносая женщина в синем фартуке с темными пятнами жира. Пухлой рукой с тяжелыми длинными и толстыми пальцами она постоянно поправляла опадавшую прядь волос. За одним из столиков стоял худой небритый и опухший от пьянства мужик в кожаной кепке и, уплетая беляш, вытирал засаленные руки о поношенную черную замшевую куртку. Артем заказал сладкий чай и два чебурека, они оказались холодными и отдавали прогорклым постным маслом. Однако Артем не обратил на это особого внимания. Он отвык от пищи, как от средства получения вкусовых ощущений. За время пребывания в тюрьме он довольно быстро усвоил, что еда существует на этом свете только для двух целей: человек должен утолять неприятное чувство голода и пища существует для того, чтобы поддерживать функционирование организма. Какие-либо иные представления о процессе еды и назначении пищи довольно быстро выветрились из его головы. Он настолько привык к этому некогда новому для него отношению к такой обыденной процедуре, что сейчас даже не представлял себе, что может быть как-то иначе. Он ел не спеша, и удивлялся про себя как же все быстро так изменилось. Прежний привычный мир слинял в два дня и сейчас после их вынужденной разлуки это бросалось ему в глаза как никому, кто все это время пребывал в середине метаморфоз, наблюдая все изменения постепенно, изо дня в день, свыкаясь с ними и учась их не замечать. В то же время послевкусие тюремного существования еще давало знать о себе и вот эта мнимость, пленка недавних впечатлений покрывала все вокруг и казалась реальнее, чем сама реальность, чем эта продавщица чебуреков и мужик, жующий беляш в похмельной задумчивости, навеянной его утренним страданием. "Боже, как все изменилось", - постоянно крутилось у него в голове, как заевшая пленка. - Но остаются и вечные, неизменные ценности", - подумалось ему, когда мужик за соседним столом, доев беляш, смачно рыгнул и искоса посмотрел на Артема, желая удостовериться, что сосед после этого не рухнул в обморок. В его взгляде была насмешка и довольство собой, будто сейчас он повторил все подвиги Геракла. Мужик деланно потянулся, зевнул, еще раз вытер руки о куртку и вышел вон. Артем отхлебнул чай, огляделся вокруг и вдруг тесная чебуречная, доселе не вызывавшая никаких чувств показалась ему невыносимо отвратительной, словно гнилой дурно пахнущий овощ, покрытый налетом плесени. Он не стал допивать чай и немедленно вышел на улицу.
   Артем дошел до автовокзала, взял билет и, немного подождав автобус, сел на свое место. Ехать в автобусе было неудобно, но купе поезда и лежаки слишком уж напоминали ему камеру, чтобы он мог чувствовать себя в пути достаточно комфортно. Автобус, несмотря на неудобство и дороговизну проезда, казался ему одним из атрибутов свободы, которой ему еще долго предстояло причащаться. Он сел у окна, подышал на стекло и стер серую наледь. Несмотря на усталость, он не хотел засыпать, откинувшись в кресле. Наоборот ему хотелось смотреть и смотреть на мир, движущийся и меняющийся, ставший таким необычным и странным. Мир, в огромном пространстве которого свободно летали те тюремные голуби, ни словом ни полусловом не способные передать каждый день виденное ими с высоты небес. Теперь он сам желал быть птицей, лететь через пространства и наслаждаться одним лишь фактом своего существования, не задумываясь больше ни о чем. Дыхание, сердцебиение и движение должны были заменить собой все. И никаких мыслей - одно лишь только внутреннее созерцание полета. Он заметил, что маленькое окошко во льду по ходу движения автобуса не замерзает, а начинает таять, расширяясь и роняя вниз по стеклу потоки дрожащих слез. Этот мелкий факт, говоривший о приходе тепла и весны, так обрадовал его, что он на время забыл откуда и куда он едет. Назойливый запах бензина, треск и сонное бормотание радио, неравномерный, с надрывами гуд двигателя, посапывание и разговоры пассажиров исчезли, стерлись, а на их месте осталась одна эта маленькая большая радость. В это мгновение он, наконец, отчетливо понял, что свободен и чувство это казалось ему чудным и как бы не совсем уместным, будто он ждал того, что оно проснется еще не скоро и не так неожиданно для него самого.
   Ночью он почти не спал и находился в состоянии тревожной полудремоты, когда иногда с трудом отличаешь сон от яви. Спасть сидя он не мог, но в то же время ночь прошла для него на удивление быстро и не слишком его утомила. Ожидание приезда домой настолько напрягло его внутренние силы, что он, казалось, мог не спать хоть три ночи подряд и чувствовать себя при этом вполне сносно. Вскоре за окном появились знакомые места. Автобус проезжал поселки и леса, которые он видел уже сотни раз и за время его отсутствия практически не изменились. Однако это отсутствие изменений сочеталось у него с чувством какой-то неясной отчужденности. Окружающее его казалось таким знакомым и в то же время совершенно чужим. "Ничего, ничего страшного. Просто отвык. Такое бывает", - успокаивал он себя. Наконец автобус въехал в город и тут он заметил те же изменения, которые отметил в окружающем после выхода из тюрьмы.
   Автобус подъехал к старой, ветшавшей от времени и отсутствия ремонта автостанции. Он достал с полки чемодан и вышел на улицу. День был пасмурным, но во всем уже виделся теплый весенний блеск, который отличает пасмурный мартовский день от такого же зимнего дня. Он провел рукой по своему исхудавшему и заросшему густой бородой лицу, как бы удостоверяясь в наличии себя самого, и направился к лавочке, стоявшей справа от платформы. Жена узнала его сразу, а повзрослевшая дочь некоторое время стояла в нерешительности, гадая - кто это перед ней, зато подслеповатый тесть не узнал Артема совсем, и удивленно вытаращился на него, не понимая, что этому незнакомому человеку от них нужно.
   - Я... - сказал Артем, на слух проверяя свой подсевший голос. Он поднял глаза и, будто удивляясь самому себе, сказал уже отчетливей: Это я.
  

Болотово

1

   В Болотово было всего две улицы - узенькие, грязные и раскисшие от осенних дождей. Впервые попавшему сюда человеку поселок мог показаться больше, чем он есть на самом деле. А все потому, что две улицы, как ходы лабиринта, то пересекали друг друга, то закручивались спиралью, словно панцирь улитки. С высоты близлежащей сопки поселок именно так и выглядел, тем самым как бы подчеркивая всю улиточность местной жизни: полусонную неспешность, замкнутость, склизкозть и какую-то особенную нелепость, которую всегда отмечает человеческий глаз в образе мелкого медленного моллюска с домиком на спине. Болотовцы так же как бесформенное тело улитки были запечатаны в этом панцире, состоящем из сереньких деревянных изб с неизменной печатью ветхости во внешнем облике. И во всех жителях поселка - спецпоселенцах, преступивших закон и работавших на обступивших поселок торфяниках, стерегущих их вохровцах - была та же улиточная беззащитность, безкостная, безхребетная склизкость жизни, которую можно было шутя раздавить, размазать одним пальцем. И неизвестно, кто из них более был наказан - ссыльные или охрана, так как над всеми довлела общая судьба, и всех их покрывал один на всех тюремный панцирь, означавший и для заключенных и для надсмотрщиков каторжную глухоту и слепоту ко всему внешнему.
   На вершине сопки, возвышающейся к югу от Болотова, стоял и задумчиво смотрел сверху на поселок человек в черном кашемировом пальто и невзрачной серой шляпе. Вопросительное и как бы недоуменное выражение его низкого и широкого лица не нарушал ни ветер, ни гортанная перекличка ворон на ветвях темного и низкого ельника, покрывавшего сопку. Лишь изредка он поеживался, но не столько от холода, сколько от внутреннего мысленного зуда и лез в карман за очередной сигаретой.
   Чердаков чувствовал некоторую затруднительность ситуации и не знал как ему поступить лучше. Вначале он склонялся к мысли, что лучше просто поговорить с Чудаськиным, рассказать ему все, уговорить помочь, поднажать на чувство ответственности, припугнуть, если начнет отпираться или наоборот пообещать бочки меда и литры нарзана. Но в этом варианте было слишком много поводов для провала. Если Чудаськин не поверит или испугается и откажется ехать с ними, но не скажет о разговоре никому - это еще не самый худший вариант, гораздо хуже - если не промолчит и донесет, что очень опасно, так как для того, чтобы его уговорить, нужно выдать ему все под чистую. Даже то, чего он сам не знал и знать не мог. Это означало серьезные проблемы не только для самого Чердакова, но и для всех, кто находился выше него и с нетерпением ожидал от посланного в глубинку в окрестности спецпоселения человека безусловной и окончательной победы, кто сидел сейчас в кабинете, нервничал, пил коньяк и ждал звонка с тягомотным тяжелым предчувствием, выворачивающим человека наизнанку силой своей неопределенности. Казалось бы, незначительная, мелкая и почти смехотворная причина этой нервозности могла для них решить все.
   Другая опасность была в том, что за самим Чудаськиным присматривала охрана и появление Чердакова или кого-нибудь из его людей могло быть замеченным, а это значило, что будут приняты упреждающие меры и тогда все, провал. Кроме того, само появление незнакомого человека на улицах крохотного Болотово не могло не привлечь внимания. В общем, любые попытки завести разговор и достичь согласия содержали в себе неоправданный риск и не гарантировали стопроцентного успеха.
   Как бы внутренне Чердаков не сопротивлялся этому, оставался только силовой вариант, хотя и он был не совсем прост, как могло показаться на первый взгляд. Главное, и чего было очень тяжело добиться, провести все незаметно и тихо. Пропажи должны хватиться как можно позже. Тем самым они выиграют время и будут на тот момент уже достаточно далеко, чтобы чувствовать себя в безопасности.
   Брать Чудаськина нужно было вечером перед выходным днем, сразу после возвращения того с работы. В таком случае его могут хватиться только в понедельник, да и то не с утра. Впрочем, для того, чтобы быть полностью в этом уверенным, нужно было узнать и проанализировать все контакты Чудаськина. Друзья или соседи могли бы поднять ненужный гвалт гораздо раньше. Впрочем, на все это не было ни времени, ни возможностей и оставалось действовать наобум.
  

2

   Человек - существо воистину удивительное. Совершив ужасную глупость, он может проявить неожиданные чудеса ума и фантазии, чтобы оправдать ее в своих глазах и глазах окружающих, и никому и в голову не придет, что вот этот вот субъект мог поступить или сказать так-то и так-то - совершенно глупо, бессмысленно, дико. Чудаськин сталкивался с подобным множество раз, много раз мысленно осуждающе покачивал головой и иронически улыбался, смеясь над причудливой людской природой. Но, попав в такую ситуацию сам, он уже не имел возможности выкручиваться и пускать пыль в глаза. Оставалось только жалеть о свершившемся и расплачиваться за свои поступки.
   Он и в самом деле считал, что сделал глупость, жалел об этом, в уме отматывал пленку событий назад, проводил перестановку мебели в доме своей неудавшейся судьбы и в воображении выстраивал совсем иной вид из окна - привычный, простецкий уют небольшого города, замененный теперь сухим, колышущимся на холодном ветру тростником и черным, бесконечным лесом на горизонте с огромными пространствами гнилых болот. Теперь он мог обманывать только самого себя, для окружающих же все было ясно, как день.
   Накрываясь старым потасканным одеялом в серой и холодной комнате с дощатыми стенами и двумя маленькими окнами, выходившими на окраину Болотово, он, часто забывшись в полусне, вдруг ощущал себя находящимся в совсем другом месте - в маленькой, но хорошо обставленной и теплой квартирке, куда то и дело доносятся визги и смех играющих во дворе детей. Эта иллюзия была настолько сильной, что, очнувшись от забытья, он некоторое время не мог прийти в себя и недоуменно оглядывался по сторонам, как бы спрашивая себя, где он находится, как сюда попал и что он тут делает. Это было послевкусие прошлой жизни, постоянно дающее о себе знать, но постепенно, как вода в мелком блюдце, испарявшееся на безжалостном солнце реальности.
   Каждое утро буднего дня Чудаськин просыпался под бормотание проводного радио, по которому ничего кроме гимна, прогноза погоды, объявлений и бесконечных музыкальных концертов не передавали. Старое потертое одеяло, провонявшее потом и грязью местного быта, в эту минуту казалось ему его надежным уютным коконом, рождаться из которого не было никакой охоты. В Болотово ежеутреннее рождение было подобием смерти: вылезая из-под одеяла, Чудаськин мгновенно превращался в неприметного, худощавого почти до скелотоподобия ссыльнопоселенца, о котором забыли все на свете, и он забыл обо всех. Он быстро одевался, доедал жалкие остатки ужина - толкаться с утра на общей кухне он не любил - и быстрым шагом топал отмечаться в контрольном пункте. Не менее худой, чем он, будто чахоточный, болезненного вида контролер отмечал его в журнале и выдавал талон на обед, после чего Чудаськин направлял стопы своя на остановку, находящуюся через дорогу от будки контролера, где уже толпились, кто матюгаясь или смеясь, кто мрачно молча и сплевывая под ноги, другие ссыльнопоселенцы и вольные рабочие.
   Грань между ссыльными и "вольняшками" была заметна невооруженным глазом. Вольных отличал более устроенный, ладный и сытый быт, а также мало свойственная ссыльным - особенно /"начинающим" - привычка воспринимать болотовскую жизнь как саму собой разумеющуюся, будто не было в мире ничего, кроме этих изб, дряхлых сараюшек и курятников, покосившихся штакетников, необъятного леса и болот. Ссыльные же были этим фактом травмированы, и эта травма читалась в их глазах без особого усилия.
   Чудаськину на торфяниках досталась достаточно /"интеллигентная/" по местным меркам работа: он был оператором скребкового конвейера, подающего торф в бункера, а оттуда в машины. Труд не слишком тяжелый - включай да выключай кнопки, следи за работой конвейера и вовремя сообщай о поломках в ремонтную службу. Иногда, конечно, приходилось и лопатой помахать, но в основном это была мелкая работа - то с конвейера немного просыпется, то в него ухнут торфа больше нормы и нужно было срочно расчищать, иначе становилась работа. Впрочем, в этих случаях к нему на помощь посылали ремонтников, которые к этому занятию относились как к акту унижения их достоинства и постоянно зыкали на Чудаськина - мол, это твое занятие, а не наше. Налегали они на лопаты расслабленно, без энтузиазма, зато потом быстро убегали к себе доигрывать партию в домино. И все это время - пока гудел конвейер, пока ошивались туда-сюда ремонтники и водители грузовиков, пока он, уезжая на работу и с работы, вместе со всеми трясся в крытом кузове "Урала" в страшной тесноте, пропитанной запахом соляры и табака - Чудаськин был жив только лишь номинально. Быть живым большую часть дня было такой же формальностью, как поставить роспись в журнале контролера. Каждый раз, вылезая из своего кокона, он как бы падал ничком на землю и мгновенно трупно холодел. Это был привычный способ поддержки своего внутреннего суверенитета - никто не будет покушаться на независимость трупа. Жить, но жить в полусне, полудреме и забывчивости, можно было только в коконе.
   Чудаськину здесь было одиноко во всех смыслах: и физически и духовно он переживал одиночество сильнее, чем все эти, казалось бы, унизительные для него работы на торфяниках, в которых он находил для себя даже нечто увлекательное и интересное. Во всяком случае, физическая работа и усталость с ней связанная давали возможность забыться. Как всякий самообман, это воздействие рано или поздно ослабевало, как действие обезболивающего, но, по крайней мере, порядочно съедало время и оставляло совсем немного пространства для осмысления и сопутствующего ему самоедства. Единственным человеком, с которым он более-менее сблизился за все время пребывания в Болотове, был Химчук, попавший на спецпоселение за свое изобретение. Он создал аппарат, с помощью которого извлекал чистый спирт из дешевого одеколона. Нет, Химчук не торговал спиртом и употреблял его исключительно лично и никогда наружно. Впрочем, пьяницей он не был. В самом слове "пьяница" есть нечто жалкое, ничтожное, брюзгливое. Пьяница всегда ищет какой-нибудь драматический повод для оправдания своего пьянства. Его оскорбили, недооценили или он пьет потому, что мир, его окружающий абсолютно несправедлив и несовершенен, и видеть этот мир в трезвом уме и ясной памяти невыносимо и жестоко по отношению к самому себе. В пьянице живет вечный надлом, постоянно дающий о себе знать.
   Химчук же пил потому, что ему это нравилось. Нравилось чувство опьянения и особенной душевной свободы с ним связанное. Он сам любил говорить: я не пьяница - я ярыга. Слово это давно забытое и практически неупотребляемое. Встретить его можно разве что на страницах исторических романов, где авторы к месту и не к месту вставляют старые давно издохшие слова, чтобы добиться эффекта присутствия в описываемой эпохе. Так вот в "ярыге", в отличие от "пьяницы", было что-то разбойничье, удалое, кондовое, хулиганское. Ярыга - это молодецкая сила, кабацкая хмельная свобода, размах кистеня, пьяница - это грязные подворотни, бормотуха, синяки под глазами и невыносимая банальность жизни. Химчук был хулиганом, хулиганившим не из-за своей склонности к асоциальному поведению, а из избытка жизненных сил, которым нечего было делать в маленьком, скукоженном советском бытовом мирке, как слону нечего делать в собачьей будке.
   Несмотря на то, что с Химчуком Чудаськина почти ничего не связывало, кроме единства нынешнего положения, в нем Чудаськин чувствовал некое свое отдохновение, отдушину, пусть небольшую, но надежную. Поэтому когда Химчук предложил ему в воскресенье пойти на грибную охоту, Чудаськин, не раздумывая, согласился, хотя никогда собиранием грибов не увлекался и не находил в этом для себя ничего интересного и привлекательного, а вид окрестных лесов и сопок уже давно набил ему оскомину.
  

3

   Чудаськин в кирзовых сапогах с налипшими на них огромными комьями грязи еле поспевал за широко и бодро шагающим Химчуком, будто не замечавшим ни усталости, ни грязи, ни унылого низкорослого леса.
   - С помощью страха можно управлять человеком. Это уже давно известно. Наверное, еще когда наши предки были полумакаками, они прекрасно это понимали. Важно, чтобы страх возникал не время от времени, а был с тобой всегда и везде. Страшно рассказать политический анекдот, но ведь можно обойтись и без этого, а значит без страха за то, что тебя услышат и донесут куда надо. Я знал одного таксиста, а таксисты - народ болтливый. Так вот вез он однажды двух пассажиров и давай им анекдоты о Брежневе и об Андропове травить и сам смеется, аж заливается. А пассажиры тихонько в рукав посмеиваются и говорят - ты вон сюда езжай, там сверни, нам сюда, ага. А потом берут его под руки и говорят: пройдемте с нами, гражданин таксист. Ты вдоволь посмеялся, а теперь мы посмеемся. Оказывается этот чудик двух "гэбэшников" подобрал и давай им, значит, политические анекдоты рассказывать, а они его прямиком к зданию ГБ и направили. Завели его в подвал: решетки, серые стены, свет тусклый. Таксист от страха в штаны наклал, ни бэ ни мэ сказать не может. Ну сделали ему внушение, так сказать, прочитали длинную лекцию по основам любви к Родине, взяли с него обещание и подписку, что больше он таких анекдотов рассказывать не будет и отпустили. С работы его, конечно, выкинули, и больше он не рассказывал вообще никаких анекдотов. Даже о чукчах. Вдруг в органах чукчи работают да обидятся, да рассердятся, и будет он как олень или ездовая собака сани по тундре гонять. Так вот что я хочу сказать. Запрет рассказывать анекдоты - это ведь мелочь. Их можно не рассказывать и даже не слушать. Заткнул себе уши и все. Но вот запрет выпивать - это уже серьезно. Это что же получается? Пить водку - это не по-нашему, не по-советски, тогда как это всегда по-нашему было. Водка ведь для нашего человека - не просто жидкость крепостью сорок градусов. Это работа, отдых, развлечение. Религия своего рода, наконец. И страх, связанный с запретом на алкоголь, он ведь гораздо чаще в жизни нашего человека появляется, чем страх перед неугодными анекдотами. Поэтому и человек становится податливее, управляемей. Наверное, поэтому алкоголь и запретили. Потом запретят сморкаться или чихать. И человек тогда будет жить в постоянном страхе с утра до ночи, а ночью ему будут кошмары сниться. И станет он как шелковый, куда укажут - туда и пойдет, - Химчук остановился возле старого пня и стал очищать сапоги от налипшей грязи. - А я вот решил для себя, что жить в постоянном страхе просто не могу. Не могу - и все. Неудобно мне. Будто у меня в желудке постоянно сосет или соринка в глазу застряла, а вынуть я ее не могу. Не то, чтобы меня советская власть не устраивала. Плевал я на это все. Я далек от политики. И не потому, что она мне противна. Просто не нахожу в ней ничего интересного. Но что это за жизнь такая получается? Ты не принадлежишь самому себе. Сидишь в своем сраном трамвайном управлении, штаны протираешь и ничего на горизонте, кроме вот этого всего. Постоянного страха, постоянного мертвого порядка. И я тогда решил для себя, что это мне все не нужно и плевал я на страх. И только тогда я почувствовал, что я живу. Я совсем не жалею, что попал сюда. Тут тебе, пожалуйста, природа, тут тебе работа на свежем воздухе и здесь я кажусь себе свободней, чем в своем управлении, будь оно проклято. Такие вот дела.
   В это время в голове Чудаськина всплыло: "Я, Чудаськин Алексей Михайлович, обязуюсь ни при каких обстоятельствах не разглашать подробности своего дела...". Он не знал что ответить Химчуку, кроме ничего не значащего, брошенного невзначай равнодушного "ну, да" и предполагал, что химчуковские тирады рассчитаны на его ответную откровенность. Но он ошибался. Химчук, как всякий порядочный болтун, был исключительно монологичен. Он говорил ради самого говорения, а не ради ответа, сочувствия или порицания со стороны "собеседника", в котором его на самом деле интересовала не его жизненная история или мнение, а исключительно наличие органов слуха. Иногда, завороженный собственным монологом, он вообще забывал, с кем и о чем он говорит. Силы, живущие в "ярыге" и соки, в нем играющие, были направлены или на действие или на речь. Просто отсыпаться где-то там внутри или строить величественные города духа в невообразимых глубинах души они не могли. Они обязательно требовали какого-то внешнего проявления. Поэтому и на охоту он ходил, не из большой любви к процессу, а лишь потому, что его внутренняя жизненная энергия требовала выхода. И он как бы соглашался с этой силой, влекущей его куда-то, как с чем-то неизбежным и куда более сильным, чем он сам: ну что ж, грибная охота так охота, лишь бы не сон, не застой, не оцепенение. Говори, говори, говори, иди, иди, иди.
   Они уже четыре часа бродили в приземистом северном лесу, то и дело цепляясь за ветки и останавливаясь, чтобы счистить грязь с обуви. Химчук повернулся к Чудаськину.
   - Не устал?
   - Немного, - соврал Чудаськин, так как на самом деле устал сильно и с нетерпением ждал той минуты, когда они, наконец, вернуться обратно в Болотово.
   Они вышли на дорогу к поселку. Чудаськин, не справившись с усталостью, поохал, сел на поваленное ветром дерево у края дороги. Химчук посмотрел на него и успокаивающе и мечтательно сказал: "Ничего, скоро будем дома. В баньку сходим. Искупаемся, посидим. Лес тут какой-то хилый, будто больной чем-то".
   - Ага, в детстве болел, - деланно ухмыльнулся Чудаськин, пытаясь скрыть свою усталость и равнодушие к словоизлияниям товарища, исходившее из той же усталости.
   - Сейчас бы в наш, жмыховский лес, вот это лес. Всем лесам лес. А это так, - сплюнув, сказал Химчук и по-деловому упер руки в бока.
   - А ты хотел, чтобы тебя в Сочи на спецпоселение сослали? - немного оживился Чудаськин.
   - Ну я был бы не против, - хитровато произнес Химчук и добавил уже с некоторой грустинкой и задумчивостью в голосе: "Знал бы прикуп, жил бы в Сочи". В самом деле, его двухметровая и грузная фигура смотрелась в этом приземистом северном лесу как нечто чужеродное. Недаром коренные северные жители невысоки. Они физиологически давно подстроились под окружающую их природу. А таким великанам, как Химчук, здесь явно нечего было делать. Странно, что при такой чужеродности он быстро освоился здесь и вполне сносно переносил все не сказать тяготы - ни работой, ни местным бытом он не тяготился - а ограниченность жизни ссыльнопоселенца.
   Тут со стороны торфяников послышался гуд автомобильного двигателя. Через несколько минут на дороге показалась старенькая вишневая "Лада" с местными номерами. Машина с шелестом притормозила рядом с ними. Оттуда вышли два здоровенных лба, с крайней брезгливостью посматривающие на утопающую в грязи дорогу и явно озабоченные состоянием своих брюк и обуви.
   - Эй, далеко еще до Болотово? - спросил один из них и, ругнувшись, стал очищать от грязи ботинок щепкой.
   - Да нет, километра три-четыре еще, - отозвался Химчук.
   Один из амбалов с озабоченным видом полез за пазуху, что-то там выискивая.
   - А вы не оттуда будете? - спросил второй, седоватый и с большими залысинами.
   - Да оттуда. А вы что, подвезти нас хотите? - ответил Химчук и ухмыльнулся.
   - Сам дойдешь, - прошипел первый, вынув из-за пазухи бесшумный пистолет и выстрелив Химчуку прямо в сердце. Тот захрипел и рухнул на спину посреди дороги. Чудаськин от неожиданности и охватившего его ужаса, мгновенно оцепенел. К нему подскочил седоватый и набросил на его лицо тряпку, судя по запаху, пропитанную эфиром. Чудаськина накрыла тошнота, все поплыло перед глазами, и он потерял сознание.
  

4

   Машина уже подъезжала к административной границе области. Голова Чудаськина болталась как пустая тыква на огородном пугале между двумя здоровяками, зажавшими его на заднем сиденье. Чердаков сидел впереди рядом с водителем в состоянии привычной задумчивости. То, как было обставлено похищение Чудаськина, вызывало у него только досаду и сожаление. Тело Химчука они в спешке оттащили в сторону от дороги и оставили в метрах тридцати за небольшим пригорком, слегка забросав землей. Найти его не составляло особого труда. Впрочем, они и не задавались целью скрыть следы этого убийства раз и навсегда.
   Чердакова в гораздо большей степени волновало совсем другое. Чудаськин должен был говорить добровольно, а не из-под палки, ибо применение насилия ставило его показания под большое сомнение. Ведь так можно было подобрать любого человека с улицы и заставить его говорить все что угодно - что он Че Гевара и послан в Москву в качестве агента имперской разведки Альдебарана с целью тайной вербовки Генерального секретаря КПСС и всего состава ЦК. Таким образом, всякое насильственное воздействие категорически исключалось.
   И тут Чердаков мог только сожалеть о смерти Химчука. Он понял, что этого нельзя было делать ни в коем случае, но было уже слишком поздно что-либо менять. Уловив эту мысль, Чердаков первым делом захотел отчитать Хохлова и Понурова за чрезмерную жестокость, но осекся, понимая, что сам виноват во всем случившемся. Прямых указаний убивать Химчука он не давал и не дал бы ни за что на свете, но его напарники, привыкшие работать совсем в другом стиле, могли понять слово /"лишний" только так, а не иначе. Бесполезно и бессмысленно было их отчитывать, тем более сейчас, когда они еще не достигли пункта назначения. Никаких упреков, никаких разногласий, никаких ссор - в пути они были неуместны и вредны. Черт его знает, с чем им придется столкнуться в дороге. Одно было ясно - для Чудаськина они убийцы Химчука и говорить с ними по душам без пары ощутимых электрических разрядов или отчетливых угроз он уже никогда не станет. Значит, заниматься им будут уже другие.
   Они утрут чудаськинские слезы, скажут, что дядя Чердаков очень плохой и злой и уже жестоко наказан, нальют ему коньячку и попросят рассказать добрым дяденькам, за что он попал в богом и Политбюро забытое Болотово. Для наглядности даже приведут ему избитое и стонущее чердаковское тело, которое на коленях покается в своих грехах и, если нужно для дела, поползает с плачем и покаянным воем у тоненьких, как швабра, чудаськинских ножек, целуя и лобызая их, будто это не серенькие ножки серенького жителя серенького городишки, а стопы нового Спасителя. Когда живое воображение Чердакова выстроило себе такую картину, его передернуло, будто он выпил гадкой самопальной водки или самогона, произведенного в какой-нибудь дыре вроде Болотово.
   В какой-то степени Чудаськин и в самом деле был спасителем, пусть и с маленькой буквы. Причудливые узоры истории делают из нищих царей и царей из нищих. Почему бы бывшему учителю географии из провинциального городка, раз уж он уже попал в этот странный переплет, не вплестись безымянной ниткой в этот угрожающий орнамент времен и событий.
   Водитель включил радио. Покрутив ручку настройки, он поймал грузинский хор, звучавший зычно и раздольно, словно вся Грузия собралась в одном горном ущелье в поисках Сулико, и затянула одну протяжную песню. "Да выключи ты его к черту!",- сказал Чердаков, вздохнул и начал обдумывать, что он скажет в свое оправдание.
  
  

ГУРЧЕВСК

1

   Бывает, что встретишь знакомое лицо и никак не можешь вспомнить чем же оно тебе знакомо. Чаще это забывается, но иногда насилие над памятью обретает черты назойливости и постоянства. При этом причины этого непонятны до самого того момента, когда, наконец, два образа - увиденный недавно и забытый - не сольются в акте узнавания. Артем знал, что встречал это лицо уже много раз, но где когда и почему его так мучает этот вопрос - он понятия не имел. Где он видел нового главу райкома Лучникова раньше? На улице? В электронной сети имени Ленина? В какой-нибудь книге? Газете?
   Смутно он припоминал, что, скорее всего, вряд ли сталкивался с Лучниковым в реальной жизни и его "прототип" - не более чем фотография или картинка. Доски почета и газеты исключались. Лучников в городе до его прибытия на должность известен не был, в партийной жизни вообще ничем примечательным не отличался: такое впечатление, что он родился секретарем районной партийной организации в собственном кабинете с плохо написанным огромным портретом Ленина на стене, оклеенной розовыми обоями.
   О своей карьере Лучников не рассказывал, в его официальной биографии, которую хорошо знали все сотрудники городской управы, все было тускло, вяло, неприметно. Родился в какой-то дыре, там же окончил школу, институт, отслужил в армии, был партсеретарем на заводе, а теперь вот его направили в Гурчевск. Впрочем, особо выдающегося в Гурчевск и не послали бы. Этот город был или местом своеобразной ссылки для провинившихся кадров или же на нем "обкатывали" молодежь. Лучников был молод, поэтому версия ссылки была маловероятной.
   Личность Лучникова была странноватой не только своей, вполне возможно, кажущейся бесцветностью. Его внешность при вполне русацкой фамилии была явно не славянской. В его чертах можно было угадать цыгана, кавказца, еврея, араба, но только не русского. Хотя мало ли с кем его мама в стогу ночевала. Интересно, что по отношению к своей внешности Лучников был несколько щепетилен. Он стригся исключительно коротко, несмотря на то, что его рыжеватые и жесткие волосы были густыми и могли бы при определенном уходе образовать хорошую шевелюру. Брился Лучников три раза в день. Когда секретарша, желая сделать ему комплимент, сказала: "Гаврила Осипович, а вам бы подошли усы. Очень даже неплохо смотрелись бы. Поверьте мне, как женщине", - глава райкома вдруг поменялся в лице, его глаза то ли испуганно, то ли злобно взглянули на секретаршу и он рявкнул: "Терпеть не могу усов. Никогда их не носил и не буду носить". Через день секретаршу Веру перевели в другой район. Все были уверены, что причиной тому совершенно невинная женская фраза о внешности руководителя. Все сообща решили для себя, что Лучников - тупой самодур и молили небеса, чтобы он задержался в Гурчевске как можно меньше.
   Некоторые из наших высказывали мысль, что он далеко пойдет, ибо самодурство есть первейший признак большого начальника. "Да, очень большого!", - посмеивался в ответ Артем, вспоминая, что макушка "большого начальника" заканчивалась где-то на уровне плеч большинства его подчиненных. А начальнику отдела сельского хозяйства Федорову он вообще дышал в пупок. Может быть, поэтому Лучников предпочитал общаться с Федоровым исключительно письменно или по телефону. Доходило до смешного. Сидя в соседнем кабинете Лучников отправлял к начальнику сельхозотдела секретаршу с записками. Федоров сначала посмеивался, а потом написал письмо в обком, что, мол, вот Лучников задается, ведет себя странно и некорректно по отношению к подчиненным. Через неделю Федорова сняли и отправили руководить отсталым колхозом имени Черненко в дальнем захолустном районе. Через пару месяцев работы Лучников начал внушать страх.
   Поскольку Федоров по совместительству значился вторым секретарем, место рядом с начальственным телом освободилось. На это место выдвигали Глущенко, как человека в местной среде очень известного, зарекомендовавшего себя исключительно с положительной стороны и хорошо разбиравшегося в обстановке. Большинство его поддержало и на будущее прочило уже не во вторые секретари, а на место Лучникова. После двух недель обсуждения кандидатуры в курилках и на кухнях, Глущенко обкомом было предписано отправится в бессрочную командировку на Дальний Восток руководить заготовкой леса для шахт куда-то в район Уссурийска.
   На его место прислали низкого, мордатого и наглого донельзя Чиклина - давнего знакомца Лучникова и его близкого товарища. После сдержанного, всегда подчеркнуто вежливого Глущенко он казался чудовищем в человеческой плоти. Его не то что невзлюбили, а возненавидели еще больше, чем "большого начальника". Не было, пожалуй, человека в Гурчевске более ненавидимого и презираемого. Даже алкаш - директор завода мягкой игрушки "Пролетарская сила" Шевырев, общавшийся с окружающими исключительно матом, казался Дванову вполне приличным человеком в сравнении с Чиклиным. Слухи приписывали ему разные подлости и гадости, совершенные в догурчевской жизни. Были ли они правдой - не так важно. Главное, что им охотно верили. Уже никто не сомневался, что за Лучниковым стояла "волосатая рука" в области, а, возможно, где-то и повыше.
   Другой важной особой, приближенной к начальственному телу, был глава управления экономики Голиков - лучниковский выдвиженец и вполне приличный человек. Тучный, флегматичный и в любой ситуации подчеркнуто вежливый, Голиков служил чем-то вроде компенсатора страха и неприязни, вызываемых Лучниковым. Артем Дванов, возглавлявший районное управление культуры, понимал, что с любым начальством, в независимости от его симпатий и антипатий, нужно ладить. В то же время он никак не мог подступится к новому главе района из-за какого-то необъяснимого страха и всегда держал с ним дистанцию. Голиков был единственным из новоприбывших, с кем можно было общаться непринужденно. Впрочем, когда речь заходила о Лучникове, он обычно отмалчивался или переводил разговор на другую тему.
   Как только Лучников появился в городе, неподалеку от дома, где жил Дванов, началось непонятное строительство. Машинами привезли несколько зеленых вагончиков, где денно и нощно жили рабочие. Целыми днями, орудуя лопатами, они углублялись в землю.
  

2

   Артем вышел на улицу. Слепило солнце, и обычный для этих мест летом сухой юго-восточный ветер нес пыль по тротуарам. Артему казалось, что он находится в каком-то состоянии полусна, отстраненности от всего окружающего. И все, что он видел по дороге - пустая эстакада на фоне панельных многоэтажек и раскаленного сухого неба, киоски с мороженным и газированной водой под тенью осунувшихся от жары тополей - казалось чужим, непонятным и бессмысленным сновидением, в которое его втянули помимо его собственной воли.
   Дойдя до здания кукольного театра с тонкими белыми колоннами а-ля Парфенон, Артем зашел в боковую дверь и по лестнице поднялся на второй этаж театра в режиссерскую комнату, куда он привык входить без стука. Чепурный - режиссер кукольного - сидевший на низком круглом стульчике, обернулся, поздоровался и поинтересовался у гостя: "Что-то ты невесел сегодня. Случилось что?".
   - Да нет. Все нормально. Просто жара эта уже достала.
   - Так расслабляться надо. Вам же можно. Это нам не позволено. Только унюхают - так сразу в кутузку и вперед - строить коммунизм в отдельно взятой тайге.
   - Знаешь, я стараюсь не злоупотреблять. Особенно в такую жару. Не вижу в этом ни малейшего удовольствия. Для меня эта привилегия не важна. Ты лучше расскажи, что там у вас нового? Все так же хулиганишь? Запомни, что я не могу тебя прикрывать бесконечно. Все эти твои шалости, самогонный аппарат на даче в подвале. Я не могу помочь человеку, если он раз за разом совершает глупые и неоправданные поступки. Взрослый ведь человек и должен сам все прекрасно понимать. Я ж тебе не нянька. А то скоро в меня начальство начнет тыкать, да директор ваш, что я тебя прикрываю. И нужно это мне, я тебя спрашиваю?
   - Да не беспокойся - все нормально. Можешь вон к Михалычу зайти, он у себя. Поинтересуешься моей персоной, - ответил Чепурный и полез род стол, где стоял старый кожаный чемодан. Чепурный достал оттуда маленькую бутылку со слегка мутноватой жидкостью и вручил Артему.
   - На вот возьми презент. Первачок-с.
   Артем отпрянул и оглянулся на дверь: "Да ты что, с ума сошел, что ли. На работу с собой еще таскаешь? Ладно, давай лучше мне. Если у тебя найдут такое - сам знаешь".
   - Да ты не бойся. Я этим и Михалыча потихоньку снабжаю. Он, как нормальный человек, только в ночь с субботы на воскресенье выпивает. В понедельник на работу - и никакого тебе перегара. Я тоже так делаю. Правда, когда невмоготу, так выпиваю иногда вечером, а потом постного масла глотаю несколько ложек. Запах хорошо перебивает. И никто не унюхает. Правда, на улицу стараюсь потом не выходить. Но на рабочем месте я ни-ни. Ни в коем случае. Так что будь спокоен. Ну и Михалыч у меня на контроле. Он сдаст меня - я сдам его.
   - Интересно получается, однако. А что если вас всех тут накроют - каково мне будет? Я ведь за вас всех отвечаю. Алкоконтроль тогда и мне по шапке надает. Да еще и с работы выкинут куда - нибудь подальше, как Глущенко. Буду коровам хвосты крутить и навоз лопатой кидать. Мне тогда и остается в жизни, что "расслаблятся". А начальник наш новый, наверное, только того и ждет, чтобы меня под зад коленом выпереть. Ой, спасибо вам, добрые люди, - сказал Артем, взял стоявший в углу деревянный табурет и сел напротив Чепурного, - Слушай сюда. Ничего этого, - и он похлопал по внутреннему карману пиджака, где лежала бутылка чепурнинского первача, - здесь быть не должно. Там у себя на даче на Озерках ты можешь творить все, что тебе угодно. Там не моя зона ответственности. Но если я еще раз увижу это здесь, я и с Михалычем поговорю - ты не беспокойся - мне придется сделать то, чего мне, на самом деле, делать не очень хочется. Но поймите сами, вы меня просто вынуждаете так поступить. Или вы, или я. Ясно?
   Чепурный кивнул, отвернулся от Артема и промямлил: "Я тебя прошу об одолжении - не говори с директором. Я сам поговорю, ладно?"
   Артем согласился, но при условии, что в следующий раз он зайдет к Михалычу и просто поинтересуется невзначай - был разговор или не был. Ему самому не хотелось вести с директором эту неприятную для них беседу, и он с радостью переложил все на Чепурного. Вообще Артем не был жестким человеком, да и с Чепурным его связывало давнее знакомство.
   Режиссер кукольного театра слыл куролесом и хохмачем, от чего у него и возникли проблемы, из-за которых его едва не вышвырнули с работы. На спектакле "Петрушка-иностранец", актер забыл реплику и замешкался. Чепурный, недолго думая, подсказал тому по суфлеру фразу "твою мать етить". Растерявшийся актер все повторил без запинки. Взрослые, бывшие на спектакле с детьми, ахнули и после представления пошли нажаловались директору театра Сидорчуку. Тот и рад бы был замять это плевое дело, но слишком много уж было свидетелей оказии, чтобы можно было так все просто замолчать, и ему пришлось накатать бумагу Артему в районное управление культуры. Артему ничего не оставалось делать, как взять Чепурного на поруки и время от времени приходить с проверками, а потом отчитываться о них в органы и в алкоконтроль, который, заподозрив, что дело было сделано в нетрезвом состоянии - действительности это не соответствовало - назначил проверку всем служащим театра. Проверка ни к чему определенному не привела, но Чепурный попал в "черный список" и должен был каждую среду ходить отмечаться в Гурчевском алкоконтрольном управлении.
   Артема монотонная и часто натужная веселость Чепурного часто раздражала. Ему это казалось насквозь фальшивым, не говоря уже о том, что чепурнинские шутки вряд ли были остроумны. Каждый пытается вписаться в человеческий муравейник своим путем. Способы эти не отличаются оригинальностью, ибо излишняя оригинальность - либо признак психического заболевания, либо средство уйти от общества, что не соответствует первоначальной цели. Все эти хиппи, панки и прочие - вовсе не асоциальные личности. Их внешний вид, образ жизни и поведение служат вживлению в общество таких же панков и хиппи. Их оригинальность состоит в их неоргинальности. Чепурный еще в школьные годы решил для себя, что лучшего образа, чем маска шута, человечество еще не придумало. Ну, во всяком случае, для таких людей, как он.
   Чепурный все ворчал, что лучше бы настоящих алкашей ловили, чем трепали нервы честному работнику культуры, но делать было нечего - работу терять не хотелось, а ведь дело могло принять и куда более жесткий оборот. За самогонный аппарат на даче и регулярное употребление спиртного, пусть и тайное, Чепурного с легкостью могли не то что уволить, но и отправить в места не столь отдаленные на тяжелые работы. От режиссерского пульта до участия в грандиозном строительстве ЯМы - железнодорожной магистрали от Якутска до Магадана - Чепурного отделял один единственный шаг. И делать его ему ой как не хотелось. И дело было даже не в жене и двух детях, сколько в нежелании менять теплое место на возможность примерзнуть к холодному рельсу, в котором поблескивает тусклое северное солнце, а оно, как известно, там в любую пору года светит, но не греет.
   Артем встал с табуретки, наклонился к Чепурному и произнес на прощание: "Так что ты подумай и не подставляй ни меня, ни себя", - и вышел вон.

