Конечно, у неё было и нормальное, человеческое имя, но к ней так давно не обращались по имени, данному ей от рождения, что и сама Ива потихоньку начинала забывать его.
И была она поэтесса. То есть, это она так думала. Ей казалось, что она непременно должна быть поэтессой. Как-то, в детстве, её похвалили мамины гости, когда малышка, забравшись на табурет, продекламировала им четыре строчки собственного сочинения - про бедную кошку, сломавшую ножку. Гости были в восторге и долго аплодировали Иве, которую, естественно, тогда так не называли. Гости пили и закусывали, но каждый второй тост обязательно посвящали в тот вечер молодому дарованию, обещавшему вырасти в новое поэтическое чудо.
Девочка росла, но никогда уже не забывала лестных оценок, выставленных первой своей аудиторией. Она была уверена, что пройдёт совсем немного лет, и она по праву займёт надлежащее место на поэтическом Олимпе. Стихи Ива писала почти каждый день, всё торопилась набрать материала на дебютный сборник. Скоро, годам к семнадцати, материала накопилось на добрых пять сборников, а признание так и не вспомнило о бедняжке: оно обходило Иву стороной, заглядывая в гости совсем к другим юношам и девушкам. Журналы дружно игнорировали все её послания, маститые поэты, к которым Ива приставала со стихотворными подборками, туманно обещали ей великолепное будущее, а сейчас, говорили они, нужно ещё немного поработать над текстами. Ива работала и приносила подборки вновь, но поэты, под разными предлогами, старались избежать повторной встречи с ней, для чего не гнушались даже ссылаться на недомогание и болезни. Одно время Ива захандрила, её охватило отчаяние. Отчаяние мучило Иву по ночам, перетекая, уже под утро, когда серая полоска пробивалась сквозь шторы, в сеансы неуёмной, отчаянной мастурбации. Стихи юной поэтессы печатать не бралась даже заводская малотиражка, в редакции которой Ива по вечерам мыла полы. А ей так хотелось стать известной.
Работа, учёба, профессиональная удовлетворённость - всё это Иву не устраивало. Да и устроить не могло, ибо унылый статус безработной, приправленный опостылевшим скромным приработком - на пудру и губнушку - редакционной поломойки, унижали её как творческую личность. Как поэтессу, наконец!
Тусклая, серая, нудная обыденность представлялась ей крестом, который она, Ива, за кого-то тянет, - буквально волоком тащит, надрываясь, - по жизни, и этот бесстыжий кто-то вовсе не торопится освободить молодое дарование от несправедливой ноши. По ночам, ещё до того, как ею овладевала безумная похоть, Ива даже явственно представляла себе наглую рожу, ухмыляющуюся ей: мерзкую-премерзкую, с загнутым крючком носом и кривыми лошадиными зубами. Прямо, Баба-Яга какая-то! Рожа потешалась над Ивой, корчила ей гримасы, а порой и плевалась со зловредным хохотом. Ива узнавала её, являвшуюся ей чуть ли не каждую ночь, и отворачивалась к стенке. Но рожа, ничтоже сумняшеся, тут же переползала с потолка на стенку, чтобы снова оказаться перед самым носом Ивы. И никуда от этой рожи было не деться. Ни скрыться, ни спрятаться под одеялом. Рожа та была воплощением судьбы Ивы, а от судьбы разве уйдёшь, разве скроешься под одеялом...
Но и у Ивы была своя отдушина. Не далее как пару месяцев назад она познакомилась с двумя местными бомжами - Чикой и Сергей Палычем, которого, для удобства, чаще кликали просто Палычем. Они жили в фанерной лачуге, сооружённой на скорую руку в близлежащем овраге. Зимой "друзья по несчастью" перекочёвывали в тёплые подъезды или подвалы, а летом причащались, как говорится, свежего воздуха.
Ива не была красавицей. О, она далеко не была красавицей! Прыщавое личико поэтессы свидетельствовало об упущенном времени, бестолково потраченном на борьбу с рифмами и ускользающими метафорами. Но даже при этой своей внешней непрезентабельности она могла бы рассчитывать на более "котирующихся" в её же личном рейтинге кавалеров. Например, на таких же прыщавых, как и она сама, недорослей-несовершеннолеток, мающихся от неудовлетворённой гиперсексуальности. Распивая на лавочках портвейн и пиво, они бы и не прочь отведать тугого ивушкиного тела. И даже не раз делали той соответствующие предложения. Но недостаток опыта не позволил им проникнуть в сокровенные глубины тонкой женской психологии. Они не учли, что Ива считала себя поэтессой, и, стало быть, грубые наскоки заведомо были обречены на провал. А разводить политесы, так, чтобы Ива хоть раз в жизни почувствовала себя принцессой, обхаживаемой принцем, прискакавшем к ней на белом коне из сказочных далей, где все принцы непременно говорят стихами, юные балбесы, оседлавшие вместо коней трухлявые перекладины скамеек, совсем не умели. Вот и не складывались эти альянсы, против которых Ива и не возражала бы, будь подход юнцов поучтивее и погалантнее. Или.. - о, вот она, женская психология! - окажись тот самый подход настолько грубым и безапелляционным, что ей, Иве, осталось бы только подчиниться животному, но такому одуряющему напору. Увы, малолетки были лихи только на словах, ради бравады могли завести разговор, потрепаться бессмысленно и... всё. А так, чтобы взять и завалить, затащить в кусты одинокую и такую несчастную девушку, от них разве дождёшься?!
