Едва ли Николай Увагин смог бы объяснить мастеру -- зачем ему надо улететь домой сегодня, если вахта кончается завтра. Да Феклин и не спрашивал. За годы совместной работы он привык к тому, что временами Николаю "вступает в голову" и тогда на этой голове хоть кол теши, хоть прямо из головы кол вытесывай; все одно своего добиваться будет настырно...
Да и что мог объяснить Николай? Какими словами расскажешь, что подруга выходит замуж? Он растерялся, прочитав вчера письмо...
Почти физическое чувство дурноты, не знакомое доселе, обесцветило все вокруг. Весенняя ободранность вахтового поселка, примелькавшиеся детали "вокзального" быта -- все угнетало. Долгожданное тепло, смахнувшее снега с болотистой лесотундры, казалось уже неуместным: зачем так сразу и так много? В этом тоже виделась какая-то издевка.
Хотелось срочно вмешаться в события, убедиться, что здесь какая-то ошибка! Не должно, не может быть этого! Хотелось кричать, а он лишь бормотал мастеру -- отпусти...
Мастер сдался.
Народу около диспетчерской не видно, но, судя по куче сумок и рюкзаков у порога, в самой избе скучно не было. Открыв дверь, Николай увидел, что входить, в сущности, некуда: помещение битком забито. Постоял, послушал.
Дежурную рвали вопросами, как собаки медведя, и отмахнуться от них она не могла: фанерную заслонку, которой она отгораживалась от протискивающихся в оконце будки голов, отодрали еще утром. Всем уже было сказано и пересказано, что из города идет один вертолет и заберет двадцать человек, список готов. Но все вместе и каждый в отдельности рассчитывали на лотерейный шанс: двадцать плюс он.
Сотня отвахтовавших нефтяников на двадцать мест единственного рейса -- больше, чем сто человек на одно место сочинского пляжа. У всех нашлись самые пожарные причины пройти вне конкурса. Вопросы, мольбы, угрозы: от них дежурная слегка ошалела, склонилась над столом и закрыла уши пухлыми ладошками.
Николай выбрался на волю, закурил. Секундная стрелка противоударных часов настойчиво отсчитывала: скорей... скорей... На месте не стоялось, он бросил сигарету, прошелся до бревенчатого квадрата посадочной площадки, достал и еще раз прочитал письмо от Риты. Снова закурил.
Дежурная встрепенулась с первыми признаками оживления рации. Гомон в избе стих, как отрубило. Хриплый голос с неба предложил приготовить к посадке двадцать душ. На улице все были через секунду.
Ветерок, шевелящий первые травинки и голые ветки невысокого кустарника, донес перепев вертолетного двигателя. Этот напев здесь всегда на "бис" и будет вечным шлягером.
Геликоптер завис над посадочной площадкой, повертел хвостом, угнездился и закудахтал, не останавливая винтов.
Толпа сделала коллективный бросок, но не на того напали: пилот дал "чаду" и машина подпрыгнула на пару саженей. Бортмеханик из открытого люка показал десять пальцев и еще десять, дал знак остальным -- откатись! С таким же успехом можно призывать к добровольным прыжкам с теряющего высоту воздушного шара, чтобы остальные могли продолжить приятное путешествие.
Командир выбросил козырного туза: вертолет поднялся выше и пошел в сторону. Дежурная метнулась в избу к рации, все за ней. Переговоров не было. Небо продиктовало ультиматум: ровно двадцать душ отсчитать к посадке, остальным стоять у избы, сохраняя полный нейтралитет. Иначе -- улетают.
Дежурная прокричала по списку фамилии, и двадцать избранников промаршировали на исходную позицию с деревянными лицами, с какими шагают в президиум.
Вертолет прибревнился, избранники змейкой шмыгнули в люк. Рев двигателя заглушил вопли толпы, как сверчка валенком, а махание рук экипаж принял за пожелание доброго пути. Хотя командир мог бы сообразить, что такое здесь не в ходу.
Оживление в рядах оставшихся, действительно, не было связано ни с какими пожеланиями. Просто вместе с вертолетом в небо уходил двадцать первый пассажир, вцепившийся в стойку заднего колеса. Издали он смотрелся воздушным гимнастом на тушинском параде, лишь болотные сапоги с широкими голенищами искажали это впечатление.
Кто, как исхитрился подкрасться с тыла и спрятаться за бревнами посадочной площадки, простреливаемой сотнями глаз, объяснить было так же невозможно, как и тайну летающих тарелок.
Дежурная бежала к избе так, как не бегала и в юности. До экипажа уходящей машины удалось докричаться по радио сразу. Вертолет резко снизился и к посадочной площадке возвратился, цепляясь броднями за кусты.
Когда сапоги зависли в метре от настила, из люка выпал бортмеханик, волкодавом кинулся на воздушного гимнаста. Отнять вертолет с ходу не удалось. Двадцать первый сопротивления не оказывал, но висел, как приваренный. На помощь механику прибежали два добровольца от избы, но оторвать строптивца не помогли и они, пока не подоспел третий. Этот ситуацию оценил верно и с разбега боднул шапкой в то место, где сошлись бы голенища бродней, разверни их до конца.
Гнали двадцать первого до избы и немного после, а дальше он уже сам набрал такой ход... Принявшие эстафету разжиревшие на вольных хлебах поселковые псы с трудом держали дистанцию у рифленых подметок.
Вертолет ушел. С севера у горизонта нехотя расползалась копоть газового факела, пачкая краешек незапятнанной сини. Вдали, на реке, плыли последние льдины, унося в сторону океана прилипшие с осени листья. Им не доплыть до
океана, ни льдинам, ни листьям; первые истают где-то у полярного круга, вторые выкинет волной на какой-нибудь дальний бережок.
Опять было тихо. Очередная птичья стая не проплыла мимо, опустилась за ближний лесок в разлившееся озеро: она уже дома.
Дежурная рыдала за рабочим столом, не отвечая на домогательства рации. Кто-то из притихших вахтовиков зашел в будку, спросил эфир, что ему надо. Ответили: "Надо не нам, а вам! Выслали еще четыре вертолета, пристегиваем к вашему направлению до конца дня..."
Под кустом недалеко от диспетчерской плакал Николай. Собаки сидели рядом, смотрели с любопытством, но не зло.
А в далекой деревне Луговатке плакала Маргарита. Притихшая мать не отрывала ее от цветастой подушки. Кто их знает, молодых, как они там живут...