3

   Город суетился, работал и жарился на злом июньском солнце, загодя готовясь к торжественному празднованию Дня города. На главной площади рабочие громыхали молотками, собирая трибуну из свежих, отборных досок, поперек улиц уже висели портреты и транспаранты, декорированные пластиковыми красными цветами, а перед городским Дворцом культуры имени. Ленина репетировал самодеятельный духовой оркестр.
   Дела у оркестра пока шли из рук вон плохо. Привычной для него работой были похоронные процессии. Несомненно, что траурный марш Шопена музыканты знали досконально, а вот с вальсами, которые нужно было разучить к празднику, дело не клеилось. Выходило все крайне печально и траурно и от праздничных звуков вальсов Штрауса хотелось не танцевать, а пустить слезу или улечься в деревянный ящик. Особенно печально наяривал шестнадцатилетний тромбонист с глупым и веселым лицом жизнерадостного идиотика.
   Главный редактор "Гурчевской нови" Упырев околачивался вокруг оркестра, посмеивался, помахивал головой и о чем-то переговаривался с дирижером. Артем, завидев все это из окна кафетерия, расположившейся напротив ДК, доедал свою мятую картошку с тефтелей и досадовал про себя, что вот, лучше было бы пригласить профессиональный музыкальный коллектив из Красноновьска, а этих горе-трубачей отправить дудеть обратно на похоронах. Он обещал красноновьскому руководителю оркестра выбить тому хорошую квартиру в Гурчевске, но тот отказался, сказав, что пусть он в Красноновьске пока обитает в съемной комнате, но областной центр есть областной центр и отправляться за счастьем в районный Гурчевск он не собирается.
   Перед Артемом лежал свежий номер "Гурчевской нови", открытый на злом и одновременно подобострастном фельетоне "Оцеолов - вождь самогонов", где сообщалось о задержании алкоконтрольщиками в пригороде райцентра Пыльнове самогонщика Оцеолова и его подельников тайных пьяниц. Автор - судя по всему, сам редактор - не жалел льстивых и высокопарных выражений по адресу работников алкоконтроля, тогда как Оцеолова и его товарищей он изображал стоящими на последней стадии деградации человека разумного и сравнивал с макаками, виденными им в заезжем зверинце.
   Артем вытер губы салфеткой, бросил ее в тарелку с недоеденной жидкой, как кисель, картошкой, еще раз покосился в окно и вышел из кафетерия, направившись к Упыреву. Ему было неприятно присутствие редактора на репетиции. Еще не хватало, чтобы Упырев пошел к Лучникову и рассказал ему, какая прекрасная музыка будет играть на торжествах. А это он мог. Поговаривали, что снятие и ссылка Глущенко, не в последнюю очередь, была связана с редактором "Гурчевской нови", который незадолго до того, как Глущенко отправили в дальний колхоз, разместил в газете статью под своим именем "Нам с такими не по пути", где распинался, что, вот некоторые метят во вторые секретари, рассказывают, что они, де, честные и опытные, а сын-то попался на связях с алкогольными шайками.
   Артем поздоровался с Упыревым, тот протянул руку, а потом полез в карман рубашки за платком, чтобы вытереть пот, выступивший от жары на упитанном оплывшем лице. Пока вождь "Гурчевской нови", фыркая, водил по лицу клетчатым носовым платком, Артем подошел к дирижеру и попросил его дать оркестру немного передохнуть.
   - Да, музыканты у нас, Артем Сергеевич, самые что ни есть наши, Гурчевские. Что ни станут играть - слезу вышибает, - сказал, усмехнувшись, Упырев и правой рукой погладил свою коротенькую бороденку. - Или их нужно дрессировать сутки напролет, или искать других музыкантов. А без музыки, нам, понимаешь, никак нельзя. Вы ведь слышали, что у нас намечается?
   - Ну, понятное дело, празднование юбилея, - неуверенно сказал Артем, подумав, что Упырев знает кое-что еще, иначе не стал бы вот так спрашивать об очевидной вещи.
   - Не только, не только, - важно произнес редактор и хитро сощурился.- А скажите-ка мне, пожалуйста, отчего это в Гурчевске на праздник будет столько гостей? Из Красноновьска, Упырь - Ленинска, Усть-Козьесоветска, Дзержинска, Орджикидзевского, Горбато-Брежневска. И это далеко еще не все. Отчего так? А?
   - Да в каждом городе, наверное, так - гости, делегации, - с наигранным равнодушием ответил Артем, предвкушая нечто новенькое.
   - Э, нет. Значит, вас еще не поставили в известность. Гурчевск - то наш последние дни доживает, - произнес редактор уверенным тоном всеведающего человека.
   - В каком это смысле? - удивился Артем.
   - В самом что ни на есть прямом. Не будет больше на карте СССР такого города, - тоном учителя объясняющего урок сообщил редактор.
   - Переименуют, что ли?
   - Вот-вот, - довольно усмехнулся Упырев. - И я даже знаю новое имя нашего города. - Редактор отступил на шаг от Артема, и, приняв торжественную позу оратора, высоко подняв руку, сказал. - Парточленск.
   - Что вы сказали? - сказал Артем и сощурился на редактора, будто тот был не пожилой мужчина под центнер весом, а мелкий комар, чтобы толком разглядеть которого, нужно было сильно напрячь зрение.
   - Парточленск. А что?
   Артем уже немного пришел в себя и иронично спросил: "А почему не Членпартийск?"
   Упырев, казалось, не заметил никакой иронии и деловито ответил: "Верно, верно говорите. Хотели сначала именно Членпартийском и назвать, но потом выяснилось, что есть уже такой город в Ханты-Мансийском автономном округе, ну и решили не повторятся".
   Артем все еще приходил в себя от недоумения. Интересно, чья это инициатива? Лучникова? Неужели в его голову не пришло что-нибудь получше? Город нуждался во многих вещах, но вот в переименовании - в последнюю очередь.
   - Так что как бы нам не опростоволосится, Артем Сергеевич. Или убрать наш оркестр к чертовой матери, или пригласить другой, - продолжал редактор. - Или же вовсе обойтись без оркестра, но это как-то не будет соответствовать торжеству момента. Так что получше дрессируйте своих подопечных, а то нам и без ни проблем хватает. Вы слышали о Чудаськине?
   - Нет. Даже не знаю кто это такой. Фамилия у него какая-то странноватая. Знал бы - запомнил.
   - Учитель географии из сорок четвертой школы, заядлый элсетиленщик и разгильдяй. Так, мелкий бес, но все равно неприятная история. А ведь молодой еще, неженатый и глупостями всякими занялся. Неприятностей доискался на свою дурную голову.
   - А что случилось-то? - спросил Артем с недоумением.
   Упырев покачал головой, огляделся по сторонам и сказал полушепотом: "Антисоветскую литературу на дому держал и в сети еще распространял".
   Для Гурчевска, где изредка попадались типы, вроде описанного в фельетоне Оцеолова, антисоветчик был явлением из ряда вон. Артем даже и не знал, что ответить на эту новость. Из затруднения его вывел гимн СССР, раздавшийся из редакторского пиджака. Упырев достал из внутреннего кармана свой новенький ярко-красный ЗИЛ: "Да я слушаю... Да...Сейчас иду". Редактор, прощаясь, быстро сунул Артему свою пухлую барскую руку и пошел прочь. /"Да уж хорошенький у него телефон. Говорят, югославские лучше, но и этот ничего. Когда я уже себе приобрету нормальный?" - с досадой подумал Артем, в этот момент всем телом чувствуя тяжесть грязно-коричневого размером с хороший школьный пенал ЗИЛа устаревшей модели, который то и дело приходилось относить в Дом быта на ремонт.
   Обернувшись к дирижеру Артем сказал: /"Павел Васильевич, что вы на жаре печетесь, пойдемте я вам зал в ДК открою. Будете с сегодняшнего дня там репетировать. Там прохладно сейчас". Говоря это, Артем, разумеется, пекся не о здоровье оркестрантов. Уж лучше скрыть этих горе-музыкантов подальше от глаз, подумал он про себя.

4

   "Мы приехали в маленький городок Хеменес - Делла - Сьерра на юге Мексики. Здесь, в джунглях, хранящих в себе развалины древних городов майя, хранится и другая грандиозная историческая тайна, в сравнении с которой индейские пирамиды кажутся детскими игрушками. Это тайна происхождения одного из самых известных исторических личностей прошлого - Иосифа Сталина. Но обо всем по порядку.
   В 1939 году в Мехико агентом советской секретной службы был убит злейший враг Сталина и его политический оппонент Лев Троцкий. Одну часть оставшегося после него архива хранила его семья, другую - один из его мексиканских поклонников, местный промышленник средней руки из штата Чьяпас Мануэль Фиделио Фернандес. О существовании этой части архива ничего не было известно. Очевидно его хранители справедливо опасались, что русские агенты, прознав о местонахождении ценных документов Троцкого, захотят заполучить их любой ценой. Фернандес хранил молчание до самой смерти (он умер в 1963-м). Этот семейный обет в мае 2010 года нарушил его 78-летний сын Онофрио. К нему в гости мы и приехали, чтобы узнать о том, что же столько лет хранилось в семье Фернандесов и что наделало столько шума в мексиканской прессе.
   Хозяин большого дома на краю тихого заштатного городка у самой границы с джунглями, несмотря на свой возраст, выглядит бодро и моложаво, а его обходительность и веселость сразу располагают к общению. Мы начинаем издалека:
   - Дон Онофрио, как ваш отец, капиталист, стал близким человеком большевицкого лидера?
   - На самом деле они были не так уж близки. Троцкий был умным и многоопытным человеком, умевшим разбираться в людях, и всецело доверял моему отцу и то, что он оставил архив именно ему, было вполне логичным и обдуманным шагом. На его жизнь уже неоднократно покушались и он не хотел, чтобы его записи были захвачены или уничтожены сталинской агентурой. Еще одним аргументом в пользу моего отца было его происхождение, его непринадлежность к ближайшему кругу Троцкого. Никто бы не подумал, что архив может хранится у такого человека. Что касается того, как могли сойтись мексиканский капиталист и матерый большевик, то я не вижу в этом особых противоречий. Коммунистические идеи были тогда в большой моде. Но дело даже не в этом. Мой отец получил строгое религиозное воспитание. В юности он был истовым католиком, но потом разочаровался в религии. Видимо его душа требовала какой-то замены, которую он и нашел в идеях коммунизма. И вообще отец всю жизнь был морально чистым человеком, остро переживавшим несправедливость этого мира. Похоже, склад его ума и характера были таковы, что он не мог пройти мимо Троцкого и большевизма.
   - То есть он, владелец двух суконных фабрик, эксплуататор, прямой потомок испанских донов без единой примеси индейской или метисской крови, был искренним коммунистом?
   - Да,- говорит дон Онофрио с некоторой грустью в голосе и переводит свой взгляд на висящий на стене фотопортрет дона Мануэля - высокого несколько грузного человека с длинными, чуть завитыми усами. - Он был таким же ярым коммунистом, как раньше - католиком. А потом...
   Дон Онофрио замолкает на минуту. Видно, что ему неприятно говорить на эту тему и мы пытаемся перевести разговор в несколько другое русло, но дон, преодолевая внутренне сопротивление, продолжает.
   - А потом он разочаровался во всем. Он приходил в себя несколько лет. Это было крайне тяжелое время и для него и для семьи. Мы были тогда совсем юными, но не могли не понимать, что твориться что-то неладное, что изгадило жизнь отцу и отравило атмосферу в доме. Воля отца и его моральная стойкость сделали свое дело. Он вышел из этой схватки победителем, но, кажется, совсем другим человеком.
   - Он стал хуже?
   - Не то чтобы... Он просто стал другим. Я не могу внятно вам это объяснить. Я чувствовал эти перемены инстинктивно, все это тонкие вещи, которые трудно передать словами.
   - Что послужило причиной таких болезненных перемен?
   - Ну вы, наверное, уже знаете. Иначе что бы вы здесь делали? - отвечает дон Фернандес с некоторой долей иронии.
   - Причиной был архив Троцкого?
   - Да. Но если быть точным, некоторая часть архива, посвященная определенному вопросу.
   - А именно?
   - Происхождению Иосифа Сталина и некоторых фигур в его ближайшем окружении. Я намеренно говорю "фигур", а не "людей", потому что людей там почти не было.
   - В каком смысле?
   - В самом прямом. Это были не люди. То есть нечеловеческие существа.
   Признаться, несмотря на то, что "Мехико Таймс" две недели назад опубликовала большую четырехстраничную статью на эту тему и даже дала многочисленные выдержки из архива Троцкого, что вызало волну обсуждений и споров в СМИ, нам было тяжело принять то, что говорил дон Онофрио без недоумения и недоверия.
   - Давайте вернемся немного назад. Как ваш отец познакомился с Троцким?
   - Вы будете смеяться, но обстоятельства их знакомства очень напоминают те, при которых Троцкий познакомился с Меркадером (Рамон Меркадер - убийца Троцкого. - прим. ред.).
   - То есть вы хотите сказать, что дон Мануэль принес ему свою газетную статью и таким образом они познакомились?
   - Совершенно верно. Именно так и началось их знакомство. Но еще раз хочу повторить, что отец никогда не входил в близкое окружение этого человека. И только его личные качества внушили такое большое доверие Троцкому.
   - Каким образом Троцкий передал архив вашему отцу?
   - Это было за несколько месяцев до его гибели. Отец вспоминал, что перед этим у них был долгий ночной разговор одном из пригородов Мехико. Троцкий опасался слежки (на него уже покушались) и назначил встречу отцу ночью в Кайаване, где и передал архив дону Мануэлю. Троцкий, кроме отца, рассматривал кандидатуру английского троцкиста Терри Джеймса, который обещал вывезти архив за океан, но в последний момент по каким-то причинам передумал.
   - Он объяснил это?
   - Весьма туманно. Он просто сказал, что мой отец его устраивает в большей степени.
   - Их разговор касался содержания архива?
   - Да. Троцкий считал своим долгом проинформировать отца о содержании своих записей. То, что было там изложено, настолько невероятно, что требовало определенных пояснений.
   - Кто-либо из окружения Троцкого знал об этих записях?
   - Это мне неизвестно. Кажется, не знал об этом и отец. Во всяком случае, Троцкий ничего ему об этом не говорил.
   - Троцкий как-то объяснил то обстоятельство, что эта информация держалась в тайне? Ведь это было мощным орудием политической борьбы.
   - Я уже говорил, что он был разумным человеком и опасался того, что ему просто не поверят и осмеют. Он не надеялся на то, что его информацию подтвердит еще кто-либо. Возможно, такие люди нашлись бы в большевистской России, но, скорее всего, они были поголовно истреблены Сталиным и его друзьями еще до убийства самого Троцкого.
   - Ваш отец знал русский язык?
   - Конечно, но не могу сказать, что очень хорошо. Это я знаю потому, что читал архив он с большим трудом и при помощи словаря. Мои познания в этом языке не ушли далеко от отцовских и мне стоило больших трудов перевести архив на испанский.
   - Почему вы решились обнародовать эти записи?
   - Признаюсь честно, у меня на это не было особого желания. Меня долго уговаривали жена и сыновья, а их у меня четверо. Так что мне было трудно сопротивляться их напору. Эти разговоры пошли сразу после того как развалился Советский Союз.
   - Однако, вы стойкий.
   - Не без этого, - смеясь, говорит дон Онофрио.
   Перед тем как заехать в дом Фернандесов, мы посетили Мексиканский инстиут криминалистики в Мехико, куда для экспертизы была передана часть архива Троцкого и поговорили с Алонсо Вийей - профессором института и видным экспертом в области графологии и текстологии.
   Говорит Алонсо Вийя: "Не знаю что и сказать. Графологический и стилистический анализ текста подтвердили, что записи могли принадлежать Троцкому. Кроме того, дополнительно мы провели анализ химического состава чернил и бумаги, который подтвердил подлинность документа или во всяком случае то, что написан он был в тридцатые годы прошлого века".
   - Вы говорите, что записи могли принадлежать Троцкому, то есть все-таки сомневаетесь в их подлинности?
   - Как бы вам сказать... Если это подделка, то сделана она гениально. То есть это совершенная подделка, которую я не встречал никогда и сомневаюсь, что встречу еще когда-нибудь. Однако, содержание документа настолько невероятно, что мне легче поверить в существование гениальной подделки, чем в подлинность этого архива.
   - Вы хотите сказать, что ваше сомнение в подлинности записей Троцкого не основывается на научных, рациональных доводах?
   - Можно сказать и так. Просто это не умещается в моей голове и я должен найти хоть какое-то разумное с моей точки зрения объяснение этому феномену.
   Мы возвращаемся к беседе с доном Онофрио и подходим к самому главному.
   - Откуда Троцкому стало известно то, что изложено в его архиве?
   - Это ему рассказал Ворошилов в 1925 году.
   - Но каким образом, если Ворошило был соратником Сталина?
   - Дело том, что в то время у Ворошилова со Сталиным была серьезная ссора. Очень серьезная. Ворошилов считал несправедливым свое положение и сам хотел стать вместо Сталина Генеральным секретарем партии. Троцкий пишет, что она даже подрались друг с другом.
   - Какие основания были у Ворошилова претендовать на высшую партийную должность?
   - Самые веские. Эти, даже не знаю, как их назвать... существа появлялись этом мире, проходя из своего мира через особое место, проход, портал или что-то вроде этого. Управлять этим порталом мог только Ворошилов. Вот этим-то он и шантажировал Сталина, говоря, что сорвет весь их план, если тот не уступит ему пост.
   - А где находился этот портал?
   - Где-то в городке на юге России Локанске (так тексте. - прим.).
   - Вы говорите, что Троцкий был человеком разумным, но как он мог тогда поверить такому?
   - У него были основания. Он в начале двадцатых годов как-то столкнулся со Сталиным при очень странных обстоятельствах и то, что рассказал Ворошилов многое подтвердило и объяснило, - говорит до Онофрио и достает из ящика своего стола папку бумаг. - Вот это результат моих трудов - перевод на испанский записей Троцкого. Я думаю, что это место мне лучше зачитать.
   Троцкий писал: "Я зашел в комнату к Кобе. Он, показалось мне, в этот момент переодевался и сразу насторожился, будто испугался моего появления. У меня тоже было чувство что что-то не то, но что именно я понял не сразу, пока мой взгляд не упал на его спину. Никогда до этого я такого не видел. Это была не кожа, а что-то вроде древесной коры - твердое, темное, узловатое, бугристое, пронизанное прозрачными то ли трубками, то ли венами с мутной зеленоватой жидкостью. Я стоял ошарашенный увиденным, Коба некоторое время тоже пребывал в замешательстве. Когда он повернулся ко мне лицом, от его испуга уже не было и следа. Он тяжело посмотрел на меня и строгим голосом спросил: "Вас не учили стучатся, товарищ Троцкий". Не говоря ни слова, удивленный, я не то что вышел оттуда, я вылетел, не помня себя. С тех пор Коба вызывал у меня не только раздражение, но и чувство гадливости, как какой-то прокаженный. Я много говорил потом с врачами об увиденном (не называя имени Сталина, конечно) об этом и ни один ничего не мог мне объяснить. Я же до последнего считал, что это какая-то страшная кожная болезнь. Я писал об этом записки Ленину, такого человека нельзя было назначать Генеральным секретарем. Но мои письма к Ильичу остались без ответа. Я подозреваю, что их просто перехватывали нужные люди, которыми Сталин окружил больного Ленина".
   - Вы хотите сказать, что этот случай нашел объяснения в откровениях Ворошилова?
   - Совершенно верно. А ключевая роль Ворошилова заставляла Сталина постоянно держать его при себе. Несмотря на то, что этот человек... простите это существо проявляло редкую некомпетентность (Ворошилов был большевистским министром обороны), Сталин не спешил от него избавляться, хотя мог устроить показательный суд, как это было с другими и расстрелять.
   - Что еще рассказал Ворошилов?
   - Он говорил, что они пришли с другой планеты, очень далеко отсюда.
   - Он говорил точно откуда?
   - Нет.
   - Каковы были их цели?
   - Им были нужны ресурсы. Россия ими располагала. Кроме того во власти царил хаос и было достаточно легко туда затесаться в самые первые ряды.
   - Что это были за существа? Они не были похожи на людей?
   - Да на людей они не походили. Чтобы принять человеческий облик, им нужно было постоянно принимать какой-то препарат, который находился под постоянным контролем Сталина, что и позволило ему быстро добиться лидирующего положения, не боясь претензий на власть даже со стороны Ворошилова. Ему тоже было чем того шантажировать. Трудно себе представить, что если бы он остался без препарата, какой тогда облик бы принял и как бы посмел появиться в человеческом обществе. Этим, видимо, он опять заставил Ворошилова вновь склониться на его сторону, так что этот разговор с Троцким больше не повторился. Я ничего точно не могу сказать о том как они выглядели на самом деле. Но могу отметить очень важную подробность. Человеческие существа вызывали у них чувство отвращения, как у человека подобные чувства могут вызывать некоторые животные или насекомые. Человеческий облик был им в тягость. Ворошилов говорил об этом достаточно откровенно. Интересный нюанс был с Молотовым. Он по каким-то причинам более, чем остальные, нуждался в приеме препарата, поэтому как никто был зависим от Сталина. Позже, будучи министром иностранных дел, он прославился своими длинными дипломатическими паузами. У него была одна особенность: он никогда не давал сразу конкретного ответа и удалялся с переговоров на некоторое время. Все думали, что это такой дипломатический стиль. На самом деле, чувствуя, что он начинает быстро мутировать в существо, Молотов нуждался в срочном приеме препарата. Именно это и заставляло его часто удаляться с переговоров. Земная жизнь приносила ему массу неудобств.
   - Эти существа были смертны?
   - Да, смертны так же, как и люди.
   - Существовали ли когда-нибудь реальные Сталин, Ворошилов, Молотов и другие, то есть, мы хотим сказать, были ли такие люди?
   - Я понял ваш вопрос. Да реальные люди, а не существа с такими именами и биографиями существовали, но они умерли, а на их место стали эти. Реальный Сталин погиб в ссылке. Его зарезал бывший каторжник, приревновавший Сталина к своей жене. Молотов умер от пневмонии, а Ворошилов погиб в несчастном случае, свалившись с лошади и свернув себе шею. Каким-то образом существа смогли это скрыть и заняли место этих людей. Ворошилов признался, что он был первым прибывшим оттуда. Позже их число возрастало. Но сколько их было - точно сказать не могу. Но то, что ближайшее окружение Сталина состояло из не-людей я знаю точно.
   - А были ли исключения?
   - То есть?
   - Были ли среди ближайших соратников Сталина люди?
   - Был только один человек. Да и того они оставили, чтобы на нем вымещать все то чувство омерзения по отношению к человеку, которое они постоянно испытывали.
   - Кто это был?
   - Калинин. Формально именно он являлся главой советского государства, что было, скорее, формой издевательства лично над ним и над человеком вообще. На закрытых заседаниях Политбюро Калинина старались всячески унизить самыми разными способами. На стул ему клали гнилые помидоры и тухлые яйца. Однажды Сталин, расходившись, поджег ему бороду. Ворошилов упомянул еще один случай. Калинин, по своему обыкновению, уснул, сидя за столом в своем кабинете. Сталин с товарищами пробрались туда. К бороде несчастного привязали веревку, а другой его конец к ручке двери. Они знали, что секретарь Калинина имел привычку всегда резко открывать двери и , нажав на кнопку, вызвали его. В кабинет вошел секретарь, а Калинин со страшным криком рухнул на стол под общий хохот существ. Вобщем таких случаев было очень много.
   - И Калинин все терпел?
   - Наверное, ему ничего не оставалось делать.
   - Неужели они ничем не выдавали свое нечеловеческое происхождение?
   - Бывало. Но это происходило редко и могло быть воспринято окружающими как чудачество или глупая шутка.
   - Например?
   - Троцкий вспоминает один случай в кремлевской столовой. Каганович сидит за столом и ест суп. К нему подсаживается Сталин и смачно плюет тому в тарелку. И что вы думаете, сделал Каганович? Он поблагодарил Сталина и посмотрел на него так, будто тот подарил ему все сокровища мира. В его взгляде было столько благодарности и восхищения, что Троцкий подумал, что он либо подлизывается к начальнику, либо просто сошел с ума. Когда он пересказал этот эпизод Ворошилову, тот объяснил, что у этих существ плевок в пищу является знаком высшего расположения начальника к подчиненному. Еще этот жест можно трактовать как эпизод любовных игр...
   - Постойте, постойте, вы хотите сказать что Сталин и Каганович...
   - Я понял куда вы клоните. Но Троцкий об этом ничего не пишет. С другой стороны и Ворошилов ничего не говорил ему об этом. Хотя кто его знает как они решали проблему пола и была ли она у них вообще. Чего не знаю - того не знаю. Но мне известно о других их странных особенностях. Они смертельно боялись вещей из фаянса. В Кремле не было фаянсовой посуды и предметов сантехники. Посуда могла маскироваться под фаянс и только. Сталин курил только глиняные трубки. На приемах и обедах за границей отсутствие фаянсовой посуды на столе было одним из требований кремлевских гостей. Если же им приходилось все-таки сталкиваться с этим материалом, то они принимали пищу крайне осторожно.
   - С чем это связано?
   - Фаянс имеет свойство почти мгновенно интегрироваться с их плотью, как бы врастать в нее. Давайте я лучше зачитаю вам один отрывок, - говорит дон Онофрио, перелистывает папку со своим переводом и найдя нужное место, начинает читать:
   "Клим, давясь от смеха, рассказал мне один дурацкий случай с Кагановичем. На одном из партсобраний, сидевший рядом с ним Лазарь сказал, что отлучится ненадолго в клозет и исчез. Его не было полтора часа. Наконец, Ворошилов пошел вслед за ним. Зайдя в туалет, он услышал стуки и страшные вопли, в которых он узнал Кагановича и окликнул его. Тот дрожащим голосом попросил срочно вызвать слесарей и карету скорой помощи. Каганович врос в унитаз. Слесаря, открутив сей предмет, ставший частью тела члена Политбюро, накрыли Лазаря плащом и поддерживая вросший унитаз, помогли Кагановичу спустится по лестнице к приехавшей за ним скорой. "Это надо было видеть", - хохотал Клим. - Лазарь на полусогнутых, шатаясь и цепляясь в перила спускается по лестнице, а сзади, кряхтя и сдерживая смешки, два грязных слесаря поддерживают новообразованную часть тела. Пока он дошел, то пару раз грохнулся, гремя унитазом по ступенькам". Позже в "Правде" написали, что товарищ Каганович был срочно госпитализирован прямо с заседания ВЦИК с острым приступом аппендицита.
   Клим рассказал еще об одном случае с фаянсом. Подравшись с Кобой он решил тому отомстить и вместо глиняной трубки подложил ему фаянсовую. Дело было на заседании, посвященном докладу Пятакова о положении на Украине. Перед началом слушаний Коба, как обычно, закурил. Пятаков приготовился читать и ждал, пока Сталин даст согласие на чтение доклада. Тот неразборчиво, мало того, что с акцентом, но еще и странно шепелявя, сказал: "Ми слющаем вас, тофарич Патакоф". Докладчик насторожился и замешкался, а все остальные начали шикать: "Читайте, читайте". Пятаков начал читать. Коба потянул за трубку, чтобы вынуть ее изо рта, но не смог этого сделать, а только вытянул губы дудочкой и сразу поменялся в лице. Взгляд его стал страшным и полным ненависти. Он всегда имел привычку перебивать докладчика, задавать вопросы, делать замечания, или просил быть покороче, если бывал не в духе. Но этот раз он лишь грозно смотрел и молчал, чем очень смущал Пятакова, который через несколько минут чтения покрылся холодной испариной и стал оговариваться и запинаться. Доклад был длинный. Наконец, Коба не выдержал, встал из-за стола и быстрым шагом молча удалился из кабинета. Все посмотрели на Пятакова, который уже не просто запинался, а заикался и каждые полминуты отирал пот со лба галстуком, чего, вероятно, из-за расстройства чувств не замечал. Все, в особенности докладчик, разошлись с заседания настороженными и перепуганными. Все, кроме, разумеется, Клима, который прекрасно знал в чем дело и поспешил успокоить Пятакова, сказав, что постарается все уладить и поговорит с Кобой. Когда Клим пришел в свой кабинет, секретарь протянул ему конверт. Клим вскрыл его, достал оттуда мятый лист бумаги, на котором огромными буквами жирно было написано: "ЭТО ТЫ, СВОЛОЧЬ?!".
   - Ворошилов потом рассказал Сталину об этом разговоре с Троцким?
   - Скорее всего что нет. Он бы просто побоялся.
   - Можно ли объяснить сталинские чистки в партии процессом очищения большевиков от людей с последующей заменой их нечеловеческими существами?
   - Троцкий своих записях именно так все и объяснял. Правда, с оговоркой, что это было только предположение, которое лишь частично основывалось на подлинных фактах.
   - Что же было дальше? Остались ли эти существа у власти или вернулись к себе домой? Работает ли сейчас этот портал, который доставляет их на Землю?
   - Я не могу ответить ни на один из этих вопросов, - говорит дон Онофрио, пожимая плечами. - Как и вы, я могу только лишь предполагать. И мне известно только то, что было изложено в архиве Троцкого. Но не больше.
   Эво РОДРИГЕС, Педро ГОНСАЛЕС, Мигель САПАРО".

5

   Господи, какая же это несусветная чушь, подумал Копенкин, закончив чтение и положив несколько желтоватых листочков в красную картонную папку, лежавшую на его рабочем столе следователя районного отделения КГБ. Каким законченным идиотом нужно быть, чтобы поверить в это, вообще воспринимать всерьез да еще и делиться с другими, продолжал размышлять Копенкин, вставая из-за стола и направляясь к чайнику на буфете у окна. Он со вздохом достал из буфета пачку краснодарского чая с бергамотом, в сердце своем называя жену наипоследнейшими словами: это надо же, капитан госбезопасности, а пью такую дрянь. Сколько раз ей говорил - не бери эту гадость, а она дефицит, дефицит. Раз дефицит, это не значит, что хорошо, а она этого не понимает. Сексуальные маньяки тоже в дефиците, слава богу, но что в них хорошего?
   Скрипя извилинами на жену, Копенкин, тем не менее, чтобы не вступать в лишние пререкания на пустом месте и не обижать супругу, брал этот чай на работу и даже его пил. Самой замечательной особенностью краснодарского чая с бергамотом было то, что в нем не было ни вкуса, ни запаха бергамота. Все это было так по-советски, так знакомо Копенкину по его собственной жизни и жизни многих других, что существование чая с бергамотом без бергамота его не удивляло и даже не смешило. Многие представители его поколения из родившихся в семидесятых - восьмидесятых годах двадцатого столетия, дети детей современников и строителей сталинской цивилизации были подобны этому чаю.
   Они были советскими без советскости. Оставаясь советскими людьми, они уже не верили ни в партию, ни в политбюро, ни в Бога, ни в черта. Сами себя они советскими, пожалуй, уже и не считали и казались себе неким неофициальным полуподпольным авангардом впадающей в маразм страны. Все "эсэсэровское" вызывало у них впечатление какой-то дичи и отсталости, тогда как все, что носило на себе печать заграницы, даже зубочистки или неизвестно какими путями привезенный из заграничной командировки крем для анального секса, напротив было объектом если не потребительского восторга и поклонения, то безграничного уважения, замешанного на чувстве неполноценности как собственного, так и страны, в которой выпало провести свой век земной. Странность положения этих живых чаев с бергамотом без бергамота была в том, что внутренне, а часто и внешне отрекаясь от совестскости, они до кончиков волос, до каждой клеточки, атома, электрона оставались советскими. Они этого, конечно, не признавали и не могли признать, но те редкие экземпляры, которые попадали в волшебное забугорье на постоянное место жительства, ощущали это во всей полноте.
   Вот и Копенкин стал работать в КГБ не из-за восторга перед белыми буквами лозунгов, выведенными на вездесущем кумаче, а потому, что его отец работал в госбезопасности, потому, что это было хорошее место, дававшее возможности не толкаться в очередях за кульком сахара. В глубине души он даже сочувствовал всякими антисоветчикам и диссидентам, но это длилось мгновения. В его глазах потомственного карьериста взять и вот так просто ради идеи сломать себе жизнь казалось несусветной глупостью, к тому же бесполезной и бессмысленной.
   Копенкин прекрасно помнил историю капитана Орехова, считавшегося им образцом неуместной наивности и закоренелого идиотизма. В семидесятые годы Орехова, работавшего в отделе КГБ, курировавшем инакомыслящих, внезапно настигло магическое просветление: он решил, что диссиденты, преследуемые спецслужбой, на самом деле являются умом, честью и совестью нашей эпохи, следовательно, думал Орехов, таким людям нужно всячески помогать. Эти капитан и занимался в течение нескольких лет. Предупреждал диссидентов о готовящихся обысках, облавах, указывал места, где спрятаны отслеживающие устройства - в общем стал добровольным "кротом". "Кротом" идейным, бескорыстным и таким же слепым. Деятельность Орехова была разоблачена, он отсидел восемь лет, а потом был выслан на Запад, где жил на жалкие подаяния различных организаций, пока они не забыли о его существовании и денежная струйка иссякла. Бывший капитан КГБ стал ночным развозчиком пиццы, о чем чуть ли не гордостью сообщал заезжим документалистам одного из американских каналов. Сомнительно, чтобы сам Орехов не осознавал всю идиотичность своей жизни. Перспективную работу в органах безопасности он поменял на восьмилетнее заключение и унизительную для него работу мальчика на побегушках. Его помощь диссидентам на самом деле не имела особых положительных результатов для самих диссидентов. Да и не могла иметь. Его наивное стукачество никому не было нужным: ни инакомыслящим, ни ему самому. Он был просто идиотом с капитанскими звездочками на погонах, и идти вслед за ним не хотелось ни Копенкину, ни многим другим, жившим, как он жизнью банальных советских двоякодышащих, вступивших с государством в брак по расчету, а не по любви.
   Допив чай, Копенкин взял со стола папку с бумагами, найденными у Чудаськина, и пошел в кабинет к майору Шматько. Когда он вошел в кабинет, майор в состоянии глубокой задумчивости стоял лицом к окну, заложив руки за спину. Он вяло обернулся на стук двери, его худощавое и строгое лицо казалось лицом больного измученного человека. Шматько поздоровался с Копенкиным и снова уставился в окно.
   - Ну что, читал? - спросил майор, не оборачиваясь. Голос его был усталым и сипловатым.
   - По-моему, полный бред. Я ко всему привык, но такое... Шизофрения какая-то, честное слово. Понапридумывают там у них всякую чушь, а мы тут разгребаем, - стал разоряться Копенкин тоном дежурного возмущения, который он применял каждый раз, когда чувствовал, что именно этой реакции ждет начальство. - И книжонки его у меня еще лежат дурацкие. Тоже гадость редкая. Правильно, что этих "писунов", с позволения сказать, не пускают в народ. Нечему народу у них учится. (Сам Копенкин с удовольствием таскал эту литературу домой, копировал и давал почитать знакомым). Эту глупую писанину необходимо искоренять, как заразу...
   - Но Чудаськин арестован не столько за это и ты прекрасно это знаешь, - прервал его майор. - Разве это не похоже на бред? Но ведь это правда. Правда до единой копейки. Если честно, я его бы в психушку отправил. Так надежнее. Но наверху решили, что лучше будет сослать его на спецпоселение. Может это и верно, может быть, - задумчиво ответил Шматько и, обернувшись к Копенкину, добавил. - Они посчитали, что слишком строгое наказание наведет его на мысль, что главная его провинность состоит вовсе не в этой белиберде, а в чем-то другом, о чем мы с тобой прекрасно знаем. Он даже в мыслях не должен допускать этого. Даже в мыслях. Что ж им там виднее. Может они и правы. Но мне почему-то так не кажется. Как по мне, так лучше бы его в психушку отправили. Там ему самое место. Глупый и неуместный гуманизм. Ну да хрен сними. Им виднее. Наше дело - край.
   Майор снова повернулся к окну и сказал: "Ладно, оставляй папку и можешь идти".
  

Озерки

  
  

1

   Тестю Артема было под восемьдесят, и он уже пять лет как безвылазно жил на даче, занимаясь хозяйством и наслаждаясь тишиной и покоем. Хозяйство было небольшим и необременительным для пожилого человека: три свиньи, две собаки да несколько кур. Особой его гордостью был жирный щетинистый хряк, которому он за особую важность, выраженную во всем его внушительном виде и деловитой медлительности, предполагавшей в этом животном не только инстинкт, но и некий разум, дал кличку Наполеон. Однако старый боров вызывал в нем умиление не только своим важным и одновременно скотским обликом. Старик выдрессировал его и развлекал гостей тем, что заставлял Наполеона становится на задние лапы. Поскольку гости на даче бывали одни и те же, эти постоянные свинские фокусы уже не вызывали искреннего и неподдельного веселья. Они, бывало, посмеивались или даже просили хозяина повторить трюк, но делали это только для того, чтобы своим равнодушием не задеть самолюбие старика. Тесть же нередко в полном одиночестве постоянно третировал своего любимца, и каждый раз находил это забавным. Ему и в голову не приходило, что боров, стоящий на задних лапах, всем уже порядком надоел. Однажды, пьянствуя с соседом по даче, он напоил Наполеона пивом "Ячменный колос", а потом попытался заставить его выполнить свой коронный трюк. Естественно ничего не вышло. Как боров ни пытался выполнить требования хозяина, оглушенный алкоголем вестибулярный аппарат не давал ему возможности встать на задние лапы. Наполеон только шатался и страшно визжал. Тесть спьяну начал толкать хряка в бок, называя его пьяной свиньей, чем страшно рассмешил соседа. Наполеон почти не реагировал на тычки, а только пошатывался и хрюкал пока не свалился на бок и не уснул. После этого, каждый раз проходя мимо борова, тесть как бы укоризненно и обиженно говорил ему: Эх, свинья ты пьяная. Наполеон настороженно хрюкал, сопел, тут же унавоживал загон, обиженно отворачивался и шел в противоположный угол вольера. Скотина, скотина, а ум имеет, - думал тесть и преисполнялся в этот момент чувством уважения к хряку. Сам Наполеон, видимо, догадывался, что им умиляются, его уважают, но виду не подавал, а только загадочно чавкал и хрюкал. Знал ли боров об отношении к нему хозяина или не знал - в точности неизвестно, но вот то, что он главный в вольере он осознавал точно, ведь даже склочные куры, постоянно дерущиеся между собой за маленькое зернышко, при его появлении успокаивались и почтительно кудахтали.
   Артем с женой и дочерью выезжал на дачу почти каждые выходные, но он откровенно тяготился и обществом тестя и пятничными очередями в магазинчике при алкоконтроле, где выдавали недельную норму алкоголя для партийных работников и пенсионеров. Чтобы не обременять родственника, Артем вместе со своей нормой, в которой он, в принципе, и не очень-то нуждался, так как не любил выпивать, по карточке тестя получал пять бутылок пива, одну бутылку водки и отвозил их на дачу. Тесть постоянно порывался зазвать Артема в собутыльники. Иногда приходилось соглашаться и летними вечерами сидеть в беседке, кормить орды злых дачных комаров и выслушивать старика, в сотый раз рассказывающего что-то такое, что зять знал уже наизусть. Положение в некоторой степени скрашивал сосед, тоже пенсионер, чьи пьяные размышления о жизни носили более разнообразный характер. В такие вечера можно было тихо и почти незаметно покинуть общество собутыльников и заняться своими делами.
   В общем, каждый раз, когда Артем с семьей приезжал на дачу, у него было чувство будто вместо внутренностей у него большой тяжелый камень. Тяжелеть в душе начинало уже в пятницу, когда он толкался в тесной очереди в магазине алкоконтрольщиков. Чувство усиливалось еще тем, что была возможность потерять полтора часа, так ничего и не получив. Собственно так и происходило пару раз, когда алкоголь заканчивался перед самым его носом. В таких случаях тесть всегда ворчал и подозревал внутрисемейный заговор с целью лишить его маленьких удовольствий советской старости. Спорить с ним или переубеждать было бесполезно. Артем тогда чувствовал, что ему остается только один шаг, чтобы не послать старика куда подальше и еле себя сдерживал. В такие дни он предпочитал куда-нибудь затеряться на вечер. Артем давно мог бы обзавестись своей собственной дачей и избавится от всей этой тягомотины с тестем, давно ему опостылевшей, но жена была против, считая, что им будет вполне достаточно загородного "имения", как она выражалась, ее отца. Артем же думал про себя, что "имение" его уже давно "заимело" и "иметь" он хотел это "имение".
   Хочешь - не хочешь, но и в эту субботу утром Артем с семьей выехали на дачу в Озерки, прихватив всегдашнюю тестеву "норму", всю дорогу мерзко тарахтевшую на заднем сиденье. Одно лишь утешало Артема, что на деньги, приготовленные для покупки дачи, он приобрел автомобиль, пусть это и была старенькая "копейка", но она пользовалась большим доверием у автомобилистов, чем новые черепахообразные творения волжского автомобильного завода, ломавшиеся после первых десяти километров пробега. Новые модели, как правило, покупали те, кто желал показать свою продвинутость или просто люди неопытные и неискушенные в автомобильных делах. Первая категория часто закрывала глаза на технические недостатки ради блеска "новья", вторая же нередко воспринимала свое приобретение как проклятие, избавиться от которого стоило больших трудов.
   Для расколдовывания новых "Жигулей - Тольятти" существовали особые знахари, гнездившиеся в гаражных кооперативах. Стоили их услуги дорого, но выполняли их, как правило, качественно. Из громыхающей, как пустая бочка и неудобной тольяттинской черепахи они делали вполне сносный советский автомобиль, которым можно было пользоваться. Довольно многие из таких автоколдунов - спасибо ВАЗу - в скором времени стали обладателями целых состояний. Если везло, они умело прятали это от ОБХСС и широкоплечих спортивного вида парней, считавших, что всякий денежный ручеек, бивший в их городе благодаря упущению властей, должен был облагородить и их карманы. Если не везло, народный умелец отправлялся на спецпоселение, а если удавалось купить судью, отделывался условным сроком. Со временем любители спорта и горячих процедур с включенным утюгом, ложившимся на спину обладателя подпольных денежных сбережений, сообразили, что им нужно, в первую очередь, договариваться с властями, чтобы те не столь ретиво понуждали их "клиентов" к исполнению закона. Таким образом, широкоплечая гвардия проходных дворов вскоре стала посредником между властью и подпольными автомастерскими, создав своего рода корпорацию, где все было четко, по-деловому, и по-настоящему взаимовыгодно. В основном такие корпорации возникали в крупных городах. В мелких городишках, таких как Гурчевск, плавно переходящий в Парточленск, для таких образований не было достаточного поля деятельности, и подобные случаи носили крайне редкий, единичный характер, но о существовании этих корпораций в Гурчевске знали все, несмотря на то, что даже в случае разоблачения, об этих делишках предпочитали помалкивать. Вообще советские люди всегда знали больше, чем это было желательно с точки зрения властей, часто даже больше, чем было на самом деле.
   Впрочем, Артема все это не касалось - он прекрасно справлялся со своими обязанностями владельца "копейки" и не бегал по гаражам в поисках кустарей-кудесников. Бывало, что машина выручала его, и он избегал общества тестя, ссылаясь на то, что ему нужно провести небольшой ремонт машины у своего хорошего знакомого, жившего в Озерках, и исчезал на целый день. На этот раз он хотел провернуть то же самое и найти временное прибежище на даче Чепурного, куда должен был подойти и его давний знакомец Копенкин.
   Утро было слегка омрачено эмоциональными наставлениями матери в адрес девятилетней дочери, променявшей новенький школьный пенал на заграничную жвачку с картинками внутри. Артем хотел было вмешаться, но потом передумал, не желая отягчать ситуацию, тем более что перспектива провести выходные в обществе тестя и без того вызывала раздражение. Вмешайся он нелицеприятный в разговор жены с дочерью, то стал бы на сторону последней, а это уже повод для ссоры. Он вспоминал, как сам выменивал всякие заграничные безделушки на пеналы, линейки и прочую школьную дребедень и не видел в поступке дочери ничего ужасного.
   Прибыв в Озерки, Артем буквально промучился до обеда, а потом, сославшись на какие-то дела по работе, ушел на чепурнинскую дачу.
  