Но однажды Иве повезло. По какой-то надобности она спустилась в овраг. Вот тогда-то и произошла знаменательная встреча невостребованной - причём, во всех смыслах - поэтессы и парочки отвязных бомжей.
Чика и Палыч вовсе не были джентльменами. Быть джентльменом на помойке весьма затруднительно. Зато они быстро нашли общий язык с озабоченной поиском сексуальных радостей поэтессой. Ива, покочевряжившись для виду пару минут, сделала Чике первый в своей жизни минет - настоящий, а не так, забавляясь с дурилкой силиконовой, с купленным в секс-шопе ядовитого бордового цвета фаллоиммитатором. Затем пришла очередь Палыча, которому Ива, едва не задохнувшись от запаха немытых неделями гениталий престарелого бомжа, чуть не прокусила до крови крайнюю плоть... Потом её поимели оба бомжа одновременно... Затем - поменялись местами...
В общем, впечатлений для кинувшейся в суровые бездны разврата Ивушке хватило с головой.
С тех пор она регулярно восполняла пробелы в личной жизни. И хоть ей противно было порою переносить бомжачью вонь своих ухажёров, но ведь иных-то не было. И даже не предвиделось на горизонте.
В тот день Иве особенно трудно было усмирять собственное обоняние. Чика нажрался какой-то гадости - тухлой колбасы, что ли, - обильно приправив её чесноком и луком. Наверное, надеялся, что для дезинфекции будет нелишним сопроводить спиртягу, каковой Чика и закусывал некондиционной колбасой, ударной дозой фитонцидов. Ему-то было хорошо, а вот Иве...
Впрочем, Ива ничего не сказала. По опыту она знала, как вспыльчив Чика. Услышав в свой адрес что-либо нелицеприятное, он имел обыкновение сразу бить кулаком в челюсть. А потом мог, для полного усвоения урока, попинать ногами уже лежащего чудака - того, что так неосторожно поработал той же самой челюстью минуту назад. Чика был гордым. Настолько гордым, насколько это вообще возможно - быть гордым, подъедаясь с помойки и стирая одежду раз или два в год хозяйственным мылом.
Палыч же, напротив, к гордости не имел никакого отношения. Или - она к нему. В общем, взаимоотношения у них не сложились. Зато Палыч по жизни был философом. Он любил порассуждать о высоких материях, о мироздании, о "воле рока" и прочих дискурсах и парадигмах. Где он этого набрался, неведомо, но Чика неоднократно видел, что Палыч как-то особо расцветал, если ему удавалось выудить из мусорного бака "Литературную газету" или "Культуру". Сам Палыч считал себя интеллигентом-маргиналом, а уж какой он смысл в это словосочетание вкладывал, того не умел объяснить даже самому себе.
И ещё Палыч обожал поэзию. Отдавая предпочтение отечественным классикам, как то Пушкину и Лермонтову, он не брезговал и традиционными японскими формами. Например, хокку. Иногда Палыч цитировал кое-что по памяти вслух. Чика при этом морщился и кратко резюмировал: "Не гони фу-фу, старый!".
Зато Ива, проведав про тайную, а впрочем, и не очень-то скрываемую страсть Палыча к поэтическим чтениям, вообразила вдруг, что обретёт в нём и благодарного слушателя. Иве так нужен был слушатель. Стихи переполняли её, они зарождались в ней, как зарождается цунами где-то посреди бездонного океана, с тем, чтобы, нарастая и наливаясь грохочущей мощью, нестись с бешенной, неутолимой страстью к безлюдному берегу - и обрушиться на прибрежный пляж гибельною стеной. Увы, берег был категорически, и даже издевательски, пуст и безлюден, и никто не мог оценить всего великолепия разгулявшейся стихии...
Чика как раз сношал поэтессу в задний проход, когда Иве в очередной раз захотелось обрести слушателя. Палыч находился прямо перед её лицом: он то приближался, то удалялся, точно в ритм Чикиных фрикций.
