... for a thousand years however, Thou wilt tell the story Thy (...) I announce, Heretofore there was no human being dearer to me than thee; likewise hereafter there will be no one dearer to me than thee. Love for thee, affection for thee—breath of all that is life—and they shall not come to an end so long as there lasts life.

В конце августа, когда июльский зной отступил, а осень еще не набрала силы, ночи стояли теплые и безветренные. В ту ночь мы лежали на крыше одной из множества бетонных развалин, оставшихся после Выброса. Мы никогда не ночевали в одном здании больше трех ночей — город вдоль побережья казался бесконечным во все стороны. Мы не обрастали вещами, ибо все, что необходимо было для жизни, можно было найти в руинах.

Над морем высилась луна в последней четверти. Легкие. серые облака, освещенные ее светом не мешали обзору. Тысячи разноцветных звезд устилали небосклон, и казалось, что нет ни земной тверди, ни собственной тяжести — а есть лишь мы, плывущие в бесконечно вечном потоке бытия и материи, равнодушные к течению времени, потерявшие индивидуальности, последние из людей.

— Пойдем купаться, — сказала она.

— Пойдем, — ответил я не задумаваясь.

В нижних комнатах разрушенного санатория мы нашли пару полотенец и двинулись к морю. Сквозь заросли и бетонные нагромождения хозяйственных построек его не было видно, но слышались монотонные гулкие удары воды о волнорезы пляжа. Я шел позади, и во мраке ночи ее бесформенный темный силуэт казался невероятно отдаленным.

Мы шли молча. Когда темная, смолистая гладь моря открылась нам, мы остановились на одном из каменистых уступов, и тогда я наконец смог взять ее за руку.

— Красиво, — сказала она.

Я промолчал. Действительно, с вершины крыш городских зданий море всегда казалось чем-то незначительным, отдаленным, служившим лишь фоном. Вблизи, в паре метров от его поверхности ты осознавал всю его мощь и значимость, и всю свою слабость и ничтожность. Горизонта не было видно — белая лунная дорожка, казалось, вела на небеса. Барашки появлялись на поверхности, проходили пару метров и растворялись, чтобы воскреснуть вновь. Мерные удары волн о камень и шипение морской пены были единственными звуками во вселенной.

Мы спустились к берегу. Это была небольшая песчаная бухта, окруженная небольшими скалами, не пропускавшая сильных волн, и оттого вся красота неба отражалась в поверхности воды.

Я разделся и один вошел в воду. После августовского ночного зноя вода показалась смертельно холодной. Я окунулся с головой, чтобы побороть холод, и поплыл. После пары мощных гребков стало теплее, и плывя, я уже не чувствовал ни прохлады воды, ни тепла воздуха — если держать голову над водой, то складывалось ощущение полета в черной, нефтяной материи усеянной звездами и лунным светом.

Я перестал плыть и перевернулся на спину, раскинув руки. Невероятная высота и объем неба чувствовался здесь сильнее, нежели на крыше санатория. Я услышал всплеск воды и мерные приближающиеся гребки, и вскоре я услышал ее шумное дыхание. Она легла рядом, и сквозь толщу воды я мог чувствовать тепло ее тела.

Без слов мы вышли на берег. Укутались в полотенца и сели на вынесенное океаном бревно. Волны дотрагивались нам до лодыжек.

— Мы мертвые, — начала она, — ты умер вчера, я -- сегодня. Мы никто.

— Не говори так, — опешил я.

— Мы — сон человечества, — продолжала она, — последнее, что осталось от всех людей когда либо живших. И почему Бог оставил именно нас?

Мы сидели в тишине, прерывающейся лишь еле слышным шуршанием волн о песок. В ту ночь мы спали в бухте.