2

   Если бы не навязчивость тестя, выходные в Озерках были бы для Артема не испытанием его нервной системы, а обычным спокойным и тихим отдыхом. Гурчевская жара, усиленная раскалившимся асфальтом, бетоном, кирпичом и адской геометрией типовой застройки - часто в эти жаркие дни Артему в голову приходила мысль, что именно такой и должна была бы быть архитектура ада, если бы он существовал - не оставляла надежд на то, что выходные будут проведены так, чтобы в понедельник можно было выйти на работу посвежевшим и отдохнувшим, а не измученным жарой и комарами. Другое дело Озерки, окруженные лесами и множеством естественных и искусственных озер и ручьев, точное число которых, наверное, затруднились бы назвать даже местные жители. Близость озер, подпитывавшихся прохладной и чистой водой из подземных источников, охлаждало знойный летний воздух и насыщало его влагой, отчего ночь, проведенная здесь, никак не шла в сравнение с ночью в Гурчевской квартире, превращающейся в адскую печь. Ночью воздух здесь был чист, прозрачен и нес прохладу и свежесть.
   Артем, Копенкин и Чепурный время от времени созванивались и встречались вместе на чепурнинской даче, когда тот был один, а не с семьей. У Чепурного в подвале была целая алкогольная лаборатория, где наряду с самогонным аппаратом был спрятан сконструированный им очиститель, который на выходе давал чистый и без сивушного запаха продукт. Вход в подвал был замаскирован и находился за ковром на стене, который, в свою очередь, закрывался старым и тяжелым платяным шкафом. Копенкин давно намекал Чепурному, что это странное сочетание ковра и шкафа может выдать его внимательному наблюдателю, возбудив вполне обоснованные подозрения. В самом деле - кто же вешает ковер за шкафом. Чепурный соглашался, но в итоге так ничего и не менял, надеясь на авось.
   Артем прошел две улицы и оказался возле дома Чепурного. Открыв низенькую калитку, он подошел к двери дощатого дома с мансардой и постучал. Три раза по три - таков был их условный знак. Дверь ему открыл хмурый и чем-то раздосадованный Копенкин. Артем сразу спросил в чем дело.
   - А, сам увидишь, - и Копенкин махнул рукой в сторону комнаты, где находился вход в подвал. - Считай, что день испорчен.
   Они прошли в комнату, а затем по скрипящим деревянным ступенькам спустились в подвал. Предварительно Копенкин задернул ковер и специальным рычагом придвинул шкаф к стене. В подвале был включен свет, и оттуда раздавалось бормотание двух голосов. Один явно принадлежал Чепурному, а другой - незнакомому человеку.
   Когда Артем сошел вниз, то увидел, что товарищ кукловод уже порядочно пьян, а напротив него на топчане сидит такой же нетрезвый дяденька лет пятидесяти с квадратным дряблым лицом и круглым брюшком. Оба уже были на той стадии опьянения, когда ровно держать голову было уже затруднительно и два собеседника сидели друг напротив друга, будто набычившись и собираясь бросится в драку.
   Чепурный заметил Артема и, подняв руку в жесте, который можно было трактовать как "смотрите кто пришел", произнес: "О!" Отдача при произношении этого гласного звука была настолько сильной, что Чепурный чуть не завалился набок. Потом он перевел руку на незнакомца и, ткнув него пальцем, сказал: "Это Гриша". Гриша, приоткрыв один глаз, искоса посмотрел на вошедших, кивнул, что-то буркнул и опять погрузился в транс, навеянный крепким чепурнинским напитком.
   - Свинья тупая - прошипел за спиной Артема Копенкин. - Ты зачем его привел сюда, дурак?
   - Да ты не боись. Гриша хороший. Он в Ивановке живет. Он мне картину подарил. Сам, кстати, нарисовал. Гриша - талант, самородок, - и Чепурный показал пальцем на картину, висящую на стене.
   Это была репродукция известной картины "Ленин в Разливе". Горит, дымясь, костер и Ильич, щурясь, смотрит вдаль, прозревая в ней зарево будущей пролетарской революции. За спиной Ильича стоял шалаш, но тут сходство с оригиналом заканчивалось. Из шалаша торчали, перекинутые крест-накрест голые ноги, явно принадлежавшие женщине. На аппетитной ляжке лежала белая рука с тонкими музыкальными пальцами.
   - А это кто? - спросил Артем, указывая на шалаш.
   - Как кто? - округлив глаза, удивился Чепурный. - Инесса Арманд, кто ж еще?
   Копенкин присмотрелся к руке и подумал, что такая рука вполне могла принадлежать субтильному и худощавому Дзержинскому, но он предпочел это не озвучивать, а только прокашлялся, прочищая горло. Пока Артем с Копенкиным изучали творение самородка, Чепурный достал еще две рюмки, наполнил их самогоном и, указав на них товарищам, сказал: "Ну, за искусство!"
   Копенкин поморщился, но взял рюмку, свою дозу взял и Артем. Чепурный под столом толкнул ногой Гришу и кивнул головой на стол: "Давай друг". Гриша отверз оба зрительных органа, в которых явно читалось "вижу цель, задание понял". "За искусство и творцов этого искусства!" - повторил Чепурный и выпил. На столе лежало порезанное сало, черный хлеб, свежие огурцы и помидоры. Артема выпил, его передернуло - самогон оказался очень крепким - сразу схватил помидор и целиком съел его.
   - А вот у вас в Ивановке такой самогон есть? - поинтересовался Чепурный, обращаясь к Грише.
   - Нет у нас самогона, - пробурчал самородок. - В Ивановке ничего нет.
   - А водка есть?
   - Водка? Не, водки нет. В Ивановке ничего нет.
   - А вот такие люди, как ты, есть еще в Ивановке?
   - Нет... В Ивановке ничего нет.
   Наступила небольшая пауза. Чепурный, кажется, уже не знал что спросить и тут выдал:
   - А Иваны в Ивановке есть?
   Гриша с трудом поднял глаза. Вопрос явно застал его врасплох и требовал некоторого умственного напряжения.
   - Ну... Еще Гриша есть, через улицу живет, ну сосед у меня Дима, а Иванов у нас нет. Я ж говорю, в Ивановке ничего нет.
   - А почему же тогда Ивановка? - не унимался Чепурный.
   Гриша опять поднял глаза. Ответить на этот заумный вопрос, казалось, было задачей совершенно непосильной, и могла вогнать самородка в ступор, из которого его мог вывести либо хороший толчок, либо еще одна рюмка. Но не тут - то было.
   - Старики рассказывали - было это еще в коллективизацию что ли - поселок по-другому назывался: Гришаевка. Время было трудное, голодное, народ волновался, не хотел ни в какие колхозы вступать. Ну и вот, короче, приезжает в Гришаевку большой начальник какой-то. То ли из области, то ли из Гурчевска. Ну неважно. И спрашивает, значит: "Чего крик поднимаете, чего это вам колхоз не нравится, может это вам и советская власть, понимаешь, поперек горла стоит?" А гришаевцы ему и говорят: "Как же нам не волноваться, не бунтовать. Жрать нечего, дети голодные по лавкам сидят, плачут". И поутих тогда начальник и давай выспрашивать, вот как ты сейчас, чего у вас есть, да чего у вас нет. И про что ни спросит - ну ничего нет. Ничего нет в Гришаевке. Ни жрать, ни пить, ни пахать. Начальник, знай себе, зенками хлопает, и ничему не верит. Говорит: врете вы все, эх врете. Вот я сейчас проверю, вот по дворам со своими орлами пройдусь да поищу. И давай, значит, ходить по дворам, искать да выпытывать. Говорит: "Знаю я вас, сволочей, как облупленных. Хлеб спрячете, а сами плачетесь, что, де, нет ничего у нас, сирые мы и босые". Искал он, значит, искал и ничего не нашел. Да и что он мог найти? В Гришаевке ничего нет. Ни тогда не было, ни сейчас ничего. Заодно со всеми, значит, перезнакомился. Да и что там знакомится? Поселок-то небольшой совсем. Ну стоит, значит, у поселкового совета начальник и продолжает зенками хлопать. Не знает чего ему делать и что ему гришаевцам ответить. Проходит час, другой и вот что-то он удумал, значит и велит всем у совета собираться, его слушать. Народ собрался, шумит, жрать хочет и вот он спрашивает: "А есть ли у вас Иваны в Гришаевке? Я со всеми уже перезнакомился, а ни одного Ивана не встретил. Может ли быть такое?" А гришаевцы ему и отвечают: "Да нет у нас Иванов и сроду не было. Григориев полно, а Иванов не было отродясь". Ну и говорит тогда начальник: "Слушайте меня, колхозники. Вот вы говорите, что власть вам не дает ничего, что у вас ничего нет и никогда не было. Может это и было так при старой, царской власти, а при власти советской такого не будет и быть вообще не может. Это я вам, как представитель этой самой власти говорю. Честное коммунистическое слово даю, что советская власть вас в беде не оставит. Это ж нехорошо, когда нет ничего. Да и быть такого не должно. А теперь слушайте все. Вот нет у вас Иванов. Это нехорошо, очень нехорошо. Как же так - село и без Иванов? Советская власть это так не оставит. И не говорите потом, что ничего вам не дает власть партии большевиков". Вот так и стал поселок Гришаевка Ивановкой. Сколько лет прошло, а Иванов у нас все равно нет и вообще ничего нет.
   Гриша закончил свой рассказ и уронил голову на грудь. Все молчали. Чепурный, пронзенный до глубины души гришиным эпосом, только пьяно покачивал головой. Наконец Копенкин не выдержал томительной паузы, схватил бутылку и стал разливать по рюмкам. Увидев это, Чепурный будто спохватился чего-то и сказал: "А да-да, наливай давай, наливай". Гриша, как древняя предсказательница, возникающая из тумана, произносящая зловещие слова о будущем и уходящая обратно в клубящуюся мглу, вырубился окончательно. Он откинулся на спину и съехал по стене набок, уткнувшись головой в угол подвала.
   - Готов самородок, - произнес Артем. - Где ты его откопал?
   - Да вчера ехал на дачу, на автобус опоздал, а он меня на ЗИЛе своем подбросил. Ну разговорились, познакомились, то да се. Я его к себе и пригласил. Так он еще и картину вот притарабанил. Эх, село, а пить не умеет. Даже пить там разучились. Совсем плохи дела.
   - Зато ты мастер по этой части, кукловод хренов. Ты башкой своей думаешь, что ты делаешь. Первого встречного сюда тащишь. Смотри, алкоконтроль за жопу поймает, я тебя отмазывать не буду, - возмутился Копенкин и тут же выпил, будто только что произнес тост.
   Выпили Артем и Чепурный. Копенкин вдруг схватил со стола помидор и с силой пихнул его в рот Чепурному. Тот замычал. "Жуй, жуй дурак", - приговаривал Копенкин, заталкивая томатную квашню, растекшуюся по подбородку Чепурного.
   - Ладно, мы пошли. Ты тут с Гришей своим разбирайся, а у нас желания здесь оставаться нет никакого, - сказал Копенкин и многозначительно глянул на Артема. - Проводи нас и закройся на замок, и чтоб до завтра тебя никто на улице не видел. Понял?

3

   Они вышли на улицу и Артем подумал, что так даже лучше - пройтись по поселку, зайти на озера, чем сидеть в подвале и глушить самогон. Он предложил Копенкину пойти к ближайшему озеру на окраине поселка, но тот ответил, что не хотел бы иди сейчас в людное место. На озере сейчас, должно быть полно народу, а он хотел бы серьезно переговорить с Артемом. Тогда они решили пойти на "ряску" - небольшое озерцо в глубине леса, заросшее осокой и ряской. Условия для купания там были не очень, дно было сильно заилено, а вода мутна, и в основном "ряску" посещали рыбаки, да и то не слишком часто.
   Пока они выходили на лесную тропу, ведущую к озерцу, Артем расспрашивал Копенкина о Чудаськине, но ничего особенного, что дополняло бы слова Упырева, он так и не узнал.
   - Если хочешь, я снял копию с книги, которую у него нашли. Почитаешь, поймешь, чем он занимался. В принципе, ничем таким особенным, - отвечал Копенкин. - Я хотел с тобой поговорить совсем о другом, если честно. Дойдем до озера, присядем, и я тебе все расскажу.
   На въезде в поселок, на дороге, от которой начиналась тропа, ведущая к озеру, стояла "Лада" с отличительными знаками алкоконтроля. Возле машины на обочине стояли, переминаясь с ноги на ногу и обмахиваясь, будто веером, листьями лопухов, двое упитанных алкоконтрольщиков в зеленой, как кожа ящерицы, форме с нашивками на левом рукаве. Нашивки изображали мускулистого товарища в рабочем фартуке с мужественными чертами лица, с ненавистью в глазах рубящего огромным мечом извивающегося под его ногами зеленого змея. Увидев двух приближающихся дачников, алкоконтрольщики оживились, побросали в пыль лопухи и направились в их сторону.
   - Здравствуйте товарищи. Гурчевское районное управление алкоконтрольного комитета. Сержанты Боликов и Леликов. Разрешите ваши документы.
   Копенкин и Артем уже не в первый раз проходили эту вполне обыденную для каждого взрослого советского человека процедуру, но каждый раз и тот и другой испытывали при этом чувство раздражения и стыда, будто их заставляли прилюдно раздеться догола. Копенкин скорчил гримасу и полез за документами в карман брюк. Сержанты заметили, что гражданин явно проявляет внутренне недовольство, которое они всегда воспринимали как обращенное на них лично, это вызывало у них ответное негодование и желание если не нахамить, то хотя бы немного помурыжыть или припугнуть проверяемого. Увидев удостоверение работника КГБ, сержанты присмирели настолько, что не стали смотреть документы у Артема и, козырнув, отошли обратно к обочине скучать, искать тени и обмахиваться лопухами в ожидании очередной жертвы.
   - Змееборцы хреновы, - с презрением сказал Копенкин, когда они отошли. - Морды разъели, аж лопаются. Хлебное место им досталось, однако. Сейчас на дачах в выходные только и делай, что лови и сбивай то по пятерику, то по червонцу. Ох и дурак, Чепурный, ох и дурак. Сейчас окончательно ужрется и поползет приключения искать. А тут эти уже ждут.
   - Да не вылезет он, - возразил Артем. - Он уже в том состоянии, когда даже на четвереньках толком передвигаться невозможно. Вот завтра - да. Могут перегар унюхать. Нужно ему будет с утра позвонить и предупредить.
   "Ряска" еле виднелась сквозь заросли старых, высоченных ив, как бы набрасывающих вуаль из длинных ветвей на берег озера. Они вышли к трем ивам, позади которых росли уже отцветшие ирисы, и зеленела мутная стоячая вода озера. Трава вокруг была высокая и густая. Примерно на равном от деревьев расстоянии была вытоптана небольшая поляна с лежащим на ней толстым старым древесным стволом, использовавшимся приходившими сюда в качестве скамейки. Рядом в траве лежал пластмассовый стаканчик и пустая зеленая бутылка без этикетки. Они присели на ствол, и Копенкин спросил.
   - Как у вас отношения с Лучниковым?
   - Ну, как сказать... - замешкался с ответом Артем, по ходу фразы осознавая, что его замешательство красноречивее, чем все речи Цицерона вместе взятые, и как бы он ни пытался врать, истинное его мнение и ложь будут заметны невооруженным глазом.
   - Все понятно. Дальше можешь не продолжать. Это ты зря. Честное слово, зря. Он руководитель еще молодой, перспективный. Ему нужны люди, которым бы он мог доверять, на которых мог бы опереться. Потому что руководитель без своей команды все равно что комар, которого может прихлопнуть любой. А вы вместо того, чтобы поддержать человека, сторонитесь его, как крысы по норам прячетесь.
   - Ты говоришь, будто у нас нет на это оснований. А Глущенко как же?
   - Ну насчет этого товарища разговор особый. Скажу тебе по секрету - пусть это останется между нами - Глущенко сам виноват в том, что с ним случилось. Нечего было доносы Елкину в область строчить. Целые петиции отсылал, - говорил Копенкин, энергично тряся пальцем возле лица Артема. - Мол, Лучников некомпетентный руководитель, человек с сомнительной моралью, самодур и все такое прочее. Сам виноват. Так что нечего его жалеть. А ты не бегай от него, а присмотрись что он за человек. Наладь с ним нормальные рабочие отношения и не только рабочие...
   - Не, интим прошу не предлагать, - ухмыльнулся Артем.
   - Знаешь, твои шутки тут неуместны. Я тебе еще раз говорю: человек он перспективный. Сработаешься с ним - карьеру сделаешь. Нет - всю свою жизнь в районе проболтаешься. Ты же знаешь, где райкомовская дача находится? Сегодня и завтра он там отдыхает. Подойди к нему, поговори, познакомься поближе.
   - Как ты себе это представляешь? Здравствуйте, товарищ Лучников. Я вот проходил случайно мимо - дай, думаю, зайду о жизни с вами покалякаю. Ну и что он подумает тогда? Пришел подчиненный начальнику жопу вылизывать. Не знаю как он отреагирует, но я подумал бы именно так. И вообще, скажу честно, я его побаиваюсь. Не могу объяснить точно почему, но боюсь. Как представлю, что я с ним беседы беседовать буду - так лучше мне с тестевым хряком в одном сарае переночевать.
   - Насчет того, что ты будешь нежданным гостем - не беспокойся. Будь уверен, что он тебя ждет.
   - Э, погоди, погоди. Ты это что вербовкой его сторонников занимаешься?
   - Можешь думать что хочешь, но для тебя будет лучше, если ты с ним встретишься завтра. Он твой начальник, он тебя завтра ждет. Так что считай, что это его приказ, который ты обязан выполнить. Ты, конечно, можешь уклониться от его выполнения, но для тебя будет лучше, если ты сделаешь, как я сказал.
   - Интересно. Он тебя лично об этом попросил?
   - Считай, что да.
   - Я так полагаю, что я не первый с кем он пожелал встретиться. Собеседования он у себя на даче проводит. Я так думаю. Иначе чем объяснить, что именно я его так заинтересовал? Чем это я от всех остальных отличаюсь? Я правильно говорю?
   - Ну ты можешь думать все, что хочешь...
   - Значит я угадал?
   - Это все не так уж важно. Важно то, чтобы ты пришел к нему и нормально с ним пообщался. Больше ничего от тебя не требуется. Ладно,- Копенкин встал с бревна. - Пошли ко мне зайдем. Посидим маленько.

4

   Артем вернулся на тестеву дачу в сумерках. Тесть уже завалился спать на веранде, закрывшись от комаров прозрачной занавеской, и спокойно себе похрапывал, что Артема несказанно обрадовало. Жена с дочерью ужинали в беседке и тоже собирались ложиться спать. Артем присел с ними, немного поел, провел их в спальную комнату, а сам примостился на стареньком диване в зале, включил стоящий рядом торшер и достал из внутреннего кармана пиджака книжку, которую ему дал Копенкин.
   Это была книга Михаила Белобокина - писателя, которого уж лет пятнадцать как выслали на Запад. Чудаськин отдал за эти пятьдесят с небольшим страниц больше половины своей месячной зарплаты. Артем открыл первую страницу, на которой был помещен портрет автора. Белобокин на вид оказался интеллигентным лысым господином с ленинской бородкой, округлым лицом и несколько меланхоличным взглядом. Артем перевернул страницу и прочитал первый рассказ "Новый год".
   Родители Дениски ушли в гости к бабушке, а ему наказали дожидаться Деда Мороза и Снегурочки. Все дни перед Новым годом Дениска грезил о новом подарке. Он хотел ракету. Да не просто какую--нибудь пластмассовую, а самую что ни на есть настоящую. Большую, высотой с его рост и с двигателем вроде тех, которые он видел на соревнованиях по ракетомоделированию. Было это еще летом. И вот все это время Дениска просто болел ракетами и космосом. Над его кроваткой висел портрет Гагарина, вырезанный из журнала "Смена", и каждый раз, когда показывали очередной старт советских космонавтов, он замирал перед телевизором, как завороженный и отключался от всего вокруг, отмечая про себя каждую деталь.
   Он любил перед сном, находясь в состоянии сладкой вечерней истомы, вспоминать увиденную картинку. Как медленно и торжественно отходили от ракеты стартовые мачты, как гулко включались ракетные двигатели, поднимая огромное белое облако, сквозь которое просвечивалось мощное пламя. И вот ракета отрывается от стартовой площадки. Сначала медленно, потом все быстрее и быстрее и уже через какие-то мгновения в серых облаках над космодромом был виден один лишь тусклый светящийся шар. А потом он представлял как космонавты, выйдя на орбиту и войдя в состоянии невесомости, смотрят на бескрайний голубой шар Земли в облаках, океанах и материках.
   Дениску особенно интересовало непостижимое состояние невесомости. Много раз, во дворе своего дома на детской площадке он взбирался на лесенку и прыгал, прыгал оттуда, пытаясь запомнить надолго эти мгновения чувства полета, которое он считал тождественным невесомости. Затем в своем воображении он суммировал эти мгновения, и выходили целые минуты непередаваемого неземного восторга. Иногда он представлял себе как в его комнате воспаряют в воздух его школьный пенал, учебники и ранец, как плавно от подоконника отрывался горшок со старым алоэ и взлетал под потолок.
   Дениска усердно собирал вырезки из газет и журналов с сообщениями о космических полетах. Самая любимая его статья из журнала "Наука и жизнь" хранилась под матрасом. В ней рассказывалось об устройстве корабля "Союз". Статья сопровождалась подробными цветными иллюстрациями, изображавшими корабль в разрезе. Сколько раз Дениска, закрыв глаза, воображал как он парит от отсека к отсеку и космонавты улыбаются ему и машут руками в знак приветствия. А он все расспрашивает их да расспрашивает об устройстве корабля, о том, как им живется на орбите, и хотели бы они с ним полететь к Марсу. И космонавты, немного насупившись и говоря как бы в сторону, отвечали, что стары мы на Марс лететь, а вот ты Дениска, непременно полетишь, вот увидишь.
   В дверь позвонили. Дениска встал с дивана, выбежал в прихожую и громко спросил: кто там? Это мы, Дед Мороз и Снегурочка! Здесь живет хороший мальчик Дениска? Мы подарочек ему принесли, - раздался из-за двери приятный бархатный бас. Дениска открыл. В дверь вошел высоченный под потолок Дед Мороз с окладистой шелковистой бородой, широким, красным и добрым лицом. Глаза его весело блестели и по-отечески смотрели на Дениску. Снегурочка в меховой шапке и толстой русой косой поставила на пол прихожей огромный красный мешок. Ну, здравствуй Дениска, - сказала она и весело засмеялась. - Знаем, слыхали, что хочешь ты стать космонавтом. А ты знаешь, что нужно космонавтам? Им кушать нужно хорошо, чтобы быть здоровыми.
   Дед Мороз с умилительным выражением лица погладил Дениску по голове и спросил: А знаешь, что кушают космонавты? Дениска отрицательно помотал головой. Дедушка улыбнулся, нагнулся над мешком, развязал его и что-то достал оттуда. Это был сверток из помятой полупрозрачной бумаги, какой обычно оборачивали пачки вафель или печенья: Вот держи, кушай, а мы пока передохнем тут у тебя. А то намаялись уже за утро. Пять минуток посидим и пойдем. Хорошо? Конечно, - сказал Дениска и пошел со свертком на кухню, а Дед Мороз со Снегурочкой пошли в спальню родителей. Скоро оттуда послышалась какая-то возня и ритмичный скрип дивана.
   Дениска с замиранием сердца развернул сверток. Внутри лежала красноватая от свеклы из сельди под шубой мягкая и толстая какашка. Дениска с восторгом взял ее в руки: Так вот что кушают космонавты! Он, не раздумывая, закрыв в предвкушения глаза, отправил ее в рот и стал медленно, смакуя, жевать, время от времени сглатывая слюну. Снегурочка за стеной взвизгнула и застонала. Дед Мороз пыхтел и временами подвывал, как вьюга, своим сочным басом. Дениска кусочек за кусочком отправлял в рот и представлял, что это не кухня, а камбуз космического корабля, а тарелки и ложки парят в невесомости. Снегурочка стонала все чаще и чаще, Дед Мороз уже только сопел, диван чаще поскрипывал и прогибался под тяжестью двух тел, и вдруг Снегурочка закричала и завыла. И тут Дениска почувствовал, что его сильно тошнит. Наверное, в невесомости так и должно быть, - подумал он. - Нужно тренировать вестибулярный аппарат.
   Скрип прекратился, было только слышно как Дед Мороз и Снегурочка часто и тяжело дышали. Тут Дениске стало совсем плохо, его страшно мутило, он сорвался с кухни и побежал в туалет. Он наклонился над унитазом, его рвало пищей космонавтов. Дениска представил себе, что это последствия перегрузки во время старта ракеты. Да, нелегкое это дело покорение космоса, - подумал он и счастливо улыбнулся.
   После такого торжественного финала читать дальше не хотелось, и Артем отложил книгу в сторону, дав себе слово больше к ней не притрагиваться. Встав с дивана, он подошел к книжной полке и достал оттуда фантастический роман Виктора-Иммануила Рогацкого "Коммивояжеры". Содержание книги было не менее невероятным, чем мир рассказов Белобокина, только такой вот дикой физиологичности и глумления над человеком там не было. Сюжет Рогацкого был замысловат, в то же время увлекателен и интересен и Артем быстро впал в состояние погруженности в чтение.
   Роман открывался падением Тунгусского метеорита, который по версии писателя, и не метеорит вовсе, а космический корабль пришельцев. Казалось бы, версия достаточно распространенная и не содержащая в себе особой оригинальности, но то, что было дальше, казалось еще более немыслимым и странным, чем катастрофа на летающей тарелке. Один из выживших инопланетян направляется в ближайший город, где его, как неустановленное и подозрительное лицо без документов сажают в местную тюрьму. В тюрьме он знакомится с членами местной большевицкой ячейки и добровольно вступает в партию. Через некоторое время его выпускают, и он приобщается к подпольной революционной работе, изучает классиков марксизма, особенно налегает на труды Ленина, ездит с партийными поручениями по различным городам Российской империи и даже раз встречается с самим Владимиром Ильичем.
   Свое время он тратит не только на изучение марксизма, но и на создание из доступных земных материалов средства связи со своей планетой, откуда должна прибыть помощь и забрать его домой. Он своими силами собирает радиоустройство, отсылает в космос сигнал бедствия и координаты, где его можно будет найти. Через несколько месяцев приходит обнадеживающий ответ: его заберут с Земли. Как раз накануне начала войны с Германией наш коммунистический пришелец в окрестностях падения своего корабля встречает спасательную экспедицию со своей планеты и улетает восвояси, твердо убежденный, что по прибытии в родные пенаты, он займется делом освобождения инопланетного пролетариата от гнета тамошних капиталистов. В небольшом отступлении Рогацкий дает понять, что дело большевика-пришельца увенчалось успехом, и на далекой планете произошла глобальная социалистическая революция. И вот через несколько десятков лет пришельцы-коммунисты приземляются на территории одной из развитых капиталистических стран.
   Будучи морально удручены состоянием дел на Земле, все еще не постигшей преимущества мировой социалистической революции, инопланетяне в окрестностях небольшого буржуазного городка с помощью особых излучателей создают небольшую зону радиусом в несколько десятков километров. Всякое человеческое существо во время нахождения в зоне превращается в убежденного коммуниста-ленинца. Кроме того в зоне помещено множество инопланетных коммунистических артефактов: пионерские галстуки, комсомольские значки, бюстики теоретиков и практиков марксизма, книги на различных земных языках, повествующих о свершениях социалистической революции на окраинах космоса. Основательно подготовив зону, разочарованные пришельцы улетают восвояси, так и не узнав, что в мире существуют настоящие социалистические государства, что в СССР давно свершилась пролетарская революция и полным ходом идет строительство коммунизма.
   Вокруг зоны сразу начинается суета. Буржуазное правительство, желая оградить граждан своей страны от разлагающего воздействия инопланетной коммунистической пропаганды, берет зону в оцепление и по возможности никого туда не пускает. Но граждане, обуреваемые жаждой социальной справедливости и движимые ненавистью к буржуям-эксплуататорам, научились тайно проникать на территорию "красной зоны" и даже выносить оттуда некоторые артефакты, оставленные пришельцами в назидание нерадивому человечеству. Тех, кто регулярно проникал в зону, стали называть "коммивояжерами" - от слов "комми" (коммунист) и "вояжер" (путешественник).
   Инопланетные артефакты - самая странная и интересная вещь в романе. Например, пионерский галстук, вынесенный тайными путями из "красной зоны" очередным коммивояжером был куплен владельцем нескольких заводов. Как раз в это время на предприятиях капиталиста начинаются забастовки - рабочие требуют отменить огромные штрафы, повысить зарплату и уменьшить продолжительность рабочего дня. Капиталист не идет на уступки и вызывает полицию, которая жестоко расправляется с восставшим пролетариатом. Празднуя победу в своем роскошном особняке, эксплуататор человеческих масс спьяну решил примерить на себя инопланетный пионерский галстук. Неожиданно узел галстука становится все туже и туже, и начинает душить капиталиста-кровопийцу. Все попытки избавится от злополучного артефакта ни к чему не приводят. Однако, капиталисту повезло, у него нашелся мудрый советник, который настоял на том, чтобы буржуй уступил требованиям рабочих и извинился за жестокость при подавлении забастовки. Как только капиталист это делает, галстук ослабляет хватку на его шее и перестает душить его. Тем не менее, ни одна из попыток снять его не увенчалась успехом и каждый раз, когда хозяин налагал штрафы на рабочих или увольнял их без веских причин, галстук снова начинал душить буржуазного кровопийцу до тех пор, пока он не примет единственно правильно решение.
   Маленькие бюстики Ленина, вынесенные из зоны, на первый взгляд не отличались ничем примечательным: бюст как бюст, гипс как гипс, но это было ошибочное впечатление. Ночью глаза Ильича загорались неземным зеленым светом, уста скульптуры разверзались и начинали громким, хорошо поставленным голосом читать ленинскую работу "Материализм и эмпириокритицизм". Приобретший такой бюст первым хозяин бензоколонки сошел с ума после того как Владимир Ильич прочитал ему раздел из третьей главы своего труда, называвшийся "Ошибка Плеханова относительно понятия "опыт". То же самое было с бюстами Маркса, цитировавшими "Капитал". Как правило, эксплуататоры и мироеды сходили с ума после первых трех абзацев или первой главы этого выдающегося творения человеческой мысли.Было уже поздно и Артема начало клонить в сон. Он спохватился, когда до него дошло, что он чтением просто старается отогнать мысли о завтрашней встрече и успокоиться. Он как следует даже не обдумал свой визит к Лучникову. Впрочем, будь, что будет. Завтра посмотрим, подумал он, засыпая с книгой в руках.

5

   Райкомовская дача стояла в километрах двух от поселка в лесу на берегу небольшого озера, чья вода была прохладна даже в самый жаркий день, так как озеро постоянно подпитывалось холодными родниками, бьющими на дне. Двухэтажный дом был обнесен высоким деревянным частоколом, с внешней стороны которого высились вперемешку сосны и березы, скрывавшие от посторонних глаз все находящееся внутри. Артем сперва хотел поехать к Лучникову на машине, но потом передумал и пошел пешком. Он решил, что работник райкома партии на старенькой "копейке" выглядит как-то не солидно: ему казалось, что приехать на старой машине все равно, что прийти на светский бал с беззубой и горбатой старухой, назвав ее своей невестой.
   На дачу вела ровная неразбитая и главное асфальтированная дорога - единственная в своем роде в этой местности. Если среди покрытых колдобинами грунтовок попадалась вот такая - можно было с уверенностью говорить, что в конце ее находится либо чья-то дача, либо предприятие, которое сравнительно недавно посетила какая-нибудь начальственная делегация.
   В свое время Гурчевская птицефабрика имени Брежнева обзавелась новой дорогой благодаря приезду инспекции из министерства. К приезду следующей инспекции покрасили ворота и разбили цветники возле главного входа и конторы. Так от пятилетки до пятилетки, от инспекции до инспекции предприятие приобретало все более благообразный вид и, кроме того, стало вырываться в передовики производства. Количество инспекций и делегаций увеличилось на порядок, и директору стали надоедать эти мелкие поступательные движения в области наведения внешнего лоска. В один прекрасный день он решил решить эту проблему раз и навсегда. Когда на фабрику приехали очередные представители министерства и птичники из других хозяйств - их удивлению не было предела. Хотя удивление в этом случае - слово не совсем подходящее. Скорее, это был шок. Вместо старого забора из бетонных плит птицефабрику окружала несколько уменьшенная копия московского Кремля с рубиновыми звездами на башнях и развивающимися красными флагами. Из-за священных красных стен раздавались кудахтанье, кукареканье, благой мат птичников-передовиков и за километр несло куриным пометом. Директор птицефабрики не раз наблюдал, как бравые и откормленные петухи топчут кур, повышая показатели и улучшая производительность, но он даже представить себе не мог, что он, как самая последняя курица подчиненного ему предприятия, будет оттоптан поочередно: министерской делегацией, руководством района, города, области и будет с позором выгнан с работы. Не будучи ни на йоту верующим, директор не понимал смысл такого слова как "богохульство", в котором его обвинил министерский начальник. Начальник - человек не менее неверующий - понимал слово "богохульство" не так как его мог понимать епископ или сельский поп. Для него оно значило примерно следующее: наглое оскорбление вышестоящих инстанций, сравнимое разве что с посылом на три буквы или с жестоким сексуальным насилием над всем составом партийного аппарата Советского Союза.
   Вспоминая этот случай, иллюстрирующий расхожее выражение "слишком хорошо - тоже нехорошо", Артем думал, что районное руководство могло бы быть немножко скромнее или, по крайней мере, могло бы довести качество окрестных дорог до уровня той, которая вела на дачу, для того, чтобы скрыть вопиющее неравенство между начальством и всеми остальными. С другой стороны, сделать так - значит скатиться в лицемерие и породить очередную ложь о советском образе жизни, подразумевающем отсутствие классовых различий.
   Начальник - это не просто человек. Это особый вид человека, чье отличие от всех остальных должно подчеркиваться даже на физиологическом уровне. Начальник - это в первую очередь лицо, а все остальное - придаточные органы, присутствие которых как бы не совсем обязательно. Если бы советские инженеры вздумали изобрести электронное начальство, оно должно было бы представлять собой только лицо на колесном или гусеничном ходу. Ездило бы такое неподкупное и неумолимое лицо по коридорам, лестницам и этажам, материлось на чем свет стоит и требовало бы с работников четкой и ясной квартальной отчетности.
   Начальственность как бы отпечатывалась на облике человека, а, может быть, давалась от рождения. Опытный глаз сразу мог определить в начинающем неопытном слесаре, заочно учащемся в институте, будущего директора завода. Например, на каком-то рассредоточенном и несерьезном лице редактора Упырева не было отпечатка начальственности, как раз наоборот, глядя на этот добродушно-рыхлый лик, думалось, что этому лицу весь свой век земной суждено тереться где-то возле да вокруг власти, но никогда не входить в нее на равных правах. Возможно, что виной всему был армянский коньяк, присылаемый родственниками жены прямо из Еревана, обилие мучной пиши и сладкого чая, но начальники тоже злоупотребляли и коньяком, и сладким, и мучным, но спрятать начальственность за ширмой гастрономических излишеств было практически невозможно, а иногда они ее даже подчеркивали. Так за чертами чиновника четко проступал облик властного Вельзевула в черном кожаном плаще и фетровой шляпе.
   Лучникову не нужно было ни отъедаться, ни напиваться до положения риз. Вельзевул виделся в нем совершенно ясно и без всякого лишнего тумана. Так думали все его подчиненные, ну или почти все. Людям посторонним его внешность иногда наоборот казалась неказистой и пресной, как булка для диабетиков.
   Артем разделял начальников на активных и пассивных. В свою очередь каждый из двух типов делился на два подтипа. Пассивный и грозный начальник был своего рода идеалом. Его грозность обеспечивало не заоблачного уровня хамство, а внешняя отрешенность от дел и от подчиненных. Это была страшная вещь в себе, которую невозможно было угадать и чья четкая, будто не человеческая, а машинная требовательность не давала спуску никому и никому не оставляла надежд. Невозможно было распознать, что тикает внутри у этой машины - дамские часики или бомба. Такой начальник ничего не менял, ни во что серьезно не вмешивался, но само его присутствие, его грозный дух и зловещее тиканье загадочного внутреннего механизма заставляло крутиться и работать любое учреждение. И кажется не было бы его, самого факта его существования, все бы мгновенно посыпалось и расползлось по швам.
   Пассивный слабый начальник был не только самым ничтожным типом, но и, как бы это ни странно звучало, самым опасным. Он пускал дела на самотек не из разгильдяйства, а из страха перед своими подчиненными. Он боялся высказать все в лицо, боялся требовать. Сам себе он это объяснял своей врожденной добротой и милосердием, которая с годами переходила в святость и голова его светилась радиоактивным свечением, когда по вечерам он сидел в своем кабинете, разбирая лживые и неряшливые отчеты подчиненных. Но нет ничего хуже обиженной святости, копившей желчь всю свою сознательно-начальственную жизнь. Вся ирония судьбы заключается в том, что иной начальственной святости просто не существует в природе. Он не мог ужалить из слабости, но это не значит, что он не мог ужалить в принципе. Он съедал человека исподтишка, подло, анонимно, а потом, смотря невинными глазами, как бы всем своим взглядом говорил: это не я, разве мог я такое сделать и прятался в свой радиоактивный ореол, не столько подчеркивающий святость, сколько отравляющий вокруг все живое.
   Активный, но слабый начальник - есть ходячее страдание, но страдание, как правило, направленное исключительно на себя, и лишь изредка вовне. Это был исключительно мазохистский тип с безграничным чувством личной ответственности за все происходящее вокруг, а поскольку жизнь полна не только приятных вещей и событий, то каждая неприятность разила его душу, как Георгий - змия и он бродил в полях души своей, истыканный копьями и струясь потоками часто невыраженного страдания. Такие люди редко вызывали сострадание, чаще они вызывали в коллективе либо раздражение, либо насмешку, а от этого неудачи такого начальника только множились и увеличивали расстройство.
   Активный грозный начальник - это бюрократический ужас, гнездящийся, кажется, не только в душах подчиненных, где он должен с его точки зрения, обитать по определению, но и во всех уголках, нишах, кирпичиках, атомах учреждения, которым он руководит. Нет ни одного дела, ни одного документа, куда бы он не сунул свой наводящий страх нос. Он напрасно не станет корить самого себя - он, скорее, отыграется на подчиненных. Как правило, им руководила не жестокость, а полное равнодушие к людям, парадоксально сочетавшееся с интересом к ним же. Интерес этот был по большей части однобоким: любопытство в нем вызывал не человек в целом, а его слабости, его потаенные закоулки, откуда он, чуть дыша, поглядывал на окружающий мир и снова скрывался во тьме. Так вот такого начальника, прежде всего, и влекла эта тьма и ее содержимое. Ухватив ее в охапку, можно было делать с человеком все что захочешь. Именно в таких вот закоулках, по его мнению, и обитала абсолютная и безграничная власть. Как ребенок, играя, собирал целую картинку из различных фрагментов, так начальник, бродя, как пилигрим, по жизненным темным углам своих подчиненных, по кусочкам строил гигантскую пирамиду своей власти. Если темных углов не оказывалось или они были спрятаны настолько тщательно, что добраться до них не представлялось возможным, то следовало их организовать. И это был второй важнейший пункт в его формуле власти, и, пожалуй, самый зловещий и ужасающий.
   Артем относил Лучникова именно к таким людям. Начальствовал он пока недолго, но жизненный опыт и интуиция подсказывали, что из этого невнятного зернышка вырастет такой, а не какой-либо иной тип. Вот это и вызывало в Артеме страх, поэтому он как можно дальше держался от Лучникова, будто это не человек, а бомба, которая вот-вот взорвется.
  

6

   Артем подошел к черной железной двери и нажал на кнопку домофона. Почти сразу оттуда раздался голос Лучникова: "А это вы, товарищ Дванов! Проходите, я вас жду". На двери щелкнул автоматический замок и Артем вошел во двор. Никогда ранее ему не приходилось здесь бывать, и он ожидал увидеть совсем другое. Дача имела довольно скромный вид. Небольшой асфальтированный дворик заканчивался белокирпичным гаражом. По краю двора около забора был высажен виноград, вившийся сбоку и над головой, давая густую, лишь изредка прорезанную солнечными пятнами, тень. Дом, выложенный из красного кирпича, был двухэтажным, с мансардой, но сам по себе небольшой. Перед домом стояла еще недостроенная веранда: доски, из которой ее делали, еще не успели посереть и имели свежий древесный цвет, рядом лежала пачка стекол, которые еще не успели вставить в рамы. Дверь дома распахнулась, и на веранду вышел Лучников. Он сощурился, глядя на Артема своими темными пронзительными глазами, и сказал: "Проходите, проходите, не бойтесь. Собак здесь нет. Не люблю я их с детства, поэтому и не держу".
   - Да я и не боюсь, - ответил Артем настолько робким тоном, что его утверждение казалось явной ложью. - Просто я не был здесь никогда. В первый раз, так сказать. И мне немного от этого неловко. Не ориентируюсь, что и где.
   - Проходите в дом, чаю попьем. Эй, Лида, чаю поставь! - крикнул Лучников в сторону двери.
   Артем зашел в дом вслед за Лучниковым и через прихожую прошел в столовую. Обстановка внутри оказалась не броской. Далеко не новая и не самая дорогая кухонная мебель обрамляла стены, холодильник вообще был допотопным, разве что кафельная плитка на стене, судя по рисунку, была более-менее новой.
   Лучников указал на стул возле кухонного стола: "Присаживайтесь, пожалуйста". Артем сел. В столовую вошла молодая черноволосая женщина, смахивающая на цыганку, с большим никелированным чайником, блестевшим на солнце, прорывавшемся сквозь легкий белоснежный тюль.
   - Извольте познакомиться, это моя жена Лида, - произнес Лучников. - А это товарищ Сергеев. Он у нас культурой заведует.
   - Очень приятно, - безразлично ответила Лида, поставила чайник на стол и вышла из столовой.
   - Люблю я чаевничать, - сказал Лучников. - К родителям моим всегда много гостей приходило. И все люди хорошие, образованные, да и родители мои - люди интеллигентные во всех смыслах. Меня, хоть я и маленький был, часто к столу звали вместе со всеми. Я так думаю, родители не хотели, чтобы я чувствовал себя лишним и одиноким. Я ведь детдомовский, они мне не родные и я постоянно чувствовал, что они передо мной в этом оправдываются, что ли. Мне всегда казалось, что они делают для меня больше, чем делают для своих родных, а не усыновленных, детей другие отцы и матери. Вообще они очень хорошие люди. Так вот только когда начинались настоящие взрослые разговоры, меня отправляли в свою комнату, а так я принимал участие почти во всех чаепитиях наравне со взрослыми. Может быть, поэтому я рано почувствовал себя взрослым. Знаете, бывает человеку уже тридцать, а то и все сорок лет, а он все еще ребенком или подростком себя чувствует. Со мной все не так было. Я слишком часто вращался вокруг взрослых и всегда предпочитал их общество обществу сверстников. Я всегда думал, что взрослые - люди серьезные, а главное - интересные, не то, что малышня, бегающая по дворам. Что с них возьмешь? Так поиграть немного, пока не надоест. А что они рассказать могут? Что они знают о жизни? Мне с ними неинтересно было всегда. Что вы чай не пьете? - вдруг, спохватившись, спросил Лучников.
   - Извините, заслушался, - сказал Артем, отмечая про себя, что тон Лучникова был каким-то натужным, будто он внутренне очень зажат то ли из-за характера, то ли потому, что, несмотря на правдивость своих воспоминаний, он их отыгрывает, как актер, заучивший роль, и в его словах нет ни грамма спонтанности.
   - Вы не стесняйтесь. Кстати, расскажите о себе немного. Я насколько знаю, вы не из Гурчевска будете?
   - Да, я не отсюда. Из соседней области приехал. Мать у меня там осталась. Я тут учился в области и остался. Такие вот дела.
   - К матери часто ездите?
   - Не очень. Времени мало. Разве что в отпуск.
   - Вы институт культуры заканчивали?
   - Да. Вот уж десять лет как закончил.
   - Ой, что это я чаю вам предложил, а сам попить вам толком не даю со своими расспросами, - опять спохватился Лучников. - Вы пейте, пейте.
   Допив чай, Лучников предложил Артему выйти на улицу прогуляться по саду. Откуда-то со второго этажа донесся женский голос и детский плач. Лучников при этом слегка поморщился и подогнал Артема: "Пойдемте, пойдемте", и они вышли на улицу. За домом рос плодовый сад, состоящий преимущественно из уже старых вишен, яблонь и слив. В саду была детская площадка с песочницей и качелями, а дальше за ней, почти в самом конце участка в тени деревьев стояла деревянная беседка с низеньким столиком и стоящими перед ними тремя старыми продавленными креслами.
   Они присели в беседке, Лучников закурил и сказал, как бы оправдываясь: "Я вообще редко курю и стараюсь пить как можно реже", - и указал большим пальцем левой руки на грудь:
   - Сердце с детства пошаливает.
   Некоторое время они сидели молча, пока Лучников не докурил и не спросил:
   - Я так понимаю, вы в культуру пошли не просто так. Вами же что-то двигало, когда вы выбирали профессию?
   Этот вопрос привел Артема в легкое замешательство, и он некоторое время молчал, обдумывая ответ:
   - Вообще-то я хотел стать психологом, но как-то не срослось, да и мать не очень это одобряла. Она считала, что это работа не для мужчины и хотела, чтобы я поступил в какой-нибудь технический вуз, хотя у меня всегда были проблемы с точными науками, да и к технике я был равнодушен.
   - Так вы выбрали профессию вопреки желанию матери?
   - Можно сказать и так. Но она не слишком огорчилась. Времена, сами знаете, такие наступили - не то, что раньше. Раньше ведь быть культурным работником было непрестижно - оплата маленькая и все такое. Не то, что сейчас. Это был своего рода компромисс между мной и моей матерью. Я избежал возможности попасть в технари, но в то же время выбрал вполне престижную профессию, которая могла обеспечить мое будущее.
   - Понятно, - кивнул Лучников и некоторое время помолчав, сказал. - А я вот выбрал специальность по душе и закончил филологический. Потом изучал экономику. Но это уже так - на будущее. А сейчас пытаюсь изучать право. Но это тоже не для души, так сказать, а для карьеры. Я считаю, что руководитель должен хорошо знать две эти области - экономику и право.
   - А не жалеете, что попусту потратили время на филологию? - осмелев, спросил Артем.
   Лучников нахмурился и ответил:
   - Даже не знаю, что и сказать. Сейчас, я иногда так и думаю, что просто понапрасну тратил время. Я, знаете ли, литературу любил, да и сейчас люблю. В юности стихи писал, - голос его сделался приглушенным, будто он стыдился чего-то. - Хотя кто в молодости стихов не пишет? Вот вы писали?
   Артем вспомнил, как в школе царапал корявые пародии на Пушкина, состоящие сплошь из матерных выражений:
   - Нет, не писал. Нет у меня никаких литературных способностей. Да и других талантов я в себе не замечал.
   Лучников хитро ухмыльнулся:
   - Ну это в зря, товарищ Дванов. Вы еще молоды, да и я тоже не старец. Кто знает, что хранит человеческая душа, и до какой поры это спит в ней, пока не пробудится? Знал я человека уже пожилых годов. Уважаемый известный был человек. Семью имел хорошую - жену детей, внуков. Ничем особенным не выделялся. Не кричал, не суетился, просто тихо и спокойно жил. До пенсии ему оставалось всего ничего - года два, полтора. И тут начальник его на него отчего-то взъелся, пока под каким-то предлогом его не уволил с работы, да еще и опозорил. Говорил, что проворовался этот человек. Воровал он или нет - точно сказать не могу. Одно знаю точно, что никто не мог бы о нем такое подумать. Скорее всего, он и действительно не брал ничего. Просто он почему-то мешал новому начальнику. Может, начальник и сам воровал, и нужно было спихнуть вину на кого-то. И вот эта его простая тихая и ничем не примечательная жизнь на этом кончилась. Однажды он взял дома большой кухонный нож, спрятал под пальто и вышел из дома, сказав жене, что идет в магазин, а сам пошел на свою прежнюю работу. Там на заводе проходная была, но его пропустили, ведь он проработал там много лет и все его знали. Он пошел в кабинет начальника, вынул из-под пальто этот свой огромный нож и без лишних слов воткнул его тому между ребер. Говорили, крик начальника слышал весь завод, а предприятие то немаленькое - километра два из конца в конец. Начальник, крича, успел выбежать в коридор и там упал замертво. Пока приехала милиция, наш тихий и незаметный человек успел поранить секретаршу и нескольких бухгалтеров, а потом еще и одного милиционера. Экспертиза признала его невменяемым, и его посадили в психушку. И вот там он начал писать картины. Я видел эти картины не раз. Это нельзя сравнить ни с чем. Странная, безумная красота. Мне они казались даже гениальными. Я потом спрашивал у родственников: рисовал ли он раньше? Они отвечали: нет, никогда он не рисовал, и вообще этим не интересовался, как и искусством вообще. Он был обыкновенный до мозга костей технарь. А тут на тебе - такие профессиональные работы, написанные человеком без каких-либо навыков. Так вот.
   "Чудненькая история. На что это он намекает?", - подумал Артем и заерзал в кресле, чувствуя глубокую, непреодолимую неловкость.
   - Хотите, я вам свое стихотворение прочитаю? - неуверенно спросил Лучников.
   - Почему бы и нет? Интересно было бы послушать.
   Лучников слегка прикрыл глаза, и, не глядя на Артема, а куда-то поверх его головы, стал декламировать:
  
   "Все, что хочу сказать - скажу
   Вовне не проронив ни слова.
   Сквозь очертания былого
   Все эту формулу твержу.
  