И Ива забормотала свои стихи. Палыч слушал некоторое время бездарную декламацию, прерываемую изредка всхлюпываниями и всхлипываниями, что доносились из-за задницы прыщавой декламаторши. Он терпел, сколько мог, наконец, скуксился и прогнусавил:
- Не надо гондурасить мне мой мозг, деточка. Разве же это стихи?! Это просто дерьмо какое-то!
Иве захотелось заплакать. И она обязательно бы заплакала, но в этот миг Палыч, моментально расстегнув ширинку, выудил оттуда свой дряблый инструмент и тут же приспособил его в рот обиженной творческой натуре.
Та, как казалось, с облегчением и даже с каким-то страдальческим удовольствием восприняла это действо и... стихи на какое-то время затихли.
- Так-то оно лучше будет, - бормотал забалдевший Палыч, подстраиваясь под танец тел уже сложившегося дуэта. - Так-то оно с пользой... рот, в смысле... так с пользой... уа-у... а то хрень только несёшь всякую... ую-ю... вот она, твоя поэзия... давай, Ивка, давай...
Ива сопела и хрипела под напором двух немытых и вонючих мужланов. Она чувствовала себя, как слой изысканного сливочного масла между чёрствыми заплесневелыми корками. Она чувствовала, как облагораживает своей нежностью эти грубые, но такие искренние сердца, скрытые под запотевшей и заскорузлой одеждой. Она чувствовала, что приобщает этих дикарей к высотам истинной поэзии, которую те пока ещё не ощущают в словах, но уже познали в её, Ивы, теле, и это познание с каждой секундой одухотворяет их, пусть даже сами они и не понимают этого...
И тут, в самый разгар любовного марафона, Ива вдруг вскрикнула от резкой боли, едва не разорвавшей ей анус. Чика был близок финальному аккорду, и не соизмерил силы толчка.
Зад Ивы буквально обожгло огнём. Так уж получилось, что друзья-бомжи предпочитали любить её именно таким своеобразным способом. Хотя, конечно же, и вынужденно.
А вынужденность эта была продиктована тем, что Иву, вот уже лет пять, одолевали хронические женские болезни, от которых бедняжка никак не могла избавиться. Сказывались они преимущественно в обильных влагалищных выделениях, дурно пахнущих и расцвеченных в самые разнообразные оттенки. Точнее, всё это были банальные бели. Но окрашены эти бели всегда почему-то были по-разному. То вдруг преобладал буроватый, матовый тон, то пробивалась едкая желтизна, смахивающая на пальцы курильщика или обоссанный собачкой снег, а то слизистая субстанция оказывалась вдруг пронизанной какими-то зеленоватыми прожилками, будто сыр-рокфор. Чаще всего цвет был решительно неуловим, ибо состоял из такого множества оттенков, что превалирующего среди них отыскать ну никак не удавалось. Просто какой-то серо-буро-малиновый фон.
Впервые ознакомившись с богатой микрофлорой ивушкиной вагины и поразившись насыщенности цветовой гаммы пастообразных отложений на вульве, Чика навсегда отказался от мысли проникнуть внутрь поэтессы через это отверстие. Палыч же подошёл к процессу осмотра обстоятельнее. Как опытный эксперт, он провёл целое исследование. Зачерпнув пальцем изучаемую биомассу, он долго рассматривал её на свет, затем, растерев с помощью большого пальца на пальце указательном этот оригинальный мазок, что-то тщательно вынюхивал, а под конец, ради полноты и всесторонности анализа, даже лизнул. Однако и его вердикт был столь же неутешительным для Ивы, как и выводы Чики: "Нет! Эта дырка совсем не годится!"...
Вскрикнув, Ива тем самым невольно защемила Палычу его драгоценное орудие. Понятно, что это произошло случайно, но ведь произошло. И повлекло за собой неминуемые в этом случае последствия.
Взвыв по-волчьи, Палыч выхватил из кармана килограммовую гирьку для весов - которая непонятно что там делала и как, кстати, вообще оказалась в кармане, - и со всей силы саданул ею по голове Ивы.
Глухой треск, похожий на звук шмякнувшегося об асфальт зрелого арбуза, отрезвил Палыча. И Палыч, занесший руку для повторного удара, вдруг остановился, опустил занесённый вверх кулак с зажатой в нём гирей.
Но было уже поздно. Ива, как-то неестественно хрюкнув и закатив глаза, повалилась наземь. Чика, разозлённый тем, что ему не удалось кончить, несколько раз судорожно дёрнулся, пытаясь вручную додрочить, чтобы не упустить восхитительный и такой необходимый ему в эту секунду миг оргазма. Но когда бомжара понял, что ухватить этот восхитительный миг ему уже никак не удастся, он буквально озверел. Коршуном, которого лишили заслуженной (и где-то - выстраданной) добычи, он налетел на поверженную Иву и принялся пинать её. Пинал он остервенело. Натужным выдохом "Х-хэ!" Чика сопровождал каждый удар ногой, и брызги слюны летели во все стороны из его отверстого рта. Безвольное тело Ивы вздымалось и оседало под ударами Чики подобно тряпичной кукле или мешку с сахарным песком.
