Я знал: осень в Стамбуле приходит не по числам, а по запаху. С первыми утренними продавцами симитов в воздухе зависает привкус подгоревшего кунжута, жареных каштанов и призрак парфюма, в котором ром спорит с древесиной, а потом - ближе к полудню сдается, растворяясь в городском дыхании.

Я встретился с ней послеполуденного азана в маленьком кафе у минарета, где скатерти пахли смесью запахов кофе, специй, а также морского бриза Босфора и ароматов парка Йылдыз, покрытого осенними красками. Соль, которую приносил ветер с бухты, оседала на стеклянных дверях и языке.

Ни один предмет в кафе не имел завершения. Стол - без ножек. Витрины бара - без бутылок. Даже текст, который я мысленно читал в её глазах, не имел точки. Буквы ломались на изгибах ресниц, исчезали в воздухе, но от этого становились ближе к истине.

После кофе я предложил погулять по пешеходной Истикляль.

Она ответила:
"Acelen ne? - турецкое "Куда торопишься?" - у местных оно часто используется и как напоминание замедлиться"

В её волосах застряли крошки соли. Морской, лёгкой, как вздох. Мне захотелось потрогать их. Не как мужчина тянется к женщине, а как кошка касается лапой поверхности воды, пытаясь понять - можно ли на неё опереться. Или она снова исчезнет.

Она была моей дальней родственницей. Настолько дальней, что даже на старых деревенских похоронах о её семье говорили как о чужих. Мы оба это знали. Поэтому не говорили. Слова только испортили бы вкус.

Вечером мы пошли к ней в Кадыкёй. Квартира была с низкими потолками, книги лежали стопками на полу, а на подоконнике стояла банка с сухими мандариновыми корками. На кухне пахло пролитым вином. Она поставила на стол две чашки - одна с вином, другая с водой. Сказала: "Никогда не смешивай их, пока не узнаешь, кто ты".

Мы трахались медленно, почти молча. Она смотрела мимо меня, как будто за моей спиной кто-то стоит. Я чувствовал её тело - мягкое, солёное, дрожащее. И чувствовал пустоту, которая растёт между нашими телами. Паланик, наверное, хохотнул бы:
Когда ты ебёшься с призраком, сперма всё равно остаётся на простыне. И это единственное, что делает тебя живым.

Я лежал и смотрел в потолок. Там была паутина. Она напоминала карту метро, по которой никто не ездит. Она курила, сидя на подоконнике, и дымила в щель между рамой и стеклом. "Ты когда-нибудь чувствовал, что тебя нет? " - спросила она. Я сказал: "Да. Сейчас".

Утром она сварила кофе и положила туда соль. Я пил и думал, что это вкус памяти: нежный, но режущий язык. Она смотрела, как я пью, и улыбалась. "Ты не знаешь, - сказала она, - как пахнет человек, который уйдёт и не вернётся. Я ответил: "Теперь знаю".

Когда я ушёл, простыня ещё была влажной. На ней осталась не только сперма, но и та самая пустота. И это было единственное, что делало меня живым.

И снова - на улице: симиты, каштаны, кофе, вино, ром. Всё, что возвращается не потому, что мы помним. А потому, что не можем забыть. Потому что не можем отделить себя - ни от вкуса, ни от соли. ни от той ночи, где кто-то смотрел сквозь тебя, а ты - внутрь. И от того, что не имеет запаха и... Неважно.