   Я нахожусь не здесь, а там
   Из мыслей, воли, крови, плоти,
   А здесь в зеркальной позолоте
   Лишь отражаюсь. "Аз воздам"
  
   Сказало время и застыло.
   Где я? Я кто-то? Я никто?
   Но рыбы слов ордою ртов
   Ответить мне, увы, не в силах.
  
   Так к черту слово. Этот свет
   Безмолвен и не знает речи,
   А значит кривды человечьей
   В нем сроду не было и нет.
  
   Лишь он пустой и безъязыкий
   Повсюду истинен и прав,
   Примером мне навеки став,
   Застыв в своем безмолвном крике".
   Читал он просто, без каких-либо подвываний и экзальтации, с какими читали свои стихи многие поэты. Школьная учительница литературы отметила бы, что это было чтение без выражения: монотонное и неэмоциональное. Артема поразила не блеклая интонация, а какое-то меланхолическое философское содержание и сам факт, что глава райкома партии писал такие вот необычные, замысловатые стихотворения. Это ему казалось еще более необычным, чем безумный убийца, пишущий гениальные картины. После небольшой паузы, Артем сказал:
   - Мне понравилось. Хотя даю честное слово, что я разбираюсь во всем этом, как свинья в апельсинах. Честно понравилось. Необычно как-то и неожиданно.
   Лучников как-то стыдливо усмехнулся и ответил:
   - Баловство это все. Одно сплошное баловство не нужное никому. Иногда я спрашиваю себя: зачем все это? Поэзия, литература, живопись, философия. Человек ведь прекрасно мог бы обойтись без всего этого. Может это просто напрасная трата времени и умственных сил? Сколько всего можно было построить, да что построить - весь мир перевернуть, если всю эту энергию, которое человечество тратило на искусство и философию на протяжении всего своего существования направить на цели обустройства человека в этом мире. И мир был бы совсем другим. Более совершенным и обустроенным.
   Артем тут вовремя припомнил статью, прочитанную им недавно в журнале "Наука и жизнь" и возразил:
   - Вы не правы. Вы ведь сами не уверенны в том, что говорите. Я вот недавно про неандертальцев читал. Отчего они вымерли? Ученые до сих пор спорят. А ведь они были и помощнее тогдашних людей, и было их немало. Вся Европа была ими заселена. Так отчего же они исчезли и уступили дорогу человеку разумному? Говорят, мышление неандертальцев было строго предметным. То есть они не имели воображения, фантазии, хотя какие-то примитивные зачатки искусства у них вроде бы существовали, но это точно неизвестно. Потому и победил их человек, наделенный воображением и способностью к искусству. И благодаря этой способности человек населил собою мир и подчинил его себе, став царем всего существующего. Искусство, я так понимаю, это то, что делает человека человеком, что возвышает его над всей остальной живой и неживой безъязыкой природой, которая для него материал, из которого он и выстраивает свой огромный мир. Смог бы достичь человек таких высот, если был бы лишен воображения и способности к искусствам? Я думаю, что нет.
   Лучников был одновременно удивлен и доволен таким ответом.
   Домой Артем возвращался в состоянии глубокой задумчивости. В нем боролись удивление, недоумение и еще масса неопределенных чувств, которым он затруднялся дать раз и навсегда определенное имя. И ни одно из этих чувств не побеждало, превращая его мысли в сплошной липкий и вязкий хаос, отчего он не мог сказать себе с точностью: зачем и с кем он сегодня разговаривал и что из этого может получиться дальше.
  

ПАРТОЧЛЕНСК

1

   Эта встреча в Озерках не давала Артему покоя. Со временем его мысли об этом так и не приобрели хоть какой-нибудь порядок и ясность. С Лучниковым они об этом на работе не разговаривали, общаясь исключительно по деловым вопросам. Тем не менее, он чувствовал, что Лучников с тех пор воспринимает его уже не как постороннего человека, с которым его совершенно случайно столкнула жизнь, а как личность, находящуюся с ним, в пусть и небольшой, человеческой близости, что неизменно смущало Артема, так как он все еще не определился как ему относится к Лучникову и как себя с ним вести. Между ними еще сохранялась некая дистанция, но после того разговора она, несомненно, укоротилось. Будет ли иметь это движение хоть какое-то продолжение или так все и останется на месте, Артем предположить не мог. Тем более, он не знал, что на этот счет думает Лучников. Возможно, он находился в таком же состоянии неопределенности, и ему было неловко вспоминать об этом. Следуя советам Копенкина, он попытался угодить Лучникову, объявив к празднику поэтический конкурс. Поскольку было лето - время отпусков, дач и детских лагерей - конкурсантов было раз-два и обчелся, да и качество их работ оставляло желать лучшего. Артему надоело разбирать эти результаты приступов спонтанной графомании, и он уже жалел о том, что взялся за это дело. Особенное раздражение у него вызывал упитанный пионер в красной атласной пилотке с кисточкой, не читавший, а кричавший со сцены "я волком выгрыз бы алкоголизм". Наконец он выбрал пару более-менее вменяемых работ, попросил знакомую учительницу литературы помочь их немного поправить, выровняв размер и кое-что добавив, и на этом успокоился.
   Лучников тем временем по ночам мучился странными повторяющимися сновидениями. То ли летняя жара, то ли какое-то неизвестное ему внутреннее бурление заставляло его переживать это почти каждую ночь и просыпаться в поту в густой знойной темноте посреди ночи. Ему снилось, будто он стоит перед огромным, уходящим ввысь зданием, излучающим яркий слепящий свет, проникающий до внутренностей и костей. И все вокруг залито этим светом, и нигде невозможно спрятаться от него, будто это и не свет вовсе, а какой-нибудь газ или жидкость, проникающие во все углы и щели. И только Лучникову известно, как избавиться от этого всепроникающего надоедливого сияния. И этот рецепт, как все гениальное, прост. Нужно просто войти в это здание. Там внутри этого сияния нет, там прохлада и слабый, еле мерцающий электрический свет, не режущий глаз.
   И вот он заходит внутрь и видит перед собой громадную серую лестницу, уходящую куда-то ввысь, быть может, на самую крышу, не видную с земли. Он начинает тяжело подниматься по ней, переводя дух на бесконечных лестничных площадках - заплеванных, замусоренных окурками, с большими невесть откуда взявшимися бесформенными пятнами некогда горячей крови на холодном бетоне. Воздух внутри затхлый, пыльный, и дышать, поднимаясь все выше и выше, становится с каждым пролетом все тяжелее, а конца и края этой лестнице еще не видно. Лучникову кажется, что он идет по лестнице не минуты, а часы, дни, годы, десятки лет. Окон нет и непонятно что там снаружи: день, ночь, пустота или все тот же свет, заливающий все вокруг и стирающий очертания предметов и людей. Наконец, почти обессиленный и разуверившийся, готовый повернуть обратно, убежденный в полной бессмысленности своего движения вверх, он заходит на одну из бесконечных площадок, встретившихся ему по пути, и видит то, что каждый раз заставляло его просыпаться.
   На площадке в луже гнилой крови лежала огромная полуразложившаяся свиная туша. Вокруг нее вились тучи мелких и крупных насекомых, издававших ровный мушиный гуд, в котором Лучникову чудилось что-то очень недоброе и жуткое, словно это был не мушиный гуд, а шепот дьявола, спрятавшегося где-то в этом огромном здании или внутри самого сновидца. Но самое страшное то, что вот эта вонючая, гниющая отвратительная гора мяса, как только Лучников приближался к ней, начинала конвульсивно дергаться и издавать не животные, а человеческие звуки, похожие на сиплое и в то же время торжественно-выразительное пение гимна. И вот тут он вскрикивал во сне и просыпался.
   Эти сны постоянно приводили его в тревожное состояние, но этой тревоге было не за что зацепиться, так как он не понимал и не хотел понимать значения сновидений и все их причины сводил к летней духоте и слабому сердцу, вызывавшему у него все больше беспокойства.

2

   Артем сидел в своем душном кабинетике, чьи стены были увешаны вымпелами, почетными грамотами и благодарностями за достижения в области культуры. Большую часть этих грамот и благодарностей сочинил сам Дванов, но сейчас перед ним стояла куда более сложная задача - написать речь, с которой он выступит на празднике перед съехавшимися в город гостями. Здесь главное - не ударить в грязь лицом, умея сказать все, не сказав на деле ничего. Это было далеко не первое его выступление, но он волновался, так как не знал как на речь отреагирует Лучников, а что до гостей, то, скорее всего, они и слушать его не будут. Очень им нужны местные культурные достижения. А вот Лучников изучит речь внимательно и еще до того, как Артем прочитает ее с трибуны в актовом зале. Он сидел, уставившись в монитор компьютера. Мысли его находились даже не в разброде, а не находились вообще, будто в голове прошла атомная война, уничтожившая все, что могло шевелиться. Его воля блуждала в потемках ядерной ночи с тусклым фонарем в руке, в надежде найти в этом холоде и тьме хотя бы намек на обломки человеческой цивилизации. Кофе и холодный чай не помогали, поэтому после получаса тщетных поисков, воля, как опытный археолог, проверив на прочность почву, начала выкапывать бессильные истершиеся слова, складывая их в один бессмысленный ряд, из которого должна была вырасти речь.
   Что есть водка, товарищи? И алкоголь вообще? Что они собой представляют, если мы посмотрим на него не как на набор химических веществ, оказывающих определенное воздействие на мозг и весь организм в целом, а как на явление сугубо человеческое, общественное? Химия объясняет нам сцепление молекул и атомов, переход вещества из одного состояния в другое, но она упускает самое главное - человека. Человек - явление такое же химическое, как и алкоголь, как и все в этом мире. Но все эти формулы и волшебные превращения элементов не в состоянии ответить на сверхважный и сложный вопрос: что есть человек? Почему я грущу? - спрашивает себя человек. Это тебе белка или витаминов не хватает, - отвечает химия. Согласитесь, товарищи, что это не только нелепо звучит, но и ровным счетом на самом деле ничего не объясняет. После этого в человеке поселяется еще большее недоумение, чем до ответа, а загадка людской души как была, так и остается неразгаданной. Ну в самом деле не думать же мне, что я - всего лишь интересным образом скомпонованное биологическое образование, преимущественно состоящее из аш два о. Поэтому я предлагаю, товарищи, отмести химическую и за ней медицинскую составляющую проблемы под названием "алкоголь и человек", целиком сконцентрировавшись на психологической и социальной стороне вопроса.
   Что приносит алкоголь в человеческую жизнь, помимо опьянения? "Пьянство объединяет, а трезвость разъединяет", - писал один революционный поэт. Что он имел в виду, товарищи? А то, что алкоголь - это не просто вредный дурман, но и средство социализации человека. Посредством него он входит в общество и закрепляется в нем, как корабль, вошедший в бухту, становится к пристани с помощью якоря. Вы спросите, товарищи: а зачем это нужно людям? Советская власть, мудрая политика партии дали человеку все - жилье, работу, заработок, все жизненные удобства и открыла перед ним невиданные ранее перспективы. Человек может добиться всего сам: своим умом, своими силами, своими знаниями он способен проложить себе дорогу в такие неведомые дали, о которых иные поколения или жители капиталистических стран могут только мечтать. Но что есть это все? Эти холодные дали, этот тяжкий путь одинокого человека, глухого к окружающему его обществу?
   Что не хватает ему? Я скажу вам, товарищи: человеку не хватает человека. Пусть не покажется странным, но ему не хватает самого себя. Казалось бы, он сыт собой по горло - ан, нет. Это обманчивое впечатление. Ибо только в обществе себе подобных, как говорил Карл Маркс, человек может раскрыть себя как высшее существо природы. Человек одинокий - есть душа, постепенно травящая себя своими духовными испражнениями и погрязающая в своем равнодушии и грязи на самое дно существования, где его неминуемо ждет гибель. Все мы знаем, товарищи, что граждане капиталистических государств живут именно так - изолированно, одиноко, как птицы, гибнущие в морозную ночь, вместо того, чтобы прижаться друг другу и греться взаимным теплом. Чем же мы будем отличаться от гнилых капиталистов, если будем следовать их путем и куда мы придем в итоге? Советский человек - это существо исключительно общественное. У нас так: человек для общества и общество для человека. Этим мы и сильны, как силен кулак против растопыренных пальцев, товарищи.
   Но все мы знаем насколько пагубен и зловреден алкоголь. Поэтому партия решила как можно более ограничить его употребление. Это было мудрое и дальновидное решение, но партия не была бы партией, ведущей за собой миллионы, если бы она ограничилась только этим. И тогда руководство СССР приняло важное и очень правильное решение. Ограничив распространение алкоголя, она дала взамен советскому человеку массу культурных учреждений. Всем мы знаем, что в нашей прекрасной столице - городе-герое Москве действуют уличные и квартальные дворцы культуры и даже театры. Мы не столица, но пройдет совсем немного времени, и через одну-две пятилетки мы нагоним ее по количеству культурных учреждений на душу населения. Это дело совсем недалекого будущего.
   И тут мы подходим к другому важному вопросу, товарищи. Что есть культура для советского человека? Маркс в одном из писем к Энгельсу писал, что латинское слово "spiritus" вовсе не случайно имеет два, казалось бы, очень разных значения - "дух" и "алкоголь", тем самым ставя одухотворенность и опьянение на одну доску. Маркс отмечал мудрость и проницательность этого сопоставления. Как опьянение противостоит обыденному трезвому уму, так и искусство, культура, дух противоположны пошлости и бесцветности повседневного существования. Как мещанский ограниченный быт и разум заключают человека в тюрьму вещей, обрекая его на неизбежное одиночество в себе самом, так всепроникающий дух искусства вырывает его из стен своей ограниченности, вовлекая его во вселенскую пляску со всем человечеством.
   Увеличение количества Дворцов культуры, Дворцов пионеров, любительских театров и фотостудий, кружков "Умелые руки" и курсов икебаны - это не просто повышение показателей и улучшение отчетности, которые суть просто бумаги и цифры и ничего более, а великое опьянение культурой, духом, витающим над родом людским. И чем чаще мы причащаемся этим духом...
   Дванов остановился и подумал - что это меня в религию понесло? И вычеркнул предложение.
   Культурные учреждения выполняют функции не только воспитателей и пропагандистов для масс, но дают нам то, что ранее давал алкоголь - они склоняют людей к общению, сближают их и сплавляют в единый государственный организм, влекомый в будущее заветами великого Ленина. И это, товарищи...
   На столе задребезжал телефон.
   - Да?
   - Там вас Кожемякин ждет из совхоза имени Розы Люксембург, - полушепотом проговорила в трубку секретарша. - Нервный он какой-то. Кажется чем-то недоволен.
   Артем некоторое время гадал, сказаться ли ему больным или имитировать занятость неотложными делами, но, вспомнив с каким трудом он извлекал слова для речи, и что из этого получилось, он решил что лучше уж поговорить с недовольным. По крайней мере, хоть какое-то развлечение.
   Чепурный был нервен не только от того, что что-то вызывало в нем беспокойство и раздражение - нервным и крайне подвижным он был по натуре. Всякий раз, когда он отправлялся в пешие походы по начальственным и не очень кабинетам, секретарши принимали его то за подчиненного, ожидающего хорошей взбучки от вышестоящих инстанций, то за высшую инстанцию, готовящуюся дать взбучку подчиненным. Первое впечатление, вносимое Кожемякиным вместе со своим двухметровым телом в любое советское учреждение, называлось душевным переполохом. Этот переполох был сродни чувству, охватившему уездных чиновников в гоголевском "Ревизоре" в тот момент, когда они узнали, что к ним едет инкогнито из Петербурга. Но Кожемякин инкогнито не был: он был всего лишь Василием Ивановичем, директором совхоза и крайне исполнительным и дисциплинированным человеком. И вот эта исполнительность добавляла его и без того нервной натуре еще больше нервозности. Был бы Василий Иванович раздолбаем - тогда совсем другое дело. Махни на все рукой и иди нервничай в густую кукурузу с усталой дояркой, пахнущей молоком, навозом и ядреным потом. Но не таков был Кожемякин, и оттого жизнь его была сложна, как задача увеличения надоев при полном отсутствии голов крупного рогатого скота.
   Когда Дванов увидел Кожемякина, вошедшего в кабинет, то первым делом подумал, что тот пришел его бить. Это показалось ему настолько реальным, что он забыл поздороваться и только вопрошал себя: за что? Нервный Василий Иванович при виде остолбеневшего заврайкульорга стал нервничать еще сильнее и попытался поздороваться, но из-за переполнявшего его волнения он издал нечленораздельный звук, который можно было трактовать как приветствие в племени каннибалов или угрозу легких или тяжких телесных повреждений. Звук еще больше насторожил и перепугал Дванова, потому что он дал ему понять - его будут бить ни за что, а получить в глаз без какой-либо причины гораздо обидней и страшней, чем за ничтожнейший пустяк. Эта мысль, слегка поблуждав в голове, наконец, материализовалась в ответное "а-а-а-ы", выдававшее нерешительность и замешательство. Кожемякин это заметил, немного успокоился, осмелел и выпалил:
   - Здравствуйте, я Кожемякин.
   - Здравствуйте. Присаживайтесь, пожалуйста, - со вздохом облегчения ответил Артем, поняв, что если и будут бить, то не сразу.
   Кожемякин присел, взъерошил остатки волос вокруг плеши и с некоторым дружелюбием посмотрел на Дванова, чем окончательно того успокоил.
   - Ну сколько можно? - чуть ли не улыбаясь спросил Василий Иванович.
   После этого вопроса Дванов подумал, что он рано успокоился. Он попытался сделать как можно более умное и заинтересованное лицо и переспросил:
   - Простите, что вы сказали?
   - Да разве ж можно - третий клуб строить для культурного досуга? Зачем это три клуба совхозу в три тысячи человек? Два клуба - это уже выше крыши, а тут еще распоряжение на третий вышло. Да куда ж это? Это ж никаких денег не напасешься, да и на что он нам? В двух работать толком некому, а тут еще это. На кой ляд? Чем мы не угодили? И ансамбль баянистов сделали, как просили, и хор ложечников...
   Артем удивился услышанному и перебил Кожемякина:
   - Погодите, какой такой хор ложечников?
   - Обычный,- в свою очередь удивился Кожемякин. - Поют и этими... ложками стучат. Вы ж сами нам бумагу прислали полгода назад.
   - Позвольте, но я не мог такого написать ни полгода назад, ни когда-либо в жизни. Вы можете мне это показать? Бумагу я имею в виду, хотя хор ложечников - это интересно, наверное.
   - Могу, - ответил Кожемякин, полез в папку, лежавшую у него на коленях, и протянул Артему немного измятый лист.
   Дванов бегло прочитал его, поджал губы и бросился к телефону. Он набрал секретаршу и негромко, но угрожающе сказал:
   - Вера, сколько раз я тебе говорил, внимательней проверяй пунктуацию, - и бросил трубку телефона. Ему было очень неловко перед Кожемякиным, и он усиленно искоренял сейчас из себя чувство стыда, потому что стыд мешал поддержке начальственного лица и тона, так как начальник по умолчанию существо нестыдливое и глухое к укорам совести. После недолгих усилий стыд в душе Дванова был погребен заживо и еле пошевеливался в предсмертных муках под тяжелой удушающей начальственностью. Он принял строгий, деловой вид и тоном агитатора сказал Кожемякину.
   - Вы должны понимать, товарищ Кожемякин, что постройка третьего клуба - это не просто наша прихоть. Это следование предписаниям партии, ее великим задачам. Отменять это решение - значит перечить партии и ее политике. Тут никаких возражений быть не может. Это одно. Второе. Культуры никогда много, в переизбытке не бывает. Оттого, что учреждений культуры в вашем совхозе станет больше - никому хуже не станет. Только лучше.
   - Да куда ж лучше? Чем и кем я его заполнять буду? - не унимался Кожемякин, краснея и потея.
   - Погодите, погодите, - перебил его Артем, на ходу соображая, что бы такое ответить. - Обратите внимание, товарищ Кожемякин, что разные возрастные слои населения нуждаются и в различном культурном обслуживании. Ну не будут же подростки заниматься тем же, что и старички, а дети тем, что интересует взрослых? Так вот три ваших клуба рассчитаны на три различных возрастных категории. Один - для детей и молодежи, второй - для взрослых, третий - для пожилых. Или другой вариант. Один - для детей, второй - для молодежи, третий - для взрослых и пожилых. Эти два варианта я предлагаю на ваш выбор. Как решите - так и будет.
   - А с хором ложечников что делать? У нас там все возраста представлены, - возразил Кожемякин.
   - Хор ложечников, хор ложечников,- задумчиво повторял Дванов.- А хор ложечников поместите в средневозрастной клуб как среднеарифметический хор. Вот так. Думаю, будет вполне логично. И все среднеарифметические коллективы впредь нужно собирать в средневозрастном клубе.
   Чепурный кивал, записывал, руки его слегка тряслись то ли от гнева, то ли от волнения, а пот уже заливал глаза.
   - Ладно, товарищ Кожемякин. Времени у меня больше нет. Мне нужно ехать в дальний колхоз в соседнем районе культурный опыт перенимать. У них там хор тромбонистов организован. Настоятельно приглашали прослушать. Не могу отказать и должен минут через пятнадцать уже ехать.
   Чепурный намек понял, распрощался и вышел, по неуклюжести опрокинув стул.
   - Не подымайте, я сам - крикнул вслед Дванов.
   - Он ушел? - спросил Артем секретаршу по телефону через десять минут после ухода Кожемякина.
   - Ушел.
   Артем вышел из кабинета и стал отчитывать секретаршу:
   - Вера, это же документы. Нужно внимательно все перечитывать. Если что непонятно, всегда спрашивай у меня.
   - С кем не бывает такое? - оправдывалась Вера. - Никто от ошибок не застрахован. Вон был случай. По ошибке прислали распоряжение в рыбхоз в Архангельской области организовать ансамбль уйгурских народных инструментов. А должны был этим... уйгурам в Казахстан отправить. И что? И ничего страшного. В рыбхозе и инструменты нашли, и ансамбль организовали, и даже потом всесоюзный конкурс выиграли.
   - А что же уйгуры?
   - Не знаю что с уйгурами. Не думаю, что с ними от этого инфаркт приключился.
   - Да уж, - чесал за затылком Дванов и морщил лоб.
   - Да что уйгуры. У нас в области случай был. Может и вы слыхали. Клуб филателистов из областного центра отправили в Тянь-Шань покорять пик Коммунизма. А они в Москву на какой-то свой слет собирались.
   - И что? Покорили?
   - Покорили. А куда им деваться? Потом в их честь еще и марки выпустили коллекционные: филателисты - покорители вершин. Редкая и дорогая вещь, кстати. Даже иностранцы интересуются. А как детский ансамбль в одном колхозе назвали, знаете? Я чуть со стула не упала, когда услышала - "Кондомушка". И ведь никто их не надоумливал на это - сами придумали. Ну не идиоты!?
   Артем сначала порывался что-то ответить, но потом махнул рукой, развернулся и ушел обратно в свой кабинет.
  

3

   Вялый, измученный прокисшим и тухлым кабинетным воздухом, Артем не спеша брел домой. Внутренне он проклинал свою чиновничью жизнь, всегда связанную у него в мыслях с дурной атмосферой, нехваткой света и пустой имитацией бурной деятельности. Но другой жизни он не знал, а если когда-нибудь и задумывался над своим существованием, то блуждания ума в себе самом никогда не находили ничего определенного. Так, размытое тусклое пятно где-то на дне мозга - без содержания и даже без намека на ясные очертания.
   Нагретый злым дневным солнцем воздух был пылен и тягуч. Складывалось впечатление, что кабинетный смрад вырвался наружу и захватил все возможные пространства, не оставив ни клочка на земле, где можно было вдохнуть в замусоленные уставшие легкие кислородной свежести. Тени не спасали, а будто насмехаясь над человеком, запертым в городе среди раскаленных летом камней, создавали только иллюзию убежища.
   Проходя мимо дома, где жил Чепурный, Артем вспомнил, что не видел того с тех пор как был на даче и решил зайти. Он поднялся на третий этаж и нажал кнопку звонка. Дверь ему открыла жена Чепурного. Она сухо поздоровалась и сказала Артему, что тот может найти ее мужа в спальне, где тот засел за компьютером и увяз в нем настолько, что даже забыл об ужине. И правда, когда Дванов зашел в комнату, Чепурный оторвав взгляд от монитора, только кивнул ему и снова погрузился в состояние созерцания. Артем немного помялся, не зная с чего начать разговор, и тут решил рассказать товарищу новость об изменениях в названии города.
   - Слушай, а как теперь жителю города называться? Парточленец? - оживился Чепурный и. наконец, оторвался от компьютера.
   - Наверное, - едва сдерживая смех, ответил Дванов.
   - Мне вот больше членпратиец нравится. Особенно, если через дефис, - деланно мечтательно произнес Чепурный и подпер щеку рукой, обидевшись на руководство, не посмевшее дать городу столь желанное им имя. - А газета-то упыревская как теперь зваться будет? "Парточленская новь"? А театр наш? В него ж дети ходят! Парточленский городской кукольный театр. Тьфу!
   Дванов и не знал что ответить, только посмеивался и пожимал плечами.
   - А я свой аппарат того... разобрал,- со скорбью в голосе сообщил Чепурный.
   - И правильно сделал, - ответил Артем.
   - Но, - Чепурный торжествующе поднял вверх указательный палец. - Его можно в любой момент снова собрать.
   - А вот это зря. Но вообще хорошо, что разобрал. Сейчас перед праздником алкоконтроль будет шмонать не по-детски. А это у тебя что? - спросил Артем, указывая на монитор компьютера.
   - Игра. "В очередь, сукины дети!" называется. Классная штука. Я иногда целую ночь в нее рублюсь.
   Суть игры, как объяснил Чепурный, была в том, что игрок должен был стать в длиннющую очередь за колбасой. Чтобы не простаивать часами, игрок должен был разметать очередь, вступив с ней в неравное противоборство, вооружившись пустой водочной бутылкой. Если к бутылке прилагалась авоська, то, положив туда пустую тару, можно было заиметь нечто вроде булавы или пращи.
   Легче всего вырубались красноносые небритые и худощавые мужички. Для того чтобы вывести их строя, было достаточно одного удара бутылкой по темени. Это были самые легкие противники, практически безобидные и беззащитные. Они только басовито произносили "Ой! Ты че дерешься, мужик!?" и без сознания падали на пол магазина. Всякую малышню можно было просто распугать, нажав определенную комбинацию клавиш. При этом игрок изрыгал трехэтажные маты и грозил огромным кулаком.
   Тяжело было с пионерами и комсомольцами, а еще хуже - с комсомолками. Пионеры отбивались горнами и знаменами, орудуя ими, как дубиной или копьем. Подтянутые спортивные комсомольцы при нападении на них мгновенно сбрасывали с себя костюм, под которым скрывалось кимоно, с криком "да здравствует ВЛКСМ!" становились в каратистскую стойку и смело набрасывались на игрока, припевая во все горло "Ленин, партия, комсомол". Кроме приемов каратэ и других восточных единоборств в арсенале комсомольцев значились значки ВЛКСМ. Сорвав значок с костюма, комсомолец метал его в игрока и если тот не успевал ловко увернуться, то превращался в кучку жалкого серого пепла, который, ворча, тут же сметала в совок дородная уборщица баба Груня.
   Особо коварным противником были комсомолки. При встрече с игроком они начинали соблазнительно покачивать бедрами и посылать ему воздушные поцелуи. Потом под песню "В ближайшем гастрономе выбросили кости, а в бакалею гречку завезли" андеграундной группы "Военное наступление" комсомолки начинали танцевать стриптиз, понемногу отступая в сторону магазинной подсобки. При этом они с озорным видом подмигивали игроку, недвусмысленно намекая на то, что его может ожидать в подсобном помещении. За случайную связь с комсомолкой игрок получал бонус. Однако тут таилось коварство. Пока игрок возился с виртуальными сочными телесами женской части коммунистической молодежи в темной подсобке, колбаса заканчивалась и игроку зачитывалось поражение. Поэтому опытные "очередники" всегда обходились без предварительных ласк и сразу после кульминации оглушали комсомолок пустой бутылкой по голове. Иного способа исключить их из очереди просто не существовало. Но даже в таком варианте таились капканы. Если после высшего момента любви комсомолка успевала выкрикнуть "а у меня триппер!", к магазину немедленно подъезжала скорая помощь и увозила игрока в больницу. Поэтому важно было рассчитать момент, когда водочная бутылка опуститься на комсомольское темечко. Немного опоздал и все - гейм овер, начинай уровень сначала.
   Но самым мощным врагом были старушки. Увидев перед собой игрока, они поднимали страшный крик и начинали метать в него бутылки кефира, свистевшие как снаряды. Палочки, на которые они опирались, после нехитрых манипуляций превращались в компактные пистолеты-пулеметы по виду очень напоминавшие немецкий "Шмайсер" времен Великой Отечественной. В волосы, сплетенные в клубок, под цветастыми платочками были вставлены короткие и острые кинжалы, метавшиеся бабушками настолько искусно, что уворачиваться от них могли только опытные игроки со стажем. В очки бабулек был вмонтирован лазер, стрелявший сразу двумя разнонаправленными лучами.
   После того, как очередь была побеждена, нужно вступить в небольшое противоборство с необъятной и голосистой продавщицей. И здесь спасало, прежде всего, знание матерного языка. Как только продавщица подходила к прилавку, она сразу посылала игрока к такой-то матери. Чтобы выиграть, " очередник" должен был в течение нескольких секунд в особом поле быстро набрать ответ, представляющий собой смачный трехэтажный мат.
   По ходу игры нужно было успевать собирать бонусы, иначе купленная колбаса оказывалась просроченной, и нужно было проходить дополнительный уровень: очередь в общественный туалет. При этом необходимо было обязательно опередить шкодливого пионера, подсыпавшего в унитаз сахар и дрожжи.
   - Вещь! - восхитился Артем.- Мне на болванку закатаешь?
   - Ты учти, что эта игра запрещенная. Ее какой-то подпольный компьютерщик сделал. В магазине такого не найдешь ни за что на свете и ни за какие деньги. Разве что из-под полы да и то не везде.
   - Ну это я уже из содержания понял. Ну и черт с ним. Закатывай. Мне понравилось. Зайду по-быстрому домой за болванкой и вернусь.
   - Да ладно, я тебе на свою скину. Что зря будешь бегать время терять. Жалко, что ли?
   - И где ты ее взял?
   - Игру? Челноков продал, а где он взял - не знаю. Ну ты сам знаешь, что у него все можно найти, а где он все берет - это большой-большой секрет. Впрочем, нас это не касается. Правда, же? - и Чепурный хитро подмигнул Артему, словно на самом деле знал откуда все у Челнокова берется и это было общим секретом всего Гурчевска и окрестностей.
   Артем довольный спускался по лестнице, во внутреннем кармане его пиджака лежал свежезаписанный диск с игрой. Он перепрыгивал со ступеньки на ступеньку и напевал под нос корявую песню подпольного сибирского "Военного наступления".
  
   Горит и карябается планета,
   А нас разбирает удушливый смех.
   Пусть знают режимы Пол Пота и Пиночета,
   Что Красная Армия лучше всех.
  
   Пусть все буржуины лопнут со злости,
   Вскричат пролетарии всей Земли -
   В ближайшем гастрономе выбросили кости,
   А в бакалею гречку завезли.
  
   Вот я наварю из них супа миску
   Мы выпьем по литру вместе с тобой
   И я упаду, ужравшись в сиську,
   Но зная, что Ленин всегда со мной.
  
   Весь мир услышит мой пьяный клич:
   Дай похмелиться, Владимир Ильич!
  
  