Чика словно потерял разум. Сейчас перед собой он видел не эту несчастную в общем-то девчонку. Отнюдь! Ему представлялись в образе распростёртой на земле Ивы все те, кто виновен был в том, что он, Чика, молодой ещё и вполне трудоспособный мужчина тридцати двух лет от роду, вынужден прозябать в этом скотском бомжовском положении, ночевать в картонном курятнике или в затхлом сыром подвале, питаться отбросами, а уж выпивать и вовсе незнамо что! И от такой жизни он непременно сдохнет - изгрызенный вшами и гнидами, отравленный палёной водкой или техническим, метаноловым спиртом в непредназначенном для пития "пойле", в ряду которого настойка боярышника выступала как коньяк "Курвуазье" или "Камю" пятидесятилетней выдержки в винном подвале какого-нибудь нефтяного олигарха, - через год, максимум, два. Сдохнет под забором, как собака. Точнее, как бездомная собака, которую выгнали из собственного дома... Чике, начавшему уже задыхаться от усердия, чудились тонкие свинячьи рыльца, двигающиеся беспрестанно алчущие пятачки и... рожки, полускрытые, едва заметные во всклокоченных космах, но всё же - рожки. Все эти чубайсы, кудрины и иже с ними, они же просто черти! - вдруг осознал Чика, и от этого осознания силы его внезапно удесятерились...
Но тут Палыч, грубо схватив Чику за плечо, урезонил разошедшегося вандала:
- Да постой ты! Хорош! Ты что не видишь, она уже отходит?!
Чика, ещё разгорячённый, с трудом смог остановиться. В замутнённых глазах его стояли мерзкие свиные рыла и голые крысячьи хвостики с кисточками на концах.
- Стой, говорю тебе! - Палыч взял приятеля за грудки и встряхнул. - Очнись уже!
Чика наконец опамятовался. С ужасом взглянув себе под ноги, он узрел там вовсе не своих ворогов, вина которых неисчислима и кара для коих - по справедливости - не изобретена покуда человечеством.
Ива, вся какая-то помятая и запылённая, лежала ничком, уткнувшись лицом в землю. Палыч присел на корточки и перевернул Иву на спину.
На умирающую поэтессу было страшно смотреть. Почерневшее лицо, прерывистое, затухающее дыхание, вспухающие на губах и медленно лопающиеся розовые пузыри из смешанных пополам слюны и крови...
Палычу показалось, что Ива хочет что-то сказать. Нагнувшись ещё ниже, он прильнул ухом к самому её лицу. И услышал, как Ива, задыхаясь, давясь подступающей к горлу кровяной массой, пробулькала:
- Погиб... поэт... невольник...
И на этом все счёты Ивы с жизнью были покончены. Палыч вдруг подумал, что впервые, быть может, из уст молоденькой поэтессы прозвучали настоящие стихи. И теперь уже ясно, что и в последний раз.
Размышления его по этому поводу прервал ставший вдруг заикаться Чика:
- Ну чё, старый, куда её? Пы-пы-пока не нашли труп в ны-ны-нашей тёплой компашке?
- Похороним, куда же, - мрачно отозвался Палыч.
- Брось, старый, вот оно сдалось - закапывать её! Нафиг возиться! Ды-ды-давай отволочём её на свалку и зароем в мусоре. Накидаем сверху барахла всякого, и шабаш. А там, внутри, её крысы обгложут. А остатки опарыши слопают. Будет им пир горой.
- Я сказал - похороним её! А не хочешь "возиться", так я один. Всё же человек... стихи писала... Впрочем, тебе этого не понять.
- Куда уж мне, старый, куда уж, - закивал головой Чика, и непонятно было, соглашается ли он, чтобы избежать ненужных пререканий, или, даже в эту минуту, надсмехается над своим не в меру совестливым и жалостливым сотоварищем. - И крест ей сооруди, не забудь.
- Сооружу, - ещё глуше, почти себе под нос буркнул Палыч,- тебя не спрошу.
Ни слова больше не говоря, он повернулся и, не слушая уже заикающегося и впавшего в разглагольствования Чику, побрёл в заросли густорастущего дикого кустарника. Там, в надёжном месте, была прикопана сапёрная лопатка, выменянная однажды у посиневшего, дрожащего прапора, которому не на что было опохмелиться.
Палыч шёл и знал, что никогда уже не будет вслух читать стихи. Ни японские хокку, ни Пушкина, ни Лермонтова. Эта грёбанная жизнь не предназначена для стихов. В ней место есть лишь грязи и крови. И читать стихи - значит, осквернять стихи.
Не в этом мире будем читать стихи, брат, не в этом мире...