4

   Ядовитое солнце выжгло своей кислотой вышнюю синеву, и небо походило на истрепанный, выцветший старый флаг некогда боевой и молодой республики, решившейся, наконец, сдаться окружающим ее врагам. Артем стоял около своей машины, собираясь ехать на празднование Дня города. Дел сегодня было по горло и ему страшно не хотелось ими заниматься. Он молил эти жаркие истлевающие небеса, чтобы день закончился как можно быстрее. Артем лениво окинул взглядом громадную дыру котлована. На дне копошились рабочие - казалось, им были нипочем ни праздники, ни выходные. Их худые мускулистые, загорелые спины и платки, повязанные на голову от солнца, делали их похожими на индейцев-рабов, убирающих сахарный тростник на плантации очередной белокурой бестии, приплывшей с той стороны океана. Бугорки ставших в ряд позвонков, лопатки и мощные натруженные спинные мышцы, двигавшиеся в такт с лопатами в их руках, были тяжким дыханием труда, но вот что было в этом дыхании - радость созидания, ужас обреченности или полное равнодушие и смирение с судьбой маленькой биологической машины, лишенной воли другими биологическими машинами не мог сказать ни один посторонний человек, наблюдай он за рабочими в котловане хоть целый век. Возможно, что никому в голову и не приходили такие вопросы, а если и приходили, то никому не хотелось спускаться в пугающую и сырую глубину этого странного котлована.
   - Черт знает что такое, - думал Артем, глядя на загадочный труд рабочих. - Двадцать первый век на дворе, а тут все орудуют лопатами, будто сейчас время первых пятилеток, а может и того хуже - эпоха рабовладения. С другой стороны, например, современные электронные машины, экономя человеку время и силы, частично отнимают у него радость самостоятельности мышления. Так может быть эти рабочие - муравьи, копошащиеся там внизу на страшном дне котлована, ищут для себя радости труда и восхищения возможностями человека, оснащенного всего лишь примитивнейшими орудиями. Ведь построили же пирамиды Египта и Центральной Америки, китайскую стену без экскаваторов и подъемных кранов и ими ныне восхищаются и любуются люди, а не стандартной многоэтажной панельной и кирпичной застройкой, возведенной с помощью машин, хотя это тоже выражение громады человеческого разума. Есть в этом ручном, примитивном и, на первый взгляд, бессмысленном труде если не величие, то стремление к нему.
   Но так это или не так - сказать было невозможно. Рабочие углубились в котлован настолько, что нельзя было ни разглядеть отдельных лиц, ни их выражения. Что было написано на них? Радость, усталость, скука или гримаса терпения? Даже то, что они время от времени кричали друг другу, невозможно было разобрать. Просьба ли это или приказ, а может трехэтажный мат в адрес нерасторопного и ленивого прораба?
   Еще раз посмотрев на огромный котлован, Артем грустно и обреченно вздохнул, сел в машину и выехал со двора на работу.
   Его ждали утренние праздничные заботы. В девять часов в его кабинете уже была собрана местная культурная "агентура": руководитель городского оркестра, директора двух Дворцов культуры и клубов досуга, учителя нескольких школ, - все кому предстояло сегодня внести свой вклад в создание торжественного антуража расставания города со своим давним именем, данным в честь утонувшего в местных озерах большевика, первым установившим здесь советскую власть в далекие годы Гражданской войны. Теперь Гурчевск по санкции сверху получал развод с неуспокоенным призраком старого большевика и вступал в брак непосредственно с партией. С самого утра на улицах играла музыка, и певцы с неизменной мужественной интонацией в голосах питали энтузиазмом подувявший в зное народный дух. По улицам, не спеша, сновали люди в легкой праздничной одежде, дети с воздушными шарами и флажками вместе с родителями, несущими транспаранты или портреты членов Политбюро, стекались в центр города к площади возле горисполкома, на которой возвышалась кроваво-красная трибуна, увитая цветами и украшенная большим плакатом, сообщавшим, что решением Президиума Верховного Совета СССР город Гурчевск переименовывается в Парточленск.
   В десять часов прибыл глава областной парторганизации Елкин. Его новая белая "Волга" въехала во внутренний дворик горисполкома, где его уже ждали Лучников и Чиклин. Елкин был во всех отношениях "фигурой". Человек энергичный, работоспособный и амбициозный сверх меры, он рассчитывал пробиться в ЦК и сделать большую карьеру. Его старания в работе не пропали даром, его заметили наверху и определили в ЦК курировать легкую промышленность, но тут сказался его взрывной характер. Вступив в личный конфликт с начальником отдела кадров КГБ Горбатовым, он в итоге лишился своего места и был сослан обратно в область. Возможно, что в ином случае все удалось бы замять, но сам Горбатов пошел на принцип, да и его покровители оказались могущественнее, чем высокие кураторы Елкина. На родине его откровенно заждались, так как он оставил после себя хорошую память и его неудачи в ЦК, здесь в области воспринимали совсем иначе: все надеялись на то, что прежний хозяин все-таки вернется, и он вернулся, но надежд не оправдал. Дела, работа, поездки, собрания, стройки - все это перестало его интересовать. Если раньше они были ступенями в карьере, то сейчас стали обузой и лишним напоминанием о том, чего уже не будет никогда. В Москве ему ясно дали понять, что дальше своего нынешнего кресла он не двинется, путь хоть вылезет из кожи вон. Во время разборок в ЦК он мало того, что сгоряча переругался с еще парой влиятельных людей, так еще и схлестнулся с самим генеральным секретарем, обозвав того "дубом". Слухами об этом полнилась вся страна, чему способствовали всякие забугорные свободные радиостанции, чьи волны преодолевали государственную границу СССР с помощью спутников почти беспрепятственно. Дело Елкина наделало столько шума, что его ссылка обратно в родную область на ту же должность, с которой он влетел в цековские коридоры, могла с полным правом считаться почетной. С ним могли обойтись гораздо хуже и с олимпийских высот сбросить в какой-нибудь захудалый стройтрест у черта на куличках. Поговаривали, что когда его вышвырнули из ЦК, он пытался покончить с собой прямо в своем кабинете. Не исключено, что это и подвигло суровых, но временами сердобольных руководителей страны вернуть его на родину, чтобы окончательно не добивать обанкротившегося в их глазах человека. Вернувшись, Елкин стал совсем другим. Не будучи по натуре ни аристократом, ни, прости Господи, интеллигентом, он выбрал избитый проторенный тысячами сломленных неудачами людей путь - стал спиваться и успешно занимался этим вот уж почти десяток лет.
   О принимаемых им дозах алкоголя ходили легенды. Говорили, что ему ничего не стоит за день приговорить литров пять водки или коньяка. Он быстро стал стареть, его испитое лицо погрузнело и как бы замерло, превратившись в вечную маску пьяного Диониса, торопящего развязку бюрократической трагедии. Телом Елкин был могуч, даже в огромной толпе его легко можно было узнать, так как он обычно возвышался над ней, как курортник над волнами южного моря. Вот и сейчас на заднем дворе Гурчевского горисполкома невысокий Лучников и такой же, да еще и шарообразный, Чиклин смотрелись рядом с могучим алкоголиком Елкиным, как два дегенерата, или представителя вырождающегося племени, встречающие кровожадного конкистадора, приехавшего купить их жалкую свободу за огненную воду и стеклянные бусы.
   Тем временем Дванову подкинули еще немного работы: в город приехала делегация хлопководов из Каракалпакии в составе семи человек. Их нужно было срочно где-нибудь разместить, а потом развлечь культурной программой. Все они, как на подбор были в полосатых ватных халатах, а по-русски объяснялись чуть ли не на пальцах. Нужно сказать, что на фоне всеобщей праздничной одинаковости, отличающейся от одинаковости будничной обилием красного цвета, гости выглядели весьма и весьма колоритно. Зачем и кто их сюда направил, не мог сказать никто, и получилось, что они свалились на гурчевцев, как бухарский арбуз на голову. Было быстро принято решение накормить хлопководов, официально включить в делегацию гостей, разместить на сутки в гостинице, а потом отправить в какой-нибудь колхоз делиться опытом выращивания хлопка. "У нас хлопок не растет", - заметил Голиков, когда узнал об этом.
   - Ну это не важно, - отмахнулся Артем.- Надо с чего-то начинать.
   Ему было сейчас не до тонкостей, к тому же относящихся к сфере, за которую он не отвечал. В этой праздничной суматохе он и не заметил, как городской оркестр сыграл свой первый марш, и толпы народа придвинулись ближе к трибуне, где уже стояли Елкин, Лучников и Чиклин. Большое мясистое красное лицо Елкина сияло над трибуной, будто Венера в предрассветном небе - слишком ярко и слишком одиноко, но затмевая своим сиянием всех вокруг. Елкин три раза постучал толстым пальцем по микрофону, развернул бумагу и стал зачитывать речь.
   С первых же слов его речи стало ясно, что утро для первого секретаря облисполкома не прошло впустую и он перед выездом, а возможно уже в машине подзаправился своим любимым пятизвездочным топливом. Впрочем, для Лучникова с Чиклиным это секретом не было, поскольку ни тот, ни другой не страдали дефектами обоняния и во время встречи во дворе горисполкома быстро уловили характерный коньячный запах, еще не успевший преобразиться в стойкий перегар. Это, во-первых, значило, что заправился Елкин совсем недавно, во-вторых, это только начало, потому что уж если первый секретарь начал утро с заправки горючим, то вечер традиционно должен был закончиться заливкой топливных баков под завязку, когда, бывало, из этих самых баков горючее самопроизвольно изливалось при достаточно большом скоплении народа. Все это не представляло особой проблемы, более того - некоторые проблемы решало. Елкинские привычки у местной номенклатуры уже давно не вызывали удивления и стали подобием ливня или урагана - это нужно пережить и никуда от этого не денешься. Приятный момент состоял в том, что очень скоро в Москве лопнет терпение,- а оно уже и так было на пределе - и Елкин отправиться до конца дней своих руководить фабрикой по производству швабр, или же обретет покой в каком-нибудь партийном закрытом санатории, где от скуки сопьется еще быстрее. Над Елкиным просто сиял ореол места, оставленного начальственным задом и ждущего нового претендента и волшебный свет этого ореола согревал чиновничьи сердца.
   Запинаясь, вглядываясь в лист, хмуря брови и выкатывая нижнюю губу, Елкин кое-как домучил первые два предложения, где сообщалось о том, что Президиум Верховного Совета СССР принял решение переименовать районный центр город Гурчевск в... Дальше все было очень сложно, потому что новое название Елкину никак не давалось. Не помогали даже опасливые подсказки стоящего рядом Лучникова. "Пиночетск", - наконец выговорил Елкин, удивленно раскрыл глаза, рассмеялся, пожал плечами и стал оглядываться на рядомстоящих, желая поделиться неожиданным впечатлением. Лучников нервно зажмурился, сжал губы, отрицательно замахал рукой, пальцем показал Елкину на листок с речью и что-то сказал.
   - А, ясно, - ответил Елкин, повернулся к микрофону и зачитал заново.- Партаченск. На этот раз Лучников посчитал лучшим не обратить на ошибку внимания и стоял рядом с каменным неподвижным лицом: черт с ней, с одной буквой. На трибуну взбежал референт Елкина и стал быстро шептать тому на ухо. "Да тут же так и написано",- послышалось в микрофон на всю площадь. Референт замахал руками, энергично ткнул пальцем в листок, потом что-то быстро там набросал ручкой и исчез с трибуны. "Парточленск", - с задором и удивлением выговорил Елкин. Все, кто стоял рядом с Елкиным на трибуне, подняли глаза в небо, боясь глядеть в толпу, откуда уже раздавались смешки.
   Дванов стоял внизу у трибуны и слышал как стоявший неподалеку от него Чиклин что-то тихо и злобно шипел по адресу незадачливого оратора: "Что он шуршит этой речью, как газетой на унитазе!? Сам предложил переименовать город, сам название придумал и не может вспомнить". В микрофон было слышно как Елкин шуршит листом. Видимо, он собрался читать дальше. Артем увидел перепуганные и растерянные глаза Лучникова: он переводил взгляд то в небо, то на Елкина, то куда-то за трибуну. Пауза затянулась. И тут Артем понял что делать. Он сорвался с места и побежал к оркестру.
   - Давайте музыку, быстро! Давайте музыку!- крикнул он дирижеру и замахал рукой на музыкантов, подгоняя их. Оркестр заиграл "Прощание славянки". Дванов испуганно поморщился, посчитав этот марш неуместным, но потом махнул на все рукой и успокоился. Главное было уже сделано - музыка заглушила все попытки Елкина продолжить свое нечленораздельно выступление. Того же это ничуть не оскорбило. В знак торжественности момента он поднял над головой две сомкнутые руки и патетически потряс ими перед толпой, а потом стал помахивать ими в такт музыке. Артем подумал как бы он не пустился в танец, но здесь он поделать уже ничего не мог - разве что попросить оркестр сыграть фокстрот, чтобы елкинские па не выглядели как алкогольная импровизация, которой место дома или в ресторане, но не на Дне города.
   Елкин перестал трясти руками, лицо его посерьезнело и стало похоже на патриотический барельеф, изображающий солдата, идущего в штыковую атаку на толпу обнаглевших немцев. В его пьяных прищуренных глазах зажегся свет жизни, будто разум, заблудившийся в его умирающем от спирта мозге, проходя по бесконечным мертвым лабиринтам, изнутри посветил в глаза фонариком. Но, увы, это был не разум.
   Через несколько мгновений Елкин, сохраняя все тот же серьезный сосредоточенный облик, не открывая рта, стал подвывать "Прощанию славянки": "Уу ууу, уу ууу, нм, мн, уу ууу..." К счастью, кто-то догадался отключить микрофон и когда марш утих и пришла очередь выступления Лучникова, его не было слышно, так как включить прибор к этому времени еще не успели.
   Артем вообще не прислушивался к его словам. Собственно слушать там было и нечего. Поведение Елкина повергло его в шок. Он никак не мог объяснить себе произошедшего. Что это было? Деградация? Издевательство? Или издевательство через деградацию? Он не мог поверить, что человек, занимавший такую должность мог дойти до такого умопомрачения. Был, конечно, погружающийся в маразм Леонид Ильич, были политбюровские старожилы с трясущимися от возраста и болезней головами и руками, не умеющие толком связать два слова, но все это было где-то, не здесь, далеко, неосязаемо, невидимо и неслышимо по-настоящему. Поэтому когда он увидел большого человека, распадающегося на глазах, как гнилое тряпье - он не мог принять мысль, что это результат одного лишь упадка и разложения личности под влиянием алкоголя. Ум требовал еще каких-нибудь объяснений.
   Он решил для себя, что это ни что иное как изощренное издевательство над всеми окружающими, над опостылевшим и грязным миром, над этими серопиджачными солдатами партии, глядевшими на него, а видевших себя в его кресле, над потеющей от жары толпой, скучающей и раздраженной всей этой бессмысленной свистопляской, но не смеющей возмутиться даже словом. Каждый прощается с миром как может. Елкин прощался с ним, плюя на него, как истинный самоубийца, которому уже нечего скрывать и незачем носить ежедневный грим благодушия, потому что все решено, все подытожено, все закончено и впереди нет ничего, ради чего стоило бы затевать игру в очередную лощеную ложь, делающую сожительство людей более удобным и мягким. Он выражал свое отношение к окружающему прямо и без обиняков. Артем, изобразив себе Елкина таким образом, даже позавидовал ему, отметив, что он-то по-настоящему сейчас свободен, пусть это и свободное падение, а не взлет в глазах окружающих.
   Мероприятия на улице решили не затягивать, по официальной версии опасаясь зноя, поэтому Артему так и не удалось выступить с речью, чему он, между прочим, был только рад. Серопиджачная толпа, пыхтя и охая от жары, отправилась в актовый зал, где ее ожидали банкетные столы. Гости, да и хозяева были мрачны и малоразговорчивы и стогубый неразборчивый шепот, казалось, касался только одного человека - испортившего праздник Елкина. Впрочем, не исключено, что кто-то в душе очень потешался над всем этим, но хранил молчание, сливаясь со всеми в общем шепоте осуждения.
   Дванов заметил в толпе, двинувшей в зал, Копенкина, который, в отличие от большинства, с виду был в очень даже нормальном расположении духа. Заметив Артема, он помахал ему рукой и подмигнул. Дванов, ответив на приветствие, недоумевал: что же его так радует? Копенкин подошел к нему толкнул плечом и сказал: "Да что вы все насупленные такие? Радоваться надо. Зуб даю, что Елкина после этого отправят на заслуженный отдых. А вместо него точно поставят...ну ты знаешь кого. Так что поздравь себя с повышением". Он подмигнул еще раз и ушел куда-то в сторону. Артем отнесся к этим подбадриваниям скептически, да и поведение Елкина настолько поразило его, что, пожалуй, сообщение о конце света за подписью Генерального секретаря и всех членов Политбюро не произвело бы на него никакого впечатления.
   Елкин не вошел в актовый зал - его ввели, придерживая под руки, два коротеньких, облитых потом человечка с красными и раздраженными лицами. Было заметно, что еще по пути на банкет где-то в коридорном углу или дворовом закоулке первый секретарь успел принять на грудь. Елкин был краснолиц до неприличия и апатичен, его потухший взгляд был направлен куда-то вниз, но это было не свидетельство стыда, а выражение очередной стадии опьянения и тупого безразличия к окружающему. Его усадили за главный стол и тут же поднесли рюмку коньяка. В этот момент он оживился и осуждающе посмотрел на сопровождавших его людей, показывая им на рюмку. Они пытались что-то возражать, их жесты и мимика напоминали родителей малолетних детей, умоляющих своих чад не совать в рот всякую попавшую под руку гадость. Глава обкома важно откинулся на стуле, искоса посмотрел на споривших с ним и шлепнул огромной ладонью по столу так, что рюмка и стоявшие рядом тарелки подскочили со звоном и дребезжанием. Рюмку тут же убрали, и на столе перед Елкиным появился налитый до краев стакан. Он опять хитро и выжидательно посмотрел на рядомсидящих. На этот раз они не пытались спорить, достали откуда-то фужер, вылили туда содержимое стакана и долили еще коньяка из бутылки. Елкин был доволен. Не обращая внимания на устремленные на него настороженные взгляды, он быстро осушил фужер и опять грохнул рукой по столу. Весь зал замер, многие еще не успели сесть на свои места и стояли с раскрытыми ртами, глядя как первое лицо области с возрастающей амплитудой раскачивается на стуле из стороны в сторону. Ему поддержали и не дали упасть. Кто-то из сопровождавших его резко встал, подбежал к окну и стал сдергивать с него зеленую бархатную занавеску. Никто не мог понять, что происходит, пока Елкина не сняли со стула и положили на занавеску, как на носилки. Четверо крепких мужчин с трудом пронесли его через весь зал к выходу.
   Дванов и еще несколько человек, стоявших поблизости от дверей, вышли в коридор, чтобы посмотреть на невиданное зрелище. Носильщики, согнувшись под тяжестью обкомовского тела, быстро несли свой груз по коридору. Груз стал что-то мычать. Артему показалось, что он пытался петь "Интернационал". Носильщики свернули на лестничную площадку и осторожно стали спускать Елкина по лестнице. На площадке стояли, беседуя на своем языке, каракалпакские хлопководы. У одного их них под мышкой была домра типа "один палка - два струна". В это время с противоположной стороны коридора появился Копенкин. Он тоже с интересом стал наблюдать за происходящим. Елкина пронесли по одному лестничному пролету и уже стали поворачивать на другой, как замолчавшие и удивленные хлопководы, перегнувшись через перила, устремили свои внимание на спускавшееся по лестнице тело. Один из них по рассеянности выронил домру, полетевшую вниз прямо на секретаря обкома. Те, кто стоял в коридоре только услышали глухой стук и дребезжание струн, после чего пьяный "Интернационал" заглох. За этим последовала чья-то забористая ругань. Копенкин выбежал на лестничную площадку, сначала посмотрел вниз, а потом на растерянных хлопководов. "Молодцы, товарищи, - сказал он им, ехидно улыбаясь. - За это вам выпишут письменную благодарность. Не извольте сомневаться".
  

5

   Как только кортеж увез отдыхающего в состоянии полунебытия Елкина, а гости, в том числе и так несчастливо провинившиеся хлопководы, отправились в гостиницу - можно было вздохнуть спокойно и расходится по домам. Артем вышел из актового зала и пошел в свой кабинет, чтобы забрать оттуда какие-то бумаги. Когда он уже вышел и запирал дверь на ключ, слева от него в коридоре возникла худощавая фигура Лучникова, который окликнул его.
   - Товарищ Дванов, не хотите немного посидеть у меня в кабинете? Там еще Голиков и Чиклин закусывают. Из-за Елкина и посидеть нормально по-человечески не получилось. Допрыгается же ведь когда-нибудь - не век ему держаться на своих былых заслугах. Наверху ему многое прощали и прощают за то, что он много сделал для области. Но это уже в прошлом и бесконечно его выходки никто терпеть не будет. Я так думаю, что его скоро снимут. Очень неприятно видеть до чего докатился этот человек. Ладно, черт с ним. Сам знает, что он делает. Чай не маленький ребенок. Пойдемте, посидим немного, - в тоне Лучникова появилась неожиданная товарищеская задушевность. - В самом деле, не каждый день мы можем собраться и спокойно побеседовать. А то все дела да дела.
   Артему очень хотелось домой. Все эти шумные мероприятия его утомили, хотелось скорее забыть об этом праздничном бедламе и просто отдохнуть, но отказываться было бы слишком глупо и недальновидно.
   - Да, конечно. Сейчас закрою дверь и приду, - ответил Артем не очень веселым голосом. - Только пить я не буду. За рулем.
   - Ну ничего страшного. Я тоже не пью. Пусть Чиклин с Голиковым наяривают, а мы водички минеральной попьем, - ответил Лучников, развернулся и отправился в свой кабинет, а Дванов пошел вслед за ним.
   Когда они с Лучниковым вошли, Чиклин и Голиков только осушили по бокалу полусухого красного вина. Голиков глянул на Дванова и слегка улыбнулся, зато Чиклин посмотрел на него так, что у Артема внутри все похолодело. Он никак не мог привыкнуть к этому страшному взгляду, который мог принадлежать убийце, палачу, сумасшедшему, но только, как казалось Артему, не заместителю председателя райсовета. Сковывающее омерзение накатило на Дванова и он уже начинал жалеть, что согласился на приглашение Лучникова, но деваться было некуда, разве что симулировать сильную головную боль или расстройство кишечника. "Да уж. Премерзейшее существо, - подумал Дванов, отводя глаза от Чиклина и присаживаясь на противоположной стороне стола. - Но отступать некуда - позади Москва".
   - Наливайте, - приказным тоном сказал Чиклин Артему, указывая на бутылку "Напереули", возвышавшуюся на столе среди целой армии блюд с различными закусками.
   - Товарищ Дванов не пьет. Он за рулем, - предупредительно произнес Лучников и сел на свое обычное место во главе стола. Артем налил себе сладкой воды из пластиковой бутылки и выпил.
   - Знаете ли вы, что такое Москва? - спросил Чиклин тоном видавшего виды старика, оказавшегося в кругу прыщавого юношества, не знавшего по чем фунт лиха и насколько коварна и извилиста бывает жизнь даже самого обыкновенного человека.
   - Аааа.. Москва, - отозвался Голиков, вытер жирные руки о салфетку, взял вилку и нанизал на нее блестящую маслянистую сардину. - Шумный тесный муравейник. Многих этот город очень напрягает. И это я особенно хорошо понял здесь, у вас. Тут просто отдыхаешь от всего этого.
   - А я и не видел ее толком, - сказал Артем. - Был два раза проездом, когда из армии в отпуск ехал и обратно. На вокзале чаю попил - вот и вся Москва.
   Лучников помалкивал и, сощурив глаза, несколько насмешливо посматривал на Чиклина, как на цирковую обезьяну, которая сейчас будет выполнять уже давно ему известные прыжки или сыграет на барабане сто раз слышанную дробь. При этом наблюдателю интересна не сама обезьяна, успевшая надоесть своими однообразными трюками, а реакция окружающих ее зрителей.
   Чиклин, будто не замечая собеседников, продолжал бубнеть что-то свое, подперев голову рукой и глядя куда-то поверх голов, что придавало ему отрешенный и надменный вид. Это показалось Артему крайне неприятным. Он почувствовал в Чиклине тихое презрение к окружающим его людям. И в этот момент он показался ему еще более мерзким.
   - Москва - это самый ужасный город Советского Союза, - продолжал Чиклин. - Будь моя воля - я бы огородил ее колючей проволокой и никого туда бы туда не пускал. Ну а оттуда - тем более. Пропащий, разложившийся, несоветский, ядовитый город. Весь пропитанный капиталистическим, буржуйским, не нашим чужим духом. Весь, насквозь.
   Артем с удивлением слушал это словоизлияние. Особенно его смутило то, что в этом кругу такая речь выглядела чем-то совершенно обыденным. Он не находил в лицах остальных такого же удивления или хотя бы малейшего раздражения чувств. Лучников по-прежнему сидел неподвижно, а Голиков, жуя сардину, только слегка поднял бровь и сделал жест рукой, который можно было трактовать как "ну что поделаешь - такая уж у нас столица". То ли сардина мешала ему пускаться в спор, то ли ему просто не хотелось говорить на эту тему, уподобляясь Чиклину превращаться в недовольно зудящего человека, но особых эмоций этот пассаж у него не вызвал. Артем смутился еще больше и уставился в окно, пытаясь скрыть свое замешательство и недоумение.
   - Нельзя допускать, чтобы зараза из Москвы расползалась по всей стране, - бубнил Чиклин. - Это чревато. Диссиденты эти, богема сраная, молодежь, которую и советской-то не назовешь. Одеваются как в каких-нибудь Америках и хрень антисоветскую слушают. А это все родители, их вина. Они и сами-то не лучше своих детей.
   Это уже становилось похожим на скучное брюзжание закоренелого консерватора. Артему подумалось, что такие речи уместны на каких-нибудь стариковских лавочках, но не в кабинете главы райкома партии. Но тут Чиклин съехал в историческую науку, и то, что он говорил, уже представляло определенный интерес:
   - Вспомним Спарту. Что там той Спарты было - переплюнуть можно. Так, клочок земли в три колхоза, наша область и то больше будет. А ведь всю Грецию в страхе держала. Всю. И Афины эти прославленные и богатые победила лаконичная и суровая Спарта. Все знают, что значит спартанский образ жизни. На нем она и держалась. Но что погубило Спарту? - вопросил Чиклин и поднял вверх палец, требуя тишины и внимания. - Золото и моральное разложение, с ним связанное. По законам Ликурга в Спарту нельзя было завозить золото, но со временем это правило стали нарушать и постепенно это золото, скапливаясь и оседая в спартанских кладовых, обросло всеми мыслимыми пороками, с ним связанными. Это ведь что же получается? Если один может нарушать закон, то почему я этого не могу делать? Тогда к черту посыпались все законы, а с ним и государство. Москва, как и Спарта, разлагается под влиянием больших денег и иностранцев. Это как чума, от которой нужно отгородиться надежным карантином. Москва потеряна для коммунизма. Мы должны отвернуться от нее, как от прокаженной. Что советские деятели чем-то лучше иных москвичей? А черта с два! Они самые первые подверглись разложению. Их дети идут впереди всех в этом процессе. Это потерянные люди. Большинство из них, во всяком случае. Коммунизм придет не из Москвы. Там он выветрился, там он весь изъеден червоточинами, там - гниль, опасная для всей страны и советского образа жизни. Если он придет, то придет с далеких окраин, неоскверненных и чистых. Из презренных Мухосрансков, где люди еще сохранили свое достоинство.
   После этой тирады Чиклин энергично взмахнул своим маленьким кулачком, так контрастировавшим с его грузным телом, что казалось это вовсе и не его кулак, а пришитый ему естественный протез, взятый от школьника. Жест должен был производить угрожающее впечатление, но из-за этой его особенности он более походил на выходку клоуна.
   Лучников, до сих пор молчавший, теперь осклабился и извинительным тоном с примесью насмешки обратился к остолбеневшему Артему и погруженному в процесс переваривания Голикову:
   - Вы не обращайте внимания на Петра Евсеевича. Это его обычная песня. Сам он человек хороший, но вот аура, как принято говорить, у него неважная. Вы ведь дачник заядлый? - спросил Лучников, обернувшись к Чиклину.
   - Ну да, - тихо ответил тот, продолжая все так же смотреть куда-то поверх голов.
   - Петру Евсеевичу знакомые и друзья постоянно дарят какую-нибудь живность для дачи, - рассказывал Лучников. - То гусенка, то курицу, то поросенка подарят. Знают, что он любит с хозяйством возится. Он и живет-то на даче практически - города не любит. Там тишина, воздух чистый и свежий, а тут суета, пыль и пекло. Он сам деревенский и в городе так по настоящему не прижился, хотя давно по городам околачивается. Вот его и тянет на пасторальные сказки о спартанской живительной чистоте и простоте. Сам он, видать, в душе и есть чистый спартанец. Но это так, к слову. Я о живности хочу сказать.
   Чиклин при повторном упоминании живности перестал изображать из себя статую, поморщился и задергал плечом.
   - Так вот, - продолжал Лучников. - Что ему не подарят, что он сам ни приобретет - все дохнет, не приживается. У него дома, наверное, и мышей-то нет. Не могут они жить рядом с Петром Евсеевичем. И что самое странное - у него есть жена и дети. Видно, поразительной живучести люди оказались. Но есть еще нечто непонятное. Куры дохнут, гуси дохнут и поросенок, что я ему лично подарил, околел через неделю. Петр Евсеевич ухаживал за ними, кормил, а они дохли и дохли. Но вот самое для меня непонятное то, что у него прекрасно выходит с пчелами. Целая пасека у него на даче и мед хороший, замечательный мед. И это всегда было для меня загадкой. Отчего это все живое, прикоснувшись к ауре Петра Евсеевича приказывает долго жить, а пчелам все нипочем. Видовые различия? Поросенок - животное, а пчелы - все-таки насекомые. Вроде бы все логично, но что-то не так. Ведь и те и другие - живые существа. Да и куры с гусями - птицы, а сдохли. И вот недавно меня осенила догадка. Пчелы ведь жалят. Они отомстить могут и постоять за себя. Сверкнул на них Петр Евсеевич своей страшной аурой, а они - раз! - и искусали его за это. А поросенок - он что? Хрюкнуть только может, а постоять за себя - никак. Оттого свиньи, куры, гуси страшно огорчаются, у них развивается депрессия, и они сдыхают.
   Голиков заулыбался, а Чиклин опять впал в состояние созерцания неизвестно чего, будто речь шла вовсе не о нем, а о чьем-то дальнем родственнике. Он старательно делал вид, что ничего не слышит и не видит и размышляет о своем, никого не замечая вокруг. Артему же этот рассказ показался странным и неприятным. Он думал, что так насмехаться над человеком в кругу посторонних людей крайне неприлично и бестактно. Каким бы отталкивающим ему не казался Чиклин, он считал, что такое отношение к нему унижает его достоинство, и оттого ему самому было неприятно это слышать и наблюдать. В этот момент он почувствовал, что никогда не сможет искренне стать близким к Лучникову человеком, так как помимо обычной дистанции, разделяющей всякого начальника и подчиненного, теперь между ними образовалась обычная человеческая неприязнь. Впрочем, эту трещину он силился перешагнуть, объясняя себе, что эти насмешки вызваны желанием прикрыть Чиклина, тем самым оправдав крамольность его речей - мол, странный человек, чего с него взять, мелет всякую ерунду.
   Голиков вытер салфеткой губы, вытянул их, поводил по сторонам своими маленькими глазками и сказал:
   - Зря вы смеетесь над Петром Евсеевичем, ведь он по-своему прав. Даже очень прав. Наше государство находится в кризисе. И государство и система. Посмотрите что происходит вокруг. Не только здесь, в вашем Гурчевске, а в стране, в мире. Где мы, что мы? Государству необходимы перемены и это давно очевидно. Это еще Андропову было понятно. Правда, понял это по-своему. Говорят, например, что он хотел ликвидировать республики и вместо них ввести экономические зоны. То есть разбить страну не по национальным, а экономическим признакам. Но это было невозможно, тем более это невозможно сейчас, когда республики уже дошли до того, что требуют, чтобы призывники несли службу в армии на территории той республики, где они проживают. А это почти равнозначно созданию своей собственной армии. Такого нельзя допускать ни в коем случае. И без того у центра с регионами проблем хватает. Сами знаете о чем говорю. Некоторые товарищи обнаглели до того, что чувствуют себя полноправными хозяевами положения. Андропов пытался решить все проблемы единственно известными и доступными ему методами - полицейским контролем и давлением. Но это не сработало и не сработало бы никогда. Нужно думать, прежде всего, об экономике. Экономика - основа всего. И здесь мы страшно отстали. Чудовищно, я бы сказал. И вот тут я не соглашусь с Петром Евсеевичем. Не отгораживаться нам нужно от всего и вся. Пряча голову в песок, мы ничего не решим и ничего не достигнем, а только сильнее увязнем в собственных проблемах. Посмотрите на Китай - как он поднялся за последние годы. Пройдет совсем немного времени, и китайцы запросто нас за пояс заткнут. Да так заткнут, что мы уже никогда не выберемся. Пример Китая очень соблазнителен и показателен для нас. Но это только на первый взгляд. Казалось бы, две очень схожие системы. Только одна пошла по пути реформ и развития, а другая пытается сохранить неизвестно для чего свои старые порядки. Пока Китай шел вперед, мы болтались на месте, не зная чего мы хотим и какой дорогой нам двигаться вперед. Китайцы проводили реформы более тридцати лет и за это время мы страшно отстали и от них и от остального мира. Если мы и дальше будем стоять на месте - мы уже никогда никого не догоним и не обгоним, а будем только размахивать пустыми лозунгами, в которые уже мало кто верит. По-моему не верят даже те, кто их сочиняет. И вот тут мы должны уяснить раз и навсегда - нам с китайцами не по пути. То, что они начали делать тридцать лет назад должны были делать и мы, но мы не делали ничего, абсолютно ничего. Поэтому, чтобы сократить отставание, мы должны проводить радикальные, а не постепенные реформы. На раздумывания и прикидки, на эксперименты времени уже не осталось, мы его очень много потеряли. И чем быстрее мы начнем все менять - тем лучше - иначе нам навеки остаться в состоянии догоняющих, а ведь мир меняется на глазах с поразительной скоростью. Мы должны быть жестче, решительнее, быстрее, чем китайцы. Другого пути у нас просто нет. Это фактор нашего выживания, если хотите. Останемся в том виде, в котором находимся сейчас - и все, пиши пропало. Вообще все, что сейчас делается, кажется мне напрасно тратой времени и сил. Иногда просто хочется махнуть на эту страну рукой и просто жить как получится. Будь что будет.
   В голосе Голикова почувствовались раздражение и искренняя досада. Лучников слушал внимательно. Артем же заслушался настолько, что даже забыл о необычности и недозволенности сказанного. Чиклин ожил, его статуеобразность сменилась суетливыми подергиваниями. Он опирался то на одну, то на другую руку, то выпрямлялся на стуле и в упор смотрел на Голикова, трясущего щеками. Было видно, что он испытывает сильное внутренне волнение, которое грозит перерасти в спор. Так оно и случилось.
   - А как же международный авторитет Советского Союза? Вот вы говорите, что все так плохо, что мы отстали и все такое. Но если все действительно так, как вы говорите, то почему нас поддерживают в мире так много стран? Почему к нам до сих пор тянуться? Да, я согласен, что не все так уж и хорошо, как хотелось бы. Я сам говорил об этом. Общество, без сомнения, поражено западной заразой. Но мне не кажется, что мы оказались в совершенно безнадежном положении, какое вы изволили обрисовать, - произнес Чиклин.
   - Петр Евсеевич, но я же не говорил ничего такого, что не видел бы каждый. Это слишком очевидно, чтобы спорить об этом, - мягко и укоризненно ответил Голиков. - Вы говорите об авторитете. Но кто этот авторитет признает? Третьи страны, чью лояльность мы фактически покупаем, и покупаем за огромные деньги? Мы за бесценок снабжаем их оружием, продовольствием, строим предприятия, школы, больницы, обеспечиваем их кадрами, в том числе и военными, обучаем их специалистов за свой счет. Но что мы получаем взамен? Лояльность? Бананы? Я их, конечно, очень люблю. Полезный фрукт, ничего не скажешь, но это слишком уж неравноценный обмен, за который мы все с вами платим. На кой черт, спрашивается? Но сегодня они с нами, а завтра против нас и найдут другую дойную корову. Мы на десять лет увязли в Афганистане, потом ушли. И правильно сделали, что ушли. Что мы вообще там забыли? И кто теперь вернет всех, кто там погиб? А завтра будет еще какой-нибудь "стан", и мы снова положим кучу своего и чужого народа, потратим кучу народных денег. Ради чего? Чтобы завтра очередной банановый президент объявил, что он устал строить социализм и переметнется к Штатам, чтобы и их подоить немного? Слишком дорого обходятся наши амбиции, а пользы от них мало.
   - Но есть же еще соцстраны Восточной Европы - наши постоянные союзники, - не унимался Чиклин, уже чувствуя, что зря ввязался в спор, так как не мог найти никаких убедительных аргументов и сам себя на этом ловил.
   - Ну что вы, в самом деле. Они нам такие же союзники, как заяц - товарищ волку, - парировал Голиков. - Мы устали от волнений в Польше, а восстание в Лейпциге? А отношение к нам чехов и недавние события, вам известные, чуть не окончившиеся второй Пражской весной? Они нам союзники до тех пор, пока мы стоим над ними с дубиной. Реального же авторитета, который держался бы на чем-то ином, а не на насилии, мы там не имеем. Даже наоборот, мы вызываем ненависть и негодование. И чем больше мы давим на них, тем ненависть эта сильнее. Но это же не может продолжаться бесконечно. Рано или поздно этот внешний, прилизанный авторитет рухнет и мы увидим, что за ним ничего, кроме ракет и танков не стояло. Может, это произойдет не завтра, и не послезавтра, но это рано или поздно все равно случится. Все идет к этому. Тут не об авторитете нужно думать, а о собственном выживании. Думаете, если они скинут нас, как собака надоевшую блоху, то скажут: давайте останемся союзниками и друзьями, только без танков и дубины за спиной. Да не скажут они ничего такого. Они просто переметнуться на другую сторону и с радостью будут догрызать остатки нашего авторитета вместе со Штатами и Западной Европой. А заманить их обратно, если что, мы не сможем. Да они ни за какие коврижки на это не согласятся. Если уж стал на сторону сильного, а это вовсе не мы, то будь добр, береги свое положение. Тогда уж насильно мы их никак не загоним к себе. Да нам и не дадут. Неужели вы хотите Третьей мировой войны? А ведь это ничем хорошим для нас не закончится. Да и для всего мира. Сами знаете, о чем я говорю. Да если они и уйдут - не вижу в этом большой катастрофы. Это куча нахлебников, которая нам только в тягость, а пользы от них очень мало, непропорционально мало по отношению к тому, что мы туда вкладываем, включая и военные средства.
   - Да, - задумчиво произнес Чиклин. - Подумать только, я и не знал, что вы такой пессимист. До этого я считал себя пессимистом, но, послушав вас, уже не могу о себе так даже подумать. Ну не может же быть все таким черным и беспросветным. Я - старый пессимист - и то не верю в то, что такое вообще может быть.
   - Да что тут думать,- ответил Голиков, досадуя, что оппонент оказался слишком слаб, чтобы спор представлял хоть какой-то интерес. - Я еще раз повторю: я не сказал ничего такого, что бы ни было ясным и очевидным. Здесь нет никаких тайн. Все видно, как на ладони. Стоит только посмотреть и немного подумать над тем, что нас окружает. И это меня действительно не радует. Вот вы называете мои взгляды пессимистическими, но я их таковыми не считаю. Это реальность, сама реальность без каких-либо выдумок и домыслов. Это меня действительно не радует, но от этого никуда не уйти. Если каждый раз закрывать глаза на то, что ему не нравится, то в этой стране всю жизнь можно провести вслепую. Самое досадное, что многие именно так и поступают.
   После этой фразы в кабинете на несколько минут наступила полная тишина. Голиков был явно раздражен, но не столько дубоватостью своего неудавшегося оппонента Чиклина, сколько всем происходящим вокруг, прикрытым священной тенью кумача и управляемым верховной волей кремлевских старцев из полусказочного Политбюро. Распалившись от собственной речи, он все никак не мог успокоиться и нервно мял в руках бумажную салфетку, а его флегматичные глаза с мутной поволокой стали еще мутней, и выражали уже не спокойствие, а легко угадываемую печаль. Чиклин откинулся на стуле и имел такой же задумчивый вид, и невозможно было угадать сердиться он или же просто обдумывает услышанное. Артем сохранял внешнее спокойствие, однако внутренне он был крайне растерян и боялся, что его сейчас помимо его желания втянут в этот спор, невзначай поинтересовавшись его мнением. Самое ужасное было в том, что он не знал, что ему говорить, и боялся показаться глупцом или же сказать что-то лишнее, да еще и в присутствии своего начальника. Поэтому Дванов безуспешно обдумывал свой возможный ответ, но слово не вязалось со словом, мысль с мыслью и от этого он еще больше терялся. Лучников фактически спас его из этого положения, прервав всеобщее молчание:
   - Давайте лучше я прочитаю вам стихотворение. Не люблю ввязываться в споры. Гораздо удобней и любопытней смотреть на это со стороны и делать выводы. Так, наверное, и должен поступать руководитель. Никогда не нужно в серьезном деле бросаться в бой сгоряча. Если есть время для раздумий - лучше все взвесить и обдумать. Правда, бывает так не всегда. Ну да я отвлекся, я же стихотворение обещал, - сказал Лучников и стал читать.
   В этот раз в его интонации не было стеснения, как во время их с Двановым встречи на даче. Чувствовалось, что в этот момент он гораздо свободней, хотя его чтение и в этот раз не отличалось особой выразительностью.
  
   - В этом месте давно ни богов, ни героев,
   Это место давно, как уснувшая птица
   На холодном ветру, и местная Троя,
   Спя в гробу чернозема, может только присниться.
  
   Спят холмы и деревья, спят поля и селенья,
   Облака, на ветрах растянувшись, лежат.
   Кто не помнит ни грамма, тот не знает забвенья
   Мелким зернышком крепким в кулак времени сжат
  
   И когда он придет - день последний и страшный,
   Когда ангелы битвы всех на суд позовут, -
   Этот край позабудут, словно камень пустяшный,
   И ужасным серпом никогда не пожнут.
  
   Лучников закончил и откинулся в кресле. Его лицо в этот момент выражало усталость и грусть. Немного помолчав, он сказал:
   - Иногда лучше вообще ничего не менять. Перемены ведут к прогрессу, а прогресс ни что иное как процесс старения человечества. Чем быстрее прогресс - тем быстрее старение, а с ним и неминуемая смерть. Так зачем же ее приближать? Там, где нет перемен - нет прогресса, а значит старения, разложения и смерти. Это не отсталость и не ретроградство, это состояние вечной молодости, не знающей и не хотящей конца. Лучше быть вечным младенцем, чем глубоким стариком, у которого ничего нет впереди, кроме умирания и забвения. Люди настолько увлечены прогрессом, что совсем не видят этой его стороны.
   - Ну это вы слишком уж зашли в лирику да в умозрительную философию, - укоризненно ответил Голиков.- Звучит красиво, но непонятно, как это осуществить на практике.
   - А вам ко всему требуются инструкции? - спросил Лучников. - Но это не бритва "Харьков" и не телевизор. Это включи туда, нажми то и получишь это. Вы предлагаете рецепты для государства, а я требую рецептов для человека как такового. Вы говорите - выкинь ты свой старый дребезжащий "Харьков" и купи хорошую импортную бритву, а я спрашиваю о том, что будет после этого. Станет человек счастливей от этого или нет? Не в бритвах счастье и не в их количестве и качестве. В конце-концов при определенной сноровке можно побриться и кухонным ножом. Я согласен, что это слишком уж отвлеченно и вам - человеку действительно практичному - это может показаться полнейшей блажью, но я пытаюсь заглянуть дальше и глубже вас и когда я пытаюсь сделать это, уж извините меня, то, о чем вы говорите, кажется пустяком, мелочью, почти ничем. Возможно, это и вправду несколько странно для человека государственного. Ведь государственный человек в обычном представлении - человек исключительно деловой до мозга костей, до цинизма. Ваш идеал - тип государственного дельца, который с успехом может управляться в мелкой лавочке и руководить большим государством. А для меня этот человек навсегда уперся в свой мелкий копеечный интерес. Поэтому это мелкий человек. Миром правят мелкие люди и это для меня ужасно. Я понимаю, что это время такое и нет вокруг никого, кроме этих вот мелких людей, которых некоторые, возможно, видят исполинами, преисполненными величия и красоты. Мы наблюдаем триумф мелкого человека везде и во всем. Но не в этом, в этой человеческой мелочи я хотел бы видеть будущее, и если это самое будущее принадлежит мелкому человеку, то я говорю: не надо никакого будущего. Оставьте все как есть, иначе эта саранча поест все ваши хлеба и приведет туда, куда бы вы и в страшном сне не желали бы попасть. Мелкий человек видит только фрагменты, части, от которых и отталкивается его узкий ум и он считает эти части чем-то целым, миром, вселенной, но это не так. Мир значительно больше и разнообразнее, чем его о нем представления. Возможно ли, видя один-единственный кирпич, судить обо всем доме? Но ведь беда наша в том, что сплошь и рядом мы натыкаемся на этих созерцателей одного кирпича, которые кричат на каждом углу, что они видят дальше и больше всех и весь мир, развесив уши, их слушает, потому что мир никогда не был умен и ему чуждо высшее совершенство ума. Он слишком устает от этого и ему хочется чего-то средненького, такого чего-то понятного, близкого, не слишком обременительного. Это вот купил - и хорошо, это вот продал - еще лучше. Все просто и понятно. Присядь десять раз и будет тебе счастье. И мелкий человек увидел в этом свое призвание и свое поле деятельности, и он оседлал человечество, как блоха собаку. Но в этом нет ни обмана, ни мошенничества со стороны мелкого человека. Он способен на кучу мелкой лжи, но не способен на ложь великую, поскольку для великой лжи нужно выйти из границ собственной мелочности и узости, узреть все и познать. Вот если бы мелкий человек все увидел и познал и промолчал об этом или же исказил им увиденное - вот эта и была бы великая ложь. Но он не способен даже на это. Мелкий человек проник повсюду, мир смотрит на себя его глазами, и взгляд этот теперь превратился в абсолютную реальность, не знающую альтернатив, и потому человек находится в глухом тупике. И сколько ни крути, сколько ни изгаляйся и не предлагай всякие реформы, - все это остается в рамках человеческой мелочности и потому всегда, всегда тупиковое. Вам кажется, что вы предлагаете нечто новое, иное, что это новое принесет благо и улучшит жизнь, тогда как на самом деле во всех ваших мечтаниях нет ничего нового, а только некоторые вариации на тему с предсказуемым итогом. А в итоге мы увидим, что наше состояние до реформ ничем не отличается от состояния после них. Видимость, внешнее измениться, возможно, что до неузнаваемости, но суть, сущность, ядро останется все тем же, потому что говоря о необходимости изменений, осуществляя их, вы упускаете самое главное, без чего нельзя говорить о настоящем преображении действительности.
   Лучников поморщился, нервно дернулся, налил себе воды и быстро выпил. Он мельком взглянул на Голикова, глубоко вздохнул и попытался извиниться:
   - Простите, если мои слова вам показались обидными или бессмысленными. Вы ведь правы по-своему, я, быть может, тоже прав по-своему. Вы более практичны, я склонен к умозрительным размышлениям, лишенным делового и деятельного начала. Это не значит, что они не имею ценности. То же я могу сказать и о вашем мнении.
   Голиков некоторое время молчал, это упреждающее извинение, видимо, не произвело никакого впечатления, поскольку не могло перебить эмоционального заряда сказанного до этого.
   - Честное слово, я вас не понимаю. Не то чтобы не понимаю совсем... Но это неожиданно и вообще в голове не укладывается, - ответил, наконец, Голиков. - Я вовсе не обижен, нет. Просто я даже не знаю, что ответить вам. Честное слово, не знаю.
   Голиков мотал своей слоновьей головой, а его маленькие осовелые глазки расширились от удивления. Лучников по-деловому откашлялся и сказал:
   - Не обращайте на мои слова большого внимания. В вашем непонимании нет ничего удивительного. Мы просто разные люди, говорящие о разных вещах. Казалось бы об одном и том же, но это только на первый взгляд. Просто я повернул разговор ко всяким абстракциям и в самом деле, все как-то слишком отвлеченно получилось.
   И тут случилось то, чего так боялся Артем. Лучников повернулся к нему и спросил:
   - А товарищ Дванов что думает на этот счет? Нужны советскому обществу перемены или нет?
   В голосе Лучникова одновременно чувствовались и наигранное дружелюбие и приказ. Было ясно: он обратился к Дванову намеренно, чтобы покончить с зашедшим в тупик разговором с Голиковым. Артем ожидал, что рано или поздно ему зададут такой вопрос, но разворот в беседе получился слишком уж резким, чтобы не повлечь за собой замешательство. Он рассчитывал на то, что прения продолжаться, а не так нелепо оборвутся, почти не начавшись. Самое главное, чтобы его ответ устроил всех и не вызвал дальнейшего спора, так как он считал, что не сможет стать достойным оппонентом, и дальнейшие словопрения могли только показать его слабость в этом вопросе. Кроме того, для него была важна реакция Лучникова. Если, к примеру, во всем согласиться с ним, отделавшись короткой фразой вроде "я поддерживаю позицию Сергея Емельяновича", то это даст повод невысоко оценить его ум, если же высказать нечто абсолютно противоположное - это тоже не пойдет на пользу Артему. Поэтому ответ должен был быть максимально обтекаемым: с одной стороны вполне понятным, с другой - не содержащим в себе ничего значительного. Дванов немного замешкался с ответом, но, быстро сообразив, что деваться просто некуда, сказал:
   - Человек так устроен, что никогда не бывает на все сто процентов доволен окружающей его действительностью. О чем это говорит? Мне кажется, что в человеке извечно сидит жажда деятельности и желание преобразить мир. Если бы не это, мы бы, наверное, сидели не за столом, а в пещере вокруг костра, да и говорили бы совсем о другом. Но ошибочно видеть в этой человеческой жажде одно лишь благо. Желания заводят нас иногда в такие дебри и такой ужас, что начинаешь сомневаться в людях и том, что они разумны и имеют хоть какую-то мораль...
   - Так вы хотите тоже сказать, что обществу не нужны никакие реформы? - перебил Голиков. Этот вопрос дал понять Артему, что спора ему не избежать и его страх сказать что-то лишнее только усилился.
   - Нет... Вернее... Нет. Я не хочу так сказать. Я о другом. Просто взять и все резко сломать - это ведь очень опасно. Никогда нельзя сказать с точностью, что получиться в итоге, особенно когда идет речь о вещах непривычных и малознакомых. Польза от этого будет или вред? Кто может поручится за то, что старое сломано не напрасно? Может быть, новое окажется еще хуже старого.
   - То есть в вас сидит боязнь новизны? Я так понимаю ваш ответ. Но если бы все и всегда так думали, то мы, как вы сказали, так бы и сидели в пещерах. Невозможно бесконечно испытывать страх и сидеть на месте, сложа руки. Ни к чему хорошему это не приведет. Это уже привело к черт знает чему, - продолжил Голиков.
   Тут в разговор вмешался Чиклин:
   - А ведь Артем Сергеевич в чем-то прав. Перемены переменам рознь. Взять хоть наш сухой закон. Что можно было придумать более дурацкое? Алкоконтроль этот сраный. Не делают ничего, а только деньги народные тренькают. Шутка ли - отдельный комитет, чуть ли не второй КГБ. И почему это руководящим партийным работникам и пенсионерам можно употреблять алкоголь, а остальным нет? Если запрещать - так сразу всем. Пенсионеры, как вы думаете, на это смотрят? Люди говорят: на нас смотрят как на отработанный, ненужный материал, поэтому и разрешают пить. Как вам такое отношение? А партийные? И так на нас смотрят, как на белую кость, утратившую связь с народом, а тут на тебе - еще и такая привилегия. Кто-нибудь думал, как люди на это посмотрят? И к чему хорошему это все приводит? Руководство просто начинает спиваться. И не оттого, что они все наследственные алкаши, а потому что вот - им позволено, а другим - нет. Оттого они и набрасываются на бутылку, как на какую-то редкость. Все мы видели Елкина и не раз видели. Вот к чему это привело. Это, конечно, частный случай, но он, поверьте, такой не один. И это все реформа, деяние во благо и так далее и тому подобное.
   Дванов при всей своей инстинктивной неприязни к Чиклину, был сейчас ему крайне благодарен за то, что он неосознанно выручил его из трудного положения и вызвал огонь на себя. Однако ожидаемого ответного огня не последовало. Лучников многозначительно осмотрел всех и сказал:
   - Ну что, товарищи. Пожалуй, хватит на сегодня разговоров. Время уже позднее - пора и честь знать. Завтра опять работу работать, нужно выспаться хорошенько. Да и дома нас ждут.
   Все стали, как по команде и принялись было убирать со стола, но Лучников остановил гостей, сказав, что завтра этим займется уборщица. Они вышли из кабинета молча, сошли вниз и там распрощались. Когда Артем уже сел в машину, к нему подошел Лучников и сказал:
   - А вы находчивый человек. Прошу меня извинить, что я перевел стрелки на вас, просто с Голиковым дальше говорить было бессмысленно. И спасибо вам. До завтра.
   День, полный индустриальным мартеновским жаром, сменился не менее мучительной душной ночью, похожую на громадную черную кошку, прилегшую на город и придушившую его своим весом. Солнце, утром ослепившее Гурчевск, на следующий день согревало своим теплом уже улицы Парточленска.
  
  
  

НЕПРЕДВИДЕННЫЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВА

1

   В этой маленькой комнате не было окон, зато были идеально белые стены, обшитые пластиком и пара встроенных в потолок дневных ламп, делавших освещение холодным и угрожающе жутким, особенно когда с гудением и треском начинали мигать. Чудаськин уже несколько часов лежал в узкой старой кровати без матраса. Она была в серых и желтых пятнах, а местами порвана и из дыр торчала грязная вата с запутавшейся в ней деревянной стружкой. Видимо кровать в спешке принесли в эту удушающую белизну из какого-нибудь дачного сарая, где она пылилась не один год, и не потрудились привести ее хотя бы в маломальский порядок.
   Как ни странно, но именно эта кровать помогала находящемуся в странном полупьяном и расслабленном состоянии Чудаськину окончательно не утратить еле теплящееся чувство реальности, ибо все случившееся, вяло и полусонно всплывающее в памяти, казалось абсолютной фантастикой, а космический холод стен и люминесцентного освещения давил на мозг, как давит земля на заживо погребенного. В этой неопрятности, несовершенстве и грязи было что-то живое и теплое, тогда как в обстановке вокруг, медленно и тягуче вливающейся в его ослабевший разум, было что-то потустороннее и чужое.
   Он изредка, еле-еле ворочал головой и осматривал пятна и дыры, непонятно зачем запоминая их очертания и цвет, чтобы потом, устало закрыв глаза, восстанавливать их в своей памяти. Эта абсурдная игра ума, перемежавшаяся с обрывками воспоминаний недавних событий, напоминала сон или горячечный бред и Чудаськин никак не мог объяснить себе что же с ним происходит, и временами ему казалось, что он спит в своей комнатенке в Болотово и видит идиотский сон, который закончится утром со звоном будильника и нужно будет вставать и тащиться на работу.
   Мысль о работе расстраивала его больше, чем гибель Химчука и собственная неопределенная участь, так как он до сих пор не мог поверить в то, что случилось. Химчук для него был еще жив, грязь и промозглый ветер погруженного в осень Болотово оставались единственной доступной ему реальностью, а его собственная душа, горевшая тусклой лампочкой, все еще бродила по чахлым больным лесам, источавшим затхлую болотную воду, казавшуюся кровью старого больного человека.
   Такая же белая, как стены, дверь находилась позади него, и он не заметил, как она тихо открылась, и вошел худощавый слегка небритый молодой человек, одетый в бежевую рубашку и черные идеально выглаженные брюки. В иной ситуации Чудаськин испугался бы неожиданного появления незнакомого человека, но сейчас его сил не хватало даже для этого. Он только наблюдал, как вошедший осматривал его, щупал пульс и заглядывал в глаза. Этот осмотр был ему неприятен и даже подумалось, что таким вот образом плотник осматривает бревно перед тем как пустить его на распил.
   Через минуту он почувствовал как на сгибе локтя с внутренней стороны ему трут чем-то холодным и влажным, а потом последовал легкий укол, и он понял, что человек что-то вводит ему в вену. Тот вынул иглу, согнул Чудаськину руку в локте, держал ее некоторое время, глядя куда-то в сторону и пожимая плечами на неразборчивый шепот кого-то невидимого, находящегося за дверью. Потом он встал, посмотрел на Чудаськина странным и подозрительным взглядом, покачал головой и ушел.
   И тут Чудаськину стало страшно, страшно по-настоящему. Страх и понимание того, что случилось действительно нечто жуткое и непоправимое настолько овладели им, что вытеснили из него и холод комнаты, и грязь кровати, и состояние полусна. Будто его мертвецки пьяного выволокли с банкета на улицу и швырнули в сугроб, в котором он за несколько секунд протрезвел. И на этот раз он отчетливо услышал как снова отворилась дверь.
   В комнату вошел пожилой полноватый мужчина с рыжими с проседью усами. Его черный костюм блестел в свете ламп, а глубоко посаженные глаза из-за нависающей тени казались почти пустыми - так в глубоком высохшем колодце на самом дне еле поблескивает лужица мутной и грязной воды. Мужчина принес с собой маленький раскладной табурет, поставил его напротив кровати и присел. Две лужицы на дне колодца блеснули и тут же погасли. Он отвел взгляд и закряхтел, то ли просто прочищая горло, то ли чувствуя некоторую неловкость, что говорило о важности предстоящего разговора. Мужчина погладил усы, уставился на Чудаськина и мягким, сочувствующим тоном спросил:
   - Как вы чувствуете себя, Николай? Вы можете говорить?
   Чудаськин приподнял руку, потер лоб, вздохнул и сказал слабым и хриплым голосом:
   - Кажется да.
   - Вот и хорошо. Я не займу у вас много времени. Надеюсь, вы уже и так догадываетесь о чем пойдет речь...
   - А-а-а..., - Чудаськин захрипел и попытался привстать с кровати.
   - Лежите, лежите, не вставайте, - предупредительно проговорил рыжеусый, вскочил с табурета, взял Чудаськина за руку, давая понять, что ему лучше лежать смирно. - Если вы боитесь того урода, который вас сюда привез, то не беспокойтесь. Он уже наказан. Никто не давал нему приказа убивать человека, который был с вами. Поверьте, он ответит за свое преступление по полной.... Уже ответил.
   Эти слова не столько успокоили, сколько расстроили Чудаськина: надежда на то, что он находится внутри иллюзорного кошмара тут же улетучилась. Ему показалось, что он проглотил шлакоблок, который теперь давил его внутренности и не давал нормально дышать. Рыжеусый сел на табурет, нахмурился и спросил:
   - Что вы можете рассказать мне о Лучникове?
   И тут Чудаськин понял все.
  

2

   Дванов и Чепурный сидели на кухне в гостях у Копенкина и гоняли чаи. Чепурный с грустью косился на пачку чая и тайно вздыхал о разобранном самогонном аппарате, прихлебывал чай, закусывал сухарями и пытался вообразить, что вместо чая у него в кружке жидкость покрепче:
   - Я вот где-то читал, что если внушить себе, что ты находишься в таком то состоянии, то в конце-концов это так и будет. То есть не надо пить самогон, а можно просто налить в стакан воды, представить, что это самогон, выпить и все - ты готов. Счастлив и лежишь под столом.
   - Много же тебе нужно для счастья. Всего то один стакан! - ухмыльнулся Копенкин, листавший со скуки новый номер журнала "Дружба народов".
   - Да это я так. Воображаю. Сам я в это не верю. Враки. Сколько раз дома тренировался - ничего не выходит. Приходится постоянно прибывать в состоянии вынужденной трезвости. Хотя, как по мне, лучше - добровольное пьянство. Я вот в толк не возьму - почему употребление алкоголя пользуется репутацией чего-то совершенно постыдного, бездуховного, глупого, а вот употребление ЛСД, к примеру - ну прям привилегия духовно богатых личностей. Сознание они, видите ли, расширяют. А водка что - сужает? Ну вот вы пред каким-нибудь партсобранием бахнете стакан и вперед на трибуну - как оно лучше трезвому речь толкать или пьяному?
   Артем неопределенно пожал плечами, а Копенкин и вовсе промолчал, уставившись в журнал, что, впрочем, было принято Чепурным как знак согласия.
   - Ну вот и я говорю. Не могу я согласиться, что пьянство - бездуховная вещь. Ну вот взять "Ад" Данте - известное классическое литературное произведение. Поэзия, дух, возвышенное, все такое прочее. Ну да, согласен. Но я вот с бодуна такое иногда переживал, что Данте просто отдыхает...
   - Это потому, что ты самогон плохо очищаешь. Сивушные масла плохо влияют на организм. Вот тебе и весь Данте с Алигьери, - заметил Артем и потянулся за очередным сухарем.
   - Да дело же ведь не только в этом. Когда выпиваешь - то проходишь весь цикл существования души в трактовке христианства. То есть приживаешь всю свою жизнь - и земную, и загробную - за несколько часов. И так постоянно. Вот ты трезв - тебя тяготят будни, работа, жена, дети. Это одна фаза. Ты выпиваешь - и попадаешь в рай. Это фаза вторая. Потом - если перепьешь, а перепьешь обязательно - тебя начинает мутить, а закуска рвется наружу. Это чистилище. Потом наступает жесточайший бодун, огнь адский. Ну это понятно - схождение в ад. Еще есть опохмел, прерывающий пребывание в аду и возвращающий в рай. Правда, если желудок слабый, то опять получается чистилище. Так вот это сплошная метафизика получается, ей-богу. Получается, что пьянство - это ничто иное как накопление громадного метафизического опыта, подготовка к загробной жизни и вообще путешествие в неизведанное. Честное слово, но каждый мой бодун - а я их помню отчетливо - имел какую-то свою изюминку и отличался от предыдущего. Как пил, что пил - могу не помнить, а бодун - помню всегда во всех подробностях. Как голова болит, как нутро воротит, как руки дрожат. Каждый раз по-разному. И в этом ведь тоже есть какой-то смысл. Похмелье напоминает нам очертания ада, это всего лишь схема, не сам ад, но очень эффектная. Что-то вроде показательной экскурсии. Это высшие силы макают нас в наше дерьмо, как нагадившего кота, и приговаривают: не лезь туда, не лезь. Это уже, так сказать, воспитательный аспект. Пьянство - это монашество в миру. Во как! Пьянствуя, мы становимся на путь исправления...
   - Я смотрю, тебе и чай пить вредно, - прервал речь Чепурного Копенкин. - Ты чтоб отвлечься от таких мыслей лучше в совсети подольше зависай - очень затягивает, и думать не надо. Вредно тебе думать. А я тебе помогу - разрешение на установку сети выпишу по дружбе. Делается это легко и просто. Правда, еще нужно разрешение милиции и алкоконтроля плюс справка из ЖЭКа, но это все семечки, если я помогу.
   - Да ну ее к черту! Что там читать? Газету "Правда"? И жалуются многие, что вы постоянно сеть вырубаете, контролеры херовы. То есть, то нету. И переписку читает по электронной почте. Читает ведь? А ну ее! Вот в последний раз отчего вырубили, а?
   Копенкин замялся и закряхтел.
   - Ну? Что молчишь? Бережно хранишь государственную тайну?
   - Да нет тут никакой тайны... Вернее... А ладно, - сказал Копенки и махнул рукой. - Все равно уже слухи идут. На страничке Политбюро какие-то сволочи выложили видео, где вся эта самая политбюра в бане предается любви с молодыми выпускницами Высшей партийной школы.
   - Что, правда? - в один голос удивились Чепурный и Артем.
   - Нет, конечно. Это просто западная порнушка. Актеров похожих подобрали и все. Да там сразу видно. Они по-русски все с акцентом говорят...
   - Что ж это за порнушка где говорят? - заметил Чепурный.
   - Это неважно. Важно то, что этих сволочей быстро вычислили и осудили. Вот и все. Больше говорить об этом не буду.
   - Эх, жалко страницу УНИТАСС закрыли. Вот был ржач. Видел пару раз, да и так рассказывали, - сказал Чепурный.
   - Меньше лазьте туда, куда вас не просят. Так оно лучше будет, - заметил Копенкин и снова погрузился в "Дружбу народов".
   - Вам, церберам, виднее, - обиделся Чепурный и наконец-то замолчал.
   Артем допил чай, поставил кружку на полку рядом с кухонным столом и уставился на обложку журнала, который читал Копенкин.
   - Да, - задумчиво протянул Артем и пробормотал. - Дружба народов, дружба народов, дружба уродов...
   - Это ты о чем? - выглянул из-за журнала Копенкин.
   - Да так. Армию вспомнил, - ответил Артем. - Армия - лучшее место для дружбы народов. Мы там так дружили, так дружили. Моего друга с двумя ножевыми ранениями в реанимацию увезли. Еле отошел. Так потом еще дослуживать заставили. Было у нас в части где-то половина выходцев с Кавказа, и половина славян, ребят из Прибалтики и пара казахов. Так у нас с кавказцами еще с учебки такая горячая дружба завязалась, что когда по воскресеньям мы славяне с ними на плацу сходились - офицеры боялись подойти и ждали когда все закончится. Потом выходили из "укрытий" и подбирали тех, кто лежал без сознания. Если повреждения были легкими то сразу волокли на губу. Была у нас замечательная традиция - пряжки ремней затачивать и ими махаться. А тут одному горячему парню с гор пряжки мало показалось, так он нож достал и моего дружка пырнул. Правда, ему за это ничего не было. Так - на разговор только нарвался. Уж не знаю почему он остался безнаказанным. Другому нашему черепушку малость отбили, так он головой того, поехал. Чудил без баяна. Раз решил холодец сварить. Сделал бульон, правда кроме мяса еще всякого дерьма туда кинул: солидола, портянок и прочей ерунды. А вместо формочек использовал офицерские сапоги. Пока офицерики наши в бане мылись - он им этот бульон туда и позаливал. Старший орал ужасно, да что с него возьмешь - совсем ведь тронутый. Но домой его не отпустили, а зря. В один прекрасный вечер, вернее прекрасную ночь он чугунной болванкой в сортире грохнул того горячего горца, который приятеля моего подрезал. И ведь все боялись. Так в толпе драться - да, но чтобы вот так подойти и хряцнуть по голове, отомстить - никому и в голову не приходило. А дурачку пришло. Его тогда быстро из части перевели подальше. Посадить его не посадили, подержали в больничке и отправили к папе с мамой. Там его горячие парни и настигли. Когда его в лесополосе нашли, то на нем живого места не было. Говорят, даже мать узнала с трудом. Такие вот дела. Такая вот дружба народов в вольном исполнении.
   У Копенкина в кармане зажужжал телефон.
   - Да! Что? Где? Я... Я быстро. Сейчас, - он бросил телефон на стол и вскочил со стула.
   - Что такое? Опять порно с участием Политбюро обнаружили? - спросил Чепурный.
   - Хуже. Все намного хуже, - отвечал капитан немного подсевшим и обескураженным голосом. - Я имею сообщить вам пренеприятнейшее известие. Чиклин разбился на машине. Насмерть.
  

3

   В дверь просунулась круглая коротко стриженая голова в темных очках, казалось приросших к ней или заменивших глаза в процессе какой-то необъяснимой эволюции и на место зрачков, поминутно реагировавших на раздражители из внешнего мира, стали два круга сияющей в уличном и искусственном свете пустоты, ничего, кроме этой пустоты не видевших. Ом! - сказала голова тоном заигравшегося факира, путающего минуты представления перед публикой с повседневной жизнью, и вслед за ней в дверях материализовалось тело в старом потертом джинсовом костюме.
   - Что вы паясничаете, Поплюев, - раздраженно сказал Копенкин.- Тоже мне - нашли место. Проходите, садитесь.
   Поплюев медленно, будто крадучись, подошел к стулу и присел. Было видно, что он чувствовал себя неуютно и неловко в этом мире, словно это была Луна, населенная какими-то мелкими и крайне омерзительными существами, и что главное для него всегда происходит не здесь, а во внутреннем, скрытом от посторонних глаз пространстве за непроницаемыми стеклами очков.
   - И очки снимите. Тут вам не пляж, - опять сделал замечание капитан.
   Поплюев криво и ехидно усмехнулся, снял очки и положил их во внутренний карман пиджака. Глаза его оказались мутными, непроницаемыми и полными какой-то неожиданной блеклой грусти, никак не вяжущейся с его ехидством. У Копенкина сложилось впечатление, что они были сделаны из того же стекла, что и линзы очков, только имели другой цвет, но выполняли ту же задачу - скрыть то, что находилось внутри.
   - Я в вашем распоряжении, сэр, - ответил он. - Допрос для меня - всегда праздник, ибо мало кто интересуется моей жизнью.
   - Да вы и не особо стремитесь о себе распинаться, - заметил Копенкин. - Сосед на вас недавно жаловался, что вы его на три буквы послали, причем без всякой на то причины. Он ведь просто поздоровался с вами.
   - Он тупой жлоб. А это уже достаточно веская причина. На Страшном суде мне это зачтется, и я пройду в небесные врата, а вот такие как он - нет, и просто дал ему это понять. Я не виноват, что он меня не понял, да и не поймет. Я ж говорю - тупой жлоб. Кстати, вы тоже туда не попадете.
   - Мне все равно. Я неверующий.
   - Я знаю, что вам все равно, но не потому, что вы атеист. Просто вход в кабинет начальника для вас всегда важнее каких-то небесных ворот. Впрочем, это действительно неважно, так как ни один человек из вашей службы туда не пройдет, и если вы туда попадете - вам там будет ужасно скучно, ведь невозможно же жить там, где нет ни одного стукача. Это вам как серпом по яйцам.
   Копенкин сжал губы, сглотнул слюну, нахмурился, думая, что бы такое ответить и, наконец, сказал:
   - Теперь мне понятно, за что вас вытурили из Москвы. Хотя, впрочем, было понятно и до этого. Но теперь убедился сам.
   Поплюев усмехнулся и откинулся на стуле, положив ногу на ногу.
   - Что вы как в ресторане? Вы все-таки на допрос пришли, - попытался осадить его капитан.
   Копенкин раскрыл красную картонную папку, заглянул в нее и спросил:
   - Итак, приступим. Что вы делали в лесу вечером 20 октября?
   - Беседовал с буддой Авалокитешварой. Он, кстати, тоже много вопросов задает, только не таких глупых. Я ведь все рассказал. Там все написано давно. Для вас этот допрос - просто рабочая формальность. Лучше потратили бы это время с большей пользой для себя. Например, поинтересовались бы, что у меня спрашивал Авалокитешвара.
   - Меня больше интересует то, что вы ответите на мои вопросы, ну или хотя бы на те, что вам задавал этот... Кипишвара.
   - Если бы я ответил на вопросы Авалокитешвары, я бы сам был буддой. Правда, я не знаю кем стану, если отвечу на ваши вопросы. Даже боюсь себе это представить. Так не хотите узнать вопросы будды?
   - Спасибо, нет, - деланно улыбнулся Копенкин, выпучил глаза и добавил. - Если хотите выйти отсюда через час, ведите себя как подобает. Если вам у нас так понравилось, что вы хотите задержаться у нас на недельку-другую - тогда продолжайте в том же духе.
   - Я всегда знал, что такие ребята, как вы, равнодушны к просветлению. Все вы - служители сансары, не пускающие людей из этого чертова колеса, и только за счет этого можете существовать. В этом ваш большой смысл. Вы заставляете людей страдать для того, чтобы убедить их в неиллюзорности их бытия. Ничто так не убеждает в реальности жизни как боль и это, в отличие от многого другого, вы знаете прекрасно. Но вы ошибаетесь, и, причиняя людям боль - тем самым обманываете их. А вам-то по глупости вашей кажется, что вы стоите на берегу реки забвения, отлавливаете всех, кто хочет переправиться на тот берег, и отправляете обратно в мир страданий и унижения, думая, что совершаете великое дело. Великое-то оно великое, но вот только с каким знаком? - Поплюев опять ехидно ухмыльнулся и стал раскачиваться на стуле.
   - Что ж вы живете здесь, если вам не нравиться? Ехали бы себе в Парижы и там на казенных стульях хоть акробатические номера показывали бы. Пожалуйста, мы возражений не имеем.
   - Мне не зачем уезжать, хотя признаться, существовать здесь желания не имею.
   - Так в чем проблема? Табуретки у вас надеюсь, есть, как и мыло, а веревку можно приобрести в магазине хозтоваров. Могу даже адрес подсказать. Можете считать, что это я не со зла, а по доброте душевной советую, - тон Копенкина стал еще более раздражителен.
   - Как у вас все плоско и грубо. Вы знаете только два выхода и оба, по сути, на тот свет. Ведь для нашего человека Парижы - это что-то вроде загробной жизни. Для него что Лондон, что Берлин - Елисейские поля. Вообще я категорически против нашего человека. Нет, он не мой личный враг, он сам себе враг и оккупант. Я за то, чтобы в человеческом уме не было никаких стен, но проблема в том, что нашему человеку в голову будто самосвал кирпичей вывалили. Ну это я отвлекся. Так вот: я в таких выходах не нуждаюсь. Зачем мне куда-то уходить, если я не существую? - на этот раз лицо Поплюева излучало сверхсерьезность и это несколько уняло раздражение капитана, хотя понимания не добавило.
   - То есть как? - Копенкин вытаращил глаза и наморщил лоб.
   - Так, как вам недоступно. Я просто не живу в том измерении, где обитаете вы и вам подобные. Я давно ушел оттуда, и возвращаться не собираюсь. Представьте себе комнату - прокуренную тесную и полную людей. И ты сидишь в этой галдящей толпе и чувствуешь, что одинок несказанно и что не можешь находиться здесь в любом другом состоянии, кроме состояния полного безоговорочного тотального одиночества, замешанного на отвращении. Тебе говорят: ты че, брат? Че грустишь? Выпей с нами и рюмку под нос подсовывают. Ты отворачиваешься, корчишь рожу, тебя тошнит и от рюмки и от этих людей, но никто, никто этого не понимает, потому что все думают, что у тебя просто бодун, живот болит или сдох любимый кот, которого ты лет десять назад подобрал на улице. Тебе чуть ли не силой впихивают эту рюмку в рот, и не успеваешь ты послать их всех на хуй, тебе туда же суют соленый огурец: закуси, голубчик. И все умилительно так смотрят - добрые, веселые, душевные люди, готовые всегда прийти на помощь и отдать последнюю рубаху, хотя ты ни в чем этом не нуждаешься. На хуй пошлешь - не поймут. Закричат: это ж сумасшедший, ему добро делают, а он на хуй это добро посылает. А на хую я вертел ваше добро, пидары! Пытаешься пошевелиться - да тесно кругом, все тебя обжали, как в скотовозе. Ноги пытаешься протянуть под столом, а там блеванул кто-то - противно. Пытаешься повернуться на другую сторону - а там сосед свою тещу порет во все дыры - еще хуже. Дрянной, пошленький мир, после которого не надо никакого ада. Вы даже представить себе не можете, какая это радость вырваться из этой комнаты и вздохнуть другого воздуха, запечатать дверь, зная, что больше никогда туда не вернешься. Я не знаю, что может сравниться с этой радостью. Наверное, это еще не придумал ни бог, ни человек.
   - И вам там не одиноко за этой дверью?
   - Вот видите, вы ничего не поняли. Поэтому я там или, как вам угодно, здесь, а вы - все еще там, в этой вонючей комнатенке, полной то ли людей, то ли клопов. Кстати, это не вы случайно под стол блеванули или тещу того? - задушевно поинтересовался Поплюев.
   - Вы, я смотрю, совсем ничего не понимаете, - угрожающе произнес Копенкин.
   - Я понимаю больше вас, поверьте. Время, проведенное в советской психушке, для меня прошло не зря. Что ж, я готов отвечать на ваши идиотские вопросы, хотя не имею на это ни малейшего желания.
   Копенкин тяжко вздохнул, повторно заглянул в папку и перевернул листы.
   - Так что же вы делали в лесу вечером 20 октября?
   - Грибы собирал, - ответил Поплюев, развел руками и улыбнулся на сей раз не саркастически, а благодушно, будто сообщил благую весть. - Я страшно люблю грибы. Просто обожаю.
   - Знаю я ваши грибы, - отмахнулся капитан. - Это из-за грибов вас в психушку и положили. Нормальный в здравом уме человек не напишет, что члены Политбюро по ночам превращаются в вампиров и летят из Кремля в студенческое общежитие МГУ пить кровь девственниц. А вы написали.
   - И правда ненормальный. Откуда в студенческом общежитии девственницы? - ответил Поплюев и зашелся неприятным визгливым смехом.
   Копенкин, не обращая на это внимания, продолжил допрос.
   - Так, вы собирали грибы. Вы были в метрах двухстах от места происшествия. Что было потом? Что видели, что слышали?
   - Авалокитешвара в этот момент как раз спросил у меня: что есть ум? И тут я услышал гул автомобиля, потом он как-то странно загудел и вслед за этим я услышал глухой удар и скрежет. Вот как раз в этот момент я, кажется, начал понимать, что такое ум, но я не успел ответить, так как Авалокитешвара исчез и вместо него появился мой товарищ из института в рогатом варяжском шлеме и с работающим пылесосом в руке. Он стал мне кричать на ухо, пытаясь перекричать пылесос, что хокку Басе теперь не кажутся ему такими изысканными, как раньше, а это признак того, что он страшно разочарован в жизни и нет больше того спокойствия на душе, благодаря которому хокку воспринимались как образец прекрасного искусства.
   Копенкин запрокинул голову и издал протяжный стон.
   - Ну вот, а говорят оборотней в погонах не бывает. Еще как бывает. Погоны носит и воет, как волк, - сказал, глядя на это Поплюев.
   Капитан уперся обеими выпрямленными рукам в стол и посмотрел на Поплюева исподлобья зло и раздраженно.
   - Ладно, ладно, не смотрите на меня так. - Поплюев говорил спокойно и как бы снисходительно. - Я пошел на этот звук и вышел к обрыву. Там край такой глинистый и еще справа кажется сухое дерево стоит. Смотрю и вижу - следы от колес ведут к краю. Подошел, посмотрел, а там внизу "Волга" лежит вверх колесами. Я оббежал обрыв, спустился вниз к машине и пытался открыть дверь, но ее заклинило. Тогда я разбил лобовое стекло, оно уже все было в трещинах и было заляпано кровью изнутри. Я попытался вытащить из машины человека, но когда я стал тащить, то понял, что он уже мертв и бросил его. Делать было нечего, я побежал к дороге и, пробежав с километра полтора-два, встретил пацанов на мотоцикле. Остановил их, рассказал им все и велел ехать в ментовку или хотя бы до ближайшего телефона, чтобы позвонить, а сам пошел обратно к машине и там дождался ментов. Вот, собственно, и все. Больше рассказывать нечего.
   Копенкин быстро записывал. По столу медленно бродила вялая осенняя муха, бог весть как еще жившая в эту холодную, чужую для нее пору. Поплюев замолчал и стал пристально наблюдать за мухой своими стеклянистыми глазами, будто интуитивно, а может, и вполне осознанно чувствуя с ней родство своей собственной жизни - такой же неуместной, лишней и явно не пришедшейся ко времени. Он был как лес для закоренелого горожанина, который слышит в глубине чащи пение птиц, но не догадывается, что он значит, и кому принадлежит эта песня.
   Когда Поплюев ушел, Копенкин вслед ему вслух чуть ли не воскликнул: "Ну дурак, ну и дурак!" Он видел в Поплюеве человека зазря, напрасно и глупо погубившего свою жизнь. Родился, жил ведь в столице, все возможности тебе открываются, а ты вдруг - на тебе! - пишешь несколько совершенно безумных рассказов, распространяешь их через самиздат, на тебя стучат, отдают под суд, отправляют в психушку на принудительное лечение, а потом ссылают в какую-то дыру, о которой ты раньше и знать не знал без права хоть когда-нибудь появиться в Москве. "Мне бы твои стартовые возможности, я бы своего не упустил", - думал Копенкин с завистью. Он покачал головой, пробормотал себе под нос: "Писатель хренов" и пошел ставить чайник.
  

4

   Попив чаю, Копенкин вдруг вспомнил, что в шкафу у него завалялся старый рассказ Поплюева и на досуге он решил его перечитать. Вообще странное, на первый взгляд, дело. Любой работник госбезопасности был нашпигован антисоветчиной больше, нежели самый закоренелый диссидент. Чтение чужих писем с выражением недовольства, публицистики и художественной литературы, так или иначе носящей на себе печать протеста, - все это было для них обыденностью, чего не мог себе позволить ни один советский подпольный человек, тайком возмущающийся властью и ругающий ее на очередных посиделках в кругу не вызывающих подозрения товарищей. Они могли только завидовать ГБ, где критику читали без оглядки через плечо и без дрожи в коленях. Но еще более странное в этом то, что весь этот бумажно-электронный поток недовольства, процеживаемый сознанием гэбиста, не вызывал в нем уже ни возмущения, ни сочувствия, а это верный залог того, что эти идеологические бомбочки на него никак не подействуют, ибо оставляют его либо полным равнодушия, либо в состоянии достаточно легкого недоумения. Эмоциональный заряд всегда оставался слишком слаб, чтобы он с сомнением и брезгливостью взглянул на свою службу. Копенкин залез в шкаф, пошарил по полкам, достал оттуда несколько измятых желтоватых листков, сел за стол и стал читать, изредка похихикивая или хмуря брови.
   В 1966 году в итальянском городе Турине произошел довольно странный случай. Советская делегация, прибывшая на переговоры в штаб-квартиру "Фиат", по приглашению итальянцев пошла в местный театр, куда приехал с гастролями известный французский гипнотизер Серж Гило. Когда Гило попросил выйти на сцену добровольцев, желающих подвергнуться гипнозу, одним из первых отозвался Иван Мухамедов-Штернберг, инженер Центрального научно-исследовательского автомобильного и автомоторного института в Москве. Итальянские коллеги не ожидали такой прыти от скромного советского инженера и объясняли все тем, что перед походом в театр автомобилисты двух стран три часа провели за столом, где советские гости имели возможность продегустировать лучшие сорта вин Кампаньи. Возможно, что это так, но слова, произнесенные Мухамедовым-Штернбергом со сцены туринского театра, трудно объяснить результатом алкогольного опьянения, пусть даже и сильного. Алкоголь путает мысли и делает их хаотичными и несвязными, превращая речь в невнятный лепет, но в этом случае все было по-другому.
   Серж Гило был большим поклонником психоанализа и считал, что лишь его гинотический метод способен давать чистую и правдивую картину содержания человеческого бессознательного. Гило не читал ни газет, ни романов, зато в его библиотеке, путешествующей с ним по всей Европе, была куча фрейдистской литературы. Он настолько пропитался идеями психоанализа, что однажды в одном из парижских ресторанов, поссорившись с одним эмигрантом из Восточной Европы, обвинил того в приступе анальной агрессии. Чех, венгр, или югослав - черт его знает, кем он там был - ничего не знавший о фрейдизме, воспринял слова Гило как страшное оскорбление. Он кричал на весь ресторан: "Ах, ты меня пидорасом обозвал, да ты сам пидорас!", - и не забывал при этом лупить бедного гипнотизера кулаком по лицу, после чего Гило пришлось отложить начало гастролей. С тех пор гипнотизер считал себя мучеником науки и еще глубже проникся идеями фрейдизма, а на людей, ничего не смыслящих в психоанализе, всегда смотрел несколько свысока, как на непосвященных в тайны бытия человеческой души профанов. Общаясь с такими людьми, он больше не обвинял их в анальной агрессии, генитальной дисфункции или полиморфной перверзности, но всегда в мыслях при этом произносил: "Фи! Как можно этого не знать?"
   Зрителям и гипнотизеру было крайне любопытно узнать - чем наполнена загадочная душа советского человека, живущего в непостижимой загадочной стране. Поскольку ни большинство зрителей, ни сам Гило русского языка не знали, на сцену вышел и переводчик-итальянец, сопровождавший делегацию. Гило никогда не давал людям определенных команд, которые они потом на потеху зрителям выполняли под гипнозом. Он считал это профанством и шутовством, недостойным серьезного человека, каковым Гило себя считал. Главная цель его метода - показать человеку, каков он есть на самом деле, в чистом, так сказать, виде, без наносного мусора, который скрывает под собой истинное "я", о существовании которого большинство профанов не имели понятия до самой гробовой доски. Поэтому Гило просто погружал человека в глубокий транс и задавал ему самые обычные вопросы: кто вы? чем живете? что вам нравится или нравится и так далее. Результаты иногда были весьма неожиданными. Так, например, во время концерта в Кельне, один из загипнотизированных признался в ограблении банка. Из транса зритель вышел уже в полицейском участке.
   И вот французская знаменитость погружает в гипнотический сон Ивана Мухамедова-Штернберга и задает ему первый вопрос: кто вы? Соломонов без обиняков отвечает: "Карл Маркс". Это странное заявление не показалось неожиданным. Публика посчитала, что для советского человека это нормально и что даже слесарь советского ЖЭКа может ответить точно также, ни капли не сомневаясь в правильности ответа. Были они правы или нет - сказать трудно, но одному из присутствовавших в зале это крайне не понравилось и после того, как он услышал ответ Соломонова, он схватился за голову и стал с опаской озираться по сторонам, как бы желая куда-то убежать. Это был Петр Чувишкин, официально секретарь главы автомобильного института, неофициально - работник КГБ, приставленный к делегации. Поскольку агенты КГБ тоже люди, Петр прилично набрался на банкете с итальянцами, иначе никогда бы не допустил, чтобы Мухаммедов-Штернберг или кто-то иной из советской делегации оказался на сцене. Но было уже поздно. Это происшествие настолько неприятно поразило Чувишкина, что несколько минут он даже всерьез подумывал выбежать из зала в фойе и там застрелиться. В его голове пронеслась вся его нелегкая карьера, все его усилия по изучению иностранных языков, вылизыванию начальственных задов, от которых зависела его работа за бугром. И он думал сейчас, что все это напрасно, зря и вся жизнь летит к чертям собачьим из-за какого-то идиота, пьяного инженеришки.
   Гило за свою карьеру услышал от загипнотизированных много чего, и ответу Соломонова ничуть не удивился и спросил: "Итак, Карл, расскажите, чем вы сейчас интересуетесь?"
   - Средство труда есть вещь или комплекс вещей, которые человек помещает между собой и предметом труда, и которые служат для него в качестве проводника его воздействий на этот предмет. Он пользуется механическими, физическими, химическими свойствами вещей для того, чтобы в соответствии со своей целью применить их как орудия воздействия на другие вещи...
   - Все понятно, Карл, мы хотели бы узнать...
   - ....процесс труда достиг хотя бы некоторого развития, он нуждается уже в подвергшихся обработке средствах труда. В пещерах древнейшего человека мы находим каменные орудия и каменное оружие. Наряду с обработанным камнем, деревом, костями и раковинами главную роль, как средство труда, на первых ступенях человеческой истории, играют приручённые, следовательно, уже изменённые посредством труда, выращенные человеком животные...
   - Карл, сколько вам лет?
   - ... Машина, которая не служит в процессе труда, бесполезна. Кроме того, она подвергается разрушительному действию естественного обмена веществ. Железо ржавеет, дерево гниёт. Пряжа, которая не будет использована для тканья или вязанья, представляет собой испорченный хлопок. Живой труд должен охватить эти вещи, воскресить их из мёртвых, превратить их из только возможных в действительные и действующие потребительные стоимости. Охваченные пламенем труда...
   - Карл, будьте добры, лучше расскажите о себе.
   - ...во-вторых: продукт есть собственность капиталиста, а не непосредственного производителя, не рабочего. Капиталист оплачивает, например, дневную стоимость рабочей силы. Следовательно, потребление её, как и всякого другого товара, -- например лошади, которую он нанимает...
   Так продолжалось еще минут пять или десять. Получилась наглядная иллюстрация бессилия гнилого буржуазного гипноза, перемежающегося с не менее гнилыми фрейдистскими идеями, перед идеологически подкованным советским подсознанием. Но все это было крайне странно, о чем только смутно догадывался Гило, что прекрасно знал, потому и нервничал, Чувишкин, и что знал, но не совсем, сам Иван Мухамедов-Штернберг. Казалось бы, ничего особенного: советский человек, обчитавшийся Маркса, цитирует "Капитал", который отпечатался в его сознании со студенческих лет, но... Дело в том, что Иван Маркса никогда не читал, вернее пытался читать, но дальше заголовка и предисловия дело не пошло. Даже в институте он был лишен такого удовольствия, поскольку преподавателем марксистко-ленинской теории был его отец, который сам терпеть не мог свой предмет и не навязывал его сыну. Сын, в свою очередь, не насиловал ум прочтением классиков коммунизма, но всегда имел по предмету хорошую оценку. Его влекли загадки механизмов и стройность чертежей на белоснежном ватмане, а на марксизм, как он постоянно напоминал отцу, он "класть хотел".
   Когда Гило понял, что задавать вопросы бесполезно, а Иван дошел до деталей процесса увеличения стоимости, гипнотизер решил прервать бессмысленный сеанс и вывел Мухамедова-Штернберга из транса. Гило долго пришлось виновато раскланиваться и пожимать плечами - мол, что с этих советских возьмешь, один Маркс в голове. Иван же в полном недоумении и стыде ходил со сцены в зал, опасаясь, что за эту пьяную выходку схлопочет, по меньшей мере, выговор от начальства.
   Внешне ничего особенно скандального этот случай собой не представлял. Разве что Гило несколько опростоволосился и зарекся на всю оставшуюся жизнь иметь дело с существом по имени "советский человек". Петр Чувишкин, трезвея и холодея внутри, наблюдал этот сеанс как прелюдию к снятию майорских погон. Он уже чувствовал всем нутром, как звездочки сами собой выкручиваются из погони, и, быть может навсегда, улетают во тьму внешнюю. В лучшем случае, как он считал, ему оставили бы капитана. Основания для столь скептического настроения у майора были.
   В середине 60-х годов в высших властных кругах СССР и спецслужбах установилось мнение, что идеологическая советская система начала давать серьезные сбои. Не то, что бы предрекался близкий конец, но того революционного духа, который двигал людьми в 20-е-30-е годы, и который достиг пика на волне Победы над Германией уже не хватало для новых свершений и переворотов. Наверху считали, что экономические стимулы работают только до определенного предела, тогда как для идеологических порывов нет ограничений, кроме времени, вбирающего и постепенно гасящего энергию масс. Десталинизация и "разоблачение культа" Хрущевым нанесла по идеологии колоссальный удар, от которого она уже не была в состоянии оправится. Зародилось сомнение. А сомнение - даже малейшее - это уже серьезный тормоз. Задача, так волновавшая советское руководство, казалась неразрешимой. Новая революция, обновление социализма, возвращение к сталинским порядкам - все эти изменения, могущие дать новый толчок идеологии и зарядить энтузиазмом народ, были неприемлемы, ибо имели ряд очевидно неприятных последствий. Мало ли чего могло из этого получиться. Не имея возможности решить проблему гуманитарным или политическим путем, руководство Советского Союза выбрало путь технический.
   Под эгидой КГБ было создано особое секретное управление, которое не рассекречено до сих пор и вряд ли будет когда-либо рассекречено. Управление делилось на три так называемых проекта. Проект ПИ ("Партийная идеология"), отвечавший за идеологическое наполнение проекта, проект З ("Задание") занимался исключительно технической стороной дела, проект ДЕЦ ("Действующий единый центр") координировал работу двух других проектов, доводя ее до практической стороны дела. Каждый из проектов работал отдельно и люди, например, работавшие, в ПИ, не знали людей работавших в З и ДЕЦ. Управление курировал лично шеф КГБ и особая комиссия Политбюро.
   Проект З, при участии нескольких закрытых институтов, изобрел прибор, который, как бы это проще выразиться, излучал информационные волны, действовавшие на подсознание человека. То есть достаточно было загрузить в прибор "Капитал" Маркса", как индивид, подвергшийся облучению при определенных обстоятельствах (как это было в Турине) мог цитировать этот классический труд без запинки. Мало кто знает, что в партийный билет была встроена особая микроплата, которая усиливала информационный сигнал и давала еще кое-какие побочные эффекты, а именно повышала способности к зачатию и деторождению. Создатели и кураторы проекта справедливо считали, что члены партии должны подвергаться более сильному облучению. Кроме того, партийное руководство было заинтересовано, чтобы честные коммунисты были способны зачать и воспитать как можно больше преемников.
   Беспартийные подвергались излучению несколько иным способом. Приведем еще один малоизвестный факт. Все памятники Ленину, устанавливавшиеся в стране, в обязательном порядке проверялись КГБ. Людей это, конечно, приводило в недоумение. Лицо скульптурного портрета с оригиналом из Мавзолея они там что ли сравнивают? Однако это не более чем досужие домыслы. Правда была в другом. В голову скульптуры вождя встраивали этот самый прибор, который, в свою очередь, получал сигналы от передатчика в местном отделении КГБ. Передатчик же получал сигнал от центральной станции, которая находилась в географическом центре СССР на севере Тюменской области в глухой тайге. Чем больше в населенном пункте было скульптурных изображений Ленина, тем сильнее был сигнал.
   Стоит сказать, что эти самые информационные волны, как показал опыт, были далеко не безобидны. Человек смутно чувствовал, что на него постоянно оказывается какое-то давление извне. Это давало дополнительную нагрузку на психику и приводило к перманентным стрессам, снимать которые можно было алкоголем или наркотиками. Бурный рост алкоголизма в СССР, начавшийся с конца 60-х годов, недаром совпал с массовым внедрением идеологизаторов.
   После того, как все три проекта свели в один...
   - А вот ни фига и не угадал, - вслух произнес капитан, закончив чтение.

5

   В дверь постучали. Копенкин быстро собрал разложенные на столе листы и, вспорхнув со стула, быстро, не глядя, бросил их в шкаф.
   - Войдите! - сказал он, вернувшись за стол и приняв позу прилежного ученика, внимательно выслушивающего нотации учителя.
   В кабинет вошли два молодых растрепанных парня. Вид их был растерянный и перепуганный. Один из них - низенький, рыжий и кучерявый с округлым веснушчатым лицом выглядел особенно глупо. Его лоб и брови были жутко нахмурены и создавали впечатление, будто он чем - то недоволен и вот-вот все выскажет в лицо тому, кто вызвал это недовольство. Но его невинно-детские синие глаза, выражавшие на самом деле глубокий испуг, так контрастировали с грозным видом, отображенном на лице, что Копенкин еле удержал себя, чтобы не усмехнуться. Парни робко поздоровались и стали рядом с дверью.
   - Да вы садитесь, - сказал капитан, указывая на стулья. - Что вы как неродные, в самом деле?
   "Какие-то они чересчур перепуганные", - подумал он и предложил парням чаю. Те молча замотали головами, отказываясь.
   - Да не бойтесь. Мы в чай наркотик правды не посыпаем, - попытался успокоить их Копенкин. - Да и что вам правды бояться?
   - Да нет... - неуверенно протянул один из них с глазами навыкате, высокий и худой, как швабра. - Мы ничего такого... Спиканем как было. Вот мы с френдом по роуду тащились...
   Оно тут же осекся и поглядел на капитана исподлобья, но тут же отвел взгляд и уставился на диктофон, лежавший на столе: капитан его не включал. Второй, рыжий видимо немного осмелев, мальчишеским деланно уверенным голосом "своего в доску" человека добавил:
   - Мы и знаем всего-то ничего. Мэн из фореста приволокся и стал на роуде, хэндами машет и нам крает чего-то. Ну мы и подъехали, аскнуть его - чего с ним хапэнд. Правда сначала афрэйдно было. Мало ли кто по форесту волкает. Может это бэндит какой-то - сейчас колапнет, а потом - бац! - и по хэду монтировкой, а мотоцикл себе заберет.
   - Ес, ес, - закивал глазастый. - Все так и было. Я тоже афрейднул по литтлу. Мы-то мэна этого в первый раз тусим. Мало ли чего у него в майнде...
   - Что? Где? - переспросил Копенкин и напрягся.
   - Ну... в уме, - объяснился за товарища рыжий.
   "Что-то слишком много сумасшедших на сегодня", - подумал капитан. Немного замешавшись, он автоматически перекладывал листки из одной папки в другую, а потом спросил:
   - Вы, что в английской школе учитесь, вундеркинды?
   - Нет. Мы немецкий учим, - ответил рыжий.
   - А что ж вы на полуанглийском наречии изъясняетесь? - укоризненно произнес капитан.
   - Да... Это... Вся комса так спикает... - замялся рыжий.
   - Комса? Это что? Комсомольцы? Ну у вас и выраженьица! Откуда у вас вообще взялось это дикое наречие?
   - Ммм... Все... Да... Ну молодые спикают так, - замычал глазастый. - Это бизнес привычный. Кто не хочет быть лузером, тот всегда так спикает...
   - А по-русски нормально вы можете изъясняться или уже разучились? Мне в протокол что "майнду" вашу записывать? А что мне потом начальству говорить, что ваша "майнда" значит? Мне через переводчика с вами разговаривать? Я французский и испанский учил, а английский знаю совсем чуть-чуть, и если вы и дальше так будете "спикать", то мы просидим здесь до полуночи, потому что я половину из того, что вы говорите, просто не понимаю.
   Капитан замолчал и уже укорял себя в излишней резкости: сейчас они совсем перепугаются и вообще замолчат или начнут нести на своем сленге такое, что не разберется даже переводчик. Интересно, что они говорили в милиции? Или это со страха они нормальный русский язык забыли? Копенкин постарался как можно более выдержанным тоном их успокоить.
   - Вы не волнуйтесь. Никто пытать вас не собирается. Я просто хочу, чтобы вы ценили свое и мое время. Чем яснее вы будете выражаться, тем раньше отправитесь домой.
   После того как парни ушли, капитан набрал на телефоне номер отделения милиции и попросил дежурного соединить со следователем Пащенко.
   - Алло! Ильич, ты? Слушай, у тебя же были эти Еремеев с Ващуком? Как ты их только протоколировал? Они ведь по-русски толком говорить не умеют. Плетут черт знает что.
   - Да уж, - насмешливо протянул Пащенко на другом конце провода. - Страшно далеки вы от народа, товарищи. А я чуть ли не каждый день с такими общаюсь и мне переводчик не нужен. А вам, видите ли, непонятно. Чем вы вообще там занимаетесь?
   - Но это ж дикость какая-то!
   - Нет, дорогой. Это не дикость. Это особая форма цивилизованности. Просто новое поколение строит свой мир, непохожий на наш и оно не хочет говорить на том же языке, что и мы, чтобы не уподобляться нам. У них ведь не только язык - все привычки другие, - Пащенко зевнул и после небольшой паузы продолжил. - Мы и не заметили как у нас под носом выросла другая страна, где живут другие люди. Сейчас они похожи на эмигрантов или кочующий цыганский табор, который только-только въехал в город, и горожане подозрительно косятся на него, не ожидая ничего хорошего. Завтра этот табор захватит город, и эмигрантами станем мы. Они будут свысока смотреть на наш образ жизни и презрительно затыкать уши, услышав наш непонятный им лепет. Это все законы времени, старик. Поколение сменяет другое поколение. А это значит, страна сменяет страну. Я вспоминаю своих родителей, дедов и понимаю, что это были совершенно иные люди, жившие в иной стране. Все течет, все изменяется. Я, сидя в воем отделении, это понял. Вы, оберегатели государственной безопасности, не зная среды, в которой обитаете, можете запросто просрать эту свою безопасность. Такие вот дела. Ладно, не буду тебя утомлять своими лекциями.
   Копенкин хотел было еще что-то спросить по делу, но Пащенко положил трубку.
  

СЕРЬЕЗНЫЙ РАЗГОВОР

  

1

   В природе существуют три великие силы - зной, слякоть и снег. Дождь, буря, град похожи на постороннюю ноту, ворвавшуюся в выверенную партитуру жизни или отдельный музыкальный проход в симфонии, выбивающийся из общего настроения, а вот эта троица сильна своим постоянством, дающим общий тон всему окружающему. Они не просто звук, а настройщик инструмента, даже более - композитор, художник, выводящий линии и накладывающий краски по своему усмотрению, следуя только творческому произволу и своему собственному духу. Но даже не в этом главная тайна их всепроникающей и обволакивающей мир мощи, а во влиянии их на человека, который как резонирующий инструмент, вынужден окликаться на их проявления, невольно становясь их частью - так миллионы душ сливаются в единой вселенской душе, как в материнской утробе. И тогда зной опаляет чувства, снег ложится на остывающие полустертые узоры памяти, а слякоть, этот бескрайний океан серости, заливает душу, творя из нее свое подобие.
   Слякотная, волглая осень в Парточленске была своим временем года. Серые панельные дома или дома из посеревшего в темных потеках кирпича хорошо вписывались в ее настроение. В любое другое время года город казался чем-то чужеродным, искусственным, слишком уж надуманным, но в осени с ее грязью и апогеем умирания он растворялся без остатка, как маленький кусочек металла в пробирке с кислотой на школьном уроке химии.
   Копенкин шагал по улице, задумавшись и не смотря под ноги. Он был хмур, бледен, как-будто чем-то очень раздражен и подобно городу казался осенью, грязью, слякотью, мелкой моросью. Спасительные сумерки постепенно скрывали улицы и дома, давая отдыхать глазу и душе в состоянии мнимого неведения.
   Копенкин подошел к дому Артема, медленно, как бы нехотя поднялся по лестнице и позвонил в дверь. Дванов открыл дверь и удивился озабоченному виду гостя.
   - Привет. Что случилось? На тебе лица нет. Заходи, не стой под дверью.
   - Нужно поговорить, - глухо и меланхолично ответил Копенкин.
   - Так пошли на кухню...
   - Ты не понял. Мне нужно серьезно с тобой поговорить. Очень серьезно,- он поднял на Артема усталые и потухшие глаза. - Серьезнее не бывает.
   - Да что такое?
   - Пошли, - почти шепотом сказал Копенкин и кивнул на лестницу.
   Они вышли в подъезд под грустный тусклый свет лампы. Дванов вопросительно смотрел на Копенкина, ожидая услышать от того объяснения причины его визита и важности предстоящего разговора, но капитан молчал и только оглядывался по сторонам и всматривался в глубину двора, пытаясь что-то отыскать в сумерках.
   - Пойдем-ка лучше присядем у песочницы. Не стоит в подъезде торчать, - сказал Копенкин и жестом позвал Артема за собой.
   Они подошли к песочнице, Копенкин потрогал доску и ругнулся, обнаружив, что она влажная и сидеть на ней будет неудобно. Он полез в карман, достал оттуда несколько бумажек, расстелил их, предложил Дванову присесть и сам сел рядом с ним.
   - Даже не знаю с чего бы начать, - неуверенно произнес Копенкин, опустив лицо вниз.
   - Я по тебе вижу, что ничего хорошего не произошло. Ладно, говори как есть, - спокойно ответил Артем, несмотря на то, что вид гостя и его поведение успели насторожить и даже напугать его.
   - Знаешь, в жизни временами происходят странные, необычные вещи. Настолько странные, что в них трудно поверить. Но случается так, что к этому потом привыкаешь и такие вещи перестают удивлять. К примеру, еще лет сто назад никто не мог подумать, что человек выберется в космос и будет летать туда, как на прогулку...
   - Честно говоря, я вообще ничего не понимаю,- прервал Копенкина Артем. - Скажи ты толком что произошло?
   - То, что я тебе скажу, очень скоро перестанет быть большой тайной. Перестанет быть необычным и странным, - Копенкин повернулся к Дванову и посмотрел ему в глаза. - По большому счету тебе это не очень-то и нужно, но меня попросили провести небольшой ликбез. И вообще я думаю, что ты должен это знать. А от этого будет зависеть многое.
   - Например? - насторожился Артем.
   - Например, твое будущее. С моим будущим и так все ясно. Или мне так кажется, - сказал капитан и снова опустил взгляд. - Ты знаешь кто такой Лучников?
   - В смысле?
   - В самом прямом.
   - Извини, но я тебя не пойму.
   - Это не удивительно. Собственно затем, чтобы ты знал ответ на этот вопрос, я и пришел.
   И Копенкин начал свой рассказ.

2

   В 1962 году в сентябрьском номере "Правды" появилась оптимистическая статья о клонировании за подписью некоего Мирзояна. "Человечество на протяжении практически всей своей истории мечтало о вечной жизни или жизни после смерти, грезило чудесами оживления и воскрешения. Эти мечты бессовестно использовала религия, намеренно, для своей меркантильной выгоды обманывая народ веками. Ни магия, ни молитва, ни заклинание не могли и не могут сделать то, на что способная наука, все больше и больше приучающая нас не удивляться новым явлениям и открытиям, еще вчера казавшимся настоящим чудом. Необъяснимых чудес не бывает. И это доказано советской наукой. Но это не значит, что чудо невозможно. И недавние успехи наших ученых наглядно это доказывают. Они научились воскрешать не прикосновением рук, не славословием несуществующих высших сил, но набором выверенных и надежных передовых научных методов.
   Кто бы мог подумать раньше о таких вещах? Мы, живущие сейчас в СССР, получили уникальную возможность, которая недоступна жителям любой другой страны мира. Хотели бы вы пообщаться с живым Лениным или Пушкиным, Толстым или Менделеевым? Скажете, что это невозможно? Как бы не так! И дело тут не в путешествиях во времени и, тем более, не в игре воображения. Это реальность. Реальность, которую можно пощупать руками, ощутить, почувствовать, благодаря достижениям выдающихся советских ученых-биологов, поднявшим технологию клонирования организмов до невиданных высот..."
   Далее следовало описание беседы с несколькими учеными, утверждавшими, что через несколько лет они смогут приступить к клонированию человека. Из статьи также следовало, что менее чем через год при Академии наук будет открыт Институт клонирования. Параллельно с "Правдой" статьи на эту тематику появились в научных и популярных журналах.
   Не прошло и трех месяцев, как фурор вокруг открытий биологов резко угас. Начиная с ноября, читатели, заинтересовавшиеся темой клонирования, не могли найти ничего нового ни в одном издании. Фамилии ученых также больше нигде не упоминались. Все закончилось так же внезапно, как и началось. Номер "Правды" со статьей Мирзояна изъяли из подшивок всех библиотек. То же самое ожидало и другие издания со статьями, посвященными клонированию. Чтобы меньше возбуждать подозрения тот же номер "Правды" был напечатан заново, только вместо статьи о достижениях советской биологии в ней поместили портретный очерк о парторге крайкома КПСС Ставропольского территориально-производственного колхозно-совхозного управления под заголовком "Теперь я пойду с еще большим забралом!".
   Со временем об этих публикациях просто забыли. Помнили их разве что специалисты, которые догадывались, что все работы в этом направлении впопыхах засекретили, поняв, что пропуск такой информации в открытые источники был большим упущением. Через несколько лет разрозненные статьи о клонировании вновь стали появляться в специализированных журналах, но речь в них шла об искусственном воспроизводстве животных. Говорилось о том, что пока ученые могут осуществлять клонирование только хладнокровных: лягушек, змей, ящериц, черепах, а успешные эксперименты в этом направлении с млекопитающими пока невозможны, но это дело не столь далекого будущего. О клонировании человека в этих публикациях не говорилось ничего.
   Работу по клонированию человека действительно засекретили. Ни один из информаторов за границей не сообщал о подобных работах на Западе. Тема временами возникала в научных кругах, но обсуждалась как перспектива будущего. Возможно через два, три, может четыре десятка лет это станет реальным, а пока нужно биться над менее масштабными проблемами в этой области, постепенно накапливая опыт и приближаясь к основной цели. Советское руководство, сообразив, что страна претендует на масштабный научный приоритет, решило закрыть доступ к информации о клонировании человека, опасаясь, во-первых, непредсказуемых последствий экспериментов, во-вторых, гипотетической возможности потерять приоритет из-за того, что кто-либо из ученых либо сбежит на Запад, либо продаст информацию иностранной разведке, либо наговорит или напишет больше, чем следует и на основе его данных западные ученые могут скопировать новую биотехнологию. Собственно, частичная секретность уже соблюдалась тогда, когда Мирзоян писал свою статью для "Правды". Никто не знал настоящих имен и фамилий ученых, занимавшихся проблемой клонирования человека, а фамилии, фигурировавшие в статье, были вымышленными.
   Секретность, однако, не дала проекту ученых никаких привилегий. Институт, разумеется, так и не был открыт, специальной оснащенной всем необходимым лаборатории тоже создано не было. Позаботившись об утверждении тайны, государство забыло о сохранении и продолжении научной работы. Несколько писем, отправленных учеными в ЦК, ничего не дали. Их рассматривали, но положительного ответа не давали, каждый раз придумывая какую-нибудь отговорку. Видимо наверху к этому научному направлению просто потеряли интерес, посчитав его бессмысленным и чересчур фантастическим. А зачем тратить народные деньги на ничего не значащие и сомнительные эксперименты? Фактически работы по клонированию были заморожены и держались только на энтузиазме и самолюбии небольшого кружка биологов-единомышленников.
   Спустя несколько лет все изменилось. Когда КГБ возглавил Андропов, он заинтересовался судьбой ученых и их исследованиями. Он смог убедить часть ЦК в целесообразности выделения средств на возобновление работ по клонированию, взяв на себя личную ответственность за проект, получивший название "Возвращение". Полную секретность сохранили, но для нужд ученых было выделено большое здание в Подмосковье, куда постепенно свозили все необходимое. Глава госбезопасности также распорядился, чтобы разведка активизировала работу в этом направлении: у советских ученых не должно быть недостатка в информации о подобных работах во всем мире. Разведчики настолько вошли в раж, что сгоряча даже предложили выкрасть одного из американских ученых, занимавшихся клонированием. Некоторое время велась серьезная подготовка к операции, но когда она была уже в завершающей стадии, а ученый как раз приехал на отдых в Швейцарию, где его можно было легче достать, Андропов запретил похищение, опасаясь неудачи и считая этот рискованный шаг не столь необходимым, поскольку советские биологи и без посторонней помощи продвинулись в своей работе достаточно далеко.
   Какие цели преследовал Андропов, и что он хотел от этого проекта? Как чуть ли не самое информированное лицо в стране, он знал очень многое о происходящем вокруг. Во всем этом Андропов видел разрушение порядка, которое могло окончиться непредсказуемыми, но обязательно неприятными событиями. Пройдя опыт сталинского правления, он на всю жизнь сохранил в себе веру в сильную личность, крепкой рукой и непреклонным волевым разумом наводящую порядок, без которого не может существовать ни одно государство. Андропов не питал особых иллюзий относительно людей, находящихся во власти. Больших личностей, способных вывести страну к новому подъему, он не видел. Это была мелко-бюрократическая и уже довольно развращенная своим положением кампания, ждать от которой великих свершений было бы слишком наивно. Личность с большой буквы должно было дать клонирование человека.
   Нетрудно догадаться, кого выбрали для эксперимента. Это был Ленин. Во всех отношениях удобный материал: основатель советского государства, гений революции, генетический материал вполне доступен и обилен, техническая база тоже обеспечена. Техническая база, кстати говоря - была самой интересной и необычной частью проекта. С вынашиванием плода были связаны определенные сложности. Нужно было найти подходящую женщину, уговорить ее участвовать в эксперименте, при этом настаивая на сохранении полной секретности. С этим возникло бы много мороки. Поэтому ученые выбрали чисто технический путь решения проблемы и создали первую в мире искусственную матку. Эта была средних габаритов машина с "маткой", обеспеченной всеми условиями, максимально приближенным к естественным. Давление, подача питательной жидкости, температура - все это круглосуточно отслеживалось и регулировалось с предельной точностью.
   Трудно передать всю ту радость и восхищение возможностями науки, которые почувствовали биологи при "рождении" ребенка. Однако возникли проблемы. Несмотря на то, что условия в "матке" были подобраны наилучшим образом и сохранялась максимальная стерильность, - ребенок был слабым, хилым и болезненным. Как ни бились специально приглашенные для эксперимента медики, в возрасте семи месяцев он умер от тяжелой пневмонии. Это было большим потрясением. И не только потому, что эксперимент оказался не столь удачным, как виделось с самого начала, но и по той причине, что за это время к ребенку привыкли, как к родному. По непонятной причине его почему-то называли "Илюшей", а не "Володей". Возможно, просто сыграл роль первобытный страх, когда детям давали "настоящие" и "фальшивые" имена, чтобы оградить от злых духов, а может просто хотели избежать прямого намека на прототип.
   Вторая попытка вышла тоже не совсем удачной. Ребенок страдал врожденным пороком сердца. Правда, прожил он больший срок и умер в возрасте полутора лет, едва научившись говорить. Все это поставило эксперимент под сомнение, и возник вопрос: а стоит ли вообще его продолжать? Вдобавок разгорелись непримиримые споры: можно ли считать клонирование полной передачей личности прототипа или это будет совершенно новый человек? Никто не знал ответа на этот вопрос целиком и полностью. Были только догадки, подкрепленные научным теоретизированием, ведь такого опыта раньше не было.
   После некоторого перерыва было принято решение взять другой генетический материал. На этот раз объектом для клонирования был выбран Сталин, на что дал личное согласие сам Андропов. Подготовительная работа к этому эксперименту заняла довольно много времени. Никто не хотел новых неудач и ошибок, опасаясь, что проект могут просто прикрыть. Отчасти опасения оправдались. Клон Сталина тоже родился с больным сердцем. Однако степень пораженности этого жизненно важного органа была не столь тяжелой, как в предыдущем случае. Ребенка выходили и с облегчением вздохнули, когда поняли, что он будет жить.
   И тут опять возникли некоторые сложности. Было непонятно, что дальше делать с ребенком. Отдать в детский дом? Воспитывать на подмосковной базе проекта? Эти варианты были сходу отвергнуты, как категорически неприемлемые. Ребенку нужны были настоящие родители, которых и подобрали из множества проверенных и надежных кандидатур.

3

   Мелкая частая морось, почти пыль орошала темный и сырой двор. Даже самые последние гуляки не проявляли желания окунаться в эту сырую, навевавшую тоску погоду. Артем продрог до костей, но это было не столько влияние холода, так как, выходя из квартиры, он надел теплую куртку, сколько безобразная нервная дрожь, пробиравшая тело сильнее всякой сырости. Копенкин запнулся, замолчал и сидел, то и дело посапывая и тяжело вздыхая. Дванов подернул плечами, пытаясь унять дрожь и спросил:
   - Ты... ты хочешь сказать, что ребенок тот, с базы... экспериментальный этот...это кто?
   - Ты сам понимаешь кто, - мрачно ответил Копенкин, пряча лицо в поднятый воротник. - Не ты и не я.
   - Я ничего, абсолютно ничего не понимаю. Зачем ты мне все это рассказываешь?
   - Не спеши. Ты меня не дослушал. Я еще многое должен тебе сказать. Никогда бы этого не сделал сам, если бы... Если бы не определенные обстоятельства... Вобщем меня попросили это сделать. И я это делаю. Будь моя воля, я бы не стал тебя втравливать во все это. Ну... так получилось. Ничего не поделаешь... Ничего. И это беспокоит меня больше всего... Тут, понимаешь, такое дело, что просто... Короче, то, что я тебе рассказал - это цветочки в сравнении с этим. Мы серьезно влипли. Что касается меня, так я влип, кажется, дальше некуда. Не один я, конечно.
   - Черт...Черт... Ни хрена себе. Что же это такое? Что происходит? Что произошло? - шептал Дванов, будто не обращаясь к собеседнику, а разговаривая с самим собой.
   - Мне бы самому хотелось знать, чем все это кончится. Ты не обижайся на меня...Ты... должен дослушать до конца, а дальше сам решишь что и как. Хорошо?
   Артем закутался в куртку, обхватил себя руками, пытаясь справиться со всем, что так неожиданно на него сейчас свалилось, и кивнул Копенкину в знак согласия.
   - Так вот,- продолжил Копенкин. - ребенка этого взяла на воспитание семья Лучниковых. Семья хорошая, проверенная, вобщем образцовая во всех отношениях. Кто этот ребенок, они знали с самого начала. От приемных родителей это решили не скрывать. В конце концов, они должны были чувствовать ответственность и вести себя соответствующе. Они действительно хорошие люди. Лучников что-нибудь говорил о них?
   - Так, немного, но тоже говорил, что, мол, замечательные и все такое.
   - Ну вот это ты знаешь.
   - А он знает, кто он такой?
   - Да, знает. Некоторое время не знал. Ему долго не говорили. Вначале это вообще не планировалось. Думали, раз это точная копия такой-то личности - так зачем раскрывать все карты. Пусть себе живет, растет, делает карьеру. Но вышло не так, как хотелось бы. Дело в том, что со временем поняли - клонирование воспроизводит организм, но не способно воспроизвести личность. По крайней мере, на все сто процентов. Тогда весь проект теряет всякий смысл. Ради чего и кого огород городить? Тогда ему рассказали что к чему и после начали вдалбливать: ты должен то, должен это, равняйся на того, кто ты есть на самом деле. Его доверху напичкивали сталинскими биографиями, воспоминаниями, трудами. Все это он должен был проглотить и сказать: это мое, это я. Но он ведь не такой. Это другой человек. Даже внешне он не совсем такой. Да, он сам пытался что-то такое из себя выжимать, подражать как-то. Но нельзя жить чьей-то чужой жизнью, нельзя постоянно фальшивить и притворяться. У него что-то не получалось и он только нервничал из-за этого. Выходило так, что с самого рождения он не принадлежал самому себе. От него все чего-то ждали, на что-то надеялись. Это привело к тому, что он закрылся как человек. Сбежал сам в себя. Мало того, что его тайна заставляла его скрываться от других, так на него еще и постоянно давили. Короче, ему было нелегко. Да что и говорить: ты сам знаешь, что человек он не простой и контактировать с ним нелегко.
   - К чему все это? Зачем? Для чего?
   - Для того самого... Пойми, он ведь не просто подопытный кролик, за которым наблюдают экспериментаторы. Его должны были двигать наверх, на самый верх. В ЦК образовали группу его покровителей, и это стало похожим на целый заговор. Когда Андропов стал Генеральным, он сразу же прикрыл проект к чертовой матери. Он получил что хотел, больше ему все эти эксперименты были не нужны. И так чересчур много народу оказались втянутыми во все это. Вот я, например. Ну кто я такой? Капитан госбезопасности. Подумаешь, какая важная шишка. А ведь я все знаю, ну или почти все, но уже этого, согласись, выше крыши. Я его должен был курировать, наблюдать, охранять. Он же должен был тихо и незаметно двигаться по карьерной лестнице: комсомол, город, район, область, ЦК, Политбюро, а там уже и до Генерального секретаря рукой подать. Недаром я тебе говорил - наладь с ним отношения и ты не пожалеешь. И что теперь? Все полетело к чертовой матери. Мы в полной заднице. А чем все это может кончится - страшно подумать. Такие вот пироги с картошкой.
   Копенкин резко встал с места и стал нервно расхаживать взад-вперед, отряхивая со своего плаща водяную пыль.
   - Что? Что случилось-то? - допытывался Дванов.
   - А... - Копенкин махнул рукой. - Случилось то, что должно было случиться. Когда слишком много людей знают то, чего им знать не нужно, рано или поздно кто-нибудь да проболтается. Я не знаю, кто это сделал... Но это уже и не так важно. Важно другое. - Копенкин сделал паузу и задумался.- Понимаешь, там в ЦК... Впрочем, как и везде. Даже у нас... Короче говоря, любое большое учреждение - это бочка с голодными крысами, готовыми съесть друг друга и не подавиться. Те, кто в проекте не участвовал, почуяли опасность для себя... Боялись, что их вычистят к чертовой матери, выкинут из игры на помойку. Тогда они решили действовать. Для начала им нужно было точно установить местопребывание клона и убедиться, что это именно он, а не кто-то другой. Полной информацией они, видимо, не располагали. Во всяком случае, это чувствуется по их действиям. И тут возник этот дурак Чудаськин. Знаешь его?
   - Нет. Лично с ним не знаком. Слыхал только, что его арестовали и судили за какую-то антисоветчину.
   - О, друг дорогой. Дело там не только в одной антисоветчине. Все гораздо серьезней. Если ты слыхал, он большой любитель всяких компьютерных штучек, а в сети так вообще личность достаточно известная. Так вот он заметил сходство Лучникова со Сталиным. Подумаешь, бывает. Мало ли кто на кого похож. Все бы ничего, но этот болван начал распространяться об этом в сети. Ему этого показалось мало. Он достал фотографии Лучникова и стал делать всякие фотомонтажи. То от Виссарионыча усики ему пририсует, то трубочку в рот воткнет и распространяет это все в электронной информационной сети. Причем самым наглым образом, да еще с издевательскими комментариями. Признаю, что это наша, и моя личная, вина в том, что мы не сразу это заметили и не прижучили этого идиота. Да мы его взяли, но весть об этом субъекте и его больших делах быстро дошла туда, куда ей не следовало бы доходить. Мы этого не знали. Еще один серьезный прокол. Его отправили на поселение, а уже оттуда его выкрали, привезли куда надо, где он все и рассказал. Теперь у них на руках было подтверждение. Потом они начали вычислять людей из ЦК, которые участвовали в проекте, а сюда прислали специалистов по дорожным авариям...
   - Чиклин?
   - Совершенно верно, - сказал Копенкин, стоя перед Двановым, и развел руками.- Это хорошо, что ты догадливый. Хотя это, в принципе, не так уж сложно. Беда и ошибка Чиклина была в том, что он попросил разрешения Лучникова воспользоваться его машиной. А машина-то была не простая. С секретом. Потому что спецы над ней уже поработали. И Чиклин погиб, хотя на его месте должен был быть Лучников. Дальше - больше. Наши люди в ЦК и госбезопасности поняли куда идет дело и чем это все пахнет. И теперь дело, ни много ни мало, идет к перевороту. Просто нам не оставили выбора. Или они нас, или мы их. Что касается меня, то я предпочитаю валить деревья у себя на даче, а не на Колыме.
   - Этого просто не может быть, - пролепетал Артем.
   - Может, может, - иронически заметил Копенкин.- В клон Сталина ты легко поверил, а в это не веришь. Где логика, друг? Не выдумал же я все это?
   - Но ты же сам сказал... Он другой. Не тот, которого они хотели.
   - А кого это сейчас волнует? Дело ведь уже не в этом. Я же говорю тебе - выбора просто не остается. А так попытаются тихо мирно отправить Политбюро и Генерального на заслуженный отдых. Они там нездоровые все, больные, да и возраст уже приличный. Пора им о покое подумать, в санаториях здоровье поправить, внуков понянчить. Может, их даже наградят орденами и медалями, чтобы не так обидно было.
   - А ты уверен, что все получится?
   - Я ни в чем не уверен. Мне деваться уже некуда, - нервно ответил Копенкин и присел.- Ты думаешь, мне сейчас хорошо? Да я места себе не нахожу. А что делать? Выхода у меня никакого нет.
   - Хорошо, но я то тут при чем? Зачем ты мне все это рассказываешь?
   - Я же уже говорил тебе - попросили. Точнее, он попросил лично. Ему люди нужны, на которых он мог бы опереться, которым мог бы доверять и они его не бросят, что бы ни случилось. Не обязательно это должны быть шишки из ЦК. Неважно кто это будет...
   - И этот "неважно кто" - я?
   - Пойми, он человек закрытый, как я говорил. Может даже где-то ранимый, одинокий. Он нуждается в близких, по-настоящему близких людях, которым можно доверять.
   - Подожди, подожди, - прервал капитана Дванов.- Что-то я не припомню, чтобы мы с ним были большими друзьями.
   - Это не так важно. Он тебе доверяет и точка. Ты можешь не согласится, остаться здесь, ковыряться в бумагах и инспектировать колхозные клубы до конца дней своих. Это твое право. Но у тебя есть шанс поменять свою жизнь, стать чем-то большим, чем сейчас. Ты можешь воспользоваться этим шансом, а можешь не воспользоваться. Это твой личный выбор и никто тебя насильно ни к чему не принуждает. Тебе дают время до обеда для раздумий. Надумаешь - позвонишь мне или самому Лучникову.
   - И что же я должен делать?
   - Да ничего. Будешь просто сопровождать его, а там тебе подберут дело.
   - А что, если я убегу, расскажу все тем, кому надо?
   - Дело твое. Но это не имеет никакого смысла. Процесс пошел. Все может произойти уже завтра, а может уже происходит сегодня, пока мы киснем в этой сырости. Так что с этим ты очень и очень опоздал. Так что думай.
   Копенкин поднялся на ноги, повернулся к Дванову и сказал:
   - Думай. Время у тебя есть. А я пошел. Свое дело я сделал. Спокойной тебе ночи.
   После этих слов он развернулся и быстрым шагом удалился в непроглядную осеннюю темень.

4

   Поднялся ветер, дождь прекратился, во дворе было тихо сыро и жутко, и только на веревке шелестел вывешенный кем-то пластиковый пакет. Артем сидел на доске, как впаянный, ничего не замечая вокруг. Как часто бывает в таких случаях, он не мог уяснить себе что происходит и каково его место во всем этом ужасно странном и безумном круговороте, враз поглотившем без остатка его жизнь и все, что ее окружало и окружает. Все прежнее оказалось пустым и ненужным, зряшным. Сила необычных, открывшихся ему обстоятельств была настолько велика, что, раздувшись как шар, выдавила из его души все остальное. Он был сейчас подростком, едва начинающим понимать жизнь - неуверенным, сомневающимся и бунтующим то ли против взрослых, то ли против себя самого, обремененным ядреной тяжестью новых и совершенно неразрешимых вопросов: кто я? зачем я? где мое место в этом страшном, непонятном, непредсказуемом и холодном к своим обитателям мире? Он разбирал себя по частям, будто ветхую кирпичную стену, складывал вновь, разбирал опять и не находил ответа ни на один свой вопрос, только зря истощая свои внутренние силы.
   Артем очнулся от своего полузабытья только тогда, когда услышал в темноте обеспокоенный голос зовущей его жены. Он встал с доски и зашагал к подъезду, где она его ждала.
   - Что так долго? Что ты там мерзнешь один? - спросила она, закутываясь в старенькую болоньевую куртку.
   Артем собрался было ответить, но, сообразив, что ничего путного из его объяснений не выйдет, оставил вопросы жены без ответа и только спросил:
   - Ты телевизор включала? Что там по ящику передают?
   - А что? Что-то произошло? - встревожено нахмурилась жена.
   - Вроде как должно. А может уже произошло, только мы не знаем, - голос его был глухим и неуверенным. - Ладно. Пойдем наверх. Там будет видно что к чему.
   Вместо новостей по телевизору крутили какой-то нудный старый фильм с черными тенями людей, впечатанными в серый хаос вещей. Дванов тупо смотрел в экран, ничего не понимая в этом кино, да и не пытаясь понять. Зато он понял главное: то, о чем говорил Копенкин, похоже, уже началось. Он бросился на кухню и включил радио. Как он ни крутил настройку, ничего существенного, кроме музыки, детских сказок и рассказов о колхозниках-передовиках поймать не удалось, что еще раз убедило его в том, что Копенкин говорил правду. Он так ничего и не сказал жене, все еще надеясь на то, что все это обыденное, но странное наполнение телевидения и радио, отсутствие новостей - только совпадение, которое назавтра как-то объяснят и всех успокоят. Да он и не представлял себе, что скажет.
   Утром все прояснилось. Худощавый, подтянутый диктор - солдат телеэфира - четко, без запинки зачитал с листа обращение к советскому народу. В нем говорилось, что Генеральный секретарь, в силу возраста и слабого здоровья, больше не может исполнять свои обязанности; страна нуждается в обновлении, свежих людях в руководстве, идет перетряска кадров в ЦК и Политбюро с целью улучшения эффективности их работы. Но самое главное и почти невероятное, что поразило всю страну - в срочном порядке отменялся сухой закон, а структура Алкоконтрольного государственного управления уходила в подчинение МВД и госбезопасности. Люди поняли насколько это важное и мудрое решение. Кажется, что если бы в СССР нагрянули пришельцы-завоеватели самого что ни на есть омерзительного облика, запаха, размера - самые отталкивающие существа во Вселенной - свергли советское правительство и тут же отменили сухой закон, их бы встречали как дорогих гостей, с искренними слезами на глазах и пьяными песнями и плясками. И никого бы не интересовал их устрашающий и премерзкий вид. Все задавались бы только одним вопросом: можно ли с ними выпить на брудершафт или они равнодушны к спиртному? Третьим будешь, серо-буро-малиновый, вонючий желеобразный брат?
   Магазины с обеда ломились от очередей за спиртным. Стояла страшная давка, крики, ругань. В самом большом продовольственном магазине в центре города толпа, набиваясь внутрь, сломала сначала первые - деревянные - двери, а затем, перетекая из тамбура к прилавкам и вторые - металлические. Окна в тамбуре магазина через каких-то пятнадцать минут после открытия были выдавлены людскими спинами и локтями. Поранившихся битым стеклом, окровавленных и сопротивляющихся помощи еле выволакивали из давки, бросали снаружи отираться от крови, осматривать порванную одежду, и ныряли обратно в бушующую очередь. Когда травмированные, решившие, что обойдутся как-нибудь без медицинской помощи, пытались вернуться в ряды алкавших алкоголя, их выкидывали оттуда со смехом и криками: "Чего прешь, покалеченный?! Едь в больничку уколы делать!" Если гражданин покалеченный не внимал гласу народа, его пытались увещевать пинками под зад и толчками.
   - Да что я, всю вашу водку выпью, что ли? - возмущалась жертва антиалкогольного переворота.
   - Тебе для здоровья вредно. Окочуришься, а мы отвечать за тебя будем! - гудела в ответ толпа целых и невредимых счастливчиков, нашедших свое место в очереди.
   - Так мне ж для дезинфекции! - приводил новый аргумент травмированный.
   - Для дезинфекции нормальные люди идут в больницу или аптеку, а не в магазин, - ответствовала неумолимая толпа и отвешивала несчастному еще одного пинка.
   Время от времени из толпы, держа над головой, как олимпийский факел или горящее сердце Данко, отвоеванную у прилавка бутылку, выныривали потрепанные, но довольные и счастливые мужички, которых травмированные и стоящие в хвосте очереди, далеко уходившей на улицу, провожали печальными и завистливыми взглядами.
   Весь Союз сейчас был полон таких сцен и очередей. Практически весь состав милиции, внутренних войск и бывшего Алкоконтроля был отвлечен на предупреждение пьяных драк и дебошей. В этой атмосфере людям было не до того, кто кого, зачем и за что выгнал из ЦК и Политбюро и чего ожидать дальше. Армия была в шоке и погрузилась в раздумья, с надеждой и сомнением косясь в сторону емкостей с техническим спиртом. Все больше набирало силу мнение, что количество спирта избыточно и часть его подлежит немедленной утилизации.

5

   Автомобиль, покачиваясь, мчал по дороге. Лучников, сидевший на заднем сидении между Двановым и Голиковым, был сосредоточен, молчалив и мрачен. Его темные глаза сузились и смотрели вперед напряженно и подозрительно. Голиков придремал и сидел, сложа руки и опустив свою большую тяжелую голову. Артем был растерян, зажат и чуть ли не влипал в дверцу, как можно дальше отклоняясь от застывшего в раздумьях Лучникова. Если бы не Копенкин, вертевшийся и болтавший на переднем сиденье рядом с водителем, Дванов не знал бы куда себя девать.
   - Хорошо, правильно сделал, что поехал. Нечего там в нашей дыре ловить, - возбужденно говорил Копенкин, обращаясь к Артему. - Как бы там ни было - такого шанса в жизни у тебя могло не быть вообще, а так есть. И вполне реальный. А то, что весь этот сброд из верхов вымели, да еще быстро и без особого шума - это нам большой плюс. Значит никто ими особенно не интересуется. Никому они не нужны. Не стоят внимания. Так зачем из-за них кому-то лезть в бутылку? Им давно пора на покой. Надоели и достали всех своим сухим законом и Алкоконтролем. Впереди - неизвестное, но большое будущее. Так что все будет путем. Главное - доехать без приключений, а там уже хоть трава не расти.
   Артем без особого интереса слушал Копенкина, изредка кивая ему в ответ или вяло поддакивая. С одной стороны, многословие капитана отвлекало его от неприятных мыслей и сомнений, с другой - чем больше болтал Копенкин, тем больше Артем замечал, что на самом деле на душе у капитана очень неспокойно и что тот пытается унять неприятный внутренний свербеж бесконечным монологом. Казалось, замолчи он, то стал бы от волнения грызть сиденье или искусал бы водителя.
   Вся прежняя жизнь Артема казалась жирным куском, выплюнутым под ноги. Будто ее не было вовсе, а вместо нее образовался бессмысленный вакуум. Будущее было темной комнатой, населенной неясными призраками и страхами. Человеческое сознание обычно находится в трех временных измерениях: опирается на опыт и образы прошлого, существует в настоящем, создает ориентиры для будущего. Но сейчас сознание Дванова, как никогда, пожалуй, в его жизни, целиком и полностью увязло в настоящем. И вот на этом мелком отрезке он просто потерялся. Это состояние было неприятно, даже ужасно, ибо в этом настоящем ничего, кроме железной коробки автомобиля и нервничающих спутников не было. В таком состоянии легко потерять внутреннюю опору.
   Девизом его жизни было выражение "потому что так надо". Надо учиться, надо работать, надо как-то жить. Его партийная карьера, начиная от комсомола, складывалась на этой же основе, а не их жгучего карьеризма и желания достичь начальственных высот. Родители внушали ему, что комсомол, потом партия - это хороший, даже единственно верный выбор, чтобы устроиться в жизни, меньше работать физически, больше говорить, приказывать, командовать. Они жили совсем по-другому, но для него хотели совсем иного. Учился он прилежно, был дисциплинирован и собран, но в его учении не было желания, огня, стремления. Потому что так надо, постоянно повторял он себе. Кто не учится, тот ничего не достигает в жизни. Кто не связал свою судьбу с партией, тот недалеко уйдет в этой стране. Он шел к своей жизненной вершине, потому что так надо. Ничто и никто не звал его туда и неясный манящий свет не горел на самом верху. И вот, оказавшись на этой своей личной вершине с кабинетом, секретаршей, почетом, некоторым достатком, он понял, что страшно, невыносимо скучает и что наверху такая же комнатная пыль, мухи и назойливый печальный свет сквозь окна, как и внизу. Он спрашивал: зачем это? И отвечал себе: так надо. И теперь, находясь на пути в неизвестность, на тот же вопрос он отвечал себе точно так же. Но теперь успокоительная сила этого ответа уже не действовала.
   Спокоен был только Голиков. Наверняка он был единственным из сидящих в машине, кто ясно видел цель и знал чего он хотел. Перед отъездом он возбужденно говорил:
   - Честно говоря, я не верю в эту страну. Мне кажется, что нечто настолько глубоко засело в нашем человеке, что его бесполезно тянуть куда-то к лучшей жизни. Болотные мы люди. Живем в болоте и не хотим ничего знать, кроме него. Но надо же что-то менять, в конце-то концов! Нужно делать что-то!
   По дороге они поменяли три автомобиля. От движения по воздуху решили отказаться, считая его небезопасным. Все это говорило Артему о том, что не все так уж радужно и спокойно, как уверял Копенкин. Но особенно его насторожил Лучников. Когда Голиков очнулся от затянувшейся дремоты, он участливо спросил Лучникова:
   - Ну и как вы себя чувствуете?
   Тот с вздохом откинулся назад на спинку сиденья, закрыл глаза, потер лоб рукой и ответил:
   - Как баран, которого везут разделывать на шашлык.

6

   Вот уже несколько дней они были в Москве. Незнакомые люди, суетящиеся вокруг с важным и озабоченным видом, смотрели как бы сквозь Дванова и неприятное чувство, что ты просто лишний здесь, пустое место не покидало его ни на минуту. Не зная, куда себя деть в этом стремительном деловом беспорядке, он ошивался по коридорам или, зайдя в кабинет Лучникова, - теперь уже Генерального секретаря - вызывался отнести кому-нибудь пачку бумаг или папку. Как ни странно, эта унизительная роль мальчика на побегушках на некоторое время внушала ему чувство собственной значимости. Несмотря на то, что он при этом вполне осознавал всю ложность этого чувства, участие в общем водовороте снующих по коридорам чужих и равнодушных лиц давало некоторое облегчение. Артем внушал себе, что они теперь смотрят не сквозь него, а как на равного. Но как только бумаги были занесены адресату, он мысленно одергивал себя и до него доходило, что по большому счету всем им - этим жителям огромного бюрократического муравейника - плевать на него с высокой горки и они действительно не замечают его, как обитатели старинных замков не видят приведений прежних хозяев, парящих по холодным лестницам и громадным комнатам с высокими потолками. Вряд ли они задавались вопросами: кто это спешит им навстречу, что это за человек и что ему тут нужно? Они были слишком заняты собой и делами, чтобы еще и интересоваться непонятными людьми, которых здесь было более чем достаточно.
   Лучников с самого их здесь появления был пленен кучей бумаг и дел, и, казалось, забыл о своих спутниках. В его кабинете то и дело появлялся нервный лысый товарищ, и, заламывая руки, говорил о том, что в стране стремительно тают запасы спирта, а для открытия новых ликероводочных заводов не хватает сырья, оборудования и специалистов, что тратить драгоценную валюту на закупку спирта за границей - себе дороже. Генеральный хмуро выслушивал его, подписывал какую-то бумагу, молча совал ее в руки нервному и опять углублялся в изучение каких-то документов или отвлекался на телефонный звонок. Глаза нервного округлялись, и он начинал протестовать, чуть ли не крича: "Это невозможно. В такие сроки мы не уложимся". Лучников поднимал на него глаза и отвечал: "Нужно системно и слаженно подходить к работе. Тогда все получится. И не раскисать". Нервный еще что-то пытался объяснять, но Лучников, не отрываясь от бумаг, махал ему рукой, давая понять, что слишком занят другими делами, чтобы обращать внимание на его лепет.
   Дванов, Копенкин и Голиков то и дело заглядывали к Генеральному в обед, пили с ним чай, за которым он обещал их куда-то пристроить, но пока обеспечил их только чисто секретарской работой, ссылаясь на то, что в ЦК на раздачу должностей посторонним для них людям могут посмотреть слишком косо, а он не хотел бы сейчас идти на большие конфликты, тем более, что сам себя чувствовал здесь, будто во вражеском окружении и еще толком не освоился с обстановкой. Эти несколько дней сделали его самого издерганным и усталым. Он мало спал, ел почти на ходу и постоянно терялся в мешанине бумаг и докладов.
   Самое ужасное началось немного позже, когда стала поступать тревожная информация из союзных республик. Волновалась Прибалтика, все три республики были охвачены беспорядками, на улицы высыпали толпы, громившие советские учреждения и требовавшие независимости. Следом за Прибалтикой поднялось Закавказье и уже пролилась первая кровь. Руководство Казахстана, Узбекистана, Белоруссии и Украины выразило свой протест в связи с резкой сменой союзной власти, объявив произошедшее незаконным переворотом. Вскоре сложилась целая коалиция "несогласных" республик, угрожавших прекратить свое членство в Союзе. В иные времена это бы не осталось безнаказанным, но в ситуации, когда военные силы на территории республик были быстро напрямую переподчинены республиканскому управлению, все это попахивало войной.
   В связи с этим было собрано экстренное собрание президиума ЦК, где предстояло решить, что же делать дальше. Лучников попросил Дванова, Копенкина и Голикова быть рядом с ним, предчувствуя, что разговор будет очень непростым. Обстановка и в самом деле была очень нервной и напряженной. Министр обороны заявил, что ни о каком силовом решении вопроса не может быть и речи, поскольку на территориях "несогласных" есть запасы ядерного вооружения, насильно взятого под контроль местным руководством с помощью спецназа. В случае войны, никто не может дать гарантии, что это оружие не будет применено с самыми ужасными последствиями. В конце своей речи, министр заявил о том, что уходит в отставку в знак протеста и добавил, что военные не должны быть заложниками ошибок политиков. Кто-то прокричал ему из зала: "Это трусость и предательство". Министр ничего не ответил, а только сгреб бумаги со стола и спокойно, не спеша, провожаемый озадаченными взглядами, вышел из зала заседаний. Только прибывший представитель Украины официально заявил о выходе республики из Союза Советских Социалистических республик и коротко рассказал о проекте новой Конституции страны, которую, как предполагалось, должен был возглавить выборный гетман. Зал загудел, все смотрели на Лучникова, ожидая его слова, но он молчал и был растерян. Украинского представителя обвинили в спешке и предложили переговоры с центром, но он не дал определенного ответа, сославшись на отсутствие у него таких полномочий. Начались споры, люди срывались на крик. Стало ясно, что центр сейчас бессилен что-либо предпринять и фактически лишен вменяемого руководства. Из зала раздавались обвинения в сторону Лучникова, ему говорили о его неспособности совладать с ситуацией. Последней каплей стало сообщение о том, что Прибалтика, Закавказские республики и Белоруссия последовали примеру Украины и официально приняли декларации о суверенитете и выходе из союзного подчинения.
   Лучников, слушая все это, становился все мрачнее и мрачнее и по-прежнему молчал. Вдруг он резко встал и вышел из зала. Никто, кроме Голикова, Копенкина и Дванова, за ним не последовал. Он почти бежал по коридорам, и товарищи едва за ним поспевали, окликая его, но он не обращал на это никакого внимания. Добежав до своего кабинета, он залетел туда и закрылся на ключ изнутри. Первым к двери подбежал Копенкин. Он сперва тихо постучал и позвал Лучникова: "Гаврила Осипович!". Не получив никакого ответа, он стал стучать сильнее, но с тем же результатом. Копенкин оглянулся на Артема и Голикова и сказал: "Нужно срочно ломать дверь".
  

ВОЗВРАЩЕНИЕ

  

1

   Парточленск уже несколько лет носил прежнее имя Гурчевска. Артема, впрочем, этот факт оставил совершенно равнодушным, поскольку то, что случилось за время его заключения, было куда более значительным, чем это. Он сидел в зале своей бывшей квартиры в окружении жены, тестя, дочери и еще одного незнакомого ему человека, представившегося Алексеем Михайловичем, и был совершенно растерян. Алексей Михайлович - худощавый, тихий и начинающий лысеть человек, по всей видимости, тоже чувствовал себя не в своей тарелке. Он даже поежился, когда уже бывшая жена Дванова представила его как своего нового мужа, назвав только его имя и отчество. Он неловко приподнялся, кивнул головой Артему и протянул ему руку. Дванов спокойно ее пожал, не отстраняясь и не устраивая скандала. В это время Алексей Михайлович решил представить себя полностью и добавил: "Моя фамилия Чудаськин".
   Чудаськина вызволили с дачи, где его держали фактически под арестом. Впрочем, его жизнь там напоминала арестантскую только из-за ограничений перемещений в пространстве и категорического запрета на любую форму связи с внешним миром. Во всем остальном ему было позволено существовать, как обычному человеку. Ни голодом, ни холодом его не морили. Когда для него, наконец, наступила полная свобода, он отправился в Москву. Сначала все было хорошо. Он пользовался определенным вниманием властей и прессы, государство подкинуло ему немного денег, как жертве прежнего режима, но официального статуса пострадавшего так и не предоставило, и деньги вскоре начали заканчиваться вместе с вниманием. Ход событий, связанный с распадом страны, сменой строя, правительства, образа жизни был настолько стремителен и разнообразен, что его фигура в этом водовороте очень скоро затерялась и к нему потеряли всякий интерес. В итоге он оказался без работы, без жилья, одинокий и забытый всеми. Чудаськин, промаявшись в столице несколько месяцев, вернулся на родину, где его встретили как большую знаменитость и предложили должность в местном районо. Отказаться было глупо - от прежних щедрот государства оставались рожки да ножки, которых едва хватило бы на пару недель скромного существования и если бы не аванс, полученный на новой работе, ему бы пришлось полакомиться парой старых кожаных туфель. Впрочем, после всего пережитого, это не так уж его пугало. Ему казалось, что произошедшее с ним сделало из него профессионального Робинзона, который и воде не утонет, и в огне не сгорит, и на безлюдном острове не посмеет умереть с голоду. Стоит ли говорить, что он ошибался и в какой-то момент почувствовал тоску заброшенности, рано или поздно приходящую к одинокому человеку, а вслед за ней пришло и безразличие к самому себе. Когда жена Дванова, работавшая в том же заведении, стала оказывать ему дружеское внимание, в перспективе подразумевающее нечто большее, он не сопротивлялся и незаметно для самого себя стал семейным человеком.
   Артем удивленно посмотрел на Чудаськина и спросил: "Так это вы?"
   - Да. Тот самый, - не без удовлетворения ответил новоиспеченный муж, которому всегда было приятно внимание к его недавнему прошлому. После этой фразы он почувствовал облегчение и раскованность.
   Однако Дванов не стал увлекаться расспросами и посчитал лишним завязывать сейчас разговор с Чудаськиным - человеком чужим и мало его в этот момент интересовавшим. Даже традиционный вопрос покинутых мужей - почему она променяла меня на этого? - не возникал у него в голове. К Чудаськину, почувствовавшему это, опять вернулась прежняя неловкость. Он, кряхтя сел в кресло, и нервно поерзав, отлучился зачем-то на кухню.
   - Понимаешь... - начала жена. - Квартиру я приватизировала. Теперь она принадлежит мне и достанется нашей дочери. Ты должен понимать... Думать о ее будущем, в конце концов... Но ты можешь пожить здесь некоторое время, пока не найдешь что-то. Папа вот согласен тебя на даче временно приютить, если что...
   - Премного благодарен, - резко ответил Артем. - Это все, что вы имеете мне сообщить?
   - Только вот давай без обид, ладно. Мы понимаем, в каком ты положении находишься, и идем тебе навстречу. Но у нас новая семья...
   - Сколько я могу жить здесь? - сжимая руки, спросил Артем.
   - До лета можешь точно. Я думаю, что этого времени будет достаточно.
   - Я могу рассчитывать на то, что вы не будете в это время беспокоить?
   - Время от времени мы будем заходить сюда. Мы же должны следить за состоянием квартиры.
   - Ничего, ничего. Если хотите, мы приходить сюда не будем, - появился из кухни жующий Чудаськин. - Правда ведь? - добавил он, глядя на жену.
   - Нет, мы не можем оставить жилье без присмотра. Если ты не хочешь этим заниматься - этим займусь я, - возразила жена.
   - Ладно, ладно, оставим это, - замахал руками Дванов. - Я прошу сегодня оставить меня в покое. О дальнейшем поговорим потом.
   - Ты даже с дочкой своей не хочешь поговорить? - возмутилась жена.
   - Как-нибудь в другой раз, - тяжело и злобно выговорил Артем. - Сейчас я хочу просто отдохнуть. Отдохнуть и все. Позвольте мне это сделать. Хорошо?
   Когда все ушли, Артем, не спеша, достал из шкафа подушку, одеяло, постельное и устроился на диване в зале. Он корил себя за черствость и нетерпимость, жалел что так и не смог пообщаться с дочерью, но терпеть присутствие своих "бывших" и "новых" он больше был не в силах. Будь это посторонние люди, он, пожалуй, проговорил бы с ними весь вечер и даже ночь, не касаясь, впрочем, ни своего прошлого, ни настоящего, ни политики. Это был бы простой житейский и не очень интересный разговор о вещах банальных и повседневных. Ему такая беседа показалась бы вполне занимательной, ведь его повседневность в последние несколько лет очень отличалась от привычной. Он наслаждался бы самыми обыденными вещами - плоскими и пустыми для других, но для него - объемными и полными ощущений. Но таких собеседников рядом не было, а вообразить себе подобный разговор он не мог.
   Дванова охватили усталость и растерянность, будто он попал в огромный темный лес и долго не мог найти пути обратно, плутая между деревьев, похожих на чудовищ или загадочных древних существ, оставивших нам только свои непонятные, наводящие жуть, остовы. Он около часа, не отрываясь, глядел в потолок, пока сон не сморил его и не освободил от самого себя.
  

2

   Проснувшись утром один в уже чужой квартире, Артем чувствовал такую же растерянность и неопределенность, как и накануне. Странно, привыкнув в тюрьме к одиночеству, здесь он никак не мог справиться с ним. Его тяготили безделье и скука. Хотелось что-то сделать, но что - он не мог определить сам. Его охватил прилив сил, но девать эти силы было некуда. Он позавтракал и долго смотрел в окно на заброшенный котлован.
   Даже, несмотря на то, что чуть ли не половину глубины котлована теперь занимала вода, он казался все таким же бесконечным провалом в преисподнюю. Вода в котловане была странного приятного для глаз светло-бирюзового цвета, но абсолютно непрозрачная, будто кто-то вбросил туда вагон красителя. Земляные края понемногу отслаивались, осыпались и время от времени с плеском и бульканьем падали на дно. Находящийся ниже слой глины вперемешку с камнем был более прочен и осыпался не большими кусками, а мелкой зернью. Очевидно, именно из таких осыпей на одной из сторон озерца на дне образовалось нечто, смахивающее на пляж. Однако в озерце никто не купался - чтобы спуститься к нему, нужно было иметь неплохие альпинистские навыки, да и к краю котлована с его держащимися на честном слове огромными комьями земли с торчащими из них пучками сухой травы подходить было опасно - можно было запросто ухнуть на дно. Пространство в метрах десяти вокруг котлована было кое-как огорожено воткнутыми в землю палками и натянутым на них по кругу шпагатом, на котором, шелестя на ветру, висели выцветшие тетрадные листы с малоразборчивыми надписями, очевидно запрещавшими заходить за ограждение. Запрет иногда нарушали, чаще - дети, но после того, как с края сорвался семилетний мальчик, другие стали бояться ходить туда. Искать утонувшего приехала бригада водолазов, но кроме тела маленького утопленника они нашли там и много других зловещих вещей. Озеро превратилось в тайное кладбище. На дне было еще несколько трупов с привязанным к ногам грузом. Когда водолазы спустились на дно - там их встретила шеренга покойников, вытянувшиеся стрункой в этой райского цвета мутной воде, отчего они походили на отряд жутких призраков, спрятавшихся на время от людских глаз, чтобы потом в урочный час выйти из убежища и забрать с собой на дно целый город.
   - Как странно, - думал Артем, глядя из окна квартиры на котлован. - Люди корячились, гнули спины без выходных и праздников, что-то строили, на что-то надеялись и сгинули в никуда, а их труд теперь используют другие и совсем не так, как представлялось самим строителям. Что же они могли строить здесь? Для чего его вырыли? Фундамент для аналога Вавилонской башни, дворца всеобщего счастья или черт знает чего?
   Ему вдруг вспомнилось стихотворение Маяковского из школьной литературной хрестоматии:
   И слышит шепот гордый
   вода и под и над:
   "Через четыре года
   здесь будет город-сад!"
   Там было что-то еще про рабочих, мокнущих, полуголодных и верящих в этот чудесный город-сад, грядущий всеобщий Эдем, земной Иерусалим, осмелившийся оспорить своим блеском и благочестием сияние Иерусалима небесного, - невиданный еще город, сотворенный не богом, но руками человеческими, посмевшими отнять у небес их дар ваяния райских кущей и счастливого будущего. Человек свергал в себе бога не только для того, чтобы избавиться от тягостного детского ярма морали и всеведущей опеки, но и затем, чтобы самому почувствовать в себе эту безграничную созидательную силу высших сфер: так дикие каннибалы, съедая доблестного врага, считали, что его храбрость и воинственность по праву передастся им.
   Артем не мог себе представить, что человек без такого вот молодецкого запала и веры в свои возможности, приближающие вожделенный свет грядущего блага, могли бы годами голодать, работать каторжным изнуряющим трудом, мокнуть под дождем, сжиматься от холодного пронизывающего ветра на открытом и еще незастроенном пространстве рая.
   И для чего это все было? Для чего? Чтобы какие-то проходимцы, перерезав горло другому проходимцу, скрыли следы своего преступления на дне чужой несбывшейся мечты.
   Артем отвернулся от окна и чтобы отвлечься от дурных мыслей, решил почитать свежую газету, лежавшую рядом на журнальном столике. Он открыл полосу с большим, привлекающим внимание и странно звучащим заголовком "Феномен мокризма".
   Территория Н-ской области стала местом удивительного и необъяснимого феномена, над чьей загадкой бьются лучшие умы человечества. Один из городов, находящихся как бы в котловине в окружении холмов, затопило шахтными водами так, что над водой выглядывали только два верхних этажа пятиэтажных хрущевок. Поскольку затопление прошло не внезапно, а в течение нескольких лет, а в воде содержалась вся таблица Менделеева, местные жители успели мутировать в новую человеческую расу. Жители затопленного города разговаривают исключительно матом и пьют только неразведенный медицинский спирт.
   Все бы ничего, но с этим связан совершенно непонятный сопутствующий феномен. В радиусе 20 километров от зоны затопления все, что обладает навыками человеческой речи (в том числе и попугаи) знает наизусть Катха-Упанишаду, все Евангелия, включая апокрифы, Бхагавад-Гиту, Коран и инструкцию по пользованию ручной электродрелью. Первый случай феномена был зарегистрирован в роддоме города Б. Новорожденный, только извлеченный из лона матери, пристальным и злым взглядом посмотрел на акушерку и произнес: "Пуруша, пламя величиной с большой палец, вечно пребывает в каждом сердце. Извлеки Его из физической оболочки, как сердцевину из тростника. Познай Себя - чистого и безсмертного"! Акушерка тут же упала в обморок, а после того как пришла в себя, стала пророчествовать стихами.
   Недавно было найдено косвенное объяснение этого явления. Шведский ученый, взяв резиновую лодку, и прихватив с собой диктофон, отправился в зону затопления. Встретившись с группой местных жителей, гревшихся на крыше, он попросил, чтобы каждый рассказал о себе. Его традиционно обложили матом, и посрамленный иностранец вернулся обратно в свою лабораторию, где случайно прокрутил диктофонную запись задом наперед. Оказалось, что его не послали, а на записи был фрагмент переписки Энгельса с Каутским, произнесенный на санскрите.
   Артем вслух ругнулся, не дочитав, и перевернул страницу. На глаза ему попалась статья "О положении в Украинском гетманате".
   В связи с обвалом экономики, последовавшим за разделением страны, был собрат экстренный совет специалистов, который породил на свет доселе невиданный тип хозяйствования. В стране было узаконено взяточничество. Вместо "внутреннего валового продукта" (ВВП), главными показателями, характеризующими экономику стали термины "взяткоемкость" и "взяткооборот". В отличие от ВВП данные показатели росли в геометрической прогрессии год от года, выдвинув гетманат на первое место в мире по темпам роста экономики. Американский ученый Мани Пулятор, базируясь на достижениях гетманата, написал фундаментальный труд "Взяткооборот: альтернатива либеральному капитализму", за что был удостоен Нобелевской премии в области экономики.
   Достичь больших высот в области культуры гетманату, к сожалению, не удалось. После того, как в Италию на ПМЖ уехала звезда патриотического порнофильма "Реве та стогне", культурная жизнь в стране замерла.
   Указом президента Шпулько вместо гривни введена новая денежная единица шухер, названная так в честь Романа Шухевича. В каждом шухере - 100 бандериков. Дефицит рабочих рук и нехватка металла подвигли привлечь к производству разменной монеты школьников, которые на уроках труда выпиливают бандерики из фанеры лобзиком
   Тяжело вздохнув, Дванов положил газету на журнальный столик, но потом, немного поразмыслив, схватил ее, скомкал, открыл окно и выбросил на улицу.
   Он попытался смотреть телевизор, но также неудачно. Он попал на начало какого-то сериала. Телевизор бормотал: "Краткое содержание предыдущих серий. Медсестра Анна уверяет Сергея, что забеременела от него, когда он был в коме. Воспользовавшись его беспомощностью, она зачала от него ребенка, потому что еще в шестом классе дала себе обещание сделать Сергея своим мужем во что бы то ни стало. Как потом выяснилось, на самом деле отцом ребенка является доктор Хухриков, но Анна, поскольку зачатие произошло в разгар празднования Дня медицинского работника, ничего не помнит. Доктор Хухриков, случайно порезав палец скальпелем, впадает в кому, так и не узнав, что он - отец будущего ребенка Анны. Сергей, глядя на это, раздумывает, впадать ему в кому или подождать развязки..."
   Артем в раздражении выключил телевизор, и, немного походив из угла в угол, быстро оделся и вышел прогуляться в город.

3

   Дванов все еще не понимал окружающей его жизни, но он успел, пусть слабо, еле заметно для себя самого, почувствовать в городе и его жителях какую-то слабину, червоточину, которую он раньше не ощущал. Это было что-то вроде болезни - простуды или гриппа - засевшей в каждом встречаемом лице, доме, услышанном разговоре. Что это было? Постоянная озабоченность, неверие, обычная мартовская тоска? Он пока не мог понять. Он ясно знал одно: это ему не нравилось, и от этого ему было неуютно и тревожно.
   На улице было слякотно и дул теплый ветер, несший оттепель и полировавший обросшие серым льдом тротуары до перламутрового блеска. Трефы ворон захватили все городские деревья, их горловой грай наполнял воздух куда большей жизнью, чем деятельность озлобленных отчаявшихся людей, ходивших по земле без надежды и радости. Прозрачные зеркальные лужи зыбко отражали тихий провинциальный городской мир, и при взгляде на эти лужи казалось, что двойного присутствия серого города в камне и в отражении слишком много для измученной человеческой души, что в этих мартовских зеркалах должны отражаться иные миры и измерения, другие краски, люди, небо. Но взгляду оставалось питаться тем, что есть и еще больше погружаться в лабиринты, полные голодных Минотавров, вскормленных самим ходом жизни.
   Артем прохаживался малолюдными, обдуваемыми ветром улицами, придерживая левой рукой поднятый воротник старенького пальто. На другой стороне улицы он увидел невысокую полноватую женщину в черной куртке и белом платке, тянущую на тележке мешок то ли с мукой, то ли с сахаром. Мешок то и дело сползал на сторону и один его край цеплялся за мокрый тротуар. Женщина останавливалась, нагибалась над тележкой, поправляла мешок и снова осторожно, не спеша, постоянно оглядываясь на свой груз, продолжала свой путь.
   Дванову она показалась знакомой, и он перешел улицу, решив ей помочь. Когда он приблизился к ней на расстояние полутора шагов, то узнал в ней жену Чепурного. Она не слишком изменилась, разве что слегка пополнела, а ее простецкий наряд и сгорбленная от груза спина делали ее похожей на пенсионерку. Она шла, не обращая внимания на Артема, который пытался зайти вперед, остановить ее и поздороваться.
   - Здравствуй, это я, Дванов, - сказал Артем, поравнявшись с ней.
   Она остановилась и посмотрела на него. Лицо ее было усталым и спокойным. Видно было, что эта встреча никак не ее тронула, а голова была занята совсем другими мыслями.
   - А, привет, - тихо произнесла она и хотела было уже идти дальше, но для приличия спросила. - Давно в городе?
   - Недавно. Несколько дней. Куда ты этот мешок тащишь и почему одна? Как там Сергей?
   Она скорчила гримасу и махнула рукой.
   - Что он есть, что его нет. Я одна всю семью содержу. Да и то еле-еле, - сказала она, указывая на мешок. - Вот на работе под зарплату дали, домой везу.
   - Так муж чего не помогает? - возмутился Дванов.
   - Я ж говорю: что он есть, что нет его. Сидит на моей шее, не работает, только болеет и в постели валяется.
   - Так давай я помогу. Заодно с ним увижусь.
   - Валяй, поехали.
   Артем удивлялся как она одна собиралась нести мешок на третий этаж, когда они вместе, держа груз за края, поставили его у дверей чепурнинской квартиры.
   - Привыкла. Соседей зову помочь, если что, - спокойно отвечала жена Чепурного, доставая ключи из кармана и отпирая дверь.
   Артем зашел в комнату к Чепурному, тот спал, отвернувшись к стене.
   - Ты не бойся, буди его. Дрыхнет целыми днями и ночью спит - так что ничего страшного, - заметила жена.
   Когда Чепурный проснулся и повернулся к Дванову, тому стало не по себе. Некогда округлое лицо его страшно исхудало, а глаза стали болезненно большими и какими-то жалкими, как у сироты, просящего подаяния. Чепурный откашлялся, увидел Артема и лицо его оживилось.
   - О, нежданно-негаданно. Привет. Рад видеть, - сказал он и вытянул из-под одеяла бледную тощую руку.
   - Что ж это такое? Что случилось с тобой? - спросил неприятно пораженный Артем.
   - Нажрался и уснул в сугробе. Хорошо, что вовремя вытащили, отделался воспалением легких, а то мог бы двух детей без отца оставить, остолоп, - ответила за больного жена.
   - Уйди, уйди, пожалуйста, - Чепурный замахал рукой на жену. - Дай нам поговорить.
   - Да говори, говори. Не наговорился в своем театре, - буркнула, уходя, жена.
   - Хорошо, что вернулся, - хрипло говорил Чепурный. - Хорошо. Нечего там в тюрьме делать. Тут из вас таких чудищ сделали, пока ты сидел. И все газет начитаются, да новостей насмотрятся и галдят: вот гады, вот сволочи! А я и говорю им: да что вы, какие сволочи и гады? Я ж с ними водку пил. Нормальные люди. А те, кто их засадил - сами всю кашу заварили и на них все спихнули. А они не верят, орут, чуть ли не драться лезут. Такие вот у нас люди...
   - Давай не будем об этом. Лучше о себе расскажи,- прервал его Дванов.
   - Да что рассказывать? Сам видишь, что ничего хорошего. Театр наш закрыли к чертовой матери. Сказали: зачем в районном центре кукольный театр? Кризис, переход к рыночным отношениям, а вы деньги бюджетные зря пожираете. Перейдете на самоокупаемость - можем оставить и даже подкидывать чего-то будем время от времени, а так - извините-подвиньтесь. Больше половины людей сразу ушли, а я остался. Стали помещения в аренду сдавать, чаще представления делать, чтобы кое-как на зарплату наскрести. Полгода так продержались. Вроде ничего, жить можно, хотя и не очень. Я вообще в бессрочный запой ударился, но все равно работал. До потери рабочих навыков не напивался. Так мы и жили, пока наше здание не приглянулось Челнокову. Помнишь его? - Артем кивнул. - Это еще та хитрая рожа. Был директором автобусного парка, приторговывал там всяким-разным незаконно. Оборотистый тип, короче. Так он новые автобусы на металлолом порезал, бизнесменом заделался. Дал на лапу кому нужно, все бумаги сделал, и нас из здания выкинули на улицу. Теперь там ресторан и еще клуб ночной собираются открывать. А куда я со своей специальностью денусь? В область ехать бесполезно - там таких выше крыши, да и вообще ненамного все лучше, чем здесь. А Челноков, говорят, в мэры хочет пролезть, - Чепурный закашлялся. - И пролезет, наверное. Ну и черт с ним. После того, как я без работы остался, запил я еще сильнее. А что делать? Хоть какая-то отдушина в жизни. Дальше - тебе уже сообщили. Две недели в больнице провалялся, да вот дома уже неделю лежу. И что дальше делать, как жить - не знаю. Вот и все дела.
   Чепурного накрыл приступ кашля. Он, сотрясаясь всем телом, приподнялся на кровати и продолжил:
   - А ты не отчаивайся. Тебе в политику надо идти. Ты вроде обиженного, пострадавшего, а таких у нас народ любит. Глядишь, и как-то устроишься в жизни. Только книгу сначала напиши и побольше о своих страданиях рассказывай. Как ты от власти пострадал безвинно и тому подобное. Надо будет - помогу чем смогу.
   - Да ну, какая политика? - отмахнулся Артем.
   - Да я тебе серьезно, дело говорю, - уверял Чепурный. - Тебе что-то делать надо. Ты ж не Лучников, чтобы на всем готовом за счет государства под домашним арестом торчать. Ты же в курсе, что он в Озерках на райкомовской даче живет?
   - Да знаю. Газеты читал.
   - Ну вот. А без этого получается - тебе ведь, как и мне, просто приткнуться некуда. И вообще - тебе в столицу надо. Хотя для начала можно и здесь попытаться в какие-нибудь депутаты, мэры, пэры протиснуться.
   Чепурный снова закашлялся. Дванов глядел на превратившегося в бледную щепку товарища, и нутро его неприятно сжалось, как шея жертвы в руках палача. Чувство, овладевшее им, нельзя было назвать жалостью, ибо в жалости бьет мощный поток душевного света, не дающий человеку скатиться в темноту отчаяния. С Артемом было все иначе. Света не было, но была серая жуть, страх пред хрупкостью, непредсказуемостью и жестокостью жизни. От этого ему не хотелось говорить, он весь внутренне обмяк, скукожился и закрылся. Единственное, что он хотел сейчас сделать - бежать от этого чувства и созерцания развалин прошлого.
   Дванов не знал о чем говорить. Если начнет рассказывать обо всем, что произошло с ним за последнее время, что он пережил, перечувствовал, - это будет похоже на жалобу, но Артем считал зазорным жаловаться даже на мелочи больному, травмированному жизнью человеку. Он был сам сейчас, как щепка, несомая вдоль чужой дороги мутным потоком вешних вод. Что могла сказать одна щепка другой щепке?
   Его неловкость возрастала, и он не знал как мягко прервать беседу, раскланяться и уйти. Вдобавок его душевное состояние перекинулось на его физическое самочувствие - он ощутил слабость и усталость, что делало этот разговор вдвойне неприятным и тягостным.
   - Ты не переживай, - задыхаясь, проговорил Чепурный. - Не будешь сидеть сложа руки - устроишься как-нибудь. Вот мне что делать? Я не знаю. Если что, в помощники к себе возьмешь?
   - Возьму, возьму. Ты не переживай.
   В это время в дверях появилась чепурновская жена с наполненным шприцем в руке.
   - У нас процедуры, - сказала она Дванову, указывая на шприц, и, обращаясь к мужу, добавила. - А ты задницу готовь, болезный.
   - Ну вот, сколько не виделись, а поговорить не дают, - с сожалением произнес Чепурный.
   - Наговоришься еще, говорун, - отрезала жена.
   - Ладно, я пойду. Потом еще зайду как-нибудь, - сказал Дванов, в душе благодаря жену Чепурного, бессознательно выручившую его из странного положения.
   - Иди раз надо, - с некоторой обидой в голосе ответил Чепурный.- Заходи, не забывай.
   - Завтра, может, приду. Посмотрим как сложатся обстоятельства, - успокаивающе ответил Артем.
   - Ну да, ну да... - задумчиво и грустно говорил Чепурный, а потом после небольшой паузы. - Копенкина жаль. Как же все-таки глупо получилось. А в чем он виноват? Что сделал такого?
   Дванов опустил голову и стал пальцами тереть глаза.
   - Да, жаль. Так получилось. И с этим уже ничего не поделаешь. Ничего. И не только с этим. Ладненько, выздоравливай поскорее. Я пошел.
   Дванов вышел на лестницу и остановился. Ему стало плохо: кружилась голова и в глазах мелькали черные точки. Только сейчас, в этот момент он осознал насколько он одинок, никому в этой жизни не нужен, что впереди у него, кроме унылых заплеванных и затоптанных лестниц, зловонных подъездов, этого города, похожего на разлагающийся брошенный у дороги труп, не больше ничего. Нет семьи, не жизни, которой он жил, нет страны, в которой родился. И ему стало больно так, как не было больно даже во время заключения в тюрьме.
  

4

   Кто-то должен был ответить за все, что случилось с ним, с его друзьями, со страной, которой уже и нет на свете. Вскипевшая в нем обида и жалость к самому себе непременно должна была найти объект, на который бы он мог выплеснуть все - с кем можно было бы расквитаться, растоптать его, уничтожить, стереть с лица земли, чтобы навсегда вытащить из своей груди эту толстую стальную иглу, причиняющую столько мутной, сжимающей нутро нечеловеческой боли. В этот момент он представил себе Лучникова не таким, каков он был на самом деле, а тем - его прототипом. Раньше ему не было никакого дела до этого персонажа - история была для него всего лишь обязательной дисциплиной, но не более того. Однако во время своего заключения он много прочитал о Сталине и из всего, о нем написанного, отметил для себя исключительно негативные стороны этой личности, которые он с легкостью был готов приписать Лучникову все до одной. Такая выборочность была обусловлена именно этой его готовностью впихнуть в пустой мешок так и не понятой им личности весь хлам и мусор его "предка".
   И вот сейчас, еле уняв приступ ужасной тоски и обиды, он решил, что убьет Лучникова. Он давно испытывал такой твердой решимости. Ум его превратился в кипящую смолу, и все в нем завертелось вокруг мысли о мщении. Чем? Задушить голыми руками? Приложить кирпичом по голове? Ножом? Ножом под ребро! Или в печень! Обычным кухонным ножом, которым чистят картошку! Так ему, так, пока не поперхнется собственной кровью! Он был настолько увлечен всем этим, что даже не ужаснулся своим мыслям и не заметил, как постепенно душевная боль сменилась таким же сильным и глубоким злорадством. В какой-то момент ему показалось, что он просто сошел с ума, и уже не может управлять самим собой, но эта мысль пронеслась в его голове, как скорый поезд в темной ночи и вскоре утихла в путанице извилин.
   Перед тем, как поехать на дачу, где под домашним арестом в пребывал Лучников, он тщательно пересмотрел все ножи на кухне. Артем был настолько одержим своим стремлением, что не стал церемониться: вытаскивая из кухонного стола ящики, он с грохотом и звоном отправлял все их содержимое на пол, выискивая подходящий нож. Вот он - небольшой с белой пластмассовой ручкой с плохо заточенным толстым лезвием, но острым и тонким кончиком. Его легко спрятать в кармане, завернув в тряпку или бумагу, чтобы случайно не поранить руку или не порвать одежды. Он схватил с подоконника влажную тряпку для посуды, завернул в нее нож и спрятал его в карман куртки. Руки его тряслись от волнения. Если бы кто-то был сейчас дома, то и вправду принял бы его за умалишенного.
   Когда он вышел из автобуса на остановке в Озерках, и понял, что задуманное уже скоро свершиться, его умственную горячку сменило тяжелое угрюмое предчувствие, в свою очередь уступившее место спокойствию и даже безразличию. Он шел по дороге через лес и окружающие его сосны и березы с редкими прогалинами в блеклом, слежавшемся снегу под ними занимали его больше, чем Лучников. В этом он не находил ничего странного: просто он смирился с тем, что произойдет, как смиряются с неотвратимой судьбой. Лишь раз волнительно заколотилось сердце, когда он нажал кнопку домофона у ворот бывшей райкомовской, а теперь личной лучниковской дачи. На воротах большими белыми буквами значилось - "Проход воспрещен". Ответивший на звонок голос был эмоционально пуст и безразличен, что задело Артема.
   - Здравствуйте. Я знал, что вы рано или поздно придете. Можно сказать, ждал вас. Заходите, - под конец фразы голос стал еще более бесцветным и, как показалось Дванову, грустным.
   Щелкнул замок, Артем плечом надавил на дверь и она открылась. Двор был кое-как очищен от снега, вверху, как и прежде, на каркасе из гнутых труб, вились виноградные лозы в эту пору влажные от таяния и дождя и от этого приобретшие сиреневатый оттенок. Дверь дачи тихо отворилась, и на пороге стал Лучников. Волосы на голове были растрепаны и, кажется, немыты, он был одет в полосатую майку и спортивные штаны с обвисшими коленями. Лицо его было покрыто суточной щетиной, он похудел, а глаза его стали как-будто больше и смотрели на Артема с не меньшим безразличием, чем чувствовался в голосе из домофона. Когда Артем увидел хозяина дачи, он показался ему мелким ничтожным карликом, трясущимся от страха в своей вонючей глубокой норе и боящимся света небесного. Весь потрепанный и усталый вид Лучникова мог вызвать лишь снисходительную жалость, но не ненависть. "Так вот каким ты ничтожеством стал, - подумал Артем. - Или был им всегда с самого своего появления на свет". В одно мгновение его спокойствие и тихая злоба сменилась жалостью с изрядной долей злорадства. Он стоял перед Лучниковым в недоумении, не зная, что ему делать: шагнуть вперед, развернуться и уйти отсюда, не сказав ни слова, вынуть из кармана нож, продырявить лучниковскую печень и спокойно отправиться гулять по весенним Озеркам?
   Лучников хриплым и усталым голосом спросил:
   - Что же вы стоите? Заходите в дом, не стесняйтесь. Я здесь совершенно один. Так что общением я не избалован, и мне в радость поговорить хоть с кем-то. С вами - особенно.
   Артем все еще молчал и даже отвернул взгляд от Лучникова, будто ему было стыдно за что-то, а за что он не мог понять и сам.
   - Что же вы? - опять спросил Лучников теперь уже с упреком и удивлением.
   - Да я так, - наконец выдавил из себя Артем. - Просто вспомнил, как был здесь несколько лет назад. Просто вспомнил...
   - А я уже устал вспоминать. Да и не к чему это. Здесь есть только снег, деревья, виноград, пустой дом и этого мне достаточно, чтобы не потерять чувства реальности. Ни прошлого, ни мечты о будущем здесь нет. Заходите же, наконец. Я же не могу вас час тут стоять ждать. Мне еще простуды не хватало для полного набора неприятностей, - проворчал Лучников, и глаза его из безразличных стали хмурыми.
   Это подействовало на Артема, он вздрогнул и шагнул в сторону Лучникова. Он опустил взгляд, ссутулился, ноги его будто одеревенели, и он двигал ими медленно, не сгибая коленей. Артем напомнил Лучникову преступника, явившегося с повинной, внутри которого сейчас сидели и надежда, и страх, и чувство вины. Это его мало удивило, скорее, по-человечески тронуло, так как он понимал, что радоваться Артему в его положении особо нечему. Его безразличие, выработавшееся в вязком нутре коротких и серых мартовских дней, проведенных в основном в полном одиночестве и будто созданных для того, чтобы смирять и давить человека, превращая его в бесформенный размякший под горячими пальцами кусок пластилина, сменилось любопытством и сочувствием, что его чрезвычайно обрадовало, так как он уже отвык чувствовать себя человеком, а не предметом, забытым кем-то в темном и пыльном углу.
   Лучников, безусловно, показался Артему руиной и внутри дома он ожидал увидеть продолжение этого разрушения, переселившегося с человеческого облика на окружающие предметы, как бы подчеркивая всю окончательность и завершенность упадка - никакого контраста, все подчиняется единому алгоритму событий и образов скатывающегося в темноту сознания. Ожидания, как это ни странно, не сбылись - на месте разрухи был всего лишь легкий беспорядок, ничем не нарушавший прежний домашний уют, который, в сущности, уже никому не был нужен, даже постоянному обитателю дома, следившему за порядком то ли по инерции, то ли просто от нечего делать.
   На стене канцелярскими кнопками было прикреплено несколько листков со стихами. Дванов, с трудом разобрав подчерк, прочитал один из них.
   День за днем и год за годом
   Эта вечная игра
   Государства и народы
   Точно искры от костра
   Далее следовали малоразборчивые каракули, несколько строчек внизу были вымараны шариковой ручкой настолько, что прочитать их было невозможно. Лучников, заметив внимание Артема к этим листкам, проговорил как бы мимоходом:
   - А это мои начатые стихи. Из-за скуки пытаюсь писать, но ничего не выходит. Странно, но не могу закончить ни одного стихотворения. Две, три, четыре строчки, а дальше - все.
   Лучников указал Артему на стул за кухонным столом, и сам присел рядом.
   - Хочу сказать то, с чего мне и нужно было начинать нашу встречу, - сказал Лучников, извиняясь. - Рад видеть вас на свободе, заодно желаю как можно скорее устроиться в жизни. Вам сейчас это, пожалуй, нелегко сделать. Жизнь вокруг очень изменилась, но к ней можно приспособиться. Человек привыкает ко всему. И вы, думаю, привыкнете и найдете свое место под новым солнцем, не менее жестоким, чем прежнее, к слову. Но ничего. Все как-нибудь уладиться.
   Артем молчал, искоса смотрел на Лучникова, а его рука, которую он держал в кармане, то и дело нащупывала сквозь влажную тряпку маленькое острое лезвие кухонного ножа. Подчеркнутая лучниковская доброжелательность и спокойствие раздражали его. Он хотел от него совсем другого: дрожи в голосе, извинений, бегающего растерянного взгляда или глаз, налитых тяжестью стыда настолько, чтобы он не мог поднять их на собеседника. Ничего этого не было, а сочувственный тон звучал для него унизительно. Он смотрел на Лучникова и думал про себя: "Ты же прекрасно знаешь, гад, что все это из-за тебя. Моя тюрьма, смерть Копенкина, развал страны и превращение ее в черт знает что. А ты сидишь, щуришь глазки и желаешь всем добра и мира, будто совершенно ни в чем не виноват, а все, что случилось, не имеет к тебе ни малейшего отношения. Я не я и хата не моя".
   Артем вспоминал тот самый злополучный момент, когда они с Копенкиным все-таки выбили дверь лучниковского кабинета и бросились спасать неудавшегося хозяина страны. Пока они стучали в дверь, Голиков сидел рядом в коридоре с совершенно безучастным видом. Его брови были подняты вверх, глаза выпучены, а вид был как у изрядно выпившего человека, и было непонятно - то ли он потрясен, то ли обдумывает меню сегодняшнего ужина, и в голове его танцуют жареные куры или сладко дымиться баранья лопатка. На стук сбежались люди. Один из них - высокий и плечистый охранник - попросил отойти всех от двери, а сам, отойдя к стенке, разогнался и ногой выбил дверь одним ударом, заодно вывернув с мясом замок.
   В кабинете за столом, с взглядом подыхающей собаки и маленьким пистолетом в руке, сидел Лучников. Копенкин жестом остановил охранника, бросившегося было к неудачливому генсеку и позвал Лучникова, назвав его по имени и отчеству. Тот медленно и тяжело взглянул на него, но ничего не ответил, а только поднял пистолет и поднес его к виску. Охранник и Копенкин бросились к нему, а Артем остался стоять в дверях. Копенкин ухватился за руку с пистолетом, а охранник за другую. Одной рукой ухватившись за предплечье, а другой за запястье, Копенкин стал отводить пистолет от виска и тут Лучников, сопротивляясь, резко поднялся с места и с силой потянул руку с пистолетом на себя, попутно наклоняя голову к стволу. Копенкин всем телом сделал резкое движение вперед, уводя пистолет от головы Лучникова. Тот рухнул лицом на стол, в то время как Копенкин пытался разжать ему пальцы и забрать пистолет. И в этот момент раздался выстрел. Артем, наблюдавший за всем этим в состоянии тупого безразличия, вызванного нервным переутомлением, чуть не подскочил от неожиданности. Копенкин, выпучив глаза и скривив рот, стал валиться на бок и тут же послышался стук пистолета, упавшего на пол. Охранник бросил Лучникова, так и оставшегося лежать нас столе лицом вниз, ловко подхватил пистолет с пола и подбежал к Копенкину, корчившемуся от боли и схватившемуся руками за бок. Артем, опомнившись, тоже бросился к нему. Пуля, очевидно, прошла навылет через печень. Лоб раненого покрылся испариной, он часто дышал и стал бледен. Вызвали врачей, но это не помогло. Промучившись в больнице около двух суток, Копенкин умер. Через день после его смерти Дванова, Лучникова и Голикова арестовали, обвинив в подготовке и осуществлении государственного переворота.
   Лучников тихо и неспешно рассказывал что-то о своей жизни здесь на даче, о том, что просил сменить место пребывания, но ему отказали. Дванов его почти не слушал, погрузившись в собственные размышления. Но тут Лучников сменил тему разговора:
   - Правда в том, что те, кто привел на с в Москву, потом нас оттуда и выкинули. Сейчас эти люди у власти - они получили то, чего хотели. Я им был нужен в качестве козла отпущения, чтобы было на кого свалить всю вину. Честно говоря, у меня возникали мысли насчет этого, но я надеялся на то, что можно будет как-то вырулить и взять полноту власти в свои руки. Но все произошло настолько быстро, что мы уже не могли что-либо предпринять. Я признаю, что виноват в том, что втравил во все это доверившихся мне людей. Виноват, глупо виноват, в смерти Копенкина и это останется со мной до конца дней моих. Но я такая же разменная мелочь, марионетка, ширма в этой игре - как хотите - и ничем в этом отношении не отличаюсь от вас.
   - Но вы же могли отказаться. Могли ведь? Разу ж вы знали, чем это может кончится...
   - Дело в том, что я не мог этого сделать. Вы просто этого не понимаете.
   - Не знаю, правда это или нет. В моей жизни это уже ничего не меняет. Кому она сейчас нужна, эта ваша правда?
   - Мир вокруг нас состоит из паутины правд и лжи и тяжело отличить одно от другого. Среди сотен правд попадется одна маленькая ложь и это уже может перевернуть все с ног на голову. Мы не видим мира таким, как он есть, потому что мы смотрим на него через эту паутину, а иного нам, увы, не дано. Если бы я был верующим, я бы сказал, что истина есть только у Бога и недоступна человеку. Но я равнодушен к религии...
   - Жизнь - бардак, мир засижен мухами, - Артем резко и бесцеремонно прервал рассуждения Лучникова так, что тот посмотрел на него с удивлением и некоторым испугом. - Все это я слышал много раз от многих людей. Невелика цена таких мыслей, скажу я вам. Обычное тошнотворное нытье, рядящееся в умные слова, в которых на самом деле этого самого ума - ни на грош. Пустая идиотская болтовня. Я хотел бы услышать совсем другое...
   Закрывая за собой ворота дачи, Артем заметил, что под надписью "Проход воспрещен" мелкими черными буквами было написано "Лучников - козел". В конце фразы неумело и коряво был пририсован серп и молот.
   Дванов шел быстрым шагом, не оглядываясь, будто от чего-то убегая. Сквозь черные стволы деревьев блестело небольшое лесное озеро, укрытое подтаявшим истончившимся льдом. Артем вдруг резко остановился, полез в карман куртки, вынул оттуда тряпку с ножом и бросил сверток в сторону леса. Он с глухим стуком ударился о дерево и упал, зарывшись в лежалый снег. Артем долго смотрел на озеро, полускрытое редкими деревьями, наблюдая его хмурый блеск и полусон, потом вздохнул о чем-то и уверенным шагом двинулся в его сторону.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"